1

— Товарищи, товарищи, девочки, ребята, слушайте меня! – металась по проходной сухая тридцатилетняя женщина в короткой юбке и голубой кофточке. – Товарищи, большие сумочки – вот у вас большая, – наманикюренный палец нервно ткнул в длинную, цилиндрической формы красную сумку в руках стройной девушки с волнистыми бело–голубыми волосами.

«Слабый раствор чернил, что ли, на себя вылила?» – подумал я.

— Большие сумочки сдайте в камеру хранения, – начинала психовать женщина. Быстренько, быстренько проходите… Молодой человек, стойте! – тот же палец гневно ткнул в одного из двух двойняшек–пэтэушников. Куда пошли? Сейчас пропуска раздам. Как не идёте, что я слепая, что ли? Подойдите ко мне.

— Стой там, иди сюда! – буркнул один из пэтэушников.

«Лёлик и Болек», – мысленно назвал их в соответствии с популярным детским мультфильмом. Оба невысокие, худые, с наивными глазами и всклокоченными причёсками, называемыми в народе «взрыв на макаронной фабрике». В одинаковых коротких куртках с широченными плечами и множеством накладных карманов и в чёрных турецких джинсах.

— Сейчас подойдёт пожарник, вон он, кстати, появился, пойдёте с ним, – отвлекла меня от пэтэушников нервная женщина.

Пожарником оказался дед, разменявший седьмой десяток. Первым делом он мрачно взял листки у представительницы отдела кадров и прочёл фамилии вновь поступающих. Симпатичная девушка, поправив русо–голубую чёлку, тяжело вздохнула.

— Даже голова заболела! – ни на кого не глядя, пожаловалась она.

Два пэтэушника, как коты на масло, таращились на неё.

— И у нас аллергия! – радостно подтвердили они.

«Только что не облизываются», – отметил я, наблюдая за двойняшками.

Группа, растянувшись цепочкой, как утята за уткой, поплелась за пожарником. Лёлик с Болеком, о чём‑то тихо переговариваясь, шагали за симпатичной девушкой.

«Кого же она мне напоминает?.. Эти голубые, широко распахнутые глаза с длинными ресницами, яркие губы… Ну, конечно! Мальвину, только лет восемнадцати–двадцати. Чёрт возьми! Благодаря Дениске, все сравнения из мультфильмов и сказок», – усмехнулся я.

По обе стороны неширокой дороги высокие тополя покрыли газоны жёлтым и красным осенним листом. Сразу за газонами начинались корпуса цехов и заводских служб. Пожарник застучал каблуками по ступеням и галантно раскрыл стеклянную с аляповатым рисунком дверь перед молодой голубоглазой дамой:

— Прошу! – протиснулся сам и отпустил ручку, нимало не заботясь о шедших следом парнях. – Нам на последний, на пятый, лифт не станем ждать, пешком пойдём, – обрадовал двойняшек.

Недовольные пэтэушники, спотыкаясь и держась за перила, полезли вверх. На пятом этаже, у двери с табличкой «Кабинет по технике безопасности», бедовый дед велел подождать и исчез. Сев за расшатанный стол – ровесник первых пятилеток, – со скукой посмотрел на электронные часы с цифрами из красных лампочек – десять пятнадцать, – сверился со своими, зевнул и случайно поймал улыбчивый взгляд прекрасной Мальвины. Стало неудобно за свою раскрытую пасть. Взглянул ещё раз – она увлеклась разговором с двойняшками, выяснявшими её имя. Держалась высокомерно, словно королева с пажами. «Интересно, посмотрела случайно или?.. А, собственно, какое мне дело, уже не мальчик – двадцать пять стукнуло, к тому же женатый человек. Но фигура у неё отличная, – опять покосился на девушку. – Лёлик с Болеком не зря губы раскатали. Тьфу!.. Вот привязалась».

Минут через десять появился дед. Он шёл, довольно улыбаясь и раскручивая указательным пальцем связку ключей на длинной цепочке. «Эх и тягомотный!» – вздыхал я, пока пожарник примеривался ключом. Наконец дверь открылась.

— Вы, ребята, немного посидите, я ваши фамилии с листков перепишу.

В кабинете было довольно прохладно. Я поёжился и стал смотреть в окно, наблюдая, как толстый мужчина в фуфайке и синих мятых штанах тащил за длинную ручку тележку. Наконец раздался голос заводского брандмейстера:

— В случае пожара или загорания первый заметивший обязан немедленно сообщить в пожарную охрану по телефону 8–01, – как из брандспойта, ливанул словами и посмотрел поверх очков куда‑то вдаль. В его зрачках бушевали пожары и возгорания. – А что нужно для этого? – спросил он и тут же сам ответил: – Уметь пользоваться первичными средствами пожаротушения, – стал загибать пальцы на руке, перечисляя, что запрещается делать.

Разжав пальцы и пригладив волосы, встал, резко отодвинув стул, дружелюбно улыбнулся и спокойно уже произнёс:

— Подождите, ребята, не расходитесь, сейчас ещё по технике безопасности лекцию прочтут.

Пламя в его глазах погасло.

После нудного инструктажа по технике безопасности я не спеша спустился на первый этаж.

«Надо у кого‑нибудь спросить, где этот судьбоносный двенадцатый цех».

Как нарочно, вестибюль был пуст. Неожиданно за спиной громко хлопнула дверь. Из туалета вышли, встряхивая перевёрнутыми чашками, три симпатичных беременных девчонки в белых халатиках и пошли в мою сторону. Самая маленькая, с удивительно высокой грудью, проходя мимо, неизвестно чему хихикнула.

— Девушки, можно вас?

Остановившись, вся троица строго уставилась на меня, как по команде убрав чашки за спину

— Ну? – важно произнесла самая полная, поглядев на маленькие часики.

— Я ещё плохо ориентируюсь. Как попасть в двенадцатый цех, не подскажете?

Их лица смягчились.

— Новенький? – спросила маленькая, жизнерадостно хохотнув.

— Оля, перестань, – полная поправила левой рукой очки с огромными стёклами.

— Это очень просто, – ответила молчавшая до того третья подруга, – как выйдете на улицу, пройдите по дороге налево, – плавно размахивая чашкой, нараспев объясняла она, – никуда не сворачивайте. Пройдёте синий вестибюль, там термичка, затем высо–о-кое ка–а-менное крыльцо… – говорила она, растягивая слова, – это склад готовой продукции… Самая последняя дверь самого последнего корпуса и будет двенадцатый цех.

— И ждёт меня там самый большой начальник с самым большим производственным планом, но с са–а-амой маленькой зарплатой, – растягивая слова и завывая, продолжил я.

— Только надо подняться на третий этаж, – скороговоркой вставила весёлая Оля.

— Спасибо большое!

— Пожалуйста! – хором ответили молодые женщины и, стуча каблучками, заспешили, вспомнив, что сейчас рабочее время и начальник опять будет недовольно морщиться, подняв голову от кроссворда.

«Неплохо работают», – подумал я о беременных.

— Молодой человек?! – прекрасная Мальвина, улыбаясь, смотрела на меня.

— Я слышала, вы двенадцатым цехом интересуетесь?

— Не только, вы мне тоже интересны…

«Чего это я? Казанова нашёлся!.. От Мальвины и Буратине‑то проку не было…»

— Господи! Ну ладно, эти мальчишки, – она кокетливо поправила причёску, – а вы бы хоть колечко обручальное прикрыли.

«Точно! Все Мальвины одинаковые… Та Буратино доста–вала, а эта – меня!

— А у вас ещё нет такого? – удивляясь себе, спросил у красавицы.

«Ловелас хренов! Вот жена‑то узнает…»

— Не хотите отвечать, не надо, – фыркнула она, – сама найду.

— Ну зачем, пойдём вместе.

«Единственно верное предложение», – похвалил себя, смышлёненького.

Открыв стеклянную дверь, пропустил Мальвину.

— Какой вы галантный, ну прям, наш пожарник.

— Какая вы ироничная, ну прям, женщина из отдела кадров.

— Не вспоминайте про неё…

Мы рассмеялись.

— Нам туда, – махнул рукой в сторону моего недавнего знакомца, который вдалеке остервенело дёргал застрявшую тележку, энергично пиная её ногами и, видимо, награждая такими эпитетами, что умей она краснеть, то сейчас бы просто пылала.

«А вот и термичка, о которой говорили девчонки».

Напротив, через дорогу от термички, был разбит небольшой скверик с двумя обшарпанными скамейками, множеством стеблей роз и засыпанными листвой узкими дорожками с выбитым асфальтом. Плакучая ива, низко свесив ветви, закрывала одну из скамеек. «Летом, – подумалось мне, – здесь неплохо было бы посидеть с Мальвиной, да чтоб народу поменьше».

Между скамейками, лицом к дороге, традиционно подняв правую руку, стоял памятник Ленину в человеческий рост – неухоженный, с проплешинами облупившейся краски. «Так и есть! Владимир Ильич на дом указывает, – улыбнулся я. – Нечего, мол, батенька, с дамочками мотаться, а ступай домой к жене и деткам…» «О'кей! Владимир Ильич. Будет сделано», – кивнул памятнику.

— А где же ваши пажи? Как они смели покинуть свою королеву? – поинтересовался я.

— Какие пажи? – удивилась Мальвина, кокетливо поправив волосы.

— Двойняшки.

— Ах, эти мальчишки… Предпочли сигареты, – она легкомысленно улыбнулась.

«Оказались умнее меня… Сто раз прав Ильич».

Попав наконец в производственный корпус и миновав узкий коридор, мы оказались перед рядами вешалок, навьюченных пальто, плащами и куртками. Слева вход на этаж преграждали два турникета. Откуда‑то из‑под пальто вынырнула тщедушная бабулька.

— Вы чаво тут? – она, словно матрос в семнадцатом винтовку со штыком, строго сжимала здоровенную швабру с тряпкой.

— Здравствуйте! – Мальвина выступила вперёд. – Нам двенадцатый цех нужен.

— Марковна! – взвизгнула старушка. – Тут двенадцатый цех ищут.

— Пусть тапки одеют да идут, – раздался приглушённый голос таинственной Марковны.

Пройдя через турникет, начали подниматься на третий этаж. Горло пересохло, когда увидел обтянутые красным платьем, мерно покачивающиеся бёдра идущей впереди Мальвины.

«Ну и балбесы эти Лёлик с Болеком. На их месте я давно бы курить бросил».

Перед обитой грязным дерматином дверью с табличкой «Начальник цеха» мы огляделись.

— Давай отдышимся, – волнуясь, предложила Мальвина.

Как‑то незаметно мы перешли на ты.

— Слушай, а как тебя по–настоящему зовут?

Тонкие ниточки бровей поползли вверх, красивые глаза удивлённо распахнулись.

— Что значит «по–настоящему»?

Отвечать не стал. Кивнул головой – смотри, какие чудики.

К нам приближались два субъекта в одинаковых тёмно–зелёных нейлоновых костюмах и белых пилотках. Один, худой и высокий, примерно моего возраста, тетешкал длинными руками газетный свёрток. Заглядевшись на Мальвину, споткнулся на линолеуме.

— У–у-ух! Кошёлка! – смачно высказал своё мнение о друге невысокий пожилой мужчина.

Был он небритый и тощий, с огромной чёрной бородавкой на носу. Подозрительно поглядывая на нас, бережно сунул в карман капроновую розовую баночку.

— Пошли, – дотронулась до моего рукава Мальвина.

В кабинете за столом с тремя телефонами, сложив пухлые ручки на животике, глядел в окно кругленький дядечка. Увидев вошедших, быстро схватил телефонную трубку и с деловым видом стал набирать номер.

— Здравствуйте, мы к вам.

— А–а! Новенькие! – пухленький дядечка, склонившись к бумаге, что‑то стал старательно высматривать.

В центре его густой шевелюры, словно нарочно, была приделана лысинка.

«Ему бы в католические священники следовало податься. Вылитый падре…»

— Так–так! А где же ещё два человечка? – отвлёк меня от раздумий.

Я молча пожал плечами.

— Ну ладно, сейчас распоряжусь, – лицо его стало значительным, – чтоб вас переодели. Видели, в чём здесь ходят? Гироскопия!.. – назидательно поднял вверх палец, а затем почесал им лысинку. – Прежде всего, чистота. Вас как зовут? – обратился к Мальвине.

— Марина, – отчего‑то вспыхнула она.

Я почти угадал.

— Пойдёте на осциллографы.

Моё имя его не заинтересовало.

— Да, да, – он сам себе покивал головой. – А вы, молодой человек, найдёте мастера Родионова, у него работать станете. Свободны! – отпустил нас. – Да, кстати, прежде в кладовую спецодежды зайдите, – крикнул, когда мы были уже в дверях и, гордый исполненным делом, замер, сложив ручки на животике.

«По–моему, беготня заканчивается, – рассматривая обнову в зеркале, подумал я. – Ну и штанцы дали. Во мне метр восемьдесят, а эти рассчитаны на двухметрового дядю. «Ушьёте, ушьёте», – мысленно передразнил кладовщицу. – Спасибо, плавки надел, а то чего‑то просвечиваю. Ба! А пилотка! Где же я такой шар возьму? Куртка – ничего, подходит. На фига придумали эти шёлковые штаны с курткой, ходили бы в халатах, как на четвёртом этаже. Маринке больше повезло».

— Привет! Ты к нам, что ли? – прервали мои размышления.

В зеркале отобразилась знакомая парочка. Длинный, что спросил меня, жевал конфетку, которая, как ни старалась, не могла отбить свежий запах алкоголя. Пожилой, почесав бородавку, пошевелил пальцами.

— Дай сигаретку, – обратился к другу.

— Свои надо иметь.

— Какая же ты, Пашка, кошёлка, – обиделся с бородавкой, уходя в курилку.

— Ты края чепчика внутрь заверни, – советовал Пашка, – как раз будет. А штаны, – он махнул длинной рукой, – иголку дам, ушьёшь. На какой участок?

— К Родионову, – ещё раз глянув в зеркало, ответил ему.

— Это же к нам, – обрадовался длинный. – Сейчас обед до полпервого, потом ко мне подойдёшь, покажу Родионова. Его Михалычем зовут. Меня – Пашка, – протянул он руку.

— Сергей.

— В общем, Серёга, подойдёшь после обеда. А хочешь, очередь забивай – козла схватишь, – расщедрился он.

— Да нет, в столовую надо.

— Ну смотри, дело хозяйское, – тут же подскочил к здоровенному детине с рябым лицом.

«Во сне привидится – затрепещешь, – подумал я. – А если ночью наяву встретишь?.. – разглядывал будущего коллегу. – Почему «Большой»?.. Следовало «Кинг–Конгом» назвать, сообразно внешности…»

— Большой, – затараторил Пашка, – я первый забил, за мной будешь.

Тот, ничего не ответив, показал большим пальцем за спину.

— За тобой?! – вскипел Пашка. – Да мы с Главным с утра заняли, – кивнул на бородавочника.

Палец опять показал за спину. Конца перепалки я не дождался.

После обеда Михалыч, солидный мужик лет пятидесяти с гаком, долго шмыгал широким, раздвоенным на конце носом, что‑то прикидывая.

— К кому же тебя подсадить? – сопел он. – Женатый?

Я кивнул.

— Вот что, – решительно рубанул воздух рукой, – к Чебышеву пойдёшь.

— Мне всё равно, – я натянуто улыбнулся.

Чебышев оказался Пашкиным другом. Узнав о решении мастера, он тут же взъерепенился, ощетинившись бородавкой.

— Не стану учить! Вон, Пашку выучил, мне заплатили? – и замер, чего‑то ожидая.

— А сколько стаканчиков я тебе поставил? – забасил Пашка, выглядывая из‑за стеклянного шкафа и улыбаясь во весь рот. – Пэтэу на эти средства построить можно. Главный, хватит ломаться, бери парня, – шутливо треснул кулаком по столу.

Раздвоенный нос мастера приблизился к Чебышеву.

— С утра на грудь принял?

— Михалыч! Ей–богу – вчерашнее! – скромно потупился Чебышев.

— Где вы каждое утро берёте «вчерашнее»? С собой, что ли, проносите? Вот напишу докладную, будет тебе «вчерашнее», – расхорохорился мастер. – И тот, за шкафом, тоже гусь хороший… – окончательно разошёлся, глядя на Пашку. – Сло–вом, чтоб за месяц парня выучил, а то не поверю, что «вчерашнее».

— Шантажи–и-ист! – восхитился Пашка.

— Ну ладно! – Чебышев грустно оглядел меня с ног до головы, от сменных чёрных тапок до белого, нависшего на уши чепчика. – Только всё оформи как следует, – опять взвился он, – ту кошёлку учил, учил – не заплатили, и опять…

Пашка, улыбаясь, стоял рядом.

— Главный! Это дело стоит обкурить…

В курилке, пошарив за дверным косяком, мой будущий гуру вытащил «бычок», нежно помял пальцами и бережно сунул обратно – сгодится.

— Заев! – уставился на Пашку. – Покурим, что ли?

— Свой охнарь докуривай.

«Да–а! Не альтруист», – подумал о Пашке.

Постепенно курилка наполнилась страждущими.

Давай знакомиться?! – не вынимая изо рта сигарету, которую всё же выудил у бывшего ученика, прогундосил Чебышев.

— Сергей Двинянин, – протянул руку.

— Лёша! – значительно, словно открыл военную тайну, произнёс Чебышев, чуть не упав на меня от толкнувшего его в спину плеча.

«Ещё один гироскопец», – подумал я, разглядывая мятого, непроспавшегося пролетария неопределённого возраста, маленького роста, но крепкого на вид.

— Эт–т‑то что за личность? – бросился Пашка на защиту Главного. – О–о-о! – язвительно затянул он, разглядывая «личность» с ног до головы, как недавно меня Чебышев. – Степан Степанович появился, – удовлетворённо констатировал факт. – Где же вы валялись, позвольте спросить?.. Или в казённой одежде в свою деревню ездили?..

— А чё? – личность, она же – Степан Степанович, убрала трясущиеся руки за спину.

— Такое впечатление создаётся, – презрительно сплюнул Пашка в урну с окурками, – что вашу форму корова жевала, не вынимая вас из неё.

Чебышев, довольно похохатывая, ткнул меня локтем:

— Цирк!

— А ручонки‑то, видимо, дрожат, дрожат ручонки, а? – не отставал Пашка.

— Шёл бы ты, малай! Не до тебя сейчас… Сами‑то, вон чё, вон чё, уже с утра к Тамарке с баночкой бегали, – припомнила мятая личность. – Видели, видели вас, – взбодрился Степан Степанович, – а меня не позвали, – икнул перегаром.

— Самим мало было, – прошептал ему на ухо скаредный Лёша.

— А я вчера, вон чё, вон чё, в отрубях был, – грустно оповестил присутствующих изжёванный.

Пашка иронично кивнул в его сторону:

— Все нормальные люди, как лишнего вмажут, в отрубе бывают, а этот – в отрубях.

— Женатый? – обратился ко мне будущий учитель, отвлекшись от Степаныча.

— Сыну уже три года, – похвалился я, выходя из курилки и задерживая дыхание.

— Не курящий? – удивился Пашка.

— Семь месяцев уже.

— Зря! Копчёное мясо дольше сохраняется…

Перед зеркалом, примеряя форму, крутились Лёлик и Болек. Увидев меня, обрадовались.

— Ну и форму дали, – веселились они. – А штаны‑то, штаны! Вот бы по проспекту пройтись.

— Слушай, Паш, – обратился я к заинтересованно выглядывавшей из курилки Пашкиной голове, – а что это здесь ни скамеек, ни стульев? Стоя курить‑то надоест.

— Это, Серёг, чтоб геморроя не было, – авторитетно ответил он. – Там сидим и здесь опять сидеть? Правда, Лёшка вон не боится, из радевалки стул тащит.

— А мне уже всё равно, – небрежно махнул рукой тот.

Двойняшки, забыв про форму, увлечённо испытывали аппарат с газированной водой.

— Холодная! – изрёк один.

— И копейку бросать не надо, – поддержал другой.

На участке Чебышев в раздумье погладил бородавку, мне показалось, что она, как котёнок, мурлыкала и прогибалась от удовольствия.

— Запоминай, – внушительно произнёс он, глядя на меня, как барин на крепостного. – Сначала пойдёшь на четвёртый этаж, получишь паяльник, пинцет, отвёрточки трёх номеров, молоточек, – отбивал ладонью о стол. – Если Митрофаниха будет в настроении, выдаст без шума и пыли, как говорится… Далее… – Лёшина бородавка кивнула на стеклянные шкафы, стоящие за нашими столами, – вот этот твой будет. А вон видишь, за шкафами Паша сидит, в носу ковыряет. Классное место нашёл, – позавидовал учитель, – никто его там не видит. Пашк?! Тебе двадцать шесть лет, а ты всё в нос лазишь, – стал обличать Чебышев, – кругом своих козюлек навешал. Да, Серёг, зайди к распредам, спецификацию заведи. Будешь записывать, что сделал. Ну, пока всё. Действуй, а я начну работать, – внимательно всмотрелся в прикреплённый к дверце шкафа календарик и пошевелил губами, что‑то подсчитывая. – Уже двадцать второе, конец месяца, а мне только–только комплект принесли. У Заева, – кивнул назад, – и сейчас деталей не хватает.

— Зато я после пяти в «Посольский» пойду, – радостно заверил Паша, – а ты здесь вечерить будешь.

Первыми, кого я увидел на четвёртом этаже, были, конечно, двойняшки, сосредоточенно тарабанившие в дверь инструментальной кладовой.

— Передохните пока. Куда вас родина направила?

— На второй участок.

— Значит, соседи – я на первом.

— Теперь ты стучи, – предложили мне.

— Только и осталось. Китайский философ Конфуций предупреждал: «Трудно искать в тёмной комнате чёрную кошку, особенно если её там нет», – поднял вверх указательный палец, как давеча начальник с католической лысинкой.

— Это кто кошка? – ошарашил нас визгливый голос.

Поросячьи глазки с белыми короткими ресницами наливались неукротимой злобой.

Почуствовав запах пороха, двойняшки довольно заулыбались, молчаливо предлагая выкручиваться мне.

— Так кто тут кошка? – маячила передо мной тощая женщина в белом халате, висевшем на ней, как на плечиках вешалки.

Начали собираться любопытные – какое–никакое, а развлечение.

— Вы что к незнакомым мужчинам пристаёте? – миролюбиво поинтересовался у пожилой ведьмы.

— Я пристаю?! – она даже засипела от бешенства. Вся её худоба до краёв наполнилась желчью.

— Это Митрофаниха! – раскрыл глаза двойняшкам, не обращая внимания на тётку.

— Значит, сегодня нам инструмента не видать, – загрустили они.

Видимо, их тоже просветили на эту тему.

— Наберут хулиганов, на улице проходу нет, и сюда пробрались, – визжала та.

Судорога злости свела её губы, и рот стал похож на куриную задницу.

Поглядев на сияющих слушателей, предложил Лёлику с Болеком пройтись с чепчиком – за зрелище надо платить. Дураков не оказалось. Коридор быстро очистился от зрителей. «Знал бы Конфуций, к чему приведёт его умозаключение, – утешился я, – он бы что‑нибудь про птицу придумал. Лишь бы не про ворону, конечно».

После обеда Паша, взяв на себя роль гида, провёл меня по цеху. Сразу я, конечно, не запомнил, кто чем занимается. Наш участок был просто нашпигован пультами, приборами, осциллографами. И всё это, будто голодный зверь, гудело, урчало. Дёргались, как в эпилептическом припадке, стрелки приборов. Словно убегая от опасности, чертила зигзаги световая точка на экране осциллографа. Да–а-а! В сравнении со мной, баран, глазевший на новые ворота, был умнейшим парнем.

На регулировщика приборов – какую же фамилию Пашка называл: то ли Бочкарёв, то ли Башкарёв – я смотрел как на ук–ротителя в цирке, следившего за прирученными, но в любую минуту готовыми выйти из повиновения дикими зверями. Недалеко от Пашки, распространяя запах табака, сидел дед предпенсионного возраста, часто глядевший на большие круглые часы, висевшие на стене, с таким нетерпеливым выражением выцветших глаз, словно до пенсии оставались считанные минуты. Его скулы, обтянутые бледной куриной кожей, казалось, сводила дрожь нетерпения. Из хрящеватого носа выбивались густые заросли, которые запросто можно было спутать с усами. Такие же бакенбарды росли из развесистых ушей. Жидкие, до плеч, волосы свисали из‑под чепчика. Куртка пониже воротника была усыпана перхотью. Кого только нет на белом свете…

В удобном закутке, спрятанном за стеллажами с приспособлениями и оборудованием, притаились контролёры – четыре женщины: пожилая, средних лет и две девчонки. Пожилая вязала, средних лет внимательно рассматривала прибор, проверяла внешний вид, две девчонки заинтересованно изучали журнал мод. Трое симпатичных ребят и две женщины, всем около тридцати или чуть меньше, работали напротив меня.

— Сплошной интернационализм. Один русский, другой хохол, а третий – Гиви, – хохотнул Пашка.

Столы расположились в два ряда. За каждым столом стоял стеклянный шкаф – лицо хозяина. У Чебышева, например, всё расставлено по местам и на дверце один лишь календарик. У Пашки – чёрт ногу сломит и вызывающе приклеена водочная этикетка. То же самое, кроме этикетки, у ждущего пенсию соседа. У трёх друзей, насколько я разглядел, средней степени порядок с наклеенными женскими портретами из журнала «Огонёк».

— Ну что, Лёш, домой пора? – расстёгивая пуговицу на куртке, отвлёк вечером от работы учителя.

В ответ он хмыкнул и дробненько рассмеялся, с иронией глядя на меня поверх очков исчерченными красными сосудами глазами.

— Шутишь! Мы с Заевым часика три ещё поработаем. Ему Люська–распред под вечер детали притащила, – позлорадство–вал Чебышев. – В «Посольский», в «Посольский» пойду, – передразнил он Пашку. – Трезвость – норма жизни! – патетически воскликнул развеселившийся учитель.

— Главный, ну ты и бородавка! – Пашка грустно припаивал проводок. – Обрадовался, что не одному ему плохо, – кивнул в сторону Чебышева.

 

2

К вечеру погода разгулялась. Ветер стих. Медленно кружась, плавно опускались листья. От свежего воздуха закружилась голова.

Учитель предупреждал, что в цеху «кондиционный» воздух ". «Цех гироскопии. Нужна привычка», – объяснял он.

«Пойду пешком», – глядя на толпу, штурмующую трамвай, решил я. На подходах к дому стал поминать чертей, козлов, дураков и работников райисполкома. Когда же моя правая нога заскользила по грязи в сторону и, теряя равновесие, я стал цепляться за ветки тополя, как утопающий за соломинку, то сам поразился искусно составленному предложению, в котором грязь, дерево и нога взаимодействовали со словами, официально не принятыми, но весьма популярными в нашем языке.

Дома первым делом влез на диван и посмотрел на градусник. Как начинались холода, на меня просто бзик находил с этим термометром. Висел он под самым потолком, чтобы Дениска не дотянулся, поэтому проверить температуру было не простым делом.

«Плюс семнадцать, – определил я. – Врёшь, сынок!» – постучал согнутым пальцем по стеклу круглого, с блестящей медной стрелкой градусника. Указующий перст прибора перескочил на шестнадцать градусов.

— Только под пыткой правду говоришь, – попенял ему.

Спрыгнув с дивана, включил плитку и поставил чайник.

На крыльце внимательно исследовал другой градусник, ртутный, который благодаря своей честности был моим любимчиком.

— Ого! Если так дальше пойдёт, скоро заморозки начнутся.

По доскам, набросанным во дворе и исполняющим роль тротуара, добрался до сарая.

Растопив печку, заглянул в хлебницу – хлеба, конечно, не было. «Хоть бы Танюша купила. Позвонить ей забыл, – укорил себя. – А вот и они – услышал шаги на крыльце, – легки на помине».

— Пап, а мне мама вот что купила, – похвалился Дениска, протягивая пирожное.

— Куда пошёл топтать! – поймала его жена. – Сапожки кто будет снимать? Серёженька, сумку с хлебом возьми.

— Танюшечка, умничка ты моя, – ласково поцеловал её в щёку, соврав при этом, что только что собирался сбегать в магазин.

— Не поверю! – жена рассмеялась. – На меня ведь надеялся. Ну, как первый день? – спросила, запахивая халат.

На миг сквозь прозрачный лифчик мелькнули маленькие груди с тёмными сосками.

Я легкомысленно отмахнулся:

— Как и должно быть. Пробегал и даже с одной шишигой поругался.

— Уже? Молодец! – похвалила жена. – В первый же день. Что же будет завтра? Помой руки с Денисом, – расставляя тарелки, попросила она.

— Слушаюсь! – не обращая внимания на негодующее «Не хочу–у!», поднял сына и понёс к умывальнику. – Видишь, сколько грязи, – назидательно заметил ему, за что тут же был обрызган. – Мамулька, – нежно произнёс я, протягивая расписанную петухами пол–литровую чашку, – плесни маленько в честь начала трудовой деятельности.

— Как же! – отрезала Татьяна. – Событие международного значения… Да ещё такое корыто нашёл! – раскритиковала мою посудину.

— Чашку‑то за что? – грустно стал жевать курятину.

— Дениска! – переключилась на сына. – Куда столько сахаришь? Приторный будет.

— Ну и что! Я люблю чай сладкий внутри! – помешивая ложкой, убеждённо ответил Денис.

— Воспитательница жалуется…

Я вопросительно поднял глаза, с грустью наливая чай в петушиную тару.

— С девочкой подрался. Есть, конечно, с кого брать пример, – кинула Татьяна камень в мой огород. – Весь в папу…

— Это как же ты, Денис? – поинтересовался у сына, размышляя, как бы поделикатней ещё раз подкатиться к жене со ста граммами.

— А ну её! – он мрачно хлебнул «сладкий внутри» чай. – Укуснуть меня хотела.

— Понятно. За это вполне можно шлёпнуть! – рассудил я. – Танюш, сколько времени? Сейчас мультик будет, – потеряв надежду остограммиться, заспешил к телевизору.

— Скорее, скорее включай! – торопил прибежавший Денис, устраиваясь на диване.

— Интересный? – выглянула из кухни Татьяна.

— Старый. Семидесятых годов. Но, по крайней мере, можно понять кто есть кто… Ху есть ху, как говорит Михаил Сергеевич.

— Хочешь, помогу посуду мыть? – отважно предложил жене, а то вон какая худенькая стала, – подойдя, погладил её плечи, ощущая на языке вожделенную соточку.

— Не подлизывайся, сама вымою. А ты лучше заявление в райисполком напиши. В понедельник на приём идти.

— Да успею… Сегодня четверг только, – взялся за книгу, потеряв всякую надежду.

— У тебя всегда то четверг, то пятница, – тяжело вздохнула Татьяна, – так и будем в этом сарае жить.

«Оставь надежду всяк сюда входящий», – пронеслось в голове.

Квартира была самым больным вопросом моей жены.

Почитав книгу и поглазев в телевизор, обратился к сыну:

— А кому скоро спать?

На такие бестактные вопросы Денис не отвечал. Легче было отработать ещё одну смену на заводе, чем уложить его в постель. После детской телепрограммы «Спокойной ночи, малыши» с видом завзятого шантажиста он требовал сказку, и не какую‑нибудь, а новую, ещё неизвестную.

— Не расскажешь, не буду спать! – угрожал он.

— Ты что отца терзаешь? – морща лоб и изо всех сил напрягая серое вещёство, выдавал про козлика или аленький цветочек, проклиная в душе флору и фауну, пока, к великой моей радости, Денис не засыпал сном праведника, умиротворённо свернувшись калачиком и подложив соединённые ладошки под щёку.

— Неужели, папа, ты ничего не видишь? – приняв позу одалиски – одну руку положив на выгнутое бедро, другую чуть приподняв вверх, – передо мной стояла Татьяна.

— А–а-а–а! – в восторге дурашливо застонал я, любуясь фигурой жены.

— Серьёзно спрашиваю! – закружилась она, открывая стройные ноги. – Как мне это платье?.. Сегодня на работе одна принесла, – объясняла жена, раскачивая бёдрами, словно манекенщица. – Если подойдёт, завтра надо деньги отдать. Как ты находишь? Было видно, что платье ей нравилось.

И действительно, тонкая, хрупкая фигурка жены казалась удивительно беззащитной и нежной в этом платье. «Как школьница», – подумал я, глядя на счастливую, улыбающуюся жену.

Она в упоении закружилась.

Бывают минуты, когда, вырываясь из пут повседневности, будто попадаешь в другое измерение…

Она кружилась по комнате, и я понял, что сейчас нет ни меня, ни этого дома, только дворец, огромный зал которого расцвечен огнями, и она – королева бала. Замерло всё! Только музыка. Музыка и она. Мощный голос органа поднял в воздух лёгкую фигурку. Лепестки роз плавно опускались сверху. Вселенная стала мала и понятна. Солнце, луна и звёзды кружились рядом…

— Милая!

— Что? – чуть задыхаясь, она остановилась.

— Ты потрясающая в этом платье.

— Правда? – Татьяна улыбнулась. – Значит, брать?

— Без разговора, – убеждённо сказал я и потёр кулаками глаза.

— Бельма‑то натрёшь и свой градусник не увидишь! – с трудом отлепила от глаз мои руки.

— Да день сегодня какой‑то сумасшедший выдался, – оправдывался я, сладко зевая.

— Сейчас постелю, сонуля, – шутливо взъерошила мои волосы.

Через пять минут, на прощанье глянув на градусник, блаженно потягивался в постели.

— А ты чего не ложишься? Ну‑ка быстро давай!

— Смотри, какой командир. Мне ещё на кухне прибраться надо.

Татьяна меня не стеснялась, но, ложась спать, раздевалась в темноте. Завернувшись в одеяло и повернувшись спиной, затихла.

— Ты что какая холодная? – слегка касаясь, мои пальцы ласково гладили кожу её бедра.

— Отодвинься, если замёрз.

Я обнял её.

— Ты же спать хотел! – не слишком активно сопротивлялась жена.

Моя рука накрыла грудь с твёрдым от желания соском.

— Ну перестань, – поворачиваясь на спину, шептала она.

Я нашёл её губы. Сердце колотилось не в груди, а в пересохшем горле.

— Татьянушка, любимая, – мои руки гладили ставшее горячим тело. Она задыхалась. Бёдра её раздвинулись. То ли болезненный крик, то ли сладостный стон услышал я, когда вошёл в неё. Тысячелетний стон, которым женщина встречает мужчину. Стон боли и счастья. Стон любви и жизни.

Утром очнулся мокрый от пота.

— Серёжа, ты отключишь будильник или нет, – трясла меня за плечо жена, – он ведь электронный, сам не скоро замолчит.

«Как быстро ночь кончается», – откинув одеяло, в два прыжка добрался до маленького, давно немодного серванта и, нащупав будильник, нажал кнопку. Включив свет, забрался на диван и постучал по градуснику.

— Центр! – похвалил его.

— Ой! – запищала Татьяна. – На ногу наступил.

— Не подставляй, – надевая на ходу трико, помчался в туалет.

На улице поприседал, попрыгал, помахал руками. Было темно и холодно, под ногами поскрипывал ледок.

«Ага! На почве заморозки. А сколько градусов? – взяв спички, посветил. – Плюс один. Колотун».

Татьяна, уже в халате, умывалась.

— Плюс один, – сообщил ей, – на почве заморозки.

— У тебя тоже на этой почве заморозки! – вытирая лицо, произнесла она. – Маньяк! Как в старом кино… Только у того мерина психоз от хлеба с солью, а у тебя – от термометра…

Быстро умывшись, стал бриться. Монотонное жужжание «Харькова» усыпляло. Чтобы взбодриться, подмигнул зеркальцу и показал язык. На дальнем плане увидел жену, стучащую пальцем по лбу. Обернулся.

— Я, Танюш, так же по градуснику стучу.

— У вас с ним одинаково внутри.

— Залезь на диван, посмотри температуру! – подтырнул её.

Жалостливо, как на тяжелобольного, посмотрев на меня, пошла будить Дениса. Сполоснувшись одеколоном, побежал помогать, на ходу подозрительно подумав: «А при чём тут мерин?»

Как всегда, минуты три поплакав для порядка, бедный мальчишка, подбадриваемый нами, одевался, после долгих уговоров умывался, и мы садились за стол. Без аппетита ели – время, время! – и бежали на трамвай.

— Серёженька, – на ходу заглядывая в кошелёк, вспомнила жена, – у меня рубля тебе на обед нет. Возьми пятёрку, но сдачу чтоб принёс, – подумав, что слишком щёдрая, погрозила пальцем.

 

3

Ещё на втором этаже нашего корпуса мощные, равномерные удары заставили задуматься об их происхождении. «Вроде кузнечных прессов нет. Может, исторический фильм для бодрости показывают… осаду Трои, например, – размышлял я. – Видимо, греки бьют тараном в ворота».

«У–у-у–у!.. – раздался оглушительный рёв.

«Понятно! Теперь троянцы обварили их кипятком», – заинтригованный, ворвался в раздевалку.

— Вылазь! Вылазь! – захлёбываясь, орал Пашка.

Чебышев, сатанински улыбаясь, мешал домино.

— Где следующие жертвы? Кто на новенького, уноси готовенького, – чуть не кувыркался довольный Заев.

— Сам ты жертва, вон чё, вон чё, криминального аборта, малай, – недовольно бубнил, доставая сигарету, Степан Степанович, изнывавший с похмелья.

«Видимо, опять в отрубях был!» – сделал я вывод, пробираясь сквозь десяток темпераментных болельщиков, обступивших стол.

На участке, кроме мастера и Плотарева, яростно спорящих о перестройке, никого не было.

— Мне бы до пенсии три года дотянуть, и пропади всё пропадом, – тяжело вздохнул Михалыч.

Глаза Пашкиного соседа стали мечтательными.

— Плотарев, Васька! – как на базаре, заорал вошедший регулировщик. – Иди сюда.

— Вот! – ткнул воздух палец мастера.

Вставший Плотарев ловко сумел увернуться, сохранив тем самым свой глаз, но утратив пенсию по инвалидности.

— Начало девятого, а кроме этого горлопана, никто ещё не пришёл.

«Меня он, наверное, не заметил», – подумал я.

–… На словах все за перестройку, а привычка сильнее.

— В этом ты прав, – расходясь по рабочим местам, подтвердили вошедшие интернационалисты.

Весело что‑то обсуждая, появился женский состав участка.

— Долго чай пьёте! – встретил их мастер.

На его слова никто не обратил внимания, что ни прибавило ему настроения.

— Ты уже здесь? – поздоровался со мной Чебышев, ковыряя спичкой в зубах. – Сейчас начнём, – потёр он ладони.

Последним – рот до ушей – влетел Пашка и резко затормозил перед загородившим проход мастером, который подчёркнуто внимательно разглядывал свои часы.

— Путь закрыт! – сделал вывод Чебышев, копаясь в шкафу.

— Михалыч! Ну что это такое? – Пашкина рука патетически взмыла вверх.

— Скажи этой Люське, пусть считает внимательнее.

— А что случилось? – заинтересовался Михалыч, опустив руку.

— Верхнее плато для редуктора не дала, а отметила, что оно у меня, и фиг ей докажешь, – на едином дыхании выпалил Заев.

— Та–а-ак! – глубокомысленно почесал бровь мастер, пошевелив раздвоенным носом. – Пойду разнюхаю.

— Нападение – лучший метод защиты! – проходя мимо, шепнул Пашка.

Весь участок уже сосредоточенно работал.

— Валентина Григорьевна прошла, – кивнул Чебышев на невысокую сорокалетнюю женщину. – Единственная из наших контролёров, кто разбирается в гироскопии. Евдокимовна уже год на пенсии – внукам надо носки вязать, а девчонки – они и есть девчонки. Я‑то старый! – он с сожалением потёр обидевшуюся бородавку, – а ты пощекочешь их немножко – любую продукцию примут…

— Главный, всё слышу, чему ученика учишь! – из‑за шкафов показалась довольная Пашкина физиономия. – Лучше расскажи, как Степана Степановича с Большим в домино наказали.

Чебышев осадил его взглядом:

— Видишь, делом занят?

— Ой, ой, ой, – поюродствовал Пашка, забираясь в своё подполье.

— Во–во! Спрячься и затихни, – подмигнул мне учитель, доставая из кармана узкую круглую баночку, набитую свёрлами и развёртками.

Позже, проверив работу, Чебышев перешёл к следующему этапу… В общем, так задурил голову, что я решил прежде прочесть технологию.

— Ничего, – подбадривал учитель, – тяжело в ученье – легко в бою… Меня знаешь как учили?

Я помотал головой.

— Откуда?..

— Через год после войны, – монотонно начал свою исповедь, – мать решила сделать из меня часовых дел мастера, рассудив, что это верный кусок хлеба… – Чебышев значительно помолчал. – Учил нас Ферапонт Евграфович, дореволюционной закваски дед. Поверишь? – кулачищи с гирю величиной. А может, потому что пацаном был, так казалось? – задумался он. – Бородища купеческая, – развёл руки, – бас, как у дьякона. Забулдыга и матерщинник – свет не видывал… Но дело знал! Что знал – то знал! Любые часы отремонтировать мог. Умелец! Ну а мы‑то, одно слово – пацаны! Все мысли – как бы на Волгу убежать или к трамваю прицепиться, проехать. Ещё голубей любили… А Ферапонт Евграфович, как мышь, в своих сапожищах ходить мог – не услышишь, – увлёкся Чебышев, – встанет сзади и слушает… А мы шепчемся, шебаршимся, как муравьи. Ни слова не говоря положит кулак на голову самому болтливому, другим по своему же кулаку ка–а-ак хряпнет – перед глазами и трамваи едут, и голуби летать начинают. Мы скорее за работу, пришипимся на время.

Походит, Походит: «Лёшка!» – орёт. Аж мурашки по телу, – вздрогнул мой гуру. – Вот тебе тридцать рублев, – трёшка по нашенски, – поллитру купишь – она тогда двадцать два с чем‑то стоила – и колбасы сто граммов, хлеба, капусты, папирос, – на сороковник наговорит, чёрт, – и сдачу принесёшь. Да смотри не сопри, – добавит. Что хочешь, то и делай…

— Главный, айда отравимся! – перебил его излияния Пашка.

— А в зубы дашь, чтоб дым пошёл? – быстро осведомился Чебышев.

— Только беломорину.

— Сам её кури, – обиделся «главный», – почему «Беломор», когда у тебя «Прима» есть?

— «Прима» для меня, а «Беломор» для друзей, – поучительно произнёс Заев. – А если заелся, так свои бычки из‑за косяка доставай, – не забыл съязвить он.

О бычках Лёша пропустил мимо ушей. Но, видно, всё же была жалость в мохнатой Пашкиной душе. Минуту помурыжив «главного», согласился угостить его «Примой».

— Это другое дело, – засуетился Чебышев, снимая очки и аккуратно убирая их в стол. – Пойдёшь с нами? – обратился ко мне, пристраивая сигарету за ухом.

— Пошли, – не стал отказываться, – газировки задарма попью.

— Интересно, аванс сегодня будет или нет? – засомневался Заев.

— Размечтался! В понедельник получишь, – положил Лёша большую ложку дёгтя в медовые Пашины мечты. Видно, вспомнил про «Беломор».

Само собой разумеется, у аппарата с газированной водой тусовались двойняшки.

— Здорово! Кабаны в натуре! – поприветствовал их. – По литру выдули?

— Не–а… По стаканчику только, – их рожи расплылись в улыбке.

— Дай‑ка сюда, – бесцеремонно забрал стакан то ли у Лёлика, то ли у Болека и с удовольствием вытянул до дна. – Центр! – похвалил воду.

— А чё? – залопотали двойняшки. – Инструмента нет… Чё там делать?

— Обкурились, наверное?

— Да, больше не лезет! – согласились они, доставая по сигарете.

В курилке между тем происходила бурная полемика.

— Конец месяца! – возмущался дородный смуглолицый мужчина с иссиня–чёрными волосами, – а у меня ещё детали не все, – необъятный живот его трясся от гнева. – Лу–кья–но–вич–к-ве–че–ру–о-бе–ща–ет, – прокашлял он, подавившись дымом и выдыхая его с каждым слогом. – Но что обещает Лукьянович, то по воде вилами писано, – отдышавшись, сделал вывод смуглолицый. – Зам и есть – зам! Вот если бы Евгений Львович Кац пообещал, тогда можно поверить, – вытирая глаза тыльной стороной ладони, бубнил он.

— В воду написано! Гондураса послушать, так это первый раз случилось, – глубоко затягиваясь, произнёс здоровенный детина, споривший вчера с Пашкой об очерёдности. – И в том месяце так было, и в августе, и в июле, и все двенадцать лет, что я здесь работаю. Повечеришь, на выходные выйдешь и всё успеешь, – обнадёжил Гондураса.

«Дадут же кличку, ей–богу», – изумился я.

— Твоё изделие не горит, а вот наши приборы нужны, – вступил в разговор третий, обмахиваясь пилоткой, зажатой в волосатой руке с окольцованным безымянным пальцем. – Что говорил Евгений Львович на собрании? – надел он пилотку и оглядел собравшихся. – Сейчас идёт перестройка, мы должны все силы приложить, а план вытянуть, несмотря на трудности.

«Реликтовый какой‑то», – подумал я.

Лёша с Пашей на цыпочках выбрались из курилки.

— Послушай, Слава, – перебил оратора здоровенный парень, – для чего мы сюда ходим?

«Значит, этого демагога Славой зовут», – запомнил я.

— От тебя, Большой, такого вопроса не ожидал. Работать, конечно.

— Правильно! – удовлетворённо потёр руки Большой. – Деньги зарабатывать.

— Ну уж если на то пошло, – волосатая Славина рука снайперски послала окурок в урну, – моей бригаде в первую очередь надо платить. Наши приборы поважнее будут, – успокоился он, раскрывая туалетную дверь.

В цеху гремела музыка и бодрый дикторский голос рекомендовал поставить ноги на уровне плеч и поднять вверх руки. Большинство мужиков со всего этажа лавиной потекли в курилку. Пашки с Чебышевым на участке не было. Женщины под руководством Михалыча, выстроившись в линию, старательно следовали дикторским наставлениям. Даже Евдокимовна отложила вязание.

— Идите к нам! – позвали меня молоденькие контролёрши.

— С удовольствием, да нога болит, – по–детски отговорился я.

Трое интернационалистов, как ни в чём не бывало, продолжали работать. Предпенсионный Плотарев с удовольствием разглядывал изгибающихся женщин. Регулировщик, бросив на произвол судьбы пульты и приборы, увивался возле дам, не столько делая гимнастику, сколько мешая другим.

— Валентина Григорьевна, ножку повыше подними, – ловко увернулся от тумака.

— Бочаров! Ты уйдёшь, кобель, или нет?! – совестила его Евдокимовна. – Лысый, а всё брюхом трясёшь, как молодой.

Но шаловливый регулировщик обращал на неё внимания меньше, чем слон на тявкающую Моську.

— Валентина Григорьевна, давай подержу тебя, – дурачился он, непрерывно хихикая и показывая мелкие зубы.

— А теперь, – заходился диктор, – наклонившись, достанем кончиками пальцев рук кончики пальцев ног.

— Михалыч, свои ноги доставай, – хихикал Бочаров.

Красный от напряжения мастер смотрел волком, но молчал, чтобы не сбить дыхание. Молоденькие контролёрши кланялись столь усердно, что под шёлком зелёных штанов вырисовывались трусики. Пашкин сосед, старая перечница, не спускал с них глаз.

— А теперь, – несколько успокоился диктор, – перейдём к бегу на месте.

— Раз–два, раз–два! – веселился регулировщик, шлёпая разбитыми тапками, как тюлень ластами. Подошва одной отвалилась и была прикручена синей изолентой.

Васька Плотарев, забыв о пенсии, глазел на Евдокимовну, огромные грудищи которой вошли в резонанс от бега на месте.

Под финальные аккорды репродуктора, словно опереточные герои, появились неразлучные Паша и Чебышев.

Лёшина бородавка лучилась счастьем. Схватив пинцет и распространяя запах чего‑то странного, он стал бубнить мотивчик, прикручивая отвёрточкой винт.

— Чего такой довольный?

Не ответив на мой вопрос, игриво запел вполголоса:

— Кто‑то с кем‑то сделал что‑то, ой–ёёё–ёй, – притопывая в такт ногой.

«Как бы вам с Пашкой мастерюга чего не сделал», – безразлично пожав плечами, занялся редуктором.

Лёша уже стал приплясывать на месте:

— Где‑то что‑то у кого‑то, ой–ё-ё–ё-ёй, что‑то с кем‑то сделал кто‑то, ой–ё-ё–ё-ёй. Неизвестно – где, когда, только нам пора туда, ля–ля–ля–ля», – распевал чуть не во всю глотку песенку из мультфильма.

Вспомнив, где находится, замолчал, но внутренний голос, видимо, продолжал музицировать, потому что через пять минут раздалось опять:

— Кто‑то с кем‑то сделал что‑то, ой–ё-ё–ё-ёй.

— Тьфу, привязалась! – стал бороться Чебышев с внутренним голосом.

Наступила тишина.

«Чем же это несёт? – принюхивался я. – То ли растворённой в ацетоне калошей, то ли разведённой на керосине нитрокраской».

Из плотно сжатых Лёшиных губ меж тем снова начала прорываться мелодия. Однако внутренний голос пошёл на компромисс, потому что теперь Чебышев с серьёзным видом торжественно бубнил, перевирая слова:

— Если кто‑то у кого‑то где‑то что‑то, – значит с ними нам вести незримый бой, так назначено судьбой для нас с тобой – служба дни и ночи. Тьфу, зараза!

— Информация к размышлению! – зачем‑то глубокомысленно произнёс я, продолжая соединять молоточком трибку с колесом.

Незаметно подошло время обеда. Кто принёс с собой – побежали занимать очередь в домино, остальные поплелись в столовую.

Трёхэтажную заводскую столовую я посетил ещё вчера. Обеды – игра в лотерею: иногда съедобно, иногда нет. На первом этаже почти без очереди брали комплексный обед за шестьдесят копеек. На втором – огромная толпа имела право выбора. Третий этаж – для белых людей, обедали по талонам язвенники и начальство. К белым людям, увы, не относился, к тому же испытывал патологическую ненависть к очередям, поэтому пошёл на первый. Здесь уже сидело несколько наших.

К первому этажу следовало терпеливо привыкать. И даже привыкшие, сообразно предлагаемой пище и душевному настрою, находили новые детали для обсуждения.

Одну стену столовой разрисовали на темы русских народных сказок: терема, золотые луковки церквей, мохнатый и очень тощий леший из‑за дерева заглядывал вам в тарелку. Другая стена была покрыта персонажами армянского эпоса. На фоне снежных вершин два счастливых охотника, ступая шаг в шаг, несли палку с привязанной антилопой, напоминающей задрипанную корову. Неподалёку от них расположились у костра весёлые горцы: один работает вертелом – жарит козу, другой – вытянув губы трубочкой и подняв огромный рог, наполненный вином, балдеет от русской красавицы с противоположной стены… Тут‑то и крылась бездонная пища для размышлений…

Обедая, народ решал уйму вопросов: пользовал ли уже армян боярыню, видневшуюся в окошке терема, или только собирается? А может, она живёт с лешим? Или леший с армяном? А может, у них шведская семья? Разглядывали валявшиеся пустые кувшины и результат попойки – двоих танцующих лезгинку горцев с вытаращенными от напряжения глазами, что тоже наталкивало на размышления – можно ли плясать после такого количества пустой посуды.

Оказалось, «эпосную» половину делала бригада калымщиков–армян, видимо, в момент сильнейшей ностальгии.

Заев поведал мне в курилке, что ходит на первый этаж лишь когда у него нет опохмелиться. «Поглядишь на счастливых людей, и вроде легче становится…» Он‑то точно знал, что леший страдает с похмелья, раздумывая, как бы спереть у гор–цев кувшинчик. У меня же имелось другое соображение – мохнатый лесной житель элементарно хотел жрать.

Взяв поднос с обедом, сел спиной к лешему – вчера обедал, глядя на него, и страдал от жалости: хотелось пригласить за стол.

После обеда в цех шёл не спеша, с удовольствием вдыхая чистый осенний воздух. День выдался тихий, безветренный; нежно пригревая, светило солнце.

«Сейчас бы по лесу побродить», – мелькнула мысль.

Впереди, покачивая бёдрами и делая вид, что не обращает внимания на взгляды, гордо шествовала Мальвина. Догнав её, неожиданно взял за руку. Вздрогнув, она обернулась:

— Привет! – заулыбалась, увидев меня. – Так на работу не хочется, правда? Ну как ты? – спросила и терпеливо слушала, красиво изогнув шею.

Когда поднимались по лестнице, меня снова обдало жаром от вида её стройной, чуть полноватой ноги, которая, словно дразня, то показывалась из глубокого разреза, то снова пряталась.

К вечеру я собрал восемь редукторов, обскакав даже учителя.

 

4

В конце рабочего дня табельщица, которую каждые полчаса бегал высматривать Пашка, принесла аванс. Производственные работы были моментально свёрнуты. Женщинам срочно понадобилось в магазин. Большинству мужчин – тоже. Мастер растерял свою важность и орал до посинения, оставляя участок работать сверхурочно:

— Конец месяца, конец, конец, конец… – бормотал он, как полоумный.

— Конец твоей премии! – позлорадствовал Пашка за спиной мастера.

Уяснив, что сегодня в пролёте, Михалыч, злорадно дёргая раздвоенным носом, разнёс талоны на завтра. Первый торжественно вручил Пашке.

— Ничего!.. Субботу с воскресеньем повкалываете, – буркнул он.

В раздевалке шум и толкотня стояли невообразимые, хотя играть в домино никто не собирался. У зеркала, в стороне ото всех, сосредоточенно колдуя над причёской, устроился мечтательный Плотарев. Длинные, жидкие волосёнки его служили окантовкой абсолютно лысого черепа. И он, как профессиональный рационализатор, придумал перебрасывать остатки шевелюры на макушку, невероятно закручивая жиденькую прядь и тем маскируя плешь. С довольным видом повертев головой слева направо, повернулся спиной к зеркалу и, встав на цыпочки и изгибаясь, попытался рассмотреть укладку на затылке. Позыркав по сторонам, надел шляпу и замурлыкал какой‑то мотивчик.

— Чего мучается человек? – пустив воду, стал намыливать руки Пашка. – Клал бы мочалку под шляпу – и порядок…

Оглянувшись на него, Плотарев моментально исчез.

— Серый! – обратился ко мне Пашка. – Как насчёт боевого крещения?

— То бишь доблестно сразиться с зелёным змием? У меня только пять рублей, – вздохнул я.

— Было бы желание! Не хватит – добавим. Свои люди – сочтёмся.

— Заманчиво, конечно, – соображая, ответил я.

Прикинув «за» и «против», согласился:

— Замочу змеюгу… А куда пойдём?

— Будь спок! Место есть, – поднял вверх большой палец.

— Не компрометируйте меня, – чуть повернув голову в нашу сторону, сквозь зубы шептал Чебышев, – сзади идите, опять скажут: с молодёжью связался.

— Вот чудак, – добродушно бурчал Пашка. – Если домой без задних мыслей идём – можно рядом, если на дело – иди сзади. Все уже давно всё поняли, кроме него, конечно.

Специфический отдел магазина напоминал улей. Только, в отличие от пчёл, – прилетали пустые, а улетали затаренные.

— Фьюи! – свистнул Пашка. – Товар народного потребления в чести, хоть какие законы выпускай. Чего дают?! – неожиданно схватил перепугавшегося маленького мужичка в фуфайке, забормотавшего о неимении двадцати копеек. – Да не нужен мне твой двадцульник. Завезли чего, спрашиваю?

— Всё!!! – лицо у мужичка стало одухотворённое, кадык алчно дёрнулся. Всё есть, – ещё раз пропищал он, – и водка, и бормотуха всякая…

— Слушай сюда! – собрал Чебышев производственное совещание. – Мы с тобой, – ткнул пальцем Пашку, – полезем. А ты на свою пятёрку закусон возьми, – распорядился он и нырнул в недовольно загудевшую толпу, взывая для вида: – Иду, Афанасий, иду!..

— Смекалистый! – ухмыльнулся я.

Вслед, осенившись для смеха крестным знамением, ввинтился в очередь Пашка.

В гастрономе сегодня особенно хорошо шли плавленые сырки. Даже образовалась очередь. Кто побогаче, брали кабачковую икру. Я быстро покидал в сумку банку консервов «Скумбрия натуральная в собственном соку», банку кабачковой икры – фирменное блюдо зажиточных алкашей, немного подумав, решительно взял три плавленых сырка – как же без них, буханку ржаного хлеба и в молочном отделе – две бутылки ряженки. Люблю многопрофильные гастрономы, где можно купить всё, начиная от ночного горшка и кончая конфетами.

На улице Пашки с Лёшей ещё не было. Потоптался по тротуару, поглядел на двух прижавшихся к стене магазина дворняжек. Из гастронома маленький сухощавый грузчик, которого недавно напугал Пашка, тяжело отдуваясь, вывез на тележке два мешка.

— Вот тут, у стены поставь и весы принеси, – басовито распорядилась хриплым, прокуренным голосом грудастая продавщица с костылём под мышкой. – Кыш отседа! – шуганула гревшихся на осеннем солнышке собак.

— Сама бы принесла, – вытирая рукавом лоб, пропищал мужичонка.

— Поговори ещё! – приставила костыль к мешкам и, подоткнув бока огромными кулачищами, мощно загудела: – Горох! Кто забыл купить горох?..

— Ты, Матвеевна, того, так покупателя только отпужнёшь, – сунулся с советом грузчик, с трудом удерживая весы. – Клиент… он ведь, того…

— А ты, пискун худосочный, ставь весы… да того… вали отседова, – не дала закончить ему торговка. – Тёщу свою учить будешь… – и, набрав в лёгкие воздух с двух соседних кварталов, мощно заревела, сунув для прочности под мышку костыль:  – Граждане–е-е! Ко–о-му–у горо–о-х?!

— Вон! – не сдавался грузчик, мстя за попранное мужское достоинство, – в соседних домах жильцы окна ватой закладывают, – и на всякий случай отошёл подальше.

— Пасть свою ватой заложи, чтоб водкой не воняло, как от козла, – не осталась в долгу Матвеевна и выпучила глаза, увидев, что одна из собачек, понюхав мешок, нагло подняла лапу.

— Тьфу! Мать твою растудыт, тварь поганая! – запустила в неё костылём, – и так торговля не идёт, – захромала в магазин за разменной монетой.

— Матвеевна, костыль‑то забыла, – переломившись пополам, захлёбывался смехом грузчик, всем сердцем зауважав ловко отпрыгнувшую шавку.

Наконец потные, измятые, но счастливые, из толпы вынырнули друзья, крепко сжимая бутылки с водкой.

— Ну и Манька! – недовольно тряс головой Чебышев. – На ходу подмётки рвёт…

— Накололи?! – констатировал факт.

— А–а, ерунда! – махнул рукой Пашка. – Дело известное, повышает свой жизненный уровень сама, не ждёт, когда это сделает государство.

— Я не помню, сколько вы мне денег давали… – зачастил тоненьким голоском Чебышев. – Сдачи не даёт да ещё причитает, что обижают бедную девушку, – облегчал он душу.

— Единственно, что в ней осталось девичьего, так это память! – выдал Паша вторую мысль.

— Куда идём? – поинтересовался я.

— В «кресты»! – поразил меня Лёша.

— Главный, сегодня не праздник и не выходные, – убеждённо начал Паша, – поэтому не к Чернышевскому пойдём, а к купчихе.

— Можно и к купчихе, – легко согласился «главный», заглядывая в сумку с закуской.

— Какие кресты, какая купчиха, вы что контрразведчики?

— Сейчас узнаешь. Место тихое, спокойное, – объяснил, поглаживая бородавку, Чебышев.

— А–а, дошло! – увидел кладбищенскую изгородь. – Действительно, тихое пристанище.

Лёша уверенно нашёл пролом и повёл нас по тропинке.

Моё настроение стало благочестивым. Портрет и две даты под ним – начала и конца – всегда гнетуще влияют на психику.

— Соточку пропустишь, свыкнешься, – понял моё состояние Чебышев.

— Относись к жизни философски, – поддержал его Паша, – все там будем, только в разное время…

«Да–а! Нигде нет таких ресторанов, кроме матушки–России».

— А вот и купчиха! – отвлёк меня от раздумий Паша, показывая на покрытый мхом камень. – Лёшка лупу и скальпель брал с работы, как криминалист, в буквах разбирался, фамилию хотел прочесть. А там – наш сейф, – показал рукой.

Обернувшись, увидел только тощий зад согнувшегося Лёши. Распрямившись, он покачал газетным свёртком.

— Думал, спёрли. Эти черти со второго участка кругом лазают. Говоришь им: «Наша купчиха» – нет, лезут сюда, – разворачивая пакет, недовольно бурчал он. – Вон, рядом с усатым дядькой, тоже скамейка есть – бухайте на здоровье, – горячился Чебышев, – куда там… не нравится им. «Рожа, как у алкаша», – говорят. Чем мужик не угодил, не знаю… Соседнюю бабёнку, – подвёл меня к другому памятнику, – тоже раскритиковали, – достал из целлофана гранёный стакан, – эта, наоборот, слишком интеллигентная: «Видать, мужа каждый день пилила!..»

Чистый, как в аптеке, – прервав критику, охарактеризовал тару.

Пашка, сидя на скамейке, протыкал ключами пробку:

— Ещё Брежневу ветераны жаловались, что не на всех пробках язычок имеется, так тот, отвинчивая с бутылки по резьбе, размышлял, совсем, мол, наши ветераны избаловались… и зачем им нужен язычок?..

— Кончай базар! А ты чего стоишь? – нетерпеливо начал притопывать Лёша. – Раскладывай продукт. Пьём по старшинству, – дёрнув кадыком, быстро сообщил нам. – Хватит! – остановил наливавшего Пашку. – По половинке для начала… Ну… Вздрогнем! – торжественно поднял стакан. – Давай на массу, – хлопнул им по бутылке и медленно, словно кот, сощурив глаза от удовольствия, стал вытягивать жидкость.

Заев внимательно следил, глотая слюну. Резко выдохнув воздух, Чебышев сморщился, замер на секунду, махая перед носом рукой, затем схватил бутылку с ряженкой, запил и блаженно улыбнулся.

— Господи! Хорошо‑то как! – с чувством воскликнул, усаживаясь на скамейку.

Выпив свою порцию и занюхав хлебом – по принципу «Первую не закусывают», Пашка налил полстакана мне. Я долго примеривался, морщился, отворачивался, наконец, чуть ни глотком, опорожнил содержимое.

— Это по–нашему! – похвалил Чебышев, протягивая кусочек хлеба с плавленым сырком.

Пашка с Лёшей умиротворённо закурили, поделив скамейку, я облокотился на оградку. На душе стало тепло, тихо и ласково. Время от времени с дерева срывался жёлтый или багряный лист и плавно опускался на землю.

— Когда‑нибудь и мы так, – загрустил Чебышев.

— Давай ещё по одной, – предложил Пашка.

— Подожди! Куда гонишь? – Лёша задумчиво глядел вдаль, но вдруг вздрогнул, стряхнув лирическое настроение.

— Менты, что ли? – всполошился Заев.

— Хуже! – расстроился Чебышев. – Гибрид танка с гамадрилом идёт – Большой, значит… а с ним кто?.. – всматривался он.

— Не видишь? Степан Степанович и Гондурас, – обрадовался Пашка.

— Ой–ё-ёй! – застонал наш сэнсэй, – сейчас всё слопают.

— Наоборот. В компании веселее. Выпьем, за жизнь поговорим… – гнул своё Заев.

— Опять сюда припёрлись? – грозно нахмурившись, Чебышев смотрел на пришедших.

Его бородавка искала в карманах пистолет.

— Никто твою купчиху не отнимет, – забасил Большой. – Нам стакан нужен.

— Свой иметь надо, – заскаредничал Лёша.

— Будете на паритетных началах? – щёлкая по кадыку, предложил Пашка, чуть не уложив Чебышева в обморок.

— Ты с ума сош–ш-шёл, – зашипел тот, пряча бутылку под лавку, – может, у них одна на троих.

— А сколько у вас, вон чё, вон чё? – поинтересовался Степан Степанович.

— Полторы осталось, – похвалился Лёша.

— Ну и какая ты нам компания?! – всколыхнул животом Гондурас. – У нас по белой на нос, правда, закусона маловато, – плотоядно посмотрел на скамейку со снедью.

Чебышев автоматически накрыл ладонью банку со скумбрией.

— Думайте, мужики, думайте… – удаляясь за дерево, подначил Заев.

— Ладно! – согласился Гондурас, стараясь рассмотреть, что у Чебышева под ладонью. – Не из горла же нам пить.

Три непочатые бутылки, поставленные в ряд, как бальзам на раны подействовали на Лёшину душу, полностью изменив его мировоззрение:

— Ну раз вы без стакана… располагайтесь… что ж поделаешь… – дал согласие.

— Зловещий альянс заключён! – вышел из‑за дерева Пашка, всё утро читавший статьи из газеты «Правда».

Примерно через час, стряхнув крошки с брюк и поставив пустую бутылку под лавку, я внёс предложение дать стакану отдохнуть, а то, бедный, ноги сбил, по кругу бегая.

— Ничего с ним не случится, – ответил Степан Степанович, растягивая слова, – он, вон чё, вон чё, тренированный.

— Не отвлекайся! – тормошил Пашку Чебышев. – Давай вместе: – Кто‑то с кем‑то сделал что‑то, ой–ё-ё–ё-ей!

— Тихо! Тихо! – урезонивал их Гондурас. – Человека испугали.

Невдалеке, с опаской косясь в нашу сторону, с рыжим сеттером на поводке, прихрамывая, шла маленькая горбунья. Сеттер, виляя хвостом, с обожанием глядел на хозяйку – для него она была самая красивая, самая добрая.

— С собаками, вон чё, вон чё, по кладбищу шляются…

— Тебе только бухать здесь можно! – разозлился Гондурас. – Ты знаешь, что для неё эта собака?.. А ходит она к матери. Одна осталась. Ни родни, никого нет… До чего же страшно остаться совсем одному, – передёрнул плечами он.

Тоскливая горбатая фигурка точно призрак исчезла среди могил.

— Ерунда! – смачно произнёс Гондурас. – Всё ерунда и суета сует…

Это место всех сравняет и примирит. Всё забывается. Их забыли, – обвёл он рукой пространство, – и нас забудут… Память коротка. Дети помнят, да внуки немножко, и всё… Был ли ты, нет ли; хороший был или плохой – какая разница…

— Как выпьет, – толкнул меня локтем большой, – потерянный какой‑то делается, вот и несёт чёрт те что.

— А что, не так? – услышал его слова Гондурас. – Здесь вот купчиха лежит. Когда‑то мужики за честь почли бы в её обществе побыть, ловили взгляд, любовались пышным телом, а кто её помнит сейчас, кроме этого дерева, посаженного в день похорон?

— Ба–а! – удивился Пашка. – Гондурасский народный поэт!..

— В каждом человеке дремлет поэт, только не во всех просыпается, – смуглая рука, чуть подрагивая, взяла стакан.

— Правильно! – поддержал Пашка. – А то разбазарились не по делу.

Выпитое начинало разбирать. Компания разбилась на пары. Пашка и Чебышев, обнявшись, шёпотом пели куплеты из пионерского детства. Особенно им пришлись по вкусу две песни: «Орлёнок–орлёнок» и «Взвейтесь кострами, синие ночи!».

— Слова Каина, музыка Сальери, – произнёс я, чтобы утешить рыдающего Заева, с чувством распевающего о высоко залетевшем орлёнке, которого враги называли орлом.

На меня они, разумеется, внимания не обратили.

Большой и Степан Степанович мирно курили, доброжелательно поглядывая в сторону почившего алкаша.

— Давайте как следует познакомимся, – подошёл ко мне Гондурас.

— Сергей, – отрекомендовался я.

— Очень приятно, – протянул он руку, – Семён Васильевич. Пойдёмте, Серёжа, сядем вон на ту скамеечку – в ногах правды нет. Какое у вас образование, если не секрет?

— Среднее.

— То есть читать умеете, а писать нет?!

Я хохотнул на его шутку.

— Даже считать до ста умею, так как на третьем курсе университет бросил. На истфаке учился.

— Зря! – отреагировал Семён Васильевич.

— Да знаете, женился, а учился на вечернем, вот дело и не пошло.

— А я учитель, однако работаю на заводе.

Увидев мой вопросительный взгляд, продолжил немного заикаясь:

— Да–да, юноша. Из военного училища и филфака университета выбрал последнее. «Ну что училище?.. – думал я. – И с девушкой поговорить не о чем». А после университета сколько о литературе знать буду, о писателях. Стану интересным собеседником, – перевёл он дыхание. – Однако всё оказалось иначе. От звёздочек на погонах девушки дуреют – как же, душечка военный, а узнав, что я учитель литературы, разочаровываются. Парадокс! Но жениться – всё же женился. Жена тоже педагог. Дети пошли. У меня ведь трое! – похвалился он. – Потом маму парализовало, она с нами жила, и жена стала часто болеть.

Нехватки, а дети растут, – он достал сигарету, закурил. – …Сосед всё расписывал, что без образования на заводе почти четыре сотни имеет… я и клюнул.

Жаль было со школой расставаться, с классом, – тяжело вздохнул Семён Васильевич, – и сейчас помню удивлённые лица коллег и учеников. Жалею! Жалею, конечно! Сейчас и учителя неплохо зарабатывают. Раздвоился! И там себя потерял, и здесь не нашёл. Я ведь раньше совсем не пил. Может, потому что не на что было?.. Да, собственно, и желания не испытывал.

На него явно нашло философское настроение.

— Да ведь суета всё, как ты думаешь? – обратился ко мне. – Ибо, кто знает, что хорошо для человека в жизни, сказано в Екклесиасте, – нагнувшись, поднял жёлтый лист. – Велика ли беда, если лист падает с дерева? Послушай, что я недавно прочёл: «Если мы предположим, что земля находится в звёздном небе и Бог сделал её блестящей, как одну из звёзд, то отсюда, снизу, нельзя этого различить, по причине великой её малости. И если, по сравнению с небесным сводом, земля кажется точкой, то насколько же уменьшится эта точка, по сравнению с горним небом? Следовательно, что же ты покидаешь, презирая мир, даже и будучи властелином его, кроме жалкого муравейника, в обмен на обширные царские чертоги неба?»

Однако, – стряхнул он оцепенение, – пора и честь знать. Мужики! – заорал Семён Васильевич. – Давайте остатки прикончим да пойдём, а то завтра на работу.

— Как последние выходные, – бросив охнарь, вспылил вдруг Степан Степанович, ворочая мутными глазами, – так, вон чё, вон чё, на работе тор… – он смачно икнул, проглотив последний слог.

Добив остатки, – Степану Степановичу не налили – и так хорош – стали собираться, ощупывая карманы и оглядываясь по сторонам – как бы чего не забыть.

Чебышев быстро проделал со стаканом обратные действия – положил в целлофан и завернул в газету.

— Отвернитесь, я спрячу! – приказал нам.

Попарно, компания поплелась по тропинке. Впереди

Пашка с Чебышевым бренчали на губах какой‑то марш. В центре Большой тащил захмелевшего Степана Степановича. Мы с Семёном Васильевичем замыкали шествие.

«Словно партизанский рейд Ковпака, – подумал я. – Сильные – по краям, слабые – в середине».

— А университет, юноша, зря бросили, – взял меня под руку Семён Васильевич, продолжив начатый разговор. – У нас в цеху, кстати, многие с образованием приборы собирают, и с высшим в том числе. Современный рабочий должен быть широко образован. Даже из нас – Большой, например, лет пять назад политех закончил, осталось «госы» сдать, не знаю, что там произошло, до сих пор сдаёт, чудик. Пашка техникум кончил, я – бывший учитель. Чебышев, хотя и семь классов имеет, любому инженеру фору в сто очков даст, а Степан Степанович – лейтенант запаса, о чём сообщает перед тем, как вырубиться, – грустно засмеялся Семён Васильевич.

Наша бригада благополучно перешла дорогу и вышла на заводской стадион.

— Покурим? – предложил Большой, усаживаясь на скамейку трибуны. – Все нормальные, а этот спёкся, – потряс Степана Степановича. – Точно! В отрубях лежит.

Стало прохладно. Быстро стемнело, словно мы в клетке и на нас накинули покрывало. Зажглись фонари. С ними перемигивались сигаретные огоньки.

— Я, вон чё, вон чё, лейтенант запаса–а-а! – неожиданно заорал Степан Степанович и свесил голову на грудь.

— Тьфу, чёрт! Перепугал! – поднялся Большой, бросив окурок. – Однако, что‑то холодает… Ну что, по домам? Этого, в отрубях, беру на себя.

Все согласились и стали прощаться с таким темпераментом, словно навсегда.

Трамвайная остановка, несмотря на довольно позднее время, оживлённо гудела.

«Наверное, опять транспорт не ходит».

Опровергая мои мысли, из‑за поворота показался трамвай, плотно, словно селёдкой в бочке, набитый людьми.

«Ну что ж, штурмовать так штурмовать!» – застегнулся на все пуговицы, оглядываясь по сторонам. Такая же непреклонная решимость светилась в глазах окружающих. Мужчины побросали окурки, женщины прижимали к себе детей и сумки.

Высекая искры, трамвай лихо подкатил к остановке.

«Наверное, в Севастополе, в военное время, при погрузке под огнём противника на транспорт порядка было намного больше», – успел подумать я, подхваченный толпой.

Шустрая сорокалетняя женщина, кривя рот, взывала к высокому парню в белой куртке:

— А вы бы, молодой человек, постеснялись, – голосила она, – пропустили бы женщин вперёд. Кто вас только воспитывал?..

Энергично оттолкнув сумкой соседку и работая локтями, полезла в трамвай, не забывая ругать невоспитанную молодёжь. Я устремился следом по проторенной дорожке Залезая на последнюю ступеньку, она так усердно заработала локтями, что угодила мне в лоб – не больно, но обидно.

«Не ищи лёгких путей!» – сделал вывод.

Женщина, не обернувшись, пробормотала: «О Господи! Лезут‑то как…»

Мой оскорблённый организм начал мощно выделять подмоченный алкоголем адреналин.

— Жалко, ты не мужик! – презрительно произнёс я, убирая руки в карманы.

— Не ты, а вы! – поправила она, нахально глядя мне в глаза.

От бешенства дыхание стало тяжёлым.

— Кто воспитывает, кто воспитывает?.. Такие вот и воспитывают!..

Не сказав больше ни слова, женщина стала пробираться к выходу.

«Чего это я взбеленился? – удивился себе. – Видать, дома выговор получу в жёсткой форме».

Глядя на выходящую женщину, две девушки и парень чему‑то довольно заулыбались. Мой гнев остыл полностью. Девчонки с любопытством поглядывали в мою сторону. «Вот и слава пришла!» – поздравил себя и в свою очередь принялся их изучать.

Одна оказалась стройной высокой красавицей, другая – конопатенькой, полной дурнушкой с обаятельной улыбкой и неуверенными добрыми глазами. Парень и несколько мужчин с интересом разглядывали стройную красавицу. Она, привыкшая к поклонению, делая безразличный вид, словно случайно, поймала мой взгляд.

Я считал себя скромным человеком и, как женатый товарищ, старался не придавать значения своей внешности, хотя знал, что нравлюсь женщинам, и даже где‑то на подсознательном уровне гордился этим. Ничего особенного в себе не находил – ординарная внешность, ну разве что причёска отменная. Не признавая никаких модных стрижек, носил густую белокурую шапку чуть вьющихся волос. В состоянии подпития, как сейчас, черты лица становились тонкими, взгляд туманным – Александр Блок, и только.

Стройная красавица опять с интересом посмотрела на меня. Её конопатенькая подруга, безнадёжно улыбаясь, преданно, как фрейлина королевы, стояла рядом. Меня тронули беззащитность и преданность – ни на что не надеясь и не рассчитывая, быть просто верной наблюдательницей восторгов – незавидная доля, а без свидетеля восторги много теряют в своей прелести. Глядя мимо красавицы, я улыбнулся её подруге. Растерявшись и не поверив, конопатенькая посмотрела в окно, потом опять на меня – не избалованная вниманием, боясь ошибиться.

В моём взгляде не было насмешки или иронии. Её красивая подруга почувствовала беспокойство. Безразлично глянув на красавицу, я снова тепло и искренне улыбнулся конопатенькой, получив в ответ такую обаятельную и нежную улыбку, что защемило сердце.

«Господи! Где у нас, мужиков, глаза? Ведь дарят самую чистую любовь и становятся самыми верными жёнами не красавицы, а их незаметные подруги!»

 

5

Почертыхавшись на подходе к дому, что осенью становилось традицией, почмокав досками, очутился в коридоре.

«Ага! – вспомнил я. – Сколько сейчас градусов?» – осветил спичкой термометр и внимательно всмотрелся.

— Маньяк! Опять к градуснику привязался? – услышал за спиной. – Ты чего так долго?

— Танюшечка… – засюсюкал я, – родненькая… – неловко потянулся к её губам.

— Ты что, пьян? – она брезгливо отпрянула от меня.

— Друга встретил. Давно не виделись.

Ответила мне хлопнувшая дверь.

Три раза глубоко вздохнув и широко улыбаясь, ввалился в дом.

— А вот и я–а-а…

— Папка пришёл! – обрадовался Дениска.

— Сынок, иди ко мне, – позвала его Татьяна, – папа сегодня усталый.

Стерев с лица улыбку, прошёл в комнату. По телевизору передавали эстрадный концерт. Экстравагантно одетый исполнитель трясся перед микрофоном. Зевнул, задумавшись о подходах к жене.

— Раньше в такой форме клоуны выступали, а теперь знаменитые певцы, – бодро выдал реплику.

В ответ – молчание. Будто меня нет.

Посадив Дениса на колени, Татьяна не отрывалась от экрана, на котором появился любимец женщин Серов.

— Ну и слушай свою «Мадонну», – пошёл ужинать на кухню, где тотчас появился кот. – Мироша, друг! – погладил его.

Довольный, он потёр мою ногу рыжей, словно замшевой, башкой. По–братски поделившись с ним, быстро поел.

— Сегодня здесь ляжешь! – не глядя в мою сторону, Татья–на бросила подушку на стоявший в комнате Дениса диван.

— Не имеешь права! – возмутился я. – Ты мне жена!..

— Следовало раньше об этом помнить, – стала укладываться с сыном в большой комнате.

Тоскливо вздохнув, взял кота и лёг на диване.

— Не женись никогда, Мирон, – учил его жизни. – Пусть хоть какая красавица будет с пушистым хвостом – не женись! Это до свадьбы они кошечки, а потом жёнами становятся.

— Ты можешь потише? Разбубнился! – услышал Татьяну.

— Вот видишь! – назидательно помотал пальцем перед розовым носом кота, подумав, что успел перенять уже некоторые начальнические привычки.

«Завтра этому дивану сто пятнадцать лет исполняется. Ещё бабушка выбросить хотела, да жалела, а мне лень, – тоскливо поскрипел пружинами. – Ну ладно! – я мстительно повертелся. – Завтра в сарае окажешься».

Довольный кошан монотонно мурлыкал. Спать не хотелось. Вспомнив есенинского Джима, решил посвятить стихотворение коту. После упорных трудов получилось следующее:

«Мирон! Дай, друг, на счастье лапу мне, такую лапу я не видел сроду. Давай с тобой на крышу взгромоздясь, мяукнем на ненастную погоду»…

А потом пригрезилось что‑то несуразное.

Я – дождь! Маленькая капля! Я – вода!.. Чистая и наивная… Человек–вода! Я долго падаю с метафизического неба, вечного и неизменного. Долго для капельки – целую вечность; и быстро для неба – долю секунды… Века и эпохи летят предо мной. Мелькают реки и чьи‑то лица; мелькают горы и чьи‑то глаза… Я падаю на раскалённую землю маленькой каплей, и земля принимает меня…

«Тьфу, чёрт! А всё Гондурас со своей философией, – вышел из забытья. – Пить‑то как хочется. О Господи! Кто это на грудь навалился?..

— Мирон, волк тряпошный, брысь, собака, отсюда, – шуганул безвинного кошана.

«Сколько сейчас времени, интересно?»

На улице начинало светать. Тихо спустил ноги, нашаривая тапки. Подлый диван тут же откликнулся – заскрежетал пружинами. Без передышки и с громадным удовольствием выдул два бокала воды – стало немного легче. Кот приятно потёрся о ноги и побежал к двери.

«Приспичило тебе, Мироша, не вовремя, скрипи теперь дверями. Надо смазать утром. Днём, вроде, тихо открываются, а ночью – как ножом по кастрюле».

Выпустив бедное животное, заглянул в комнату – сын и жена спали. Волосы наполовину закрыли Татьяне лицо. Захотелось подойти и поцеловать её.

«Разбудишь, только хуже будет!» – подумал я.

Поскрипев пружинами, опять улёгся, укутавшись в одеяло.

«Прохладно! Вот бы глянуть, сколько градусов».

Не спалось.

«Ночь уходила, унося своё покрывало и постепенно обнажая розовое тело зари», – написали бы поэты–романтики.

Настроение стало лирическим: «Я блуждал в игрушечной чаще и открыл лазоревый грот… Неужели я настоящий. И действительно смерть придёт? – от жалости к себе, такому любимому, скрипнул зубами в унисон с пружинами дивана. – Лежу тут один, никому не нужен». Выступили слёзы. Вытер их пододеяльником.

«Да видно, не до конца протрезвел. Эх и дурак! Спасибо, никто не видел и никогда не узнает. Надо встать, зарядку сделать, пробежать пару километров – и как огурчик стану… малосольный».

— Наш Дениска был голодный – проглотил утюг холодный! – бодро сообщил я, набегавшись и сбросив похмелье.

Сердце гулко стучало, разнося кровь по организму и очищая его от алкоголя, так, по крайней мере, определял своё состояние.

— Мамка–а-а, а че–е-г–о-о он… – заканючил сын.

— Отойди от ребёнка, дай поесть спокойно! – недовольно глядя на меня, произнесла жена.

— Шуток не понимаете!..

— Особенно вчерашних! – похватила Татьяна.

— А чё вчера? – умываясь, невинно поинтересовался у неё.

От такой наглости она опешила. Но не надолго. Выслушав ответ и узнав мнение жены о себе, вытер лицо и полез на диван поглядеть градусник.

— Завтракать будешь? – немного успокоилась она. – Всегда перед выходными номер откалываешь.

— Ты тоже хороша! – осмелел я. – Всё тело после того дивана ломит. Я на тебе женился или на коте?

— Знай! Как пьяный придёшь, всегда так будет.

— Давай Дениску в кино на утренний сеанс сводим? – в качестве подхалимажа предложил я.

— Давайте меня сводим! – обрадовался сын, подбегая ко мне.

— А куда пойдём? – окончательно успокоившись, подкрашивала перед зеркалом губы Татьяна.

— В «Пионер». Там всегда детские фильмы показывают.

Мир в семье был восстановлен!

Прохладный воздух приятно бодрил похмельный организм своей чистотой и свежестью. Людей на улице было ещё не много. С деловым видом спешили на рынок женщины, а у винного магазина – в субботу его открывали раньше – сбивались в стаи небритые личности с горячечными глазами.

— Глядеть противно! – нахмурилась жена.

— Болеют люди, – заступился я.

— Смотри, в их рядах не окажись, дожалеешься…

— Будь спокойна, меру знаем.

Дома, попив чаю, улёгся с книгой на диван, который радостно начал сверлить мои бока пружинами, поскрипывая от удовольствия. Несмотря на пытку, назло ему, заснул.

«Да–а, пьянка до добра не доводит, – критиковал себя после сна. – Пойти дровишки, что ли, поколоть и прогуляться немного?»

Одевшись, прошлёпал по доскам. Решил стрельнуть сигаретку – страшно захотелось курить. Соседей у дворов не наблюдалось, поэтому решил подняться наверх, поближе к цивилизации.

Неизвестно откуда набежал дождь – тонкий, густой и пахучий. Громко клацая когтями по асфальту и целеустремлённо глядя на два металлических помойных ящика, протрусила чёр–ная собака, уже порядочно успевшая вымокнуть. Остро пахнуло псиной.

Стрельнув сигарету у припозднившегося соседа, блаженно затянулся, разглядывая сверкавший огнями за пеленой дождя город, примеривая увиденное к своему деревянному курятнику, под которым подразумевал овраг. Последний раз затянувшись, подошёл к краю и бросил вниз окурок. Не успев долететь до земли, он погас, захлёстнутый дождём. Внизу тесно лепились домишки.

Строиться здесь стали ещё до войны – от центра недалеко и будто в родной деревне живёшь. По склону оврага торчали деревья с пожухлыми листьями. Здесь, наверху, резко пахло дымом – в домах дымили трубы. Вечер ещё только наступил. За моей спиной жил своей жизнью город, был слышен рокот машин и звонки трамваев. На стеклянном корпусе банка, плоскую крышу которого мне было видно, неоновая реклама призывала летать только на самолётах Аэрофлота – будто у нас были ещё и конкурирующие фирмы.

А внизу повисла тишина – двери на запор, лишь перелаивались собаки, да иногда душераздирающе орали коты – для них‑то здесь раздолье.

Из всех удобств, подаренных цивилизацией, в наших домах имелся только свет. Некоторые, особо деловые, сумели провести газ. Санузел заменяла деревянная постройка в стиле ретро в глубине двора, а ванную, холодную и горячую воду, паровое отопление самые мечтательные могли увидеть во сне, не говоря уж о такой роскоши, как телефон.

Правда, повышая своё благосостояние, кое‑кто заводил кур, свиней, а самые отчаянные – коров. Конечно, приятно, живя в центре города, просыпаться под петушиный вопль или коровье мычание, благо рядом с домами протекал ручей, куда можно выбрасывать нечистоты.

Зорко глядя под ноги, стал спускаться вниз. С моим погружением в овраг постепенно исчезали огни города, а за ними и звуки, даже ветер здесь не чувствовался. Воздух казался каким‑то спёртым и затхлым. Как нарочно, погас единственный фонарь, да он, собственно, и не освещал, а, как маяк кораблю, давал направление, ориентир куда идти. Посторонний человек, даже зная адрес, с трудом мог бы найти нужный дом. Например, рядом с моим, 778, находился 753. Неизвестно, чем руководствовались, присвоив ему этот номер, а где находится 779 – это для меня и поныне загадка, хотя живу здесь не первый год.

Осторожно прошлёпал по доскам, настеленным во дворе. Они будто играли со мной, неожиданно плескали жидкой грязью – то с края, то из трещины в центре доски. На крыльце, сощурившись в темноте, долго всматривался в термометр.

Воскресенье прошло спокойно и тихо в приятном ничегонеделании. С удовольствием валялся на диване, простив его скрипучие пружины; временами дремал, временами почитывал книгу. Курить не тянуло, пить тоже. Единственно, чем несколько омрачил отдых, это составлением жалостливой петиции в райисполком – и то после длительных увещеваний жены. Обильные творческие мучения в поисках слова и образа дали следующий результат.

«Председателю Волжского райисполкома

т. Кабанченко П. И.

от Двинянина С. В.

Заявление.

Просим Вас прислать комиссию по поводу того, что проживать в нашем доме невозможно в связи с его состоянием и антисанитарными условиями местности. Весь наш переулок, почти всех жильцов, отселили ещё два года назад за невозможностью проживания в этом районе. Живём мы около института, там, думая, что всех снесли, сбрасывают к нам мусор. Рядом протекает ручей с нечистотами – рассадник крыс и прочей заразы. Отводить воду из ручья некому, вода выходит из русла, и у нас её полный двор. В результате постоянной сырости дом даёт осадку, лопаются стены.

Просим разобраться с нашим вопросом.

Семья Двиняниных».

— После такого заявления квартиру сразу должны дать, – хвалился перед женой, с прохладцей отнёсшейся к моему шедевру. – Чего не восхищаешься? – приставал к ней. – Не вижу цветов, восторженных поклонниц, не слышу грома оркестра. Ну хочешь, ещё про негров вставлю?

— И про термометр не забудь! – язвила Татьяна.

— Господи, ну при чём тут термометр?

— А при чём негры? – не понимала она.

— Чтобы Кабанченку добить. Можно, например, так, – любуясь собой, вразумлял непонятливую супружницу.

«Бабы, они и есть бабы».

— Смотрели недавно передачу про бедственное положение американских негров. Очень завидовали тяжёлой гарлемской жизни. Мы с удовольствием согласились бы жить в обшарпанной пятиэтажке. Главное, что там есть газ и вода, а без мусоросборника как‑нибудь бы обошлись, на улицу бы вынесли; лифт нам тоже ни к чему, хоть и пятый этаж бы дали. А вот бедный, замученный тяжёлым бытом негр, в нашем лачужном овраге более недели не выдержит, запросится обратно, в свои райские трущобы. На сём с приветом, Двинянины.

Ну как? После прочтения сего опуса нам, кроме квартиры, попытаются ещё и гараж с погребом всучить.

— И грамоту от женсовета! – перебила меня бесчувственная жена.

Но я, окрылённый своим успехом в сочинительстве, не обращал внимания на мелкие уколы.

 

6

Согласно диалектике общественной жизни на смену пролетающим выходным приходят тягомотные будни.

Первый, кого встретил на подходе к цеху, был, конечно, Пашка. Пятнистый, как политическая карта Африки, от синяков различных цветов и оттенков.

— Ты, как картина абстракциониста, – поздоровался с ним. – По–видимому, выбрал не ту линию поведения?..

— Чё, Серёг, шнобель у меня здоровый, да? – потрогал он распухший нос.

— Ничего, вешалка, – подбодрил его. – Не с Большим поцапался?

— Да не–е! Это вчера – и чёрт знает с кем… –рассказывал Заев, пока мы поднимались на третий этаж. – Выпили, поговорили так оригинально. Спасибо, на лестнице никого нет, – вдруг заволновался он.

— Торжественная встреча всё равно обеспечена, – безжалостно заключил я и оказался прав.

На время даже домино было отложено.

Начитанный Семён Васильевич, он же Гондурас, вспомнил, что ещё Пётр Первый издал указ «О свидетельствовании дураков в сенате».

— Пашка! – окликнул Чебышев. – Сейчас, говорят, безалкогольную водку выпускают, тебе только такую можно пить.

На что резонно получил совет пить её самому. Не дослушав, есть ли такая водка или нет, вслед за быстро смывшимся Пашкой отправились на участок и мы с Чебышевым.

— Уже неделю мухоморит, кошёлка, – бурчал Чебышев, – выпили после работы с ним – всё мало, вот и нашёл приключение. Уж Михалыч вон пилит его, – утробно хохотнул Лёша.

Через стеклянную стенку звук не доходил, но было хорошо видно быстро шевелящего губами мастера. В моём представлении так дьячки читали Псалтырь.

Наш участок на время превратился в своеобразную Мекку, место паломничества цеха. Любопытные повалили даже с четвёртого этажа, что совсем доконало мастера. Устав ругаться, он исчез с участка в неизвестном направлении, а Паша уже на всё махнул рукой, и разбитые губы его растянулись от одного синего уха до другого.

— Не знаю, как люди через день пьют, – уже бодро разглагольствовал он, – я – каждый день – и то никак не привыкну!

Но всё проходит – и плохое и хорошее. Постепенно ажиотаж стал спадать, и всё пошло своим чередом.

Я читал технологию и выслушивал наставления Чебышева. Чувствовалось, что настал конец месяца: курить ходили редко, работы было полно.

Призывающий делать производственную гимнастику диктор не сумел уговорить даже женщин, не говоря о мужиках, итак считавших себя здоровяками. Трудовой героизм сумел приостановить лишь перерыв на обед – святое время.

— Для нас домино то же, что для капиталиста пинг–понг, – приговаривал Большой, тщательно размешивая огромными ручищами костяшки.

Собратом у него был Степан Степанович, уже хвативший пятьдесят граммов спирта и забывший о похмельном синдроме. Опасными противниками, конечно, Чебышев и разноцветный Паша.

Я решил посмотреть, чем кончится поединок титанов.

«В нашей области в этом году открылось несколько новых магазинов», – неожиданно прорвался дикторский голос из висящего в гардеробе репродуктора.

— Отключите дурака! – потребовала собравшаяся толпа.

Репродуктор вместе с зарвавшимся диктором оказался мгновенно вырублен.

— Ну вот, – расстроился Степан Степанович, – как узнаем, чего он хотел сказать?

— Теперь работники торговли, их родственники и знакомые ещё лучше будут обеспечены товарами, – имитируя репродуктор, продолжил за диктора я.

Здоровый смех рабочего класса был мне наградой.

Отключившись от окружающего мира, Большой самозабвенно грохнул о стол ладонью с домино.

— Один–один, – хмуро глянул на Пашку.

В ту же минуту с не меньшим грохотом тот припечатал к столу вторую плитку домино.

— Один–четыре, – на миг задумавшись, сказал веское слово и Степан Степанович.

Игра пошла. Лица игроков стали вдохновенными. Я решил комментировать матч.

— Внимание, внимание, – подражая Льву Озерову, начал репортаж. – Наши телекамеры установлены на территории гардероба цеха номер двенадцать. Вы смотрите финальный поединок мастеров сборной первого и второго участков. Сейчас ко–ротко познакомлю с участниками соревнования, – разорялся я. – У стены под полотенцами сидит знаменитый игрок, гордость второго участка – Большой. Он и начал матч оригинальным ходом – один–один.

Пропустив мимо ушей сердечное пожелание Большого кое–куда пойти, продолжил:

— По левую руку от него, у окна, вы видите мужественное лицо настоящего бойца, носом встречающего опасность, мастера спорта международного класса…

— Не спорта, а спирта! – поправил меня заинтересовавшийся Степан Степанович.

— Не перебивай! – зашикали на него доволные слушатели.

– … вы видите Павла Заева, – вдохновенно продолжил я. – Вот он поднял мощную руку… «Что в ней, что?..» – задаются вопросом зрители и игроки. Сильнейшим ударом Заев раскрывает карту, какой ход, – зачастил я, – какой неожиданный ход, не оставивший противнику надежды. Какая игра! Какой накал страстей! У аппарата с газводой, мужественно сжав в руке домино и грозно вращая глазами, сидит чемпион чемпионов, бывший офицер советской армии – Степан Степанович. Спорт есть спорт! Он может высоко вознести и ещё ниже опустить. Так и случилось с несчастным представителем вооружённых сил. Фортуна изменила славному игроку, и он не нашёл ничего другого, как проехать. Ну что ж, на нет, как говорится, и суда нет. Степан Степанович не верит и ещё раз с надеждой смотрит невооружённым взглядом в ладонь с домино, но нужной карты не находит и пропускает ход под не вполне спортивные высказывания друга и напарника – Большого.

Недовольный ходом игры Большой сделал ещё одну попытку отправить меня на обед, но благодарные слушатели не допустили этого произвола, и я продолжил:

— Внимание, внимание! Наконец ход игры докатился и до второго члена сборной первого участка, мудрого наставника молодёжи, отца русской гироскопии, заслуженного мастера спорта – Чебышева Алексея Григорьевича. Вот он, гордость первого участка, сидит на своём любимом месте у раковины для мытья рук. Свободно, играючи, одной левой переводит игру в сторону Большого. Так–так, интересно, чем ответит второй участок?..

Прокомментировать встречу до конца мне не удалось. Невезучий сегодня, Степан Степанович разорался, что я, вон чё, вон чё, плохо влияю на его игру, отвлекаю. Большой его поддержал, хотя Пашка с Чебышевым и болельщики были другого мнения. Но у меня уже пропал интерес к игре, к тому же надо было пообедать.

Столовский леший за выходные, казалось, совсем отощал. «Куда профком лесного массива смотрит? – поглощая кислые щи, рассуждал я. – Набрали бы ягод, щавеля и направили какую‑нибудь симпатичную ведьмочку проведать несчастного… а может, у него запой? Насмотрелся на нашего брата и перенял дурную черту. Ну и второе сегодня, – через силу глотал я котлету, – наверное, на машинном масле готовили, да и селёдкой прёт».

Через два стола от меня неунывающие двойняшки с такой скоростью поглощали щи, что ложки мелькали, как спицы быстро едущего велосипеда.

«Как рука не устанет, – удивлялся им. – Что значит – молодость!»

Хоть плохонький – но обед. Поэтому из столовой шёл не спеша, в приятном расположении духа.

Уже началась подготовка к октябрьским праздникам. В стороне от главной дороги, около низкого заводского корпуса, две женщины в кургузых, заляпанных красной краской комбинезонах раскрашивали длинную гирлянду лампочек. Около них отдыхал на своей тележке разнорабочий нашего цеха. В ту же минуту, не поверил глазам, из заводского скверика, смеясь чему‑то, появилась роскошная Мальвина, поддерживая под руку невысокого парня, опиравшегося на бадик.

Я даже остановился от неожиданности.

«Где же она его раскопала? Мало того – худосочный, так ещё и хромой! – поднялась во мне волна ревности. – Ишь, вцепилась как! Мальвины все такие… Та Буратино с носом остави–ла, а эта – меня!»

Визгливый хохот малярш привёл меня в чувство.

«Видно, наш цеховой матерщинник кое‑что выдал из своего обширного репертуара…»

Между тем парень нежно обнял Мальвину за плечи и, близко наклонившись к её лицу, что‑то говорил.

«Разливается как, козёл! – закипала во мне злость. – Додумались, прям на работе любовь крутят, – чуть помедлив, поплёлся за ними. – Да какое мне дело? – стал успокаивать себя. – Кто она мне? Невеста, что ли?»

Ускорив шаг, быстро догнал хромого. На миг появилась мысль как следует задеть его плечом, но я гордо прошёл мимо.

— Серёжа! – услышал Мальвину.

— А, это ты? – обернулся на ходу. – Извини, спешу, работы полно.

Придя в цех, всё не мог успокоиться.

«Спасибо, что я цивилизованный человек, а то бы…»

— Чего хмурый? – опять дыхнул на меня странным запахом Чебышев.

— Чем от тебя всё время несёт? Носки, что ли, жуёшь? – зло посмотрел на учителя.

— Шулюмом! – не обиделся тот. – Хочешь попробовать?

— Уволь! – застучал я молотком.

С удивлением вытаращившись поверх очков, Чебышев принюхался.

— Опять эта кошёлка здесь корпус смолит. Пашка, иди на механический, тебе шесть дней к отпуску за вредность дают, а я нюхай…

Смотри, Серёжка, – нравоучительно произнёс сэнсэй, – Михалыч станет приставать, чтобы корпуса смолил, не берись, на потенцию влияет.

— Главный, а я думал, тебе уже ничего не страшно! – заржал Пашка. – А ты, оказывается, два раза ещё можешь.

— Ага! На октябрьские и майские, – задохнулся от смеха Пашкин сосед. – Ведь скоро октябрьские, – еле выговорил он, тряся головой и осыпая воротник перхотью.

— Этот‑то чего? – возмутился Чебышев, его бородавка погрозила Плотареву кулаком. – Сейчас ты, Заев, смелый, – перешёл в наступление гироскопный гуру, – посмотрим, как запоёшь, когда рога полезут, длинные и ветвистые.

— Во–во, зато лишних шесть дней телевизор будет смотреть! – опять зашёлся смехом Плотарев.

— Кто о чём, а лысый о гребешке! – огрызнулся, уходя на механический, Пашка.

— Евдокимовна! – вдруг заорал Чебышев, представив весь ужас катастрофы. – Почему разрешаешь на участке корпуса смолить?

— Да! – поддержал его Плотарев.

— А мне всё равно, главное, чтоб пыли не было! – ответила контролёр, колыхнув грудью.

— Так нам не всё равно! – заволновались Чебышев с Плотаревым, развеселив весь контингент контролёров.

Постепенно моя обида прошла.

«Чего я, право, расстроился? Пустяки какие. Поважнее дела есть. Вечером в райисполком идти».

Курили редко. Последняя неделя месяц кормит.

Ближе к вечеру участок затих. Чебышев, Пашка и его сосед, часто отрываясь от работы, нетерпеливо поглядывали сквозь стеклянную перегородку.

— Кого высматриваете‑то? – напрямую спросил у Чебышева.

— У–у-у–у! Ты ещё совсем зелёный! Учти, студент – понедельник и четверг – святые дни, – не вдаваясь в подробности, замолчал.

Моё любопытство было разбужено.

— Почему святые, начальник цеха и его заместитель в эти дни родились, что ли?

Чебышев поглядел на меня, как на чокнутого.

— Дни разлива! – нехотя, словно выдавая военную тайну, сквозь зубы процедил он, с тоской почесав бородавку. – Куда же это мастер подевался?

Примерно через полчаса послышался оживлённый гул.

Словно скрываясь от агентов тайной полиции, затравленно озираясь по сторонам, на участке появился Михалыч. Под нейлоновой курткой явно просвечивала здоровенная бутылка.

— Ну вот! Скорее к сейфу зашкандылял… нет бы прежде людям налить, – возмутился Чебышев.

Его бородавка осуждающе глянула на мастера.

— Михалыч, – тут же подскочил к нему Пашка, – давай помогу.

— Работай иди! – огрызнулся мастер.

— Вдруг разобьёшь, пока сейф открываешь, – ставя на стол капронувую баночку, не отступал Заев.

— После смены подойдёшь, – уже миролюбиво заявил Михалыч, благополучно заныкав бутылку за бронированную дверь.

— Мне для работы надо, корпуса мыть, – пододвинул Паша баночку.

— Да иди ты со своей ёмкостью, – не выдержал мастер, с силой запустив Пашкину тару вдоль участка.

— Михалыч, ты что, так убить можешь, делать, что ли, нечего, – загудели Чебышев и Пашкин сосед.

— Правильно сделал! – поддержали мастера контролёры. – Вам скорее бы зенки залить.

Хмурый Пашка, оскорблённый в лучших чувствах, пошёл в курилку.

— Всё равно никуда не денется! – подбодрил себя Чебышев.

Я уже довольно сносно, без брака, научился делать редуктора. За работой время летело быстро. Не успел заметить как рабочий день закончился. Сославшись на важное дело, решительно откололся от компании в лице моего учителя и Пашки, нимало не интересуясь, доконали они мастера или нет.

 

7

Около райисполкома решил немного отдышаться и всё как следует продумать. Захотелось курить. Точно прочитав мои мысли, рядом возник мужчина с огромной, как у медведя, головой и достал сигареты. Тут же я сел ему на «хвост».

— Да вот не курил, не курил – что‑то потянуло, – объяснил ситуацию.

— Тоже к Кабанченко? – протягивая сигарету, поинтересовался медведеголовый.

— А к кому же…

— Насчёт квартиры, наверное?

— Не насчёт зарплаты же…

— Главная проблема сейчас – жильё, – пропустил мимо ушей моё ехидство, догадавшись, что это от нервов. – Мы уже пять лет ходим, – поведал мне, – и конца не видно. Понимаешь, пять лет назад наш дом рухнул.

— Какой дом?

— Кооперативный. Расселили во временное жильё. «Полгода потерпите, – пообещали нам, – и вселитесь». Пять лет уже терпим. А терпение, как известно, есть добродетель ослов! Нет, смотри, – разозлился он, – пять лет ждал, как построят, два года всего пожил и на тебе. Строители, работнички, чёрт им в печёнку. Хоть без жертв, спасибо, обошлось.

— «Вот парадный подъезд…» – не слушая излияния, для успокоения нервной системы попытался декламировать Некрасова, но как ни старался, дальше вспомнить не мог.

— Пошли к секретутке зайдем, узнаем что к чему, – предложил мой новый знакомый.

— Чего надо? – грубо спросила молодая женщина, подняв глаза от списка.

— Да вот, узнать хотим, живая очередь сегодня или по списку вызывать будете? – поинтересовался медведеголовый, не придав значения грубости.

— А–а-а! Явился не запылился, – глядя мимо меня, обратилась к нему секретарша. – Один, или компанию привёл?

— Один, – покорно ответил тот.

— А то устраиваете здесь демонстрации. Идите, вызову, – зло бросила нам, поднеся к глазам листок с длинным столбиком фамилий.

— Пошли, пошли, а то последними поставит, – вытолкал меня мужчина.

— Ну и стер–ва! – раздельно, по слогам произнёс я.

— С ними ругаться – себе дороже, – успокаивал он.

Около приёмной собралось человек двадцать просителей. Началось ожидание, а, как известно, хуже нет, чем ждать и догонять. Но, что мне понравилось, очередь быстро таяла. Каждые пять минут заходил очередной посетитель.

Вот, наморщив лоб, вышел из приёмной мой знакомый, недовольно покачивая огромной головой. Безысходно махнув рукой, поплёлся к выходу. Как по команде, оставшиеся вытащили свои послания – ещё раз прочитать и набраться бодрости перед боем.

Я всегда был склонен к конформизму и поэтому тоже извлёк на Свет Божий заявление.

«Нет, зря всё‑таки про негров не написал», – мелькнула мысль, когда выглянувшая из приёмной секретарша назвала мою фамилию. В дверях уступил дорогу седенькой старушке, дрожащей рукой убиравшей в красочную пластиковую сумку, рекламирующую автоспорт, какие‑то бумаги.

Но она ещё не думала уходить. Повернув к секретарше разъярённое лицо, выкрикнула, брызгая слюной:

— Чтоб вы провалились!

На что та спокойно посоветовала идти на все четыре стороны.

Запутавшись в двойных дверях, я протиснулся в апартаменты власть имущих.

— Садитесь, – безразлично буркнул плечистый толстощёкий субъект с зачёсанной назад полуседой шевелюрой и покосился в окно.

Посмотрел туда и я, усаживаясь на предложенный стул. Ничего интересного, кроме воробьев, не заметил.

Председатель райисполкома автоматически забарабанил толстыми, короткими пальцами с ухоженными ногтями по полировке стола, слегка покосившись на стадо разноцветных телефонов.

«Наверное, звонка ждет», – догадался я.

— Слушаю, слушаю, – обратился ко мне.

Сидевший за соседним столом мужчина, видно помощник или ещё один секретарь, что‑то быстро записал. Только я открыл рот, собравшись излагать претензии, как председатель перебил меня.

— Минуточку. Тихонович, открой нарзана бутылочку, что‑то в горле пересохло. Так что там у вас? – опять обратился ко мне.

И на этот раз мне не удалось начать.

— Пейте, Егор Александрович, – Тихонович громко поставил красивый гранёный стакан перед своим боссом.

Глядя, как в стакане шипят и лопаются пузырьки, облизнул пересохшие губы.

«Спросить, что ли? – закралась безумная мысль. – Тогда точно квартиру не дадут».

— Вы что молчите, молодой человек? – отхлёбывая из стакана, обронил председатель.

Протягивая заявление, я стал расписывать своё бедственное положение.

— Знаю, всё знаю, но квартир у меня сейчас нет, – председатель протянул пустой стакан Тихоновичу и поудобнее расположился в кресле. – И скоро не предвидится. Вы где работаете?

— На заводе.

— Вот там и вставайте на очередь. Чуть что – сразу в райсполком. У меня фонд не резиновый. Заявление оставьте. С заявлением мы, конечно, разберёмся. Скажите там Ольге Николаевне, пусть следующего просит, – достал он расчёску.

Не спеша вышел из райисполкома.

«Лет через двадцать может что и обломится. Ничего, ещё посражаемся, – вспомнил председателя. – Наверное, спит и видит, как его именем трамвайную остановку назовут: «Товарищи, следующая остановка – Малые Кабанчики», а потом и улицу переименуют, – топча листья, рассуждал я. – Вместо какого‑нибудь Чапаева, не внесшего вклада в благоустройство города, – улица имени председателя райисполкома Кабанченко с бюстом в центре проезжей части и надпись «От благодарных современников». Солидно, скромно и со вкусом.

Диогена решили из меня сделать. Тот всю жизнь в бочке просидел, думают, и я такой же идиот».

Занятый размышлениями, незаметно дотопал до дома.

«Сейчас бы пятьдесят граммов не помешало. Ну и денек сегодня! То Мальвина загуляла – любовь, видишь ли, у неё… то в райисполкоме мозги компостируют. Спокойствие, спокойствие прежде всего!»

На вопрос Татьяны – как дела, бодро ответил:

— Центр! – и через силу улыбнулся. – Неужели ты думаешь, что такого авторитетного человека возьмут, да и пошлют, – стал заговаривать ей зубы. – Что там у нас на ужин?

Соскучившийся за день Дениска не давал проходу. Не откладывая в долгий ящик, пришлось читать ему сказки. Меня тошнило от гномиков, горынычей и проституток–белоснежек, хотелось высечь Красную шапочку или, хотя бы, как следует отделать храброго портняжку.

На следующий день первым делом спросил у Чебышева, как вставать на очередь.

Тот направил меня к Валентине Григорьевне, нашему контролёру – она оказалась председателем цехового комитета профсоюзов и пообещала быстро решить этот вопрос.

Обнадёженный, уселся работать.

— Эх, вчера с Пашкой закеросинили! – похвалился Чебышев. – Чего убежал‑то?

— В райисполком надо было.

— А–а-а–а… – протянул учитель. – А мы, сперва, Михалыча раскроили, он аж позеленел от жадности, потом в «кресты», к купчихе.

— Он, Серый, с женой меньше времени проводит, чем с этой кладбищенской крошкой, – хлопнул меня по спине подошедший Пашка, возмутив необдуманными словами Чебышева.

— Кошёлка! На рожу свою посмотри, хуже синюшника выглядишь, а туда же, с критикой, – точно рак, выпучил глаза сэнсэй.

В конце месяца на участки заглядывало начальство, в начале – больше докладывали вышестоящим о результатах. Вот и сейчас маленький, толстенький Куцев, замначальника, прини–мавший нас с Мальвиной на работу, сунув правую руку за отворот халата, стоял около регулировщика, что‑то объясняя ему. Бочаров, не обращая на шефа внимания, следил за стрелками вольтметров и амперметров, иногда подвинчивая отвёрткой винты в приборе.

— Василий Лукьянович, – окликнули Куцева контролеры.

Он медленно и важно повернул в их сторону пухленькое толстогубое личико и захлопал глазками.

— Ба–а! Чего это он им понадобился? – удивился Чебышев.

Пилотку зам носил не как все в цеху – на солдатский манер, – одевал её поперёк, как Наполеон треуголку. У каждого свои странности. Человек без странностей вообще скучен. К этой манере давно привыкли, разве что новички поначалу удивлялись.

" Если его видели двойняшки, – подумал я, – то они здорово повеселились».

— Ну, чего крутишься? – стал пилить меня Чебышев, видимо, вспомнив нападки на исходящие от него запахи. – Работать надо.

 

8

Наконец‑то наступил ноябрь.

В начале месяца цех постепенно обезлюдел: кто ушёл работать по среднесдельной – это называлось середнячок, кто – в отгулы.

В первый выходной запланировал пилку–колку дров.

Утром, выйдя на крыльцо, покосился на градусник, зябко поведя плечами. Колоть дрова до смерти не хотелосъ.

«Надо, Серега, надо! Ведь ты же советский человек! – подбадривал себя. – Но всякая работа должна начинаться с продолжительного перекура», – принял мудрое решение.

Усевшись на пенек, стал мрачно разглядывать гору досок, которую натаскал из пошедшего под снос соседского дома. Летом пилить и колоть было лень – жарко. Оставлял эту работу на зиму. Хотя зимой тоже было лень – холодно.

— Чего сидишь не работаешь? – рявкнуло над ухом, и я даже вздрогнул от неожиданности.

— Чтоб тебя! Подкрался‑то как тихо, – не слишком любезно поздорововался с двоюродным Татьяниным братом – большим оригиналом. – Знал бы, что навестишь, так парадные доски бы настелил.

По рассказам жены, в юности он подавал прямо‑таки гигантские надежды. С золотой медалью окончил школу, поступил в Московский университет на факультет философии, блестяще закончил и его, оставили в аспирантуре. Проучившись год или полгода, всё бросил и приехал к маме в свой родной город. Сейчас работал сторожем на какой‑то торговой базе и там же, по совместительству – дворником.

— Не женился? – спросил, осторожно наступая на доски, и повёл его в дом.

— Не–а! – почесал он густую бороду. – Мне не первый год как за тридцать, но мама говорит: «Берегись этих современных девиц! – рассмеялся Философ. – Не доведут они тебя до добра!»

— Валерка! – аж запищала от радости жена, забросив свои чертежи. – Что же долго не заходил?

— Всё некогда, кузина, – поцеловал её в губы.

Меня всегда раздражала эта его привычка. Кузен нашелся!

Он был на десять с лишним лет старше Татьяны, когда‑то нянчил её, поэтому вел себя, на мой взгляд, слишком вольно. Если просил её что‑то сделать, например, принести, а она медлила, запросто мог шлёпнуть по мягкому месту. И что самое удивительное, жена не обижалась, напротив, ей это даже нравилось.

Иногда я злился и ревновал, но говорить было без толку.

«И к кому ревновать? – утешал себя. – Маленький, некрасивый, обросший неухоженной бородой, толстогубый – кому он мог нравиться? Поэтому и не женится, а то – мама говорит…»

— Это вам к празднику! – брякнул тяжёлой сумкой о стол. – Подарок с моей базы.

— Воруешь, сердешный? – мягко поинтересовался, глянув на жену.

— На фиг? У заведующей излишки, сама даёт. Иногда за деньги, к празднику – за так. Я, правда, всё равно плачу.

— Неплохо устроились, господин философ, – похвалил его, стараясь подпустить в голос побольше иронии, местами переходящей в сарказм.

— Денег не надо, не слушая меня или делая вид, что не слышит, остановил он Татьяну, – сказал же – подарок!

Та, в свою очередь, глянула на меня:

«Учись, студент, как надо жить!» – казалось, излучал её взгляд и весь вид.

— Пить ты не пьешь! – вновь глянула в мою сторону, мол, видишь, какие у меня родственники – не пьют и деньги водятся. – Покормить тебя? – обратилась к кузену.

Гордо фыркнув, я отвернулся к окну.

Поев и закончив пить чай, он, как хозяин, направился в комнату; мы с Татьяной последовали за ним.

«Сейчас свои философские изыски излагать недалекой общественности начнет», – хмыкнул я и тут же скромно примолк, потупившись под суровым взглядом жены.

— Был такой философ французский – Ламетри…

— Да ну?! – произнёс я и вновь примолк под непреклонным взглядом благоверной.

«Наверное, тоже маленький, бородатый, губастый и доставал мужа кузины», – постарался сделать заинтересованное лицо.

Удобно расположившись на диване, он продолжил, как водится, не обратив на меня внимания:

– … который мудро заметил: «Не будем теряться в бесконечности, нам не дано составить себе о ней ни малейшего понятия. Для нашего спокойствия, впрочем, совершенно безразлично, вечно ли существует материя или она сотворена, есть ли Бог или его нет.

Безумием было бы мучиться над тем, что невозможно узнать и что не в состоянии сделать нас более счастливыми, даже если бы мы достигли этой цели.

«Блин! К чему это он?»

Жена с обожанием внимала оракулу.

— Ну и в чём тут соль? – озвучил свои мысли.

— Для меня во многом! – лицо его стало одухотворенным и красивым.

Он иронично посмотрел в мою сторону, и я поразился, какие умные и грустные глаза у Татьяниного брата.

— Где Дениска? – вдруг опомнился философ.

Денис, как и я, тоже недолюбливал дядю Валеру. У него были на то свои причины.

Во–первых, дядя никогда ничего ему не приносил. Во–вторых, мало с ним разговаривал и не играл.

«Ясное дело, ведь мальчишка не разбирается в Ламетри, к тому же не придает значения пролетарским позициям семи гномиков и социальному статусу Белоснежки и Красной шапочки!»

— О чём задумался? – отвлекла от рассуждений супруга.

— О Ламетри, ясное дело.

— Скорее всего о градуснике и его показаниях! – уколола она.

«Даже мысли не допускает, что могу думать о чём‑то серьезном», – обиделся на жену.

— Да пусть в своей комнате играет, а то поговорить не даст, – покончив со мной, обратилась к брату. – Да–а, Валер! Сейчас покажу, какое платье купила, зашатаешься, – раскрыла шифоньер, – вот оно.

Жди здесь, – заспешила в другую комнату, на ходу растегивая халат.

«Ничуть брата не стесняется! – разозлился я. – Хошь маленький и губастый, но всё ж мушшина», – стал трунить над ним. Мысленно, разумеется. Через несколько минут она демонстрировала покупку, кружась по комнате, высоко открывая ноги и виляя бедрами, – знал бы – хрен купить разрешил. Валерий снисходительно, как на маленькую расшалившуюся девочку, глядел на неё. В глазах плескалась нежность.

— Ну как?

— Потрясно! – улыбнувшись, он поднял вверх большой палец. Довольная жена побежала переодеваться. Вернулась, неся в руках платье и, конечно, не застегнув до конца халат, в от вороте которого виднелась маленькая упругая грудь в прозрачном лифчике.

«Чего гипюровых бюстгалтеров накупила?» – нервно уставился в телевизор, на экране которого главный застрельщик перестройки проводил то ли съезд, то ли партконференцию. Политика меня не интересовала, только экономика.

— Дайте нам свободу! – взывал пожилой, с аристократичной сединой директор какого‑то завода. – И мы заработаем кучу «зелёных», – тряс американской банкнотой.

«И зачем нам «зелёные»? – подумал я. – Рублей бы побольше!»

— Деньги! Деньги! Деньги! Скоро они заменят всё: и культуру, и литературу, и искусство, – разглядывая оратора, произнес Валерий. – Всё следует делать не спеша, постепенно, а мы не можем, хотим сразу и всё. В результате уже Грузии суверенитет подавай, не говоря о Прибалтике. А Меченый только болтает, туманно объясняя, где собака зарылась и ничего не предпринимает.

— Правильно у нас на заводе говорят… – сделав по возможности умную рожу, перебил Философа.

Жена восприняла мой демарш, как святотатство.

– …по России мчится тройка – Мишка, Райка, перестройка!

— А ещё что говорят? – усмехнулся Философ.

— Яйца видим только в бане, между ног у дяди Вани, – не совсем уверенно докончил я.

Жена всплеснула руками и заглянула в соседнюю комнату удостовериться – не слышал ли Денис неподражаемого своего папулю.

— К власти идут анархисты, готовые всё сломать. Великий анархист Бакунин как‑то сказал, что страсть к разрушению есть творческая страсть. Именно этим творчеством сейчас и начинают заниматься, – неожиданно он хлопнул меня по плечу. – Помню, утром, усталый, ты сидел в сарае и мрачно глядел на дрова. Пошли.

Отгулов у меня не было, а делать что‑нибудь путное пока не умел, поэтому подметал территорию и таскал мешки с отходами на свалку. Шестого числа – то был короткий рабочий день – мастер снова отправил меня на ставшую уже родной мусорку. Высыпав мешок в контейнер, стоявший в бетонном углублении, и удовлетворённо проследив за полётом мусора, я поначалу подумал, что померещилось. Но нет, в действительности, дно контейнера устилали чёрно–белые, серые, рыжие кошачьи трупики.

Я потряс головой, чтобы избавиться от наваждения, и опять заглянул в контейнер. На самом верху лежали три котёнка. Их остекленевшие глаза удивлённо смотрели в небо и не видели его. Под ними виднелась кроваво–рыжая шерсть и большая кошачья голова.

Представил на их месте своего Мирошу. Жалость, словно пушистый котёнок, скребла моё сердце и толкалась в нём.

Нагнувшись, накрыл останки мешком.

В цеху сотрясавшийся от музыки динамик голосом бесподобной Аллы Пугачевой кричал что‑то задорное. Мастер, сидя за столом, притаптывал в такт, дёргая головой для пущего эффекта.

— Ну как дела? Мусор отнёс?

Я молча кивнул.

— Михалыч? – вывел его из транса. – А что на помойке котов дохлых полно?

— Да, наверное, столовая на зиму посолила, а укроп забыли добавить, вот и выкинули.

У шефа было праздничное настроение.

— А если серьёзно?

— А если серьёзно, – перестал притаптывать Михалыч, – то есть у нас тут один охотник. Начальник караула по охране завода. Уж который год перед ноябрьскими котов расстреливает. Когда‑то в тюрьме служил, теперь на пенсии, а у нас подрабатывает. Сколько раз ему бабы рожу раздирали – всё нипочем.

За ударный труд был милостиво отпущен с обеда.

По пути домой не поленился заглянуть в помещение охраны. Пожилой ворошиловский стрелок отсутствовал. На его месте седенькая старушка, громко отхлёбывая, пила из блюдечка чай. Сбоку, словно у ковбоя, на прослабленном ремне висела кабура с наганом.

— Ищешь кого?

— Хотелось на одного охотника взглянуть, – ответил ей.

 

9

Седьмого числа, к глубокому сожалению начальника цеха Каца, народа собралось мало. Едва пятая часть. В других цехах было не лучше.

— Товарищи, товарищи, – металась знакомая женщина из отдела кадров, – разбирайте транспаранты и флаги.

Её, конечно, никто не слушал. Поднявшись на три высоких ступеньки перед вестибюлем проходной, я внимательно вглядывался в толпу. Кого надо – не было. Неподалёку, рядом с подземным переходом, разглядел Плотарева. Он беседовал с какой‑то дамой намного моложе его. В двух шагах от них с блокнотом в руках стоял Родионов и крутил во все стороны головой в глубоко надвинутой шляпе – тоже высматривал своих. Из подземного перехода, весело хохоча, вывалились двойняшки с юными подругами и тут же заметили меня. Подняв над головой правую руку, будто улетающий в другую страну член правительства, с подобающим моменту достоинством помахал двойняшкам, на миг утратив бдительность, и чуть было не поплатился за это. Из проходной выскочила свора начальников с Кацем во главе – получали инструктаж у директора. В последний момент всё же успел увернуться и не был растоптан.

Будто рыцарский клин в средние века, Кац распорол могучим животом толпу и повёл начальство к клубу. Словно ручейки к реке, со всех сторон к ним потекли мастера.

Начальник нашего цеха поражал меня мощными габаритами и ростом. Всё в нём было крупно и объёмно. Огромная голова с чёрными, густыми и курчавыми, как у негра, волосами плотно сидела на широченных плечах. Шея как таковая отсутствовала. Галстук охватывал затылок и коротким языком спускался на грудь, на манер слюнявчика – не хватало длины. Серый плащ он расстегнул – не сходился на выпуклом животе, то же самое – и пиджак. Брюки, перетянутые узким ремнём, топорщились много ниже пупка.

Сквозь ткань сумки потрогал бутылку:

«Слава богу, цела! Этот рефрижератор запросто мог раздавить и меня и её, – довольный, что не пострадал и отделался лёгким испугом, опять стал осматриваться.

«Ба–а! Кто идёт!» – обрадовался я.

Три раза проигнорировав подземный переход, дорогу пересекали Пашка и Чебышев. Пашка тащил здоровенную сумку, Чебышев – воздушный шарик. Я пошёл им навстречу.

— Смотри, чего Главный вытворяет! – увидев меня, заорал Пашка. – Я ему сумку даю для балласта, вдруг ветер поднимется, а он не берёт.

Даже на таком расстоянии от них крепко попахивало спиртным, а может, этот запах ассоциировался с ними.

— Наших кого видал? – осведомился учитель.

— Мастера да Ваську Плотарева, – отрапортовал Чебышеву.

— А–а-а, – разочаровался сэнсэй.

— Вон, – перебил нас Пашка, – Михалыч сигналы подает.

Стоя на недавнем моём месте, Родионов махал нам рукой, подзывая к себе. Рядом, с огромным красным флагом, топтался революционный Плотарев. Ещё несколько таких же флагов было прислонено к стене.

Автомобильную дорогу уже перекрыли. Под дробь барабанов по ней двигались курсанты находящегося неподалеку химучилища. Девчонки, позабыв все на свете, глазели на них.

Через пять минут, осчастливленные флагами и записанные в блокнот, обсуждали дальнейшие действия.

— Ты что‑нибудь взял горячительного? – в лоб спросил Чебышев.

А как же… – раскрыл я сумку.

Склонившись, они заглянули в неё. Там, рядом с завернутой в бумагу закуской, сиротливо, но гордо разместилась поллитра белого, с кровью вырванная у жены с обещанием сразу после демонстрации – домой.

Лёшина бородавка заметно повеселела, хотя лицо по–прежнему оставалось строгое, как у индейца.

Что мне особенно нравилось в нашем заводе, так это расположенные во всех углах репродукторы и динамики. Скорее всего, в конце года остались неиспользованные средства, и, чтобы они не пропадали, накупили этих горлопанов.

Вот и сейчас два репродуктора – один над входом в клуб, другой над проходной – громко передавали бодрые революционные марши перестроечного характера, поэтому Лёшины слова можно было разобрать с превеликим трудом.

Всё, что я понял – надо срочно идти на ту сторону.

— Через дорогу от завода, напротив проходной, в небольшом лесном массивчике находилось кафе «Экспресс», до перестройки носившее название «Тополёк» и знаменитое в то время морем разливанным бормотухи. Сейчас бывший «Тополёк» перепрофилировался в чопорное заведение с уклоном на сильно разбавленные водой соки. Поставив у входа флаги и купив три зелёных напитка, мы уселись за столик. Брезгливо осмотрев стаканы, Чебышев послал нас с Пашкой вылить содержимое, что мы и сделали, выплеснув всё на шершавую кору неохватного тополя.

Разлив грамм по сто, торжественно выпили. После этого Чебышев, закраснев щеками, надул свой шар до невероятных размеров.

— Не смотри, что тощий! – похвалился он.

Бодрые марши кончились, репродукторы замогильными голосами, с подвывом, призывали строиться в колонну. Взяв флаги, мы медленно побрели к заводу. Шаловливый Паша где‑то нашёл небольшое стеклышко и, пока переходили дорогу, прицеливался в чебышевский шарик. Мощный взрыв чуть не уложил Лёшу на тротуар. Даже по прошествии пяти минут у него всё ещё тряслась нижняя губа.

— Мирный атом на службу народу! – торжественно произ–нёс я.

— Говорил тебе, не надувай такой! – снимая огрызок шарика с носа учителя и пряча смех в уголках рта, вразумлял Пашка.

— Эх и шарахнуло! – подозрительно поглядывал на него Чебышев, почёсывая в звенящем ухе.

Наконец колонна медленно тронулась в путь.

— Это же надо… – возмущался взвинченный взрывом Чебышев, – ни Гондурасик не пришёл, ни Большой с Бочаровым.

— Да, Главный, бойцов маловато. Взял ли Кац у Тамарки что обещал?.. Вот в чём вопрос! – волновался Пашка.

Наш ряд сбился и залез в какой‑то чужой цех.

— Гм, – хмыкнул учитель, – будто нянечка в детском саду.

И действительно, мы попали в молодёжную бригаду мам с детишками.

— Давай‑ка выйдем из колонны, своих поищем, – предложил Заев.

Нам это сошло с рук, Чебышева же обругал строгий мужик с красной повязкой на руке и загнал обратно в строй, что окончательно испортило ему настроение.

Неожиданно пошёл мелкий дождь и поднялся ветер. Сегодня для моего гуру был чёрный день. Развивающийся флаг нащёлкал влажным полотном по щекам, а какой‑то легкомысленный пэтэушник, открывая на ходу лимонад, обрызгал новое чебышевское пальто.

— Ну почему Пашку не обрызгал? – отвесил подзатыльник юному последователю маркиза де Сада. – Лучше бы мне рожу облил, чем одежду, – страдал Чебышев.

Пока ждали своей очереди идти через площадь, колонну распустили.

Когда шли по площади, настроение повысилось до апогея. Окружающие, в том числе и мы с Пашкой, широко раскрывая рты, орали «ура» после каждого лозунга. Детишки, видя радостных мам и пап, махали флажками.

Стоявшее на трибуне местное начальство довольно улыбалось и, когда оператор направлял туда камеру, махало руками.

«Какими милыми два раза в год бывают они, – подумалось мне, – а приди завтра на приём – совсем другие люди».

Миновав площадь, все расслабились – официальная часть позади. Закурили, положив древки флагов на плечо. Заорали, окликая своих. Мы с Пашкой подошли к мастеру.

— Михалыч, куда знамёна девать?

— Пошли со мной. Вон машина стоит, видите? В кузов бросайте.

Избавясь от революционного балласта, все разбежались по своим делам.

— У нас на набережной обычно встреча, – повёл меня Заев.

И точно. Дойдя до Волги и спустившись по широкой каменной лестнице, мы увидели немногочисленных представителей своего цеха, в основном, – молодёжь. Чуть в стороне от них, разложив на парапете закуску, Кац угощал немногих дошедших ветеранов.

Такие же группы стояли на всем протяжении набережной.

В нашем городе очень красивая набережная. И даже сейчас, осенью, здесь было необычайно. Другой берег Волги сегодня не виден – затянуло дымкой. Слева проступали очертания моста. Дождь перестал, но небо по–прежнему хмурилось. Не так часто, как летом, но появлялись на воде то лодка с фанатичным рыбаком, то трудяга буксир, шумно урча, тянул баржу.

Я любил набережную и всегда отдыхал здесь душой.

Услышав: «Привет!», обернулся.

Роскошная Мальвина – девушка с голубыми волосами – улыбалась мне. Рядом, с сумками и японским магнитофоном, стояли двое парней. Один из них – мой злой гений хромоногий, другого первый раз видел.

Познакомились. Оказалось, что моего конкурента звали Игорь.

«И что она нашла в этом хромом? – опять подумал я. – Наверное, заглядывая вечером по окнам, зазевался и попал под машину, а ей его жалко».

Суматошно подлетел Заев и потащил к Кацу.

— Стакан доставай…

Уже вмазавший начальник цеха, горой нависая над ветеранами, рассуждал:

— Нет начальников ни совсем плохих, ни совсем хороших. Да и поступки расцениваются по–разному. Одно и то же действие кому‑то понравится, а другой его воспримет как отрицательное. На всех не угодишь…

— Евгений Львович, – отвлёк его Пашка, подставляя стакан, – плесни сколь ни жалко.

Из литровой бутылки – на заводе в таких хранился ацетон – Кац щедро наполнил стакан.

— Чистый! – предупредил нас.

— Ух ты! – обрадовался Пашка. – Лимонадом надо разбавить, – и потащил меня к молодёжи.

Со всех сторон многочисленные гармонисты и гитаристы пиликали и бренчали на своих инструментах, но их перекрывали ещё более многочисленные магнитофоны.

Через час народ стал рассеиваться. Давно ушли Кац с ветеранами. Всё допив, о важном деле вспомнил и Пашка. Из нашей компании остались я, двойняшки с трёмя подругами и Мальвина с двумя друзьями.

— Пойдёмте ко мне, – предложила она, – родителей сейчас нет, а две бутылки «сухого» есть. Тут недалеко…

Все, кроме меня, восторженно приняли предложение.

— Домой надо! – объяснял им.

— Давай знаешь как сделаем, – не успокоилась Мальвина, – посмотришь, где живу, и сгоняешь за женой и сыном.

Отказать столь прекрасной женщине было выше моих сил.

И правда, жила она недалеко от набережной, на третьем этаже девятиэтажки.

«Ничего себе квартирка», – позавидовал трём комнатам, впрочем не показывая вида.

— И сколько же вас здесь живет?

— Мама, папа и я, – удивилась Мальвина. – А вот моя комната, – распахнула дверь.

— Мальчишки, раздвигайте стол и расставляйте стулья, а девочки – за мной на кухню, – распорядилась она.

Друг хромоногого включил магнитофон. Мне расхотелось идти домой. В молодой компании разговоров было намного меньше, чем танцев. Я тоже тряхнул стариной и несколько раз станцевал со спутницами двойняшек. Лёлик с Болеком совсем о них забыли и развлекали себя и других брейк–дансом. Благо здесь было намного чище, чем на дискотеке. Мальвина танцевала только со своим другом. Мне стало скучно. После демонстрации пить не хотелось. Кроме двух «сухих», на столе стояла почти полная бутылка водки. Магнитофон включили на всю катушку, стало шумно и неуютно.

«Зря домой не ушёл», – зевнул я, разглядывая вертевшихся на полу двойшек.

После алкоголя брейк у них, на мой взгляд, явно не получался. Теперь двойняшки вспомнили о своих подругах и, тесно прижавшись, танцевали с ними

«Пожалуй, надо идти», – поднялся со стула.

— Разрешите вас пригласить… – церемонно сделала реверанс Мальвина.

— Пожайлуста! – с радостью согласился я.

Её друга не было видно, наверное, ушёл курить. Смеркалось, но свет не зажигали.

Она положила руки мне на плечи, я обнял её за талию и попытался привлечь к себе. Мальвина не поддалась.

«Смотри‑ка, держит расстояние».

Взяв её лицо в руки, посмотрел в глаза. Где‑то в глубине, на самом дне, увидел себя. Голова закружилась. Рядом с моими были её чувственные полуоткрытые губы, и я с трепетом коснулся их, нет, не поцеловал, а только коснулся.

Слабо вздохнув, она закрыла глаза и склонила голову мне на плечо. От неё возбуждающе пахло вином и дорогими сигаретами. Рука моя накрыла её упругую грудь, она тихо застонала и прижалась ко мне. Я ощутил её всю, будто она была раздета.

Желание волнами поднималось во мне.

Я опять взял в руки лицо Мальвины и на этот раз долгим поцелуем смял её губы. Она закрыла глаза, казалось, вот–вот потеряет сознание.

Музыка кончилась. Мы стояли обнявшись в центре комнаты.

В приоткрытой балконной двери я заметил мертвенно–белое лицо хромого, смотревшего на нас. В руке он судорожно сжимал трость.

Мальвина улыбнулась ему и как ни в чем не бывало пошла к столу, где уже сидели двойняшки со своими девчонками.

— Выйдем! – чувствительно хлопнул меня по плечу неожиданно появившийся друг хромого.

«Чего ему надо? Ведь прекрасно знает, что не курю», – пошёл за ним на кухню.

Там, резко повернувшись и ни слова не говоря, почти не размахиваясь, ударил меня в скулу. Я не покачнулся, лишь дёрнулась голова. Сжал кулаки, но не ответил, хотя мог бы смести его, как бумажку.

— Ты что, обкурился? – где‑то в подсознании удивился своему спокойствию.

— Мне бы автомат, не пожалел бы патронов! – глаза его стреляли, резали и топтали меня. – Оставь её в покое, усёк?..

— Тебе‑то что надо? Я вообще тебя первый раз вижу, – спокойно ответил ему.

— Какие же вы здесь сволочи! – достал он сигарету и нервно заходил по кухне, перемалывая её в пальцах. – Где вы все были, когда мы там… а? – вновь с бешенством глянул на меня.

— Так вы с ним афганцы, что ли? – я был доволен, что сдержался и не ударил. – Давай и мне сигарету, только целую, – посмотрел на оставшийся в его руке фильтр.

Дома, конечно, разразился величайший за всю историю моей семейной жизни скандал. Приостановить словоизвержение жены было невозможно даже Жванецкому, особенно когда она нашла губную помаду на воротнике рубахи. Финальным аккордом, апофеозом ссоры стал чувствительный удар по моей бедной голове толстенным словарем по этике и эстетике, случайно подвернувшимся под горячую Татьянину руку.

«Ну почему вместо этого пудового фолианта ей не попался карманный вариант какого‑нибудь чеховского рассказика?»

— Так и до сотрясения недалеко! – обрисовал пальцем контуры намечавшейся шишки.

«Сегодня день, что ли, такой, специальный? Каждый норовит долбануть», – обогатился полезной информацией, что сотрясать у меня нечего. Усталый и обиженный, пораньше улегся на скрипучий диван, не дожидаясь, когда на него укажет жена.

Самым довольным в этой ситуации всегда оказывался кот. И сейчас Мироша, блаженно мурлыкая, развалился в моих ногах. Поругав диван и пообещав с утра выкинуть его на свалку истории, моментально уснул.

Утром не стал сразу вставать, я послушал, что делает Тятьяна, покаянно поскрипел пружинами, но ответных действий с её стороны не последовало.

Кота в моих ногах уже не было – побежал вымогать завтрак. Я удивился, что голова ничуть не болела, – видно, эстетика пошла на пользу. Лежи не лежи, а вставать надо.

Откричавшись вчера, жена со мной не разговаривала. Завтракал один. Даже Дениска, занятый своими делами, не подходил. Полнейший бойкот. Поев, взобрался на диван посмотреть сколько градусов.

«Прохладно!» – принёс дров и затопил печку.

— На улице сегодня холодно, – скромно сообщил Татьяне.

Тишина!

Сидя за столом, чертила на ватмане.

Протопив, пошёл колоть дрова. На мои подходы жена не реагировала. Почитал книгу, сходил за водой, поиграл с сыном – тишина. Для жены меня не существовало. Сели обедать.

— Мамульк, ну сколько можно?.. Ну, виноват, виноват! Так получил ведь вчера. Даже шишка от эстетики вылезла, – постучал по маковке.

Тишина!

— Ну что мне перед тобой на колени упасть?..

Она посмотрела влажными глазами.

— А губная помада откуда?..

— Так… э–э-э… так… – растерялся я.

— Дык… э–э-э… дык… – передразнила Татьяна.

«Заговорила! – обрадовался я. – Лёд тронулся!»

— Случайно, наверное, задели.

— Случайно… – мстительно произнесла жена. – А почему духами от тебя пахло?.. Опять дыкать начнёшь?..

— Ну, сознаюсь! Танцевал… танцевал… Что ж теперь, убить меня?..

— Сразу видно, что я тебе не нужна, – поднялась из‑за стола. – Даже спать со мной не лёг, – жалобно произнесла она.

Тёмные полоски слез – с утра подкрасила ресницы тушью – побежали к губам.

— Глупая! – обнял её. – Сама ведь сказала, что с пьяным не ляжешь, – слизнул солёные бороздки.

«Теперь язык станет чёрным», – пронеслось в голове.

 

10

— Центр! – восхитился Пашка, любуясь моей распухшей челюстью.

— Ну и ученички. То один, то другой. О кулак споткнулся? – пожал руку Чебышев.

— Было дело, – не стал вдаваться в подробности.

— Мужики, это дело надо обмыть! – с облегчением, что повод найден, предложил Заев.

Ведь известно, что без повода получается банальная пьянка.

— Всенепременнейше! – поразил нас мудрёным словцом Алексей Григорьевич. От уважения мы даже стали величать его по имени–отчеству. Недолго, конечно.

Более опытные друзья потащили меня похмеляться в спиртовую кладовую. Потоптавшись и настроившись на нужную волну, Чебышев распахнул дверь.

— Тамарочка, с прошедшим тебя, лапочка. Скучаешь?

Пашка подмигнул мне.

Кладовщица недобро уставилась на нас.

Не обращая на это внимания, Чебышев сел на соседний стул, мы с Заевым остались стоять.

— Как праздники провела? – гнул свою линию Алексей Григорьевич.

— Чего надо? – рявкнула кладовщица, прикидываясь непонятливой.

— Ничего, Тамарочка, ничего. Пришли тебя поздравить, – не сдавался Чебышев, протягивая шоколадку.

Женское сердце отмякло, взгляд повеселел.

— Дай‑ка, думаю, проведаем, как она там? – искусно разыгрывая умиление, сюсюкал наш гуру.

Умиротворенная кладовщица довольно колыхнула мощным бюстом.

— А ты, Тамарочка, у нас цветёшь, – будто случайно, учитель глянул на сейф. Его бородавка плотоядно облизнулась.

— Скажешь тоже! – кокетливо поёрзала тяжёлым задом, насилуя стул.

— Э–э-эх! Жалко я женатый! – перешёл к последнему этапу сэнсэй и, пощелоктив губами, чмокнул её в щеку.

— Брейся тщательнее! – зашлась смехом кладовщица, отталкивая его.

— Молодец! Грамотно охмуряет, – шепнул мне Пашка.

— Тамарочка, смотри, парень на ладан дышит, – показал на меня Чебышев.

— Надо помочь.

— Бедненький, где это вас так?

— Бандитский пуль! – скромно потупился я.

Тяжело вздохнув, кладовщица с трудом отлепилась от стула и, гремя связкой ключей, направилась к сейфу.

Чебышев алчно потел руки за её спиной, Заев, затаив дыхание, с вожделением глядел, как заполняется двухсотграммовая баночка.

— Тамарочка! Любовь ты наша, – пустил слюни умиления Чебышев, доставая из безразмерного кармана пол–литровую стеклянную банку.

Брови кладовщицы удивленно поползли вверх.

— Нет, нет, – замахал он рукой, – налей бээфчику для работы.

Всё время, пока поднимались на четвёртый этаж, Лёша отплевывался.

— Умывается она или нет, вся рожа лоснится.

Пашка безрезультатно давил в себе приступы смеха.

— Как ты через её грудищи‑то дотянулся? – перестал бо–роться с приступами. – Александру Матросову легче было своей грудью дзот закрыть, чем тебе её бюст. Могло бы насмерть защемить.

На четвёртом этаже в приоткрытую дверь своей кладовой выглянула усохшая от злости Митрофаниха.

— Вот тебе с кем целоваться надо! – подколол Заев, по–хозяйски тарабаня в дверь с криво прибитой табличкой «Осциллографическая».

— Опять припёрлись, – неласково встретил нас невысокий лысоватый мужчина с пробивающейся бородкой – видно, недавно начал отращивать.

Я вспомнил, что видел его в столовой, когда он обедал вместе с болтуном Славой, правда, тогда чисто выбритый.

У одной стены этой небольшой узкой комнаты стояли два стола. На первом в беспорядке валялись свёрнутые в рулон осцилограммы. Они были повсюду. И в шкафу с разбитыми стеклами, уместившемуся между вторым столом и белым, неаккуратно покрашенным шкафчиком для переодевания, и в раковине, и в большом целлофановом мешке, приткнутом к стене. Кроме осциллограмм на первом столе стояли две ванночки для проявления, накрытые мутными исцарапанными кусками плексиглаза.

Второй стол был чистый, если не считать рассыпанного в углу домино. Окна отсутствовали. В комнате остро пахло проявителем и чёрт знает чем ещё.

— Хватит дуться, осциллографист, – толкнул его локтем Чебышев, – познакомься лучше с моим учеником.

Назвавшись, мы пожали руки.

Сначала распили спирт и сыграли в домино, затем Алексей Григорьевич начал священнодействовать.

— Шулюмчик, шулюмчик, – радовался он, забрав у Пашки банку и помешивая в ней отверткой. – Не пробовал ещё наше фирменное блюдо? А то всё пристаешь, чем пахнет, чем пахнет, Борис Фендырычем пахнет, – пел, не переставая помешивать, Чебышев.

На отвёртке нарастал комок загустевшего клея.

— Главный, до чего ты докатился, совсем алкашом стал. Куцев в его характеристике написал: «Склонен к употреблению бээфа», – повернулся ко мне Заев.

— Молчал бы уж, кошёлка, – не обиделся наш гуру.

Чебышев вытащил отвертку с налипшим клеем и аккуратно отжал комок. «Самый цимус», – прокомментировал свои действия и бросил выжатую массу в пустую банку из‑под СКТ, зашвырнув в свою очередь её под стеклянный шкаф.

— Хоть банку с собой заберите, – горестно взвыл осциллографист.

На его слова никто не отреагировал.

Меня затошнило от запаха бээфа.

— Главный, пока губы не отмоешь, из одного стакана пить не стану, – не мог угомониться Пашка, опять вспомнив кладовщицу.

— Мужики, я – пас! – рвотно скорчившисъ, выскочил из осциллографической.

В себя пришёл только в курилке.

«Ну и гадость пьют! Да лучше с похмелья сдохнуть, чем этот шулюм лакать».

Через двадцать минут появились довольные дружки, благоухая прелыми галошами.

— Слабак! – смеялся Чебышев. – Не сдашь на разряд.

Но всё же они сделали доброе дело. У Пашки нашлись увольнительные бланки. Искусно подделав подпись Каца, мы благополучно прошли через проходную, не дожидаясь окончания смены.

— Здорово повезло, что сегодня начальства нет, – высказал мысль Чебышев.

— Ладно, иди отдыхай, – распрощались они со мной.

Жены с сыном не было. Обозрев градусники и быстро переодевшись, плюхнулся на родимый скрипучий диван и тут же уснул.

Всю последующую неделю цех оставался полупустой – народ разбежался кто в отгулы, кто по среднему.

Чебышев занялся ремонтом часов. На заводе знали, что он умеет ремонтировать, и шли к нему со всех цехов.

В конце месяца этим заниматься некогда, поэтому сейчас, вставив в глаз лупу, учитель умиротворённо возился с маятничками, колесиками, пружинками. Делал он на совесть, как и всё, за что брался, поэтому от желающих не было отбоя.

— Когда встаёт будильник – это плохо, а когда что другое – хорошо! – на минутку оторвавшись от работы, глубокомысленно произнес он, почему‑то тяжело вздохнув.

«Не все починить в его силах», – подумал я.

Клиенты расплачивались спиртом, так что в это время Чебышев процветал. То, что сразу не сумел выпить, сливал в бутылку и прятал в сейф.

Попутно, конечно, он занимался и мной.

Я не поленился, сходил к распреду и, с грехом пополам, кое‑что у него имелось в заначке, наскрёб деталей на прибор. С помощью технологии, чертежей и мудрых советов наставника потихоньку стал его собирать. Всю жизнь считал себя гуманитарием, не способным к технике, но, к моему удивлению и даже к удивлению сэнсэя, дело продвигалось неплохо.

За эту неделю выдержал бой местного значения с уборщицей Марковной.

Словно сыщик, вела она дознание по делу о пропавшем мешке, которым накрыл погибших от руки злодея котов, и вышла на меня.

Но я уже был не фраерок ушастый и, ловко запудрив ей мозги, пустил по ложному следу. Презумпция невиновности восторжествовала, доказать она ничего не сумела.

 

11

Я давно заметил, что ноябрь самый несчастливый месяц. Все беды сыпались именно в это время уже несколько лет. Отец мой ушёл из жизни в ноябре, и, склоняя голову перед судьбой, – знал, меня не станет тоже в ноябре, только пока неизвестно в каком.

На четвёртый день после праздников всё цеховое начальство, вернувшееся из отгулов, перед обедом появилось на нашем участке. Чебышев спешно убрал разложенные на куске белого батиста часы и детальки от них в стол и, кося взглядом на пришедших, стал объяснять мне какую‑то туфту, тыча пальцем в чертеж.

Начальство, улыбаясь, с чувством внутреннего удовлетворения глядело на него. Бурый после праздников Родионов довольно шевелил раздвоенным носом. Куцев стоял около стола в своей излюбленной позе – рука за отворотом халата. Кац, разя перегаром, тяжко отдувался. От неизвестности мой гуру покрылся испариной. Наверное, прорабатывал версию, где мог залететь, а может, кто заложил?

— Алексей Григорьевич, – икнув, окликнул его начальник цеха.

Чебышев вздрогнул и стал дышать в сторону.

Кац протянул руку, которая была толще Чебышева. Тот встал и, всё ещё недоумевая, чего им здесь надо, пожал её.

— Поздравляем тебя…

Учитель удивлённо облизал губы. Он так разволновался, что зачем‑то вставил в глаз лупу, потом одумался и тоже убрал её в стол.

– … за ударную работу и наставничество над молодыми рабочими, – посмотрел на меня, – ты награждён орденом.

Цеховое начальство шумно стало поздравлять. Ожидавший чего‑то плохого, Чебышев шлёпнулся тощим задом на стул.

— Зайди после обеда в профком, да не сегодня – завтра… получишь билеты на поезд – в субботу в Москву едешь. Вас пятеро будет. Заодно и познакомишься.

Начальство ушло, оставив хлопающего глазами Чебышева – всё не мог прийти в себя. Я тоже пожал ему руку.

На следущий день, в пятницу, выпал первый снег. Падал, видно, всю ночь.

«Вот чёрт! – пошёл я за лопатой. – Теперь не только кочегаром, но и дворником придётся подрабатывать».

Раньше мне очень нравилась зима, сейчас от неё уставал.

«Зато доски грязью обдавать не будут», – в темпе работая лопатой, нашёл положительный штрих.

В связи с первым снегом трамваи не ходили. Так повторялось из года в год. Пришлось ловить такси.

На Дениса нашла кутячья радость – во–первых, снег; во–вторых, прокатиться на машине – что может быть лучше? Татьяна тоже блестела глазами:

«Ах, как красиво! Деревья в снегу! Ах… ах… ах…»

— Деревья‑то в снегу, зато от печки теперь не отойдёшь! – рационально заметил я.

«Что за логика у этих женщин? На мой взгляд, фикус в ресторане смотрится намного приятнее, чем цветок в поле».

В проходной, со стороны завода, около небольшого стенда, прикреплённого к стене, собрался народ.

«Что там?» – стал протискиваться сквозь толпу.

На стенде, перечёркнутом с угла чёрно–красной лентой, под большой мужской фотографией чёрной тушью были выведены даты и сообщалось откуда и когда состоится вынос тела.

— Что на мужиков нашло? – охали женщины. – До пенсии доживать не стали.

— Доживёшь с вами! – пошёл я в цех.

Родионов, Плотарев и мой учитель, сгрудившись за столом мастера, обсуждали случившееся. Через полчаса расстроенный Чебышев молча сел на свое место и сосредоточенно стал возиться с часами. Я приступил к прибору.

— Да–а, – иногда вздыхал учитель и тряс головой.

— Знал его? – рассматривая прикрученный конденсатор, спросил у Лёши.

— Бураханова‑то? Великий токарь был! – со значением произнёс он. – Таких поискать надо… Самородок!.. Без образования, а вносил такие рацухи, что по всей области внедрялись. Да что там области, пол–России его резцами работает, – опять тоскливо затряс головой. – Вот кому орден следовало давать.

— А у него не было?

— На государственную выдвигали, да больно с начальством заносчив, и закладывал, – щёлкнул себя по кадыку Леша.

— А ты его откуда знал, ведь не токарь?

— Здравствуй?! Мы с ним в молодости за заводскую команду в футбол играли, – отодвинул батист с часами и положил чуть подрагивающие руки на стол. – Стойкий защитник был, получше некоторых, которые сейчас в высшей лиге. Предлагали ему в команду мастеров, что ты, отказался, – стал вспоминать Алексей Григорьевич. – Считал, что у станка больше пользы принесёт, чем бегая по полю. Классный футболист бы получился, – расчувствовался учитель. – Раньше, где бы не играли, ползавода за нами ездило. В любой район города. Если проиграем, хоть на работу не приходи, такого наговорят – только держись. Рабочий класс‑то, он прямодушный, и не платили нам за это, и не освобождали. Перед игрой отпустят на час пораньше размяться – и всё. А желания играть и азарта побольше было, чем у теперешних. Эти только за деньгами на завод бегают, а выиграли или проиграли, им и заботы нет.

Говорю Генке – вратарю нынешнему: «Что так играли? Объелись, что ли?». Он: «Иди, дядь Лёш, сам попробуй!».

Да пробовал, – неожиданно разозлился учитель. – Летом в футбол, зимой в хоккей. И ничего! Только ноги вот, – задрал он штанину – кроме белых лямочек кальсон, я ничего не увидел – переломаны все. Да–а-а, – опять затряс он головой, вспомнив Бураханова, – и палат каменных не нажил. Как говорится, умер с чистой совестью на голых досках. Если бы не эти рацухи, ещё бы пожил. Пока что‑то внедришь, год жизни потеряешь.

Завтра – в Москву? – перевёл разговор в другое русло. – Даже ехать расхотелось.

Чего сидишь? Работай давай! – сорвал на мне нервы.

За выходные снег растаял, что освободило меня от обязанностей дворника.

В понедельник цех почти заполнился – середина месяца. Появился и Пашка.

— Ну, Главный! Во даёт! – орал на весь участок. – Не иначе, «Ленина» получит. В Москву так просто не вызовут, – не мог он успокоиться.

Участок гадал на все лады и без конца пережёвывал это событие. Не каждый день ордена вручают.

Контролеры сомневались: достоин ли? Ведь выпивает человек.

— Потому и орден заработал! – горой вставал на защиту «главного» Пашка.

— Вы разве слышали или читали где, чтобы ангела или архангела в Кремле хоть пустяковой медалькой наградили? Пусть даже за выслугу годов? Нет?.. То‑то.

Выглянувшее солнце слепило и мешало работать. На нашем этаже полотняные шторы не разрешались – гироскопия. Окна закрывались узкими полосками мутного полиэтилена, прикреплённого к металлическому каркасу. В пасмурный день жалюзи с помощью рычажка открывались, сейчас же контролёры закрыли их. Сквозь неплотно подогнанный полиэтилен пробивались узкие пучки света, расчертив в полоску наши костюмы.

«Словно арестанты!» – в душе рассмеялся я. Чем‑то надо поднимать настроение.

Весь понедельник возился с прибором. Вечером выяснилось, что не хватает одной финтифлюшки, чтобы собрать его окончательно.

— Со дня на день будет, – обнадежила распред, – а сейчас нет.

— Вот так всегда! – словно цеховой ветеран, возмутился я. – На десять минут работы – неделю прождёшь, – тащился общаться с массами в курилку. На следующий день деталюшку, разумеется, не принесли, поэтому я опять дышал смогом, пил газированную воду и узнавал много интересных и полезных вещей.

Так, оказывается, колибри – самая маленькая птичка.

Снежный человек существует – Гондурас даже видел его, а Пашка и вовсе разговаривал.

«Каца, что ли, подразумевают?»

Лошадиный помёт, ежели приложить его к нужному месту, прекрасно стимулирует.

Митрофаниха в молодости давала Чебышеву, и прочее, и прочее в том же плане.

С обеда Михалыч меня отпустил как безработного.

«Эх и посплю!» – размечтался я.

Мечты… мечты… Только улёгся, плотно перед этим пообедав, раздался стук в дверь.

— Можно? – заглянул какой‑то замухрястый мужичонка в затрапезном пальто. Днём дверей мы не запирали – туристы не любят наши места.

— Двинянины здесь живут?

— Здесь. А чё надо? – неласково посмотрел на него.

«За какую‑нибудь страховку потребует заплатить, собака, – смекал я. – За свет вроде заплатили. Плёнку из счетчика вытащил, так что всё, в принципе, нормально».

— Комиссия! – значительно сообщил субъект, бесцеремонно проходя в дом и снимая пальто.

Пиджак был такой же замызганный, как и мужичонка.

«Видно, на машину копит», – догадался я.

На кухне он первым делом уставился на счётчик.

«Смотри, смотри, голубчик, сколько влезет».

Счётчик у меня находился невысоко. Рядом, на кухонном пенале, установленные в ряд в гнезда алюминиевого каркаса сушилки, стояли тарелки.

Как‑то после моего неловкого движения – не помню, ставил или вынимал посудину – грохнул ею по стеклу счётчика, которое тут же вдребезги разлетелось. Не долго думая, из тонкого прозрачного плексиглаза вырезал такого же размера пластинку и наклеил её с внешней стороны, закрыв вертящийся кружок, и закрасил края чёрной краской. Получился как новый. Но творческая мысль пошла дальше. Смекнул, что короткий язычок фотографической плёнки можно аккуратно просунуть между пластинкой и счётчиком, застопорив гнусный намотчик денег.

Сказано – сделано. Должен же я компенсировать неимение газа? Теперь два обогревателя грели не только воздух комнаты, но и мою рационализаторскую душу.

Жена сначала сопротивлялась нововведению, но я всё же сумел внушить, что экономика должна быть экономной. Вместо двадцати рублей, которые нажигают зимой электрообогреватели, намного выгоднее платить два рубля. Сейчас бесценный кусок фотоплёнки лежал у меня на груди в кармане рубашки. Захотелось сплясать танец победителя за спиной этого олуха.

— А там у вас что? – кивнул на маленькую комнатку, где у одной стены стояла Денискина кровать, у другой – скрипучий диван, на который меня отправляли в ссылку. Ещё, правда, помещался небольшой письменный стол и оставалось немного места для стула.

— Так что там у вас? – повторил мужчина, обернувшись ко мне.

— Спальная. Сын спит. А кто вы, собственно, такой? – не понял я.

— Комиссия! – опять со значением ответил он. – В райисполком ходили?

— Да, – подтвердил факт.

— Вот по вашему заявлению коммунальный отдел меня и откомандировал, – гордый собой, побрёл в другую комнату.

— Метров восемнадцать тут есть, – зашевелил он губами, что‑то подсчитывая.

— Есть, – не стал отказываться.

— Вполне приличное жильё, – был сделан вывод.

— Да?! Особенно, когда здесь не живёшь.

— Многие хуже живут, – утешил он.

— А во дворе, посмотрите, – вода из‑под почвы пробивает, из‑за этого стены лопаются, дом осадку даёт, – заученно отбарабанил я.

— Не волнуйтесь, акт составим, всё как есть опишем, – пообещал он на прощанье.

«Чтоб ты в ручей свалился! – мысленно пожелал ему. – Надо было что‑нибудь дать. Пинка, например!» – подумал я.

Сон, разумеется, как рукой сняло.

 

12

Через несколько дней на работе появился Чебышев.

— Орденоносец ты наш ненаглядный, – растягивая слова, шутя, обнимал его Пашка. – Гордость ты наша, заводская.

Довольный Чебышев не очень активно отбивался.

— Отстань кошёлка!

Все утро на него сыпались поздравления. Участок опять стал местом паломничества цеха. Моему гуру надоело без конца показывать «Знак почета», и он положил орден на стол в футляр из‑под очков.

На следущий день Пашку разбирал цехком – пришла бумага из вытрезвителя.

— Когда, кошёлка, залетел, хоть бы сказал что, – возмущался Чебышев.

Его поразил не сам факт подзалёта, а то, что Пашка промолчал, поэтому в курилке он не стал подбадривать несчастного Заева.

— Тринадцатая улетела! – переживал тот.

Пить надо уметь! – резонно, замечал учитель.

— Сами‑то все алкаши! – клеймил Пашка.

На это очень умно ответил Гондурас:

— Не тот пьяница, кто пьёт, – глубокомысленно заявил он, – а тот, кто в вытрезвитель попадает.

Сам Семён Васильевич это богоугодное заведение пока не посещал, чем очень гордился.

За этот день я всё‑таки сдал контролёрам прибор, они, в свою очередь, успешно потрепали мне нервы – там соринка, там пылинка, – и навалился на редуктора.

В пятницу я выдохся окончательно и поэтому, когда мастер принёс талоны на выходные, распсиховавшись, послал его с ними подальше.

— Не выйдешь? – скрипел он зубами и грозно шевелил раздвоенным носом.

— Не выйду! – твёрдо отвечал ему.

— Смотри, пожалеешь, – грозился Михалыч. – Ещё один прибор нужен.

Чебышев с Пашкой посмеивались.

— Мне и этого – во как хватит! – резал ребром ладони шею. – Ещё редуктора не сдал.

Родионов побежал жаловаться начальнику, но тому было не до меня.

— Ну и работёнку себе нашел, – жалела Татьяна и тут же колола: – Не надо было университет бросать.

Мне уже стало всё безразлично. Поев, в одно время с Дениской укладывался спать.

— Привыкнешь, – успокаивал Чебышев. – У Пашки тоже поначалу не шло, а теперь быстрее меня работает, но хуже, – поправлялся он.

После выходных, казалось, судьба сжалилась надо мной – редуктора сдал без хлопот, но не тут‑то было…

В первых числах декабря на производственное совещание вызвали меня, Пашку и двойняшек.

— Значит, с мастером ругаешься? – начал с меня Кац. – И в выходные работать не желаешь? – ласково журчал его голос.

— Я пока что, Евгений Львович, ученик и в выходные выходить не обязан.

— Умный, значит, – тянул своё Кац. – Ну ладно, а вы, – обратился к перетрусившим двойняшкам, – курить сюда ходите или работать?

Лёлик с Болеком потупились.

— В общем, так! – громко хлопнул кулачищем по столу.

Михалыч довольно шевелил носом.

–… Завтра утром едете в подшефный колхоз на ремонт техники.

— А меня‑то за что? – взвыл Пашка.

— В вытрезвитель не надо попадать!

— Понял! – опустил он голову.

— Евгений Львович, – спокойно начал я, – нас вот, трое учеников, мы учиться должны, а не по колхозам мотаться.

Начальник, заикаясь от мучившей одышки, заорал:

— Не хотите ехать – вообще из цеха убирайтесь!

— Не ты нас брал, не тебе и увольнять! – заорал я ещё громче.

Кац приподнялся с кресла–вертушки и опять тяжело плюхнулся на сиденье.

Больше не кричал, но, заикаясь, прошипел:

— Если завтра не придёте к десяти ноль–ноль – уволю. Всё! Идите, – махнул на дверь и от злости крутанулся в кресле.

Постояв ещё минутку и посмотрев на него, я вышел вслед за Пашкой и двойняшками.

— Ну ты даешь! – встретил меня в курилке Заев. – Разве можно с Кацем спорить? Он в сердцах и по роже двинет. А вообще‑то мужик не плохой, отходчивый. Значит, едем?..

— Не знаю. С женой посоветуюсь.

— Смотри, уволит, да ещё по статье, – стращал Пашка.

Лёлик с Болеком сразу решили ехать.

Пришедший с совещания мастер, не обращая на меня внимания, объяснял двойняшкам и Заеву:

— Сейчас ступайте, деньги получите, сколько вам причитается, и домой. Соберитесь. Завтра в десять ноль–ноль. Не забудьте! – уходя, ещё раз напомнил он.

В кассу, на всякий случай, пошёл вместе со всеми. Нам с двойняшками отвалили по сорок рублей, Пашке – целую зарплату.

Он тут же составил длиннющий список – кому должен. Были там и контролёры, и регулировщик, и чёрт знает кто ещё, и даже Чебышев.

Леша, почуяв поживу, стоял тут как тут.

— А ну‑ка, давай, кошёлка, – тёр он палец о палец.

— С тобой, как приеду, расплачусь, – отмахнулся Заев.

Чебышев от возмущения потерял дар речи, его бородавка грохнулась в обморок.

— Шучу, шучу, – протянул трёшник Пашка.

— Разве так шутят? – вытер потный лоб наставник.

Я в этом месяце сделал десять редукторов – это тридцать рублей – и прибор. Итого, восемьдесят рублей. Это, не считая ученических. Наряды закрыл на Чебышева.

— Как приедешь, сороковник отдам! – пообещал он. – Дол–жен же я за учебу что‑то иметь? Да и подоходный, туда–сюда, профсоюз.

Совесть всё‑таки мучила.

— Царский подарок, – язвил Пашка, – эти‑то хоть в сейф положи, как получишь, а то и их не будет.

— Не учи, пацан! – огрызался гуру.

— Приходи завтра. Всего три недели, подумаешь, – убеждал то ли меня, то ли себя Заев.

— Там видно будет, – распрощался с ним.

Дома, до прихода жены, усиленно колол дрова. Морально я стал сдаваться. «Надо ехать, – твердил себе. – Дров им на три недели хватит. Посмотрю зато, что такое деревня. Правда, я и живу в ней, но всё‑таки. Как Татьяна ещё посмотрит.

Татьяна посмотрела – хуже некуда.

— К дояркам захотелось? Жена надоела? – эти две темы преобладали весь вечер.

— Глупая, какие доярки? Отдохнёшь от меня. И с деньгами как раз уладимся. Питаться‑то там буду. Дров вам хватит.

Большую часть ночи тоже не спали, но здесь я не только уговаривал её.

Утром жена дала согласие на отъезд.

— Действительно, отдохну немного, – попрощалась со мной.

Дениска горько плакал.

— Маленький, не успеешь глазом моргнуть, как буду дома, – утешал сына.

 

13

К десяти часам – в фуфайке, поношенных кирзовых сапогах, старом шерстяном трико и дряхлой шапке, из которой за лето поганая моль сотворила танкистский шлем, – стоял у проходной. С собой взял кружку, зубную щётку, раздавленный тюбик с пастой и червонец.

Пашка с двойняшками уже ждали меня. Смотрелись они тоже не очень.

Повезли нас на заводском уазике.

Заев заныкал от жены целых пятьдесят рублей, двойняшки имели по пятёрке, но зато купили сумку сигарет.

Деньги тут же сдали в общий котел и, далеко не отъезжая, Пашка приобрёл на винном складе четыре бутылки водки, с переплатой конечно, а на остальные – курева.

С утра снова выпал снег, поэтому ехали медленно. Добрались только после обеда, успев выхлебать три поллитры. Двойняшкам налили но соточке – молодые ещё.

Прежде чем идти к председателю колхоза «Красный 6оец», сели отдышаться и покурить под огромным обшарпанным плакатом «Задание пятилетки выполним», в центре которого мордастый колхозник с облупленными руками, широко расставив в стороны руки и довольно улыбаясь, призывал свиноматок увеличить поголовье поросят в сравнении с предыдущим периодом. Покурив, прошли в правление, выставив вперёд более трезвых двойняшек.

— Хороши–и… – поздоровался с нами молодой мужчина в белом свитере – он и оказался председателем.

Кроме него в кабинете находился невысокий пожилой дядька с сизым носом. В отличие от председателя, сизоносому мы понравилиеь сразу – смотрел на нас, как на родных. Сморщив худое, в складках морщин лицо, он улыбался, показывая редкие, палец просунуть можно, зубы.

— Давно вас ждём, – продолжал председатель. – Сейчас идите размещайтесь. Антон Егорович проводит, – кивнул в сторону мужичка.

Тот с готовностью поднялся со стула.

Кода мы вышли из правления, опять валил снег.

Напротив проходила улица аккуратненьких домиков с обязательными палисадничками перед окнами, огороженными штакетником. Неподалеку от правления стоял огромный деревянный туалет без опознавательных знаков и длинный кирпичный барак.

— Давайте познакомимся, – предложил редкозубый сопровождающий.

При разговоре его островерхие, плотно пригнанные к голове уши смешно шевелились.

— Я Лисёнок Антон Егорович.

Он скромно потоптался на месте. Двойняшки прыснули, мы с Заевым сохраняли серьёзность.

— Фамилия такая, – как простоквашенский почтальон Печкин, произнес со вздохом мужичок и повел нас вокруг барака, где в центре фасада красовался широкий вход. – Столовая, – попрядал ушами Лисёнок. С этой стороны жилых домов не было. Барак опоясывала разбитая дорога, присыпанная снегом. Метрах в трёхстах, за заснеженным полем, виднелось одноэтажное здание.

— Это гараж, – указал Антон Егорович, – техника стоит, – пояснил он для тугодумов.

Справа, в полукилометре от гаража, подпирали низкое небо три башенки.

«Колхозный ток», – сообразил я.

— А вот и общага, – он весело потыкал рукой узкую дверь в торце здания и, встав на цыпочки, достал за косяком ключ.

В небольшом помещении было всего одно окно. Сразу под ним, у стены, отделявшей общежитие от столовой, в ряд стояли семь металлических панцирных коек, накрытых синими армейскими одеялами с белой полосой по краям. В изголовьях лежали маленькие ватные подушки без наволочек. В проходе между койками приткнулись к стене тумбочки. С потолка на длинном проводе свисали две стоваттовые лампочки. Напротив кроватей, слева от входа, стоял круглый стол без скатерти и четыре табурета. Больше мебели не было, если не считать пары здоровенных валенок под столом и огромного железного прямоугольника обогревателя с толстенной спиралью, обвившей широкую асбестовую трубу.

— Ну и грязища, – выбирая кровать, заметил Пашка.

— Моя – вот, – не слушая его, показал Лисёнок на дальнюю от окна постель.

— Батарея плохо работает, уж мы подальше от окна спим, – зашевелил он ушами, – ежели бы не «козёл», совсем хана, – нежно пнул ногой обогреватель.

— Тогда у окна лягу я, – решил Пашка, бросая на кровать вещмешок.

Рядом расположились двойняшки. Следующая, в порядке живой очереди, оказалась моей.

Антон Егорович включил, поискрив вилкой у розетки, самодельный калорифер.

— А то пар изо рта валит, – уселся он на табурет.

— Ты, значит, тоже здесь живёшь? – поинтересовался у него.

— Пять лет уже. Как с бабой развёлся. А работаю сторожем в свинарнике.

— Круто! – произнёс Пашка, выставляя на стол последнюю бутылку.

— Ух ты! – восхитился Антон Егорович. – А то всё одеколон да одеколон. И тот Райка по одному флакону в день даёт, гнида, – достал из тумбочки грязный стакан.

Двойняшки брезгливо сморщились.

— Вода‑то далеко? – закрутил головой Заев.

Антон Егорович нырнул под кровать и через минуту, чем‑то там погремев, выволок пыльное ведро.

— Это мы мигом, это мы враз, – напевая, зарысачил на колонку.

— Ведро отмой как следует, – успел крикнуть вслед.

— Ужин у нас в шесть часов, – через некоторое время блаженно щурился Антон Егорович, покуривая сигарету. – Завтрак в девять, обед в час, одеколона не хотите? – расщедрился он.

Даже Пашка, который любил напевать: «Что нам греки, что нам турки, лучше выпьем динатурки!» – и тот отказался.

— Ну тогда я вам от завхоза бельё принесу.

Застелив постели и закинув ноги на спинки кроватей, до ужина разговаривали о житье–бытье. Без пяти шесть, не надевая фуфаек, помчались в столовую. У самого входа, поскользнувшись в темноте на бетонных, припорошенных снегом ступенях, грохнулся со всего маха, тут же почувствовал острую боль в большом пальце правой руки. Поднялся и под смех двойняшек пошёл внутрь, потряхивая рукой.

— Не могут осветить как следует, – матюкался я.

Единственный столб с фонарём стоял около нашего окна.

Кроме нас, больше никто не ужинал. На раздаче стояла высокая, плотно сбитая повариха в грязном, трещавшем на ней халате. Даже в полумраке столовой были видны крупные конопушки на широком, румяном лице.

— Юля, мне как всегда погуще, – подставил алюминиевую миску Антон Егорович.

— Юлечка, – тут же взял быка за рога Пашка, – давайте познакомимся.

Мой палец здорово саднило, поэтому, молча взяв порцию, сел за стол. После ужина все, кроме Пашки, – он остался помогать, пошли провожать на работу Антона Егоровича и заодно знакомиться с усадьбой.

Плохо освещённая главная улица упиралась в небольшой, тронутый ледком пруд с высохшим камышом на берегу.

— Да! И рыба есть, – ответил на вопрос двойняшек Лисёнок.

Обойдя пруд и попетляв по тёмным, извилистым улочкам, вышли из села.

В ста метрах от деревни виднелись ровные коробки ферм, курятников, свинарников или бог знает чего.

— Моё хозяйство, – похвалился сторож.

Дальше мы идти раздумали и повернули назад. В темноте заблудились и долго петляли по незнакомым переулкам, вслушиваясь в собачий лай – спасибо, лаяли за заборами. Домой всё же попали. К нашему удивлению, Пашки ещё не было.

— Во даёт, помощничек, – очень даже остро стали шутить Лёлик с Болеком. – Раздеваться ей, наверное, помогает.

Мне было не до смеха. Палец опухал прямо‑таки на глазах.

Забыв о Пашке, двойняшки стали советовать, что в таких случаях делают. Один побежал за снегом, другой стал крутить и дергать бедный палец. От боли я чуть не визжал. Закончив экзекуцию, довольные, они легли спать. Мне это не удавалось всю ночь.

Дверь не заперли. Я слышал, как, стараясь не шуметь, тихо пил воду пришедший Пашка. Окликать его не стал. Разгова–ривать не хотелось. На следующий день мы так никому и не понадобились.

— Вот здорово! – радовались двойняшки, уплетая второе. – Может, до Нового года не хватятся?

Как же! В субботу о нас вспомнили. За завтраком к столу подошёл солидный мужчина в дублёнке.

— Вы приезжие? – обратился к нам.

— Мы!

— Как поедите, трое пойдёте со мной.

Двойняшки и Пашка ушли с солидным. Меня как инвалида оставили. Только лёг, в комнату ввалился сутулый, длиннорукий, небритый дед. Его маленькую голову до самых глаз накрывала огромная истёртая шапка с кожаным верхом.

«Это что за Филиппок?» – поглядел на вошедшего.

Словно отвечая моим мыслям, он произнёс:

— Кузнец я местный, – и загромыхал грязными сапожищами к моей кровати.

— Ты, что ль, приезжий будешь? – потёр широченными заскорузлыми ладонями о чёрную, замасленную до блеска, фуфайку.

— Ну я… – проронил сквозь зубы.

— Афанасьичем меня кличут, – протянул ручищу с грязными ногтями и, словно клещами, ухватился за протянутую левую ладонь. – Чего лежишь‑то? – достал из кармана папиросы и сел на табурет.

— Вот! – показал распухший палец.

— Эк его разнесло!.. Вставай, пошли… – поднялся он и забычковал о ладонь окурок. – К дохтуру тебя сведу.

Молча поднялся и, скрипя зубами, одел фуфайку. Долго возился с сапогами, наконец был готов.

На улице новый знакомый разговорился:

— Будем бороны делать. Зубья прикручивать, которые прослаблены, а некоторые и приварим.

Ладно, сегодня отдыхай, – разрешил он. – В понедельник придёшь вон туда, где гараж. Там меня спросишь, покажут, – оторвал зубами кусок от папиросы и выплюнул.

— А что за доктор‑то? – медленно шёл, загребая сапогами волглый снег.

— Да старичок один. Мы его дурачком считаем, но лечит хорошо.

— Колдун, что ли, деревенский?

— Чёрт его знает. Говорят, бывший поп.

— А почему дурачок‑то?

— Как же, – раскурил папиросу кузнец, – ходит по деревне, брошенных кошек собирает, собак бездомных и кормит их. Лучше бы свиней завёл, – выплюнул в снег окурок. – Вот и дом его, – показал на щелястый забор.

Дома я не увидел.

— Стучи в калитку, – треснул он сапогом по забору, – а я пойду.

Дверь раскрыл седенький длинноволосый старик с белой, благообразной бородой.

— Заходи, – не спрашивая ни о чём, пропустил меня во двор и зашмыгал разношенными, с кожаной заплаткой на пятках, валенками.

Пожав плечами, пошёл за ним.

Поверх подпоясанной узким мягким ремешком рубашки на нём ничего не было. Острые лопатки вздрагивали под рубашкой в такт шагам. Мимо рассохшегося, покосившегося сарая из тёмных, шершавых досок с соломенным верхом прошли к маленькому, аккуратному, оштукатуренному домику с чуть покатой рубероидной крышей и одним подслеповатым окошком в левой его части.

Кивком головы старик пригласил за собой.

В сенях было сумрачно и терпко пахло летним полем. Глаза быстро привыкли к темноте.

Вздрогнув, я отдернул руку – что‑то мокрое и холодное ткнулось в неё. Мурашки побежали по спине. Рядом со мной стоял огромный пёс.

— Шарик, не балуй! – ласково потрепал его дед, на плече которого уже сидел кот.

Слева виднелась ещё одна дверь. Правая сторона была завалена дровами и сеном. Нависший над головой потолок сделан был не из досок, а из толстых сучьев и брусков. Сквозь щели выбивались клочки трав. На чердаке кто‑то шевелился и шуршал. Из тёмной глубины сарая не мигая смотрело несколько пар светящихся глаз. Стало жутко. Дед, распахнув вторую дверь, прошёл в маленькую тёплую комнату. Две кошки, задев мои ноги, вышмыгнули из неё. Кота на плече старика не было. Я проклинал себя – дёрнул чёрт прийти. Дед, видно, понял моё состояние и успокаивающе улыбнулся.

— Садись, – пододвинул один из двух табуретов, стоящих у маленького, с дверками, стола, накрытого чистенькой розовой клеёнкой, в небольших кругах и квадратах которой были наштампованы мельницы и каменные дома с островерхими крышами и длинными трубами. Сняв у двери сапоги, тихонько сел. Сразу у входа, на расстоянии протянутой руки, пылала жаром белёная печка с широким зевом. Из‑за неплотно прикрытой чугунной дверцы выбивался огонь, отбрасывая на стол блики. Стало тепло, спокойно и хорошо.

— Ну‑ка! – нежно согнал дед со старой, с почерневшими спинками, узкой кровати, накрытой цветастым одеялом, котёнка и сел на его место, поближе к печке.

С другой стороны, в головах, между кроватью и стеной стоял тёмный сундук с чуть заметной в полумраке комнаты резьбой.

Дед, облокотившись худыми лопатками на плюшевый коврик с оленями, ласково смотрел на меня. На узком подоконнике у стола стояли три небольших глиняных горшка с неизвестными мне цветами. В углу, напротив сундука, старинная этажерка ломилась от книг в красивых старинных переплетах. Свободное место на полу заботливо застелили двумя шерстяными тёмно–красными дорожками с продольными жёлтыми полосами. На стенах висели иконы. Здесь, как и в сенях, на двух, протянутых над кроватью веревках, сушились пучки трав. Их запах, печное тепло и тишина просто пьянили меня. Даже палец перестал ломить. Старик, поднявшись с кровати, перенёс табурет поближе ко мне.

— Покажи‑ка руку, сынок.

Я даже не успел удивиться, как он, плотно сжав кисть, повернул палец, в нём что‑то хрустнуло, и на секунду потемнело в глазах.

— Уже не больно! – старик внимательно смотрел на меня. – Боль у–хо–о-дит, – чуть растягивая слова, повторил он.

И правда, боль уходила. Дед улыбнулся.

— Вот видишь, ничего страшного.

— Я и не боялся, – словно маленький, ответил ему.

— Снимай фуфайку, будем чай пить, – он протянул поллитровую аллюминиевую кружку.

Давно не чувствовал себя так спокойно и уютно. Заботы не касались меня, мой мозг не воспринимал их. Не хотелось ни о чём думать.

— Это целебный настой. На‑ка выпей.

Горькая жидкость с приятным запахом обожгла горло.

Я отдыхал душой и телом.

Маленький чёрно–белый котёнок с пушистым хвостом пулей вылетел из‑под кровати и ловко, словно спортсмен по канату, забрался по ноге на колени к деду. За ним гнался такой же пушистый товарищ. Но второй котёнок не полез, а остановился рядом с ногой и задумался. Через секунду, будто что‑то вспомнив, задрав хвостик, сремительно исчез под кроватью. Было интересно наблюдать за ними. Старческая рука в сухой коричневой коже ласково гладила вытянувшего шею и внимательно глядевшего под кровать котёнка.

Оглянувшись на деда, он спрыгнул на пол и боком, сгорбив пушистую спинку и соединив на макушке уши, смешными прыжками стал подбираться к своему залегшему другу.

— Озорники, – улыбнулся старик.

Из сеней он принес банку с вареньем и протянул деревянную ложку. Такого вкусного варенья я никогда не пробовал.

— Говорят, вы попом были? – отбросив дипломатию и обжигаясь чаем, спросил я у него.

Отставив кружку, он по–доброму рассмеялся.

— Да. Духовную академию закончил.

— А сейчас на пенсии, что ли? – ругнул себя за любопытство.

— Можно считать и так. Оставил службу и пришёл в мир.

Напившись чаю, он сёл на кровать и сложил руки на груди. Чувствовалось, ему хотелось поговорить.

— На земле много религий: христианство, мусульманство, буддизм…

Потому и держатся они, что дают просвет в однотонных изматывающих буднях. И надежду, и мечту, и бессмертие… – начал он. – Поклоняться чему‑то у человека в крови. Но из всех религий самая верная была первая – язычество, если исключить из неё жестокость.

Какое же это счастье поклоняться солнцу, небу, деревьям, цветам, воде. Любить все сущее на земле, – он откинулся спиной на настенный коврик, уронив руки на колени. – Тебе, наверное, неинтересно?

— Почему, очень интересно, – я поставил локоть на стол и оперся лбом о кулак. – Если бы обожествляли деревья и воду – не сгубили бы столько лесов и рек.

Он улыбнулся.

— Как тебя зовут‑то, сынок?

— Сергей.

— Красивое имя.

— А вас?

— Меня никак. У меня нет имени.

Я удивленно посмотрел на него.

— Зови меня просто дедушкой! Зачем моё имя траве, листу или даже этим котятам? Им достаточно того, что я есть. И тебе тоже.

— Вы, что же, засомневались в Боге?

Он опять улыбнулся.

Скорее в себе. И отчасти в Боге.

Но совсем без Бога нельзя. Без Бога человек пуст, как само небытие. И Бог без человека тоже.

Он закрыл глаза и замер.

Подумав, что старик уснул, я осторожно поднялся с табурета.

Он тут же очнулся и тоже медленно встал с кровати.

Прости, – как‑то беззащитно произнёс и глубоко вздохнул. – Хочу понять и не могу… – виновато улыбнулся. – Попей ещё чаю, – ему не хотелось расставаться со мной.

— Не могу, спасибо. Товарищи ждут, – отказался я, втискивая ноги в сапоги. – Людям внушили, что загробной жизни нет и никто и ни за что их не накажет. Делай в этой жизни всё, что хочешь, – другой не будет.

Дед, затаив в бороде усмешку, молча покивал головой. Самое удивительное – палец не болел и опухоль спадала.

— Спасибо вам.

— Заходи ещё, – он вышел меня проводить.

— Конечно. Обязательно зайду, – не смог отказать ему.

 

14

В общежитии никого не было. Посмотрел на часы – начало второго. «Наверное, в столовой сидят», – с неохотой пошёл обедать. Есть не хотелось – умял в гостях целую банку варенья.

— О–о-о! Инвалид! – на всю столовую заорал Пашка. Он стоял рядом со своей «крошкой». – Садись, обед на столе уже.

Двойняшки принялись рассказывать о первом рабочем дне. Оказывается, они занимались столярными работами – пилили, строгали, сбивали стойла для телят.

— А я к одному деду лечиться ходил… Вот! – показал принимающий нормальный вид палец. – Не пойму, то ли это цыплята, то ли свинина, – подцепил вилкой тонюсенькую косточку.

— Молочными поросятами кормят! – хвалились двойняшки, оглядываясь на Пашку.

Он с нами не ел – не мог расстаться с поварихой.

— Чем, интересно, она его потчует? – пили безвкусный чай Лёлик с Болеком.

Было видно, что не наелись.

— Мужики–и! – заорал Заев, будто мы находились метрах в двустах от него. – Идите сюда, дело есть.

Вытирая губы, молча подошли.

— Юлечка сегодня вечером и завтра не работает. (Повариха влюбленно глядя на Пашку, улыбалась.) Харч она нам приготовила, унесём давайте.

— Харч дадут! – обалдели двойняшки и захлопали в ладоши. – Чего нести?

— Не суетитесь, кабаны в натуре, – напустился на них Пашка, – ты кастрюлю с мясом возьми, – командовал он, – а ты картошку, – протянул другому газетный свёрток. – Серый, значит, три буханки хлеба возьмёт. Донесёшь?..

Улыбнувшись, кивнул головой.

– …А я посуду, чайник, вилки–ложки, – вытолкал Лёлика с Болеком, что‑то слишком весело заболтавшихся с поварихой.

Дома, сложив богатство на стол, завалились переваривать плохонький обедишко.

— Эх! И нажрёмся вечером! – радовались двойняшки.

— На завтра хоть оставьте, – учил их Пашка, – до понедельника зубы на полку положите.

Заговорив про еду, Лёлик с Болеком не смогли улежать и начали перебирать полученное.

— Мясо хоть и жирное, но кусок порядочный дала, – радовались они. – Пашка, поцелуй её за это. О–о-о! И лука начистила. Десять луковиц. Пять так съедим, пять сварим, – планировали двойняшки. – Пашка, разрешаем не только поцеловать…

Заев хмуро показал им кулак.

Сбегав за водой, начинающие поварята поставили ведёрную кастрюлю на обогреватель.

Для голодного времени суп получился шикарный. Даже избалованный своей подругой Дон Жуан – и тот похвалил.

Лёлик с Болеком были на седьмом небе.

— К чёрту телятник, лучше подсобниками к твоей поварихе пойдём! – галдели они.

Пашка поочерёдно сунул им под нос огромную дулю с прилипшей к большому пальцу хлебной крошкой, торопливо оделся и ушёл.

— Спать домой приходи, – заорали ему вслед.

Я с безразличием йога лежал на кровати. Не успел отзвучать грохот хлопнувшей двери, как она опять открылась.

— Забыл чего‑нибудь? – думая, что это Пашка, спросили юные зубоскалы.

— Ага! – сначала появился наполовину пустой флакон с одеколоном, зажатый в вытянутой грязной руке, потом сизый нос Антона Егоровича, затем он сам, следом резкий запах свинарника, в котором побрызгали одеколоном.

— Фуфайку‑то к дверям брось, – заорали двойняшки, затыкая носы.

— С понедельника это будет самый родной ваш запах, – повернулся я на бок.

— Супчик, супчик, – не обращая на нас внимания, напевал Антон Егорович.

— Хватит топтаться, руки помой, – просили его Лёлик с Болеком.

— Чего их мыть, – икал Лисёнок, – чистые. Побольше наливай, – командовал он.

— Перетопчешься! – жадничали двойняшки.

Никому не предлагая, одеколон выпил самостоятельно, убрав под него порядочную миску супа.

— Неплохо, – похлопал себя по животу, – будто курочку съел, – шутил Антон Егорович, тоже заваливаясь на кровать.

Запах свинарника постепенно выветрился.

Лёлик с Болеком последовали нашему примеру. Пару часов раздавался дружный храп.

Вечер прошёл в острой позиционной борьбе двух мощных группировок. Мы с Лисёнком выступили единым фронтом против двойняшек.

Игра проходила с переменным успехом, но всё‑таки они чаще хватали «козла». Утомившись стучать, раскинули картишки, но вскоре надоели и они. Пашка всё не появлялся. Лёлик с Болеком опять пошутили по этому поводу и съели ещё по миске супа.

«Куда только в этих худосочных лезет? – удивлялся им. – Совсем сытости не знают».

В воскресенье рано утром меня разбудили голоса, бубнящие под окном.

«Пашка, что ли, со своей?» – поднял голову с подушки. – Нет! – сложив руки на груди, тот спал сном праведника. – Кто же тогда?» – вдев ноги в сапоги, громко прошлёпал к окну.

— Потише нельзя? – заворочались двойняшки.

Под окном в свете фонаря разглядел большую группу женщин.

Одна из них, укутанная в длинный, до земли, тулуп и ворсистую пуховую шаль, стояла под фонарем и, вытянув шею, разглядывала наше окно. В левой руке баба сжимала огромную корзину с упитанным гусаком, тоже вытянувшим шею по направлению к окну и раскрывшему клюв.

«В хозяйку любопытный, зараза, – ругнул гусака. – Чего, интересно, собрались? Узнали, что городские мужики приехали на племя?»

Спал я здесь, как и дома, без майки. Вплотную приблизился к окну и расплющил нос о стекло.

Тетка, увидев голого мужчину, произвела гигантский прыжок в сторону, выронив корзину и на лету обезопасившись крестным знамением.

«Заметила!» – удовлетворённо отметил я, отправляясь на место.

— На базар в город бабы собрались, – бодрым голосом сообщил Антон Егорович. – По воскресеньям завсегда торговать ездиют, – повернулся на другой бок и тут же захрапел.

— Кончай базар, поспать дадите сегодня? – сунул под подушку голову Пашка.

Лисёнок перестал храпеть, минуту стояла тишина.

— Здорово, Заев! – поздорововался он и громко чихнул.

Косматая Пашкина голова поднялась над подушкой.

— Послушай, Лисёнок…

— Эй, зоопарк, спать давай! – не выдержал я.

— Спать… спать… – передразнили двойняшки, – а сам сапожищами стучишь на весь колхоз.

— Да что они там разгомонились? – распсиховался Пашка, резко усевшись на кровати и надевая сапоги. – Пойду бабьё шугану, – накинул на плечи фуфайку и, белея голыми ногами, направился к выходу.

На наше счастье, громко сигналя, дребезжа и поскрипывая, к столовой лихо подкатили два маленьких автобуса. Один из них, останавливаясь, громко бахнул из выхлопной трубы. Одновременно с ним, ещё громче, бахнул и Лисёнок.

На миг замершие женщины, словно по сигналу, кинулись занимать места. Через пять минут наступила благодатная тишина – автобусы уехали. Поворочавшись для удобства и поматерив вонючего Лисёнка, мы опять заснули.

Второй раз меня разбудил солнечный луч и чиханье Антона Егоровича, видно, у него была аллергия на трезвое состояние организма. Тяжело вздыхая, он уселся на постели, поджал пальцы на худых ногах и горестно стал их рассматривать. Ещё раз чихнув, почесал спину, где сумел достать, и, кряхтя, начал одеваться.

Мне тоже надоело лежать – выспался я прекрасно. Резво вскочив, молниеносно оделся и, обогнав вялого Лисёнка, помчался в туалет. Когда медленно возвращался обратно, с удовольствием вдыхая морозный воздух, меня чуть не сбили двойняшки.

— Посторонись, волк тряпошный! – как кони копытами, простучали они сапогами.

Один Пашка спал беспробудным сном хорошо поработавшего человека.

— Подъё–о-о–м! – дурачась, заорал я.

Он даже не шевельнулся.

— Бесполезно, – ввалились двойняшки и Антон Егорович. – Морозит! – поставили они на обогреватель чайник и закурили, усевшись на кровать против Пашки.

Я расстроился, вспомнив о градуснике, – не мог точно узнать температуру.

— Головка бо–бо? – улыбнувшись, осведомился у Антона Егоровича.

Тот безнадёжно махнул рукой, глубоко затянулся и выдохнул дым на Заева. Сегодня, в отличие от вчерашнего вечера, он был неразговорчивый. Лёлику с Болеком эта затея понравилась. Через минуту Пашка исчез в дыму, словно ёжик в тумане.

— Спендрили, придурки! – очнулся он и наугад махнул подушкой, оглоушив подавшего идею бедного страдальца Лисёнка.

У того не осталось сил даже для ругани. Пошатываясь, под смех двойняшек, побрёл к своей кровати.

— Заев, чего к Лисёнку пристал? – грозно спросил у Пашки, едва сдерживая смех.

Не ответив, он отвернулся к окну и укрылся с головой.

— Антон Егорович, иди чайку хлебни, – позвал горемыку.

Двойняшки от чая отказались и поставили разогревать остатки своего супа. Попив чаю, Лисёнок немного пришёл в себя.

— Чем заниматься думаете?

Мы пожали плечами.

— Хотите, библиотеку покажу? – обрадовал нас.

— А фильмы здесь показывают? – поинтересовались двойняшки.

— Летом показывают, а зимой в соседнем селе, – огорчил их Антон Егорович.

Ну что ж, тогда хоть журнальчики почитаем…

Вечером Пашка отправился к своей сельской красавице, а мы, поужинав оставшимся луком, разбрелись по «рабочим местам».

«Буратине, конечно, этого бы хватило, – лёжа на постели, стал развлекать себя размышлениями. – Я бы сейчас, к примеру… скушал…»

— Эй, кабаны в натуре, что б вы слопать хотели в данный момент?..

Двойняшки задумчиво поскрипели пружинами и мечтательно сглотнули слюну.

— Я бы заливной язык, – сказал один.

— А я бы колбасу жареную с капустой, или сосисок, – размечтался другой.

— Что бы вы выбрали – осетрину с помидорами и луком или… баранью грудинку, жаренную в сухарях?

— М–м-м, – замычали они.

У меня громко заурчало в животе. Их выбор я узнать не успел, так как, широко распахнув дверь, в комнату ввалились четверо парней и молча стали рассматривать нас.

— Заева знаешь? – грозно обратился ко мне широколицый рыхлый парень с конопушками и добрыми глупыми глазами.

Перепуганные двойняшки затихли.

— Волкова знаю, Заева нет! – сел на кровати и на всякий случай стал надевать сапоги.

«Пришли бить… – догадался я. А этот конопатый хрен, видимо, Юлькин братан».

— Можа, им ввалим? – поинтересовался друг конопатого.

— Да не–е-е… – задумчиво промычал тот, – энтого шукать станем… – уходя, громко хлопнули дверью.

Через минуту их голоса раздались под окном и стихли у столовой.

— Да–а, не завидую Пашке, – подмигнул Лёлику с Болеком, – пойду свежим воздухом подышу, – надел фуфайку.

Тишина на улице стояла, как в моём овраге. Лишь где‑то вдали взлаивали собаки, да раздавалась лихая песня.

Ни Пашка, ни мстители на горизонте не маячили.

«Должен отбиться. Одна Юлька чего стоит, если разозлится», – пошёл в помещение.

Одетые двойняшки мрачно курили.

— Надо запереться! – решили они. – Постучит – откроем.

— Вставать сами будете.

— Лады! – согласились Лёлик с Болеком. – А то пристукнут сонных.

Кто открывал Пашке, не слышал. Утром, первым делом, внимательно его оглядел – он был в полном порядке.

— Друзей не встречал?

— Как же? Слышу, бьют кого‑то, оборачиваюсь – меня… А если серьёзно, крошка с ними разобралась по полной программе. Один, оказывается, её брательник. Ободрала его классно.

Собрав кастрюли и чашки, отправились в столовую. После выходных подмели всё, что нам дали. Слопали даже варёное сало, круто его посолив. Позавтракав, разбрелись по рабочим местам.

 

15

Маленькую кузницу Афанасьевича отыскал довольно быстро.

— А–а, пришёл! – обрадовался он, протягивая заскорузлую ладонь. – Как палец?

— Нормально! – пошевелил им.

— Вот видишь! – похвалился Афанасьевич, будто сам вылечил меня. – Старикан, правда, чокнутый? Садись, покурим, потом расскажу, что делать будешь.

На всякий случай я взял пару сигарет и сейчас закурил одну из них. Голова приятно закружилась.

— Вот молоток, ключи гаечные, – откуда‑то издалека донёсся голос кузнеца.

Потряс головой.

— Пошли бороны покажу, – сутулясь, вышел он из кузницы.

Кузница, как и наше общежитие, находилась в торце здания и даже по площади занимала столько же места, только от соседнего помещения была отгорожена не капитальной стеной, а металлическим перекрытием с широкой выдвижной дверью. И вообще вся кузница состояла из сплошных дверей. В одну дверь, с торца здания, вышел Афанасьевич, ещё одна, точь–в-точь такая же, вела в соседнее помещение. Медленно направился вслед за кузнецом.

Рядом с входом, начиная от грязной кирпичной стены, вцепившись друг в друга зубьями, в два длинных ряда стояли бороны.

— Пойдем, – повёл меня в конец рядов. – Начнёшь брать отсюдова, а тут будешь устанавливать готовые, – размахивая лапищами, показал мне место. Я осмотрелся. Напротив нашего, метрах в сорока, стояло ещё одно здание без окон.

— Гараж, – увидев, куда смотрю, пояснил Афанасьевич.

На площадке между корпусами десять комбайнов ждали ремонта. Два уже ремонтировались в соседнем с кузницей помещении. Я обратил на них внимание, когда искал Афанасьевича.

— А вон уборная, – махнул он в сторону покосившейся будки. – Туды только по большому ходят, а так здесь брызгают, – очень непосредственно разъяснил мне. – Тут лишь одна бабёнка работает, но её никто не стесняется, – ухватившись за борону, мы потащили её в кузницу и аккуратно поставили у двери, уперев в стену зубьями. – Вот так и стой зубами к стенке, – погрозил ей пальцем Афанасьевич. – Сейчас рукавицы найду, – спохватившись, вышел он в соседнее помещение.

Недалеко от двери, в углу кузницы, стояла тележка с двумя баллонами для сварки. На аккуратно свёрнутом проводе с ободранной изоляцией лежала сварочная горелка. Рядом, у стены, на небольшом верстаке высилась горка болтов, гаек, молотков и гаечных ключей.

Обойдя ржавую, железную бочку с водой, я неторопливо подошёл к горну и поднёс к огню замерзшие ладони.

«Скорее бы обед, – размышлял, потирая руки. – Стройный приеду – Татьяна не узнает… Дениска в садике сейчас, интересно, вспоминает обо мне или нет?»

— Греешься? – брякнул небольшим ящиком о верстак Афанасьевич. – Вот, рукавицы принёс и гайки. Давай закурим, – придавил он губами папиросу, – заодно объясню, чем станешь заниматься, – монотонно гудел сквозь губы, сжимающие мундштук папиросы. – Берёшь два гаечных ключа, одним придерживаешь у основания зуб, другим крутишь гайку, затем контришь другой. И всё! – хлопнул меня по плечу. – Если у гайки сорвана резьба, открути её и возьми новую из ящичка. Если резьба сорвана на зубце, то я прихвачу его, но это не часто. Трудись! – ещё раз ободряюще хлопнул меня.

«Борона это, конечно, не гироскоп», – взялся за дело.

На третьем зубе гаечный ключ сорвался, и я до крови сбил палец.

«Вот чёрт!» – замахал рукой.

Кузнец заржал жеребцом, выронив изо рта папиросу.

— Иди снежку приложи, да не спеши, работа не любит спешки, – учил меня, – тише едешь – дальше будешь, – выхватил из огня щипцами с длинными ручками металлический стержень, до половины огненно–красного цвета, положил его на наковальню, нажал ногой на педаль и механический молот, высекая лучистый сноп искр, несколькими ударами расплющил конец стержня. Оглядев заготовку, бросил её в бочку. Зашипев и выпустив облачко пара, стержень скрылся под водой.

— Чётко сработано! – похвалил я, выбираясь на улицу.

Афанасьевич сделал вид, что не расслышал комплимента, но довольно высморкался, зажав одну ноздрю пальцем.

От снега кровь перестала сочиться.

«Что же это мне как не везет? Так, пожалуй, весь изломаешься, – пошёл греть озябшие руки – глянул на часы. – Через полчаса обед».

— Вали сюды, пеплом болячку засыплю, – позвал кузнец, стряхивая в ладонь, по твердости напоминавшую копыто, пепел с папиросы. – Как на собаке заживёт, – обнадёжил меня.

— Да ну на фиг, лучше пойду потихоньку.

— Тады валяй! – разрешил он, усаживаясь на верстак.

Главный вход, а следовательно, выход находился с другой стороны барака. От него наезженная дорога вела к столовой. До обеда оставалось ещё целых полчаса, поэтому не спешил.

В соседнем помещении два парня приблизительно моего возраста, взобравшись на комбайн, чего‑то прибивали, а может, наоборот, – отбивали. Мне было видно, что один держал какую‑то железяку, другой равномерно бил по ней.

Между комбайнов, за невысоким столом с деревянными ножками, но металлическим верхом, сидели четверо игроков и самозабвенно перестукивались с молотом. Причём от листового железа, служащего крышкой, звук был намного сильнее.

«Вот бы нашим мужикам в цеху такой стол», – позавидовал я.

Один из четырех при внимательном рассмотрении оказался женщиной.

«Значит, про неё и говорил Афанасьевич», – оценил мощный разворот плеч, полную пазуху и квадратное лицо, на котором, прячась в пухлых щеках, выглядывал маленький, словно у ребенка, носик.

С каждым ударом домино бабища визгливо хохотала, обнажая беззубую верхнюю челюсть с неприятной синей десной.

Никто из них не обратил на меня внимания. Поглазев минут десять на игру, неторопливо побрел к выходу.

После обеда, ещё раз проинструктированный, где и когда нужна спешка, успел сделать лишь одну борону.

«Центр», – похвалил себя, выволакивая её на улицу и затаскивая другую. Остальное время вели с Афанасьевичем разговор о моём семейном положении, о заработке, о том, что народ обленился, о ценах, о нехватке продуктов – сейчас в катастрофическом дефиците был сахар.

В пять вечера в своей излюбленной позе – ноги на спинке кровати, отдыхал «дома» – настолько привык к общаге.

Эта неделя прошла удивительно легко. На работе не уставал, высыпался прекрасно, только всё время голодал – это вносило дискомфорт. Бороны ремонтировал с удовольствием – думать не надо и контролёрам не сдавать. Если бы не они, можно впасть в хандру от скуки. Совсем ничего не делать – тоже нельзя.

Познакомился с двумя парнями, которые ремонтировали комбайн. Они оказались из города и работали недалеко от нашего завода. К делу относились серьёзно, даже стали раздражать своей работоспособностью доминошников.

— Остыньте, остыньте… – орали те, отдыхая от домино.

Городские не обращали внимания и делали своё дело.

Азартная компания внесла в игру новое правило. Чтобы не зажиреть и не потерять чувство юмора, проигравшая пара пролазила под столом, что вносило в игру здоровый интерес и дикую конкурекнцию.

Пообедав, о ремонте комбайнов и не вспоминали, а гремели так, словно заколачивали сваи. Иногда наступала тишина, прерываемая взрывами хохота.

В один из таких моментов я выглянул из кузницы. Проигравший неловко возился под столом.

— Шустрей давай! – ухватила его за мотню штанов бабища.

Не ожидавший подвоха и тем более покушения на мужское достоинство, мужик заверещал поросёнком.

Хохот стоял прямо‑таки гомерический…

Из соседней двери выглянул завгар – не заметив ничего предосудительного, снова исчез.

В субботу, совершенно случайно, я подрядился за харч колоть дрова Афанасьевичу. Получилось это так…

Перед обедом в кузницу прибежали доминошники и выставили на верстак литр самогона и закуску – у кого‑то из них был день рождения. Подозвали и нас. Афанасьевич, поломавшись для приличия, подошёл и взял стакан. Я ломаться не стал, хотя пить не хотел абсолютно.

— Буду только закусывать, – сообщил им, – язва! – ткнул себя в живот, чтобы не приставали.

Тётка жалостливо посмотрела на меня и сняла солдатскую шапку, а то слетит при запрокидывании головы во время процесса.

В отличие от фуфаечных мужиков на ней был зелёный солдатский бушлат и стеганые ватные штаны, заправленные в кокетливо загнутые кирзовые сапоги.

— Э–э-х! – залпом вытянув стакан, от полноты чувств хлопнул по заду бабенку Афанасьевич, выбив из ватных штанов облако пыли, и тут же врезался спиной в стену.

— Кобель чёртов! – визгливо засмеялась та, выставив на обозрение синюю десну. – Силёнок‑то нет, а лезешь, – срамотила его.

— Да–а! Руки чегой‑то болят, – загрустил кузнец, разглядывая свои клешни, – даже дрова колоть не могу – устаю тут же.

— Во–во, распускай их поменьше! – обгладывала свиное рёбрышко женщина. – И парень у тебя с язвой. Ему питаться хорошо надо. С ним бы и договорился…

Договор тут же и состряпали – даже нотариус не понадобился. В обед, заперев кузницу, мы направились к Афанасьевичу домой. По пути я забежал в столовую и предупредил двойняшек, чтоб поделили мою порцию. Его дом оказался на другой стороне села. Дорожки во дворе были аккуратно размечены и по краям выложены кирпичом. Дом, большой и крепкий, сиял белой жестью, которая блестела, отражая солнце.

Во всем чувствовался порядок и достаток. Три деревянных сарая, покрытых толем; и кирпичный гараж разместились во дворе.

В дверях одного из сараев маленький мальчишка в расстёгнутой фуфаечке с меховым воротником, старой шапке и отцовых валенках, зажав под мышкой буханку хлеба, отламывал от неё небольшие куски и кому‑то кидал.

«Собаку, что ли, кормит?..» – подумал я, но тут же расслышал довольное похрюкивание.

— Пуасёнок… пуасёнок, кушай, пуасёночек… – сюсюкал мальчишка, кося взглядом в нашу сторону.

— Внучок! – значительно похвалился Афанасьевич, когда мы подошли поближе. – Чем занимаешься? – ласково надвинул на мальчишкины глаза шапку.

— Отстань, дед! – рассердился тот. – Не видишь, пуасёнка кормлю, – недовольно ответил внук, поправляя шапку.

Афанасьевич посмотрел на меня. Видно, застеснялся перед городским за столь неграмотного внука.

— Митька! Чего ты всё – пуасёнок, да пуасёнок… – в сердцах топнул ногой кузнец. – А ну‑ка повтори за мной пы–ыра–а-сё–о-ны–ы-к… – по слогам произнёс он.

Я стал рассматривать трубу на доме.

— Да ну тебя, дед, пуасёнок – лучше.

— Митька, мать твою, гляди, выдеру… – строго покачал головой Афанасьевич.

Вечером, предварительно наевшись до отвала, я нёс домой в большой самодельной сумке, которую пообещал вернуть в понедельник, порядочный кус копчёной – мне было всё равно чего – «пуасятины» или «пырасятины», главное, много и с замечательным запахом; двухлитровую банку крепеньких зелёных консервированных огурчиков, плюс литровую баночку солёных грибков и десять жареных пирожков с яблочным вареньем.

«Двойняшки увидят – обомрут, волки тряпошные, – улыбаясь, думал я. – Сразу давать нельзя. Врачи говорят, что после голодовки много есть опасно».

Мои предположения полностью оправдались. Когда выложил на стол содержимое, у Лёлика с Болеком отвисли челюсти и, словно у собаки Павлова, с языка потекла слюна.

Им было наплевать на медицинскую теорию о пользе диеты. Смерти от переедания они не страшились, а даже жаждали её…

— Кости не выбрасывайте, – свернул я кулёк.

— Правильно, суп сварим, – совсем чокнулись двойняшки, превратно понимая физиологию правильного питания. – Где взял? – набив рты, интересовались они.

Я популярно объяснил.

— Ух ты! Молодец! Спроси у мужика, может, ему ещё чё надо?.. А кобелю – фигу, – жадничали Лёлик с Болеком, – его и Юлька кормит на убой, чтоб всё топорщилось…

Я посмеивался, глядя на них.

Готовясь к воскресенью, опять натаскали свинины, хлеба, лука, картошки. На столе в беспорядке валялись чашки, ложки, плошки.

— Отъедимся за выходные, – радовались парни, уплетая пирожки.

Наевшись, развалились на кроватях, блаженно поглаживая заметно округлившиеся животы.

— Тебе памятник надо поставить при жизни, – тешили моё сердце.

— Ага! Бюст на родине героя… – смеялся я.

— Жалко, этого кабана Лисёнка нет, – насытившись, расщедрились Лёлик с Болеком, – тоже поклевал бы немножко.

В воскресенье даже торговки не сумели нас разбудить – на сытый желудок спалось сладко и долго.

Плотно позавтракав и захватив пакет с мослами, решил навестить деда.

Старик встретил меня приветливо, не знал, куда усадить и чем угостить. Ему понравилось, что я не забыл о его живности. Здоровенный барбос и ещё какие‑то шавки с удовольствием грызли мослы.

И опять пряный запах трав и тишина успокоили меня. На душе стало нежно и тихо. Мерно потрескивали в печи дрова. Огонь отбрасывал блики на стол и стены. Под кроватью возились котята. Мы пили чай с вишнёвм вареньем и молчали. Я просто наслаждался тишиной… Оглядевшись по сторонам, с удивлением заметил, что в доме не было часов. В первое посещение не обратил на это внимания.

— А что часы, сломались? – нарушил блаженство молчания.

Дед огладил бороду и вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

— А зачем они мне? – отставил стакан. – Если светло – значит день. Темно – ночь. Время вечно. И знать то мизерное мгновение, в котором живу, мне не интересно, да и незачем… Ты был когда‑нибудь в церкви? – задал неожиданный вопрос.

Я отрицательно помотал головой, облизывая сладкую от варенья ложку.

— Зря! За свою жизнь каждый человек должен посетить церковь.

И не потому, что верит в Бога, ваше поколение ни во что не верит, а чтобы почувствовать историю, связь времён, попытаться найти свои корни, своё начало, послушать церковное пение, очиститься душой и подумать о жизни… Не о смерти,.. а о жизни, — поднял вверх палец. – Мы не думаем о жизни, а принимаем её таковой, какова она есть. Нам скажут на чёрное – это белое,.. и мы говорим – да! Нам очернят и запачкают белое,.. и мы снова согласны…

Церковь есть нравственность, а нравственность – это наше отношение к Добру и Злу. Нет человека, которому присущи только порок или добродетель… Добродетелью без порока обладал лишь Христос, а святыми становились те, кто смог победить в себе зло и усмирить страсти.

Человек только тогда и стал человеком, когда его изгнали из Рая.

Райские бесполые существа ещё не были людьми, а стали ими благодаря Пороку…

Парадокс!

Всё, что возвышает человека – Добро!

Что унижает – Зло!

Райский порок возвысил человека, сделал его Челолвеком. Значит, это не зло, а благо.

Любовь – это благо! Она начало всему… Любовь – это нравственное совершенствование! Человек вырос из плотской любви, а должен прийти к любви Вселенской… — глаза его горели. В экстазе старик поднял вверх руку. Седая борода и длинные волосы делали его похожим на пророка.

«А может, он и есть пророк?.. – с трепетом подумал я. – Непонятый и не услышанный, мечущийся и страдающий от этого…

Он не мог уберечь и обогреть людей, они отвернулись от него, они смеются и издеваются над ним, а он любит и не знает, как помочь, как возвысить их, какое слово произнести, чтобы они поняли, что они – Люди! Что надо любить и беречь друг- друга, что жизнь мгновенна…

Мы слушаем всех, кроме Пророков, — подумал я. – Предтечам труднее всего и уходя, они уносят целый мир, редко когда подхваченный другими»… — и глядя в нежные и твёрдые глаза старца, я уверовал, что когда‑нибудь так и будет… Разольётся по миру Любовь и исчезнет Зло!

Он надолго замолчал и задумался. Затаив дыхание, я глядел на него, боясь отвлечь. Чуть хриплым голосом он продолжил:

— Никогда не устану повторять, что любовь к человеку, челове–честву и всему сущему на земле – вот Бог! Всё хорошее, что люди открывали в себе, они приписывали Богу, считая себя тленом и грязью. Как они ошибались и ошибаются сейчас. Если Бог – Всё! Значит, Человек – Ничто! Если Бог — Истина, Справедливость и Жизнь, то Человек – Ложь, Зло и Смерть?.. Это не так!.. – он распрямил спину и внимательно поглядел мне в глаза. – Что я не приемлю в религии – это Рабство и Терпение.

Человек не может быть ничьим рабоми – даже Бога.

Вот почему я оставил церковь… И не разбирусь теперь – гордость это или гордыня.

— Мне трудно понять. Вы то за церковь, то против…

— Я за Человека! Всё остальное должно служить ему, а не наоборот. А церковь я не отвергаю – это наши корни… Но церковь должна нести только Любовь и Нравственность, а не Терпение.

Ненавижу Терпение… Человек не должен терпеть несправедливости! А самый терпеливый в мире народ – это русский. Вся история нашего государства – терпение. На протяжении всей истории христианства на Руси, восставали против терпения отдельные личности, даже группы людей, но основная масса по–прежнему терпела. И лишь несколько раз на протяжении тысячелетия терпение иссякало у всего народа. И тогда преображался человек, и не было преград, которые он не смог бы преодолеть, и не было врага, которого он не смог бы победить…Гордость и самосознание явились побудительным мотивом, опрокинувшим и смявшим терпение. Гордость,.. но не Гордыня!.. И распрямилась спина. И раб почувствовал себя человеком!

Первый раз это была Куликовская битва. Именно здесь проявился дух целого народа. Именно тогда нация поняла, что нужна общность, единство. Как бы не были могучи герои, или отдельные княжества, но разобщено победить нельзя.

Разобщено можно только терпеть!..

И объединилась Русь.

Он опять надолго замолчал.

— А знаешь для чего придумали водку? – вдруг спросил у меня и хитро улыбнулся.

Я пожал плечами: — Чтобы пить.

— Нет! Чтобы Терпеть! – он опять стал серьёзным. – Больше водки – меньше разума. Меньше разума – нет мысли… А мысль – это быстропорящая и бесстыдная птица, по словам подвижническим Исаака Сириянина. Она опасна!

Сам‑то не пьёшь? – поинтересовался он.

— Бывает иногда, — скромно откашлялся.

— Брось! А то разучишься думать и научишься терпеть….

Дни цеплялись друг за друга, как зубья моих борон.

Наступившая неделя должна была стать последней.

— В пятницу получим расчёт, а в субботу аля–улю! – рассуждали Лёлик с Болеком.

Рассчитали нас мигом. Получили бешеные деньги – по тридцать рублей. Зато в справке указали, что всю следующую неделю работали, якобы, в колхозе.

— Хоть сразу на завод не тащиться, – балдели двойняшки.

— Ты смотри, по ошибке своей крошке мой адрес не дай, – толкнул локтем Заева, – а то заявится с мешками и корзинами, мне тогда не жить, жена этого не допустит.

— Ну зачем? – ухмыльнулся Пашка. – Лучше чебышевский адресок подсуну, пусть супруга озадачится, а то совсем на мужика внимания не обращает.

Пока Пашка, двойняшки и пришедший Лисёнок сдавали кладовщице бельё, побежал прощаться с дедом.

Он сразу догадался, зачем пришёл, глаза его потухли.

За долгие годы видно я один отнёсся к нему тепло и уважительно.

— Значит, всё… Уезжаешь! Ну что ж… Чайку попьём напоследок, – засуетился он, – с вареньем. Больше никогда со мной варенья не поешь и не поговоришь, – частил дед, пытаясь скрыть тоску.

Я находился в таком возрасте, что, не понимая значения «никогда…», относился к нему просто. А ведь, если вдуматься, это очень страшное слово – «никогда!».

Он сел, подперев щёку рукой, и долго не отрываясь смотрел на меня.

— Кушай, кушай, – подкладывал варенье и, будто случайно, дотрагивался то до моего плеча, то до руки.

— Всё, дедушка, всё, спасибо. Пора…

А он хотел оттянуть время. Те самые минуты, на которые не обращал внимания.

Я поднялся с табурета. Старик пошёл к сундуку и взял какой‑то сверток.

— Это самое ценное, что у меня есть. Бери на намять, – он развернул газету, и я увидел небольшую икону. – Возьми, – просил он, – начало восемнадцатого века. Когда её творил Мастер, ещё жил царь Пётр. Я не хочу, чтобы она попала в чужие руки, а скоро это случится…

Поблагодарив за подарок, обнял старца, почувствовав под ладонями острые лопатки.

— Спасибо! – повторил ещё раз.

Он улыбнулся, потом стал серьёзен, поднял руку и перекрестил меня. Его седые волосы рассыпались по плечам, борода спуталась и ниспадала на грудь, а глаза смотрели добро и печально.

В полумраке комнаты он напоминал Христа… Только постаревшего, утратившего веру в людей и понявшего, что жертвовал собой напрасно…

Мы вышли на крыльцо. Он вздохнул полной грудью и огляделся по сторонам, затем поднял голову вверх – к небу, облакам и заходящему солнцу.

— Постоим ещё чуть–чуть?

Я согласился.

— Да, мы перестали любоваться природой, не замечаем её, — опять вздохнул он. – Как результат, не понимаем прекрасного, не видим, проходим мимо. Надо быть ближе к природе, думать о ней и любить. Когда люди поймут, что лес должен остаться и после них… Когда станут дорожить каждой веткой, каждым цветком? Вон, смотри, — обнял меня за плечи и указал рукой вверх, — красное солнце, мерцающая звезда, уходит за берёзы и тополя. Причудливые облака над этим великолепием. Это песня без слов, это музыка без звуков. Это в душе. Это таинство. Оно в подсознании… Недаром древние поклонялись солнцу и ветру, боготворили природу, видели в сочетании облаков и солнца откровение… Это религия, приближенная к нам. И как жаль, что не все это видят и понимают.

Как я не старался, кроме солнца и облаков, ничего не увидел и не почувствовал. Религия прекрасного не коснулась меня.

Дед замолчал, потом спросил:

— А ты понимаешь красоту?..

— В женщине – да! – кивнул головой.

Он по–доброму, не обидно, рассмеялся.

— А в красоте ты способен увидеть красоту?..

— Вообще‑то не знаю… Наверное, нет, а собственно, никогда об этом не думал. Для меня семикопеечный гранёный стакан с водкой смотрится много приятнее старинной фарфоровой чашки с чаем, – откровенно признался я.

Старик грустно улыбнулся.

— Мы с тобой больше не увидимся! – строго сказал он. – Тебе пора идти. Но запомни три заповеди: Люби людей! Научись понимать красоту! Всегда помни, что ты – Человек! — Стёр набежавшую слезу и ещё раз повторил: — Как бы высоко не вознесла тебя судьба, или как бы низко не опустила, всегда помни, что ты – Человек. Прощай!..

Повернувшись, быстро ушёл в дом.

Стало грустрно–грустно, словно потерял нечто такое, чего больше никогда не будет, никогда не найдёшь и не увидишь, как детство.

 

16

Ребята уже ждали меня.

— Вон твой рюкзак. Всё уложили. Чего‑то долго ты, – недовольно выговаривал Пашка, – я со своей крошкой мигом простился, сейчас в столовой ревёт, – он тут же забыл про неё. –Нам ещё семь километров до трассы топать, а уже темнеет.

Антон Егорович, абсолютно трезвый, немного проводил нас и вернулся назад.

Было не холодно и тихо. Словно зубы у ребенка стали прорезываться редкие звёзды. Быстрым шагом за час мы добрались до трассы.

— Ну вот, через пару часов будем дома, – притопывали двойняшки, мороз начинал пощипывать ноги.

Мимо проносились редкие машины, обдавая нас звуком и воздушной волной.

Автобуса не было. Теперь притопывали все.

— Пару часиков, пару часиков… Тут до утра пропляшешь, домой не доберёшься, – охлопывал себя руками Пашка.

Но наши стенания были услышаны. Огромный и бесцветный в темноте «Икарус», моргнув панибратски лампочками, остановился и принял нас в своё тепло.

Пашка тут же плюхнулся на свободное у двери кресло, двойняшки нашли место в середине автобуса, я пошёл в хвост, где виднелся всего один силуэт.

Разместившись и положив под ноги тощий рюкзак, увидел, что рядом, у противоположного окна, сидела женщина со спящим ребёнком на руках.

До этого она тоже дремала, но мы разбудили её. Она поправила одеяло, в которое был закутан ребёнок, и улыбнулась, разглядывая его.

А может, и не улыбнулась, может, мне показалось в полумраке автобуса, но столько света было в её лице, столько любви, счастья и радости материнства, что я замер, боясь отвлечь или спугнуть её неловким движением.

«Богородица!

Для матери ребёнок равен Богу, поэтому каждая мать – Богородица!» — Закрыв глаза я тоже улыбнулся, разговоры с дедом не прошли даром.

В душе поднялась волна радости – скоро буду дома. Увижу жену и сына.

Автобус плавно покачивался на асфальте и мерно гудел. Мне показавлось, что я не еду, а плыву.

— Вставай! – трясли за плечо двойняшки, нервно смеясь, – приехали.

Я раскрыл глаза. Автобус стоял уже почти пустой. Пашка расплачивался с водителем.

Мы выбрались и подошли к ярко освещённому автовокзалу. Несмотря на вечернее время, жизнь кипела. Подходили автобусы и такси. Смеялись, ругались и целовались люди. На какой‑то миг мы были ошарашены и подавлены.

— В деревне тише… – заметил Пашка.

— И люди там спокойнее… – подтвердили двойняшки.

На противоположной стороне от автовокзала, отрезанный многочисленными полосами путей и составов, виднелся городской железнодорожный вокзал.

— Мне туда, – махнул я рукой в сторону вокзала и ведущего к нему подземного перехода.

— И мне, – перебросил рюкзак через плечо Заев.

— А нам здесь, на городской автобус, – стали прощаться Лёлик и Болек.

Железнодорожный репродуктор объявил о приходе поезда.

Мы с Пашкой, осторожно нащупывая ногой скользкие ступени, стали спускаться в тоннель.

Я вспомнил свой овраг. Над нашими головами, над рельсами и поездами пронёсся отражённый многочисленным эхом громкий и неразборчивый женский голос. Слова, произнесённые на едином дыхании, слились в долгий, вибрирующий звук, напоминающий лающую в микрофон собаку.

Пройдя подземный переход, мы оказались в здании вокзала.

Проводив взглядом стройную фигуру и покачивающиеся бёдра транзитной пассажирки с двумя небольшими чемоданами, я ужасно захотел в туалет, а Пашка, не менее ужасно – в ресторан. Договорились встретиться на остановке такси.

— Стойте! Догнала меня у вожделенной ниши молодая женщина в белом халате.

Скрестив ноги, я недоуменно уставился на неё. Трое мужиков мигом спрятали свои сокровища в штаны, но не расходились.

— Как вам не стыдно, молодой человек…

— Да?.. А я думал, вам… Ещё тридцати нет, а уже по мужским туалетам бегаете.

— Десять копеек давайте, – не слушая меня, потерла палец о палец женщина.

Мужики разбежались по кабинам довести дело до конца.

— Десять копеек?..

— Вы что, с луны свалились?

— Нет! Из деревни приехал.

— Сразу видно! – съязвила она и окинула пренебрежительным взглядом.

Внизу живота прямо‑таки стало резать. Туалетная работница стояла рядом и продолжала тереть палец о палец.

Чтоб не утопить её в унитазе, полез в карман за пятёркой – в бухгалтерии мне выдали пятёрку и четвертак.

— Другое дело, – ушла женщина.

Когда, потрясенный, выходил из сортира, она сунула в мой кулак целую горсть почему‑то мокрой меди.

— На хозрасчете туалет, – пояснила, впихнув в другую руку половинку салфетки.

Красавица проводница насмешливо подмигивала с огромного настенного плаката.

На остановке Пашки не было. Подойдя к светлой стеклянной стене вокзала, от нечего делать пересчитал сдачу – наколола на двадцать копеек.

«Шустрая! Теперь, если куда поеду, горшок возьму…»

Все туалетные деньги отдал довольному Заеву.

— Это за автобус и такси.

Дорога от вокзала до экономического института, у которого я обычно сходил, стоила рубль.

«Правда это было раньше, – подумал я, – может, сейчас два?»

В своем родном дворе критически покрутил головой по сторонам.

Чувствовалось, что три недели мужская рука не прикасалась к хозяйству. От снега расчищены были лишь узкие тропинки, если оступишься или поскользнёшься, – обязательно увязнешь в невысоком сугробе. Дверь сарая раскрыта настежь.

Сунул свой нос и туда – колотые дрова кончились. Прежде чем идти домой, заглянул в туалет.

«Слава богу, хоть здесь бесплатно, скоро за чих деньги станут драть».

А затем долго–долго с огромной радостью в сердце вглядывался в родимый градусник.

Условным стуком – два редких, три частых, чтобы не испугать жену, – побренчал согнутыми пальцами в тёмное окно.

Прислушился – тишина. Закралось подозрение – может, не одна? Кончики пальцев неприятно заломило. Постучал ещё раз. Вспомнились слова одного знакомца, который был намного старше и опытнее меня:

«Прежде чем вернуться домой из командировки, – учил он, – обязательно дай телеграмму, дабы не было отрицательных эксцессов».

Наконец в комнате зажёгся свет. Схватив рюкзак, побежал к двери.

— Да я это, я! – ответил на вопрос и через секунду сжимал в объятиях Татьяну.

— Пошли в дом, холодно, – потащила меня.

В полутёмной кухне в глаза сразу бросилось новшество – квадратный метр настольного календаря, висящего над электроплиткой, с полупрофилем Владимира Высоцкого и четверостишьем: «… А я гляжу в свою мечту поверх голов и свято верю в чистоту – снегов и слов!»

— В киоске позавчера купила, – ставя на плиту чайник, произнесла жена.

— А прибивал кто?.. – колупнул ногтём шляпку гвоздя.

— Сама, – рассмеялась она, – а могла и вызвать кого‑нибудь из бюро добрых услуг, пока по колхозам мотаешься.

Я прошёл в комнату, полюбовался на Дениса.

— Спит, – обняла меня за плечи Татьяна. – Всё о тебе тосковал, – чмокнула в щёку. – Ну пошли, а то разбудим.

Я тоже обнял её.

— Господи, ручищи‑то грязные какие, – вырвалась она, – надо не чайник, а ведро кипятильником нагреть.

Оставшись один, снял рубашку и, забравшись на диван, постучал пальцем по градуснику, затем включил телевизор – давно не смотрел и прислушался – под диваном раздалось странное шуршанье.

«Ага! Попался, голубчик из бюро добрых услуг… " – на цыпочках подкрался кдивану.

Облепленный пылью, оттуда выбрался кот.

— Мироха! Привет! – потрепал его за ухо.

На телеэкране в очках и пиджаке в горошек пел любимец моей жены и других молодых женщин – Александр Серов.

Люди искусства подразделялись у меня на две категории – творцы и ремесленники. Серова я относил к последним.

Кое‑как помывшись – завтра в баню схожу, уселся на диван.

Татьяна, словно кошечка, забралась ко мне на колени. Задравшаяся рубашка из тонкого белого батиста высоко открыла ноги. Прижалась, обвила шею руками. Сквозь тонкий батист почувствовал упругую грудь.

— Серёженька, как я соскучилась.

Мне стало нестерпимо жарко. От её волос исходил тонкий аромат духов, женственный и прелестный, от которого я хмелел и терял голову. Она нежно гладила моё лицо, лохматила волосы и целовала, чуть касаясь губами. И я понял, что прав был деревенский старик – время не имеет значения. Век уменьшился до секунды, а секунда увеличилась до века…

— Погаси свет… – поднялась она и сбросила батист.

Мой палец не сразу утопил кнопку выключателя. Я залюбовался пластичными линиями тела. Тёмные шишечки сосков смотрели в разные стороны. Узкая талия плавно переходила в бедра, которые стекали вниз, превращаясь в крепкие стройные ноги, разделённые тёмной курчавостью внизу гладкого живота.

Подняв тонкие, точёные руки, она вытащила заколки из волос, улыбнулась и, застеснявшись, спряталась под одеяло.

В полной темноте, на ощупь, добрался до дивана.

 

17

Я не заметил, была ли ночь или сразу наступило утро… За одно мгновение, за короткий миг черноту окон побелили рассветом.

Будильник подтвердил дребезжанием, что ночь прошла, наступает день.

— Дениску не буди, – засыпая, буркнул жене. – Пусть отдохнет от садика, – с трудом приоткрыл один глаз, заметив, что видик у Татьяны, мягко говоря, не очень…

Волосы ещё не расчёсаны, под глазами синие полутени после бурной ночи.

Зевая, она натягивала чулок, поставив ногу на стул.

— Я тоже с обеда отпрошусь, – пообещала, уходя на кухню.

— Папка приехал! Ур–р-ра! – услышал сквозь сон и почувствовал, что кто‑то стаскивает с меня одеяло.

Не проснувшись, окончательно попытался укрыться с головой, но одеяло словно ожило, оно тут же уползло – счастливый Денис упорно стягивал его.

— Ам! – неожиданно щекотнул его за бок.

Сын отпрыгнул и взвыл от восторга. Ясное дело, уснуть больше не удалось. Вволю набарахтавшись, мы сели завтракать. Я выглянул в окно. Солнце поднялось высоко и давно серебрило снег.

«Надо в баню сходить», – быстро сбегал на крыльцо и посмотрел на градусник, по пути захватив из чулана мочалки.

На улице Денис стал моим поводырём – расшалившееся солнце, отражаясь от снега, слепило, будто хотело что‑то скрыть от меня. Я шёл, зажмурившись. Воспользовавшись бедственным положением, словно случайно, Денис затащил меня в кулинарию, спасибо, что не в какое‑нибудь кооперативное кафе «Арлекино».

После вокзала моё доверие к кооперативам резко упало.

Подкрепившись кофе с пирожным, отправились дальше.

«Вот бы сейчас встретить вчерашнего телевизионного соловья–сердцееда и отнять солнцезащитные очки», – замечталось мне.

Однако ближе к центру благодаря дворникам мои глаза приоткрылись – снег здесь уложили по краю тротуара в аккуратные пирамидки грязно–серого цвета.

В бане билетов в номер не оказалось – водить Дениса в общую пока не решался из‑за его любопытства.

— Ну что ж, пошли в другую, – теперь уже я тащил его.

«Что за чертовщина? – недовольно откашлялся, – половину бань снесли или под учреждения отдали, вымыться негде стало».

Особенно возмущал тот факт, что мою любимую баню отдали под областное предприятие тепловых сетей.

Свою деятельность начали с того, что сломали местную достопримечательность – небольшой дощатый пивной ларек, стоявший здесь со времен Ивана Грозного. Мужики сразу осиротели. Ходили жаловаться к директору – его кабинет, кстати, находился в женской парной, но он кивал на пресловутый Указ.

На самом деле были другие причины – запущенная язва и ядовитая тёща, вот и снёс, чтоб не искушаться.

Предаваясь размышлениям, автоматически прочел аккуратно выведенную на огромном матовом стекле надпись «Уважаемые комитенты, сдавайте вещи в наш магазин!»

Меня так заинтриговало слово «комитенты», что даже остановился.

«Кто же они? – побрели мы дальше, – эти таинственные комитенты? – мысли потекли в новом направлении. – Эх, дурак! Надо было зайти и узнать… – ругал себя, – мучайся теперь от неизвестности».

Денис тоже шёл молча, что было непохоже на него, лишь у самой бани заныл – ноги устали, и потащил к коробке киоска.

— Пришли уже, – успокаивал его, – вот и баня, – показывал на мрачное растрескавшееся кирпичное здание в два этажа.

Но сын не слушал.

— Книжку купи! – тыкал пальцем в красочную обложку за стеклом киоска.

Не пререкаясь, полез в карман.

В этой бане тоже не оказалось свободных номеров.

«Была не была, куплю в общую», – решил я.

Денис, усевшись в обшарпанное кресло, увлёкся книгой. Заняв очередь – благодаря наступающему Новому году собралась солидная толпа – сел рядом с сыном.

Эта баня была знаменита тем, что администрация придерживалась славянофильских традиций.

Так, помещение с задрапированными креслами, в котором находились, называлось «Ожидальня», о чём сообщала прибитая к стене рядом с гардеробом жестяная табличка. Над жёлтым колпаком фена долго красовалась надпись «Сушильня». Потом администрация решила уточнить: «Сушильня для волос». «А как же сейчас называется фен?» – заинтересовался я и пошёл поглядеть. На стуле рядом с оборванными проводами лысенький старичок стойко ждал своей очереди.

На висевшей над лысиной табличке с удивлением прочёл «Сушуар!»

Рядом на альбомном листе от руки добавили: «Бросайте деньги в любой последовательности: одна копейка плюс одна копейка плюс три копейки».

«Да–а, стали сдавать позиции Западу. Наверное, администрация ездила в Париж на конференцию работников банно–прачечного хозяйства», – догадался я.

Очередь не двигалась. Сидеть наскучило, в колхозе больше привык лежать.

— Дениска, ты картинки посмотри, пойду постригусь.

Не отрываясь от книжки, он дал согласие.

Парикмахерская размещалась на втором этаже.

— Вас как подстричь? Простую фасонную или модельную стрижку желаете?.. – жеманно поинтересовалась слоноподобная цирюльница, пеленая меня, словно грудничка, в простыню.

«Может, ещё и сисю даст? – почмокал губами».

Вместо этого она наступила мне на ногу.

«Против неё и Кац жидковат будет», – разглядывал в зеркало парикмахершу, убрав ступни как можно дальше под кресло.

Я уже стригся у неё пару раз и знал, что назови она хоть десять наименований, но за те сорок пять лет, что прожила, стричь научилась единственным способом – под так называемую «канадку».

— На ваше усмотрение, девушка, – польстил ей, доверившись женскому вкусу.

Пропустив «девушка» мимо ушей, затопала вокруг меня тумбообразными ногами, защёлкала ножницами.

Воззрившись на свое отражение, стал слушать передачу по радио, стоявшему рядом на грязном подоконнике.

«Салат из листьев одуванчика поможет вам избавиться от лишнего веса», – красиво поставленным баритоном доказывал по первой программе представитель какого‑то сельскохозяйственного НИИ.

«Лучше зерна больше с гектара собирайте», – сделал ему мысленно замечание.

Парикмахерша замерла, прислушиваясь к баритону. Ручища в задумчивости похлопывала блестящей металлической расчёской по моему затылку.

Только я хотел сказать, что, на мой взгляд, надёжнее нюхать колбасу и запивать её водой, как заинтересовавшаяся цирюльница навалилась на меня грудью. Почувствовав, что съезжаю, упёрся в пол ногами.

«Хорошо хоть расческой стучать перестала», – скосил глаза на соседнее кресло.

Там сутулый, остроносый субъект с клинообразной бородкой на испитом лице плотоядно разглядывал флакончик с одеколоном, печально опустив книзу углы рта.

До меня ему не было дела.

Очнувшись, женщина продолжила стричь, часто облизывая полные губы, словно уже отведала салат.

«Ну и ну… – расслабился я, – такую и втроём не свалишь, а собственно, кому она может понравиться‑то, разве лишь слону в зоопарке?..»

Расплатившись, быстро спустился вниз. Очередь подходила. Сын по–прежнему не отрывался от картинок.

Как я и думал, в общую баню Денису ходить оказалось рано.

— Пап, пап, смотри! – тормошил меня и показывал рукой на обросшего шерстью от ступней до глаз продавца апельсинов или винограда с солнечного Кавказа.

— Как орангутанг, правда, пап? – громко и непринужденно делился наблюдениями сын.

Беспокойно сверкнув глазами, кавказский человек быстро забрал таз и перешёл на другое место, подальше от нас.

Потом Дениса потряс седой дедушка с огромной грыжей.

— Папка–а… Вот это да–а!.. – я успел поймать сына за руку, он уже собрался поглядеть поближе.

— Мы в бане! – внушал ему. – А не в краеведческом музее.

Причем здесь музей, да ещё краеведческий, и сам не знал.

Мыться пришлось очень и очень быстро, отвлекая сына разговорами о картинках.

«Нет, в номер ходить все‑таки спокойнее», – облегчённо вздохнул я, когда мы помылись.

Книгу мне Денис не доверил, нес её сам.

— На троллейбус пошли, – потянул его в сторону остановки: топать пешком не хотелось.

На остановке собралась порядочная толпа. Мороз тоже готовился к встрече Нового года и тренировался на людях, превратив их в плясунов из ансамбля Моисеева, не Бориса, конечно, а его однофамильца.

Мы с сыном, распарившись в бане, пока держались.

«Второй день с транспортом не везёт», – рассматривал рисунок Деда Мороза на стекле киоска. Похож он был на красноносого барыгу, свиснувшего у кого‑то мешок.

Через дорогу, укрыв крышу снегом и отгородившись по периметру каменным забором с вставленным в него металлическим частоколом копий, гордо, как в сказке, поражая своей красотой и гармонией, расположился собор, снисходительно подняв две островерхие головы, одна из которых была колокольней.

За забором, с правой стороны, голубели из‑под снега аристократичные ели, слева к собору примыкал открытый для всех небольшой скверик с демократичными тополями и заваленными снегом скамейками.

Троицкий собор всегда покорял меня своей поэтичностью, а сегодня, перед единственным большим праздником в нашей стране, не носящим политического характера и пришедшим оттуда, из другого времени, из забытого мира наших предков, лиризм архитиктурного образа, его смысл и значение предстали по–особому остро и ярко.

Вспомнился седобородый деревенский дед и его слова, что каждый человек должен побывать в церкви, подышать воздухом старины, прикоснуться к своим истокам.

— Как долго троллейбуса нет, – посмотрел на Дениса.

Он тоже надумал вступать в моисеевский ансамбль, начал скакать и вертеться вокруг меня.

— Ножки замёрзли?

Сын жалобно шмыгнул носом и протянул книгу, быстро спрятав потом руки в кармашки.

— Ну пошли погреемся, – повёл его через дорогу.

Центральная из трех массивных, крашенных в зелёный цвет дверей была раскрыта. Мы вступили в широкий сводчатый проход, у стен которого стояли трое нищих – две бабки и мужик на костылях, обросший чёрной щетиной.

Увидев нас, они дружно и темпераментно закрестились, удивив этим Дениса. Я пошарил в кармане – мелочи не было. Сделав задумчивое лицо, увлёк сына в полумрак собора. Здесь расположились у стен человек двадцать, служба ещё не началась. Сын округлившимися глазами смотрел по сторонам. Я тоже огляделся.

Справа от входа, на жёлтом досчатом прилавке круглолицая, модно одетая женщина с ярко накрашенными губами торговала свечами. Они были трёх сортов – за тридцать, пятьдесят копеек и рубль. Рядом висел листок с выписанными в столбик услугами и платой за них.

— Крещение… обручение… отпевание – прочитал на нём.

— Дочка, – купила самую дешевую свечу пожилая женщина в стареньком пальто, – а где за упокой поставить?

Не ответив, продавщица показала рукой.

— Спасибо!

Женщина зажгла свою свечу от другой, поставила её перед большой иконой и медленно, вялой рукой перекрестилась, глядя сухими глазами перед собой. Взял притихшего Дениса за руку и повёл дальше, в сумрачную глубь собора. Сделанные под языки пламени лампочки горели в полнакала, слабо освещая позолоту, резьбу по дереву, чеканку серебряных окладов, стену и невысокий купол, богато украшенные фресками и мозаикой.

Всё это блестело и переливалось в неярком жёлтом свете.

Христос на престоле был величественен до высокомерия.

Слева от него – Богородица, нежно прижавшая к груди ребёнка – символ материнской любви. Она напомнила мне юную женщину из автобуса – такой же свет горел в её лице и такая же любовь струилась из глаз.

Справа – Иоанн Предтеча, крестивший, по преданию, Христа.

«Очень серьезный дядечка», – отметил я.

По сторонам архангелы – Михаил и Гавриил, и апостолы – Пётр и Павел.

«Неплохо в деревне меня натаскали, запросто мог бы на дьякона экзамены держать», – погордился собой.

«Нахожусь в самом центре раздачи опиума!» – моё комсомольское сердце призывало к ехидству.

Между тем церковь заполнялась. Кроме верующих старушек, появилось много любопытной молодежи.

Старушки по очереди подходили к стене рядом со мной, наклонялись и, крестясь, отходили.

«Чего они там нашли?» – присмотрелся внимательнее.

На полированой створе, очень похожей на дверцу от шифоньера, висел распятый Христос. В слабом свете горевшей недалеко от распятия лампочки были ясно видны следы губ.

«Нет серьезно! – заметил себе. – Бактериологическая опасность в действии».

Словно в музее, пошёл вдоль стены, рассматривая иконы. Казалось бы, как две капли воды похожие друг на друга тёмные лики святых, при внимательном изучении сильно рознились между собой. У одних был аскетический облик и сухая фигура севшего на диету старца, но попадались пунцовогубные и могучеплечие угодники, может даже дамские, которые не достаточно нагрешили, чтобы при раскаянии их причислили к сонму святых, – у них все ещё было впереди. Некоторые сердобольные старцы, поднявшие руки в молитвенном жесте, были написаны так, словно в страхе загораживаются от мира, от земного искушения.

Денис, подняв голову вверх, разглядывал таинственную роспись купола. В его книжке были точь–в-точь такие же богатыри и князья.

Я отвел маленькую ладошку от лица, в задумчивости он захотел поковыряться в носу.

Воспитание не позволяло ко всему увиденному относиться всерьёз, а настроение не желало становиться благочестивым.

Богослужение особо не затронуло моё сердце…

— Согрелся? – после службы спросил у сына.

Утвердительно, не отрывая взгляда от икон, он кивнул. Меня поразило его восторженное лицо и набухшие от слез глаза. Что он увидел и понял, о чём думал в этот момент, какое чувство поглотило детскую его душу – оставалось для меня тайной. Взяв его за руку и ещё раз удивленно оглядев, потащил к выходу.

«Как безвкусно! – проходя мимо зацелованного Христа, подумал я. – Бог – это не полированный и покрытый лаком мученик… Христос должен быть древним и кряжистым, из цельного ствола векового дуба. Корни его должны уходить вглубь… в глубь столетий и душ!»

Мы выбрались к сводчатому проходу. Две женщины и безногий мужчина, не обращая ни на кого внимания, лениво переругивались между собой.

Расщедрившись, достал три мятых рубля и одарил каждого из них.

«Мало ли как жизнь повернет?.. Тем более в такое время… От сумы и тюрьмы…» – вспомнил старую пословицу.

— А пьянице хромоногому зачем дал? – услышал шипенье за спиной. – Всё равно пропьет…

— Хорошие вы тетки! – ответил тот, убирая за пазуху рубль, – да слишком долго живёте…

Когда мы пришли, Татьяна, разумеется, была уже дома.

— Намылись! – нараспев произнесла она. – С лёгким паром, мои хорошие! – по очереди расцеловала нас.

На меня пахнуло запахом духов.

Денис тут же похвалился книгой и взахлёб принялся рассказывать о банных впечатлениях, чем ввёл маму в краску.

Глянув на меня, она улыбнулась.

Мне нравилось, когда жена улыбалась, я чмокнул её в мочку уха, опять уловил тонкий запах духов, идущий от волос и шеи.

«Всё плачет – денег мало, а духи дорогие берёт… Может, подарил кто, пока меня не было?..» –подозрительно посмотрел на жену и, сунув нос в её волосы, глубоко вдохнул воздух.

— Совсем плохой стал! – отдёрнула она голову и пошла в комнату.

— Интересно, где это ты дорогие духи взяла? – ехидно поинтересовался я, горестно размышляя, что мрачные мысли о домогающихся доярках и коварной измене головку жены покинули, зато влезли в мою башку, с той лишь разницей, что доярок заменили козлы из бюро добрых услуг.

Она остановилась у жёлтой, в квадратик, шёлковой шторы из парашютной ткани, отделявшей кухню от комнаты.

Когда‑то, лет десять назад, мой отец отдал ткань бабушке с просьбой сшить палатку, но та не растерялась и сшила мне рубашку, в которой с удовольствием щеголял, а также занавески на окна и шторы на двери – несколько лет жили, словно под куполом парашюта.

Сейчас парашютная рубашка валялась где‑то в шкафу, а от прекрасных занавесок и штор осталось только две.

— Какие духи? – упёрлась рукой в косяк прохода, выгнув бедро.

— Сама знаешь, какие…

— Ах, эти?! – вызывающе покачала бедром. – В бюро добрых услуг дали! – растягивая слова, произнесла фразу и как садист на жертву уставилась на меня, сдунув щекочущую щёку прядь волос. – Да!.. – опять нахально качнула бедром – видно раскусила мои думы и теперь злила. – Мотайся по колхозам чаще, – пропела напоследок и, повернувшись, исчезла в комнате. Выкатив из орбит глаза, шумно втянул воздух сквозь крепко сжатые зубы и направился выяснять отношения.

— Подарю тебе на Новый год духи, – вышагивал заводной куклой из угла в угол, – и чтоб мазалась только ими.

— Слушаю и повинуюсь, мой господин! – приложив два пальца к виску, отдала честь жена, доведя этим до белого каления.

Жар от меня шёл посильнее, чем от печки.

На следующий день я остался дома один: Дениску жена увела в садик – сегодня у их группы новогодний утренник.

Позавтракав, затопил печку. Дрова долго не разгорались, видно, разучился разжигать за три недели деревенской жизни. В морозы мы топили по восемь часов и дольше. Печь следовало давно переложить, но каждую осень ждали квартиру. Дров за зиму она сжирала такое количество, что можно было отапливать заводик или небольшой микрорайон.

Кое‑как протопив, выбрался в город. Первым делом, интересуясь не запахом, а доступной ценой, купил за шесть рублей духи. Понюхал, не открывая пробки: «Годятся!» – подбодрил себя и направился в «Детский мир». На остатки роскоши приобрел игрушечный пистолет и игру Денису.

Мощная сила любопытства потащила узнать, кто такие комитенты. Все оказалось много проще, чем думал вчера. Были они не инопланетяне и даже не интуристы, а узаконенные государством спекулянты. Только спекулировали теперь не сами, а через магазин.

«Тьфу! Ещё тащился сюда, ноги бил…»

По пути заехал в садик за сыном. Всю обратную дорогу он хвалился подарком – красочным бумажным пакетом с конфетами, двумя апельсинами и небольшой шоколадкой, – а я всю дорогу клянчил конфету, да не ириску, а шоколадную. Вкусную конфетку ему было жалко.

— Ну ладно–ладно, жила! – мстительно бурчал я. – Попросишь чего‑нибудь. Денис, пряча пакет за спину, ужасно важничал.

Рано или поздно, но всему бывает конец. Подошёл и последний день года.

Ещё один год канул в Лету.

Утро этого последнего дня выдалось солнечным и морозным, однако днём солнце спряталось в облаках, стало пасмурно, воздух потеплел.

Я, наверное, сто раз выбегал к градуснику наблюдать за колебаниями температуры.

После обеда, немного навеселе, пришла Татьяна.

— Начальник женщин поздравил и отпустил. Идите готовьтесь, сказал, – радовалась она. – Налить, что ли, немножко?

Я помотал головой.

— Ну ты, папа, даёшь? Может, не в деревню ездил, а от алкоголизма лечиться?..

— Пусть алконавты лечатся, – буркнул я, – смотри, чтобы самой не пришлось…

Затем торжественно преподнёс Татьяне духи, а сыну пистолет и игру. От жены получил замшевые перчатки, от сына – фигу.

Выходные в этом году расположились удачно, на работу сразу идти не пришлось и день к отпуску от праздника не оторвали. Если бы ни дрова, жизнь в новом году началась бы прекрасно.

Не знаю, как влияет на нервную систему дамоклов меч, но непилёное толстое бревно не за грош губит нервные клетки миллиардами.

 

18

После месячного перерыва нашёл в цеху много перемен.

Нет, в домино утром играли по–прежнему, так же дымили в курилке, но стеклянные стенки проходов и двери, ведущие на участок, были разрисованы кружками, квадратами, стрелками и компасами, показывающими север–юг.

«Не могли термометры нарисовать ", – расстроился я.

Из объяснений Степана Степановича понял, что Большой, не разобрав открыта или закрыта дверь, вышел с участка.

Дверь оказалась закрытой.

Когда меняли остатки стекла, Кац и приказал нанести опознавательные знаки.

«За себя боится!» – шутили злые языки и в чём‑то были правы.

Злосчастная судьба всё‑таки настигла начальника цеха, но с другой стороны – он сломал или сильно подвернул ногу и лежал в больнице.

Об этом происшествии слухи ходили самые разноречивые, хотя точно пока никто не знал.

Некоторые уверяли, а Гондурас даже видел собственными глазами, как Каца переехала электричка, отрезав ноги до самых… живота, в общем.

Семён Васильевич чётко показывал ребром ладони это место на себе. Однако кладовщица по спирту поднимала его утверждение на смех, и все мужики, приходившие поздравить её с праздником, разумеется, поддерживали спиртовую давалку.

В конце концов, поняв, как глубоко он ошибался, пришёл покаяться и Гондурас.

— Обознался, с кем не бывает? – облизывался, поглядывая на сейф.

Тамара жила недалёко от дома Каца, стоявшего на возвышенности и поздним вечером, по её словам, заметила из окна два странных силуэта, шествующих в гору, – огромный и толстый – впереди, он маятником качался из стороны в сторону и заваливался назад, но сзади его поддерживал руками и головой силуэт поменьше.

— Первый принадлежал Кацу, второй Куцеву, – перейдя на шёпот, сообщила она обступившим её слушателям. – Затем огромный сильно накренился и опрокинулся на маленький, подмяв его под себя, я даже услышала писк – тут уж явно не обошлось без преувеличения, – минут пять они не шевелились, – закатывая глаза, рассказывала кладовщица, – затем маленький выкарабкался и, как в военных фильмах, стал тянуть большого за воротник пальто.

Я утром ходила смотреть след – это что‑то ужасное… Снег они соскребли до асфальта, и асфальт блестел, как натёртый паркет…

— Точнее, как у кота яйца! – вставил Чебышев.

–… Затем подошли какие‑то люди и затащили его в дом, – не обратила внимание на поэтическое сравнение рассказчица, – больше он не вставал, значит, нога сломана, – победно закончила кладовщица, шлёпая себя ладонью по ляжке.

— Как ты уснула после таких ужасов? – убрав наполненную баночку в карман, на полном серьёзе поинтересовался Гондурас. – А Куцев не жилец теперь, расплющило насмерть! – трагично махнул он рукой.

Чебышев прямо‑таки зацвёл, когда увидел нас с Пашкой.

— Соскучился, бородавка? – потискал его Заев.

— У нас тут хозрасчет, – вздохнул учитель. – По среднему не пускают, – достал из шкафа детали.

— Что делать‑то собираешься? – поинтересовался я.

— Ин–вен–та–ри‑за–цию! – осилил он трудное слово. – Детали считать буду. Сегодня весь цех счетоводами станет.

Ну, вам‑то что?! – быстро полез в сейф и достал из коробки мятые трёшки и пятерки. – Вы месяц не работали, деталей мало осталось, – протянул мне деньги. – Как договаривались, сорок рублей… – жалостливо посмотрел на бумажки сэнсэй.

— Ну, Главный, ты даёшь! – усмехнулся Пашка. – Наверное, с кровью от сердца оторвал.

Не слушая его, Чебышев сел за стол. Мы последовали его примеру.

— Ты чего‑то не с похмелья, свеженький, – позавидовал он Пашке.

— Завязал! – гордо ответил тот.

— Ой, ой, ой – заюродствовал его сосед, повернувшись к контролерам и показывая большим пальцем на Заева.

— И давно? – с тайной завистью осведомился учитель.

— Месяц уже! – не обращая внимания на смех, ответил Пашка. – А где Михалыч‑то? – ни к кому конкретно не обращаясь, поинтересовался он.

— В отгуле. Видно, здорово натрескался, если Куцев его отпустил, – опять закатился Плоторев.

Перед обедом Чебышев стал усиленно подмигивать Пашке.

— Пошли! – позвал и меня.

Сморщившись, я отказался.

— Опять ваш бээф лакать, увольте…

Заев согласился.

К обеду инвентаризацию мы с ним закончили.

— Слушай, помоги дрова пилить?

— Пожалуйста! – сделал известный жест Пашка, отогнув в стороны мизинец и большой палец.

— Будет! – заверил его.

— Тогда пойдем у Куцева отпросимся.

— Здравствуйте, Василий Лукьянович! – зашли в кабинет.

Зам болезненно поморщился, видно, после Нового года громкий звук раздражал его.

— Как бы нам с обеда уйти, – дыша чуть в сторону, хотя это было лишнее, осведомился Пашка.

— Инвентаризацию мы провели, – видя, что Куцев поднял от стола нездорово–пухлое лицо, произнёс я.

Его голова безвольно склонилась к столу.

Работали споро. Несмотря на морозный день, разделись до свитеров. От наших тел валил пар.

Жена давно пришла с работы и, приготовив ужин, не могла нас дозваться.

— То работать не заставишь, то домой не загонишь, – смеялась она.

Умывшись, чинно уселись за стол. Объяснив, где взял, отдал Татьяне сорок рублей. На радостях она достала из недр шифоньера бутылку вина и бутылку водки. Пашка довольно шмыгнул носом. Денис уже поужинал и сидя на диване смотрел телевизор и между делом картинки в книге. Жена, поставив перед нами фужеры, а себе взяв рюмку, тоже села за стол. Пашка тут же принялся ухаживать – наливал вино, подавал хлеб, говорил комплименты… словом, противно было смотреть…

«Дон Жуан вшивый. Погоди–и! Вот приедет Юлька в гости… то‑то супружница порадуется…»

От вина Татьяна раскраснелась.

Пашка рассказывал что‑то весёлое, забросив ногу на ногу, жена не могла успокоиться от смеха.

Пока злорадствовал, прослушал, чем её насмешил этот блудливый чёрт. Халат развалился на две половины, открыв ноги много выше колен. Краснорожий Заев окосел в прямом смысле. Глаза его, как у хамелеона, вращались в разные стороны. Один прикидывал, сколько осталось в бутылке, другой пытался проникнуть за покровы халата.

«Плохо, когда у женщины красивые ноги… – я пессимистически обкусывал огурец, – норовит каждому их показать, а если что скажешь, прослывёшь отсталым субъектом времен русско–турецкой кампании…»

Наконец бутылка опустела и Пашка стал собираться.

Татьяна заставила меня проводить его – а то заблудится человек.

— У тебя жена – во! – поднимал вверх большой палец. – Душевная! Была бы у меня такая, ни в жизнь бы не изменил, – загрустил Заев.

— Есть актуальная русская пословица, – успокоил его. – Чужая жена – лебёдушка белая; своя полынь горькая!..

Проводив гостя, весь вечер читал книгу. Ночью повернулся к Татьяне спиной – пусть почувствует своё поведение.

«Как круто меняется жизнь… То ревновала жена и не спускала с меня глаз, теперь – наоборот. Наверное, специально такую тактику выбрала… Если придётся жениться ещё раз, возьму узбечку, – не мог я уснуть, – или с Кавказа женщину, но не дай бог, русскую или хохлушку… Этим всё равно – кто! Лишь бы мужик!.. И чем чернее, тем лучше! "

Самое интересное, что всё последнее время не вспоминал о Мальвине. Оказывается, секс–бомбы очень быстро забываются… Думаешь о них, пока видишь. Поэтому, столкнувшись с ней утром, поздоровался холодно, скорее даже безразлично. Не знаю, почувствовала она это или нет.

— Ну как ты? – спросила, склонив в мою сторону голову. Шея ее была замотана красным махеровым шарфом.

— Все о'кей! А у тебя?

— Отлично! – она натянуто улыбнулась.

И мы разошлись. Я пошёл на третий этаж, Марина – на четвёртый.

Инвентаризация закончилась, курилка была забита под самое горло.

На следующий день почти весь цех взял отгулы. В столовой обедало всего несколько человек.

Леший без меня совсем дошёл до ручки, в чём душа держалась, не знаю. Глядя на худую, обросшую волосами фигуру с голодными глазами, можно было съесть любой обед. К тому же с того места, где была его нога, отвалился кусок покрытия с краской – издалека здорово напоминало лишай.

Я жалостливо подмигнул бедняге и сел к нему спиной.

Обеды стали хуже, чем в колхозе, очень смахивали на отраву – есть невозможно, да и нечего. Суп – вода, ни жиринки ни соринки. Второе – каша перловая, «калибр шестнадцать» – три кусочка сала.

В меню это блюдо носило гордое название – «гуляш». Есть его побоялся, чтобы и на самом деле не прогуляться. Но все‑таки выпил абсолютно несладкую жидкость ржавого цвета и такого же вкуса – так называемый чай.

«Сахар‑то дефицит, они его лучше домой возьмут, чем в котёл бросят, – матерился по дороге в цех, – то же самое и с мясом происходит, каждый понемножку возьмёт – и весь завод голодный, а переходящие знамена областного общепита и грамоты треста ресторанов и кафе им, конечно, подавай. Возьмут – не подавятся!»

Через пару дней вышла из отгулов председатель цехкома и по совместительству контролёр Валентина Григорьевна.

— Серёжа появился! – улыбнулась она. – А где народ? – спросила, будто не знала. – Как там наше колхозное крестьянство? – достав зеркальце, стала красить губы, не слушая ответ. – На очередь мы тебя поставили! – сообщила приятное известие. – Как прическа под шапкой мнётся, – причесала волосы. – Да–а-а! Письмо из райисполкома пришло на имя директора, мне секретарша звонила… О тебе! – прекратив бурную деятельность, внимательно посмотрела в мою сторону. – Насчет квартиры, наверное, сходи, – ушла пить чай.

— Там, тара–рам, там–там! – спел я и тоже направился в гардероб одеваться.

Кабинет директора находился на втором этаже соседнего с нами корпуса. В огромной приёмной, кроме сухощавой, благоухающей духами секретарши, никого не было. Перестав зевать, уставилась на меня.

— Здравствуйте, я из двенадцатого цеха. Двинянин Сергей Викторович. Здесь письмо, говорят, пришло, – выпалил на едином дыхании.

— Да–да, – закивала головой. – Сейчас узнаю, – бережно понесла надушенное тело в кабинет.

Появившись через секунду, благосклонно разрешила:

— Проходите!

Директор сидел за столом в конце кабинета и, не обращая на меня внимания, давил клавишу селектора внутренней связи.

«Верно по ящику показывают, что у них других забот нет, как селектор терзать…»

— Куда он делся? – хмурился генеральный.

По широкой дорожке прошёл от двойных дверей к столу и остановился. Словно телохранители вдоль стен стояли два ряда стульев. Из‑под стола торчали новые подошвы директорских ботинок. Над его головой висели портреты Горбачёва и Ленина.

Под портретом Горбачёва лоснилась гладкая стена, под Ильичем прилепился лозунг: «Машина советской администрации должна работать аккуратно, чётко, быстро. От её расхля–банности не только страдают интересы частных лиц, но и всё дело управления принимает характер мнимый, призрачный!»

Директор, по–прежнему не обращая на меня внимания, мучил селектор. Я терпеливо ждал – увидит или нет. Не дождавшись разрешения, сел на стул у стены.

Генеральный отнял натруженные пальцы от клавиши и медленно повернул в мою сторону строгое лицо.

— Садитесь! – порекомендовал мне.

— Спасибо.

— Фамилия?

— Двинянин.

— Это по письму, что ли?

— Да!!!

— Отдал его в профком. Туда идите, – опять стал насиловать кнопку. Спросил у секретарши, где профком, – он дислоцировался на пятом этаже – и не спеша поднялся по лестнице.

«Работает, как завещал великий Ленин, – чётко и быстро, – вспоминал директора, читая таблички с названиями кабинетов. – Вот искомый объект!» – постучал в дверь и раскрыл её.

Профкомовский кабинет был маленький, вмещал два стола с пишущими машинками, небольшой книжный шкаф, сейф и несколько стульев. Выходящее на железную дорогу окно по чистоте напоминало паровозное. Над сидящим за столом седым мужчиной в очках, наполовину закрывающих породистое лицо, играл свежей краской новенький портрет Горбачева с одной стороны и старый – Ленина – с другой.

Под Ильичём лозунг был несколько иной, нежели у директора: «Для борьбы с волокитой и бюрократизмом необходимо развивать разнообразные формы и способы контроля снизу, чтобы парализовать всякую тень возможности извращения Советской власти, чтобы вырывать повторно и неустанно сорную траву бюрократизма».

Значит, догадывался Ильич, что бюрократизм будет расти повторно и неустанно…»

— Вы по какому вопросу? Садитесь! – милостиво разрешил профсоюзный лидер.

— Я насчет письма из райисполкома. Двинянин моя фамилия.

— А–а-а! Двинянин! – как родному обрадовался председатель. – Какой Двинянин? – задумался он и стал рыться в бумагах, заваливших стол. – С этим хозрасчетом забот столько, – развязывал картонные папки. Не эта, не эта… Вот! Нашёл… Всё верно, на ваше имя получено письмо. В связи с плохими условиями проживания райисполком просит поставить на льготную очередь и предоставить квартиру. А у вас есть официальная бумага, что дом аварийный?

— Нет… – немного подумав, ответил я.

— Так поставьте хибару на аварийность и считайте, что квартира в кармане… Ну–у, до свидания, молодой человек, а то хозрасчёт заел, – особо не церемонясь, указал на дверь.

В пятницу появился Родионов.

— А–а-а! Пропадущий, – поздорововался со мной за руку. – Ну что, всё понял насчёт плюрализма мнений?..

Верно тут без вас Гондурас Петра Первого цитировал, даже я запомнил: «Подчинённый перед начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство ".

Так‑то вот…

О конфликте было начисто забыто.

— А Кац теперь хромоногий!.. – шевелил раздвоенным носом мастер. – Допрыгался!

Пользуясь хорошим настроением начальства, приняв лихой и придурковатый вид, отпросился с обеда – всё равно делать нечего – и отправился в коммунальный отдел райисполкома.

Там выяснил, что надо идти в контору «Жилкоммунпроект», аварийность определяют они.

— Как придёт с завода письмо, вы зайдете и получите от нас ходатайство в эту организацию, чтобы они назначили комиссию, – объяснила мне грудастая очковая мымра.

— А это долго?

— Ну–у-у… месячишко приблизительно… – как‑то неуверенно произнесла она.

Я присвистнул:

— Целый месяцонок! – применил её лексику.

— Очередь большая, потому и долго, а свистеть в помещении ни к чему, – сделала замечание коммунальная женщина. – Так что ходите, узнавайте, – выпроводила меня из конторки.

В заводской столовой демократию восприняли весьма своеобразно – народ травился от одного лишь запаха.

Отведав первое и понюхав второе, поднос сразу относили на конвейер. Тяжко страдая, изменил лешему и пошёл обедать на второй этаж – жить‑то хотелось, – но и там оказалось не лучше.

Всё шло из одного котла. Тарелки с первым и вторым подавальщицы грубо швыряли с таким видом, словно делали одолжение. Ложки и вилки грязные. При мне наорали на женщину за то, что попросила нарезать хлеба.

— А кто горбушки жрать будет?

Словом, работа развалилась окончательно.

К середине месяца, не знаю как в других цехах, терпение у нас иссякло. Поводом послужило недомогание Евдокимовны. Отпаивали её густо заваренным чаем.

Чебышев советовал спирт с солью и даже пошёл просить у мастера, но тот сказал, что зелье давно кончилось.

— К директору надо идти жаловаться, – предлагала Валентина Григорьевна, – пока всех не потравили.

— Ну, отругает заведующую – это на два дня улучшение, нужны кардинальные меры, – вспомнив несчастного лешего, сел писать жалобу на имя профсоюзного лидера.

«Пусть придёт вместе с заведующей в цех, и поговорим».

Опыт в составлении писем благодаря дому у меня был огромный.

— Круто! – похвалил Заев. – Сам писал?

— Нет! Достоевский помог.

Прочитав письмо участку (приняли благосклонно), собрал подписи и пошёл по этажу.

На четвёртом этаже по моей просьбе читал и собирал подписи под воззванием Игорь.

Равнодушных не нашлось, народ начинал злиться. Подписались даже те, кто приносил обед с собой. Провожаемый напутствиями, понёс петицию в профком.

— Не решите быстро вопрос – в облсовпроф всем цехом пойдём, – щёлкнул кнопкой пишущей машинки и попрощался с председателем.

От неожиданности у того запотели очки.

Эта неделя прошла под знаком борьбы с бюрократизмом. Два раза «полаялся» в коммунальном отделе по поводу письма.

— Не пришло ещё! – разводила руками женщина. – А что вы мне‑то говорите, – возмущалась она в ответ на претензии, – если так почта работает.

 

19

Во вторник, за час до обеда, мощный гул звонка вонзился в барабанные перепонки.

«Что‑то новенькое. Психическая атака, что ли?» – огляделся по сторонам.

Контролёры зажали уши, а Плотарев, наоборот, поднёс к уху согнутую ладонь, снял с головы чепчик и прислушался.

— Рази звонят? – спросил у меня, когда звонок замолчал.

— Да нет, показалось…

— А–а-а–а! – он недоверчиво осмотрелся – все работали как ни в чём не бывало.

Я вышел в коридор. Из соседней двери в другом конце стеклянной стены выглядывали двойняшки. Увидев меня, помахали руками. Пожав плечами, пошёл на место.

Через пять минут сигнал повторился. На этот раз у меня не только дребезжало в голове, но даже заболела печёнка.

— Черт бы их побрал, – шмякнул о стол кисточкой с зелёной липучкой на конце Пашка.

До этого он сосредоточенно готовил прибор к приёмке по внешнему виду. Чебышев с регулировщиком, переждав дребезжанье, опять стали мирно беседовать.

— Звонок, звонок, – топтался от стола к столу Плотарев, будто другие его не слышали.

За разъяснением подошёл к Пашке.

— На собрание зовут, – просветил меня, собирая липучкой невидимые неопытному глазу соринки и пылинки с прибора. – Раньше по репродуктору сообщали – никто не шёл. Куцев звонок провести допетрил, – зло сказал он.

- А что же никто не идет, раз собрание?

Он с сожалением посмотрел на меня.

— На хрен оно нужно? Для галочки только.

Вместе с третьим звонком появились мастер и Куцев. На этот раз звенело так долго, что даже Пашкин сосед зажал свои волосатые уши, а у Куцева на нервной почве задергалась голова…

— Что посеешь, то и пожнешь! – улыбнулся Заев.

Видно, наш участок был не из первых, которые зам агитировал посетить собрание. Голос его заметно подсел, когда он после трелей соловья–разбойника начал агитационную речь. Мастер, грозно ворочая глазами, мысленно подписывался под каждым словом шефа.

— Вы что, оглохли? – устало хрипел Василий Лукьянович. – Сами жалобу писали…

Проклятый звонок здорово доконал нервную систему Куцева. Он без конца поднимал чепчик и нервно почёсывал лысинку.

— Чего отвлекается? – тихо стал хохмить Пашка. – Никакого разделения труда… Снял бы свою треуголку и заставил Михалыча почёсывать, пока речь толкает…

Собрание, оказывается, проводили по нашей жалобе. Цех был удивлён. Такой активности начальства никогда не наблюдали. После третьего звонка все заметно повеселели – четвёртого обычно не давали.

— Как в театре, – шутил Пашка, – а буфет будет? – брякнул он под смех участка.

Глаза у Михалыча от такой наглости вылезли из орбит, а у

Куцева перестала чесаться плешь. Он блаженно надвинул чепчик на уши и принял излюбленную позу – нога вперёд, рука за пазуху.

— Я безалкогольный имел в виду, – стал оправдываться Заев.

— Останешься без премии – сразу про буфет всё узнаешь, – многозначительно предупредил мастер.

— А теперь все на собрание, – подвел итог Куцев.

— План горит! – выкрикнул из своего угла Бочаров. – Можно не пойду?

— Кто это сказал? – встал на цыпочки Василий Лукьянович и склонил головку на бок.

Его маленькие хитрые глазки забегали туда–сюда, как у старых часов с котом.

— Я сказал, – шмыгнул ластообразной тапкой Бочаров.

— Ага… ты, понятно…

После короткого совещания с Родионовым, регулировщику высочайше позволили остаться доводить прибор до ума.

Собрания обычно проходили в коридоре третьего этажа, по форме напоминающего ход конём. В длинной его части, вдоль стен, выстраивались представители третьего этажа. Сюда же выходили двери кабинета начальника цеха, техбюро и самой популярной кладовой – по раздаче спирта. Стол для президиума, покрытый красной скатертью, – дань революционным традициям, – ставили в месте изгиба коридора – здесь толпился четвёртый этаж. За спиной революционного президиума располагалась ещё одна кладовая и лифт.

По неопытности я затесался в компанию наших контролёрш и вместе с ними стал подпирать стену недалеко от изгиба коридора у двери начальника цеха – она была плотно закрыта.

Основная масса мужчин третьего этажа выстроилась у входа в гардероб, рядом со спиртовой кладовой. Там, конечно, было веселей – Пашка уже дёргал дверную ручку и совал нос в замочную скважину. Напротив меня, на стене, висел график трёхступенчатого контроля и большой стенд под названием «Гордость нашего цеха» с фотографиями ветеранов. Молоденькие контролерши что‑то щебетали, поглядывая на меня, а я от скуки стал рассматривать фотки.

К своему удивлению, в симпатичном юном лопоухом сержанте узнал Ваську Плотарева. Не поверил, прищурившись, стал читать надпись – точно, он. «Неужели лет через тридцать и я такой страхолюдиной стану?»

— Ну чего они там? – заорал Заев.

В кабинете словно ждали этого вопля. Дверь плавно открылась и друг за другом появились зам, председатель профкома и женщина в модном костюме.

Когда она прошествовала мимо, уловил приятный запах духов. Стоявшие рядом контролёрши тоже завистливо принюхались.

Председатель сел на средний стул, держа прямой угол, огромные очки положил на стол. По левую руку расположилась заведующая столовой. Оставшийся за начальника Куцев сидел справа, значительно, словно Наполеон на барабане.

— Не тяните время! – опять заорал Заев.

Василий Лукьянович, вытянув шею, посмотрел в его сторону.

Прокашлявшись, поднялся с места председатель родного профсоюза.

— Товарищи! – сделал он паузу, словно ожидая аплодисментов. Их, конечно, не последовало.

— Товарищи! – кашлянул ещё раз. – Мы в профкоме внимательно прочли ваше письмо, – закрыл пол–лица очками, взяв в руки листок, – и решили разобраться на месте. Во многом письмо правильное, но кое в чём вы перегнули палку, – хмуро посмотрел в мою сторону.

Народ дружно запротестовал.

— Тише, тише товарищи, – сняв очки, помотал ими в воздухе, – сейчас разберемся. Перед вами завстоловой, – представил женщину, – она и даст ответ на претензии, – облегчённо плюхнулся на стул, сделав прямой угол.

«Корсет, что ли, носит – не согнется никак?» – пока поднималась обворожительная женщина, подумал я.

Куцев поглядел на часы – обед, а никто не спешит.

Через десяток минут от директрисы летели пух и перья.

Сразу после сообщения Куцева о приходе гостей я позвонил в заводскую газету и от лица председателя профкома пригласил корреспондента. Сейчас выискивал его глазами.

«Хорошо, если пришёл и услышал глас народа».

Общественность в это время безжалостно добивала общепитовскую красавицу. Припомнили всё: и грязную посуду, и грубость работников, и безвкусные обеды.

Куцев удивленно таращился – не ожидал такой активности. Профкомовский деятель, потупившись, спрятался за очки. Женщина обиженно хлопала глазами и пахла уже не духами, а потом. Народ блаженствовал – вот что значит свобода слова.

«Хотя миска пустая, зато цепь удлинили – лай сколько хочешь!.. Пришёл или нет корреспондент?» – поднял руку.

— Разрешите подвести итоги, – сдуру брякнул я, обращаясь к собравшимся и президиуму.

— Давай! – опять заорал Заев, будто находился на рас–сохшейся барже в штормовую погоду.

Большой и Семён Васильевич одобрительно покачали животами.

— Как видите, нареканий масса, – постарался перекричать всех.

Наступила тишина.

Четвёртый этаж на этот раз не вместился в коротком проходе, первый ряд стоял почти у стола. За спиной президиума, довольно улыбаясь, поплотнее усаживался на свою тележку грузчик. Видно, уже успел выступить, потому что Куцев, обернувшись к нему, выстукивал пальцами о стол.

Председатель отрешённо следил за его пальцами, а лицо заведующей напоминало раскалённую столовскую жаровню.

Больше сотни глаз смотрело на меня. Я, конечно, подготовил кое–какие выкладки, но стало что‑то неуютно – ни разу не выступал на собраниях.

«Была не была…»

— Во–первых, почему ваши работники, – обратился к женщине, – ежедневно выносят по две сумки с продуктами?

— Неправда! – тут же отказалась она. – Иногда я, конечно, продаю кое‑что своим девочкам, но не по две же сумки…

Собрание опять зашумело. Я, словно лидер КПСС, поднял руку.

— Громче говори–и! – снова истошно заорал Пашка, будто баржа дала течь и тонет.

И я говорил… Бичевал и обличал, а перед глазами, для воодушевления и порыва, держал образ обшарпанного лешего.

Закончил речь весьма своеобразно:

— Кушайте на здоровье – не обляпайтесь!

Второе собрание состоялось в курилке. Эмоции били через край.

— Сделали крошку! – блаженствовал Пашка.

— Победа будет за нами! Таков лозунг момента, – учил Семён Васильевич. Назавтра заводская газета на первой полосе (их было всего две) напечатала статью о нашем собрании под названием «Гласность и перестройка в действии».

«Значит, корреспондент все‑таки присутствовал! – обрадовался я. – То‑то будет сюрприз для председателя».

В конце этой замечательной публикации размещался призыв выбрать в каждом цеху двух представителей и всем собраться в два часа дня в конференц–зале.

За час до встречи распред принесла комплект мне и Заеву.

— А ты, Люсенька, попозже не могла притащить? – беззлобно поинтересовался Пашка. – И всего‑то на один прибор, – разочарованно заглянул он в коробку.

Убрав детали в шкаф, пошёл предупредить мастера об отлучке.

— Работать надо, – забурчал тот, – а ты по собраниям шляешься.

В столовую Родионов не ходил, поэтому не прочувствовал всем сердцем ситуацию.

Не обращая внимания на бурчание, пошёл переодеваться.

В курилке меня уже ждал Игорь – от четвёртого этажа в комитет избрали его.

— Да детали не вовремя принесли.

— Всё равно никто не придёт, – закурил он, – всеми фибрами души чувствую, – применил филологический лексикон.

— Разве тебе школа не внушила, что души нет? – натягивал я брюки. – А если даже она существует, то где, интересно, у неё фибры и что это такое?

 

20

Следующая неделя началась весьма удачно.

С утра в цех заявилась аттестационная комиссия под председательством начальника БЦК, вернее – начальницы, полной женщины с юным лицом, не подходящим к её расплывшейся фигуре.

Кроме неё в комиссию входили: один из контролёров участка, на нашем – Валентина Григорьевна, те6хнолог Максим Германович и мастер.

Почему‑то я ужасно разволновался.

— Ер–р-у–нда! – успокоил Чебышев, выронив из глаза лупу и спрятав в стол часы. – Прорвёмся. Технологию ведь читал?..

Сдал неожиданно легко.

Кроме полученного разряда на этот раз меня порадовал и коммунальный отдел. Письмо с завода получили и, в свою очередь, успели напечатать ходатайство исполкома в жилкоммунпроект с предложением провести исследование жилища на вопрос возможности проживания – так было написано в их бумаженции.

— Зайдёте в семьдесят третью комнату, поставите подпись и в девяносто шестой – печать, – напутствовала женщина. – Совсем нас забодали, – облегчённо вздохнула, выпроваживая меня за дверь.

В конторе «жилкоммунпроекта», которую с трудом отыскал в лабиринте улиц, никого не было.

«Понятно… Все ушли на фронт! – не очень огорчился отсутствием чиновничьего аппарата. – Ничего, завтра приду. Ещё пободаемся!» – вспомнил понравившееся выражение.

Настроение все равно осталось прекрасным. «Ну и ну, – неожиданно поразился я, – дожили, если бумажке с печатью радоваться стали».

Весь вечер хвалился перед женой полученным документом.

— А как же пойдешь? – засомневалась она. – Ведь, говоришь, работу дали, прибор собираешь…

— Действительно. Михалыч фиг с обеда отпустит.

— Давай лучше я схожу…

— А сумеешь? Там ведь бодаться надо…

— Это мужчинам надо, – потянулась она всем телом, – женщины берут обаянием, питекантроп.

— Ну ты там не очень‑то, – напряжённо раздумывал отдать ли письмо, – чего это рвёшься как?.. Может, у тебя там знакомый? – развеселил Татьяну.

— Очень может быть! – жеманно произнесла она. – По–твоему, папочка, у меня очень обширный круг знакомств, начиная бюро добрых услуг и кончая конторой жилкоммунпроекта.

— Ну ладно, – протянул бумагу, – бери, – дотошно стал объяснять, в какие комнаты зайти за подписью и печатью.

— Господи! Мир не без добрых людей… Всё расскажут и покажут… – поправила причёску.

«Отнять, что ли, письмо?» – разнервничался я.

К моему удивлению, техник из конторы пришёл моментально. Им оказался здоровенный тридцатилетний бугай в тёмных очках, с обрюзгшим лицом и огромным портфелем в руках.

— Я техник из жилкоммунпроекта. Вызывали?

— Давно ждём! – запела Татьяна, обхаживая гостя. – Да вы раздевайтесь.

— А мы решили к вам пораньше зайти, – торжественно снимал пальто с каракулевым воротником бугай. – Вы по плану через месяц числитесь, но у меня свободное время появилось, и вот… – схватился он за портфель.

— Погодите о делах, сперва чаю попьём, – ворковала жена.

Техник, глядя на неё, забывал дышать. На меня он старательно не обращал внимания. Моё присутствие глубоко разочаровало его. Татьяна налила чай, достала коробку конфет.

Маленькие груди её гонялись друг за дружкой, сквозь ткань кофточки явственно проступали соски.

«Бедный! – пожалел мужика. – До дециметра скоро усохнет, портфель не поднимет… В таком состоянии, конечно, всё подпишет, даже что дом вообще не существует, смыло наводнением».

Так оно и получилось.

Напившись чаю и сожрав полкоробки конфет, отметил в блокноте разваливающийся фундамент, прогнившие балки, треснутые стены. Словом, нашёл такой негатив, о котором мы и не подозревали.

— Постараюсь через недельку всё оформить, – уходя, пообещал Татьяне.

Портфель он всё‑таки поднял.

«Спасибо, совсем не истаял, а то другого пришлось бы приглашать, а вдруг старикан бы пришёл, давно ставший евнухом».

Наша наблюдательная группа дежурила в столовой. Составили график, которого придерживались все цеха и отделы.

За последнее время обеды стали повкуснее – в щах иногда попадались кусочки мяса, но не такие как хотелось бы.

Столовские работники оказались очень натасканные ребята с необычайной сноровкой и хитростью.

Думаю, ловкости их рук позавидовал бы и иллюзионист Акопян.

Так, в таинственном закутке заметил миловидную женщину в несвежем белом халате и грязном фартуке, самозабвенно резавшую огромным ножом сочные куски мяса. Рядом на плите калилась сковорода (метр в диаметре), на столе высилась горка муки – готовила завтрак для своих.

Заметив меня, повариха поначалу растерялась и, подняв фартук, словно промокашкой, промокнула потное лицо.

Буквально на минуту отвернулся, а повернувшись обратно, так и замер с открытым ртом – ни муки, ни мяса, ни сковороды, – а женщина с прежним увлечением шинковала кочан капусты и глядела на меня с сожалением, как на дурачка.

Я всё‑таки догадался захлопнуть рот.

— Куда мясо дела?

— Мясо?.. – наивно произнесла она и, подняв фартук, почесала под ним. Спрашивать её не имело смысла. Обыскал все близлежащие столы и, конечно, ничего не нашёл.

— Скажи хоть, где капусту взяла?

— Как где? В подвале.

— Сильна! Чего же в цирке не выступаешь?

— Мне и здесь неплохо, – улыбнулась золотым ртом.

— Понятно… – решил наведаться на второй этаж.

Там невысокий, упитанный мужчина, развесив щеки по плечам, открывал консервные банки и раскладывал по тарелкам закуску.

— А–а-а! Здравствуйте, – поприветствовал меня.

— Здравствуйте, – взял несколько тарелок и пошёл взвешивать на весы.

— Попался, голубчик. Почему не докладываешь? – разложил тарелки на столе.

— Мы–ы? – подошёл он и по одной стал взвешивать.

Вес был правильный.

Как в аптеке! – похвалил себя упитанный. – Бр–р-р! – потряс головой.

«Пойду на третий, к язвенникам, здесь тоже делать нечего».

Навстречу спускался затравленный Игорь.

— Махинаторы! – психовал он. – Наголо постригут – не заметишь…

Но все‑таки прежней свободы у них не было.

Ближе к обеду щекастый повар сообщил, что меня разыскивает её величество заведующая.

— Классные специалисты! – первым делом похвалил подданных.

— Ну вот, видите… – обрадовалась столовская королева. – Нарекания есть какие?

— Стены обшарпанные, штукатурка сыплется. У лешего прямо кусок с ноги отвалился. Следовало бы подновить стены‑то, – воспользовался служебным положением.

— Сделаем! – пообещала она. – На будущей неделе. А лешего надо закрасить и что‑нибудь посимпатичней нарисовать…

— И не думайте! – заорал я. – Композицию испортите, заступился за тощего друга.

Заведующая даже перепугалась.

— Хорошо, хорошо, – оставим как есть.

— Можно, конечно, немного пожирней его нарисовать, – перешёл на нормальный голос, – шкурку подновить…

«Закрасить! Придумала тоже. Закрасить легче всего… А вы сделайте, чтоб, глядя на него, душа радовалась у рабочего человека».

Директриса обещание выполнила, добилась, чтобы пришёл художник обновить стену.

Мой любимый леший полностью обуржуазился, будто вступил в кооператив, стал жирным, на голове – блестящий чёрный цилиндр, в лапе – ананас, видно, в художнике пробудилось сострадание.

«Как он ещё дачу с автомобилем не догадался нарисовать, наверное, краска была строго лимитирована», – разглядывал справную нечисть.

 

21

Незаметно пришла весна. Ночью градусник показывал «минус», хотя на солнце сосульки таяли. За ночь они опять вырастали до прежних размеров, начиная истончаться с первыми лучами солнца. Вечный двигатель какой‑то.

Под окнами дома образовался каток. Открыть или закрыть ставни становилось проблемой. Технические изыскания Жилкоммунпроекта мы до сих пор не получили. Я еще раз ходил к ним в конце февраля.

— Сначала заплатите семьдесят рублей, – посоветовали мне.

Заплатил.

— Теперь ждите. Ваш техник заболел.

«Довела мужика супруга. Хорошо, что живой остался».

— Бездарность! – высказалась жена. – Придётся снова самой идти.

— Ну сходи. А то у меня работы полно. Фиг отпросишься.

Рабочий день провёл как на иголках – с нетерпением ждал вечера. Должна была принести результат.

Где‑то в подсознании, на самом дне его, надеялся, что её попытка тоже не увенчается успехом: «А то мне вечный позор». После работы, вооружившись ломом, долбил лёд, попутно беседуя с Денисом, которого забрал из садика, и в уме придумывал уничтожающие по своей циничности фразы, чтоб наповал сразить жену, а то больно зазнаваться стала.

Но, увы! Вечером принесла целых три экземпляра, подшитых в серые картонные папки, и победно бросила их на стол.

— Учись, студент! – быстро переоделась.

Вот он – позор. Придуманные мною фразы, застряли в горле. Откашлявшись, проглотил их вместе с набежавшей слюной – если не переварятся, в следующий раз пригодятся.

Взяв одну из папок, забрался на горестно взвывший диван и начал читать. Ровные буквы машинописного текста безразлично извещали о покосившихся рамах, гнилых полах, прогнивших балках и отваливающихся дверях. Чуть слезы не навернулись от жалости к себе, несчастному. «Надёжнее в чуме жить, чем в таком доме… Даже леший бы теперь не пошёл в квартиранты!»

В конце было напечатано: «Капитальный ремонт не рекомендуется, так как дом находится в аварийном состоянии».

— Опять в исполком велели отнести, – держа в руке чашку чая, появилась Татьяна.

Улыбка у нее была нахальная–пренахальная. Сделав вид, что не замечаю улыбки, осведомился:

— Зачем в исполком‑то?

— Темнота. Там решение должны вынести, что дом аварийный, и направить бумагу на завод, чтоб поставили на льготную очередь…

— А зачем решение‑то, здесь же всё ясно написано?

Посмотрев на меня, словно на олигофрена в третьей степени, ушла на кухню пить чай.

«Строит умницу!.. – бросив папку на стол, стал разглядывать потолок.

«О–о! Где вы, священные времена домостроя!»

— Спасибо хоть попка не отвалилась!

— Прислушался. Татьяна молча пила чай.

— Спрашиваешь, почему отвалиться должна? – привстал я, опираясь на локоть.

В ответ услышал, как она прыснула.

— Вертела ею, наверное, во все стороны, – удовлетворённый, развалился на диване и в унисон ему заскрежетал смехом.

— Ошибаешься, папуля, – в проходе опять появилась жена. Чашки на этот раз в её руке не было. – Что я тебе, дешёвка, что ли?..

«Ого! Что‑то новенькое…» – внимательно посмотрел на супругу.

— Женские романы поменьше читай!

Не слушая, продолжила, глядя на меня утонувшими в ресницах глазами, чуть покачивая головой:

- Может, я… с обеда… ушла, – медленно, чуть не по слогам произносила она фразы, – а допечатывали мы… у него дома… – продолжала покачивать головой. – Ошибок не наделали?.. – невинно спросила, поправляя волосы, и исчезла на кухне.

— Как? – диван подбросил меня, уколов пружинами.

Пока вставал, треснулся головой о стол, стоящий впритык к дивану. Теперь, расхаживая по кухне, взывал к совести. Довольная Татьяна, удобно устроившись на стуле, с удовольствием разглядывала меня, зашторив глаза ресницами.

Когда фразы мои раскалились, как блины на сковородке, когда я, увеличив амплитуду беготни по кухне, внушал ей, как быстро женщина может пасть, всё, мол, так и начинается, она рассмеялась и, поднявшись, поцеловала в губы и зачем‑то подёргала за ухо.

«Слава богу! Проняло‑таки», – облегчённо вздохнул я.

— Всё поняла? – вновь завалившись на своего скрипучего друга, спросил у неё.

— Конечно, папочка! – смеясь, налила ещё чашку чая.

— О чём думала, когда с тобой говорил?

— Что летом вентилятор не понадобится… Удивлённый, свесился с дивана, пытаясь увидеть её.

— Ты так быстро бегал, что опять придётся чаем согреваться. В бессилии я плюхнулся головой на подушку.

— Ты, лапуля, прежде подумай, а затем говори, потому что часто получается наоборот, – уколола меня.

С первым весенним теплом на работе появился Кац.

— Грач прилетел, держитесь теперь, – запугивал народ

Пашка.

Трость в магазине Евгений Львович приобрести побоялся – не выдержит его веса – и заказал в столярном цехе.

Там материала не пожалели, истратили чуть ли не бревно, забив для устойчивости здоровенный гвоздь в основание нижней части. Увидев пудовый бадик, Заев сказал, что и за два середняка отказался бы его таскать.

В курилке полдня обсуждали данный вопрос. За два середняка согласились походить с бревном лишь Большой и Семён Васильевич, но не больше недели, и чтоб за вредность давали молоко.

— А Гондурас говорил – электричка переехала, – критиковали Семёна Васильевича, – тогда бы пресса о крушении поезда сообщила.

Самые любопытные, в основном женщины, бегали к кабинетной двери подслушивать.

— Орёт! – делились они. – Куцева чехвостит.

— Чем недоволен‑то? – интересовался Пашка.

— Цех развалил, дисциплины нет, больше ничего не понять.

— Цеховой Наполеон получил своё Ватерлоо! – подытожил события умный Гондурас.

С приходом главного шефа начальники рангом поменьше развили бурную деятельность.

Проиграв сражение под Ватерлоо, Куцев не собирался в ссылку на остров Святой Елены, а зачастил в кладовку к «святой» Тамаре. От него частенько стало попахивать спиртным.

— Наполеон скончался на Святой Елене, как бы Куцев не помер на святой Тамаре, – зубоскалил эрудированный Гондурас.

— Что–о? Наполеон умер на бабе?.. – таращился не совсем эрудированный Пашка.

Hо, как говорили в нашей курилке: «На хитрую задницу всегда найдется нечто с винтом».

Таким «нечто» для Каца оказался директор, выпустивший приказ по заводу, касающийся начальников цехов.

В приказе сообщалось, что кто придёт с повинной и покается в прошлогоднем перерасходе средств – тому ничего не будет. Из всех начальников покаяться пришёл один лишь Кац. Его‑то и лишили тринадцатой зарплаты.

— В семье не без урода! – сделал вывод Пашка.

Какую семью он подразумевал, не понял: то ли дружную семью начальников цехов, то ли – библейских народов.

«Наверное, все‑таки – начальников цехов, – размышлял я, собирая прибор, – потому как во втором случае он бы сразу уточнил: «В библейской семье не без урода…»

В середине апреля, после обеда, строгая девушка в белом халате – значит с четвёртого этажа, – сурово поджимая губы, остановилась у моего стола.

— Молодой человек, вы – Двинянин?

— Да! – дурачась, гордо выпрямился.

Не обратив на это внимания, она пригладила тёмные, коротко стриженные волосы и представилась:

— Семина Юля. Цеховой секретарь комсомола.

Вас, товарищ Двинянин, трудно поймать…

— Как неуловимый мститель, – услышал сзади Пашкину реплику.

— Очень приятно! – протянул ей руку. – Ну очень приятно познакомиться, товарищ Семина.

– … То вы в колхозе, – не слушая меня, гнула партийную линию, – то я заболела…

— Как же это так? – вновь услышал Заева.

– … то дела… – не сбивалась с избранного пути Семина, – но наконец‑то встретились… – многозначительно поправила очки и ещё суровее сжала губы.

— На чьём конце встретились? – приглушённым голосом неизвестно у кого поинтересовался Пашка. Отчего‑то разнервничавшийся Чебышев ушёл в курилку.

— Вы комсомолец, товарищ Двинянин?

— Наверное… – сомневаясь, произнёс я.

— А почему сами не подошли ко мне, чтобы встать на учёт? – строго собрала мелкие складки на лбу.

— У нас без чепчика нельзя, гироскопия, – вновь подал голос Заев. Семина, вспыхнув ярче комсомольского значка, достала из кармана халата накрахмаленный чепчик, и словно корону, водрузила его на голову.

«Прыткая какая!» – сосредоточил внимание на её курносом носике.

— Я уже около года по различным причинам на учёте не состою. Может, выбыл? – с надеждой спросил у неё.

— Что значит, выбыл? Заплатишь за эти месяцы по десять копеек, и поставим на учёт.

Согласен? – перешла на «ты», значит, мысленно уже приняла в свою организацию.

— А почему бы и нет? – произнёс я, вычисляя, во что мне это выльется.

Пашка, услышав о взносах, моментально примолк – сам несколько месяцев не платил.

— Не буду вам мешать, молодые люди, – умильно улыбаясь комсомольской богине, попытался смыться в курилку.

— Подожди, товарищ Заев. У меня к тебе разговор.

Пашка побледнел, схватившись за карман и костеря себя – почему раньше не ушёл вместе с Чебышевым.

— Вот ещё что, – проигнорировав Заева, облокотилась она локтями о стол, склонившись ко мне.

— Что ещё, – подавшись к ней, томно прошептал на ухо, между делом бросив взгляд на её комсомольскую грудь.

Пашка профессионально рассматривал тощий зад.

Не ожидая такой наглости, она быстро распрямилась и одной рукой схватила Заева, попытавшегося проскользнуть в дверь.

— Ты что, блатной, что ли? – обратилась ко мне.

— Приблатнённый, – скромно потупил глаза.

— В эту субботу, товарищ приблатнённый, – мстительно улыбнулась она, не отпуская заячью лапу, – суб–б-ботник, – вставила третью «б» в слово, – явка всех членов обязательна.

— Я пока не член! На учёте‑то не состою, – стал спорить с ней.

Она на секунду задумалась и чуть было не упустила Заева.

— Раз имеешь комсомольский билет, значит – член!

— Нет, не член!

— Нет, член.

— Ну, спасибо…

Но она уже не слушала, а выбивала из Пашки членские взносы.

— У–у-у! Фименюга! – погрозил он ей вслед, горько ощупывая пустой карман. – Хотел вечером в «Посольский» наведаться…

В четверг Заев на работу не вышел, а его жена сообщила по телефону мастеру, что супруг занедужил.

В курилке с огромным внутренним подъёмом обсуждали причины заболевания.

— Сифилис! – авторитетно заявлял Гондурас. – Открылся застарелый, хронический сифак…

— Ну, кошёлка! – в ужасе плевался Чебышев. – А я после него бычки докуривал…

— И из одного стакана пил! – усугублял Гондурас.

Тому, что сам пил из этого же стакана, он не придавал значения.

— А может, просто холодного пивка тяпнул? – слабо сопротивлялся Чебышев, лелея в душе надежду, что Заев не заразен.

— Сифак, тебе говорят, – не давал в обиду свою версию Гондурас.

— Ну уж прям и сифак, – не верил Большой, – под велосипед попал.

— Ерунда! – выслушав все версии, отмел я глупые прогнозы. – Это нервы!

— Отчего у Заева нервы, позвольте спросить? – с ехидной надеждой поинтересовался Чебышев, готовый при более или менее разумном объяснении встать на мою сторону.

— В результате тяжёлых переживаний на нервной почве.

— Ага! Увидел, как Чебышев спиртом детали промывает, – не сдавался Гондурас.

— Хуже! У него Юлька позавчера питейные деньги на взносы отобрала.

— У–у-ух! Точно! – облегчённо вздохнул Чебышев. – Надо к предцехкому идти за червонцем и проведать болящего.

В этот день у Валентины Григорьевны денег не оказалось, но пообещала взять у председателя профкома завтра.

На следующий день вместо десятки дала Чебышеву лишь пятёрку, аргументировав грабёж тем, что на четвёртом этаже заболела женщина, и сумму пришлось делить на двоих, так как профкомовский лидер на весь день уехал.

Вечером Михалыч торжественно преподнёс Леше талон на субботу – следовало срочно сдавать прибор, и Чебышев, со слезами на глазах, отдал пятёрку мне.

«Будет повод на субботник не пойти! – обрадовался я. – Как может комсомолец не проведать больного товарища?»

В субботу, отстояв огромную очередь за водкой, – потому как все поколения комсомольцев срочно захотели выпить, я нёс в сумке бутылку так называемой «Андроповской» за 4 рубля 70 копеек.

Называлась она так в силу своей дешевизны и уважения к умершему Генеральному секретарю ЦК КПСС.

«Русская» стоила 5 рублей 30 копеек, а «Пшеничная» – аж 6 рублей 20 копеек.

На оставшийся тридцульник купил плавленый сырок за 14 копеек и полбуханки ржаного хлеба на 8 копеек.

«Сдачу истрачу на дорогу, – размышлял я, – свои кровные вкладывать не стану. Нашли тоже альтруиста».

Пашка был дома один.

Открыв дверь и буркнув: «Проходи," он бодро утопал на кухню.

«На умирающего не похож! – сделал я вывод, доставая из сумки поллитру и с удивлением разглядывая Заева, прильнувшего к окулярам театрального бинокля. — Чего это с ним?» – выглянул в окно.

Там молодая крутобёдрая женщина в коротком халатике развешивала белье. Когда она склонилась над тазом за следующей вещью, Пашка чуть не разбил стекло, пытаясь на пару сантиметров приблизиться к ней.

— Эх! Морской бы сюда! – пожалел он.

— Тебе врач, что ли, прописал? – тоже внимательно поглядывая в окно, поинтересовался я.

— Ага! – хохотнул Пашка. – Задотерапия! – отложил наконец бинокль и разочарованно вздохнул вслед уходящей женщине.

— Теперь жди, когда высохнет, – подбодрил болящего.

— Лишь бы не ночью! С получки подзорную трубу приобрету.

— Чего уж там. Бери сразу телескоп…

 

22

Воскресный день решил полностью посвятить семье. Благо стало относительно тепло и я закончил отопительный сезон. Включённые обогреватели в расчет не брались.

«В местной газете «Коммунист» написано, что сегодня в городе проводится ярмарка, организованная общепитом, городским трестом ресторанов и кафе, районными агропромами и, бог ведает, кем ещё. Вот туда‑то мы и пойдем».

— Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра, — бодро про–декламировал вирши из школьной программы.

— Какая сестра,.. какой ещё музей?.. – интеллектуально хлопала глазами жена.

— Короче, Склифософская, на ярмарку идём.

— Наконец‑то сказал что‑то умное, — морально поддержала меня супруга. – Сыну через несколько дней четыре года исполнится, надо подарок купить, — сходу начала колдовать над Дениской.

В результате долгих раздумий и изысканий выбрала шерстяное трико с тремя узкими белыми полосками. Обрадовала меня, попросив посмотреть, сколько на улице градусов и нарядила Дениса в курточку, долго затем прикидывая, как лучше будет смотреться «петушок» — спортивная шерстяная шапочка. с наклоном вперёд или назад.

Один, без Татьяны, я просто бы нахлобучил на сына эту шапку, нимало не заботясь, какой наклон импозантней.

— Татьян, ты как–будто в куклы играешь, — одетый топтался у порога.

— Не мешай, если ничего не понимаешь – наклон вперёд подходит лучше, придаёт мужественность, — довольная жена поднялась с колен.

Денис, бормоча что‑то своё, стоически выдержал испытание.

— Танюш, можно умную мысль высказать?

— Давай, удиви маму.

— современные девчонки не успеют в куклы наиграться – курить начинают, не успеют сигарету выкурить – замуж бегут, а потом дети и служат им вместо кукол… Каково?

— Ломоногсов! Кстати, я за свою жизнь и десятка сигарет не выкурила.

— Чего–о? – шутейно заревел я. – Так ты ишшо и махрой дымила, женшшина?

Наконец, вышли на улицу. Тут же, желая испытать моё терпение, Денис помчался смотреть, как соседский мальчишка, первейший его друг, самозабвенно ковыряет то пальцем в носу, то прутиком в грязи протекавшего ручья. Слава Богу. того быстро позвала домой мать. Солидно пожав друг другу руки, друзья расстались. Поднимаясь по склону оврага, я слышал, как соседка чехвостила сынулю: «Подхватишь ты СПИД или чесотку, узнаешь тогда».

Довольный жизнью, держа нас за руки, Денис громко шлёпал подошвами по асфальту, вызывая этим подозрение у местных кошек и заставляя их благоразумно обходить его стороной. Если на пути попадалась небольшая, покрытая ледком лужица, – откуда‑то взялось похолодание – сын долго и целеустремленно долбил лёд каблуком, и не было силы, способной оторвать его от этого приятнейшего занятия. Поэтому вместо пятнадцати–двадцати минут, до первых ярмарочных павильонов мы добирались около часа. Ярко светившее и начинавшее пригревать солнышко хорошо успокаивало мои нервы.

«Ого, – думал я, – теперь на градуснике плюс десять, а может и больше…»

Неожиданно Денис мощно потащил нас вперёд. В глазах его плясал огонь восторга. В двух первых павильонах в небольших клетках жевали траву, шевеля при этом длинными ушами и выкатив дурацкие красные глаза, многочисленные серо–буро–белые кролики.

«Чтоб вас, шиншиллы поганые, – вздохнул я, – теперь это надолго».

Через минуту и сам с таким же восторгом, как Денис, принялся разглядывать живность. Сын, просунув руку сквозь прутья клетки, гладил пушистые спинки.

— Вы тут побудьте, а я дальше пойду, – предупредила, исчезая в толпе, жена.

Через несколько минут, налюбовавшись кроликами, Денис предложил искать маму. Я не стал возражать и отказываться от резонного предложения.

На сына в сыскном деле надежда была слабая – в густой толпе, кроме коленей и обуви, он ничего не мог разглядеть. Эту заботу пришлось взять на себя.

«Да, с этими современными девушками её не скоро найдёшь. Выросли чуть ли не выше меня и в плечах не уступят, увеличив ещё их наплечниками», – моя голова, словно локатор, рыскала из стороны в сторону.

Когда всякая надежда была потеряна, увидел Татьяну. Стиснутая со всех сторон, она самозабвенно примеряла перед небольшим круглым зеркалом шляпу.

«Нет, всё‑таки хрупкие женщины с узкими плечами смотрятся лучше, – залюбовался женой. – С ними чувствуешь себя мужчиной, хочется их защищать, а эти современные гренадёрши и себя с успехом защитят, и тебя заодно».

Отойдя с дороги на тротуар, стали ждать. Здесь народу сновало значительно меньше. Все как мухи на мёд лезли поближе к павильонам, в магазины никто не заходил. Гоголевская реклама действовала безотказно, хотя все знали, что путное на ярмарке попадается редко и веселья тоже никакого, кроме громко орущей музыки.

— А вон мама идёт! – выставил руку Денис.

— Не показывай пальцем, бескультурье, – сделал замечание.

За это он высунул в мою сторону язык.

— По губам‑то получишь! – пригрозил я. – Стань сначала Эйнштейном, потом язык показывай.

Разругались, мужички? – приветствовала нас Татьяна.

Обидевшийся Денис – маленький, а с гонором, отошёл от меня и взял за руку мать.

На этот раз мы пошли по тротуару, высматривая оттуда, что продают в павильонах. Денис сопел, глядя себе под ноги.

— Чего шляпу не купила? – не обращая на него внимания, спросил у жены.

— Раз не купила, значит, не подходит… Да и с твоей зарплатой, папа, мягко говоря… – она язвительно замолчала.

На перекрёстке мы остановились. Отсюда ярмарка шла вверх по улице до Крытого рынка и вниз – до Волги. У павильона с мясной продукцией стали решать в какую сторону идти.

Я ратовал, чтобы вверх – к рынку. Причина – винный магазин на углу.

Сын с женой хотели идти вниз, что думали они – не знаю.

На нас уже стал поглядывать куривший неподалеку рубщик мяса в красной рубахе русского стиля, надетой поверх фуфайки.

Увидев его малиновую, ярче рубашки, рожу, мне ещё сильнее захотелось идти вверх.

— Мороженое! – вдруг взвыл Денис и, забыв об обидах, схватил меня за руку, потащил вниз, к Волге.

«Жребий брошен», – грустно рассудил я.

Именно с той стороны из небольшого павильона вылезла коробейница с длинной накладной косой и в накинутом на пальто сарафане. Через плечо её висел здоровенный короб с мороженым.

— По дороге шёл хорошенький щенок, в своей лапке нёс песочный пирожок, – распевал сын, во время творческих пауз облизывая пломбир.

Недавно я купил ему детскую книжку, на обложке которой красовался прелестный кутёнок с чёрным пятном на глазу, ему‑то, видимо, автор и посвятил стишок.

Не успели мы, купив мороженое, пройти в сторону Волги, как репродуктор охрипшим, дребезжащим, неизвестно мужским или женским голосом, объявил, что около консерватории можно увидеть аэробику в исполнении студенток третьего курса.

Консерватория как раз находилась недалеко от нас, но надо было идти в сторону рынка.

— Ух ты, пошли посмотрим, а? – бросил пробный камень.

Татьяна задумалась. Денису теперь было всё равно.

Женщины, даже располневшие, абсолютно не прореагировали на это известие. Смотреть аэробику в основном направились мужики.

Иногда, включив наш старенький проигрыватель, жена тоже прыгала под музыку. Я считал, что зря. Полнота ей не угрожала, а фигура, на мой вкус, и так была прекрасна.

— Пошли! – вдруг согласилась она, взяв меня под руку.

— У–у-у, в трико, – разочарованно тянул идущий рядом парень.

— Тебе, похоже, не аэробика нужна, а стриптиз, – подковырнул его.

Ни слова не говоря тот затерялся в толпе.

— Вообще‑то в его годы и я не отказался бы от стриптиза, – доверительно сообщил Татьяне.

— Правда? А сейчас как, против? – неожиданно заинтересовалась она.

— Сейчас важнее другое… – сделал глубокомысленный вид.

— Что именно?

— Потом скажу, – не стал раньше времени раскрывать карты.

— Пап, а что такое стриптиз? – полюбопытствовал Денис.

Татьяна, растерявшись, покраснела и чувствительно толкнула меня локтем.

— Танцы, – думая о своём, буркнул я.

— А–а-а, – разочаровался сын.

Медленно, но неуклонно, мы приближались к главной цели моего путешествия – винному магазину.

Как у собаки Павлова, слюна обильно выделялась при взгляде на неоновые буквы «Вино–водка».

«Лучше слов в русском языке нет», – обдумывал диспозицию, стратегию и тактику предстоящих переговоров с женой. «Настроение у неё нормальное, по–моему, подарок Дениске купила», – подошли мы наконец к магазину.

— А–а-а, Двинянин, привет! – услышал будоражащий душу голос и увидел сначала колени, затем обтянутые юбкой бёдра и, поднимаясь дальше по восходящей, лицо прекрасной Мальвины. – Здравствуйте! – поздоровалась она с женой и наклонилась к Денису, выставив из распавшегося разреза юбки ногу в чёрном чулке.

Сглотнув слюну, я даже забыл о выпивке.

«Теперь мозг на другой рефлекс заработал», – подумал о себе и слюнявой павловской собачонке.

— Игорёк, дай‑ка сюда шоколадку, – обратилась она к своему хромоногому другу, и только тут я увидел, что секс–бомба не одна, а с двумя приятелями.

Тот, что когда‑то дал мне в челюсть, как я давеча на магазин, облизывался на Татьяну.

«Придурок! – пожалел его. – Рядом с ним Мальвина, а он мою жену разглядывает».

Освоившийся Денис уже что‑то рассказывал Мальвине, которая заразительно смеялась.

— Ну, не будем вам мешать, – поднялась она и погладила сына по голове, – гуляйте, – стрельнула глазами в мою сторону.

«Уже помешала, – подумал я, – не видать мне поллитры как своих ушей».

Довольный Денис уплетал шоколадку.

— Это что за мадам? – приступила к допросу жена, подтвердив своим тоном мои опасения.

— Коллега по работе, – хмуро обернулся на вывеску. – Да ты не видишь, что она с двумя мужиками?..

— А чего оглядываешься? – взяла меня под руку Татьяна, уводя от магазина.

Остаток дня жена не разговаривала со мной.

«Сделай людям доброе дело и станешь об этом жалеть», – в свою очередь обиделся на неё.

Поэтому, когда она всё же надумала мириться и спросила: «Ты любишь меня?», желчно ответил: «Для меня ты лучше огуречного рассола с похмелья…»

— Дурак! – поставили на мне жирную точку.

Выходной был безвозвратно потерян…

Понедельник начался не лучше.

С утра на меня доберманом кинулась Семина. По её понятиям я совершил самый тяжкий в жизни проступок – не вышел на коммунистический субботник.

С трагическими нотками в голосе объяснил ей, что как верный комсомолец, почитающий моральный кодекс строителя коммунизма, проведал умирающего товарища Заева.

Только уладил вопрос, как с довольной рожей на участке появился сам «умирающий», и всё началось по–новой.

Наконец, покаявшись при свидетелях, коими были глухой предпенсионный дед и похмельный Чебышев, мы обязались вовремя платить членские взносы и не пропускать комсомольские собрания. Для закрепления клятвы хотели торжественно поцеловать комсомольский значок на груди вожака, но Семина поверила на слово. Пашка, по–моему, всё же сумел коснуться пламенной груди комсомольской богини и, загородив ей проход, принялся упрашивать взять его в замы:

— Товарищ Семина, будь человеком, назначь меня замом, а то вспомнить нечего, – тужил он. – Всё пионерское детство барабанщиком левого фланга гнил, даже в звеньевые не выбился. Представляешь?.. Хотя просился в самую отстающую пятёрку, которая ползёт на сонной черепахе, а не летит на скоростной ракете… До сих пор несправедливость душу гложет.

— Придёшь пару раз на субботник и весь год станешь вовремя членские взносы платить – обсудим твою кандидатуру, – всё же сумела вырваться от длиннорукого барабанщика левого фланга.

— Ха! Субботники… Членские взносы… Собрания… Да я через два месяца по возрасту из комсомола вылечу… Вот ей сюрприз‑то будет, – подмигнул мне, глянув вслед удаляющейся Семиной.

Вечером, возвращаясь домой, перед самой лестницей в овраг, наткнулся на шумную группу ребят.

«Не обойдешь засранцев», – в раздражении нахмурился я.

Сначала не понял, что происходит… Толпа десяти–тринадцатилетних мальчишек, визжа и улюлюкая, упоённо кидала камни, отмечая попадания взрывом здорового, юного хохота.

Увлёкшись, они ничего вокруг не замечали.

Через секунду я остановился в растерянности и замер, увидев, куда летят камни.

Маленькая горбунья, которую встретил когда‑то на кладбище, раскинув руки, защищала своего сеттера от детской забавы. Рядом валялась сумка с высыпавшимися кусками хлеба.

Пёс скулил от жалящих камней, но не лаял, а тоже старался закрыть собой хозяйку. Он с тоской глядел на ребят и вздрагивал всем телом, когда в него попадали. На моих глазах осколок кирпича угодил в лоб горбунье и рассёк кожу.

Сеттер, видимо, тоже увидел это и болезненно дёрнулся, словно поранили его. Он уже не скулил, а лизал руку своей хозяйке, мечтая принять на себя её боль.

Тонкая ниточка крови стекала со лба горбуньи и чертила дорожку по щеке. Я не знал, что собаки умеют плакать, и вздрогнул от жалости, когда заметил, как из умных, полных непонимания и тоски глаз сеттера потекли крупные слезы, увлажняя короткую шерсть и рисуя на ней две тёмные бороздки.

Я сам чуть не заскулил от тоски и жалости. В этот миг кто‑то из ребят заметил меня, вскрикнув от неожиданности и страха.

Мальчишки, с ухмылкой обернувшись, встретились с моим взглядом. Я стоял молча… Но видно, у меня было такое лицо, что они выронили камни, на секунду замерев и не двигаясь, а затем, словно по команде, заорали и кинулись врассыпную.

Горбунья в это время стояла на коленях и гладила собачью голову, а сеттер, слабо помахивая хвостом, слизывал с её лба и щеки солёные капли крови и слёз.

Я попытался что‑то сказать, как‑то утешить её, но не нашёл слов и, не разбирая дороги, бросился домой, где, перепугав Татьяну, в спешке раскрыл холодильник и наполнил целлофановый пакет колбасой, салом, сыром и всем, что попалось под руку.

Но наверху никого уже не было, только сумка валялась среди осколков кирпича и камней. Я обежал вокруг института, проверил трамвайную остановку – их не было.

«Может, вспомнит о пропаже и вернётся», – пошёл я обратно.

Подняв и отряхнув валявшуюся сумку, собрал рассыпанное, втиснул туда же свой пакет и оставил на видном месте.

— Что случилось‑то? – подозрительно глядела на меня жена.

— Ничего особенного, – расстроенно ответил ей.

— А закуска зачем? – принюхалась ко мне.

— Потом объясню. Налей чайку, пожалуйста.

Пока ужинал, рассказал Татьяне о случившемся и тут же пожалел.

— Ну вот и ты расстроилась! – поцеловал её в щеку.

— Неужели Дениска такой же станет? – спросила у меня. – Ты кому‑нибудь из них уши надрал?

— Знаешь, Татьянка, за детьми гоняться, а потом нашлёпать по мягкому месту – навряд чего поймут… По крайней мере, мне так кажется. То же самое и получится – сильный издевается над слабым.

— Так что же? По–твоему – дикость без наказания должна оставаться?..

И вновь штурмовщина. За неделю до майских праздников Бонапарт Куцев перешел на вахтовый метод – пару ночей спал на раскладушке в кабинете. Кац готовил рапорт вышестоящему начальству о производственных успехах, о выполнении соцсоревнования, об ударниках комтруда и просил поощрить наиболее отличившихся.

В конце рабочего дня в курилке появился Пашка.

— Просидел весь день, как петух на яйцах! – горько пожаловался Большому и, с интересом заглянув через плечо копавшегося в шкафу Васьки Плотарева, воскликнул: – Ого! Сколько майонезных банок накопил… весь цех свободно мочу на анализы сдать может.

Плотарев мгновенно захлопнул шкаф и поправил сбившуюся под чепчиком причёску.

— Смотри‑ка, разбавляет!.. Раскроил своего мастерюгу, – позавидовал Большой, наблюдая за Пашкиным кадыком и пустеющей баночкой.

— Бр–р-р! – вздрогнул Заев, закусывая жвачкой. – Для настоящего мужчины жвачка не удовольствие, а способ маскировки от начальства, – вновь уставился на открывшего шкаф и потерявшего бдительность Плотарева. – Если их сдать, наверное, на шафранчик наскрести удастся…

— Чего уж на шафранчик? – отчего‑то вздохнул Большой. – Кооператив надо открывать под названием «Российский пролетарий», закатывать в баночки пепел из крематория и продавать в Африке каннибалам с этикеткой «Растворимые жареные люди».

— Бе–е-е! – затошнило Заева. – А почему «Российский пролетарий?» – поинтересовался он, вытирая заслезившиеся глаза.

— Потому что заграничное лучше покупают, – вразумил его Большой.

 

23

Вместе со всем прогрессивным человечеством цех встретил Первое Мая и готовился праздновать День Победы.

Вечером пятого мая как порядочный глава семейства повёл Татьяну с Дениской в цирк. Оттуда возвращались уже затемно.

У ярко освещенного ресторана «Москва» тротуар оказался забит весёлой молодой компанией горцев. Слышались их гортанные крики и смех.

«Видно, выгодно гвоздики продали и отмечают», – подумал я.

Обычно здесь дежурил милицейский патруль, но сейчас его не было.

«Вызвали куда‑нибудь, – автоматически отметил, обходя сбоку шумную компанию. – Чего ржут, каракулевые жеребцы?.. Весь тротуар заняли…»

Случайно заглянул в середину образованного ими круга. С удивлением увидел маленькую бабульку с каким‑то девчоночьим, пухлощеким лицом. Седые, коротко стриженные под горшок волосы прикрывал синий берет, молодцевато сдвинутый набок. На мужском двубортном пиджаке с широкими лацканами рыбьей чешуёй блестели от неоновых букв ресторана многочисленные медали. Из‑под длинной, в широкую полосу юбки выглядывали стоптанные белые туфли времён победы на Курской Дуге.

— А эт–ту чэм заработала? – сильно дёрнул за медаль высокий смуглолицый парень с интеллигентным тонким лицом.

Отстегнувшаяся медаль оказалась в его руке.

— Слюжу Советскому Союзу, – тут же нацепил её на куртку.

Компания довольно закудахтала.

Старушка, растерянно прищурившись, непонимающе оглядывалась по сторонам. Обойдя их, мы удалились шагов на десять и, не сговариваясь с Татьяной, обернулись, она, видно, тоже что‑то заметила.

Так же с трудом обойдя компанию, нас обогнала парочка – мужчина с литыми плечами и короткой спортивной стрижкой вёл под руку молодую красивую женщину со скучным выражением лица.

— Иди домой, догоню, – бросил Татьяне и пошёл назад.

Под хохот приятелей ещё одну медаль прикреплял на куртку в районе пупка коренастый юноша с колючим взглядом и небритыми щеками.

— Сынки, не надо… – тихо просила женщина, пытаясь взять свои награды и не понимая, что происходит и чем она не угодила этим кавказским красавцам.

— Заткнис, колхозыница! – высокий интеллигентный наотмашь ударил её по рукам.

Тонкие сжатые губы его растянулись в улыбке.

Женщина, скрестив руки на груди, закрывала медали, без конца повторяя:

- Что вы делаете, сынки.

Берет её валялся на асфальте.

Мои пальцы словно судорога сжала в кулак. Я пытался разжать их и не мог. Оттолкнув плечом коренастого, вошёл в круг и встал рядом с женщиной.

Хотел сказать интеллигентному: верни медаль – и не смог, раскашлялся, нервный тик задёргал веко.

- Эт‑то чё за чахотошный явился? – крепкая, пропахшая табаком пятерня, сжав моё лицо, с силой толкнула.

Хохот стал прямо‑таки гомерическим.

«Обкурились, что ли? Раньше себе такого не позволяли», – коротко, без размаха, вложив всю злость, ударил по тонким, растянутым губам и тут же – в солнечное сплетение.

Интеллигентный стал оседать. Рот его уже не кривился в улыбке. В глазах метался животный страх.

Пока стая не пришла в себя, локтем в переносицу получил и стоявший рядом коренастый. Добавил ему для крови в нос. Жалобно хрюкнув, он уткнулся в асфальт.

«Хорошо, если в честь праздника ножи не захватили», – с яростью ударил ещё кого‑то.

Посеребрев лицом, как её волосы, старушка по–прежнему шептала:

«Что вы делаете сынки, не надо…»

Последнее, что я заметил, это выбежавших из ресторана людей. Дальше действовал, словно во сне – бил сам и получал удары.

Шесть человек на одного всё‑таки многовато.

Через несколько минут натиск стал ослабевать. Может, я сплю – не поверил глазам. На месте пожилой женщины стоял Игорь и, выбив нож у одного из кавказцев, действовал тростью, словно в штыковом бою.

Неожиданно стая, рассыпавшись, прянула в разные стороны.

Истошно завывая сиренами и мигая синими лампочками, у ресторана остановились две милицейские ПМГ.

«Вот и «Помоги Мне Господи» приехали», – устало огляделся, выискивая в собравшейся толпе жену и сына.

Два милиционера, матерясь, бежали ко мне. Не успел объясниться, как руки были плотно скручены за спиной. На сопротивление сил не осталось. Через минуту сидел в машине. Голова кружилась, во рту стоял привкус крови. Толпа шумела и ругалась с милицией. Мне стало скучно и безразлично. Вместе с ментом, прихрамывая, подошёл Игорь, нагнувшись, залез в машину и сел рядом.

Приторно пахло бензином, пылью, сапожной ваксой и какой‑то ещё аналогичной дрянью. Я закрыл глаза, устало откинувшись на спинку сиденья из потёртого кожезаменителя, ощутил сквозь пиджак пружину. «Родственница моего дивана, что ли?» – старался вникнуть в слова Игоря, но их смысл не доходил до меня.

Правая нога часто–часто дрожала, выбивая барабанную дробь о металлический пол. Поймав себя на этом наблюдении, расслабил мышцы и качнулся вперед от резко затормозившей машины.

- Приехали! Вылазь! – велел сержант, громко хлопая дверцей.

Из другой милицейской машины вышли трое задержанных парней и волками уставились на нас.

Плюнув в их сторону, повернулся к Игорю.

- Как ты там очутился? – но ответ выслушать не успел.

Помахивая резиновым «демократизатором», сержант толкнул меня в спину:

- Разговорчики, мать вашу! – рявкнул он.

«Мусор херов!» – начинало ломить виски.

Меня посадили перед молоденькой девчонкой. Подхихикивая, она быстро записала мои данные.

- Этого можешь вести! – крикнула сержанту и опять хихикнула.

За соседним столом сидели горцы. Из их ястребиных носов ещё сочилась кровь, и они вытирали её рукавами рубах.

Я полюбовался разбитыми рожами.

- Ещё встрэтимся, дарагой! – произнёс один из кавказцев, сверля меня бешеным взглядом единственного глаза – второй заплыл от синяка.

- Да ты меня не разглядишь, если второй раз встретимся, – усмехнулся ему в лицо, – нэчэм будэт…

— Ща–а точно договоришься! – постучал дубинкой о ладонь сержант.

«Правильно вас мусорами называют», – шлёпал я за маячившей впереди мощной спиной милиционера и с удивлением понимал, что ведут меня не к выходу, а в подвал.

Там солидный, с брюшком и отёкшим лицом, старшина, зевая, облазил карманы пиджака и брюк, приказал развязать полуботинки и забрал шнурки.

«Правильно милицейская пружина подсказала – ночевать здесь придётся», – молча выполнял приказы старшины.

— А теперь иди отдыхай! – раскрыл он камеру. – Не стесняйся, чувствуй себя как дома, но не забывай, что в гостях, – напоследок толкнул в спину и загоготал по–индюшачьи, гордый своим остроумием.

В бетонной коробке было холоднее, чем в Антарктиде.

По–мусульмански скрестив ноги и обхватив себя руками, на низком деревянном настиле, занимавшем половину камеры, сидел щетинистый, с усохшими скулами, мужик монголоидного типа.

— Братан, курево не пронес? – сразу, как захлопнулась дверь, спросил он без акцента.

— Не курю! – разочаровал его.

«Татарин, наверное. Но эти свои, российские… Как‑то сейчас Татьяна? С ума, поди, сходит», – тяжёло вздохнул я.

Только теперь стала доходить вся нелепость положения. Схватившись за голову, пометался от одной бетонной стены к другой.

— Отсюда не убежишь, – пессимистически изрёк щетинистый и плюнул на стену.

Напротив двери в расположенное под потолком узкое окошко входил холод. Подпрыгнув, заглянул в него. Окно находилось как раз на уровне земли. В метре от окошка огромный жирный котяра подмял под себя кошечку.

«Дразнит, гад!» – обругал сексуально озабоченного кошана.

— Не был ещё в КПЗ, интересуешься? – выводил меня на разговор сосед.

«Видно, давно сидит, заскучал!»

— Во внутренний двор оно выходит. За драку, что ли?

Я утвердительно кивнул, исследуя камеру.

Дверь была исцарапана надписями. Прочел одну. «Пухлёночек, твоя мамка падла, но она вспоминает тебя».

За косяком двери нашёл папиросу. Хотел обрадовать мужика, но беломорина оказалась пустой. Разочарованно положил на место.

— Хватит метаться, садись, – щетинистый опять плюнул на стену. – Спину тебе красиво пописали…

«Пиджак, наверное, порезали, – быстро снял его. – Так и есть».

— Сволочи! – матюкнулся я. – Может, ещё попадутся когда… – сел рядом с щетинистым.

— Скажи спасибо, самого не задели. Лучше здесь, чем в морге, – он лёг, подложив руки под голову. – Значит, по двести шестой пойдёшь… Первый раз влетел?

— Да!

— Ножа, кастета не нашли?

— Нет!

«Чего пристал? – подумал я. – Пойти, что ли, дверную газету почитать…»

— Ну, это ерунда… часть первая, годик всего, – разговорился сосед, оплёвывая стену. – Ложись, чего сидишь, – подвинулся он на четырёхметровом настиле. – У меня сложнее… С ментами связался, – дохнул перегаром. – Это помимо «двести шестой» ещё «сто девяносто первую, прим. один» пришьют, козлы, – очередной плевок полетел на стену. – Приехал с корешами повидаться, с Астраханской области, я… блин, ещё рацию ногой разбил, – вспомнил он.

— Ты что, юрист? – спросил у потомка Чингис–хана.

— Ага! – бодро плюнул на стену. – Два раза срок тянул, теперь третий светит… Спать давай, – загрустил сосед, повернувшись к заплёванной стене.

Утром мужика увели. Мои часы с треснувшим стеклом показывали без десяти девять, когда незнакомый сержант повёл меня наверх. На втором этаже, в маленьком светлом кабинете, кроме усталого капитана, на стульях расположились три пожилые женщины, одна из которых оказалась вчерашней знакомой. Она заулыбалась, увидев меня. Пожилой солидный дядька что‑то сердито объяснял сидевшему за столом капитану.

У окна на табурете, оперевшись спиной на подоконник, скромно примостился Игорь с тростью между колен.

Как по комаде, они повернули головы в мою сторону.

— Садись, герой! – хмуро кивнул на стул капитан.

— Пусть не герой, а поступил правильно, – поддержал меня дед. – Был бы я помоложе… – с угрозой произнёс он.

Бабульки согласно кивали головами.

— А человека ни за что задержали, – высказалась одна из них. – Это что ж получается, если мы за себя постоять не можем, так и выйти никуда нельзя, дома сиди? А милиция ваша не тех, кого надо, хватает, – хором загомонили они.

— Разберёмся, разберёмся… – обещал капитан.

— Разобраться‑то разберётесь, – произнёс Игорь, – а тех троих на моих глазах вчера отпустили… Его вот забрали, – нервно ткнул пальцем в мою сторону, – а бандитов отпустили… Видать, денег у них много… – замолчав, уткнулся подбородком в рукоять трости.

Я хмыкнул и тут же схватился за разбитую губу.

— На Кавказ таких надо выдворять, – высказался пожилой.

— Всё выясним и разберёмся, – как попугай, повторял капитан. – Можете идти, все свободны, – спешил он закончить неприятный разговор.

На улице бабульки стали прощаться и благодарить:

— Спасибо тебе, сынок. Прости, что так получилось…

— На минутку позвонить вышла, – стал объяснять дед, указывая на виновницу тарарама. – Мы в ресторане сидели. В пять лет раз наш ЖОПС перед девятым мая собирается на встречу…

Я удивлённо посмотрел на него, думая, что ослышался.

–… А я был командир ЖОПСа.

Бабульки заулыбались.

— Расшифруй, а то не понять человеку, это мы привыкли…

— Ах да! ЖОПС – это женский отдельный полк связи, – дед по–мальчишески шмыгнул носом. – Единственным мужиком там был ваш покорный слуга, – поклонился он. – Сейчас я горжусь этим подразделением и названием, но сколько крови оно мне попортило в то время, сколько рапортов написал, чтобы перевели в другую часть…

Так вот… Только Машенька ушла – внизу шум. Мы туда, а там драка. Остальное вы знаете… Бабульки прослезились.

— Ну хватит, хватит, обошлось же всё, – попытался успокоить их командир.

Попрощавшись и расцеловавшись, разошлись в разные стороны. Они вниз – к Волге, мы с Игорем – вверх.

— Вот чёрт! Шнурки не взял, – шаркая полуботинками произнёс я. – Игорь, тачку лови, а сам чуть сзади иди, пиджак прикрывай, – попросил его.

— Что пиджак! – улыбнулся он. – Придёшь домой, в зеркало глянь, на кого похож… карточку прикрывать надо, а не пиджак. Мы с Мариночкой тоже вчера в ресторан решили сходить…

— Спасибо, Игорь. Без тебя мне бы солоно пришлось, – пожимая руку перебил его.

— А–а, ерунда. На работу с обеда выходи, – предупредил он, останавливая такси.

Жена тоже не пошла на работу. Увидев меня, она как‑то по–старушечьи всплеснула руками и кинулась на шею.

— Ну что ты?.. – обнял её.

Татьяна тряслась от рыданий, пыталась что‑то сказать и не могла. Я нежно гладил её вздрагивающую спину.

— Ну что ты, Танюшка, успокойся. Всё же хорошо…

— Да–а, хорошо… – заикаясь от рыданий произнесла она, – на себя‑то посмотри…

Нос её распух до устрашающих размеров. Мокрое от слез лицо стало страшненьким, но для меня оно было прекрасным. Как я любил её в эти минуты!

— Прости меня, родненькая, сколько тебе огорчений принёс, – гладил её волосы и целовал мокрые от слёз глаза, щёки, распухший нос. Постепенно она стала успокаиваться.

— Папка, папка! – прыгал рядом Денис.

Он в этой ситуации оказался самым довольным – в садик‑то идти не пришлось.

— Мамка, я чаю хочу…

Подожди, ещё не вскипел, – покачивая головой, едва касаясь, трогала она мои разбитые губы.

– … А я не хочу кипячёный… Зачем ему кипеть?..

— Господи! Ну, чтоб микробы умерли.

Я что ж, по–твоему, чай с дохлыми микробами должен пить?..

 

24

— Что‑то ты стал повторяться, – столкнувшись со мной, восхитился Пашка.

— А поворотись‑ка ты, сынку! – разглядывал меня со всех сторон Чебышев.

— Это следует обмыть! – тут же предложил Заев.

Мы уставились на Чебышева, ожидая какого‑нибудь мудрёного словца.

— Умён, кошёлка, – до банального просто воспринял столь разумное предложение и направился к спиртовой кладовой.

Май почему‑то всегда проходил под знаком зелёного змия. В середине месяца провожали в армию двойняшек. Чебышев звал к купчихе, но недавно прошёл дождь, и месить грязь на кладбище не хотелось.

— Примета плохая! – выразил общее мнение Гондурас. – На кладбище‑то…

Проводы отмечали в небольшой кафешке на набережной. Через стеклянное окно во всю стену открывался вид на Волгу и терявшийся в туманной дымке мост.

Деревья зеленели свежей листвой, блестел мокрый асфальт и впереди, чёрт побери, маячило лето…

— Я два года щёлку на башке носил, теперь пусть другие потаскают, – напутствовал Пашка грустных двойняшек. – К твоему сведению, пилотки постепенно отменяются, фуражки вводятся.

Я хотел спросить, что куда вводится, но раздумал, так как Заев на эту благодатную тему может базарить весь вечер.

— Не больно‑то сейчас служить желают… В военкомате сортирные стены исписаны надписями типа: «В армюю не пайду, блин!» и «Прапор – козёл!» – выпил полстакана водки то ли Лёлик, то ли Болек.

— О–о-о! Верно подмечено… Кстати о прапорщиках, – обрадовался Пашка и целый час, без передыху, рассказывал анекдоты следующего содержания: – В авиации у прапорщика спрашивают: «Товарищ прапорщик, а крокодилы летают?» – «Ты чё, Иванов, дурак?..» – «А товарищ майор говорит, что летают…» – «Да–а? Ну конечно… летают, когда погода лётная… но незаметно так, низенько–низенько над землей…».

— Ну рыболовы и придурки… уже девять вечера… холод, темень, ветер, а они сидят с утра… – решил отвлечь умного Пашку от глупых прапорщиков.

— Да делать нечего!.. – тут же подхватил он. – Если бы это была работа, то взвыли бы благим матом – плати, мол, сверхурочные, полевые, надбавку северную давай, а то, мол, технику безопасности подключим и профсоюз… А так – ничего… Ещё, поди, с женами поцапались, чтоб отпустили за бесплатно шары морозить…

Охота пуще неволи, говорят…

Я вспомнил о Татьяне и поглядел на часы.

«На орехи достанется», – сделал вывод.

— Ты не прав! – встал на защиту рыбаков Гондурас. – Они поступают согласно инструкции для рыболовов, где сказано: «Рыба чаще попадается в тех местах, где её больше».

Когда Большой стал что‑то плести о Рейгане и Маргарет Тэтчер, почему‑то вспомнил жену, и тихонько свалил по–английски. Подходя к дому, по традиции обрызгал брюки грязной водой, и такие же словесные потоки вылила на меня жена.

— Чего расшумелась? – слабо сопротивлялся я, — железной ледью хочешь стать? – укладываясь на скрипучем диване вспомнил Маргарет Тэтчер.

Всю следующую неделю выслушивал от Татьяны панегирики на тему моего морального облика, а заканчивала она эпитафией, что в недалёком будущем окажусь под забором.

Злилась не столько на меня, сколько на то, что с квартирой всё заглохло. На заводе, конечно, поставили на льготную очередь, но я подозревал, что до двухтысячного года, когда Михаил Сергеевич пообещал всем по квартире, очередь эта так и не сдвинется. Мало того, поселившиеся на другой стороне проулка кавказцы каждый день поднимали шум и гам. Их многочисленные друзья и родственники гуляли ночи напролет, а малолетние детишки, когда я проходил мимо, картавя, с чувством называли меня «русской свиньёй».

«Кто их учит? Неужели родители?..» – удивлялся я, ругая Дениску, когда он в отместку брызгал в них из клизмы холодной водой.

Как‑то хотел пожаловаться родителям, но те не открыли дверь, только что‑то кричали на своём языке – как догадался, не слишком лестное по отношению ко мне.

«Чёрт его знает. Когда служил в армии, вроде нормальные люди были… Чего с ними стало?..»

Дружная троица ребят с нашего участка тоже разругалась на почве национальной розни.

Хохол, смоля сигарету за сигаретой, требовал самостийности и незалежности своей исторической родине.

— Триста лет москалям подчиняемся, хватит, надоело!

— Да вы живёте лучше русских! – возмущался Гондурас. – В прошлом году ездил к брату в Киев, так там сырая колбаса свободно продаётся, а за копчёной немного постоять приходится. Иди у нас купи… Спасибо, на заводе по килограмму раз в месяц дают.

— И Грузию оккупировали! – нервничал Гиви. – Свободу Грузии! – кричал он.

— Да вы процветаете при Советской власти… Самая богатая республика, – критиковал его политически подкованный Слава Дубинин. – Ни одна английская колония не была богаче Англии, а во времена царской России – в Финляндии и Польше жили лучше русских… Про советское время и говорить не приходится.

Раньше я особо не вдавался в национальные вопросы, но после конфликта у ресторана и кавказских соседей, стоял на стороне Дубинина, а не Гиви.

«Действительно, чёрт знает что творится. В Литве какой‑то «Саюдис» образовался, Нагорный Карабах рвётся в состав Армении. Какая им разница? Ведь все в Советский Союз входят…»

Наступила пора отпусков, а у меня – пора трезвости. Летом ушли в отпуска главные алкогольные бойцы – Пашка и Чебышев.

Мы всей семьей проводили выходные на городском пляже, а вечерами гуляли по городу.

Я довёл свое благосостояние до трёхсот рублей в месяц «чистыми» и теперь пожинал плоды достатка. Денег нам хватало, но не всегда на них что‑то можно было купить.

Полки магазинов катастрофически пустели.

«Наверное, так надо. Жираф большой, ему видней," – думал я, сидя на пляже и разглядывая полуобнаженных юных дев.

Татьяна, в крохотном бикини, соблазнительно вытянувшись рядом со мной, подставляла солнцу живот и ноги.

Сидевший неподалеку кавказец, ел её глазами, причмокивал и, разнервничавшись, ходил вокруг нас кругами, постепенно сужая их диаметр. Меня он будто не замечал и в результате наступил на ногу.

«Ты смотри, уже и России им не хватает, по ногам ходят», – но связываться не стал.

Денис увлечённо строил замок из сырого песка у кромки берега.

«Вот это жизнь! – сладко потягивался я. – И зачем нам эти Таити?»

В начале декабря получил письмо от двойняшек. Порадовался за них, потому что стали не салабонами, а умудренными жизнью черпаками.

«Скоро до стариков дослужимся», – обнадёживали меня, а главным образом, – себя.

Написал им бодрый ответ.

До самого декабря челноком мотался между директором завода и райисполкомом.

Кабанченко посылал меня к директору, а тот – в райисполком, в душе оба посылали на три буквы.

«Сейчас демократия! – утешал себя. – Тебя посылают на хер, а ты идешь куда хочешь…»

В середине декабря Пашкин сосед наконец дождался своего звёздного часа – на его лысину свалилась пенсия.

Но хитрый Плотарев сразу праздновать не стал, а дотянул почти до Нового года, когда и так все ходили выпимши.

«Меньше водки потребуется, – рассчитал он, – половину на майонезные банки куплю…»

— Вот так с молодой любовницей – и на банкет денег не хватает, – поддел пенсионера Заев, в душе завидуя «старому чёрту».

За это «старый чёрт» заложил его мастеру по поводу нарушения технологии – в пьяном виде моет детали ацетоном, а спирт выпивает.

— Санта–Кляуз! – возмущался Пашка. – Все так делают…

Обида его выросла до таких гигантских размеров, что отказался даже отмечать долгожданную плотаревскую пенсию, но тот, извинившись, всё‑таки уговорил грозного борца с зелёным змием.

Если бы Пашка не пришёл, то много бы и не потерял.

Так позорно шестидесятилетие никто в цеху не праздновал. Плотарев, далеко обошедший по скаредности Чебышева, пригласил всего десяток мужиков в «Тополёк», бывший «Экспресс».

Купил по порции цыплёнка с жидким пюре и поставил по полбутылки водяры на нос.

Позор! Вечный позор!!!

Вышли все трезвые, а именинник, мать его, пока курили, смылся по–английски, в наше время это стало модным…

— Гад плешивый! – высказал Пашка общее мнение.

Я официально отпросился у жены, поэтому так рано идти домой не хотелось.

Над компанией прямо‑таки витала аура продолжения застолья.

— А не пойти ли нам в «кресты»? – внёс предложение Чебышев.

Но все дружно отказались.

— Слякотно! – подвел итог плюрализму Заев.

И правда. Снег то выпадал, то таял.

«Как Новый год, всё время плюс», – сругнулся я.

Банкет продолжили на стадионе.

Остались: Большой, Степан Степанович, Гондурас, Чебышев, я, Пашка, регулировщик и даже Михалыч.

Посовещавшись, гонцами послали Пашку (в качестве проныры) и Большого (в качестве телохранителя). Просился ещё Гондурас, но ему отказали, мотивировав, что если пойдут втроём, то половину не донесут.

— Закусона побольше возьмите, – напутствовал их Михалыч.

Чтобы не скучать – ведь известно, хуже нет, чем ждать и догонять, Чебышев повёл нас в небольшой крытый спортзал, расположенный за трибунами недалеко от дороги. Здесь размещались также душевые, раздевалки, комнатушка директора – Лёшиного знакомого.

— Посторонних нет? – поинтересовался у него мой сэнсэй. – Ну, здесь и вмажем. Волейболистки не играют? – осведомился Чебышев под хохот компании.

— Нет?! Жаль, – не обращая на смех внимания, произнёс он.

Больше всех развеселился Бочаров.

— Вот, оказывается, ты куда подогреваться ходишь, – угорал регулировщик.

Немного посидев, учитель повёл меня к стендам с фотографиями.

— Найди‑ка меня, – предложил он и с тайной радостью ждал, когда я это сделаю.

На стенде, под надписью «пятидесятые годы», на трёх десятках крупных фотографий играли в футбол, хоккей, волейбол, получали призы, кубки и медали.

Я сразу угадал Чебышева на снимке. В длинных – до колен трусах и заправленной футболке, с густой шевелюрой и мощными, мускулистыми ногами, он шёл с мячом под мышкой и широкой мальчишеской улыбкой на лице, молодой и красивый, с целой жизнью впереди.

На стенде шестидесятых годов – это уже зрелый мужчина, без улыбки, но, по–прежнему, крепкий и красивый.

Я глянул на сегодняшнего Чебышева – совсем другой человек.

«Глисты у него, что ли, – похудел так, а может, подругу завёл, как Плотарев? Волейболисточку какую‑нибудь…»

Вскоре пришлёпали довольные гонцы.

Примерно через час, приятно посидев в кабинете директора спортзала, бригада вышла на стадион и направилась к трибунам. Её состав уменьшился.

Поле боя покинули Михалыч и Бочаров.

— Пашка, ты всё хвалишься – я, мол, да я. Пошли помесимся? – предложил Большой.

— С тобой, что ль? Можно! Только напачкаемся.

— Ер–р-рунда! – ответил Большой. – Сухое место найдем. Скажи слабо?..

— Господи, как дети, – глуховато произнёс Семён Васильевич.

Мимо, перелезая через скамейки, пошёл к борцам Чебышев – чтобы лучше видеть.

Степан Степанович, сообщив на весь стадион и ближайшие улицы, что он лейтенант запаса, мирно дремал, свесив на грудь голову, но, опровергая все законы физики, удерживал равновесие, несмотря на огромный крен.

— Мой отец говорил, – продолжил Семён Васильевич: «Я люблю двух поэтов – Александра Сергеевича Пушкина и Серёгу Есенина». Сейчас оба благополучно пылятся на библиотечных полках вкупе с другими классиками, конечно. Кроме развлекательного чтива молодёжь ничего в руки не берет. Лейтенанта Шмидта знают благодаря его детям – Паниковскому и Шуре Балаганову, – вздохнул он. – А ты, Викторыч, как относишься к нашим классикам?..

«Наехал на дядю педагогический зуд», – с трудом скрыл иронию.

— Ну как отношусь? Пишут красиво, но пресно. Можно подумать, люди не едят, не отправляют естественные надобности и не продляют свой род, что является одним из самых сильных человеческих инстинктов, а только умно рассуждают и любуются облаками.

— Я не биологией интересуюсь, а литературой. Что, опять Пушкина за борт? – сдерживая раздражение, интеллигентно вёл он беседу.

— Не драматизируйте, Семён Васильевич, – так же культурно отвечал я, – если классиков и начинают читать и понимать, это происходит не раньше сорока… Ещё не всё потеряно.

— Ну, знаете… – не находя слов, он стал перелезать через скамейки и спустился к борцам.

— Гондурас пожаловал! – заорал Чебышев. – Тоже бороться захотел.

«Чего обиделся человек? " – спустился с трибун и я.

Тяжело пыхтя и плотно обхватив друг друга, Большой и Пашка топтались на влажном, перемешанном со снегом песке. Пашкины колени были уже испачканы.

— Давай, Заев, давай! – суетился Чебышев. – Ты же пограничник.

Гибкий и сильный Пашка, поймав Большого за руку и обхватив за корпус, пытался провести бросок. Тот, покачиваясь на крепких ногах, давил своей массой.

— Дети, ну чисто дети! – недовольно покачивал головой Семён Васильевич, строго разглядывая борющихся. – Хватит, хватит, – стал он разнимать их, оттаскивая Пашку.

Чебышев просто блаженствовал.

Как часто бывает в таких случаях, миролюбивая игра переросла в дело чести и могла закончиться банальной дракой, пьяные амбиции взяли верх над разумом.

— Да помоги же, – заорал мне Семён Васильевич.

Подойдя сзади, я обхватил Большого и отбросил в сторону.

— Ну, гад! – замахиваясь, он кинулся на меня.

Автоматически, как учил нас прапорщик в армии, я поймал руку Большого, поднырнул под неё и, оказавшись сзади, заломил за спину, другой рукой провёл удушающий захват. Подержав несколько секунд, отпустил.

— Всё, успокоился?

Большой вытирал катившиеся из глаз слёзы и откашливался.

— Задушить мог, балбес! – прохрипел он.

— А ты руками поменьше маши. Хотя прапорщик вбивал нам, что пыжик – это птичка, но выполнять приёмы свой взвод научил четко… Так что, извини, но когда на меня замахиваются, действую чисто импульсивно, – похлопал по плечу Большого.

— Ну ты даёшь, – застёгивая рубашку, удивлялся Пашка, – где служил, в десанте?

— Молоток! – похвалил учитель. – И выпить можешь и за себя постоять. Борьбы нам хватит, – продолжил он, – давай стометровку наперегонки бегать…

— Докатился! – забурчал Семён Васильевич. – Ладно молодежь дурит, но тебе‑то стыдно.

— Спортом заниматься никому не стыдно. Я до тридцати пяти в футбол играл, – расхвалился Чебышев. – Посмотришь, как их обставлю, – кивнул на Большого.

— Я не побегу, – отказался тот, – только в животе всё перебултыхаешь.

— Отрастили с Гондурасом животы, – съязвил Лёша, – с меня пример берите. – Молчи, Квазимодо! Хоть слово про Бухенвальд, и схлопочешь по морде, – развеселил народ Чебышев.

Под конец компанию, конечно, развезло, но больше всех почему‑то Пашку, и я отправился провожать его.

Пока шли до троллейбусной остановки, он два раза упал, потянув меня за собой.

– … Чёртова гравитация!.. – матерился Заев, отряхивая брюки от грязного снега.

Я, чертыхаясь, отряхивал куртку.

В троллейбусе он несколько взбодрился оттого, что к нему обратилась девушка и попросила объяснить, как добраться до Дворца спорта.

Пашка с жаром принялся рассказывать, и из его слов выходило, что этот пресловутый спортивный дворец находится в его кровати…

Домой пришёл поздно. Жена критически оглядела мою грязную куртку.

— Пока ты отмечал взятие снеговичками снежного городка, я тут обледенела вся…

— В каком смысле? – сделал удивленное лицо.

— Замёрзла! – ответила она. Дрова сырые, не горят, – сделала паузу и, чуть подумав, добавила: – Дурак!..

— А чё дурак‑то?.. Следовало сказать – заледенела…

Обеды в столовой вновь ухудшились, и после Нового года профсоюзный лидер сам проявил инициативу в организации контрольных комитетов по надзору за качеством питания.

От нашего цеха, как и раньше, в комитете принимали участие два человека.

Я – от третьего этажа и Игорь – от четвёртого.

За полчаса до обеда мы шли в столовую и шерстили её работников. В цех возвращались довольные и сытые, с сознанием исполненного долга.

— Смотри! – толкнул меня плечом Игорь, когда однажды шли из столовой не по центральной, а по обводной дороге.

Впереди, громыхая тележкой, с деловым видом топал цеховой сквернослов.

Пройдя раскатанную ледяную дорожку, неожиданно остановился, плотоядно поглядывая на неё и борясь с подступившим детством.

Детство победило – он сделал несколько шагов назад, разогнался и с неописуемо блаженным видом заскользил по льду.

Хотел повторить номер в обратном направлении, но заметил нас. Убрав с довольной рожи улыбку, разразился матерной тирадой о козлах, которые лёд раскатывают и честным людям ходить не дают.

Затем схватил тележку, подумав, пнул её и быстро угромыхал, по пути на всякий случай костеря Горбачева и перестройку.

— Чего разозлился? – удивился Игорь. – Если такой стеснительный, следовало прежде по сторонам оглядеться.

— Русский человек сначала руки моет, затем в туалет идёт, – ответил ему.

Как мы не старались, качество питания и обслуживания лучше не становилось.