Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.

Всю мою жизнь я сопротивлялся этому внутреннему голосу, глумился над ним, насмехался над ним. Теперь, в часы безысходности, я понял, насколько был глуп. Кто я такой, если не кроткий и нищий духом? Послушайся я, может, понял бы, что этого нечего стыдиться; уж точно это не оправдывает многомесячную тщетную борьбу и жизнь скептика. Я бы жил мирно, зная, что рано или поздно унаследую землю. Теперь сердце и ум очистились. Я желал лишь возрадоваться – и радоваться безмерно.

Остаток недели я не заходил в кухню. Во время субботней уборки из нее вычистили яд. Везде пропылесосив, Руфь сменила мешок. Теперь я мог поступить, как просил Отец: вернуться в комнату мою для молитвы. Пылесос воплощал силу Кесаря, но я наконец-то понял, в чем моя истинная вера.

Так я, первый Блаттелла Германика, научился преклонять колени, внимая Отцу: Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Царствие небесное. Я рисовал себе чудесные картины. Я видел, как обнимаюсь с друзьями, смеюсь, пирую. Насколько благороднее и богаче царствие небесное, нежели будущее, что я воображал: бесконечные, бессмысленные блуждания в круговороте азота. Как самодоволен был я, как нечестив.

В шкафу я молился за колонию. Отец простил меня и показал мне их в царствии небесном: в мире вечном, где нет обуви, спрея и мотелей. И было хорошо.

В субботу поздно вечером я вернулся в кухню. В шкафчике Отец оставил вторую награду: он не позволил Бену закрыть дыру. О, Отец! Благословенны дела твои! Я вернулся в мое земное царство.

Я жил за шкафом, не пастой единой, но всяким словом, исходящим из уст Божьих, что я мог вспомнить. Тараканы исчезли, и домашний режим постепенно смягчился. Я сочетал набожность с купанием в изобилии. Изобилие приводило меня в замешательство. Я старался не гневить Отца, отвергая его дары.

Впервые в жизни я обрел покой и душевную цельность. Я жил хорошо, неколебимый в сознании, что однажды уйду к жизни еще лучшей. Лишь одно меня мучило: равнодушие Айры. Его жизнь ничуть не изменилась. Древние иудеи запечатлели свои муки в Ветхом Завете; разумеется, и наши мученики заслужили признание.

О, гордыня, жалкий порок! Какая разница, кто об этом знает, если знает наш Отец. Я запомнил слово: люби врагов моих, благословляй проклинающих меня, благотвори ненавидящим меня и молись за обижающих меня и гонящих меня, и да буду сыном Отца моего Небесного. Я вернулся в стенной шкаф для раскаяния. Отец верил в любовь, молитву и, как я выяснил, в физическую подготовку.

Во вторник после ужина Айра пришел в гостиную и поставил перед собой шахматную доску.

– Больше нельзя откладывать, – сказал он, Руфь стояла у него за спиной.

– Пока ты их не расставил симметрично и скучно, попробуем что-нибудь новенькое. Например, смешаем светлые и темные фигуры с обеих сторон. Поразительно, что Верховный суд до сих пор не осуществил в шахматах расовую интеграцию.

– Ты хочешь, чтобы я подал об этом прошение?

Она расставила фигуры по-своему.

– Смотри, теперь они не будут все время драться. Эта королева поболтает с лошадью – с рыцарем, – и он поскачет к другой королеве, передаст ей письмо, как почтовая служба на перекладных. Королевы вместе пообедают, может, в театр сходят и поделятся опытом, как они командуют своими королями. Офицеры приглядят за королевами. А ладьи пусть стоят, где стояли. Тогда в центре доски поменьше выйдет давки. Смирись, Айра. Фигуры расстроены. Ты и Лев, вы играете ими друг против друга, будто – и мне больно так говорить – будто они просто пешки. Сыграйте дружески.

Благословенны миротворцы, ибо они узреют Бога.

Позвонили в дверь. Айра открыл и вернулся в гостиную с Оливером.

– Привет, Оливер, – сказала Руфь. – Как дела? Где Элизабет?

– С ней все в норме. Смотри-ка, во что это вы играете? Почему у вас пешки в заднем ряду? А это что? Оба короля под угрозой мата с трех сторон. Как вы узнаете, что игра закончилась? Когда один из вас помрет?

– Это работа Руфи. Пацифистские шахматы, – пояснил Айра.

– Постойте, я угадаю, – сказал Оливер. – Цель игры – взять вражеского короля и всучить ему альбом антивоенной фолк-группы «Петр, Павел и Мария».

– Нет-нет, – возразила Руфь. – Здесь нет врагов. Все играют вместе. Посмотри, какой узор на доске – настоящий постимпрессионизм. Такое в битву ни за что не превратить.

Оливер сел и сказал:

– Забавно. Позволите мне вариацию? Айра глянул на часы.

– Конечно, почему нет.

Любит соседа своего, как самого себя. Оливер очистил доску.

– Представьте, что доска – это гетто.

– О, нет, – простонал Айра.

– Вот эта пешка – адвокат. Этот король – пушер и убийца. Вокруг полиция, его арестовывают, когда кто-то настучал. Цель игры – провести адвоката через полицейский кордон, чтоб он вытащил убийцу, пока не слинял дятел.

– Ты что-то хотел или тебе просто скучно? – спросил Айра.

– Фонарь.

– Там, откуда я родом, это зовется наглостью, – сказал Айра.

– Ты не поверишь. Моя жена думает, что беременна…

– Неужели! – воскликнула Руфь. – Мазл тов.

– Пока нет, Руфь. Эта мысль приходит ей в голову каждый месяц. И теперь она хочет, чтобы я посмотрел внутрь – может, увижу там что-нибудь. Я просто притворяюсь.

Руфь и Айра скептически переглянулись.

– Разумеется, – сказал Айра. – Я польщен, что ты выбрал именно мой фонарь.

– Помнишь тот вечер, когда ты сказал, что идешь за фонарем, а в итоге приставал к моей жене? Знаешь, кто тогда вырубил свет в кухне? Тараканы. Именно. В розетке оказалась целая толпа – настоящие жареные тараканы. Ты же их туда не совал, правда?

Во мне вскипел гнев. Впервые с перерождения я не нашел утешения в Книге.

– Пошли найдем фонарь. Ты уж лучше осмотри все до схваток, – посоветовал Айра. Он проводил Оливера и вернулся к шахматной доске.

– Когда это ты приставал к его жене, Айра? Мне ты об этом рассказать забыл.

– Ты же меня знаешь. Приставала – мое второе имя. – Он принялся сортировать фигуры по цвету.

– Тогда скажи мне, Айра Приставала Фишблатт. Что вы делали? Целовались? Обжимались? Или ты отхватил целый пирог?

– Целый пирог? Ну, это уже просто порнография. Что с тобой сегодня? Он про тот вечер, когда отключился свет и я порвал костюм.

Но Айра чувствовал себя виноватым – по макушке видать. Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, тот прелюбодействовал с нею в сердце своем, неважно, отхватил он целый пирог или нет.

– А, – сказала Руфь. – Как думаешь, тараканы правда залезли в розетку?

– Если и существует животное достаточно тупое, чтобы себя зажарить, – это таракан. У них мозги с булавочную головку.

Ох, Айра, Айра. Кто скажет «творение твое ничтожно», не избежит адских мук.

Он расставил фигуры в исходную позицию.

– Ты с нею целовался? – спросила Руфь. – Я тебя не осуждаю. Она чертовски мила.

– Думаешь? Вот сама с ней и целуйся. Эй, коня не хватает. – Айра поискал на каминной полке, затем на полу. – А, вот он, в углу. – Айра наклонился. Внезапно отшатнулся.

– О, господи, какая гадость, – сказал он севшим голосом. Рысью побежал в кухню и вернулся с нашатырем и бумажным полотенцем.

– Что, лошадка наложила кучу? – спросила Руфь.

Айра опасливо, двумя пальцами поднял фигурку и пшикнул.

– Осторожнее! Ты на меня брызгаешь! Скривившись, Айра насухо вытер коня.

– Знаешь, что там было? Тараканьи кишки. А тело на полу валяется.

Я посмотрел вниз. Колумб. Снова я свидетель последних потерь.

– Тебе противно? Вообрази, каково таракану, – сказала Руфь.

О, Отец, мы послушали тебя и разрушили идолов, что оскорбляли тебя. Почему ты назначил нам столь высокую цену?

– Ты их убиваешь и убиваешь, а они возвращаются и возвращаются. Как будто сами по себе из штукатурки возникают. Может, уберешь его? – спросил Айра.

– Я бы с радостью, но я же поклялась не касаться твоих шахматных штук.

– Великолепно. – Он сложил бумагу в несколько раз, отвернувшись, сцапал труп и на вытянутой руке понес его в кухню.

Видеть, как этот еврей, паршивый адвокат из бесплатной консультации, уносит Колумба – наморщив нос, по-гусиному семеня… Что-то во мне щелкнуло. Я будто очнулся от долгого, мучительного сна. Снова, как в первый день, я вышел из книги – на этот раз во имя добра. Пусть безгранично мое благоговение и бесконечно всепрощение – какой любви я ждал от человеческого бога?

Останки первого моего друга хрустели меж Айриных пальцев, а я думал о быке, которого съели на ужин вчера вечером, и об овце, что отдала шкуру, дабы согреть Руфь, и даже о крокодиле, что нянчил мозоли Руфуса. Мы для этого хилого безжалостного вида – просто жертвенный корм. Как я мог надеяться на нечто большее?

Искренне заблуждаясь, я прибился к чужой пастве, и теперь настало время уйти. Если ты благороден, Отец, отпусти меня по-честному. Я служил тебе верой и правдой, пусть и недолго. Ты сказал нам: просите и воздам. Я прошу.

Отец отвергал меня первую неделю и третью, но я не терял веры в наш уговор. После месяца ожидания мое рвение лишь разгорелось. И в пятую субботу Отец снизошел ко мне, и возрадовался я. Мы были квиты.

В субботу утром Айра еще одевался, и тут позвонили в дверь. Приплясывая, он на ходу натягивал брюки, и из кармана выпал полиэтиленовый пакетик с кокаином, купленным у Руфуса накануне вечером. Едва Руфь вышла следом за Айрой, я задвинул пакет за ножку кровати. Ударившись об пол, пакет распечатался. Превосходно.

Разговор в гостиной завершился Айриным объявлением: «Мы идем с вами». Едва закрылась дверь, я принялся за работу.

Я прожил всю жизнь, не отведав ни грамма кокаина. Теперь у меня был целый склад. По привычке я сначала попробовал его, не глотая, – внешними сенсорами. Я распознал две субстанции: одна – как молоко матери, вторая горькая, едкая. Видимо, кокаин. Странно, что его глотают по доброй воле, не говоря о том, что платят за него так дорого.

Крупинки лактозы и кокаина различаются размером и текстурой, так что я рассортировал их без труда. Лактоза гладкая и ароматная, она таяла на языке и слегка пузырилась, разжигая неудержимый голод. Она лучилась сквозь меня, тело распирало энергией. Кокаин я с восторгом задвинул подальше.

Я снова уверовал – лактоза стала моим новым божеством. Легкая и прекрасная еда, невозможно представить, что когда-нибудь тело научится жить без нее. Я поглубже зарылся в пакет. Точно сотня нимф массируют мне пузо. За мое наслаждение Айра платил сто долларов за грамм, и от этого я наслаждался не меньше.

Сила моя оказалась непомерна. Я мог прыгать – по-настоящему, как кузнечик. Ручка холодильника, стенные шкафчики, коробка с отрубями-все мое. Тащите сюда Американских Женщин. Дайте мне кончик волоса Айры, и Айра станет моим. Челюсти двигались, но я их уже не чувствовал. Я облизывал жвала – яростно, неистово. Пульс участился. Я раскачивался туда-сюда. Впервые с той ночи, когда я переспал с Руфью, у меня подергивались крылья. Как я мог так долго жить без этой штуки?

Полиэтилен затуманил и исказил спальню. Вот и я жил, такой же зашоренный, заклейменный трусостью и хаосом, обученный Айрой и его библиотекой. Какая ирония; человеком созданный пакет рафинированного сахара открыл мне правду: я, ископаемое этой квартиры, есть ее будущее. Ну да, Айра с Руфью заходят на несколько часов по ночам, но прав на квартиру у них не больше, чем у теней, что приходят каждый день. Мой крошечный бунт признавал Айрино вранье. С этого дня я эти враки отрицаю. Бояться Айру я больше не способен.

Я в последний раз взобрался на каминную полку, упиваясь своей фантастической силой. Я месил остатки субботних свечей, пока ноги не покрылись толстым слоем воска.

На негнущихся ногах я направился в ванную. На подоконнике возле ванны стояла батарея баночек и бутылочек – очищающие лосьоны, моющие средства и дезинфекция, Айрин традиционный арсенал. В дальнем углу я отыскал «Драно».

Мне всегда нравилась эта банка с красной полукруглой супербезопасной крышкой – похоже на комариный радар. Чтобы ее открыть, требовалось нажать большим пальцем на колпачок и одновременно поднять клапан. Руфь всякий раз с ним боролась, рассыпая порошок по ободку.

Передними лапами в восковых перчатках я взял крупинку едкого натра. Гораздо больше, чем те, что в пакетике. Догадается ли Айра? Нет, на его потребность доверять Руфусу я могу положиться. Мощь лактозы только способствовала жестким гонкам инвалидов: я поволок крупицу по кафелю и назад в спальню. Там я положил едкий натр в пакетик и принял еще дозу волшебного сахара. Комната восторженно запульсировала. Из стенного шкафа сверкнула молния.

Я таскал полдня, но к возвращению Айры с Руфью не успел набрать достаточно едкого натра. Пока они готовили и пожирали свою жирную масляную пищу, я погрузился в лактозу, фильтруя тошнотворные газы и неудобоваримую болтовню. Я не хотел, чтобы Айра спровоцировал меня прямо сейчас.

Он очень старался. Не случайно же он решил в эту ночь совокупиться прямо у меня над головой. Вероятно, можно было спокойно таскать порошок, но я сейчас не мог рисковать. Кровать стонала и скрипела, в бой пошли слова-ветераны:

– О, господи!.. Не останавливайся, любимый… Никогда!.. Как прекрасно… Я люблю тебя… Я тоже тебя люблю…

Я тихо ждал, когда они закончат. Едва раздался храп, я снова вышел из-под кровати. Мой маршрут в точности повторял дневные походы. Я считал шаги, трепеща перед собственной аккуратностью. Гора едкого натра в пакете росла.

Вскоре после восхода я вернулся под кровать. Ноги опустились в шлепанцы, и Айра прошаркал в ванную. Когда он вернулся, я почувствовал: что-то не так. Он посмотрел за ванну. Он понял.

Айра зашаркал по коридору, но я знал, что он вернется, вооруженный ядом. Я не побегу. Он должен был вернуться за мной.

Он вернулся с двумя кружками.

– Ох, спасибо, милый, – сонно пробормотала Руфь.

– Я ужасно спал, – сказал Айра. – Спина меня доконает.

– Бедный малыш. Тайленол выпил?

Наконец они встали, оделись, потянуло ароматами завтрака. Я зарылся поглубже в лактозу. Тело ею пропиталось, даже на усах наросли комья.

Я не рискнул выходить, пока не хлопнула входная дверь. К полудню я перенес все крупинки с банки в спальню.

Из кокаина и едкого натра вышел полный пакет. Я съел целую гору лактозы, но осталось намного больше. Я не допускал мысли, что моя амброзия осядет на шерсти в Айрином шнобеле. Остаток дня я таскал лактозу на резиновую подставку под ножкой кровати – там ее не достанет пылесос. Затем я смешал щелок и кокаин. Совсем чуть – чуть. Но Айра найдет Руфусу оправдание.

Я вытолкнул пакет на середину спальни и вернулся в свое убежище дожидаться золотого века.

Айра и Руфь вернулись домой поздно вечером. Айра приближался к спальне дважды, но лишь по пути в туалет. Зашел только перед сном. Ботинком зацепил пакет, когда смотрелся в зеркало. Глянь вниз, урод! Наступишь – вылетят в трубу твои сто баксов. Он повернулся. Пакет лежал между ботинок. Айра сел на кровать.

– Что за черт.

Покачав головой, он поднял пакет. Пару понюшек перед отбоем, Айра? Трудный день у Блуми? Но он сунул пакет в тумбочку.

Чем дольше ждешь, тем слаще. Не торопись, Айра. Я тут неподалеку.

Но эта неделя далась мне нелегко. Я жил на одном сахаре и пребывал в постоянном напряжении. Я мерил шагами комнату и плохо спал. Я приходил в бешенство, глядя, как бездарно Айра тратит вечера.

Наконец наступила пятница. Суббота, выходной: никаких гостей, никаких покупок, никаких обязательств. После ужина Руфь ушла принять ванну и вымыть голову. Пока лилась вода, Айра пришел в спальню. И достал пакет.

Когда я добрался до гостиной, приготовления уже закончились. Айра сыпал мое угощение на карманное зеркальце. Беспечно смешал разные крупинки в однородную массу. Бритвенное лезвие заскрипело по стеклу, деля ее на два кладбищенских ряда. Айра скатал банкноту.

Разделит ли он угощение с Руфью? Я думал об этом. Да, она менее брезглива, более неприхотлива, гораздо больше животное, чем он. Но значит, она должна понимать, что ее выживание зависит лишь от нее. Какое ей дело до меня? Где она была, когда Айра уничтожал колонию? Это она была душой ремонта, и, конечно, она принесла в дом Пищевой Контейнер. Если придется разделаться с ней, чтобы разделаться с ним, – так тому и быть.

Айра позвал ее, но негромко – она не услышала. Вот свинья. Пожав плечами, он склонился над зеркалом. Порошок словно исчез в ушах Эндрю Джексона и влетел в огромный Айрин клюв.

Он резко выпрямился, чуть не опрокинув стул. Левой рукой сжал переносицу и хрипло сказал «Ух!» Крепко зажмурившись, заскрипев зубами от боли, он умудрился улыбнуться. Что этот дурак подумал? Что Руфус его наконец осчастливил, дал дозу настоящей наркоты из гетто?

Пораженный в одну ноздрю, Айра вдохнул второй, и носовая перегородка начала растворяться с обеих сторон. Он опять выпрямился, вытирая со щек потоки слез. Но из последних сил стиснув зубы, он все же растягивал рот в улыбке. Я был в ярости! Он должен всецело осознать, что случилось, сам ощутить страх, который так щедро сеял. Я хотел видеть, как он бьется на полу в агонии и смертельном ужасе. Я хотел, чтобы он взглянул на меня сквозь слезы и понял, что победитель – я.

Айра снова склонился над зеркалом, и я совсем растерялся. Но если он так бросает мне вызов – ладно, пусть. Когда он вдохнул, на зеркало упала первая капля крови, но слезы заслонили Айре обзор. Через секунду вторая капля упала ему на руку. Он поднес ее к очкам, затем опасливо тронул пальцем нос. Кровь с кончика носа потекла ему на ладонь. Его лемуровые глаза в обрамлении очков выпучились от ужаса. Да, Айра, пришло время твоей крови.

Он повернулся в сторону ванной и открыл рот. Звука не последовало. Лицевые мускулы судорожно дергались. Наклонив голову, он отчаянно стискивал переносицу. Лицо и макушка стали темно-багровыми. Вены на шее взбухли, маленькая жилка изогнулась на виске.

Кровь текла по губам, подбородку, капала на свежую белую рубашку, где темно-бордовые дорожки расширялись и размазывались. Айра хватался за них, оставляя на белой ткани кровавые решетки. Понял он наконец, что можно больше не думать о стирке?

Вцепившись в стол, Айра поднялся, пьяно шатаясь. Его глаза превратились в сочащиеся щели, взгляд метался по комнате. Кровь на зеркале, кровь на рубашке, кровь на белом парчовом стуле. Он смотрел на окровавленную ладонь, на окровавленные дрожащие пальцы. Он схватил зеркало и швырнул его в стену. Порошок рассыпался по ковру.

– Ниггер! – закричал он.

– Что? – отозвалась Руфь из ванной.

Айра сделал шаг на голос. Но едкий натр уже проник в мозг, и дальше Айра не пошел. Левое колено подломилось, он изогнулся и рухнул на пол, грохнувшись об угол стола. Диссонансный аккорд прозвучал неожиданно смело. Приглушенный черепной бас загудел фоном для ударного тенора хрустнувшего носового хряща. Следом вступило высокое треньканье постмодернистских безделушек со столешницы и кодой – цимбалы разбившихся очков. Ликуйте!

Его голова дернулась, он перекатился на спину и замер на полу без сознания. Новый сгусток крови из правого глаза и раны на виске слился с потоком из носа, и все вместе эти ручьи потекли на ковер.

Я услышал тихое бульканье. Кислый, полупереваренный цыпленок с рисом медленно, однако упорно полз из полуоткрытого рта по щеке. Как это похоже на Айру – увильнуть, подставить другую щеку. Но он задумал нечто еще трусливее и богохульнее. Он закашлялся, пузыри на губах вздулись и лопнули, обрызгав ему лоб. Уже обрезанный и прошедший бармицву, он помазал себя собственной блевотиной – исключительное соборование.

После смерти он не дождется прошения, и я не утешу его, обнадежив хоть ненадолго. Я взобрался к нему на лоб и растер горькую жижу. Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит.

Конвульсивные спазмы сотрясали его грудь. Он абсолютно лишился власти над организмом, точно его пшикнули спреем. Окровавленные руки прощально дергались, хотя могли бы дотянуться до рта и предотвратить смерть. Кашель в груди замер. Левый глаз остекленел, возмущенный и недоумевающий. Другой, истерзанный разбитыми осколками, сочился кровью и влагой. Вспомни, Айра: если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. Но в этом и загвоздка, старик. Раз вырвать не можешь – пропал.

У меня заболели ноги, и я вернулся в спальню за порцией лактозы. Руфь все сидела в ванной, напевая: «Парня моего никакой красавчик не заменит…»

Я вернулся в гостиную и по кровавой корке взобрался Айре на подбородок. Его лицо воняло сожженным мясом и блевотиной. Кожа вокруг губ уже синела – получалось симпатичнее, чем обычный нездоровый розовато-серый оттенок.

Потемневшей щекой я прогулялся до очков. Левый глаз еще застеклен. Может, Айра увидит, как я, огромный и волосатый, заполняю собой его взор, как заполнял его жизнь. Я попрыгал на стекле, надеясь, что оптический нерв еще поживет и Айра унесет мой образ в преисподнюю. А может, я оставлю его тут для тараканов, червей и клещей – пусть превращают его в дерьмо и потомство.

Я стоял на линзе, пока он не перестал дергаться. Кровь бурыми пятнами застыла на лице. Воздух надо ртом и у носа был тошнотворный, но неподвижный. Я спустился по шее и приложил усик к сонной артерии. Ничего. Я свободен. Квартира моя. Я вернулся на стекло и увидел свое отражение в мертвом Айрином глазу. И тогда я сказал нам обоим:

«Отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжете, рану за рану, ушиб за ушиб».

Скрипнула дверь ванной.

– Айра, дорогой, принеси мне, пожалуйста, сумочку. Она в кухне на столе. Спасибо.

Я скользнул вниз по волоску из ноздри, кровавой тропой спустился на пол и устремился за живительной порцией лактозы.

– Мне нужна косметичка, Айра. Пожалуйста, милый, я мокрая. Можешь? Айра?