– Не клади их туда.
– Почему?
– Овощной суп должен стоять слева от томатного. У меня все по алфавиту.
– Понятно.
– Не клади их туда.
– В моем словаре пюре из шампиньонов идет раньше чечевицы.
– А должно быть: «шампиньоны, пюре из». Что толку сваливать все супы-пюре вместе?
– Ах да, конечно. Об этом я не подумала.
Вечером после того, как мы осознали коварство Азиата, Айра и Руфь выставили напоказ все изобилие еды: они перетаскивали ее из коробок в неприступные шкафчики.
Айра остановился и посмотрел на Руфь.
– Что еще не так? – спросила она.
– Нельзя класть мацемел радом с мучными бульонными шариками.
– Отлично, мистер Букварь. И что мы положим между?
– Банки в левый ящик, коробки в правый. "Б" перед "К". Все по алфавиту.
Впервые за свою недолгую жизнь я видел, что мой народ смирился, а это, как подсказывали мне инстинкты, не в характере нашего племени и являет собой зловещий признак. Клаузевиц, до сих пор избегавший даже пассивных оборотов в речи, заявил:
– Придется подождать, пока он не сделает ошибку. Но когда он ее сделает…
Колония в полном составе рано отправилась спать на подготовленные позиции в столовой.
Ночью я вернулся на кухню вместе с Розой. Ее сестра Либресса уже была там. Она пыталась засунуть голову в перекати-поле из волос и пыли, которое вентилятор холодильника гонял по полу.
Роза двинулась к ней, с трудом перебирая ногами по новому винилу.
– Не ешь это! Где твое достоинство?
Пыльный ком распался, осыпав Либрессу грязью. Ничего съедобного внутри не было. И о чем она только думала?
– Займись лучше делом, – сказала ей Роза. – Например, сходи на разведку.
– Напрасный труд.
– Напрасный труд? – взорвалась Роза. – Дай-ка мне.
Она потянулась к пыльному клубочку. Либресса дернула его к себе и обрушила Розе на голову, где он и остался огромным терновым венцом. Пыль медленно осыпалась с боков. Теперь Роза и ее сестра в своем убожестве выглядели одинаково.
– Я этого не допущу! – сказала Роза и выбежала из кухни.
Назавтра я ее не видел. Вечером я решил искать еду один.
Передвигаться по полу стало очень сложно. Фабричное покрытие виниловых плиток липло к ногам, в ямках подворачивались суставы. В колдобинах обычной кухни пряталась грязь, но здесь они бесполезны.
Я дошел до основания шкафчика. Ноги легко цеплялись за полиуретановое покрытие – сложнее оказалось их отклеивать. Я с трудом пробрался по кухонному столу и спустился на дно раковины. Чертовски опасное место.
Напившись, я огляделся. Я понял, что у меня нет никакого внятного плана. Что я делаю на этом высоченном шкафу? Я не только сомневался, что отыщу здесь еду, – у меня вообще не было оснований надеяться, что я проникну внутрь. Я решил вернуться на следующую ночь, хорошо отдохнув и с подмогой.
Мрак неведомого в черном зеве канализации выгнал меня из раковины. Не хотелось возвращаться под унылый плинтус. Я предпочел подняться чуть выше, на доску возле плиты, где висели кастрюли и сковородки.
Я задрожал от радости, обнаружив крошечный кусочек засохшего яйца на краешке сковородки. За последние дни – моя первая трапеза. Вскоре, насытившись, я провалился в сон.
Я проснулся от шуршания и шарканья. Я проспал до рассвета. Звуки приближались. Идиот! Как я мог остаться в сковородке до завтрака!
Я огляделся. Считаные секунды, чтобы убраться отсюда. На пол нельзя: поймают. Но оставаться здесь я тоже не могу. Соседняя кастрюлька? Нет, в ней варят яйца. Кастрюля внизу, побольше? В ней готовят овсянку. Шаги уже совсем рядом. Нужно решаться. Я нырнул в маленькую кастрюльку, молясь, чтобы сегодня у Айры был разгрузочный день.
Я еле дышал от ужаса. Я напрягся до предела. Айра потянулся за тарелкой и ложкой. Это означало все что угодно – кроме яичницы. Надо было сидеть и не рыпаться.
Теперь – только ждать. По-моему, я заметил какое-то движение у кромки дверцы шкафчика. В слабом свете я вглядывался туда. Что это? В новые шкафчики еще никто не проник. Но картина реальна: я различил кончики усов. Вскоре показалась голова. Фигура неловко изогнулась, молотя по дереву усами и передними ногами. Медленно, мучительно она выбиралась наружу, членик за члеником. Из дыхалец вырвалась слабая струйка воздуха. Высвободилась вторая пара ног, и тут я уловил запах. Роза.
Зачем, ради всего святого, она выбралась наружу именно теперь? Через полчаса она благополучно прогулялась бы по двери. А сейчас Айре достаточно обернуться, и он размажет ее по дверце.
Наконец она выбралась и помчалась по шкафчикам. Айра достал стакан и пакет апельсинового сока, поставил их между тарелкой и ложкой. Даже салфетку свернул. Он давал ей все шансы спуститься и убраться из кухни.
Но она отказывалась. Со шкафчика над холодильником она эффектно прыгнула на коробку с отрубями, перемахнула через клапан и исчезла в прорези.
Айра до сих пор не обнародовал сегодняшнее меню. Отруби с изюмом, вареные яйца или овсянка? Овсянку я уже исключил: он никогда не готовил ее один, а Руфи что-то не видать.
Отруби с изюмом или вареные яйца. Затем я разгадал его дьявольский план: нам с Розой – она в коробке с отрубями, я – в кастрюльке, – придется сыграть в страшную утреннюю рулетку.
Позор всему живому, что такой, как он, мог угрожать такой, как она. Бедная Роза, свет моей юности.
Затем Айра повернулся ко мне. А я уж решил, что он возьмет отруби. Теперь я думал лишь о ярдах дерьма, что, как я надеялся, настоятельно взывали к свободе в его прямой кишке. Он прошел к раковине, на расстояние вытянутой руки от меня. Возьмет ли он мою кастрюльку? Выдержит ли его желудок, когда он увидит, как я погружаюсь в воду, размягчаюсь, а затем растекаюсь поверх яиц? Отруби гораздо полезнее.
Я слышал, как он мыл руки. Мой хитиновый панцирь заскрежетал – я распластался в кастрюле. Но потом зашлепали тапки. Айра возвращался к холодильнику.
Я выглянул. Айра схватил коробку с отрубями. Бедная Роза. Он откинул клапан и наклонил коробку над тарелкой, высыпая бурые хлопья и крупный, размером с меня, изюм. Когда он остановился, в коробке оставалось совсем немного.
Попала ли моя Роза в тарелку? Я ее не видел, но потом подумал, что вряд ли она сидела на поверхности. Я не хотел кричать и отвлекать ее. Неопределенность сводила с ума. Я содрогнулся, когда в тарелку полилось холодное, обогащенное витаминами А и Д, пастеризованное-гомогенизированное-обезжиренное-на-девяносто-девять-процентов молоко. Роза долго не продержится. Но она не может всплыть и показаться Айре. Может, уцепилась за один из хлопьев, что всплыли под молочным потоком. Но их-то и зачерпнут первой же ложкой.
Айра вертел коробку в руках и читал вопросы викторины, отвечая вслух:
– Томас Джефферсон… Колокол Свободы… Филадельфия… ч-черт, Нью-Йорк, я хотел сказать – Нью-Йорк…
Если Роза в тарелке, она уже захлебывается молоком. Если случится худшее и Айра ее увидит, прорвется ли она через весь стол? Его салфетка слишком тонка, ему придется сходить за туалетной бумагой, чтобы раздавить Розу. Это даст ей время добежать до края.
Но даже если она сумеет, сколько у нее шансов на этом скользком, изрытом колеями полу против мужских шлепанцев? Может, она останется на столе и юркнет ему в рукав, пойдет «на вы»?
Содержимое тарелки стремительно уменьшалось. Резцы Айры поблескивали от молока. Он набрасывался на хлопья, методично заталкивая их в рот, перемалывая золочеными жерновами. Каждые несколько секунд его язык высовывался из влажной могилы, очищал зубы, колебался, будто перед отступлением задерживал дыхание. Изо рта вылетали кусочки хлопьев, большинство падали обратно в молоко, где Айра ловил их снова. Если Розе суждено умереть, молился я, пусть это случится лишь единожды.
Доедая отруби, Айра читал список ингредиентов на коробке, кривясь всякий раз, когда взгляд цеплялся за химические добавки. Затем посмотрел на часы и встал. Убрал молоко, закрыл коробку, поставил ее обратно на холодильник. Я надеялся, что он оставил мне в тарелке капельку молока, холодного и сладкого от сахара с хлопьев. Но возле раковины он поднес тарелку ко рту и сделал последний глоток. Его мамочка была бы довольна.
Айра остановился. Его язык работал, гоняя последний ускользающий кусочек. Изюминка? Последняя крупинка хлопьев? Помаргивая от удовольствия, он подтолкнул его вперед и сжал зубы. Из пещеры донесся слабый щелчок и приглушенный вопль: «Империалист!»
Доблестная Роза! Утопнув в молоке, дабы спастись от взрослого Айры, она пала жертвой его детского воспитания. Когда он широко раскрыл рот, я увидел мою неукротимую возлюбленную.
– Подавись! – закричала она, колотя задними ногами по верхнему клыку. Ее сломанные передние ноги бессильно повисли. Айра сосредоточенно работал челюстями, чувствуя во рту остатки; верхние резцы поднимались и опускались лезвиями неустанной гильотины.
Роза никогда не обладала добродетелью молчания. Она билась, пока язык окончательно ее не поймал. Он сгреб ее с переднего зуба, приладил голову на плахе, а затем резцы опустились резко и точно, разрубив ее пополам. Она сломалась, как черенок, с криком, что эхом прогремел в моей кастрюле.
Айра засунул мизинец в ухо, вынул и понюхал серу.
А Роза еще не обрела покоя. Ее отрубленная голова прилипла спереди к резцу – я увидел ее, когда раскрылись Айрины губы. Роза уставилась на меня – я понял, она сейчас заговорит. Все шесть моих ног порывались бежать, но внутренности отяжелели от ужаса и приковали меня к месту.
Без тела голос ее был слаб и рассеян. Я смотрел на ее рот и разбирал обвинение:
– Псалтирь! Псалтирь! Зачем ты оставил меня?
Я испытал облегчение, когда язык вернулся и сгреб ее. Я даже подождал, пока Айра снова откроет рот, и удостоверился, что резец чист. Айра насвистывал, домывая посуду. Через минуту он ушел.
Я застыл на деревянном колышке. Я был в смятении. Не понимаю, почему Роза безжалостно возлагала ответственность за свою гибель на мои примитивные библейские мозги. Следует помнить, что она говорила под чудовищной пыткой. Но ведь это Айра ее убил, вся ответственность – на нем.
Как можно жить с животным, которое морит голодом мой народ, сжирает мою возлюбленную и уходит на работу точно по расписанию?
– Розу Люксембург убили, – сказал я. Большинство граждан под плинтусом меня проигнорировали.
– Как ей это удалось? – спросил Суфур.
– Айра ее съел.
– Айра ее съел? – спросил Барбаросса. – Да он собственную подружку уесть не может.
– Может, нам еще удастся ее спасти. Как Иону, – предположил я.
– Тогда тебе придется дежурить в уборной, – засмеялась Джулия Чайлд.
– Даже если ты ее найдешь, она будет кусочком дерьма на дне унитаза, – сказал Бисмарк.
– У нее были отличные феромоны, – сказал я. – Лучшие.
– Вот как? – переспросила Либресса.
– Одни из лучших, – уточнил Бисмарк. – Но теперь все в прошлом.
Прошло утро, потом день. Никто не разговаривал. Нас охватило уныние.
Айра и Руфь вернулись с работы и приготовили ужин. Лишь тогда мне пришло в голову спросить, что же делала Роза ночью в кухне.
– Я думал, ты знаешь, – пожал плечами Бисмарк.
– Зачем она осталась в шкафчике до утра? Наверняка что-то обнаружила. Нужно выяснить, что именно. Граждане?
Шесть часов спустя, когда Айра и Руфь заснули, я один взобрался по шкафчику. Отверстие, где я видел Розу, было посыпано ее хитином, скрошившимся об острые края. Я осторожно пролез; процедура оказалась довольно болезненной для моего панциря.
Запахи еды в шкафчике перешибала вонь полированной древесины. Туг хранились рассортированные запасы, от консервированных абрикосов до китайской лапши. Но строгие линии напоминали скорее кладбище, чем сад радостей земных. Конечно, теперь мы могли найти все, но что с того? Бутылки и банки неприступны. Картонные коробки можно прогрызть, но на бурение каждой дыры уйдет несколько дней. Живи мы здесь или хотя бы в стене, мы бы справились. Но не с единственной ненадежной тропкой к отступлению.
В старой кухне мы пировали на коробках и пакетах. Цыганка разрывала их как попало и ставила в шкафчики, неплотно закрывая, с жирными отпечатками пальцев и прилипшими остатками еды. Даже Айра верил, что если тщательно скатать пакет внутри упаковки, сверху достаточно просто Закрыть Клапаном Щель. Эта исключительная тактическая оплошность позволяла нам купаться в пище.
Теперь я не видел ни одной открытой коробки. Взобравшись на следующую полку, я понял, почему: Руфь освоила упаковочную технику. Она привела в наши угодья смертельного врага Блаттеллы – Пищевой Контейнер. Я прошелся вдоль ряда чечевичных саркофагов. Я сходил с ума, глядя на эти бедные мертвые зерна, еще недавно принадлежавшие мне, а теперь недосягаемые; невыносимо думать о том, какую жизнь я мог бы в них вдохнуть. Паста, изюм, овсянка – гроб за гробом. Неужели Руфь специально выбрала прозрачные упаковки, чтобы над нами насмехаться?
На последней полке я почувствовал себя неуютно, будто я уже не один. Я замер и огляделся. Что может быть в шкафчике вместе со мной? От кого убегала утром Роза?
Я двинулся дальше, все еще чувствуя на себе чей-то взгляд. Резко прыгнул в сторону банки с овсянкой и обернулся. Вот он: подглядывает сквозь очки на выпуклой голове, а голова лежит на боку.
Глаза Бена Франклина. Те самые свернутые купюры, что Айра прятал в старых шкафчиках; треть состояния на случай бегства. Никто не говорил мне, что Айра переложил их в новый шкафчик.
Я приблизился к грязной лоснящейся бумаге.
Мне понравился взгляд Бена: задиристый, полный житейской мудрости; мне понравились добрые морщины на его всепрощающем лице. Он всегда смотрел так, будто знал все на свете. Я подозревал, что он знает и об ужасной Розиной кончине.
Следуя за его взглядом, я пересек полку. На другой стороне нашел дыру в задней стенке, но она была плотно задвинута. Я через нее не пролезу. Откуда она взялась?
Тут я вспомнил – Азиат просверлил в задней стенке два своих отверстия. Должно быть еще одно. Только где? Я пришел к выводу, что самый симметричный в мире человек проделает две абсолютно симметричные дырки. Считая шаги, я двинулся обратно. По моим расчетам, второе отверстие, которое ведет в стену, – наш единственный шанс выжить в этой неприветливой кухне – должно быть прямо за Франклином. Так он поэтому улыбается?
Я попросил Бена подвинуться. Он отказался, и я сунул голову за купюры, насколько сумел дотянуться. Айра спрятал их надежно, точно боялся, что Франклин сбежит.
– Я не сделаю больно, – пообещал я, осторожно просовывая усики в щель у него за спиной. Я учуял запах свежепросверленного дерева, нащупал припухлость доски. Дыра здесь. Вот что нашла Роза, и эта находка стоила ей жизни.