Мать никогда не доверяла кухонным шкафчикам. С момента основания колонии оотеки – капсулы с яйцами – традиционно откладывались в кухонных шкафчиках, чтобы новорожденные жили рядом с основными запасами пищи. Но, раздувшись от тридцати восьми детенышей, моя прекрасная матушка потащилась в коридор, дабы мы явились на свет под книжным шкафом. Она не хотела, чтобы мы умели читать. Только заподозри мать, что сделают книги с ее детьми, она убила бы нас в зародыше. Она лишь хотела нас выкормить; сладкий тягучий библиотечный клей, что скрепляет книги, заменил нам материнское молоко.

Едва матушка сбросила оотеку, выводок в панике кинулся бежать. Мельтешащие ноги прошлись мне по голове, в глазах потемнело. Я выбрался и проковылял через полку к фолианту с теплым земным запахом – видимо, книгу брали в руки часто, но ненадолго. Я не мог разобрать золотое тиснение на синей обложке, однако с отвагой юности вскарабкался на корешок, не дрогнув, и начал проедать себе путь внутрь.

В те месяцы я содрогался нередко. Что ни страница – предательство, убийство, похоть, месть, мания, геноцид, обман, инцест или иной неописуемый порок. Зачем решили издавать эти хроники? Им самое место на свалке, в глубокой яме, под грудой камней. Я отчаянно переполз неприступную книжную закладку и приступил ко второму разделу книги, поменьше. Еще хуже. Сколь ни зловещи преступления, сколь ни жестоки преступники – все прощалось. Будто ничего и не было. Тогда я и понял, что не хочу иметь дела с людьми. Раз уж человек властвует над каждой тварью, пресмыкающейся по земле, я лучше посижу здесь в укрытии и буду страдать лишь над письменными свидетельствами человеческих извращений.

Увы, мать была права: эта книга взрастила меня. Я полинял дважды. Я задыхался в тесноте. Снаружи стоял день, когда голова моя протиснулась наружу. Я оглядел корешок. Золотые письмена обрели четкость: я был дитя Библии.

Двадцать или тридцать мне подобных как ни в чем не бывало сновали внизу по громадному коридору. Я еще не видел убийств, предательств или жестокости – мне было нечего прощать. Но я уже знал достаточно и жить снаружи не хотел.

Я перепрыгнул на верхушку соседнего тома с захватанной бумажной обложкой и зарылся туда. «Илиада» оказалась не лучше Библии – столь же непостижима. Но для меня обе книги стали пророческими. Я заразился любопытством. Подобно антропологу, я должен был понять, правдивы ли все эти рассказы о дикости человеческой натуры. Выманив меня из троянского убежища, человеческая порода одержала первую победу над моим здравым смыслом.

На полке я встретил братьев. Мы увеличились раза в четыре с той поры, когда виделись последний раз, но я узнал их мгновенно.

– Фила ты помнишь? – сказал один, указывая на другого. – А я – Колумб.

В оотеке нам не требовались имена.

– Псалтирь, – сказал я. Больше ничего не пришло в голову.

– Чем древнее язык, тем специфичнее звучание, – поведал Фил. – В Древнем Египте звук «аб» означал: танцевать, сердце, стену, продолжать, требовать, левую руку и цифру. Все вместе. Представляешь?

– Неудивительно, что господь увел избранный народ из земли фараона, – сказал я.

– Один и тот же звук обозначал силу и слабость, а другой – одновременно «приближаться» и «удаляться». Эти первобытные люди были просто не в состоянии постичь идею без ее антитезы. У меня из-за спины появился Миллер.

– Бедный блядский дикарь. Идет на свидание вслепую и ни хрена не знает. Будет цыпочка сукой или свиньей, высокой или коренастой, тупой или умной. Потом они пожрут или не пожрут, дикарю достанется проблядь или целка, и он ткнется, а может, и не ткнется ей в гнилую или сладкую пизду.

– Неудивительно, что они так медленно размножаются, – сказал Колумб.

– Они не слишком плодовиты, – пояснил я. И только тут заметил, что в воздухе пахнет экзотической едой.

Колумб продолжал:

– А что вы скажете о слове, которое обозначает все сразу: маленькую машину семейства двудверных, вентилятор в блоке питания, подслушивающее устройство, пройдоху и величайшую поп-группу всех времен и народов?

Фил потряс головой:

– Весьма примитивно.

– Еще одна подсказка, – прибавил Колумб. – Это также означает одно чертовски красивое насекомое. – И он дико завращал усами.

– Это жук, что ли? – засмеялся Фил. – Идиотски звучит. Я бы предпочел зваться «аб».

– А вот из латыни, – продолжал Колумб. – В 1758 году парень по имени Карл Линней решил навести порядок в живой природе. Из слова Blatta, что значит «чурающийся света», он вывел следующую классификацию: подотряд Blattaria, отряд Blaberoidea, семейство Blattelidae, подсемейство Blattellinae, род Blattella.

– Примитивный сумеречник, – прокомментировал Фил. – И кто это? Страус? Полевка? Червяк?

– Насильник, – заявил Миллер.

– Сатана! – сказал я.

– Это мы, – ответил Колумб.

– Сумеречники? – спросил Миллер. – А я собирался позагорать.

– А вид называется… Нет, угадайте, – сказал Колумб.

Миллера повело в Тропики:

– Ебущиеся в темноте?

– Ебари не боятся света, – возразил Фил.

– А стоило бы.

– Может, «сумеречный Царь Царей»? – предложил я.

– По-научному вы называетесь… Blattella germanica, – объявил Колумб.

– Но мы американцы! – возразил Фил.

– Да, но если говорить о корнях, мы африканцы. Западные германцы называли нас французскими тараканами, восточные германцы – русскими, русские – прусскими, а южные и северные немцы великодушно уступали название друг другу. У нас проблема с имиджем. Но не забывайте, кто нам придумал имя – животное, именующее себя «хомо сапиенс».

– Что в переводе с латыни означает «задумчивый пидарас», – пояснил Миллер.

– Люди полагают, что «хомо» восходит к индоевропейскому «дхгхом-он», что означает «землянин», – продолжал Колумб. – На самом деле, это диалект африканской саванны. Когда волосатая обезьяна однажды грохнулась с дерева, мы воскликнули: «ХО-ХО!» Имя прилипло.

Как выяснилось. Фил назвался в честь «Классической Филологии», своего первого дома. Отличный выбор: древний том, весь пропитанный выдержанным клеем, засаленный университетский учебник, которого, наверное, никогда больше не коснется рука человека.

Колумб вырос в громадной «Энциклопедии Колумбии».

Даже самые дешевые Айрины брошюрки были напечатаны очень стойкой краской: мы не забыли первых уроков. По большей части мы выучили и вспоминали их как некие курьезы. Лишь в минуты стресса книжные догмы пугали нас своей реальностью. Но и тогда они, как правило, не выходили из-под контроля. В тот первый день на воле мой мозг кишел персонажами Книги. Но я знал, что меня им никогда не одолеть.

Однако некоторых наших сородичей постигла незавидная трагическая участь. Многие тома так давно не открывали, что воздух не проникал между страниц. В этих книгах младенцы не выживали. Раз в год мы поминали тех, кто не выбрался из «Радуги земного притяжения» и «Поминок по Финнегану». Другие – например, философы – росли в атмосфере, настолько бедной кислородом, что их организм утратил иммунитет к книжным токсинам. На этих несчастных душах поистине лежала несмываемая печать. Слова отлучили их от трехсот пятидесяти миллионов лет мудрости, что записана в генах Блатгеллы.

Очень скоро я обнаружил: кое-что из написанного вздора устойчиво действует на колонию, а именно – слою «германский» в нашей систематике. Идея витала затянувшим капризом. За два поколения до меня квартира кишела Хайди и Зигфридами, да и мое поколение – немногим лучше.

Я бы не слишком над этим задумывался, если б не одна вещь: мы, чурающиеся света германцы, жили под игом Айры Фишблатта, правоверного еврея. Я опасался не только его ветхозаветных излишеств, но и современной этнической мстительности. Я часто просыпался по утрам в ожидании катаклизма. И когда он произошел, почувствовал себя злосчастной Кассандрой.

Но я думал об этом, лишь когда брало верх слово написанное. Мы вели совсем не религиозную войну. То была война биологическая – результат кризиса перенаселения. Наша прекрасно сбалансированная экосистема пошатнулась, когда Айра перегрузил ее «хомо жидус».

Это случилось не сразу. Я родился во времена великого процветания. Фактически я вышел прямо на церемонию, достойную праздника урожая.

Айра пребывал в нерегулярном сожительстве с самозваной цыганкой, перед которой я вскоре начал преклоняться. Моменты важных событий она описывала как дорожные происшествия. Скажем, в ту ночь, когда Меркурий влетел в Тельца. Той ночью, когда я с ней познакомился, ужин влетел в стену.

После беседы на книжной полке в тот первый день на юле меня привлекли какие-то густые ароматы. Это Цыганка готовила очередное исконно восточноевропейское кушанье.

Айра, о котором мне рассказывали уже несколько часов, вернулся домой, как я вскоре пойму, вовремя. Противник он был невзрачный – тараканы о таком могли только мечтать. Он приподнял крышку. Очки его тут же запотели.

– Мм-м-м-м. Это что, гуляш?

– А ты сомневаешься?

Он зачерпнул из кастрюльки деревянной ложкой.

– Вкусно, только паприки многовато.

Цыганка его отпихнула и попробовала варево.

– Идеально. – Она хлопнула крышкой. – Что б ты понимал в венгерской кухне, со своей кошерной говядиной и цыплячьими супчиками. И это ты называешь едой?

– Тебе лучше знать, – пожал плечами Айра.

– Я положила горсть паприки, как всегда.

– И картошку нужно мельче резать. Вот. – И он направился к двери.

– В следующий раз ужин готовишь ты, – подначила Цыганка.

– Я работаю с утра до вечера.

И тут я впервые увидел фурию во плоти. Цыганка вся порозовела, брови сошлись на переносице, губы задрожали, ноздри раздулись.

– Ты мне тычешь этим в лицо каждый день.

– Я ничем не тычу тебе в лицо.

– Может, это ты после мартини за три часа делового обеда вкуса не чувствуешь?

– Я никогда не пью в обед.

– Может, я пью? Пауза.

– Мне нужно переодеться.

– Не смей отсюда выходить.

– Я сейчас вернусь.

– Ну уж нет, ты не бросишь меня здесь одну с этим кошмарным гуляшом.

– О, прекрасно. Заметь, не я его так назвал. – Айра покачал головой и вышел в столовую.

Цыганка посмотрела на плиту, как Моисей – на Золотого Тельца.

– Попробуй еще разок. – Она подскочила к двери и метнула кастрюльку. Та врезалась в стену возле Аиры, обрызгав его с ног до головы огненно-красным соусом. Великолепные куски мяса разлетелись по всей комнате.

Айра окаменел.

– Хватит с меня твоей мании сверхполноценности, – заявила Цыганка и хлопнула входной дверью.

Через секунду Айра бросился в погоню. И тогда невидимые прежде легионы ринулись из темных углов за добычей. Мясо, картошка и овощи исчезали в их разинутых изголодавшихся пастях, по головам и телам потоками струилась кровь млекопитающих. Пощадили только паприку. Это было захватывающе – впервые пировать вместе со зрелыми особями Блаттелла, которые в двадцать раз больше меня, двигаться маршем сквозь густеющий соус, устремляться в атаку, точно библейские герои тысячи лет назад.

И все же мне было не по себе. Подобное изобилие, как правило, ходит рука об руку с возмездием. Однако если вдоволь едят насекомые, в Писании это не называется изобилием. Это называется мором. Но как можно нас покарать, если мы и есть кара?

Я отпраздновал разрешение первого в жизни морального кризиса сочной капелькой жира, чуть теплого, с едва уловимым намеком на застывающую пленку, – с тех пор я его в таком виде и люблю.

– Еды будет в достатке. Она вернется. У них скандалы каждые пару недель, – проворчал взрослый таракан по имени Бисмарк.

Хотя метание гуляша было все-таки событием исключительным, Цыганка действительно отличалась бешеным нравом, была агрессивна и напориста – наш естественный союзник. Ее сексуальная свирепость позволяла нам многие часы безопасно разгуливать по дому в поисках пищи. Она плевала на Айрин режим и правила, она их ниспровергала и властвовала над ним. В кухне она была несказанно щедра. Если рецепт требовал две столовые ложки чего-нибудь, минимум одна оказывалась на столе. Чашку вина? Нам она тоже наливала. Ингредиенты сыпались и текли по любой поверхности, застревали в щелях, забивались под шкафчики. Она никогда ничего не подбирала – в конце концов, пол уже заляпан, что толку поднимать эту грязь?

Когда я родился, колония располагалась за кухонными шкафчиками, как все последние семьдесят пять лет. Мы никогда не утруждали себя запасами. Выходили только за угощением Цыганки и лишь в полной безопасности.

Однажды я спустился на кухонный стол к лужице картофельного супа с луком. Бисмарк в нее уже погрузился.

– Лучше бы она клала поменьше паприки, – пробурчал он. Под застывающей суповой корочкой Бисмарк походил на альбиноса. Он посмотрел на меня и рыгнул. – Наша человеческая популяция великодушна. Она сменится, и я затоскую о временах, когда была вот такая еда, а я привередничал.

Я в этой жизни был еще новичок, но быстро взрослел, привыкал к изобилию, и меня встревожила мысль, что оно закончится.

Бисмарк поскреб лапой жвалы.

– Остальные тоже не желают об этом слышать. Но ты не волнуйся. Мы выживем. Мы всегда выживаем.

В тот вечер я отправился с ним на разведку, начав карьеру исследователя современного человека. Не особо красивая картина. Я помнил заповеди библейской гигиены: периодически ковыряй в носу и в заднице, чтобы они не зарастали, и меняй лохмотья, когда начинают вонять. Серый налет защищает кожу от инфекций и насекомых, но все же окунайся в воду раз в сезон, дабы произвести впечатление на дам. Однако Айра, человек современный, драил себя губкой и ежедневно менял дизайнерские лохмотья. Все отверстия ему словно пробурили, оставили распахнутыми для инфекций. И хотя он неутомимо чистил зубы, во рту была куча пломб.

Его уборка квартиры имела характер маниакальный и необъяснимый. Ритуальным распылением ядов он сводил на нет все достижения Цыганки (на тех поверхностях, что попадались ему на глаза) и пытался уничтожать грязь, которой не хватило бы и на поддержание жизни выносливых одноклеточных. Я не понимал, зачем он это делает.

– Класс млекопитающих помешан на показухе, – объяснил Бисмарк. – Они сшибаются рогами, бьют себя в грудь, истекают потом в тренажерных залах. Айра моет.

На обед были гамбургеры. Бисмарк слизнул что-то красное с усов и подпрыгнул.

– Это просто кетчуп, – сказал я.

– Благодарю… Она свинячит – у нее такая показуха. Вот почему они обречены. Айра цивилизованный; он за ней убирает, вместо того чтоб отлупить. А она его за это ненавидит.

Сегодня с нами обедал Рейд. Еще один выходец с книжной полки, он возмужал в «Цивилизации и ее противоречиях» – условиях настолько ужасных, что Рейд сбежал, даже не доев букву "Ф" в фамилии автора.

– Весьма вольная интерпретация – сказал он Бисмарку.

– Мне плевать на теорию. Говорю вам, она его скоро бросит. И тогда Айра накинется на нас так, как вам и не снилось. Слыхали о Великой Депрессии?

Я был практически уверен, что и слышать не хочу.

– Двенадцать лет назад случилась фумигация. Колонии пришлось спасаться бегством – по открытым коридорам, по ненадежным улицам и тротуарам. Большинство тех, кто оказался там, предпочли бы остаться и умереть от газа. Вы, бэ-би-бумеры, просто понятия не имеете, насколько бывает плохо.

– И куда нам идти? – спросил я.

– Некуда нам идти, – ответил Бисмарк.

– Тогда, может, начать запасаться?

– Это муравьи запасаются. Так одержимы запасами на черный день, что света белого не видят. – Бисмарк сплюнул. – Это не жизнь.

– Так что же нам делать?

Бисмарк не ответил.

– Ты кушай, буббеле, подкрепляй силы, – отечески улыбнулся Рейд.

Отличная идея. Полный решимости, я уже было погрузил голову обратно в лужицу гамбургерного жира, но оказалось, что эти двое уже все прикончили.

Цыганка вернулась домой поздно ночью, несколько дней проведя бог весть где. Она не сняла пальто и даже не приготовила нам перекусить, а сразу прошла в спальню и щелкнула выключателем.

– Давай покончим с этим раз и навсегда. О, господи, Айра, как вообще можно разговаривать с человеком в такой пижаме? Ты что, дедушка? – Некоторые из наших побежали по коридору посмотреть, а у меня от страха перехватило дух. – Ты меня доконал. У тебя мозги адвоката, Айра, ради всего святого. Это невыносимо.

Он сел, нащупывая на тумбочке очки.

– Ты что, только пришла?

– Не смей меня допрашивать. Кстати, вот об этом я и говорю.

– Ты хочешь сказать, я ввел тебя в заблуждение относительно моей работы адвокатом?

– Ох, Айра, какой же ты идиот. Ты что, не понимаешь? Ты всегда играешь по правилам. Но у меня от правил между ног сухо. – Айра вздрогнул. Она гадко рассмеялась. – Женщине требуется возбуждение, страсть, крепкий член. Я свободная птица. А ты меня душишь.

– Душу тебя? Я тебя душу? Да я тебя едва вижу…

Пока он лепетал, она сунула ему саквояж:

– Подержи.

Она собрала с пола и комода раскиданные мятые вещи и запихала их в сумку. Толкнула Аиру в ванную, где продолжала собираться. Он держал в руках открытый саквояж и умолял:

– Я люблю тебя. Я хорошо с тобой обращаюсь. Мы все время занимаемся любовью. Я не понимаю, о чем ты. Где ты ночевала все это время? Вот что нужно обсудить.

Цыганка остановилась и посмотрела на него. Миниатюрная, смуглая, экзотической красоты женщина. Но теперь я видел, как напряглось ее лицо. Глаза метали молнии. Губы скривились – в ней клокотали страсти, не имеющие отношения к мужчине в голубой пижаме. Прав Бисмарк – Айре она не по зубам.

Она вздохнула:

– Может, дело и не в тебе, Айра. Может, у меня просто с хорошими парнями не получается. Не думай, что я жалею. Это был стоящий опыт.

Она забрала у него саквояж и щелкнула застежкой.

– «Опыт»? Но я люблю тебя! Это не просто «опыт»!

– Ох, Айра, вот про любовь не надо.

Цыганка пошла в гостиную, а он накинул халат и поплелся следом. Мы помчались за его шлепанцами – двумя большими языками они клацали по полу с оскорбительным сарказмом. У двери Цыганка сунула руку в саквояж.

– Они мне больше не понадобятся.

Айрины глаза еще не привыкли к тусклому свету, да и вообще Айра не атлет. Связка ключей полетела ему в лицо. Очки грохнулись на пол, а через секунду хлопнула дверь.

Перезвон колокольчиков на Цыганкиных сапожках – звук, повелевавший моими слюнными железами, – затих на лестнице. Вторая величайшая из женщин, какую я когда-либо знал, исчезла из моей жизни.

– Finis, – сказал Бисмарк. – Раньше она никогда не заходила так далеко.

Айра переменился в одночасье. Он был в отчаянии. В ужасе. Он ныл. На следующий день он принялся вести бесконечные отвратительные телефонные разговоры со своим кузеном Хови. Скоро Хови перестал снимать трубку, и Айре пришлось беседовать с автоответчиком покороче.

Он бродил по квартире чернее тучи. Я уверен: искал грязные трусики или потрепанный томик стихов, которыми Цыганка помечала территорию; найди он что-нибудь, метки оставались бы в силе. Появился бы предлог ей позвонить. Но в кои-то веки она проявила аккуратность.

На спинках стульев и между диванными подушками его вещи постепенно стали замещать ее шмотки. Айра стал почти безразличен к гигиене. Вокруг него уже витала вонь бактерий.

И хотя голод, предсказанный Бисмарком, так и не разразился, в поведении Аиры наблюдались тревожные признаки. Он потерял партнера, когда срок, отпущенный людям на размножение, уже наполовину истек. Любой другой организм тотчас нашел бы замену. Что мешает худосочному, либеральному еврею-адвокату сорока лет от роду, одинокому, платежеспособному, без детей? Ведь он служил архетипической приманкой для целого поколения современных женщин, которые спираль вынимают, лишь когда способность к воспроизводству вот-вот иссякнет.

Аqру подкосила болезнь, в которой я узнаю теперь Синдром Романтического Мява. Эта патология, освященная человеческими песнопениями и виршами, ввергает людей в пучину жалости к себе, истощает организм и порой доводит до полного саморазрушения. Она сводит к нулю лучшие качества – чувство собственного достоинства и самоуважение, например, – без которых не работает единственное лекарство – замена потерянной любви. СРМ также развивает в жертвах иммунитет к целительному знанию: как правило, без ушедшей любви человеку живется намного лучше.

– И как только человеческие гены до такого дошли? – спросил я Рейда.

– Загадка любви, – ответил он. – Я так думаю.

Шелли нудил о химии любви, но для химии жизни требуется непрерывно избавляться от антигенов. Айра, похоже, об этом не догадывался. Адам, собственно говоря, тоже.

Но я не жаловался: Айрин СРМ оказался нам на руку.

– Шикса таки уволокла куда-то свой шмуц – хвала господу! – а ты что делаешь, Айра? Пашешь круглые сутки, чтоб только с ее свинством не расстаться, – сказала Фэйт Фишблатт, его мать.

– Быть маньяком чистоты нездорово, – ответил он.

От Цыганки нахватался. Никаких шансов на спасение.

– Нездорово? Тетя Джемайма это место не оздоровила бы, даже если б работала в полторы смены. – И Фэйт выволокла в гостиную орудия чистки: ведро, швабру, совок и даже пылесос.

Айра сел:

– Прекрати, мама. Если бы твой врач тебя сейчас увидел, он бы тебя в больницу упрятал.

Она стянула с головы платок и взбила прическу.

– Ну ладно, страдалец. Живи уже как свинья. Пусть гитана тебя дальше изводит. Да кто я такая, чтобы вмешиваться?

Орудия чистки торчали посреди гостиной неделю – великолепным трофеем, склоненным пред нами штандартом.

Айра теперь готовил меньше, зато стал ужинать перед телевизором, любезно расширив наши угодья. В раковине копилась посуда. Пастбища в раковине популярностью не пользовались – слишком длинны отходные пути, – но теперь превосходная добыча оправдывала риск.

Гаргантюа слюной приклеил себе над жвалами человеческую ресницу, скрутил ее в роскошные усы и встречал сограждан, прибывающих на край раковины:

– Месье, мадам, добрый вечер, бон суар. Аншанте. Сегодня я вам рекомендую: альбакор из Тихого океана, шестидневной выдержки, чуть сдобренный подкисшим майонезом, и – ах! мадам и месье, он просто лопается от газа, будто чудное пенистое бургундское. Бон аппетит!

Обвязав себе усики и ноги ростками люцерны, Гудини распорядился, чтоб его сбросили в протухшее месиво из хрена и фаршированной рыбы. Через четверть часа под гром усикоплесканий на поверхность вынырнула голова – все ноги свободны.

Над зловещими пророчествами Бисмарка теперь насмехались.

– Что скажешь, Псалтирь? Думаешь, я дурак?

Я пожал плечами, доедая зернышко бурого риса, прилипшее к телевизионному пульту.

– Животное не может все время жить на краю, – сказал Бисмарк. – Оно либо умирает, либо приходит в себя. Я боюсь, Айра не умрет. – Он положил лапу на мой панцирь.

– Я видел будущее этой квартиры… Тебе интересно?

Левым усиком я махнул в направлении столовой.

– Вот-вот райская жизнь грянет?

– Грубштейн.

Может, они правы. Может, он и впрямь дурак. Я поверить не мог, что у нас такое большеногое, толстобедрое, жирножопое, брюхастое, сиськастое, толстогубое и узкоглазое будущее; что оно в полтора раза шире и несколькими дюймами ниже Цыганки. Руфь Грубштейн была подружкой Айриного кузена Хови; время от времени она забегала в гости. Айра доказал мне, что самцы этого уродливого вида способны бесконечно приносить неестественные жертвы, чтобы добиться едва ли менее уродливых самок. Пусть Айра дегенерат, но я все равно не понимал, как он примирится с внешностью этой особи.

Но Бисмарк был так уверен, что я все-таки сомневался. Целую неделю я сидел на карнизе над головами Руфи, Аqры и Хови. Айра был вежлив, но по-прежнему подавлен. Хови над ним осторожно посмеивался. Руфь как-то умудрялась разряжать обстановку, и я не очень понимал, каким образом. Однако Айра не затруднял себя ни благодарностью, ни интересом к ее персоне.

Руфь упорно возвращалась. Через несколько недель она уже мягко управляла беседой, так что Айре удавалось вставлять какие-то замечания насчет юридической помощи неимущим – единственное, что он мог обсуждать с былым энтузиазмом.

Как-то днем она взяла с полки и открыла том «Завоевание Новой Испании».

– Это учебник? У нас в университете был курс по мексиканской культуре. Никогда не забуду одну иллюстрацию – гравюру, кажется, – где ацтеки вырвали сердца у еще живых конкистадоров. – И Руфь захлопнула книгу. Два крошечных Блаттелла Кортесус пронзительно закричали.

Айра поведал ей то немногое, что помнил о трагической судьбе Монтесумы. Хови рассказал историю о «мести Монтесумы», в которой самая трагическая участь выпала самому Хови. Руфь хохотала.

– Я была как бы влюблена в Монтесуму – такой ранимый принц. Вот странно – я до сих пор что-то помню. Может, потому что я так и не доучилась. Мы бойкотировали весь последний курс – война, расизм в Америке, студенческие выступления, все такое. Кажется, уже так давно. Куда делся наш идеализм?

У Аиры блестели глаза. Руфь пробуждала его к жизни.

Как-то на следующей неделе, сварив капуччино, Руфь принялась мыть скопившуюся в раковине посуду. Она методично уменьшала количество грязной посуды при каждом удобном случае – и примерно через месяц одолела всю гору. В гостиной она время от времени вставала с места, украдкой подбирала с пола какую-нибудь тряпку и относила в корзину с грязным бельем в ванной.

– У нее что, цистит? – спросил однажды Айра у Хови после четвертой такой вылазки.

Вскоре ее опрятность переросла в эпидемию.

– Теперь дошло? – спросил Бисмарк.

– Все равно она просто гость, – ответил я. – У нее впереди много испытаний.

Впервые встретившись с Руфью, Фэйт Фишблатт дала волю своему языку. Она воодушевленно разглагольствовала о падении нравов в поколении ее сына, о быстром дешевом сексе взамен прочных обязательств; и – «какой позор, дорогуша, нынче люди понятия не имеют, как сделать друг друга хоть чуточку счастливее».

Айра закатил глаза.

– Что скажешь, милочка? – спросила Фэйт. Ее рыжие брови изогнулись вопросительным знаком.

Руфь улыбнулась:

– Думаю, вы абсолютно правы.

В тот же вечер Руфь уже записывала рецепты – Фэйт клялась, что они ценятся на вес золота.

Но главной соперницей Руфи оставалась Цыганка. Однажды ночью, сидя за пачкой лукового супа в шкафчике, Суфур заметил:

– Цыганка вернется и надерет эту жирную задницу, не тронув ее пальцем и не говоря ни слова. Толстуха сюда больше не сунется.

– Ха! – отозвался Рейд. – По сравнению с Руфью она сложена, как мальчишка. Такова проблема этого биологического вида. Вся суть гендерной неразберихи.

– Руфь Аиру и не спросит. Признает власть народа и удалится в изгнание, – возразила Роза Люксембург.

Я ей не особо поверил, но мне определенно нравилось, как она сейчас пахла.

– Почему ты решила, что она распознает более сильные феромоны? – спросил Бисмарк.

– Какое людям дело до феромонов? – улыбнулась Роза. – Им важны объекты эксплуатации – как с обложки журнала «Вог».

– Руфь – настоящая женская особь, – сказал Рейд.

– Не стоит ее недооценивать, – согласился Бисмарк.

– Как раз ее я ценю. А вот Айру приходится сбросить со счетов. Мужчины.

Я кивнул и придвинулся к ней ближе. Что-то назревало в моем маленьком теле.

Возможно, предаваться воспоминаниям глупо, но, по-моему, величайшая трагедия нашей колонии в том, что Цыганка не вернулась немедленно. В ее отсутствие Руфь успешно стирала ее образ из лихорадочного Айриного мозга. Ее тактика была весьма изобретательна: она нежно отколупывала струпья, пока Айра не истек Цыганкой прямо на Руфь. Первый всплеск – и потребовалось совсем немного усилий, чтобы излияния об этой трагической и непостижимой утрате продолжались часами. Тошнотворные Айрины исповеди заставили Хови, а вместе с ним и нас бежать куда подальше, но Руфь…

Руфь сидела с Айрой на диване в гостиной. От сочувственно слушала и сладко говорила. Айра видел в ней самоотверженную наперсницу и грубо плевал на ее женскую гордость. Руфь держалась молодцом. Ее поведение меня нервировало, но Роза объяснила, что это временная тактика:

– Она не намерена вечно оставаться ведром для его сентиментальных помоев, поверь мне.

Мне было удобнее считать Руфь эгоистичной и амбициозной – а значит, естественной, – и в то же время я боялся, что естественная Руфь станет неодолимым препятствием к возвращению моей возлюбленной Цыганки.

Вскоре Руфь уже господствовала на всех фронтах. Айра возвращался к жизни. Я ощущал, как балласт его зависимости смещается от Цыганки к женщине, готовой выслушивать рассказы о ней. Но и три месяца спустя он не проявлял никаких постыдных человеческих сантиментов. Никакого сексуального интереса. Я все еще надеялся на Цыганку.

Как-то ночью мы с несколькими сородичами доедали почерневшее пятно томатного соуса на плите – как быстро переменилась наша диета! – и я попросил:

– Объясните мне. Вы когда-нибудь слышали, чтобы двое животных в конце репродуктивного периода месяцами воздерживались от секса?

– Надо подумать. Да, один подвид морских раков не размножается в условиях высокой концентрации сточных вод, – сказал Колумб.

– И это все? – спросил я.

– Все, – ответил он. – Ну, разумеется, еще священники и монахини.

– Я уверен, Руфь – полноценная самка, – вмешался Бисмарк. – После того вчерашнего разговора об Американском союзе гражданских свобод я унюхал, что у нее под юбкой. От нее на милю разит гормонами. Я думаю, у Айры просто атрофированы железы.

Роза скорчила гримасу:

– Если бы. Я как-то ночью оказалась у него в спальне, так он в меня кинул салфеткой, полной спермы. Бррр. Спасибо, хоть свернул аккуратно.

Я представил себе эту картину и мое сердце учащенно забилось.

Клаузевиц выплюнул полную пасть углеводов.

– Во всем ее внешность виновата. Он никогда ее не захочет.

– Людям нравится, как они сами выглядят. Они даже фотографируются, – сказал Рейд.

– Так и слизнякам тоже нравится, как они выглядят, – заметил Колумб. – Правда, видят они неважно. – Вот – это и называется естественный отбор, – сказал Бисмарк.

И они с Суфуром дружески хлопнули друг друга усами.

Следующие недели были душераздирающими. Каждый невинный жест приводил меня на грань нервного срыва. А в понедельник, в 11.35 вечера, зазвонил телефон. В одиннадцать Айра в последний раз обошел квартиру, развесил одежду, завел часы, почистил обувь и принял душ. В 11.20 он откинул с безупречно заправленной постели покрывало и лег. Он возобновил этот ритуал недавно и отклонялся на несколько минут, не больше.

Он сонно снял трубку:

– Алло. Руфь?.. А?.. Давай сначала. Ты потеряла ключи?.. В такси?.. Как зовут водителя?.. А может, раньше?.. А ты искала?.. Как ты попала в дом?.. Консьерж еще не лег?.. Ох, боже мой, он теперь до самого Рождества не успокоится.

Я вскарабкался на тумбочку послушать, что говорит Руфь.

– Я хожу по квартире, ищу следы – может, тут кто-то был. Я умру, если он копался в моих вещах.

Такой возбужденной и визгливой я ее ни разу не слышал. Но так ли уж она расстроена?

– Прости меня, Айра, я никак остановиться не могу. Я так нервничаю. Тебе, наверное, спать надо?

«Для нас всех так было бы лучше», – подумал я, оглядывая тумбочку. Я искал что-нибудь тяжелое, чтобы свалить ему на голову.

– Не глупи, – сказал Айра. – Что ты будешь делать?

– Я хочу остаться здесь, но точно не смогу заснуть.

– А валиум у тебя есть?

– Я не хочу снотворного. А вдруг кто войдет, какой-нибудь психопат или насильник? Ой, я не знаю, Айра, я совсем расстроилась.

Айра нашарил на тумбочке очки и посмотрел на часы.

– Тебе есть где сегодня переночевать? А утром поменяешь замок.

– Да толком негде. Я никому не могу позвонить, поздно уже. Прости, что тебя тревожу в такое время. Я ни за что бы не стала, просто очень испугалась. От каждого шороха подскакиваю.

Бисмарк влез ко мне на тумбочку. Айра оперся на локоть.

– Диктуй адрес, я сейчас приеду.

Руфь замялась, потом сказала:

– Очень мило с твоей стороны, но я больше не могу здесь оставаться. Мне нужно выйти.

– Но куда?

– Не знаю… просто выйти…

В ту же секунду она получила приглашение. Бисмарк поник головой. Он не злорадствовал – ему суждено было страдать вместе с остальными.

Руфь, должно быть, звонила прямо из подъезда, уже в пальто и с сумкой, потому что явилась на удивление быстро. Айра едва успел еще раз почистить зубы, когда раздался звонок. Она вошла, уронила сумку на пол с видом несчастным и беспомощным. И если при этом внутри звякнули не ключи, значит, она таскала с собой коллекцию металлолома. Глаза ее наполнились слезами, она склонила голову Айре на грудь, обхватила его руками. Массивные груди прижались к его желудку. Его ноздрей достигло облако духов.

Три недели спустя она переехала к нам.

– Надеюсь, теперь ты доволен, – сказала Джулия Чайлд Бисмарку.