Я ранен в самое сердце. Знал, что меня это ждет. Я это предчувствовал. Человек теряет то, что должен потерять, и даже самое большое счастье не длится вечно. Теперь, по прошествии времени, кажется просто чудом, что нам удалось скрываться так долго. Уже давно все в этом городе обречены терпеть визиты императорских стражников, которые имеют право без предупреждения врываться даже во дворцы вельмож и перетряхивать кладовые и подвалы в поисках дезертиров, еды и денег. Горстка муки, припрятанная бедняком, конфискуется столь же безжалостно, как и мешок пшеницы или бочонок оливкового масла, найденные у богача.

Вечером меня разыскал на стене во Влахернах мой слуга Мануил. В глазах у него стояли слезы; кто-то так дернул его за бороду, что синеватые щеки старика были сплошь покрыты кровавыми точками.

– Господин мой, – выдохнул он, прижимая руку к груди, – случилась беда.

Мануил бежал через весь город – и теперь едва держался на своих больных ногах; он до сих пор был так взволнован, что говорил, не обращая внимания на посторонних. Рассказал, что утром несколько стражников обыскали мой дом. Они ничего не нашли, но один из них внимательно приглядывался к Анне и явно узнал ее, поскольку после полудня стражники вернулись, на этот раз – во главе с одним из сыновей Нотара. Брат тут же обнаружил в доме свою сестру, и Анна, не сопротивляясь, отправилась с ними, так как ее протесты все равно бы ни к чему не привели. Мануил пытался защищать ее, настойчиво объясняя стражникам, что меня нет дома, но они лишь схватили его за бороду, швырнули на пол и отколотили. Брат Анны, забыв о своем высоком положении, даже ударил старика по лицу.

Кое-как поднявшись, Мануил двинулся за ними – на некотором расстоянии, конечно, – и видел, что Анну отвели в дом Луки Нотара.

– Естественно: она ведь его дочь, – деловито заметил мой слуга. – Я знал это почти с самого начала, хотя и притворялся, будто мне ничего не известно, поскольку ты хотел сохранить все в тайне, Но сейчас речь не об этом. Господин мой, тебе надо бежать: ведь Лука Нотар уже наверняка разыскивает тебя, чтобы убить. А его скакуны порезвее моих

– Куда мне бежать? – спросил я. – В этом городе нет такого места, где он не разыщет меня, если захочет.

Мануил настолько не владел собой, что принялся трясти меня за плечо.

– Скоро стемнеет, – горячо заговорил он. – У стены сейчас спокойно. Ты можешь спуститься по веревке и бежать в лагерь султана. Ты же там – как дома. Так сделали уже многие. Хочешь, я помогу тебе и втащу потом веревку обратно, чтобы не остаюсь никаких следов побега? Но ты уж не забудь обо мне, когда вернешься сюда вместе с победителями.

– Не мели ерунды, старик, – ответил я. – Султан прикажет насадить мою голову на кол, если схватит меня.

– Да, да, конечно, конечно, – упрямо твердил Мануил, хитро поглядывая на меня из-под красных век. – Это ведь та твоя история, которой ты хочешь держаться, и мне не пристало сомневаться в ней. Но поверь, в лагере султана ты был бы с сегодняшнего дня в большей безопасности, чем здесь, в Константинополе, и, может, сумел бы замолвить Мехмеду доброе словечко за нас, бедных греков.

– Мануил, – начал я, но остановился на полуслове. Разве удастся мне что-то объяснить этому ограниченному старику?

Он ткнул указательным пальцем мне в грудь.

– Разумеется, тебя послал сюда султан, – заявил мой слуга. – Ты и правда считаешь, что сумеешь обвести вокруг пальца старого грека? Латинян можешь обманывать, сколько угодно, а вот нас – нет. Как ты думаешь, почему все почтительно расступаются перед тобой и едва не бросаются целовать следы твоих ног? Ведь ни один волос не упал тут с твоей головы. Какие доказательства тебе еще нужны? Никто не смеет тебя и пальцем тронуть, и щит твой – султан. В этом нет ничего зазорного: каждый служит своему господину. Даже император заключал при необходимости союзы с турками, добиваясь с их помощью своих целей.

– Замолчи, безумец, – предостерегающе сказал я и огляделся по сторонам. Венецианский стражник приблизился к нам и, едва сдерживая смех, наблюдал за разволновавшимся старичком. В тот же миг грохнул залп и рядом с нами в стену ударилось каменное ядро. Стена задрожала у нас под ногами. Мануил вцепился мне в плечо и лишь теперь посмотрел вниз, туда, где клубился дым и сверкали вспышки огня.

– Надеюсь, мы тут в безопасности? – боязливо спросил он.

– Твои безрассудные речи для меня куда опаснее турецких пушек, – сердито ответил я. – Ради Бога, поверь мне, Мануил. Кем бы я ни был, жизнь и смерть мои принадлежат этому городу. Никакого другого будущего у меня нет. Я не стремлюсь к власти, не мечтаю о пурпуре. Власть мертва. Я хочу отвечать перед Всевышним лишь за самого себя. Пойми же наконец, я один, совсем один. То, что таится в моем сердце, умрет вместе со мной, когда сюда придут турки.

Я говорил так серьезно и убедительно, что Мануил смотрел на меня в полном изумлении. Он не мог мне не поверить. И тогда старик расплакался от разочарования и простонал:

– В таком случае, безумец – ты, а не я. – Мануил долго заливался слезами. Потом он высморкался, взглянул на меня и уже вполне спокойно сказал:

– Ладно, пусть будет так. Бывали у нас и безумные императоры – и никто тут не видел в том особой беды. Только сын Андроника был таким жестоким, что народ в конце концов повесил его на Ипподроме; тело было рассечено мечом от задницы до шеи. Но ты-то не жестокий. Ты скорее мягкий. И потому мой долг – оставаться с тобой даже в твоем безумии, уж коли я тебя узнал.

Старик огляделся по сторонам и, тяжело вздохнув, добавил:

– Не очень-то мне тут нравится, но в твой дом я вернуться не могу, до того боюсь Луку Нотара. Уж лучше мне схватить тесак и ошибиться с бешеным турком, чем встретиться с Нотаром после того, как я помог тебе похитить его дочь. Потому что Анна Нотар, видишь ли, давно предназначена для султанского гарема, если я еще что-то понимаю в тайных политических интригах.

И снова мне оставалось лишь поражаться, сколько простой человек, вроде Мануила, знал и о скольких вещах догадывался. Что могло больше соответствовать планам Луки Нотара, чем свадьба его дочери с султаном? Этот брак укрепит добрые отношения греческого вельможи с Мехмедом. Возможно, Нотар хотел отправить Анну на безопасный Крит только для того, чтобы выторговать за нее у султана побольше? В своих страстях Мехмед всеяден; в этом он тоже походит на своего кумира, Александра Македонского. Женитьба на девушке из самого древнего и знатного рода в Константинополе безусловно польстит непомерному тщеславию молодого султана.

– Откуда ты знаешь все то, что, как тебе кажется, знаешь? – не смог я удержаться от вопроса.

– Это носится в воздухе, – ответил Мануил разводя руками. – Я – грек. Политика у меня в крови. Но я никоим образом не хочу лезть в твои дела с тестем. Разбирайся с ним сам. А я, с твоего позволения, лучше понаблюдаю за этим, стоя в сторонке.

Я понял, что на стене действительно безопаснее, чем у меня в доме. Если Лука Нотар собирается убить меня своими руками или приказать, чтобы меня прикончили, то для надежности он уберет и всех свидетелей нашего с Анной брака. И потому я разрешил Мануилу присоединиться к греческим поденщикам, которых наняли венецианцы, и попросил, чтобы теперь он уж как-нибудь сам позаботился о себе.

Моей первой реакцией на известие о том, что я потерял Анну, было желание кинуться в дом ее отца и потребовать, чтобы мне ее вернули, поскольку она – моя жена. Но какой в этом смысл? Нотар без труда расправится в своих покоях с одиноким чужестранцем. Анна, сидящая сейчас во дворе Нотара под семью замками, для меня недосягаема. Она – моя супруга. Поэтому мне нужно остерегаться Нотара. Для него самый простой способ покончить с нашим браком – это убить меня. А я не хочу пасть от руки грека.

Я бодрствовал и писал. Иногда закрывал глаза и ронял пылающую голову на руки. Но милосердный сон не приходил ко мне. Перед моими слипавшимися от усталости глазами возникало прекрасное лицо Анны. Ее губы, Ее глаза. Я чувствовал, как от прикосновения моих пальцев начинают гореть ее щеки. Как меня охватывает страстный трепет, когда я дотрагиваюсь до ее обнаженного бедра. Никогда я не желал обладать Анной так безумно, как сейчас, когда знал, что потерял ее.