Гато хочет, чтобы я спустилась в эту вонючую яму. Полоумный – совсем спятил. В прошлый раз, когда я сделала это, мне набили шишку на ребре и какой-то тип, нагрузившийся экстази, облевал с ног до головы. Спасибо, мне и здесь хорошо: сижу на краю сцены и смотрю на всех.

Сначала хотели, чтобы мы сыграли здесь в сочельник, но потом мы получили предложение покруче – в Голливуде – и послали этот клуб куда подальше. Дело того стоило, потому что наши голливудские гастроли получили хороший отзыв в «Лос-Анджелес уикла» там моя фотография, где я ору в микрофон.

Потом нас простили за то, что бортанули клуб, и три уикэнда выступали здесь – до конца месяца, до самого настоящего Нового года. Сочельник! Тоже мне шуточка! Мы с Гато не склонны справлять этот праздник, потому что сочельник – торжество по календарю гринго. Я позвонила своим подругам в Бостон. Они все еще собирались вместе, чтобы справить то, что они именуют «Первой ночью», когда люди гуляют по морозу и разглядывают ледяные скульптуры клоунов на Бостон-коммон. Мой звонок застал их на Гавернмент-сентер, на лестницах вроде сталинских: оттуда они пялились в небо над бухтой и ждали фейерверка. Я напомнила им, что доиспанский Новый год начинается в Америке не раньше февраля, и мысленно увидела, как они закатили глаза. Все, кроме Элизабет, которая прислушивается ко мне, и Лорен, которая не настолько пропитана злом, чтобы смеяться надо мной. Ребекка, естественно, не пожелала со мной разговаривать. Неинтересная для нее тема. Поэтому я попросила Уснейвис дать ей названия племен, чтобы было о чем подумать. Сколько же из нас навеки канули в Лету: запотеки, микстеки, отоми, тарасканы, олмеки. Целый континент, кроме нас, немногих, кого теперь пытаются называть латинос, так что вся кровавая история этого полушария скоро забудется и мы, единственные коренные жители, будем чувствовать себя иностранцами, хотя только у нас есть право претендовать на эту землю. Вот так-то. Я здесь тащусь. В клубе черные стены и красная подсветка. Это один из ведущих клубов rock en Espanol в Лонг-Бич – самом главном городе движения «рок на испанском». Хотите верьте, хотите нет. Здесь наши ведущие журналы и главные критики.

Оркестр Гато «Nieve Negra», то есть «Черный снег», только что закончил композицию, ди-джей запустил что-то из Many Чао, и все красивые смуглые люди, минуту назад не сводившие глаз с моего Гато, начали вращаться и вращаться, как колеса в календаре майя. Вы слышали, что майя создали совершенную систему учета времени – гораздо лучше той, что навязали нам гринго. Это так. И еще мой народ открыл ноль. Мексиканцы преуспели в искусствах и науках, когда европейцы таскали своих женщин за волосы в пещеры. Que padre, no? Размышляя об этом, я смотрела на танцующих. И решила сочинить об этом песню. Достала из кармана блокнот и стала писать: «Вот вам моя теория,/ Заговор здесь вокруг./ Елку на Новый год/ Нас ставить заставили вдруг./ Майя знают без вас,/ Как время в февраль летит/ И тратить день в феврале —/Это для нас геноцид».

Я решила закончить песню к нашему выступлению здесь в феврале. Будет превосходный дебют.

– Я иду, – объявил Гато. – Спускаюсь в яму. – Его темно-карие глаза блестели отвагой. Он освободил волосы от резинок, и они рассыпались до ног. Тряхнул головой, закинул волосы назад и подпрыгнул. Гато – индейский принц – смуглый, могучий и гордый. Сегодня он демонстрировал слайды, а я управляла проектором из глубины помещения. Все было великолепно – эти снимки мы взяли в прошлом году в Чиапасе: черно-белые изображения мексиканских борцов за свободу, красивые лица моего народа. Еще мы включили в демонстрацию фотографии лос-анджелесской забастовки и нарочно все перемешали. Зрители должны понять, что мы хотим сказать. Лос-Анджелес не Америка. Лос-Анджелес – Мексика. Пора, мои братья и сестры, раз и навсегда объявить угнетателям к сочииайотл. Мы жили здесь десять тысяч лет до того, как сюда пришли европейцы. Испанцы для нас такие же иностранцы, как англичане. Ребята в толпе ревели. Они доперли. Они поняли. Всякий раз понимают, когда глядят на себя в зеркало.

Мои родители не понимают, а многие другие – понимают.

Мой оркестрик «Эмбер» выступал вторым номером. Гато впервые дал мне дорогу. Не знаю, что у него в голове. Гато не ответил, когда я спросила, как ему мое выступление. Как не ответил, когда позвонил менеджер клуба «Ацтек» после получения наших демонстрационных кассет (мы хотели, чтобы они пришли одновременно) и заявил, что моя значительно сильнее. Чуть-чуть сильнее, передала я Гато, чтобы смягчить удар. Гато обнял меня, сказал, что гордится мной, но я не взялась бы определить, искренне ли это. Он до сих пор борется с демонами, которые нападают на взрослеющего мужчину в Мексике. Не стоило возникать – ведь он не меньше феминист, чем я сама. Слышали, в Мексике анахуаков университеты возникли за тысячи лет до европейских? Это чистая правда. Испанцы почерпнули из культуры махистов; Гато об этом знает, но его родители принадлежат к элите Мехико-Сити, сам он вырос на ранчо с лошадьми, а у его отца большие черные усы. От того, с чем взрослел, трудно освободиться. Мне кажется, он избавился от предрассудков, но иногда меня одолевают сомнения.

В нашей семье, сколько бы ни твердили о приоритете полов, верховодит мать – множество раз она говорила мне: «Ты же знаешь, каковы они, мужчины» или «Ты же знаешь, каковы мы, женщины». И тихой сапой с самого начала руководит мужем. На людях позволяет выговориться, а наедине указывает, что сказать. Родители никогда в этом не признаются, ноя знаю, что это так. Мама до сих пор держит себя именно так. А отцу это нравится.

Воскресенье. Я приехала их навестить – родители расположились перед телевизором (или теликом, как называет его мать), устроившись на странном сиденье, со столиком между двумя подушками. Мать устала от футбольного матча и нежнейшим голосом предложила отцу:

– Дорогой, не хочешь переключить канал?

Обычно он соглашался или передавал ей пульт дистанционного управления. Понимал, что подобный вопрос супруги – это приказ. Но на этот раз отец был немного расстроен (или, как говорила мать, «куксился»), потому что с утра собирался поехать на своем горном велосипеде, но его обязали смотреть футбол: с точки зрения матери, это занятие считалось мужским. За завтраком она спросила отца о его планах.

– Хочу покататься на велосипеде. Мать одарила его ласковым взглядом:

– Но сегодня же трансляция футбола. Ты любишь его. – Отец, не в силах перечить, пожал плечами. – Я приготовлю копчушки. Хочешь пива? Ты ведь любишь смотреть футбольные матчи.

Он быстро уступил: устроился на их хитроумном сиденье и со вздохом врубил телик. День стоял прелестный, и мне было жаль отца. Видимо, чтобы насолить жене, он ответил «нет». Впервые, насколько я помню. Сказал негромко, но все-таки сказал. Мать не сразу нашлась и повела себя так, как, по ее мнению, требовала ситуация: злобно сверкнув на мужа глазами, выхватила у него из рук пульт управления.

– Да кто тебя спрашивает? – Она улыбнулась, словно намеревалась пошутить. Но это была не шутка. Я-то понимала. И она понимала. И самое главное – понимал отец.

Мать переключила ящик на местную кабельную сеть, где телемагазин предлагал отвратительнейшие украшения, и ее лицо прояснилось.

– Ух, дорогой, взгляни – танзанит. Нам нравится танзанит.

Отец не шевельнулся, ничего не сказал, только негромко заворчал. Тогда мать повернулась ко мне:

– Правда, красиво? – Я ответила «нет», но она не обратила на это внимания. – Очень красиво. Танзанит подходит к любому платью. Дорогой, не хочешь купить мне такой? – Отец подал ей телефон. Она сделала заказ по его кредитной карточке. И улыбнулась мне: – Таковы уж мы, девочки, – любим покупать.

– Не знаю, каковы мы, девочки, – ответила я. – Но я покупать не люблю.

Мать пропустила мои слова мимо ушей.

И отец тоже.

Что ж, так даже легче.

Ребята из моего оркестра уже на месте: устанавливают ударные, усилители и микрофоны на темной сцене. Я нервничаю. Ди-джеи крутят мою музыку на некоторых станциях в Сан-Диего и Тихуане, и ребята из движения покупают мои компакты, которые мы сами записываем. На прошлой неделе я получила открытку от своей фанатки из Мак-Аллена, штат Техас, она написала, что слышала мои мелодии на радиостанции Ренозы, штат Нью-Мексико. Вот куда докатилось! Моя известность растет, и я не знаю, что с этим делать. Многие ребята из движения знают мое имя. В прошлом году в это время я была счастлива, если на мое выступление приходило четырнадцать подростков. А сегодня не хватает места всем желающим. Это о чем-то говорит. Люди изголодались. Не представляете, как я рада, когда вижу внизу море смуглых лиц, в основном девичьих. Женщины. Эта тема возникает каждый раз, когда какой-нибудь carbon интересуется, не живу ли я со своими поклонницами. Или когда продюсеры от звукозаписи возвращают мои демонстрационные кассеты и заявляют, что не видят рынка для подобной музыки, с которой я пытаюсь пролезть в мир. Энергичный, злой женский рок на испанском и нахуатл – языке ацтеков. Последний; кто мне позвонил, предложил немного снизить тон, гнуть больше в поп и превратиться во что-то вроде латиноамериканской Бритни. Он пообещал свести меня с латиноамериканским поп-продюсером Руди Пересом. Но на этой фразе я повесила трубку.

Справлюсь со всем сама – если понадобится, встану и буду продавать свои диски на улице. Продюсеры не понимают, что люди пишут музыку не ради денег. Если дар истинный, то музыку сочиняют, чтобы сбалансировать энергию Вселенной. Запрягаешь голос и спускаешь с поводка. Не ты контролируешь песню. Просто позволяешь ей властвовать над тобой.

Гато нырнул в бурлящую массу блестящих тел. Они поглотили его, но вот он всплыл на их плечи, над их головами. С него рвали рубашку, на него плевали. Его любили. Плевки пошли из Аргентины. В Аргентине, если человека любят, на него плюют. По крайней мере в мире рока. Теперь так же ведут себя мексиканцы. Все пялятся в оба глаза – даже убогий, не первой свежести тип у стойки бара, который вливает в себя коктейль. Кто-кто, а уж он здесь совсем не ко двору. Как он сюда попал?

Я попыталась представить себе, кто это такой и зачем сюда приперся – моя давнишняя дурная привычка. Может, его жена сбежала сегодня вечером с другим и он забрел в первый попавшийся бар? Может, пришел купить этот бар и превратить в закусочную? У него, как и у ему подобных, вид был вполне довольный. Или он просто напился? От таких мужчин мне становится не по себе. Он напомнил мне Эда, жениха Лорен. По-моему, такие ребята являются домой, засучивают рукава и без разговоров начинают пялить своих девах.

Гато раскидывает руки, словно Христос, и его поднимают высоко в воздух. Он наслаждается. Несколько минут назад Гато выкурил сигарету с марихуаной и теперь плывет. Гато увлечен. Он весь в этом мире. Черт, его, наверное, запишут прежде, чем меня. Мы ведь охотимся за одним и тем же Святым Граалем. Раз или два он предлагал объединиться в одну команду, но это показалось мне обидным. Мне не нужна его помощь. Понимаю, он пытается быть хорошим, но я хочу сама разобраться со своим творчеством. Меня могут упрекнуть, что я эго-маньяк, но я не собираюсь ни с кем делить сцену. Мне слишком много надо сказать.

Я прошла по скрипучим половицам подмостков через ощетинившуюся зазубринами черную металлическую дверь в артистическую уборную. Таракан юркнул в щель в стене рядом с зеркалом. Я втерла гель в косички, чтобы они лучше торчали, подновила красную губную помаду и черную подводку глаз. Для выступления нужен резко подчеркнутый макияж: свет на сцене отбеливает исполнителя. Я хочу, чтобы меня заметили.

До начала выступления оставалось десять минут. Сегодня я решила поэкспериментировать с одеждой. На мне черный резиновый облегающий комбинезон с ромбовидным вырезом на животе. Моя подруга Лало разрисовала мне кожу мексиканскими символами. Часть песни я собираюсь исполнять на нахуатл. Его уроки мне давал шаман Курли в Ла-Пуэнте. В следующем месяце он собирается устроить церемонию моего наречения в Уитьер-Нэр-роуз, и я жду не дождусь момента, когда наконец получу настоящее имя.

Я вернулась на сцену и убедилась, что все на своих местах. Ребята относятся ко мне с уважением. Сначала они не знали, как со мной обращаться, поскольку я «девчонка», но потом услышали мою музыку и решили, что со мной все в порядке. А проведя год в моем оркестре, заключили: не только в порядке, а вообще отлично. Теперь относятся как к своей, и это очень приятно. Мой барабанщик Брайан, могучий коротышка в зеленой повязке на голове и накидке с перьями, приехал в Лос-Анджелес из Филадельфии изучать юриспруденцию, но сделался рок-музыкантом. Себастьян – худощавый парень с бритой головой. Он клавишник и отвечает за программу. Себастьян приехал из Испании и до того, как стал участником нашей группы, играл в Мадриде в известном коллективе. Бас-гитарист Маркое родом из Аргентины. Тихоня вроде бухгалтера, во время выступлений он дает волю своей сдерживаемой неистовости. Вторая гитара – девушка из Уитьер. Я услышала ее на фестивале Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Она не понимала, как хороша. И до сих пор не понимает. И, наконец, доминиканец Рейвел. Он играет на ударных, на флейте и подпевает. И такой всегда радостный, что даже тошно.

Мы на месте, свет выключен. Толпа ревет. Зажигается голубая лампа, и мы начинаем первую песню – яростную вещицу, которую я написала в смешанном стиле хип-хоп, металла и традиционных перуанских напевов. Фанаты разразились криком. Вспыхнули прожектора, лучи уперлись в меня; почувствовав выброс адреналина, я стала впадать в транс. Забыла, кто я такая, где нахожусь, и полностью отдалась музыке. Преодолела время, пространство и запела. Говорят, у меня грубый, хрипловатый голос, как у Дженис Джоплин. До сих пор не существовало такой мексиканской певицы. Голос Алехандры Гузман близок к моему, но в ее исполнении слишком много девичьего попа. Мой – резче, надрывнее, по-сумасшедшему ненормальнее.

После первой песни я схватила почтовые открытки и обратилась к зрителям по-испански:

– Chingazos! Chingazos! – Толпа взбесилась. – Слушайте меня, chingazos! Вы видели в последнее время Ша-киру? – Все загудели. – Хорошо. Она настоящая позорница. Позор La Rasa и La Cauza. Какая-то Полина Рубио. – Все одобрительно рассмеялись. Я швырнула карточки в толпу, и они поплыли в море смуглых рук. – К ее менеджеру обращались – hijos de puta! – Снова одобрительные возгласы. – Мы заявили, что не желаем такого рода представлений. Что она предатель! – Толпа начала скандировать: «Que Shaki se joda, que Shaki se joda, que Shaki se joda». В воздух взлетели кулаки, зубы оскалены, словно у зверей. Я дала им возможность немного побеситься, а затем, успокаивая, подняла руку. – Ваша задача, выйдя отсюда, просвещать народ! Слишком много среди нас самоненавистничества, слишком сильно мы хотим стать такими, как белые! – Аплодисменты. – Любите себя! Любите свое смуглое ацтекское «я»! – Новые аплодисменты. – Que viva la raza, raza! – Крики и полная истерия. – Любите свое большое, плохое, красивое, смуглое «я»! – продолжала я по-английски. И это было вступление к моей следующей новой песне. Мы начали играть. Зал вспенился и уплыл в магии мелодии. И вместе с остальными уплыла я.

Когда я закончила, все вспотели и чувствовали, как едет крыша. Ребята спели на бис. А я выдохлась и, высосанная космосом, не могла больше выдавить из себя ни одной ноты. Ди-джей поставил что-то из «Дягуарз», и все начали подпрыгивать и танцевать. Несколько человек Пробились сквозь вышибал и забрались на сцену, чтобы взять автограф или просто коснуться моей руки. Пятнадцать минут я общалась с моими поклонниками, а потом повернулась спиной к толпе и стала укладывать гитару. А когда сворачивала микрофон и прочее оборудование, почувствовала, как кто-то дотронулся до моего плеча. Обернулась и увидела немолодого мужчину в темном пиджаке, которого раньше заметила в баре.

– Эмбер? Как поживаешь? Я – Джоэль Бенитес, – сказал он с нью-йоркским произношением, очень по-деловому, и протянул руку. Я тщетно пыталась вытереть ладонь о резиновую штанину и, чувствуя, какая она грязная и потная, ответила на рукопожатие. От его взгляда мне стало не по себе. Он задержал мою руку дольше, чем принято, и повернул, чтобы рассмотреть зеленые ногти.

– «Мэджик-маркер», – объяснила я. – Я крашу ногти маркером. – Глупое замечание, но я слишком разнервничалась.

– А я никак не мог сообразить, – хмыкнул он. – Издалека не видно. Очень эффектно.

Я вспомнила его фамилию. Джоэль Бенитес был директором по подбору исполнителей и репертуара латиноамериканского отдела «Вагнерз рекорде». Другими словами, шишка – тот, кто подписывает контракты с артистами. Несколько месяцев назад мне клюнуло в голову послать ему демонстрационный компакт. И поскольку с тех пор была тишина, я больше не думала о нем. Да и странно было бы получить ответ от такой шишки, коль скоро у исполнителя нет агента. А у меня агента не было. Раньше был, но мне не понравилось, что он все время пытался заставить меня изменить прическу и манеру исполнения. Какое-то время я искала другого – такого, кто понимал бы мою музыку, – но ничего не вышло. У меня нет даже менеджера. Меня бесит, если мной пытаются управлять. И уж в любом случае я никак не ожидала, что Джоэль Бенитес объявится здесь в костюме и при галстуке.

– Звучит неплохо, – похвалил он. При этом уголок его губ вздернулся и глаза вспыхнули. – По-настоящему неплохо.

– Вам понравилось? – спросила я.

Он улыбнулся. Почувствовав сильный запах его одеколона, я вспомнила отца. Гато никогда не пользуется одеколоном – только маслом пачули.

– Можете на следующей неделе заехать ко мне в офис? Скажем, в понедельник утром? – спросил он. Вид у него был все-таки скучающий.

– В понедельник утром? – оторопела я.

– Да, второго февраля, – уточнил Бенитес. Мексиканский Новый год – совпадение или нет? – Утречком. В десять. Или это слишком рано для музыканта? – Он рассмеялся, и я тоже хихикнула, как гиена. Руки потянулись к волосам и начали ворошить их. – В десять нормально? – Бенитес отвернулся и стал рассматривать публику в зале.

– В десять отлично. Договорились. – Я уловила, как в стаккато моего голоса прорвался страх.

Бенитес достал из внутреннего кармана серебристый бумажник, раскрыл его и с привычным изяществом выдвинул большим пальцем картонный прямоугольник. Закрыл бумажник, и я выхватила карточку из его пальцев.

– Адрес там указан, – пояснил он. – Вахтеру скажете, что вы ко мне.

Я хотела спросить, о чем он хочет со мной поговорить, но Бенитес уже отвернулся и пробирался к выходу сквозь толпу танцующих. Он шел как человек, обладающий властью. Я смотрела ему вслед и после того, как Бенитес скрылся, долго не отрывала глаз от темноты, пока другая рука не легла мне на плечо. Рука Гато.

– Ты готова? – Гато лишился в толпе рубашки, и его обнаженную кожу покрывали ссадины и рубцы – знаки внимания разъяренных фанатов.

– Да, конечно, – обернулась я и вспомнила, что надо расплатиться с ребятами из оркестра. – Сейчас, только получу деньги у Лу. – Я назвала имя менеджера клуба.

– Я уже получил. – Гато протянул мне чек, подписанный владельцем клуба. Сумма оказалась больше, чем я ожидала, на пару тысяч. Я взяла чек, и у меня отвисла челюсть. Я улыбнулась Гато, и он объяснил: владелец клуба под сильным впечатлением от выступления. Он желает быть уверенным, что я буду снова у него выступать. Клево!

Я взглянула Гато в лицо, пытаясь понять, заметил ли он, что я разговаривала с Джоэлем Бенитесом. Кажется, нет. Я не хотела ему признаваться. Не здесь и не сейчас. Лучше бы ему повезло первому – чувство сродни родительской любви, когда старшие желают уйти из жизни первыми. Я расплатилась с оркестром наличными, попрощалась со всеми за руку. Затем мы с Гато вышли через черный ход и забрались в нашу «хонду-сивик». Ее в прошлом году отдала мне мать после того, как купила себе новый «аккорд». Хорошая машина. Даже слишком хорошая. Слишком нормальная, как моя семья. Я попросила Лало расписать ее мексиканскими символами. На капоте появилось большое изображение Азоматли – ацтекского обезьяньего короля песни и танца. А сзади я все залепила наклейками – по-моему, нужно пользоваться любыми возможностями, чтобы просвещать людей. На одной значилось: «Мексика: не мы пришли в Америку – Америка пожаловала к нам». На другой: «Феминистское большинство, поднимайся, черт побери!» И еще: «Для начала неплохо, белый!» Но самую сильную ярость на дороге вызывала моя большая магнитная дарвиновская рыба, которая поедала тщедушную Иисусову рыбку. Из-за нее психи несколько раз пытались спихнуть меня с трассы. До чего же печально видеть, как какая-нибудь латиноамериканка вроде Элизабет украшает свою машину этими самыми рыбками. Они ничего не понимают. Христианство – религия белых.

Обратная дорога в нашу двухкомнатную квартиру над часовой мастерской на бульваре Силверлейк отняла, как все перемещения в Лос-Анджелесе, много времени – больше часа. Лоскуты дыма от сгоревшего бензина окрасили горизонт Лонг-Бич в неестественно оранжевый цвет; языки пламени, куда ни посмотри, поднимались до самых небес. Я извинилась вслух перед матерью-землей за грехи моих сородичей – людей. В этот час на улицах было не много машин, и мы с Гато ехали молча. Выступления отнимают столько сил, что мы предпочитаем держаться за руки и слушать звон в ушах. В этот вечер полиция высыпала на улицы: мы встретили три патрульные машины, пока добрались до места. Я вспомнила брата Питера, полицейского офицера, с его значком лос-анджелесского управления. Брат совершенно исчез из поля моего зрения. Забрел однажды ко мне на концерт в Западном Голливуде, почти не разговаривал, обменялся рукопожатием с Гато, похлопал меня по спине, но больше не объявлялся. С тех пор я не общалась с ним. Нам нечего сказать друг другу. И так с самого детства. Питер любил жечь муравьев под увеличительным стеклом, а я бегать под дождем и спасать выползших на дорогу червей.

Когда бастовали уборщики, мы с Гато каждый вечер ходили поддерживать их и устанавливали наше оборудование в центре города, рядом с Музеем современного искусства. Полиция нагрянула, чтобы разогнать наше сборище, – мы играли без официального разрешения властей. И как вы думаете, кто был тот тип, который потребовал, чтобы мы разошлись? Мой брат. Ничего себе прикол! Мы с минуту смотрели друг на друга, а затем я пошла своей дорогой. Можете поверить, он ведь тоже республиканец. Как отец, любит вышучивать мексиканцев. Знает множество баек. Пит считает, что нужно закрыть границу с Мексикой и вышвырнуть всех «нелегалов».

Я припарковалась на стоянке за домом, достала из кармана блокнот, открыла для света дверцу, приспособила блокнот на руле и, не обращая внимания на сигнал, предупреждавший, что я забыла ключи в замке зажигания, начала писать: Двое детей – из одной семьи, ел из одного семени;/ Ты жег муравьев, я спасала червей,/ А теперь на тебе полицейских штанов бремя./ Когда-то мы жили под одной кровлей,/ А теперь, законник-братец, ты машешь передо мной пистолетом/ И занимаешься иммигрантов ловлей./ Потому что забыл, что они, как и ты,/Американцами рождены.

Гато отнес наверх мою гитару. Мы закрыли дверь, я заварила чай – ритуал, призванный спасти наши голоса, – и только после этого заговорили.

– Ты играла increible, mujeron, – сказал он, вставая за моей спиной у раковины. Он приподнял мои волосы, и я почувствовала на шее его теплые, мягкие губы. – Ти eres la mujer mas increible que yo he conocido en mi vida, sabes. – Гато снова прижался ко мне губами, и я готова была поклясться, что у него на уме нечто большее, чем просто комплименты. Я повернулась, притянула его к себе, обняла и тихо повлекла в спальню. Есть нечто необыкновенное в состоянии после хорошего выступления: очищаешься от всякой энергии и ощущаешь лишь звенящую внутри жизненную силу.

– Забудем про чай, – предложила я.

– Да, забудем, – ответил Гато.

Наша спальня – рай. На полу королевского размера циновка с красивыми подушками со всего мира. Повсюду свечи и ароматные палочки. Стены украшены одеялами из Мексики. Мы не могли раскрасить стены, поскольку квартира не наша, а арендованная, зато покрыли каждый сантиметр, и даже потолок, чувственной материей. Гато называет эту комнату «нашей утробой». Мы разделись и посмотрели друг на друга.

Гато добр ко мне – нежен, открыт, любвеобилен. Большинство мужчин не знают, как себя вести, чтобы партнерша осталась другом и человеческим существом, когда на ней нет одежды. Они произносят ужасные вещи. Гато первый встреченный мной мужчина, кто улыбается, когда мы занимаемся любовью. Так же, как во время обеда или когда мы шутим. Первый, кто по-настоящему любит меня. Наши тела сливаются в одно. Мирный вид страсти – тихо теплящийся огонь. Когда мы с Гато занимаемся любовью, мне кажется, наши предки восстают по всей Ацтлании и сотрясают землю.

Мы достигаем оргазма вместе. Всегда. Гато изучает йогу и удивительно умеет управлять своим телом.

– Я прислушиваюсь к твоему телу, – говорит он. – Слышу его аккорды и мелодии, когда оно напрягается. Чувствую, как свое собственное.

Потом Гато поднимается, чтобы выключить заливающийся свистом чайник. Заваривает чай, разливает с лимоном и медом в глиняные чашки, купленные нами у навахо во Флагстафе, где Гато выступал в университете. Я сажусь в кровати и держу чашку в ладонях, счастливая и усталая как никогда. Мышцы болят. Может, Гато натер меня своим эликсиром из корня марихуаны?

– Так это был Джоэль Бенитес? – спросил он. Потрясающе: Гато все это время знал и не сказал ни слова! Я почувствовала себя такой виноватой, что не могла говорить. Только кивнула. Но почему он молчал? – Что он тебе сказал? – Я заметила боль в его глазах, хотя Гато делал все, чтобы скрыть это. Я вспыхнула, мне было стыдно. Я потупилась и смотрела в чашку. – Потрясающе! – Гато потянулся и нежно поцеловал меня. Я подняла на него глаза, и он провел пальцем по моей щеке. – Твоя радость – моя радость. Поверь! – Я ничего не заметила ни в его лице, ни в голосе. Но глаза… В глазах была зависть.

– Извини, – проговорила я. – Я хотела бы, чтобы это был ты. Извини.

Гато пожал плечами и улыбнулся, однако глаза его оставались грустными.

– За что, любовь моя? Я так рад за тебя.

Я снова ощутила его руки и поняла, как счастлива. В прошлый раз, когда собирались sucias, Лорен так много жаловалась на мужчин, что я едва не поверила ей. Твердила, что даже самые приятные и замечательные – на самом деле подонки. Она ошибается. Гато – само совершенство. Он один из немногих, кто способен подняться над своим воспитанием махиста.

Гато рад за меня, и я уверена, что он говорит правду.