Прочитав все это, кто-нибудь может подумать, что Медвежьи Сопки — сонное доисторическое село, а люди в нем живут скучно и уныло. Ничего подобного! Здесь случаются такие-события, вскипают такие страсти, что не придумаешь, как о них и рассказать.

Ну, например, когда, подгоняют на забой стада. Что тогда творится на берегу залива! Все село устремляется туда. И начинается! Свистят в воздухе чааты, с гиканьем носятся за оленями мальчишки, на все голоса перекликаются женщины. И стоит такой крик, что океан пристыженно умолкает.

Или когда зимой на том же заливе устраиваются оленьи гонки. — Надо видеть эту картину! Со скоростью ветра летят олени, высоко запрокинув ветвистые рога и едва касаясь копытами звенящего льда. Несутся нарты, высекая полозьями искры, несутся, стоя на нартах, каюры: в одной руке — поднятый ос тол, другая сжимает захлестнутую на запястье вожжу. И звенят в морозном воздухе голоса зрителей (а зрители — все село), подбадривающих каюров, и звенят голоса каюров, понукающих оленей. Один круг, другой… И уже упряжка фельдшера Павлова настигает нарты Еттувье. Олени сходятся, идут ухо в ухо, рога в рога, дышат белым клубящимся паром. Олени летят и летят, все меньше кругов до финиша. А вокруг распласталась полярная ночь. Полыхают вверху луна и звезды. Или северное сияние, обжигая трепещущим цветным огнем гладкий лед, летящих оленей, лица, нарты, кухлянки. А кругов остается все меньше и меньше… И уже замерли в последнем напряжении ослепленные светом сияния каюры. И замерли зрители, чтобы в следующую минуту разорвать морозную тишину дружным приветственным криком, а потом продолжать веселье в селе, чествуя победителей.

Праздники умеют справлять в Медвежьих Сопках: с бубнами, песнями, танцами, переодеванием. А праздников этих, не известных жителям средней полосы, немало: праздник Молодого Оленя, праздник Утренней Звезды, праздник Белого Медведя, Кита, Байдары, Рогов, Удачи, Копья, Нерпы и так далее до бесконечности. Так что если бы жители Медвежьих Сопок отмечали все праздники, что столетиями копили им для веселья далекие и близкие предки, им некогда было бы и в гору глянуть.

Как-то осенью, года три назад, как раз в праздник Молодого Оленя, все руководство села срочно вызвали в район на какое-то совещание. Уехал председатель Калянто, уехала Нутенеут, уехали бухгалтер, счетовод, а с ними — фельдшер Павлов, воспользовавшийся попутным транспортом, чтобы решить свои дела в райздраве, а с Павловым его жена — завмаг и продавщица. Словом, осталось село на праздник без руководства. Не будь этого, вряд ли запала бы кому в голову мысль справлять торжество по древним обычаям. Первому эта мысль пришла Пепеу. И Пепеу, несмотря на старые ноги, сбегал в бригаду (пятнадцать километров туда) и в тот же день вернулся (пятнадцать обратно), приведя на веревке молодого тонкошерстного оленя, резвого и жирного после летовки. Оставив оленя в доме под присмотром жены, Пепеу, опять же несмотря на старые ноги, обежал все село и каждому сообщил, что раз Калянто нет, и Нутенеут нет, и фельдшера нет, то теперь ничто им не помешает праздновать по-старому.

Заводилой и главным исполнителем церемониального обряда был все тот же Пепеу. Священнодействие совершалось на волейбольной площадке. Старики притащили каркасную нарту. Пепеу приволок на верёвке упирающегося оленя. Церемония затянулась: сперва старики совещались, кому поручить почетное убиение оленя, — потом оленя никак не могли подтащить к нартам — он лягался и бодался. Потом оказалось что нож чересчур тупой и его надо либо точить, либо искать Другой; Пока посылали за ножом, пока снова-подтаскивали к нартам оленя, пока кололи его, пока старики мазали себя и нарты кровью, что должно было способствовать счастливой жизни в будущем, пока Пепеу шептал заклинание, обращая лицо то на восток, то на запад (позже говорили, что никаких слов он при этом не произносил, а просто шевелил губами), — пока все это длилось, многие празднующие замерзли до того, что стали откровенно щелкать зубами. И, замерзнув, решили отмечать Молодого Оленя не по-старому, а по-новому, и круто повернули к магазину, оставив на волейбольной площадке горстку перемазанных кровью стариков во главе с Пепеу.

На магазине висел замок. А какой же праздник, если магазин закрыт? Никакого бы праздника в Медвежьих Сопках не получилось, если б положение не спасла Гиуне. Дело в том, что у Гиуне были ключи. Ключи от базы, где лежали все товары, все продукты и напитки. Правда, они принадлежали не Гиуне, а новому заведующему базой Иванову, который только-только принял базу и временно поселился у Гиуне, так как семья у нее малая, а дом большой. Но теперь хозяйкой ключей могла стать и Гиуне, потому что ключи лежали в ее доме, на кровати Иванова, под его подушкой, а Иванов вместе с Калянто, с Нутенеут и фельдшером уехал в район.

Гиуне сбегала за ключами, склад открыли. Позже вспоминали, что как раз в ту минуту возле Гиуне очутился Пепеу с окровавленным лицом и руками, точно после страшной битвы. Пепеу с Гиуне принялись за дело: отпускали спирт и закуски (всем поровну и по второму разу не давали). Потом базу открывали вечером, утром и снова вечером.

Когда руководство вернулось из района, веселье было в разгаре.

Ну, а после праздника уже руководителям района пришлось ехать в село. Недостача на складе составила десять тысяч рублей. Гиуне вызвали в контору на беседу с Барыгиным. Но ее не очень-то винили: что возьмешь с неграмотной женщины? Виновата не Гиуне, а ее проклятое прошлое.

Винили Иванова — за ротозейство и безответственность. Дали выговор и предложили погасить растрату. Но председатель Калянто рассудил иначе: «Растрату делал весь колхоз, и колхоз должен отвечать», — сказал он и распорядился выдать из колхозной кассы десять тысяч Иванову наличными. Иванов внес деньги куда следует и поспешил убраться из села.

Вот какие истории случаются в Медвежьих Сопках. И напрасно кто-то думает, что люди здесь живут скучно и уныло. Просто сегодня такой день, небогатый событиями. Но день еще только разворачивается, и кто знает, что может произойти.

А пока в селе — тишина. Даже собаки попрятались, как сквозь землю провалились. Словно и существует в Медвежьих Сопках одна-единственная собака, такая запаскуженная и дряхлая, что еле волочит ноги, плетясь за стариком Коравье.

Они идут уже долго, очень долго — Коравье и его собака. Пройдут шагов тридцать — остановятся, постоят, передохнут. Если собака отстает, Коравье оборачивается, говорит ей:

— Идем, идем, — И качает головой: — Совсем старая стала…

Острый, удушливый запах дозревающего в ямах копальгына не тревожит их: Коравье потому, что ему не хочется есть, а собака давно утратила нюх.

Уже три года Коравье не пускался в такую далекую дорогу от дома до клуба. Он и сегодня остался бы дома, если б не парень с книжками, который сказал, что из района едет начальник. Рыпель тоже начальник, тоже может приехать. Приедет и не зайдет к Коравье, будет жить у председателя, как прошлый раз, и Коравье не увидит его. Поэтому старик сам идет туда, где живет председатель, чтоб увидеть сына Рыпеля и поговорить с ним.

— Иди, иди, старая, — зовет он собаку, снова останавливаясь и поджидая ее.

Он понимает, что собаке тоже тяжела дорога, в которую они пустились, и жалеет ее. Он всегда жалел собак, не бил их и не ругал, потому что знал — собаки защищают людей от злых духов. Если бить их, они не простят: когда человеку настанет время покинуть Эту Землю, собаки искусают его и не пустят к Верхним людям. Жена Коравье Тынеут уже давно покинула Эту Землю, но никогда не попадет к Верхним людям, потому что била и ругала собак. Теперь Тынеут блуждает где-то по разным землям, и ее грызут собаки…

Во дворе бухгалтера Чарэ была протянута от дома к сараю проволока, на ней висело одеяло, Кухлянки и полосатый матрац. Седая женщина, мать Чарэ, колотила палкой по матрацу, выбивая пыль, а дочка Чарэ, черненькая девочка лет десяти, в темном платьице, с пионерским галстуком на шее, золотила другой палкой по одеялу.

Увидев издали бредущих по улице Коравье и собаку, женщина удивилась, бросила в траву палку в пошла им навстречу. За ней побежала девочка,….

— Ты куда идешь, Коравье? — удивленно спросила женщина, когда он подошел к ее дому.

— Это ты, Омранаут? — приглядевшись, узнал ее Коравье и, пошамкав запавшим ртом, сказал: — Я думал, ты давно к Верхним людям ушла.

— Зачем мне туда ходить? — слегка обиделась Омранаут. — Я еще не очень старуха.

— Ты совсем молодая, — сказал Коравье, продолжая приглядываться к ней. — Я тебя давно видел.

— И я тебя давно видела.

Коравье осторожно пригнулся и сел на траву, решив, вероятно, что настало время снова передохнуть. Омранаут тоже села на траву, а, глядя на нее, присела и внучка. Собака легла у ног Коравье.

— Так куда ты идешь, Коравье? — снова спросила женщина.

— Я Рыпеля повидать иду, — пошамкав губами, ответил Коравье.

— Разве твой Рыпель в селе? — удивилась Омранаут.

— Мне с Рыпелем говорить надо, — помолчав, сказал Коравье.

— Совсем ты старый стал, все путаешь, — вздохнула Омранаут. — Рыпель твой, в районе живет. Район далеко, полдня на вельботе ехать надо. Может, ты туда собрался?

— Мне с Рыпелем говорить надо, потому к Калянто иду, — повторил Коравье, глядя слезящимися глазами не на Омранаут, а на носки своих торбасов.

— Как с ним говорить будешь, когда он в районе живет? Зачем к Калянто идешь, если он на охоте? И Чарэ мой на охоте, все мужчины на охоте. — Омранаут усмехнулась непонятливости Коравье и предложила: — Пойдем в мой дом, картошкой угощать буду. Мой Чарэ в районе был, картошку сырую домой привез. Раньше я не любила картошку, теперь ем. Только ее хорошо варить надо. Вставай, Коравье, пойдем, — она поднялась с земли, помогла встать Коравье.

— Нет, Омранаут, мне Рыпеля видеть надо, спешить надо, — ответил Коравье.

Когда Коравье и собака отошли от дома Омранаут, девочка сказала:

— Я знаю; кто это. Это дед Коли и Саши. Они сейчас к отцу в бригаду поехали, а каникулы пройдут — назад в интернат вернутся.

— Пусть едут, — сказала Омранаут, продолжая глядеть на удалявшегося Коравье. Потом покачала седой головой, скорбно добавила. — Совсем глупый стал, если Рыпеля в селе ищет.

— А деду много лет? — спросила девочка.

— Много, — ответила Омранаут.

— Сколько? — допытывалась девочка.

— Как знаю, если считать не умею? — пожала плечами Омранаут.

— Ну, сколько? — не унималась внучка. — Сто или больше?

— Может, сто, может, больше, — рассудительно сказала Омранаут и, подняв с травы палку, пошла выбивать висевший на проволоке матрац.

Так вопрос девочки — сколько лет Коравье? — остался без ответа. И никто не сможет на него ответить, даже сам, Коравье, даже тот, кто сосчитает чуть приметные зарубки ножом на дверном косяке в доме Коравье.

Впрочем, если хорошенько расспросить Коравье и внимательно его послушать, в зарубках можно как-то разобраться.

Если расспросить Коравье, он расскажет, что первую метку ножом он сделал на остове яранги богатого оленевода Лятыргина, когда жил у него мальчишкой и пас его оленей.

С тех пор как только уходила старая, зима и наступало новое лето, Коравье оставлял на дереве острый след ножа. А когда вырос и поставил свою ярангу, то унес с собой и свои зарубки. Он аккуратно «переписал» их ножом на прутик тальника и еще раз «переписал» на остов своей яранги; Много раз пришлось ему потом «переписывать» эти метки, прежде чем легли они на дверной косяк его дома. Ну, а если Спросить Коравье, где же кончаются те зарубки, что привез он из тундры, и где начинаются те, что появились уже в домё, он точно укажет пальцем место. Тогда каждый грамотный человек может посчитать: шестьдесят зарубок-лет жил Коравье в тундре, двадцать — в селе, и каждый грамотный человек может сказать, что Коравье восемьдесят лет. И это будет неверно. Ибо никакой самый разграмотный человек не сможет угадать, сколько же зарубок не хватает до той, которая считается первой.

Коравье забыл, где живет председатель Калянто, и забыл, где клуб. Дома похожи друг на друга, как морской окатыш, и он, наверно, дошел бы до пошивочной, а то и дальше — до зверофермы, если бы его не увидел Пепеу.

— Эй, Коравье, это ты?! — крикнул Пепеу, приподнимаясь со шкуры. — Иди сюда, я тебе живот покажу! Меня самолет привез!

Услышав голос Пепеу, собака вздрогнула, прижалась к ногам Коравье. Но когда ноги Коравье развернулись и, путаясь в траве, побрели во двор Пепеу, собака последовала за ними.

— Это ты, Коравье?! — обрадованно переспросил Пепеу, поднимаясь навстречу подходившему Коравье и выдергивая из штанов рубашки с больничным клеймом. — Ты думал, я умирать буду? Пепеу не умирал, Пепеу доктор резал! Видал, какой живот стал? Это красная линия — шов называется! — Он задрал к подбородку рубашки и выпятил живот.

Коравье безучастно глядел на живот Пепеу.

— Трогай, какой крепкий! Совсем не болит, — соврал Пепеу, потому что после того, как женщины порядком намяли ему живот, шов здорово ныл. Но Пепеу, не желая в этом признаваться, схватил Коравье за руку и, похлопывая ею по своему животу, продолжал хвастаться:

— Видал, какой крепкий? Язва больше нету. Ты слыхал такую болезнь, язва называется?

Такой болезни Коравье не слышал, как и вообще не слышал названий русских болезней, поэтому он равнодушно убрал свою руку с живота Пепеу и присел на шкуру. Пепеу устроился рядом, продолжая придерживать задранные к подбородку рубашки. Собака осмелела, ткнулась мордой в голый живот Пепеу и лизнула шрам. Пепеу стукнул собаку кулаком по хребтине. Та отпрянула от него и тихо заскулила.

— Зачем бьешь? — укорил Коравье.

— Зачем лезет? — ответил Пепеу и, почувствовав какое-то тягучее подергивание в животе, добавил: — Полезла — теперь болеть стало.

Но подергивание прошло, и Пепеу, успокоившись, спросил: — Ты куда идешь, в магазин?

— Мне Рыпеля повидать надо, — пошамкав запавшим ртом, сказал Коравье. — Ты не видал может, приехал Рыпель?

— Зачем тебе Рыпель? — удивился Пепеу.

— Говорить надо, — коротко объяснил Коравье.

— Хо-хо-хо! — засмеялся Пепеу, тряся головой. — Как с Рыпелем говорить будешь, как понимать его будешь? Рыпель много умных слов говорит. Я понимать его слова умею — ты совсем не умеешь..

После длительного пребывания в больнице и общения с врачами и больными, от которых Пепеу наслышался немало интересных, хотя и малопонятных вещей, он считал, что Рыпель ничуть не умнее его, а если кто и превосходит его теперь по уму; так это только доктор, который делал ему операцию. Поэтому Пепеу продолжал растолковывать:

— Когда с Рыпелем говорить будешь, меня зови. Я с ним говорить умею. Я все его ученые слова знаю, — И без всякого перехода спросил: — У тебя живот болит?

— Ноги болят, — подумав, ответил Коравье. — Надо в больницу ехать, — авторитетно заявил Пепеу. — Там ноги хорошо режут. Я видал — одному человеку так резали, — он провел ребром ладони ниже колена. — Тот человек тоже умирать хотел, теперь прыгает, веселый шутка делает. Коравье о чем-то напряженно думал, наморщив лоб, и молчал. А у Пепеу мысли прыгали в голове беспорядочно, и вопрос, который он собирался задать Коравье раньше, лишь теперь упал на язык. Пепеу спросил Коравье:

— Что Рыпелю говорить хочешь? Деньга-бумажка просить?

— Зачем мне бумажка? — ответил Коравье. — У меня другой разговор, важный.

— Какой важный? — Пепеу разобрало любопытство. — Зачем говорить не хочешь, тайну делаешь?

Коравье боком повернулся к Пепеу, зашевелил губами, собираясь что-то сказать, и, вероятно, сказал бы, если б во дворе клуба кто-то не забил в чугунный рельс. Над селом полетели частые призывные удары: «Дз-з-зынь, дз-з-зынь.»

И сразу, откуда ни возьмись, появились собаки — туча собак. Туча с гавканьем и визгом понеслась, взбивая пыль, по улице к океану. Потом из конторы, из пошивочной, зверофермы высыпали женщины. Впереди бежала Лидочка Ротваль, на ходу поддергивая сползавшую с большого живота юбку.

— Ким, может, ты не слышишь? — крикнула она, пробегая мимо сельсовета, — Вельботы идут!

Угревшись на солнышке, Ким и не заметил, как вздремнул. Брошюра «Овод — злейший враг оленей» выпала из его рук и валялась в ногах. Удары о рельс разбудили его, но он еще не решил, как ему быть: бежать на берег встречать зверобоев или оставаться на месте и ждать запропавшую Нутенеут.

Ким потряс головой, прогоняя сон, и поднялся. Продавщица Павлова закрывала магазин на замок. Наискосок через дорогу стоял в своем дворе Пепеу, смотрел на бегущих к океану Женщин. Рядом сидел на шкуре старик Коравье. Ким удивился, увидев Коравье, и сердито спросил себя: «Как я спать мог? Может, Нутенеут пришла, а я спал, не видал?»

Он открыл двери и на всякий случай заглянул в кабинет. Нутенеут не было. Ким взял в одну руку кухлянку, под другую — книжки и пошел к океану.