Я поселился в помещении, в которое были вхожи разного рода люди. Например, время от времени это обширное пространство, в котором я стремился к удобству, пересекала худощавая, однако внушительная дама, причём я так никогда и не узнал, какую цель преследовало её, конечно, несколько удивительное поведение. На улицах, после некоторых блужданий, которым я намеренно придавал медлительные черты, я неизменно вступал в какую–либо связь, всякий раз казавшуюся мне обязывающей. Безуспешно попросил я дома девушку, посвящавшую мне всё своё усердие в том смысле, что она проявляла сноровку в уборке и т.д., чтобы она воздержалась от нескромных взглядов в мои манускрипты. Она была любопытна; и одной из моих очевиднейших настоятельностей было приластиться к этому свойственному ей качеству. В трамвае, в поезде рядом со мною обязательно располагались особы женской принадлежности, недвусмысленно побрякивавшие ключами от дома. Однажды я познакомился в автобусе с незнакомкой, имевшей черты лица, наивыгоднейшим образом подходившие для ласк. Моё тогдашнее писательство имело несколько истомный характер, как следствие внутреннего мечтательного вида. Мне не требовалось ходить в картинные галереи, чтобы смотреть на картины — сама жизнь ежедневно приводила меня за руку к милейшим наглядностям, и несложно угадать, что я говорю о девушках, которые выглядели так, словно бы желали познать нечто, словно бы, образно выражаясь, они были садами, в которых разворачивается действие романов. Элегантно выстроенная лестница вела из уже описанной гостиной в покои, в которых я скрывался, когда желал остаться в одиночестве, например, намеревался почитать. Я не стану специально подчёркивать, что я читал, чтобы такое оглашение не показалось нуждой выставить себя в образованном свете. Однажды я намеренно проигнорировал на улице одного высокообразованного знакомого, чтобы выказать мою раздражённость его особой и чтобы он растерялся, что же со мной делать, — ведь так гораздо интереснее, чем если бы он подумал, что обхождение со мною не готовит ему ни сучка, ни задоринки. Не единожды превращает нас именно непонимание в начинающих с трудом понимать. И с другой стороны, быть непонятным содержит возможности стать понятым. Личность, о которой я говорю, однажды во время вечерней беседы неприкрыто назвала меня многоречивым; эта похвала послужила мне поводом предоставить ему возможность для упрёков в мой адрес. Похвала — это всегда в своём роде защита, а тот, кто хочет встать на нашу сторону, кажется, позволяет себе предполагать в нас слишком мало сил, необходимых, чтобы спокойно отражать всевозможные атаки, и это, с моей точки зрения, составляет вкус существования, от которого, будучи оснащён сознанием, сложно отказаться. Иногда вечера выглядели, как покровы из бархата, и я входил в заведения, в которых, как мне представлялось, можно убить время. Моя прислуга укоряла меня в том, что я тщился мыслью, будто имею право требовать от издательства ежемесячной поддержки. Это, разумеется, не вполне мужественное поведение, каждый месяц, нацепив беллетристический фасон, отправляться в издательский дом, чтобы обратиться к его владельцу: «Будьте добры, сегодня я, с вашего позволения, испрашиваю такой–то и такой–то пристойной суммы.» В моём кабинете аппетитно оперённые птички перелетали с листка на листок, и листки дрожали, покачивались под небесприятными прикосновениями. А я снова и снова занимался наблюдением прекрасных глаз, и я мог бы назвать это времяпровождение праздностью, допусти я возможность собственной развращённости, и будь я в состоянии решиться считать самокритику важным делом.