Привет тебе, о мое далекое прошлое, и вам, жгучие римские ночи, привет!

О Туллия, наша разлука длится едва ли год, но этот год оказался намного длиннее всех предыдущих. Каждый прошедший день для меня словно год, я отдалился от тебя и стал другим, совершенно другим Марком, которого ты теперь не сможешь понять. Когда я думаю о тебе, мне представляется ирония на твоем лице, выраженная в складках губ, в ответ не мои усилия объяснить, что со мной произошло.

Твоя жизнь состоит из незначительных событий, которые прежде и для меня имели определенное значение: тебе следует знать все о человеке, обращающемся к тебе с приветствием; когда ты отправляешься на вечеринку, то с величайшим тщанием выбираешь украшения, которые будут у всех на виду, не только из желания нравиться своим друзьям, но еще из стремления вызвать зависть у завистников и ярость у недругов; ты окутываешь тончайшим шелком свой стройный стан и наблюдаешь за отражением своего силуэта в отполированном мраморе стен; и бывает, что безжалостно колешь булавкой рабыню, которая не так завила тебе волосы: наконец с томной улыбкой на губах ты поднимаешь свою чашу с вином, делая вид, будто внимательно прислушиваешься к тому, что тебе рассказывает какой-нибудь философ или историк, или же горячо защищаешь последнюю модную песенку, небрежно покачивая сандалией, держащейся на одном только пальце ноги, дабы тот, кто возлежит рядом с тобой, кем бы он ни был, сумел заметить белизну твоей маленькой ножки. Несмотря на свое хрупкое сложение, ты крепка и вынослива и в своей погоне за удовольствиями можешь провести не одну ночь без сна в промозглом от холода Риме. В сопровождении чужестранцев ты с непринужденным видом поедаешь птичьи язычки, ракушки или другие дары моря так, словно это представляет для тебя тягостную необходимость. Однако позже, когда к полуночи, изнеможенная, ты вырываешься из объятий одного из любовников, то с удовольствием подкрепляешься кусочком мяса с кровью, дабы продолжить любовные игры.

Таково мое представление о тебе, о Туллия, однако я больше не вижу твоего живого образа: он скорее стал похож на отражение в зеркале или же в отшлифованном камне цвета ночи, и твоя тень больше не преследует меня, как это было в Александрии, когда я безнадежно пытался тебя забыть. В настоящее время мой рассудок занят совершенно другим, хотя я для этого ничего не предпринимал. Если мы увидимся, о Туллия, ты не сможешь меня узнать, и, возможно, я тоже тебя не узнаю.

Вот почему я думаю, что пишу скорее для самого себя, чем для тебя. Я пишу, чтобы понять самое себя и разобраться в том, что со мной произошло. Мой учитель в Родосе советовал: записывать все, что видели глаза и слышали уши. Эти записи перестали быть для меня простым времяпрепровождением или же спасением от приступов тоски, и когда я пишу эти строки, ты уже не рядом со мной; с каждым днем ты все больше отдаляешься, и это не доставляет мне огорчения, более того, не знаю, теряю ли я при этом что-то, о Туллия?

Для меня также неважно, прочтешь ли ты когда-нибудь эти строки. И все же я адресую тебе свое приветствие, не переставая быть уверенным в твоей искренней дружбе, несмотря на твою погоню за удовольствиями и страстью. Ты лучше меня знаешь устройство этого мира, и именно благодаря твоим организаторским способностям мне удалось заполучить это завещание, которое сделало из меня богатого человека и позволяет жить так, как мне захочется, не обращая внимания на досужие разговоры. Ты умна, жестока и одержима жаждой власти, которая за этот год, безусловно, еще больше усилилась. Кроме того, я уверен, что если бы высказал все тебе в лицо, то это тебя нисколько бы не смутило, совершенно наоборот! Ты восприняла бы изложенное как изысканнейший комплимент, из тех, которые тебе когда-либо приходилось слышать! Никто лучше тебя самой не знает власти твоего взгляда, твоих губ, твоей шеи и твоего тела. Но я перестал быть рабом всего этого и теперь привязан к вещам, которые покажутся тебе совершенно непривычными.

С плохо выбритым лицом, в простой обуви и в иудейском плаще я хожу каждый день к воротам у Источника. Я перестал заботиться о своих руках и ногтях и думаю, что даже с помощью пемзы мне не удалось бы вывести следы чернил с моей правой руки. Привыкший к горячей воде римских термий, я теперь моюсь в холодной – причиной тому стали взгляды их посетителей из гимназиума, что расположен около дворца Ирода. Я даже перестал удалять волосы с тела и теперь покрыт шерстью, словно варвар. Тем не менее я всем доволен, ничто не причиняет мне неудобств, поскольку жажду поскорее приспособиться к новому образу жизни, дабы снискать большее доверие, даже если позже мне придется вернуться к образу жизни, к которому я привык с детства.

Не знаю, нравится ли мне этот город и этот народ. Много раз на день приходится видеть их храм: на солнце он отсвечивает белизной мрамора и позолотой, на закате, словно зловещее предзнаменование, окрашивается в пурпурно-кровавый цвет, на заре – в синеватый цвет наших мечтаний, а днем окутывается дымом из жертвенного алтаря во славу своего бога. Однако он по-прежнему остается чуждым мне. Я не ощущаю, как иудеи, священного трепета при виде его, поскольку в моих глазах он не является олицетворением святости. Когда я был молод, куда более святыми и величественными казались мне храмы Артемиды в Эфезе… или в Антиохии… или в Родосе… или же храм в Афинах, уже не говоря о римском форуме.

Определенно мне не нравится этот город, жители которого кричали, что согласны, дабы на них пала его кровь. Когда иерусалимские женщины видели, как исхлестанный Иисус бредет к месту своей казни, они плакали. Тогда он говорил им, плакать следует над своими собственными детьми. При виде стены храма я непрестанно думаю о мрачных предсказаниях: во время первого землетрясения в ней образовалась трещина сверху донизу, во время второго – обвалилась лестница, ведущая к дарохранительнице. Разве этих предзнаменований недостаточно?

Одолеваемый такими мыслями, с наступлением темноты я направился к воротам у Источника. Торговые улицы были еще полны народу, который толпился у лавок, откуда долетала речь на всевозможных языках; позванивали колокольчики на верблюдах, а к небу поднимался ослиный рев. Должен признать, что священный град иудеев действительно представляет собой большую метрополию, но она оставила меня безразличным.

Когда на город опускаются вечерние сумерки и его жизнь затухает, чужестранец начинает испытывать в нем ностальгию. Теплящийся призрак надежды тревожит меня понапрасну, и грусть одиночества начинает терзать мою душу, несмотря на то что в тысячу раз лучше ни от кого не зависеть! А на исходе дня в чужом городе нет горше подарка, чем одиночество!

И все же в этот день моя душа была наполнена радостью ожидания; я действительно уверен, что живу во времена великих перемен и нестабильности: он воскрес из мертвых, и его царство находится среди нас; немногие об этом знают и верят в это и даже у этих людей в глубине души тлеет искра сомнения, поскольку подобного никогда раньше не бывало. Это сомнение гнездится и во мне, однако я верю, верю и страстно желаю, чтобы произошло нечто, что может пролить свет на все остальное.

У ворот оставались лишь двое или трое нищих, но слепого не было видно. Множество женщин, держа кувшины с водой на голове, проходили мимо, оживленно беседуя. Мое присутствие было им настолько безразлично, что они даже не стали прикрывать нижнюю часть лица.

Вскоре небо стало темно-синим, тени удлинились; на небосклоне уже сияли три звезды, когда и часовые у ворот наконец зажгли факел из желтой смолы. Они установили его на подставке у прохода. Несмотря на постигшую меня неудачу, я решил возвращаться, не дожидаясь сигнала отбоя; но все же домой я не торопился: какая для меня была разница – находиться здесь или любом другом места?

Неожиданно из ворот вынырнул человек. На плече он нес кувшин, который поддерживал рукой. Продвигался человек очень осторожно, чтобы не споткнуться в темноте. Я дождался. пока он исчез в улочке, ведущей к верхнему городу, и последовал за ним по подъему: вскоре начали попадаться невысокие ступени. Я слышал его шаги, его тяжелое дыхание – наверное, кувшин был довольно увесистым – и шел следом.

Так, друг за другом, мы двигались весьма долго. Наконец достигли самой верхней части города; путь сюда показался мне слишком долгим, и я понял, что мой проводник выбрал не самую короткую дорогу. Добравшись до безлюдного места, он опустил кувшин на землю и, придерживая его рукой, прислонил к стене. Он стоял, словно окаменевший. Я подошел и, не проронив ни слова, остановился рядом. Мы так и стояли до тех пор, пока он не отдышался. Обернувшись ко мне, он после приветствия спросил.

– Значит, ты осмелился?

– Мир тебе! – ответил я. – На свете много путей, и на них легко заблудиться.

– Существуют лишь два пути, – ответил он тоном, не допускающим возражений. – Один из них ведет к жизни, второй – смерти.

– Для меня существует лишь один из них, – твердо сказал я. – Однако одному мне его не найти, я надеюсь и хочу верить, что мне его укажут.

Не проронив больше ни слова, он поднял кувшин на плечо и зашагал дальше. Я хотел пойти рядом, но он воспротивился этому. Немного погодя я предложил ему:

– Здесь крутая лестница, может, тебе нужна моя помощь? Я боюсь, что ты опять начнешь задыхаться.

– Я тяжело дышу вовсе не из-за кувшина! Мне страшно! По-моему, все это может плохо закончиться!

Тем не менее он согласился передать свою ношу, которая в моих руках почти ничего не весила, и пошел вперед, предупреждая меня о выбоинах и горбах на дороге. Улочка была до крайности загажена, воняло ослиной мочой, и мои сандалии сразу же покрылись нечистотами.

Пройдя сквозь старые ворота в стоне, которая отделяла верхний город οι нижнего, мы остановились перед большим, с виду богатым домом. При свете звезд я успел заметить лишь его очертания; мой проводник постучал в дверь, и служанка ее сразу же открыла. Она не сказала мне ни единого слова приветствия, однако кувшин поспешила забрать; к моему спутнику она обращалась с таким почтением, что я сразу понял; он s этом доме отнюдь не слуга, как я решил поначалу.

Меня провели во внутренний двор, засаженный деревьями, где ожидал мальчик лет пятнадцати.

– Мир тебе! – застенчиво произнес он. – Мои родители и дяди ушли в свои комнаты, так что я сам провожу тебя наверх. Не желаешь ли помыть руки?

Не дожидаясь ответа, служанка из принесенного кувшина обильно полила водой мне на руки, словно желая доказать, что в этом доме достаточно воды. Мальчик протянул мне полотенце.

– Меня зовут Марк, – оказал он.

И пока я вытирал руки, он принялся быстро говорить, при этом в его голосе слышались едва сдерживаемые нотки гордости.

– Я был с Учителем в тот вечер, когда они его схватили. Вскочив с постели, я в одной лишь тунике побежал в Гефсиманский сад предупредить его об опасности, – мне было известно, что Учитель там – они схватили меня; я отчаянно сопротивлялся, и моя одежда превратилась в лохмотья, мне пришлось бежать совершенно нагим вместе со всеми.

– Не говори чепухи! – приказал ему мой сопровождающий.

Тем не менее сам он, заглушив в себе все недавние опасения, принялся горячо рассказывать.

– Меня зовут Нафанаил, – сообщил он, после того как мы опять очутились на опустевшем дворе. – К чему скрывать от тебя имя? Лично я видел его на пути в Эммаус в день, когда он вышел из могилы.

– Да, но поначалу ты его даже не признал! – заметил Марк.

Нафанаил приложил ладонь к затылку мальчика, и это движение, похоже, возымело успокаивающее действие; он взял меня за руку, и это было прикосновение легкой и нежной руки, которая не знала до сих пор тяжелого труда. Он провел меня по лестнице на террасу, ведущую в верхнюю комнату. Это была большая, скудно освещенная лишь одной лампой комната, углы которой оставались в темноте.

Войдя в нее, я заметил двух ожидавших меня людей: они стояли и молча держались за руки. В одном из них я признал Иоанна который был с женщинами на Голгофе. Даже при свете столь слабого источника я не переставал восхищаться такими чистыми чертами его лица! Второй, с большим лбом, покрытым морщинами, недоверчиво всматривался в мое лицо.

– Мир вам! – сказал я, входя.

Однако никто из них не ответил. Наконец Иоанн не выдержал и бросил взгляд на своего старшего товарища, словно прося что-то сказать в ответ, но тот лишь продолжал недоверчиво рассматривать меня с ног до головы.

Наступило тягостное молчание.

– Он пошел за мной, – словно оправдываясь решился наконец сказать Нафанаил.

– Я ищу единственный путь, – быстро произнес я, опасаясь, что эти люди просто прогонят меня безо всяких объяснений.

Посреди комнаты, вокруг большого стола стояли скамьи, из чего я понял, что это трапезная.

Закончив свой дотошный осмотр, недоверчивый человек сделал движение рукой.

– Выйдите, Нафанаил и Марк! – приказал он. – Подождите во дворе и присмотрите за тем, чтобы все было в порядке.

После их ухода он закрыл дверь на огромный ключ.

– Мир тебе, чужестранец! – наконец произнес он. – Чего ты хочешь от нас? Как бы путь, который ты ищешь, не оказался для тебя слишком коротким.

Однако здесь вмешался Иоанн:

– О Фома! Несчастный Фома, который во всем и во всех сомневается!

Затем, обернувшись ко мне, он добавил:

– Ищущий да обрящет, а тому, кто стучит, открываются двери. Нам говорили, что ты исповедуешь смирение и кротость души. Ты долго стучался, и вот мы открыли тебе дверь.

Предложив мне сесть, он устроился напротив, дружелюбно глядя на меня ясными, как источник, глазами мечтателя. После минутного колебания Фома тоже сел рядом с ним.

– Я один из Двенадцати, о которых тебе рассказывали, один из тех, кого он сам выбрал и назначил своими посланниками и кто шел за ним. А это – самый младший из нас, Иоанн, за которым я должен присматривать, потому что ему не хватает осторожности. Однако не обвиняй нас в ее излишестве, – добавил он – Тебе ведь известно, что члены правительства хотят и нас предать суду; они распространили слухи, будто мы хотим поднять восстание, что сигналом к его началу послужит поджог храма; они также рассказывают, что мы убили того, кто предал нашего Учителя. Не стану скрывать: мы долго спорили по поводу тебя, и я высказывался против больше всех остальных, не считая Петра, который даже не хочет о тебе слышать, потому что ты – чужестранец. Однако на твоей стороне была Мария из Магдалы.

– Я знаю тебя, – произнес Иоанн – я видел тебя у креста и могу засвидетельствовать, что ты не поддерживал тех, кто насмехался над ним.

– Мне тоже о тебе рассказывали, – ответил я.

Трудно было оторвать взгляд от его лица, самого красивого, которое мне когда-либо доводилось видеть. У него было такое выражение, словно его никогда не касалась тень дурной мысли, на нем играла и читалась жажда перемен. От него исходило достигавшее меня ощущение мира.

– Так что же ты от нас хочешь? – переспросил Фома.

Его недружелюбие заставило меня быть осмотрительным, поскольку мне показалось, что больше всего он желает оградить от посторонних тайну, известную всем ученикам.

– Я лишь прошу указать мне путь, – тихо произнес я.

Фома бросил на Иоанна косой взгляд:

– Прежде чем его схватили, он говорил, что у его отца не одно местопребывание, что он все подготовит для нас, Двенадцати, однако Иуда предал его. И тогда он сказал: «Вы знаете путь, по которому вам идти».

Фома прижал ладонь к покрытому морщинами лбу, и в его глазах появилось беспокойство.

– Тогда я ему ответил, что поскольку мы не знаем, куда он идет, мы не можем знать этого пути! А теперь ты, чужестранец, спрашиваешь меня о том, чего я сам не знаю!

– Фома! О Фома! – прервал его Иоанн. – Он сам дал тебе ответ, говоря что он – это путь, истина и жизнь. Как же ты можешь говорить, что не знаешь этого пути?

Не выдержав, Фома неожиданно вскочил и ударил кулаком в раскрытую ладонь.

– А что все это значит? – воскликнул он. – Объясни мне, я не могу понять!

Видимо Иоанну очень хотелось это сделать, но в моем присутствии он сдержался. Прежде чем вступить в разговор, мне понадобилось какое-то время для размышлений.

– На третий день он восстал из своей могилы.

– Да, – подтвердил Иоанн. – Мария из Магдалы сказала нам, что надгробный камень отвален; тогда мы с Петром побежали в этом удостовериться и нашли могилу пустой.

– Ну да, ну да! – с иронией произнес Фома. – Марии виделись ангелы и какой-то призрачный садовник!

– Садовник?! – вздрогнув, воскликнул я, и что-то задрожало у меня внутри.

– Бабские россказни! – продолжал Фома, но обращая внимания на мои слова – Нафанаил и тот, второй, тоже видели его на дороге в Эммаус и даже его не признали!

– В то же день он явился к нам на закате, когда мы собрались здесь, умирая от страха и наглухо заперев все двери, – рассказывал Иоанн. – Он был с нами, разговаривал и обещал то, о чем я боюсь повторять себе самому, а не только незнакомому человеку. Но при этом он был жив! Затем он исчез точно так же, как и появился, а в нас с тех пор вселилась вера.

– Вот именно! – насмешливо воскликнул Фома, – Они все так же глупы, как Нафанаил и тот, второй, не говоря уже о Марии! Я не был при этом и не верю в эти видения. И не поверю в это до тех пор, пока не увижу на его руках следы от гвоздей и не смогу своими пальцами ощупать его раны. Нет! Не поверю! Пусть я тотчас же умру, но это мое последнее слово!

Иоанну было так тяжело слышать эти исполненные скепсиса слова, что он отвернулся. Но при этом ничего не сказал. Мне показалось, что сомнения Фомы успели поколебать веру тех, кто был свидетелем столь необычного явления.

Меня охватила какая-то странная радость, позволившая неожиданно твердо заявить:

– Для меня нет необходимости быть очевидцем всего, чтобы уверовать! Я и без этого готов согласиться с тем, что он воскрес из мертвых и все еще находится на земле. Я жду, сам не зная чего. За эти дни произошло немало событий, и произойдет еще много такого, что прежде казалось невозможным.

– Ты даже не принадлежишь к сынам Израиля, – с презрением заметил Фома. – Однако ты пришил к своему плащу фалды новообращенного. По правде говоря, я никогда бы не понял, зачем ты так настойчиво шпионишь за нами, если бы не догадывался о твоих намерениях; только не думай, что я не знаю о том, что ты был гостем прокуратора в Антонийской крепости, так вот: тебе хочется, чтобы мы угодили в твою ловушку и заговорили – тогда нас смогут распять или забросать камнями у стены!

Сжимая свои узловатые пальцы, он продолжал, обеспокоенно поглядывая по сторонам:

– Ты когда-нибудь видел как забрасывают камнями человека? Я – да! И не хотел бы испытать подобное на собственной шкуре, особенно теперь, когда он мертв, будь он в своей могиле или где-нибудь в другом месте!

– Зачем же ты тогда остаешься в Иерусалиме? – спросил я таким же резким тоном – Если все обстоит так, как ты говоришь, убирайся отсюда! Возвращайся к себе, принимайся за прежнюю работу и перестань ворчать! Чего же ты ждешь?

Он потупил взор, как это делает человек, издавна привыкший гнуть хребет при звуке властного голоса.

– Я не могу уйти отсюда один! – выкрикнул он в свою защиту, теребя полу плаща. – Если хочешь знать – мы понапрасну теряем время: ожидаем здесь чего-то ссоримся, не можем ни на что решиться и прийти к согласию. В тысячу раз безопаснее было бы укрыться в пустыне, а затем разойтись по домам.

Иоанн посмотрел на него своим светлым, как родниковая вода. взглядом:

– С тех пор как ты стал избранным, у тебя больше нет дома! Ты сам забросил свое прежнее дело: вспомни, что он сказал: «Тот, кто взялся за плуг и оглядывается назад, недостоин царствия». О Фома, мы не сможем никогда вернуться к своей прежней жизни!

– А какое оно, его царство? – с нетерпением спросил я.

Однако Фома презрительно тряхнул головой и сказал:

– Могу лишь с уверенностью сказать, что он оказался совсем не таким, каким мы его себе представляли!

Не скрывая своего бессильного раздражения, он опять ударил кулаком в раскрытую ладонь.

– Разве я тоже не собирался продать свой плащ и купить меч? – воскликнул он – И разве я не жаждал умереть вместе с ним и ради него? Да сжалится над нами Бог! Будучи человеческим сыном, он обладал силой и возможностью творить на этой земле все, что ему захочется, а потом вздумал принести себя в жертву, словно беззащитный ягненок, покинув нас на произвол судьбы! Теперь мы не знаем, во что нам верить и куда идти. Когда человека забрасывают камнями, у него изо рта течет кровь, а из носа – кровавые сопли; он орет, плачет, он не в силах сдержать экскременты, которые извергаются из него, до тех пор пока он не перестанет дышать. К чему дожидаться подобного, если его больше нет среди нас?

Иоанн осторожно потрогал его за плечо.

– В час истинны мы все оказались слишком слабы, – твердым голосом произнес он, – но не забывай, что он обещал нам хранителя.

Фома грубо его оттолкнул, словно тот выдал какую-то тайну, и затараторил скороговоркой, чтобы сменить тему:

– Как же ты болтлив, Иоанн! Сразу видно, что тебе не ведома жестокость жизни! Ты был любимчиком своего отца и вместе с братом привык приказывать взрослым мужчинам; я же последовал за Иисусом, когда он обратился ко мне от имени всех тех, кто живет согбенным под непосильным грузом, и я не могу понять, какую радость может им доставить эта бессмысленная смерть. Я лишь вижу, что она сделала из него и из нас посмешище в глазах синедриона и римлян.

Мне врезались в память слова Иоанна о хранителе.

– Ты что-то говорил о вашем защитнике? – спросил я, обернувшись к нему.

Иоанн бесхитростно взглянул на меня.

– Я ничего из этого не понял и не знаю, что это могло бы значить, но я верю его слову. Как ты и сам предполагаешь, что-то должно произойти, поэтому мы пока остаемся в Иерусалиме.

Оба ученика Иисуса обменялись долгим взглядом, их лица были настолько различны, насколько могут отличаться лица двух людей. Но все же в них было что-то общее, их объединяла какая-то схожесть, несмотря на обидные слова Фомы; и пока они так молчали, я почувствовал, что исключен из их круга. До меня лишь теперь дошел смысл слов Марии из Магдалы об этих избранниках. Мне показалось, что я смогу узнать их лица среди тысячи других, настолько они отличались от всех остальных, и теперь я был уверен, что смогу найти других его учеников, которые опасались встречи со мной.

Установилось молчание: я понял, что несмотря на доброе отношение ко мне со стороны Иоанна, я оставался для них чужаком, и меня охватило отчаяние.

– Я не собираюсь причинять вам никакого зла, – сказал я. Я не иудей, не проходил обрезания и не собираюсь стать новообращенным. Но мне рассказывали, что он не отрекался от самаритян, презираемых сыновьями Израиля, он исцелил даже слугу одного галилейского центуриона, потому что римлянин уверовал в него. Я тоже верю в его силу и власть и убежден, что он по-прежнему жив и еще к нам вернется. Если это случится, умоляю вас не бросать меня во мраке. Клянусь, я не причиню ему зла! Кроме того, как может человек навредить тому, кто воскрес из мертвых, восстал из гроба и проходит через закрытые двери? Вам я тоже не доставлю неприятностей, наоборот – помогу, чем смогу. Я живу в доме галантерейщика Карантеса, возле дворца Асмонидов; я богат и передам вам все свое состояние, если это необходимо.

– Докажи! – сказал Фома, протянув большую мозолистую руку.

– Такая помощь нам совершенно не нужна, по крайней мере сейчас, – остановил его Иоанн – Мои родственники богаты, и у Матфея найдутся кое-какие деньги; кроме того, в дороге нам помогали богатые покровители Иисуса, иначе мы не смогли бы следовать за ним. По правде говоря, мы не нуждаемся ни в хлебе, ни в одежде, а лишь в том, что он один способен нам дать. Если он опять вернется, я вспомню о тебе, но мы не можем доверить чужому человеку тайны, которые он передал нам.

Фома оборвал его на полуслове:

– Мне кажется, мы напрасно послушали Марию! Любопытство этого чужестранца не стоит того!

Затем, обращаясь ко мне, он пригрозил:

– Знай же, что когда мы были с ним, мы обладали силой исцелять больных и изгонять демонов; даже теперь, когда мы утратили часть этой силы, тебе следовало бы быть с нами поосторожнее! Знаешь ли ты, что лишь тот, которого мы выбирали, мог приближаться к нему? И если один из Двенадцати оказался предателем, то как же доверять чужому человеку?

– Я не боюсь, – ответил я, – Еще никогда он не использовал силу для того, чтобы обрушиться на своих врагов, так как же он применит ее против человека, который ищет путь к нему?!

– Ты думаешь, что все знаешь? – съехидничал Фома. – А тебе не рассказывали, как он в ярости проклял фиговое дерево, на котором, несмотря на обильную листву, не было и единого спелого плода, и оно сразу же усохло на наших глазах? И не забудь: тогда время спелых фиг еще не наступило.

Иоанн добавил:

– Это, конечно же, одна из ого притч, смысл которой мы не поняли.

– Притчами он говорил с толпой, а нам все объяснял! – прервал его Фома. – Каким чудом нам удалось бы понять его сейчас, если мы не поняли тогда? Вперед! Лучше без промедления уехать отсюда!

Его угрозы и нежелание иметь со мной дело возымели обратное действие и придали мне смелости.

– Да будет так! Сожалею, что помешал вам! Я выехал из Александрии в поисках повелителя мира, о приходе на землю которого гласили пророки не только Израиля, но и многих других стран; соединение звезд, сообщающее о его рождении, наблюдали и в Риме, и а Халдее и в Греции! Я нашел этого повелителя мира в лице Иисуса из Назарета, которого распяли как иудейского царя, и я присутствовал при его тяжелой кончине; его царство, конечно же, отличается от того, что я себе представлял и, по всей видимости, от ваших собственных представлений, однако мне кажется, что у вас нет никакого права запретить мне продолжать его поиски, а воскресение Иисуса доказывает существование этого царства.

Таковы были мои слова. Меня охватило чувство отчаяния, и горькие слезы разочарования обожгли глаза; отвернувшись, чтобы скрыть свое лицо, я словно сквозь дымку видел большую комнату, углы которой были погружены в полумрак. На какой-то миг я ощутил, что должно произойти что-то необычное, как в доме Лазаря, только теперь это был не сон, а совершенная явь. Меня охватило непреодолимое желание призвать на помощь Иисуса, во весь голос произнеся его имя, как тогда, когда камень в руках нищего превратился в сыр; однако я не посмел сделать это в присутствии двух человек, которые, несмотря на неуверенность и колебания, могли знать о нем больше меня, которым их Учитель, конечно же, поведал свою тайну, прежде чем отправиться навстречу смерти – она по одной лишь ему известной причине должна была завершить его земной путь и смысл ее его ученики еще не поняли.

Итак, я не решился произнести его имени и униженно промолвил:

– Да пребудет с вами мир!

Обернувшись, я собрался выходить.

Фома прошел вперед, чтобы отворить дверь, провернул большой деревянный ключ и дернул за ручку. Дверь не открывалась. Он еще раз потянул ее, еще раз провернул ключ, но безуспешно.

– Дверь набухла и не открывается, – сказал он.

– Не дергай так сильно, а то сломаешь замок, – предупредил Иоанн, придя на помощь, но и его усилия оказались безуспешными.

Оторопев от удивления, они оба негодующе посмотрели на меня, словно в том, что дверь не открывалась, была моя вина. Я, в свою очередь, решил попытать счастья, и несмотря на то что мне никогда раньше не приходилось пользоваться деревянными ключами и замками, ключ легко повернулся, и дверь поддалась без малейших усилий. В лицо мне ударил прохладный вечерний воздух; я увидел устланный звездами небосвод, от которого оторвалась и упала одна звезда, словно о чем-то предупреждая.

Происшествие с дверью и случай со звездой я воспринял как знак того, что Иисус не отстранял меня от своего царства. Однако его ученики не усмотрели в этом никакого предзнаменования: Фома лишь несколько раз провернул ключ в замке, ворча себе в бороду, что такой бедный человек, как он, не привык иметь дело с ключами и всякими замками, поскольку у него никогда не было ничего такого, что запиралось бы.

Они остались наверху, а я спустился по лестнице. Внизу меня ждал юный Марк.

– Сумеешь ли ты сам отыскать свой дом, чужестранец? – вежливо осведомился он – Наступила уже вторая стража.

– Не беспокойся! – ответил я – Напрасно Нафанаил, дрожа от страха, вел меня окружным путем, какими-то закоулками, чтобы я никогда не смог отыскать этот дом; думаю, я легко доберусь до нижней части города, а оттуда без труда найду дорогу домой. Как только я окажусь за стеной, я спущусь вниз по тропе, ориентируясь по звездам.

– Отец и дядя попросили меня быть за хозяина этого дома и принять тебя, – поспешно произнес он. – Я ничего не смог тебе предложить, потому что посланцы Господа не пожелали разделить трапезу с римлянином. Прошу тебя, позволь мне в знак гостеприимства проводить тебя домой.

– Ты еще очень молод, а молодежь нуждается в хорошем сне, – сказал я, улыбаясь – Ты и так слишком долго меня прождал.

– В такую ночь трудно сомкнуть глаза! – заверил меня Марк – Подожди секунду, я только схожу за плащом.

Полусонная служанка что-то проворчала у ворот, но мальчишка, смеясь, слегка хлопнул ее по щеке и выскользнул наружу. Я заметил, что в руках у него была трость со свинцовым набалдашником, что мне весьма не понравилось, хотя, по правде говоря, этот юнец не внушал мне никаких опасений. Он весьма уверенно провел меня прямо к нижнему городу, ни разу не свернув с прямого пути, чтобы я не смог опять отыскать этот дом: честно говоря, я думал, что он собирался поступить именно так, вызвавшись меня проводить. Там, где было темно, он брал меня под руку, чтобы я не споткнулся и не упал. Похоже, он горел желанием поболтать со мной, однако я шел, опустив голову и не разжимая губ, и он не решился начать разговор. В то же время во мне еще тлела искра надежды, и я решил заговорить первым.

– Так значит ты знал Иисуса из Назарета?

Марк сжал мои пальцы в своей руке.

– Да, – ответил он – Я помогал готовить пищу и прислуживал за столом, когда он со своими учениками ел пасхального ягненка. Это было в последний вечер. Но я видел его и до этого: он приезжал в Иерусалим верхом на осленке. Я тоже его приветствовал как Сына Давида.

С большой гордостью он добавил:

– Мой отец привязал осленка в условленном месте, чтобы ученики смогли его затем найти. В тот день люди бросали ему под ноги свои плащи и кричали: «Хозаннах!», размахивая пальмовыми ветвями. Благодаря моему отцу и тете он жил в большой комнате, не платя ни гроша.

– А кто твой отец? – поинтересовался я – Чем он занимается и почему так относился к Иисусу, не взирая на местные власти? Юноша нахмурился и прошептал:

– Лучше не упоминать его имени в связи с этими обстоятельствами. Однако он принадлежит к числу людей, душа которых исполнена смирения, несмотря на свое богатство. Вполне возможно, что его упросили укрыть у себя Иисуса, но тот не пожелал подвергать опасности отца и его дом и перебрался в Гефсиман. Но предателю Иуде было известно местонахождение нашего дома; они пришли сначала сюда: взломали дверь, принесли горящие факелы и громко бряцали оружием. Я вскочил с постели и побежал предупредить его об опасности.

Далее он пояснил:

– Отец может легко оправдаться перед синедрионом, потому что он часто сдает верхнюю комнату под банкеты и свадьбы; но в этом нет необходимости: у него есть друзья среди членов Совета. Возможно, им хорошо известно, что по ночам галилейцы выходят из своего укрытия и собираются в доме моего отца, но им не хочется беспокоить остальное население, начав его преследовать. На их совести и так висит тяжелое преступление: они погубили Сына Божьего!

– А был ли он действительно таковым? – спросил я в надежде узнать что-нибудь еще.

– Он был самым настоящим Сыном Бога! – уверенно ответил он – Никому на свете, если он не послан Богом, не дано делать то, что делал Иисус! Кроме того, он воскрес и продолжает жить, несмотря на собственную смерть! Мой дядя Нафанаил даже разделил с ним трапезу: а разве мертвые и бестелесные духи могут есть? Теперь ты видишь, что он действительно жив!

Эта юношеская безграничная вера вызвала у меня восхищение, однако разум заставил меня сказать с легкой иронией:

– Должно быть, ум не слишком тебя отягощает, о человек верящий во все с такой легкостью!

– Я умею читать и писать по-гречески и немного на латинском! – возразил он – Мой отец ведет дела на Кипре и даже в Риме! Я не такой невежда, как ты себе вообразил, и кроме того, не забывай, что он возложил свою руку мне на голову, когда был у нас. Конечно, тебе трудно в это поверить, потому что, как мне говорили, ты видел только его смерть. Однако я знал его во времена его всесилия!

Мы дошли до стены, разделяющей город на две части, и я остановился у ворот, где когда-то встретил Марию из Беерота.

– Теперь я уже не заблужусь, – сказал я.

Тем не менее я продолжал стоять, и Марк, похоже, тоже не собирался уходить. С неба упала еще одна звезда.

– В такие ночи, как эта, даже звезды на небосводе беспокойны, – заметил я – Что-то должно случиться. Возможно, именно теперь наступят дни его славы, но какими они будут, мы пока себе не представляем.

А Марк все еще не прощался и не уходил. Стоя в неуверенности, он как-то застенчиво теребил полу своего плаща и ковырял тростью в земле.

– Меня удивляет, что Нафанаил не сразу признал Сына Божьего – сказал я – и Марию из Магдалы ему пришлось окликнуть по имени, чтобы она его узнала.

– Они ведь не ожидали его увидеть! – вступился за них Марк – Даже при жизни его внешний вид менялся в зависимости от состояния души. Это трудно объяснить: он как бы обладал внешностью всех на свете людей, и те, кто верил в него, видели в нем человека, которого они некогда любили. У него был такой пронизывающий взгляд, что было трудно смотреть ему в глаза. Я много раз видел, как взрослые люди опускали голову, взглянув ему в лицо.

– Возможно, ты прав, – ответил я – Не зная о нем ничего, я видел его лишь на кресте, однако не смог поднять на него глаза и теперь не сумею его описать. К тому же при этом было очень темно. Я думал, что не смотрю на него, сопереживая его страданиям. Однако теперь это меня совсем не удивляет, поскольку он был Сыном Божьим. Даже солдаты это признали, когда после его смерти начала дрожать земля. И все же, – продолжал я, давая выход своей горечи, – по какому бы признаку он не отбирал себе спутников, они все люди необразованные! Считаю, что они не имеют никакого права запрещать другим искать путь к Учителю. В этом нет ни добра, ни справедливости! Думаю, ты прав, и они нагоняют на себя лишний страх, стараясь скрыть тайну: уверен, никто их не побеспокоил бы, если бы они вышли из своего укрытия!

– Думаю, ты ошибаешься, – поразмыслив, сказал Марк – Возможно, они действительно получили недостаточное образование, но могли спокойно смотреть ему в лицо. А Иоанн, которого он любил больше всех, бесстрастно смотрел ему в глаза. Не осуждай их, чужестранец!

В его голосе все же послышалась насмешка, когда он добавил:

– Следует признать, что их трудно понять, и мне кажется, они уже начали надоедать отцу своими ссорами и необузданным нравом, особенно самый старший из них – Петр: он всегда хочет всеми командовать и не перестает ссориться с женщинами, которые, между тем, заботятся о их пище и убежище; несмотря на то что он большой и сильный, – это настоящий ребенок! Во всяком случае, жители Галилеи отличаются от иерусалимцев: они не разбираются в тонкостях Писания так, как израильские раввины, а кроме того, были и остаются крестьянами, которые воспринимают мир лишь в конкретных образах.

На какую-то минуту между нами установилось молчание.

– Следует признать, что они грубо обращаются с чужестранцами, и при жизни Иисуса не допускали к нему всех желающих. Кстати, не ты один искал с ним встречи, но другому человеку они отказали из-за того, что не считают его настоящим сыном Израиля.

– А кто этот человек? – поинтересовался я.

– Иисус был настолько истощен, что потерял сознание, когда нес свой крест. Чтобы нести крест дальше, римляне остановили прохожего, полагая, что их выбор пал на бедняка; на самом же деле он был владельцем многих земель и пользовался большим уважением в синагоге вольноотпущенных; после этого случая он хотел подать на римлян жалобу, но передумал: сам он родом из Киринеи, никогда не вмешивался в политику и ничего не знал о происходившем, а когда узнал и понял, для кого предназначался крест, который он нес, решил узнать об Иисусе побольше от его учеников. Однако в то время они дрожали от страха, Петр не доверял ему, с тех пор он больше не появлялся. Возможно, тебе стоит встретиться и поговорить с ним. Было бы странным, если бы Иисус не сказал ему ни единого слова, пока они шли рядом.

– Где его можно найти? – торопливо спросил я.

– Его зовут Симон Киринейский, и тебе обязательно расскажут о нем в синагоге вольноотпущенных.

– А что это за синагога?

– Ее построили вольноотпущенные из Рима, когда они, сколотив там состояние, вернулись сюда; в эту синагогу ходят также те, кто прибыл к нам из Александрии и Киринеи. В них осталось так мало иудейского, что они с трудом понимают язык отцов, и священные книги читают там на греческом. Это богатая синагога, в которой установился дух терпимости, и те, кто посещает ее, освобождены от тяжелого бремени соблюдения всех законов. Думаю, там тебя хорошо примут, если в субботу ты пойдешь послушать Писание на греческом.

– О Марк, благодарю тебя! – воскликнул я, обрадовавшись совету. – Его ученики отвергли меня, и мне приходится искать путь самому. Возможно, этот Симон занят тем же. Вдвоем нам легче будет добиться своего. Да пребудет с тобой мир!

– Мир и тебе, о друг прокуратора! – ответил юноша. – Если тебя станут обо всем расспрашивать, ты сможешь с полной уверенностью подтвердить, что мы не готовим никакого заговора!

– Я сам себе единственный друг, и у меня нет никакого другого, – ответил я, задетый за живое тем, что юноша подозревал, будто я собираюсь обо всем донести римским, властям. И добавил: – Если меня все же спросят, я смогу доказать, что двое учеников, которых я видел, не представляют собой никакой опасности и совершенно не собираются нарушать общественный порядок. Все же я не думаю, чтобы кто-то стал меня о чем-то расспрашивать: у Понтия Пилата есть только одно желание – как можно скорее забыть об этом деле!

– Мир тебе! – еще раз повторил Марк, и на этом мы расстались.

Ночь закончилась без приключений.

Я обратился с расспросами к сирийцу Карантесу; и мне не понадобилось направляться в синагогу вольноотпущенных, чтобы отыскать Симона Киринейского.

– Не трать на это время и силы, – сразу же сказал мне Карантес – Подожди немного, и я расскажу тебе все об этом человеке.

С этими словами он исчез, доверив присмотр за товарами своему сыну. Сидя на пороге, я едва успел сделать несколько глотков, как он уже вернулся.

– Этот Симон поначалу сколотил себе состояние в Киринее, а потом в Иерусалиме, где поселился несколько лет тому назад; он купил множество земель, виноградников и оливковых плантаций; кроме того, он ведет дела в различных городах Иудеи. В жизни он следует обычаям эллинов, и даже поговаривают, что он ходит в театр и в термин гимназиума, несмотря на то что носит бороду; его не считают ортодоксальным иудеем, и ходят слухи, что он даже не прошел· обрезание, однако он слишком богат, чтобы кто-то отважился это проверить! Во всяком случае, он уважает законы и соблюдает шабат. Рассказывают, что римляне заставили его нести крест, на котором несколько дней тому назад был распят один возмутитель спокойствия, и этот позор настолько задел его честь, что с тех пор он не выходит из дома и не хочет ни с кем разговаривать.

Затем он самым детальным образом объяснил мне, где находится дом Симона Киринейского.

– Однако, что тебе нужно от этого человека, – спросил он с хитринкой в глазах. – Не собираешься ли ты вложить часть денег в покупку земли или заняться ростовщичеством? Если твои намерения именно таковы, я знаю многих людей, намного более подходящих для подобных дел, чем этот Симон из Киринеи, обращаться к которому я тебе не советовал бы. Знаешь что о нем говорят? Он сам собирает сухой хворост и приносит его домой под плащом, кроме того, ничего не ест, кроме хлеба и овощей!

Подобные противоречивые сведения лишь усилили мое желание познакомиться с этим человеком. Однако сириец уже начал надоедать мне своими расспросами, хотя я не имел никаких оснований сомневаться в его добрых намерениях.

– Я хочу его повидать именно потому, что мне надо расспросить его о том случае с Иисусом из Назарета, которому он помог нести крест, – пришлось признаться мне.

Карантес ухватился за мой плащ.

– Не говори об этих вещах вслух! – ужаснулся он.

– Ты хорошо ко мне относился, и мне нечего от тебя скрывать. У меня есть причины полагать, что распятый царь иудеев был совершенно необычным человеком, которого мир не знал до сих пор, и что он был Сыном Бога. Я совершенно уверен в том, что он на третий день воскрес и продолжает жить, несмотря на свою смерть и погребение. Вот почему я хочу узнать о нем как можно больше, в частности то, что мне может рассказать о нем этот Симон Киринейский.

Лицо Карантеса выражало отчаяние.

– О несчастный! – воскликнул он, едва не плача. – Какую немилость я навлек на свой дом и торговлю, согласившись поселить тебя в комнате для гостей! Если бы ты не был другом центуриона Аденабара, я собрал бы твои вещи и немедленно вышвырнул вон! Такие речи произносят только шепотом и в четырех стенах, а не на улице у ворот, где нас видит и слышит каждый! Кроме того, не стоит верить россказням больных и бабским сплетням. Я, конечно же, знаю то, о чем ты говоришь; слухи расползаются быстро, поверь мне! Однако тебе не следует вмешиваться в эту историю, если не хочешь, чтобы иудеи забросали тебя камнями! Разве тебе не хватает спокойной жизни в моем доме с мягким ложем и вкусной пищей, которую тебе готовит моя жена? Ты мог бы проиграть последнюю тунику или совершить грех, распространенный в Вавилоне или в Греции, – даже тогда я понял и простил бы тебя, потому что ты еще молод. Но не суйся в дела иудейских колдунов или в то, что касается их Бога! Этот путь приведет тебя к погибели и навлечет несчастье на наши головы; ты сойдешь с ума, как это случилось с большинством тех, кто изучал магию и попытался вникнуть в их религию.

Его искренность и неподдельная забота обо мне так трогательны, что, несмотря на то что он был сирийцем, я решил открыть ему душу.

– Я вовсе не собираюсь вмешиваться в политические дела этой страны! Не хочу лишь обрести свой собственный путь. Я еще не очень стар, но уже многое повидал на свете, и философия не принесла мне удовлетворения, а удовольствия не дали покоя. По примеру многих богатых людей я от скуки прошел посвящение во всевозможные таинства, которые доставили мне не больше удовольствия, чем то, которое можно испытать на сцене театра, когда участвуешь в представлении. Временами меня охватывает такое отчаяние, что на глаза наворачиваются слезы. Вот почему, несмотря на окружающий меня мрак, я ищу путь, указанный Иисусом из Назарета.

– Марк, о друг мой, Марк! – глубоко вздохнув, произнес Карантес – Позволь мне называть тебя своим другом, потому что ты, будучи гражданином цивилизованного Рима, не стал обращаться с презрением ко мне и к моей семье; я видел на твоих устах добрую улыбку, когда ты разговаривал с моей супругой или с сыном, и ты всегда говорил со мной как с равным. Каждый в жизни испытывает подобное отчаяние и неуверенность в своем будущем, что не перестает удивлять, потому что Рим принес всеобщее спокойствие, и никому не стоит бояться ничего, кроме сборщиков податей и превратностей политики. Если бы ты был женат и на твоем попечении находились бы жена и дети, в голове у тебя были бы совершенно другие мысли!

В сильном волнении он размахивал руками, подыскивая слова, чтобы точнее изъяснить свою мысль.

– Здесь мы находимся в городе иудейского божества, – продолжал объяснять он – Я испытываю к нему глубокое уважение, и как я уже говорил, приношу ему свои дары, но при этом мне не приходит в голову задумываться о его таинствах! Что я от этого наживу, кроме сильной головной боли? Чужестранцам, живущим в стенах этого города, запрещено иметь даже самого малого идола, и даже сами римляне не могут поклоняться своему императору. Иногда случается, что стражники проверяют дома простых людей, разбивают различные изображения и безжалостно взыскивают штрафы. Поверь мне: живущему здесь чужестранцу не остается ничего другого, как смиренно просить заступничества у Бога Израиля, как говорят, ужасного и злобного. Так что не суйся в его дела, о Марк, так будет лучше для тебя.

Он продолжал:

– Думаю, ты еще не понял, что для сынов Израиля религия это политика, а политика – это религия; все, что бы они не делали, связанно с их верованиями, а их Бог следит за ними еще с колыбели, чтобы они и там вели себя так, как предписывает за кон. Из этого следует, что лучше не раскрывать рта, и держаться от всего этого подальше.

– Я гражданин Рима, и никто не посмеет причинить мне вред, – был мой ответ – Я не нахожусь под юрисдикцией иудеев, и если я буду обвинен в каком-то нарушении, касающемся их религии даже сам прокуратор ничего не сможет для меня сделать, они вышлют меня в Рим, где один лишь император может быть моим судьей.

– А ведь ходят слухи, что он больше не живет в Риме и перебрался на один отдаленный остров, – наивно возразил Карантес. – Разве не другой человек, жестокий и алчный, расположение которого можно приобрести лишь обильным дароприношением, сидит на его троне?

Наступила моя очередь схватить сирийца за руки и заткнуть ему рот рукой, с ужасом озираясь по сторонам, чтобы удостовериться в том, что нас никто не слышал.

– Если бы ты сказал такое в Риме, – прошипел я ему на ухо, – тебе отрубили бы голову! И никогда не произноси имени этого человека вслух: у него есть глаза и уши даже на самом краю земли.

Карантес совершенно спокойно отвел мою руку.

– Вот и результат! – сказал он – В Риме существует то, о чем не принято говорить среди римлян, а в Иерусалиме – то, о чем не говорят среди иудеев: здесь имя того, которого распяли, столь же опасно, как и имя того, второго, в Риме.

Он на минуту замолчал и осмотрелся вокруг; я по-прежнему сидел у порога, и он, присев на корточки рядом со мной, стал мне шептать на ухо:

– Слухи – это всего лишь слухи. Однако в нашей среде пришельцев, не занимающих высокого положения, стало известно, какую немилость отвел от нас синедрион: ведь накануне Пасхи все мы, сами не ведая того, жили на горячем вулкане! Народ уже признал в этом человеке Сына Давида и своего царя, и говорят, одно общество, находящееся в пустыне, оказало ему свою тайную поддержку, не считая тех, кто называет себя смиренными духом! Утверждают, что поджег храма во время праздника должен был стать сигналом к восстанию. Он хотел свергнуть синедрион, чтобы править вместе с народом. Можешь себе представить, какой это был бы прекрасный предлог для вмешательства римлян! Прокуратор привел в готовность все гарнизоны, а сам остановился не как обычно, во дворце Ирода, а в Антонийской крепости. И все же после смерти своего предводителя бунтовщики исчезли!

– Не могу тебе верить! – возразил я, – Его царство не относится к земным делам, что видно из того, что мне удалось узнать.

– Слухи – это всего лишь слухи! – примирительно сказал Карантес. – Но и они должны иметь под собой почву, для того чтобы существовать! Дыма без огня не бывает!

– Уверен, что синедрион вместе со своими священниками и скрибами сам распространяет эти слухи, дабы найти оправдание коварного убийства, в котором они все повинны, – с уверенностью ответил я. – Иисус совершенно не был таким, каким они хотят его: представить: он говорил, что следует подставить вторую щеку ударившему, запрещал отвечать злом на зло, и я полагаю, что это единственный способ избавиться от вековой жажды мести.

– Значит все случилось по его вине! – возразил Карантес. – Человек, живущий на земле и желающий распространять и исповедовать свое учение, должен подчиняться царящим на земле законам. Возможно, он был просто игрушкой в руках тех, кто хотел достичь совершенно иной, чем он себе представлял, цели, что вполне допустимо, поскольку о нем самом я слышал лишь добрые речи. Однако Совет вынужден вести разумную политику, сопоставляя факты: не рекомендуется исцелять больных или воскрешать мертвых, для того чтобы народ взбунтовался, и тем более не пристало объявлять себя Сыном Бога! Насколько мне известно, у их Бога нет никакого Сына, и он не может его иметь: в этом состоит его основное отличие от остальных Богов! Подобные заявления обязательно ведут к политическим беспорядкам, а во время бунта власть захватывают не те, кто отличается разумом, а самые фанатичные. Можешь быть уверен, что моя лавка оказалась бы объята огнем, а моя дочь окровавленной лежала бы в каком-то ручье еще до того, как я успел бы объявить себя приверженцем нового царя.

Какое-то время я раздумывал над его словами и над тем, что мне удалось узнать и чему я сам был свидетелем.

– Мне кажется, что исповедуемые им перемены должны происходить внутри человека, а не во внешних проявлениях, – вслух размышлял я, – Его учение именно этим отличается от других, и я думаю над тем, каким образом оно может воплотиться в жизнь.

– О! Сразу же видно, что ты не обременен семьей! – воскликнул сириец, воздев руки кверху, чтобы продемонстрировать свою отрешенность от дальнейшего спора – Можешь делать все, что тебе захочется, однако не жалуйся потом, что тебя не предупреждали о возможных последствиях.

Итак, я отправился к Симону Киринейскому.

От остальных усадеб его подворье отличала лишь одна деталь: средь бела дня ворота, выходившие в узкую улочку, были заперты. Мне пришлось достаточно долго стучать, пока не соизволила подойти служанка. Увидев меня в узкую щелочку калитки, она наскоро прикрыла лицо.

После приветствия я попросил провести меня к хозяину.

– Хозяин болен, – ответила она. – Он заперся в темной комнате и никого не хочет видеть.

Я назвал ей свое имя и имя своего банкира Арисфена.

– Твой хозяин обязательно согласится меня принять, потому что я пришел по делу, которое его более всего беспокоит.

Служанка ввела меня во двор и побежала предупредить о моем визите хозяина. За обрушившимся фасадом здания я заметил недавно построенный в греческом стиле дом. Над его входом вместо потолка зияла дыра, а под ней находился резервуар для сбора дождевой воды. Пол покрывала мозаика, воссоздающая цветы и рыб, несмотря на местные законы, запрещающие любые изображения. Вдоль всего вестибюля были выставлены бронзовые предметы и греческие вазы, как это принято в доме цивилизованного человека.

Мне пришлось немного подождать, пока не появился раб, по-видимому грек, одетый в плащ с элегантными сборками; в руках он держал свиток папируса. У него были седые волосы и покрасневшие глаза человека, привыкшего к чтению при скудном освещении.

Приветствовав меня, он предложил присесть и подождать.

– Что ты сейчас читаешь? – спросил я.

Он быстро спрятал свиток за спиной.

– Это труд одного иудейского пророка. Я воспитатель Александра и Руфия, сыновей хозяина. Сам он – человек простой и ничего не смыслит в поэзии.

– Позволь мне угадать название этой книги – улыбнулся я. – Однажды я читал ее в Александрии, а недавно мне цитировали отрывок из нее. Это случайно не книга пророка Исайи?

Раб озадаченно посмотрел на зажатый в его руке свиток.

– Не прорицатель ли ты или маг, если тебе известно название книги, которую я читал хозяину?

– Ни то, ни другое, но благодаря моему приемному отцу Манилию я немного разбираюсь в астрономии. Слышал ли ты что-нибудь о его книге под названием «Астрономика»?

– Нет, – ответил раб, – но мне хорошо известно, что римляне все переняли у греков; они переводят произведения на латинский язык и затем присваивают авторство.

В вопросе национального достоинства этот окованный раб был действительно силен!

– А что ты думаешь об иудейском пророке?

– Я – грек, и иудейские таинства навевают на меня скуку, потому что в них речь идет о невидимой силе. Для меня это лишь слова, на которых моя мысль не задерживается и продолжает дальше свой путь. Уже однажды было доказано, что черепаха может быть быстрее зайца: я раб с самого рождения, и войдя в роль черепахи, не стараюсь, по примеру иудеев, превзойти Гомера или Эзопа.

В этот момент в комнату вошел Симон Киринейский, я внимательно к нему присмотрелся: одетый наскоро плащ был в дырах и имел неопределенно-темный цвет, однако его борода была хорошо ухожена; средних лет, большой и крепко сложенный человек, лицо потемнело от солнца, а его большие узловатые руки выдавали в нем человека, привыкшего работать в поле.

Присев на стул с пурпурной подушкой, как это подобает хозяину дома, он нетерпеливым жестом приказал рабу удалиться.

– Что тебя привело сюда, римлянин? – без приветствия начал он – Что тебе нужно от меня?

Прежде чем заговорить, я осмотрелся вокруг и убедился, что нас никто не слышит.

– Мне рассказывали, что ты тяжело переносишь воспоминание о своей встрече с Иисусом из Назарета, – открыто без обиняков сказал я. – Мне также стало известно, что ты искал встречи с его учениками, но они не пожелали тебя принять. Прошлым вечером, во время первой стражи, я виделся с двумя из них, но они отказали мне в помощи. Я тоже нахожусь в поисках пути, и если можешь, помоги мне!

Как-то странно склонив голову, Симон наблюдал за мной из-под лохматых бровей.

– Лично я ничего не ищу! – ответил он – Кто мог сказать тебе такую чушь? Свой путь я нашел уже давно и доволен им!

Я внимательно посмотрел на него и неожиданно понял, что странная манера склонять голову и опасливый, недоверчивый взгляд выдавали в нем бывшего раба; я попытался разглядеть его лодыжку: нет ли на ней следов от кандалов, но Симон, заметив направление моего взгляда, быстро спрятал ноги под мраморный стул.

– Ты наблюдателен! – с иронией заметил он и ударил в металлический гонг небольшим молоточком. – Я действительно бывший раб, и табличка со свидетельством вольноотпущенного была мне выдана десять лет назад. В Киринее я разбогател на торговле зерном, а затем перебрался в Иерусалим, где жил еще отец моего прадеда. У меня два сына, и мне не хотелось бы, чтобы они терпели насмешки из-за моего происхождения. Однако я действительно родился рабом, так же как мой отец и мой дед, и похоже, рабство навсегда оставляет свой след, даже если здесь никто не обращает на это внимание. Как ты можешь убедиться, я живу как цивилизованный человек: у меня есть свое место в синагоге и в театре, я плачу воспитателю сыновей и надеюсь получить для них право национальности.

Вошел слуга с серебряным подносом и из изысканно украшенного графина налил мне в чашу темного вина. На подносе лежали медовые пряники и черный ржаной хлеб. Симон Киринейский взял глиняный кубок, наполнил его водой, отрезал кусок хлеба и, сдув с него пыль, принялся жевать, запивая водой. Меня это ничуть не удивило.

– Знаешь, мне уже надоели все эти сладости! Дай мне попробовать твоего хлеба, – сказал я ему. – Твое вино, конечно, чудесно, но позволь мне довольствоваться водой, которая, как мне кажется, принесена из живительного источника.

– Да, из одного дальнего источника, – объяснил он – Еще ребенком, когда я работал под африканским солнцем на полях, я мечтал об этом, так же как о куске ржаного хлеба с отрубями, о горошке и ячмене. Позже, когда я разбогател, какое-то время я пил вино, но вскоре заметил, что оно не имеет для меня никакого вкуса; мне также подавали плавающие в меде пирожные, жаренных газелей с острыми соусами, но я понял, что с большим удовольствием ем хлеб со свежими овощами, которые, кстати, прибавляют мне здоровья. Моя жизнь полна неожиданных поворотов, и я повидал в ней больше, чем ты, римлянин, можешь себе представить.

I Тон его рассказа вовсе не свидетельствовал о преисполнявшей его горечи, скорее он просто констатировал факты.

– Мне потребовалось немало времени, чтобы по-настоящему осознать, что я отпущен на волю и могу делать все, что захочу. До сих пор я сплю на твердом ложе для рабов, потому что от мягких кроватей у меня болит спина. Мне хорошо известно, что надо мной посмеиваются, когда после осмотра полей или оплаты поденщиков я собираю на своих землях хворост и с охапками его на спине возвращаюсь домой; не хочу говорить ничего плохого о том, как другие распоряжаются деньгами, но расточительство не приносит мне никакого удовлетворения. Когда я был совсем маленьким, меня стегали до крови за то, что я собирал сухой коровий навоз и чертополох, чтобы моя мать могла разжечь огонь под глиняным котлом. Так вот, теперь, когда я собираю настоящий хворост на собственных землях и приношу его в собственный дом, это доставляет мне настоящую радость.

Он добавил:

– Я, быть может, строгий хозяин, потому что не терплю лености тех, кто работает на меня, но я никогда не запрещал сборщику оливок спуститься с дерева и сотворить молитву в девять часов. Кроме того, больше всего я сам люблю копаться β земле и, закатав рукава, сам берусь месить тесто.

Слова лились потоком, словно он хотел избежать вопроса, ради которого я к нему пришел.

– Таков избранный мной путь. Я долго размышлял о свободе человека и пришел к следующему выводу: необходимо дать другим жить так, как они хотят, не навязывая им собственной свободы или собственных удовольствий. Возможно, вернувшись в Иерусалим, я поступил опрометчиво, однако отец и мать внушили мне, что здесь находится земля обетованная. Они сами учили меня всему, что знали о Боге Израиля, потому что у рабов не было ни синагоги, ни учителей; как и мой отец, я не прошел обрезания и знаю очень мало о союзе Бога с народом Авраама. Но мне известно все о торговле зерном, и я бы еще больше разбогател, если бы перебрался в Рим. Однако зерно, которым за бесценок питается этот город, обагрено кровью, и рубцы от кнута на моей собственной спине тому свидетельство. Кроме всего прочего, человек с тоской думает о Боге, о молитвах своих отцов, и его всегда тянет в место, откуда произошел его род. Я никогда бы не смог стать римлянином и не представляю себе, что постоянное накопление богатства может иметь конец. Моих средств достаточно для меня и моих сыновей, и я поместил их так, чтобы обезопасить от возможных осложнений. Теперь у меня только одно желание: жить праведной, богобоязненной жизнью, следовать законам, не причиняя вреда другим, радоваться тому, что мне нравится. Вот тот простой путь, который я избрал.

– Он достоин всяческого уважения – ответил я – В тебе я не вижу заносчивости или наглости римских нуворишей, готовых отдать целое состояние за то, чтобы побывать на приеме у одного из сенаторов или чтобы публично обратиться к одному из патрициев, за что их так презирают. Таким образом, я тебя понимаю и, не упустив из виду то, что ты обустроил свое прекрасное жилье в греческом стиле и угощаешь меня из золотой чаши, могу сделать вывод, что ты не являешься рабом собственного богатства. – По крайней мере, я стараюсь, – обреченно вздохнул Симон Киринейский. – Я хочу быть свободен в той мере, в какой человек может быть свободен вообще. Если случится так, что я все это утрачу, – увы, никто не застрахован от несчастья! – я потеряю немногое, ибо я умею довольствоваться малым, а изобилие не дает мне настоящего счастья.

– Почему же встреча с назаретянином так тебя поразила, что ты скрываешься в темной, наглухо запертой комнате и никого не хочешь видеть? – поинтересовался я.

Глубоко вздохнув и не глядя в мою сторону, он провел рукой по лбу.

– Что тебе известно о казненном? – наконец спросил он.

– Я прибыл из Александрии, для того чтобы побывать в священном городе иудеев во время праздника Пасхи, и остановился, чтобы понаблюдать за казнью. Неожиданно стало темно, я видел его муки и смерть, видел его могилу пустой на третий день после его смерти, и мне сказали, что он воскрес. С тех пор я не могу чувствовать себя свободным от него. Насколько я знаю, определенную часть пути ты нес его крест, и не думаю, что ты можешь чувствовать себя свободным от него. Что же произошло? Может он сказал тебе что-нибудь особенное?

– Нет! – сказал он с чувством беспокойства, крепко сжав руки, – Нет, он мне ничего не сказал, а всего лишь посмотрел на меня, и это беспокоит меня больше всего. Я ничего о нем не знал, политика не заботит меня, и я соблюдаю закон, согласно требованиям своей синагоги. Двое других были разбойниками – об этом свидетельствовали их лица. Возвращаясь с поля, я остановился перед этой процессией, и тут Иисус упал, потеряв сознание под весом своей ноши; он не мог подняться, вокруг собралась такая толпа, что пробраться сквозь нее было невозможно; какая-то сердобольная женщина склонилась над ним и отерла краем своего плаща пот и кровь с его лица, но он по-прежнему не мог подняться, несмотря на пинки римлян; тогда их центурион осмотрелся вокруг и по обычаю людей своей страны приказал нести крест мне. Может, это случилось, потому что моя душа осталась душой раба? Я не посмел ослушаться и взвалил крест на спину. Иисус посмотрел на меня, а затем на дрожащих ногах поднялся с земли. Не сказав ни единого слова, я, идя вслед за ним, донес крест до холма. Если бы я пожаловался, что со мной обращались недостойно, уверен, что центурион понес бы наказание, но я вовсе не ищу бесполезных ссор с римлянами. Я видел, как назаретянина разложили на земле, один человек уперся коленями в его руки, а палач загнал ему первые гвозди в запястья, и тогда он посмотрел на меня во второй раз. Обернувшись, я бросился изо всех сил бежать прочь, а когда оказался дома, заперся у себя в комнате на замок.

Прикрыв лицо ладонями, он продолжал, качая головой: – Тебе этого, конечно же, не понять! Я повидал подобные казни! Иногда даже сами рабы насмехались над своими распятыми собратьями, которые в припадке гнева могли убить надсмотрщика или поджечь поле пшеницы. Было такое время, когда пытки оставляли меня равнодушным, и я не думал, что когда-нибудь еще меня сможет тронуть человеческая боль. Но его взгляд! С этой самой минуты я постоянно чувствую головокружение, и меня охватила боязнь утратить почву под ногами. Как это тебе объяснить, если я сам не могу в этом разобраться? – с нотками отчаяния в голосе продолжал он – В моих глазах все утратило смысл, кроме этого взгляда, исходящего с лица, опухшего от ударов и увенчанного колючками! Я укрылся в темноте дома и, накрывшись плащом с головой, не решился даже высунуть нос наружу, когда вздрогнула земля и вокруг меня заходили стены. На следующий день, нарушив закон, запрещающий передвигаться во время шабата, я пустился на поиски его учеников, дабы успокоить свою совесть, но они даже не вняли моим словам. Затем до меня дошли слухи, что они напоили римских солдат, которые стояли на страже у его могилы, и выкрали тело, чтобы дурачить простых людей, однако что-то во мне восстает против этого восприятия событий: человек с таким взглядом, как у него, мог действительно воскреснуть из мертвых! Что ты можешь сказать мне о нем? Каковы были его намерения?

– Насколько мне известно, – осторожно начал я, – он принес на землю свое царство и после воскресения находится среди нас. Я же ищу путь, ведущий к его царству, и пришел сюда в надежде, что он сказал тебе нечто такое, что поможет мне его найти.

– Если бы он мне сказал! Видимо, он не счел достойным его слов человека, против воли взвалившего на себя его крест! С тех пор как он взглянул на меня, даже вода из источника кажется мне болотной, и хлеб встает у меня поперек горла. Мои собственные дети стали мне чужими, и сердце больше не испытывает радости, когда я их вижу; естественно, я старался дать им образование, которое отличалось бы от моего, поэтому и раньше между нами не ощущалось особой близости, однако прежде я испытывал радость при одном лишь виде их элегантности и учености, и мне нравилось, как они обсуждают со своим воспитателем то, о чем я не имею понятия, что, впрочем, меня ничуть не смущает, поскольку моих собственных знаний мне вполне хватает для успешного ведения дела! Однако мой опыт ничем не может мне помочь в данном случае! В жизни у меня больше нет радости, и иногда мне хочется вернуться в свою хижину раба, раскалить металл и одеть себе на ноги кандалы.

– Известно ли тебе, что смиренные душой ожидают его пришествия?

– А почему мне читают вслух книгу пророка Исайи? – с горечью спросил Симон – За последние дни спрос на этот свиток возрос настолько, что я был вынужден уплатить за него, написанный по-гречески, в пять раз дороже его цены, и все же он не принес мне облегчения, Что же касается смиренных душой, то они имеют свои знаки отличия и пользуются словами, которые служат им паролем, однако они меня не интересуют, поскольку я, новообращенный, не собираюсь вмешиваться в политику.

– Не думаю, чтобы они преследовали какие-нибудь политические цели, – возразил я – По крайней мере, сейчас. Они верят в то, что Бог превратился в земного человека, жил среди них, страдал и воскрес для того, чтобы свершились слова Писания и чтобы для них открылось его царство. Но еще никому не удалось разобраться в смысле случившегося.

Симон пожал плечами и переместил центр тяжести своего массивного тела так, словно пытался сбросить с себя тяжелый груз.

– Значит, эти плечи перенесли крест живого Бога! – вымолвил он, похолодевшим от ужаса голосом. – Не стану с тобой спорить и возражать: сердце подсказывает мне, что ты говоришь правду. И он дважды посмотрел на меня! Конечно, мне приходилось слышать о новом проповеднике, учение которого вызвало беспорядки, но я не усмотрел никакой связи между ним и человеком, который шел, спотыкаясь, с терновым венцом на голове на казнь через распятие. До тех пор пока на холме мне не прочли табличку над его головой, – сам я совершенно не умею читать! – я не понимал, что это был тот самый Иисус, о котором я столько слышал и верил в эти рассказы лишь наполовину; жизнь превратила меня в скептика, и чудеса, которые он творил, не впечатляли меня. Однако мне поведали историю начальника сборщиков налогов и даже назвали его имя – Закхей. Он взобрался на смоковницу, чтобы взглянуть на нового раввина, а тот приказал ему слезть на землю и после этого посетил его дом! Как только новый Учитель ушел, Закхей раздал половину своего имущества беднякам и вернул вчетверо больше тем, кого обманул, пользуясь своими полномочиями. Таким образом, махинации были раскрыты, его потащили на суд, но затем, признав слабоумным, отпустили, лишь изгнав его с занимаемой должности. Не трудно поверить в то, что человек, обладающий определенной силой, может исцелить паралитика, но заставить человека поделиться своим имуществом с обездоленными кажется мне необычайным чудом! Честно говоря, мне очень хотелось бы повидать этого мытаря, чтобы услышать от него самого, что такое мог сказать Иисус, когда был у него, и понять причину подобной перемены. Я имею дело с римлянами и стал прагматиком, несмотря на греческую философию.

– Ты говоришь о золоте, – поспешно заметил я – Давай сейчас же отправимся в Иерихон, чтобы повидать этого Закхея. Возможно, Иисус научил его чему-нибудь такому, по сравнению с чем материальные богатства теряют всякое значение. Подобная тайна достойна того, чтобы отправиться на ее поиски. Разве ты сам не говорил, что один его взгляд лишил многое своего прежнего значения в твоих глазах?

– Как бы быстро мы ни шли, Иерихон находится в одном дне пути, а сегодня – канун шабата, – возразил Симон. – Кроме того, мне совершенно не хочется выезжать из Иерусалима в эти дни: если то, что он воскрес, верно, то здесь мы находимся ближе всего к царству, о котором ты говоришь с таким подъемом. По крайней мере, именно это подсказывает мне мой скудный рассудок.

Поскольку ученики Иисуса сами не решались покинуть Иерусалим в ожидании чего-то, что должно было произойти, мне пришлось признать, что он был прав.

– Мы сейчас в равном положении, потому что по воле случая оказались свидетелями того, что случилось. Только случай ли это? Я так больше не думаю, потому что именно нам обоим приходится искать новый путь с определенной целью. И каким бы он ни был, мы оба оказались задеты за живое и не сможем обрести покой, пока для себя не прольем свет на эту историю.

– У меня уже был готовый путь, – простонал Симон Киринейский. – Но теперь я не чувствую себя свободным и бьюсь, словно рыба, угодившая в сеть. Я никогда не стремился к вечной жизни, которую фарисеи пытаются заполучить, строго следуя малейшей букве закона, и я повидал столько смертей рабов, что в вопросе о вечной жизни скорее присоединился бы к саддукеям, которые не питают подобных иллюзий. В своей синагоге мы не обсуждаем этой темы, поскольку наши проповедники склонились на сторону александрийских эрудитов. То, что я видел собственными глазами, заставляет меня немного верить в магию, будь она белой или черной. Раздавая милостыню и следуя закону в разумных пределах, я нахожу умиротворение для своей души, прекрасно зная этот безжалостный и исполненный ненужной жестокости мир. Однако я сомневаюсь, что можно обрести вечную жизнь, совершая добрые поступки: двуличный человек не сможет обмануть Бога, даже если будет звонить в колокольчик, когда подает милостыню. Короче говоря, я не верю ни в какую жизнь после смерти: ни в жизнь теней, о которой говорят греки и римляне, ни в перевоплощение после смерти в петуха, в чем меня пытались убедить в Киринее, в той самой Киринее, где на поимку беглых рабов выпускают голодных собак, привыкших питаться только мясом закованных в цепи людей!

Он погрузился в собственные воспоминания.

– На большие африканские плантации приезжали люди из самого Рима, чтобы изучить организацию работы, подсчитать, во что обходится дешевая сила рабов, и даже прикинуть, как сделать так, чтобы наиболее крепкие женщины рожали детей от самых сильных мужчин. Но к чему ворошить прошлое, если теперешняя свобода не приносит мне больше радости!

Крепкое вино, которое он предложил, ударило мне в голову так, что я не сумел этого почувствовать.

– Хоть ты и новообращенный, я не чувствую к тебе никакой неприязни, Симон Киринейский! – лицемерно сказал я. – Конечно, будучи гражданином Рима, я имею право носить на мизинце золотое кольцо, однако в Родосе меня учили, что не стоит задаваться привилегиями, данными от рождения, и что намного лучше выглядеть в глазах других достойным человеком благодаря собственным качествам. До сих пор я больше раздумывал, а не действовал; я всегда считал, что содержание рабов ставит их хозяина в трудное положение и что богатый человек никогда не может быть спокоен, пока вокруг него вертится прислуга – можно сказать, что человек, привыкший к подобным удобствам, становится рабом своих рабов. Однако теперь я многое понял и вижу, что раб – это почти такой же человек, как и я, несмотря на то что на лбу у него есть знак и его можно наказывать, если у него окажется несносный характер. Симон, отныне ты стал моим ближним, и мне хотелось бы тебя полюбить, как себя самого, о чем также говорил тот, кто был распят. Конечно, я получил более глубокое образование, однако мои знания не приносят мне пользы, словно я родился на свет во второй раз и должен учиться всему с самого начала. Вот почему мне хотелось бы стать тебе настоящим другом, несмотря на значительную разницу в нашем общественном положении.

Мои слова уязвили самолюбие Симона, которое очень болезненное у всех новообращенных. Он с силой ударил по подлокотнику своего стула кулаком, и я оказался обрызганным с ног до головы водой из глиняной чаши, которую он держал в руках.

– Иди к черту, римлянин! – рявкнул он – Как по мне, можешь выбросить свое кольцо в отхожее место, и плевать я хотел на всю твою философию! Философия – это пустое занятие для бездельников, с ее помощью еще никому не удавалось вырастить ни единого колоска! И даже все твое неподдельное любопытство – ничто иное, как погоня бездельника за новизной, дабы затем блистать своими рассказами в кругу изысканного общества! Ты просто обманщик! Со своим плохо выбритым лицом и нашитыми на плащ фалдами ты похож на комедианта, которому во что бы то ни стало необходимо получить новую роль, потому что он провалил все предыдущие.

Чуть раньше, всего лишь несколько дней тому назад, я швырнул бы ему чашу в лицо, обозвал бы его жалким вольноотпущенником и в гневе хлопнул бы за собой дверью. Однако его резкие слова отрезвили меня. Я принялся раздумывать над тем, справедливо ли его суждение обо мне. Настоящая жажда познания всего этого толкнула меня на новый путь. По мере того как я продвигался по нему, я понимал, что вышеназванные качества были мне присущи, что идя по этому пути, я понемногу становлюсь другим.

– Прости мне мое высокомерие, поскольку мы оба действительно равны! – попросил я.

И это был я, гражданин Рима, опустившийся до того, чтобы просить прощения у неграмотного вольноотпущенного раба!

– Рассказывают, что даже сам назаретянин в последний вечер преклонил колени перед своими учениками и омыл им ноги, дабы обучить их смирению, – добавил я – А мои чувства таковы, что я сам охотно стану перед тобой на колени и омою ступни твоих ног, если ты этого пожелаешь, о Симон Киринейский!

– Для этого мне никто не требуется! – буркнул он, но тут же добавил примирительным тоном: – Не сердись! Это вопрос жизни и смерти, с тех пор как он взглянул на меня!

Рукой он прикоснулся к моим лбу, плечу и груди в знак дружбы, и это прикосновение не внушило мне отвращения.

– Возможно, твой сегодняшний приход имеет определенную цель? – вслух подумал он. – Греческий воспитатель моих детей так зевал во время чтения Писания, что я ничего не понял; я уже было собирался отправиться на поиски более сведущего в этих вопросах скрибы, но вполне возможно, что тот принялся бы сначала истолковывать все буквально, затем – в символических образах и наконец принялся бы сравнивать эту книгу с другими, в конечном счете я ничего бы не понял! После того как он на меня так посмотрел, я знаю, что его учение относится не к письменной доктрине, а к самой жизни!

Затем, поглядев налево и направо, он спросил:

– Что со мной происходит? Я вдруг почувствовал себя легким, а мое удрученное состояние исчезло.

Неожиданно в комнате все осветилось. Именно в этот момент в зале появился человек высокого роста, закутанный в плащ, и не обращая на нас никакого внимания, направился в сторону жилых комнат.

– Это ты, Элиазар? – бросил Симон ему вслед – Что-то случилось в поле?

Затем, поднявшись, он обратился ко мне:

– Это Элиазар, мой помощник, и он меня разыскивает; возможно, пахарь сломал себе руку или один из ослов упал в колодец. В таких случаях требуется моя помощь.

И он исчез вслед за незнакомцем. Оставшись один, я принялся вспоминать: где я уже видел этого человека? Его лицо показалось мне очень знакомым! Мне почудилось, что он похож на моего дорогого учителя из Родоса, и это заставило меня улыбнуться: мне привиделось, что у него на голове были небольшие залысины, и даже несмотря на то что он был одет по-другому, все равно сошел бы за моего учителя, однако мой учитель уже давно мертв, и при воспоминании о самом внимательном его ученике, постоянно жаждущем новых познаний, каким был я, меня охватила волна ностальгии по прошлому.

Через какое-то время Симон вернулся.

– Не могу понять, куда он пошел, – раздраженно сказал он – Наверное, вышел во двор, потому что его нет в комнатах.

Он ударил молоточком в гонг, и как только появился прислужник, приказал:

– Приведи сюда Элиазара! Он только что был здесь, но из-за темноты не заметил меня.

– Я его сегодня еще не видел, хозяин, – ответил тот смущенно и вышел проверить, действительно ли прибыл приказчик. Чуть погодя он вернулся и сообщил: – Ты ошибся: Элиазара здесь нет, а ворота заперты.

Симон Киринейский пожелал убедиться в этом сам, и мне было слышно, как он громко спорил с привратницей, а затем ходил по дому, на ходу пиная вещи, попадавшиеся ему на глаза. Вернувшись, он сказал:

– Действительно, никого нет. Привратница поклялась, что никому после тебя не открывала ворота, и никто здесь не видел Элиазара.

– А мне показалось, что я видел своего учителя из Родоса, – продолжал я пребывать в своих мечтаниях – К счастью, на мозаичном полу еще сохранились следы этого человека, иначе мы могли бы подумать, что нам обоим это привиделось.

– Похоже, Элиазар поранил себе ступни ног: у него идет кровь, – заметил Симон.

Он с удивлением провел пальцем последу, и палец обагрился кровью. Я опустился на колени и принялся рассматривать отпечатки босых ног на полу; мое тело охватила дрожь, и подняв глаза на Симона, я пролепетал:

– Теперь я понимаю, почему его ученики не сразу его признавали.

Однако Симон ничего не понял и сердито проворчал:

– Мой дом остался совсем без присмотра: кто угодно может в него заходить даже тогда, когда ворота заперты.

– А ты действительно его не узнал? – спросил я.

– Это был мой приказчик Элиазар! – упрямо твердил он.

– Нет! – воскликнул я – Нет, эти следы священны, и твой дом получил благословение! Воскресший Сын Божий собственной персоной побывал здесь и позволил нам его лицезреть, потому что мы усердно ищем путь к нему.

Загорелое лицо Симона посерело.

– Это был Элиазар, я видел его собственными глазами и узнал его, – с яростью упорствовал он. – Ты не имеешь права так пугать меня.

– Можешь думать все, что тебе захочется, – ответил я – В нем было что-то близко знакомое для нас обоих, и мы оба обратили на это внимание. Но как мы смогли бы сразу же догадаться, что это был он? Мария из Магдалы тоже не признала его до тех пор, пока он не окликнул ее по имени.

– Что ты хочешь мне внушить? Однажды я видел, как один маг вызывал духов, но это были всего лишь образы, копошащиеся в облаках дыма. И никакой дух не может оставить следы своих ног на полу!

– Разве ты еще не понял, что он не просто дух? Он воскрес из мертвых и находится среди нас, идет, куда захочет, даже сквозь запертые двери.

Однако рабский рассудок Симона не подчинялся этим рассуждениям.

– Я еще могу поверить в его воскресение, – пробормотал он. – Но почему он явился именно нам? Это не укладывается у меня в голове. Мы не были его учениками и даже не знали его при жизни; ты – необрезанный римлянин, а я – бывший раб. Почему же царь должен был предстать именно пред нашими глазами?

– Его царство было совсем близко еще до его появления, – сказал я – Разве ты не заметил, как осветилась комната за несколько секунд до того, как мы его увидели? Представ перед нами, он, конечно же, хотел дать понять, что мы тоже можем искать путь к нему.

– Если это был он, я оставлю сыновьям все свое состояние чтобы повсюду следовать за ним, – поклялся Симон, – Но уверен, это был не он, а Элиазар.

И он принялся жаловаться на свою судьбу.

– Почему это должно было случиться именно со мной? – сжав кулаки, тяжело вздохнул он, – Почему в его сети не попался более молодой человек? Несчастье всегда приходит самым неожиданным путем. Зачем я оказался прямо у него на пути? Какое несчастье! И оно свалилось именно на меня, ведь я мечтал прожить остаток лет, радуясь тому, чем обладаю.

Прислушиваясь к его словам, я сделал вывод, что Симон, сам того не желая, уверовал во все случившееся.

– Поверь мне, брат мой Симон, – сказал я, чтобы приободрить его – В его власти дать тебе то, что несомненно более ценно по сравнению со всем, чем ты обладал до сих пор! Однако не иди за ним, оставь этот путь, поскольку мне кажется, что он не требовал следовать за ним, если человек в глубине души к этому не подготовлен.

– Вот и ты теперь стоишь на страже этого пути и воздвигаешь для меня препятствия, также как и его ученики, которые даже не захотели со мной разговаривать. Если он действительно явился нам, во что я, естественно, не верю, я не хуже тебя смогу отыскать этот путь!

Неожиданно громкий стук в ворота заставил нас вздрогнуть. Мы услышали, как скрипнул засов, открылась дверь, затем раздался крик привратницы, отстранив которую, перед нами появился небольшого роста человек.

– Где же он? – всхлипывал он, выкручивая себе руки – Куда вы его спрятали? Когда я увидел, что он вошел в этот дом, я привязал своего осла к кольцу у входа и принялся терпеливо ждать. Однако он не выходил отсюда. Я желаю его видеть!

– О ком ты говоришь, незнакомец? – спросил его Симон. – Здесь никого нет, кроме моего гостя, с которым я уже давно беседую.

Смешной карлик сделал шаг по направлению ко мне, поднял свою большую голову и долго смотрел на меня взглядом ничего не видящего человека.

– Это совсем не тот, кого я ищу! – наконец произнес он – Этот слишком хорошо одет для сына Израиля, и если я не ошибаюсь, его плащ соткан из милетской шерсти!

– Кого же ты ищешь? – переспросил его Симон. – Разве так входят в дом?

– Какая тебе разница, кого я ищу? – ответил тот с таинственным видом – Могу сказать тебе лишь то, что он прошел рядом со мной, а я его поначалу не признал, пока он не удалился, затем я позвал его, но он не остановился; напрасно я погонял своего осла – он добрался до города прежде меня и вошел в этот дом.

В этот момент в ворота опять постучали, и перед нами предстал крестьянин с открытым, загорелым на солнце лицом.

– Наконец ты пришел, Элиазар, – с облегчением вздохнул Симон – Почему ты не остановился, когда я тебя звал? Куда ты пропал?

– Меня здесь не было! – удивленно возразил Элиазар – Прошло уже немало дней с тех пор, как ты не бывал в своих владениях. А земля привыкла дрожать от радости под ногами хозяина, и я не знаю, что мне делать дальше, если ты не дашь мне указаний. Надеюсь, ты не болен?

Я взглянул на его ноги: они были босыми и, как мне показалось, в крови.

– Ты где-то поранился? – спросил я.

– Нет! – смущенно ответил Элиазар. – Это следы краски, которой мы метим жертвенных ягнят, а я не успел вымыть ноги, ибо торопился сюда, чтобы получить от своего хозяина указания, которые он должен прокричать мне в самое ухо, так принято в Киринее, – без этого крика я не могу спокойно работать.

Маленький человечек, по-прежнему пребывая в возбужденном состоянии, по очереди взглянул на каждого из нас.

– Вы что, решили посмеяться надо мной, – завопил он, давая волю своим чувствам. – Я вас четко спросил: где вы его спрятали? А вы говорите о каких-то полях и жертвоприношениях.

– Не прыгай перед нами, как петух! – урезонил его я – Меня зовут Марк, я – гражданин Рима, это – Симон, хозяин этого дома, а это – его приказчик Элиазар. А ты кто такой, если врываешься в чужой дом, словно полоумный?

– Я прибыл из Иерихона, – гордо сказал он, – и я бывший начальник сборщиков налогов Закхей, так что не смей смеяться над моим малым ростом, потому что у меня в городе я пользуюсь уважением, по крайней мере со стороны римлян.

Мое удивление было так велико, что я всплеснул руками.

– Мы говорили о тебе всего несколько минут назад, Закхей! – воскликнул Симон. – Какое счастье, что ты оказался здесь, у меня! Иначе мы отправились бы искать тебя в Иерихон, несмотря на то что наступает шабат!

Закхей недоверчиво смотрел на нас.

– Он говорит правду, – поспешил я подтвердить слова Симона. – Так значит ты – то самый человек, который по приказу Иисуса из Назарета отдал половину своего состояния беднякам и вернул в четыре раза больше того, что успел добыть с помощью махинаций?

– Я раздал нечестно заработанное не по приказу, а добровольно. Но что может знать об Иисусе такой римлянин, как ты?

Элиазару было явно не по себе, и он пальцами ноги ковырялся в земле.

– О хозяин, я вижу, что все в порядке, и что ты чувствуешь себя хорошо, но мне не хотелось бы слушать бунтарские речи, – наконец произнес он.

– Не бойся, сейчас мы все выясним, – вмешался я, – Почему ты, бедный человек, так опасаешься имени назаретянина?

Продолжая топтаться на месте, Элиазар понурил голову.

– Его слова были сладки для нас, а оковы – приятны! – промолвил он, – Всем пришедшим к нему он пообещал мир… Но тех, кто обещал крестьянам и пастухам улучшить их жизнь, обязательно тащили в суд: так был распят и Иисус, и я больше ничего не хочу о нем слышать!

– Нет! – воодушевленно воскликнул Закхей – Не говори так, ты не прав! Он пришел для того, чтобы позвать за собой заблудших, и обратился также ко мне, Авраамову сыну, зная, что я жаден и нечестив. Он не стал насмехаться над моей внешностью, а назвал меня по имени и заставил слезть с дерева, на которое я взобрался, чтобы посмотреть на него. А затем он был гостем в моем доме.

– А царство его – не земное, – добавил я.

– Однако, когда он говорил, всем казалось, что его царствие вот-вот наступит. На праздник я не прибыл в Иерусалим вместе с другими, потому что жертва такого грешника, как я, не может быть принята в храме, и только когда они вернулись, я узнал, как жестоко расправились с ним. Меня охватило отчаяние, и я оседлал своего осла, чтобы добраться до этого города и собрать все сведения об Иисусе. А неподалеку отсюда он прошел совсем близко от меня.

– Кто? – вздрогнул Симон.

Закхей побагровел и, подняв глаза к небу, прошипел:

– Сам Иисус! Только не говорите опять, что я спятил! Конечно, я не обладаю крепким здоровьем, и поездка меня утомила, да и мой осел тоже уже шел с опущенной головой; однако когда он был уже далеко от нас, я ощутил словно бы прикосновение, оглянулся назад и узнал его.

– И ты действительно видел, как он входил в мой дом? – тоном судьи спросил Симон.

– Он не мог войти ни в какой другой! – твердо ответил Закхей. – В Иерихоне мне уже рассказывали, что он воскрес из мертвых, но, говоря правду, я этому не поверил, поскольку раньше не случалось ничего подобного. Когда на дороге я понял, что это Иисус, то не осмелился ни кричать, ни пустить вскачь своего осла, чтобы не навлечь на него опасность. А теперь сжальтесь надо мной и позвольте мне подойти к нему, броситься в ноги, чтобы почтить Мессию.

– Довольно! – взвыл Элиазар. – Не произносите больше этого имени вслух! Он исцелял больных, воскрешал мертвых, вошел в Иерусалим царем и кнутом очистил храм, однако у него не хватило сил, чтобы справиться с синедрионом, а, между тем, немало людей оковали железом свои палки, и мы ждали лишь сигнала, чтобы последовать за ним. Такой сигнал, конечно же, поступил, и мы смогли убедиться в его достоверности: его распяли между двух разбойников! Пусть больше никто не говорит при мне о Мессии! Для меня достаточно и этого знамения, я никогда больше не сойду со своего пути, а детям скажу, что Мессии нет и никогда не будет!

– Так ты тоже знал его, Элиазар? – с упреком спросил Симон. – Почему же ты мне ничего не рассказывал?

– Как раз тебе я ничего не мог говорить! – теперь уже со злостью взревел приказчик, больше не заботясь о своих словах. – Ты богат и жаден, ты подбираешь даже хворост у своего холма, тем самым лишая огня вдов и сирот. В его царстве не было места богатым, и мы сразу убрали бы их с дороги, чтобы освободить ему путь, а затем разделили бы поля, виноградники и оливковые рощи между бедными. Конечно, о нем бытовали различные мнения, но думаю, что дети света вернулись бы в Иерусалим, чтобы руководить нами. Во все времена богатые, скрибы и те, кто обладает властью в этой стране, убивали пророков. Я больше не могу сдерживать желчи в своей душе и готов выплюнуть ее под ноги, хозяин! Возможно, ты знаешь, как следует жить в Киринее, а мне хорошо известны нравы Иудеи и Иерусалима, и это наполняет мою душу горечью.

– Если я действительно перед тобой виновен и если правда то, что я отбираю у вдов и сирот хворост, когда приношу его в своем плаще, можешь меня ударить – я это заслужил, – потухшим голосом произнес Симон.

Однако Элиазар не поднял на него руки. Пожалев о сказанном, он понурил голову.

– О, нет! – взмолился он – Мои слова были несправедливы! Ты хороший хозяин, самый лучший, которого только можно найти в наши дни. Ты заботишься о вдовах и сиротах и не взыскиваешь строго за каждый колосок и каждую корзину оливок, позволяя очень многим жить крохами со своего стола. Однако у меня тяжело на сердце и горько на душе из-за Иисуса из Назарета: он показал нам свою силу, многое пообещал и оставил с пустыми руками.

– Только не с пустыми руками! – воскликнул я. – Он щедро оставил нам нечто такое, что драгоценнее всего того, что нам было известно до сих пор. Взгляни!

Я показал ему почти стершиеся следы на земле, а Симон рассказал о том, что произошло, описав человека, вошедшего в комнату.

– Если ты, Закхей, нам не веришь, пойди с моим приказчиком! Обыщи вместе с ним все комнаты и осмотри все углы на террасе, чтобы больше не было и тени сомнения в том, что он исчез точно так же, как появился! А затем возвращайся, и мы решим, как следует поступить.

Стоя в нерешительности, Закхей бросал на нас полные подозрения взгляды, однако наконец принял предложение Симона.

– Если бы при мне были инструменты мытаря, я сумел бы найти в твоем доме самые сокровенные тайники! Если я не отыщу Иисуса, то никому не удастся сделать это, и я почти готов буду поверить, что его здесь действительно нет.

Симон предложил ему взять у слуг все, что помогло бы ему в поисках, и Закхей в сопровождении Элиазара удалился своей безобразной походкой уродца. Вскоре мы услышали шум – подтверждение тому, что он методично обшаривал каждую комнату.

Подавленные, мы с Симоном какое-то время молчали.

– Мы говорили о Закхее, и вот он здесь, – наконец произнес я, – Возможно, в этом стоит усматривать какое-то предзнаменование.

Симон ничего не успел ответить, поскольку за воротами раздался громкий шум, и мы услышали, как привратница отворила! калитку и принялась о чем-то спорить с целой толпой людей, собравшихся у дома. Наконец она предстала с испуганным лицом перед хозяином.

– Не знаю, что делать, – сообщила она – Ничего не могу понять во всем, что здесь происходит. За воротами стоит целая толпа бушующих нищих, которые утверждают, что слышали о том, будто Симон Киринейский сегодня пригласил всех нищих и калек Иерусалима пить и есть в свой дом.

Схватившись руками за голову, Симон воскликнул:

– Сплю я, или это все наяву? Сегодня я не собирался устраивать в своем доме никакого пира! Затем он набросился на меня с обвинениями:

– Ты – безусловно очень хитрый маг! Это ты все подстроил, и теперь я потерял всякий душевный покой!

Он бросился к воротам, а я – вслед за ним. Когда он их открыл, мы увидели, что узкая улочка была полностью забита хромыми, калеками, одержимыми, женщинами и голодными детьми, вокруг глаз которых роились мухи и которые, стоя, все протягивали руки к Симону. Они принялись хором выкрикивать в его адрес похвалу и благословлять его во имя Бога Израиля. Напрасно Симон пытался выяснить, откуда взялся этот беспочвенный слух о пире в его доме. Никто из нищих не смог дать ему вразумительный ответ. С обоих сторон улочки прибывали все новые хромые и калеки, тяжело волочась по земле, чтобы как можно скорее поспеть к банкету.

Наконец Симон решился признать свое поражение. Собрав всех своих слуг, он приказал:

– Впустите этих нищих во двор, но смотрите, чтобы они соблюдали порядок и ничего не украли. Приготовьте хлеб и возьмите в доме все съедобное, раздайте им, чтобы они смогли насытиться. Дайте им также вина из больших кувшинов. Только пусть сюда войдут лишь те, кто уже стоит у ворот: места во дворе всем не хватит.

Затем, обращаясь ко мне, он сказал:

– Благодарю создателя земли и неба за то, что здесь нет моих сыновей Александра и Руфия; они отправились осмотреть мою ферму в Кирьяте и вернутся лишь после субботы. Таким образом, они избавлены от болезней и грязи этих несчастных. А мне безразлично, что со мной может случиться!

И он вышел из дома, чтобы присмотреть за исполнением приказа. Чуть погодя слуги вынесли все съестные запасы, которые они обнаружили в доме, не забыв о масле, муке, меде и сушеных фруктах; они открыли даже сосуды, полные соленой рыбы, и стали раздавать острый соус.

Увидев, что гостей собралось уже более шестидесяти, Симон понял, что всего этого будет недостаточно, и отправил слуг за мукой, чтобы испечь нового хлеба, в то время как люди, устроившись во дворе, смущенно рассматривали греческие колонны, храня при этом молчание, чтобы не рассердить хозяина дома.

Обшарив все комнаты и подвалы, продырявив все мешки и даже перевернув вагончик с углем, тяжело дыша от гнева, с ног до головы покрытый пылью, мукой и вымазанный углем, вернулся Закхей. Он вытер лицо туникой, еще больше размазав по нему грязь.

– Какой ты хитрый! – разволновался он, – Ты и меня хочешь обмануть! Тот, которого ты спрятал, мог преспокойно скрыться в такой толпе нищих и незаметно уйти!

– Как же другие поверят нашим словам и тому, что мы видели собственными глазами, если ты не хочешь мне верить, хотя сам хорошо знал его? – со вздохом спросил Симон. – Он явился тебе на дороге, а нам здесь, в этом доме. Господи, сжалься надо мной! Во имя всего того, что произошло со мной сегодня, я уверовал, что он воскрес и потрясает мир точно так же, как все перевернул в моем доме! Расскажи мне о нем и о том, что он проповедовал, Закхей. Говори, чтобы мы могли понять, чего он хочет от нас.

Он сам сходил за водой и, чтобы помириться с Закхеем, омыл ему голову, а Элиазар – ноги. После этого он дал ему чистый плащ. Бывший мытарь, видя нашу жажду услышать из его уст слова о вечной жизни, успокоился.

– Он проповедовал при всех и ничего тайного мне не сообщал, – сказал он. – Войдя в Иерихон, он вернул зрение одному слепому, уверовавшему в него. В разговоре со мной он сказал: «Сын Человеческий пришел отыскать и спасти то, что утрачено». Он еще сказал, что в его царстве скорее примут одного раскаявшегося грешника, чем девяносто девять не согрешивших праведников.

– Это же несправедливо! – вмешался Симон – Какая же тогда может быть радость для человека, старающегося жить праведной жизнью, если Господь отворачивается от него и даже не желает с ним говорить? И как грешник в глазах Господа может снискать большую благодать?

Движением руки Закхей попросил его помолчать.

– Он назвал меня по имени и, несмотря на то что я был презираемым всеми грешником, пришел ко мне в гости. Когда он произнес мое имя, обида, травившая мою душу из-за большой головы и уродливого тела, прошла, и я, ненавидевший всех людей на свете, был признан и прощен царем Израиля, Давидовым Сыном! Что с тех пор для меня благожелательность людей? Я стал свободным и в радости раздал половину своего состояния нищим. Однако не думаю, что вам дано это понять!

– Действительно, нам этого не понять! – признал Симон. – видимо, ты прожил с голь неправедную жизнь и сотворил столько незаконного, что опасаясь близкого ареста, ты предпочел разыграть раскаяние и, вернув часть наворованного, спасти, по крайней мере, все остальное.

– Твои слова ничуть меня не обижают, а твои суждения вызывают уважение, – сказал Закхей. – Я тоже стал недоверчивым, всегда стараюсь найти объяснение поступкам других. Не знаю, как описать то, что я почувствовал, глядя ему в лицо, когда он рассказал мне одну историю, смысла которой я еще не совсем понял. Это история о человеке знатного рода, который отправился в далекую страну, где его должны были короновать. Перед отъездом он позвал десятерых слуг и дал им десять мин золота, приказав приумножить их к его возвращению. Однако в той стране подданные ненавидели этого человека и направили к нему послов, на которых возложили обязанность передать, что не желают, дабы он был их царем. Но все же его сделали царем, а возвратившись домой, он призвал к себе слуг, которым поручил деньги, и спросил их о прибыли. Первый с гордостью сообщил, что его мина принесла десять мин дохода. Тогда царь сказал ему: «Это хорошо, и ты хороший слуга, а раз ты так хорошо справился с делом, имея в руках лишь немногое, назначаю тебя правителем над десятью городами».

– А разве он не говорил ни о чем другом, кроме денег? – разочарованно прервал я его рассказ – Я надеялся услышать что-то о вечной жизни.

– Но я же был сборщиком податей, и он, естественно, решил что мне легче будет понять притчу на близкую мне тему, – ответил Закхей.

– Нам, сыновьям Израиля, легче понять все, что связано с деньгами, чем тебе, римлянину, который был воспитан на греческой философии, – вмешался Симон Киринейский – Десять мин – это значительная сумма, если только они были из золота, а не из серебра. Кроме прочего, все зависит от того, в течение какого времени отсутствовал их господин, поскольку за короткий период никто не сумел бы честным путем удесятерить такую сумму.

– Вы хотите услышать продолжение или нет? – спросил Закхей. – Второй слуга увеличил свой капитал в пять раз и стал правителем пяти городов. А последний слуга принес ту самую мину, которая была ему выдана: он хранил ее под подушкой, боясь потерять, пустив ее в оборот. В свою защиту он сказал: «Я побоялся гнева такого жестокого человека, как ты, привыкшего брать то, что не клал, и пожинать то, что не сеял». Тогда царь ответил: «Я могу судить о тебе по твоим же словам, никудышный раб! Ты знал, что я – жестокий человек, берущий то, что не кладу, и пожинающий то, что не сею. Почему же ты не передал эти деньги какому-нибудь банкиру, если сам не знал, как их приумножить для меня? Сейчас эти деньги были бы у меня с процентами». И тогда он приказал забрать у него мину и отдать ее тому, у которого их оказалось десять. Остальные возмутились: «Но у него уже есть десять мин!» Я прикрыл лицо рукой, чтобы не выдать своей скуки, однако в эту минуту Закхей победоносно взглянул на нас.

– Послушайте, какой отсюда следует вывод, – произнес он, подняв руку. – Будьте внимательны, чтобы вы смогли его понять. Царь возвестил: «Каждому человеку, у которого уже есть, дадут еще больше, и он станет еще богаче, а у того, кто ничего не имеет, отнимут самое последнее». Затем он разыскал своих врагов, не пожелавших, чтобы он стал царем, и велел казнить их.

Мыс Симоном задумались о смысле этой загадочной притчи.

– Я не могу ее понять, – признался я в своем бессилии, – но мне это кажется несправедливым.

– Я тоже ничего не могу понять, но с тех пор как я узнал о его смерти, эта история все больше не дает мне покоя. Я не могу отделаться от мысли, что с человеком знатного происхождения, которого ненавидели его подданные, он сравнивал самого себя и желание приумножить свое неземное царствие. Он, конечно же, собирается еще вернуться и потребовать отчета от тех, кому он доверил свою мину, чтобы узнать, кто и как ею распорядился.

– Ты точно запомнил притчу? – спросит я.

– По крайней мере, основную идею, думаю, я запомнил хорошо, – ответил он. – Во всяком случае, я слушал ее не один, и остальные смогут это подтвердить. Одни могут утверждать, что в ней речь шла о талантах, другие скажут, что слуг было всего трое, однако концовка, показавшаяся нам странной, неожиданной и несправедливой, запомнилась всем одинаково.

После минутного раздумья он продолжал:

– Не думаю, что в этой притче деньги – основное. В ней заложен более глубокий смысл. Он говорил, что не стоит стяжать сокровища на земле, где их пожрут моль и черви, а следует их собирать в его царстве.

Симон вздрогнул, словно ему в голову пришла неожиданная мысль.

– Элиазар, – приказал он, – быстро сбегай к шкафам, возьми там всю шерстяную и льняную одежду и раздай ее нищим во дворе!

Затем он снова погрузился в свои мысли, уставившись в одну точку.

Тем времен Элиазар не торопился выполнять приказ хозяина и, водя ногой по земле, тихим голосом произнес:

– Ты, конечно, можешь распоряжаться своими вещами, как тебе угодно, но позволь мне, о хозяин, отложить для себя, жены м детей по одному плащу и по одной новой тунике.

Упершись руками в колени, Симон пошевелился на своем стуле.

– Делай все, что хочешь, – произнес он, – и вы, друзья, не стесняйтесь, берите все что у меня есть, и уносите все, что мне удалось собрать за всю свою жизнь. Берите еще этот старый плащ, если он может кому-то послужить! Держите!

– Знай меру! – смущенно сказал Закхей – Сдержанность нужна и когда берешь, и когда даешь. Во всем остальном ты поступаешь верно, поскольку он сам говорил: «То, что вы делаете для одного из этих обездоленных, вы делаете для меня самого. Это и есть путь».

Неожиданно он о чем-то вспомнил и вскочил на ноги.

– Я привязал своего осла к кольцу у ворот, и с ним могло случиться неизвестно что! На улице было полно нищих, и воспользовавшись неразберихой, они могли отвязать его и увести куда-нибудь.

Подумав чуть-чуть, он снова обрел спокойствие.

– Не имеет значения! Когда речь идет о царстве, я не хочу казаться хуже, чем ты, о Симон! Если у меня кто-то украл осла, то он, безусловно, нуждается в нем больше, и я не собираюсь заявлять об этом властям! Пусть мой осел принесет ему целое состояние!

Симон тяжело дышал, ворочаясь на стуле. И вдруг заулыбался:

– Я больше не могу это терпеть – произнес он. – Когда я слышу как эти несчастные чавкают, натаптывая себе брюхо, и ссорятся из-за лучших кусков, то испытываю такое же чувство, как если бы щипцами кусок за куском рвали мою плоть! Я вижу, как, наевшись, они ступают по хлебу и бросают под ноги соленую рыбу! Однако, если такова его воля, то, возможно, я еще к этому привыкну!

– Ты действительно уверовал в него? – удивился я. – Неужели ты думаешь, что выйдя отсюда, он явился кому-то из нищих и сказал, что ты устраиваешь трапезу в своем доме?

– Мои мысли – это мои мысли! – гневно ответил Симон – Однако, если он задумал сыграть со мной шутку, я сумею ответить ему тем же, и тогда мы посмотрим, кто из нас посмеется последним!

Вслед за Симоном мы вышли во двор, где на корточках сидели нищие и, вовсе не ссорясь, предлагали друг другу лучшие куски, словно были гостями на торжественном приеме; слепым они вкладывали пищу прямо в руки, а тех, кто не мог дотянуться до еды, обслуживали более удобно устроившиеся сотоварищи.

В это время Элиазар вынес целую гору плащей и другого белья, разложив все это между колоннами. От огня исходил аппетитный запах жареного мяса, а слуги беспрестанно выпекали ржаной и пшеничный хлеб и еще пирожки с тмином. Одна лишь привратница плакала горькими слезами, да еще греческий воспитатель детей Симона взобрался на крышу и никак не хотел оттуда слазить.

Образцовый порядок и радостное настроение нищих привели Симона в ярость.

– Неужели нужно есть и пить, пока не лопнешь, да еще забрать с собой все, что осталось! – выкрикнул он. – Только знайте, что пригласил вас не я, Симон. Вашим радушным хозяином стал Иисус из Назарета, который был распят нашим синедрионом. Да благословит он эту трапезу, чтобы она не стала для вас предсмертной и послужила продолжению вашей жизни! Сам я не могу ее благословить, потому что желчь подкатывает у меня к горлу.

Нищие, подумав, что он шутит, с благодарностью поглядывали на него, а кое-кто даже улыбнулся, что привело Симона в еще большую ярость.

– Все это – подарок вам от Иисуса из Назарета, Сына Божьего, который воскрес из мертвых и царство которого пришло на землю, а сам он по-прежнему пребывает среди нас и проникает туда, куда пожелает, несмотря на двери и замки.

Некоторых охватил страх, они принялись обеспокоенно поглядывать друг на друга, а наиболее смелые закатывались хохотом.

– Да будешь ты благословен, Симон Киринейский, сын Израиля! – восклицали они – Но почему мы пьем у тебя только терпкое вино, если, судя по твоим словам, ты вместе со своими благородными гостями наслаждаешься сладкими винами?

Ослепленный яростью, Симон приказал слугам:

– Откупорьте малые амфоры и смешайте все вино в большой чаше, дабы они пили и уверовали в то, что Иисус из Назарета продолжает творить чудеса даже после собственной смерти!

Слуги исполнили приказ своего хозяина, они принялись с удовольствием пить вместе с нищими, и даже Элиазар испробовал вина, пока Симон ходил за сосудом с дорогими благовониями.

– Мне не дают покоя эта грязь, отвратительный запах и мухи, облепившие ваши глаза! Я хорошо знаю этот запах затхлости, и мне кажется, что я опять нахожусь в хижине раба с кандалами на ногах. Возьмите эту мазь и смажьте себе лица и головы! Держите! Сами князья будут завидовать вам!

Действительно, как только он открыл сосуд, приятный запах распространился по всему двору. Тогда Симон принялся, словно полоумный, возливать благовония на головы нищих, то громко смеясь, то столь же громко ругаясь. Он приблизился к ребенку, который жадно поглощал пищу. Осторожно поставив сосуд на землю, он стал перед ним на колени.

– Принеси мне мой густой гребень! – приказал он – Нужно вычесать вшей из волос этого малыша.

Взяв в руки гребень, он принялся распутывать всклокоченную шевелюру мальчика, доставая при этом оттуда вшей с такой ловкостью, что можно было подумать, будто он всю свою жизнь занимался этим неприятным делом. Когда Симон прошелся по его волосам гребнем, ребенок, голова которого была покрыта коркой от укусов насекомых, издал несколько громких воплей, однако он был настолько голоден, что не стал вырываться.

Страх охватил нищих.

– Из-за казненного Симон Киринейский сошел с ума, – стали шептаться они, – это случилось, потому что римляне обесчестили его, заставив нести крест. Давайте поскорее закончим трапезу, возьмем то, что он пожелает нам дать, и уйдем отсюда, пока он не потребовал от нас возмещения убытков.

– Такое уже когда-то было! – сказал старик – Однажды один богатый человек, напившись вина, пригласил нищих на трапезу к себе в дом, а затем, разозлившись на них, принялся прыгать по их животам, заставляя вернуть то, что они успели съесть. Давайте же поторопимся!

Они опасливо поглядывали в сторону Симона, но тот, целиком погрузившись в свое занятие по очистке головы малыша от паразитов, не обращал внимание на их слова. Закончив эту работу, он силой подтащил ребенка к большому тазу, сорвал с него лохмотья и выкупал, не замечая криков мальчишки. Остатком мази он смазал ребенку голову, ноги и грудь, а затем выбрал из одежды своих детей тунику, плащ и сандалии и надел на оборванца.

– Вот теперь ты одет и пахнешь, словно княжеский сын! – воскликнул он – Пусть меня повесят, если ты не достоин войти в его царство!

Нищие, взяв одежду, розданную им Элиазаром, стали осторожно пробираться к выходу, дожидаясь благоприятного момента, когда можно было бы освободить ребенка из рук хозяина дома. Однако Симон заметил их маневр и крикнул:

– Подождите еще немного, гости Иисуса из Назарета! Каждый из вас получит от него подарок!

Он попросил Закхея и меня помочь ему открыть сундук, окованный железом и запертый на множество замков. Из него он достал кожаный кошель, бегом возвратился во двор, сорвал с кошеля печать и принялся одаривать нищих серебряными монетами, при этом давая одним по одной драхме, другим – по четыре, а некоторым – по большой монете в десять драхм, не обращая внимание на то, сколько кому досталось.

Бродяги начали роптать:

– Почему ты дал такому-то столько-то, а мне так мало?

– Это вина Иисуса из Назарета! – отвечал Симон – Он сам берет то, чего не клал, и пожинает то, чего не сеял.

И он добавил еще денег тем, у кого их и так было много. Но когда он сделал вид, что собирается отнять мелкие монеты у тех, кому они достались, нищие смекнули, что пора убираться, и словно стадо напуганных овец, ринулись к воротам, увлекая за собой ребенка.

Симон Киринейский отер пот с лица и изумленно потряс кошелем.

– Никогда не видывал ничего подобного! – произнес он. – Как это понимать: как знак или как совет? Кошель еще наполовину полон, тогда как я был готов раздать все без остатка.

– Самое время отнести его обратно в сундук, – посоветовал я – А потом расчеши себе бороду, чтобы избавиться от вшей, и прикажи слугам прибрать следы этого пира. Не знаю, как расценить то, что ты сделал – проявлением глупости или хитрости, но уверен, что нищим надолго хватит полученного от тебя, и они не скоро постучат в эту дверь.

Закхей, сидевший рядом с Элиазаром подле большой чаши с вином, залился веселым смехом.

– Подсаживайся к нам, римлянин, бери чашу и пей! – крикнул он, обращаясь ко мне – Эта большая чаша еще не пуста, и было бы нехорошо дать испортиться такому дорогому вину!

Затем, выпив еще, он добавил:

– Да будет благословен этот плод виноградников во имя того, кто умер и затем воскрес, дабы быть готовым принять нас в своем царстве! Мы все трое видели его собственными глазами, а ты. Элиазар, видел следы его ног на полу, а поскольку мы занимаем более достойное положение, чем ты, о крестьянин и хранитель стад, ты должен верить нам.

Он нежно обнял раба и, поцеловав его. прошептал:

– Не сердись: я занимаю более достойное положение лишь в этом мире, а в его царстве ты, возможно, возвысишься над всеми нами. Разве он не говорил, что там первые станут последними, а последние – первыми?

– Мы все совершенно пьяны, – сказал, пытаясь высвободиться из объятий Закхея, Элиазар, – а мой хозяин – больше всех. Однако я весьма доволен тем, что получил новую одежду и раздал столько дорогостоящего добра тем, у кого ничего нет. Да еще выпитое ударило мне в голову, потому что я совсем не привык к крепкому вину.

– Да пребудет с вами мир! – сказал Симон, обхватив руками голову – Я смертельно устал и возвращаюсь в свою темную комнату, чтобы там отоспаться. Ни одну ночь я провел в раздумьях об Иисусе из Назарета, а теперь чувствую, что ι брел покой, и думаю, что просплю до окончания шабата.

Спотыкаясь он направился в свою комнату, а мы с Закхеем, сочтя, что в том состоянии, в котором он находился, ему действительно лучше отоспаться, остались во дворе. Однако Симон, памятуя о том, что ему как хозяину надлежит заботиться о собственном доме, вернулся, просунул голову с растрепанными волосами в приоткрытую дверь и, моргая, сказал:

– Все кажется мне кошмаром, я даже уверен, что это действительно кошмар и что когда я проснусь, вас здесь уже не будет. Но ты, Закхей, хотя всего лишь снишься мне, можешь переночевать в комнате для гостей, если хочешь. Пусть Эл шар допьет свое вино и возвращается домой, чтобы поспеть к празднику шабата, пока в небе не зажглись три звезды. А тебе, римлянин, я не знаю, что сказать, потому что ты мне тоже снишься, и я тебя больше никогда не увижу.

Подчинившись его воле, приказчик накрыл голову плащом и лег отдыхать в тени колонн. Мы с Закхеем оказались один на один. Его лицо больше не казалось мне отвратительной маской карлика, а благодаря вину его глаза заблестели, щеки окрасились, как у нормального человека.

Он задал мне несколько вопросов об учениках Иисуса, которых тот избрал своими посланниками. Я поведал о том, что мне удалось узнать, а также о видении Марии из Магдалы и о том, как назаретянин появился в запертой комнате, где собрались несколько его учеников. Я также рассказал ему о своей встрече с Фомой и Иоанном, не скрывая того, что они не пожелали иметь дело со мной и что мой визит был для них неприятен.

– Моя душа томится жаждой приобщиться к его учению, – наконец подытожил я – Однако, если я приду к ним и стану это объяснять, они мне не поверят. Возможно, они поверят тебе, если ты их разыщешь и расскажешь обо всем, что здесь произошло. Быть может, после этого они перестанут отворачиваться от нас и откроют нам тайну, поскольку им, безусловно, известно намного больше, чем нам, и он, конечно же, поделился с ними своей тайной, хоть они и не желают, чтобы об этом знали другие.

– Я разыщу их, – решительно сказал Закхей – Во всяком случае, Матфей не отвернется от меня, потому что он тоже бывший сборщик налогов, и мы были прежде знакомы. Может быть, он замолвит за меня слово перед другими.

– Тогда иди туда! – сказал я. – А у меня нет ни желания, ни сил бороться дальше.

Я описал ему комнату, в которой происходила встреча с Фомой и Иоанном, и ему показалось, что он знает этот дом и его хозяина, но при этом он все же отказался назвать мне его имя.

– Возвращайся спокойно домой и жди, когда я подам тебе условный сигнал. Я подготовлю для тебя путь, – уверил меня Закхей.

Мы расстались, и я направился домой, очарованный тем, что со мной произошло в доме Симона Киринейского.