Мое выздоровление не принесло радости. Я даже подумывал о том, что эта болезнь, которая привела меня на грань смерти, была послана как предостережение, чтобы я не пытался вмешиваться в тайны, не имеющие ко мне никакого отношения. Я оставался в своей комнате, не стараясь сблизиться с другими постояльцами. Этих, в основном богатых людей всех наций, привлек курортный город. Из многих стран они приехали сюда для лечения болезней, которые обычно сопровождают роскошную и беззаботную жизнь; впрочем, среди них было несколько римских офицеров – на их здоровье сказались следствия жизни, проведенной в военных лагерях.

Я разослал несколько записок и вызвал цирюльника, чтобы он сделал мне прическу на греческий манер; я даже позволил ему подстричь бороду и удалить с тела волосы, потому что все мне стало безразличным. Возможно, это чем-то напоминало поведение обиженного ребенка, однако я действительно не видел причин для подобного наказания. О Туллия, мои мысли были о тебе, только они отличались от тех, что посещали меня в Иерусалиме, и в свалившемся на меня несчастье мне было от них еще хуже. Глупость Марии, которая самоотверженно помогала мне и добилась моего излечения, а теперь считала меня своей собственной вещью, утомляла меня. Неожиданно все здесь засуетились, и я вскоре узнал от Марии, что в Кесарию на воды прибыла супруга Понтия Пилата. С террасы я увидел ее носилки и сопровождавший эскорт: помимо легионеров, от границы Галилеи до самого города за ней следовали конные всадники князя Ирода в красных плащах; в ее распоряжение был предоставлен расположенный в саду летний дворец с отдельным бассейном.

Мне было известно, что Клавдия Прокула не обладала крепким здоровьем, а ее нервы были расшатаны, как это бывает у многих женщин с наступлением старости, даже если они не хотят этого признавать. Не было никаких сомнений в том, что ей были полезны купания и климат Галилейского моря. Сюда прибывали на лечение люди из Дамаска и даже из Антиохии, поддавшись на уговоры комиссионеров князя Ирода. И все же, сам не знаю почему, я усматривал иные причины, заставившие прибыть сюда Клавдию Прокулу.

Мне удалось сдержать свое любопытство не больше чем на два дня, после чего я отправил ей письмо на двойной восковой табличке, в котором испросил позволения нанести ей визит. Почти сразу же явился слуга, он сообщил, что Клавдия Прокула была приятно удивлена вестью от меня и пожелала видеть меня без промедлений.

Мне пришлось добираться к ней через сад на носилках, поскольку моя пятка еще не зажила. Около галереи дворца я спрыгнул на землю и доковылял до самого здания. Честь, которой я был удостоен, привлекла внимание многих отдыхающих, поскольку супруга прокуратора заранее предупредила, что никого не принимает и в торжественных чествованиях не участвует из-за состояния своего здоровья.

Слуги провели меня прямо в прохладную, залитую лучами солнца комнату, где на ложе с пурпурными подушками возлежала Клавдия Прокула.

Лицо ее было очень бледным, взгляд утомленным. Рядом с ней в позе, выражающей полное почтение, сидела иудейка в очень богатой одежде.

Клавдия протянула навстречу мне ставшие почти прозрачными руки и радостно воскликнула:

– О Марк! Какое счастье встретить друга и понимающего тебя человека! Что у тебя с ногой? Я тоже больна! У меня бессонница, болит все нутро, а печень никуда не годится!

– Это тот самый молодой человек, о котором я тебе рассказывала – друг моего детства Марк Мецентий Манилий. Его отец был самым известным в Риме астрономом, а сам он принадлежит к династии Мецентиев, род которых произошел от этрусков, боровшихся за власть с самим Энеем. В последний раз я видела его во время пасхальных праздников в Иерусалиме и никак не ожидала встретить здесь!

Я дал ей говорить, невзирая на то что в ее рассказе было так мало правды! Она, конечно же, несколько преувеличивала, однако если по той или иной причине ей хотелось, чтобы я выглядел в глазах ее спутницы весомее, то зачем было ей возражать?

– Это прекрасное существо зовут Жанной, она супруга квестора князя Ирода, – представила она мне свою спутницу – Я познакомилась с ней в Иерусалиме, и она пообещала сопровождать меня, когда я буду здесь. Я полностью и во всем ей доверяю.

Женщина улыбнулась и внимательно посмотрела на меня. Взгляд ее глаз на округлом лице отнюдь не казался глупым, в нем можно было прочесть глубокое знание жизни.

– О Марк Мецентий, приветствую тебя! – сказала она. – Однако как это ты, римлянин, носишь бороду и ходишь в иудейской одежде?

– Каждой стране присуща своя мода! – непринужденно ответил я, – Я философ, изучаю нравы и обычаи разных стран. Однако, если честно сказать, я испытываю глубокое уважение к Богу Израиля и его закону, по крайней мере, в тех пределах, которые не мешают мне поклоняться императору.

До сих пор не обращавшая внимание на мой облик Клавдия воскликнула:

– В самом деле, как ты изменился! Не знаю, понравятся ли моему супругу подобные одеяния!

Оживленно болтая, Клавдия Прокула поведала мне о состоянии здоровья Понтия Пилата и о его затруднениях, не забывая о том, чтобы нам подносили охлажденного вина с фруктами и пирожными. Затем она приказала слугам удалиться.

– Жанна, проверь, чтобы нас никто не подслушивал, а то я не выношу шпионов, – обратилась она к своей спутнице.

Жанна продемонстрировала небывалую сноровку и познания в выполнении этой задачи: дойдя до двери, она как бы с безразличием выглянула в вестибюль, а затем обошла всю комнату, ощупывая ковры и выглядывая в окна.

Клавдия Прокула пригласила меня присесть рядом с ней.

– Помнишь ли ты еще назаретянина Иисуса, распятого в Иерусалиме? – тихим голосом спросила она.

Я не знал, что ответить, и взглянул в сторону Жанны.

– Прекрасно помню, – сказал я, – мне так и не удалось вытравить из души воспоминание о нем. Я хотел узнать побольше, однако его ученики никому не доверяют и недолюбливают чужих.

Клавдия ответила:

– Они вернулись в Галилею, и теперь каждый из них занимается своим прежним трудом. Большинство из них рыбачат на этом озере.

– В самом деле, когда я выезжал из города, ходили слухи, что и они покинули его, – подтвердил я – Говорят также, что за ними последовало множество других людей. А их не преследуют здесь?

Жанна поспешила внести определенную ясность.

– Теперь с этим покончено. Умеренно настроенные советники Ирода Антипаса сумели убедить его в том, что в преследованиях не будет никакой пользы. В глубине души он сам их побаивается, при этом делая вид, что ничего не знает об их существовании. Незадолго до этого, казнив Иоанна Предтечу, он совершил политическую ошибку и теперь слышать ничего не хочет о пророках.

– Если помнишь, я сделала все, что было в моих силах, чтобы мой супруг не причинил вреда святому человеку, – вмешалась Клавдия Прокула.

– К чему говорить о том, что было в прошлом? – произнес я с наигранным безразличием – Во все времена происходили казни невиновных – так устроен мир, и мы не в силах его изменить. Забудь об этом, и займись своим здоровьем, разве не для этого ты приехала сюда?

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, – раздраженно ответила Клавдия, – Мир перестал быть прежним. Иисус из Назарета воскрес, даже если ты поначалу в этом сомневался; он являлся своим ученикам, и веришь ты в это или нет, но в эту минуту он находится здесь!

Жанна в испуге зажала ей рот.

– О повелительница, ты не ведаешь, что говоришь!

Я присмотрелся к ней внимательнее и вспомнил, что Сусанна называла ее имя.

– А мне знакомом твое лицо, – решился сказать я наугад. – Ты следовала за назаретянином Иисусом, когда он был еще жив, и не можешь этого отрицать.

Она бросила на меня изумленный взгляд, однако не стала запираться:

– Я никогда не собиралась этого отрицать! Ради него я покинула свой родной очаг и следовала за ним до тех пор, пока обязанности, возложенные на моего супруга, не заставили меня вернуться обратно. Но откуда тебе это известно, о чужестранец?

Я был таким ослабевшим и чувствовал такую грусть, что не нашел в себе сил разыгрывать дальше эту комедию.

– Я знаю и верю, что он воскрес из мертвых, и тем самым признаю в нем Божьего Сына! – с уверенностью произнес я. – Однако я никак не могу разобраться в смысле происходящего, потому что никто до сих пор не видел ничего подобного. Я решил отыскать путь к его царству, однако ученики отторгли меня. Тем не менее мне удалось узнать, что он направился в Галилею, и тогда я последовал за ним. Увы! – с камнем на сердце продолжал я. – Как только я прибыл сюда, у меня началось заражение ноги, и это надолго прервало мое путешествие. Возможно, в этом мне нужно видеть знак того, что он тоже отторгает меня. Будь же и ты, Клавдия Прокула, откровенна и признайся, что тоже ради него прибыла в Галилею.

В глубоком удивлении женщины обменялись взглядами, а затем, посмотрев мне прямо в лицо, вместе воскликнули:

– Неужели ты, философ и римлянин, действительно веришь в то, что он воскрес и сейчас находится в Галилее?

– Да, я верю в это, – ответил я с прежним чувством горечи.

Испытывая непреодолимую жажду облегчить душу, я рассказал им о посещении дома Лазаря, в котором я познакомился с Марией из Магдалы, о том, как меня приняли Иоанн и Фома и что произошло в доме Симона Киринейского, а еще – о приходе Матфея, угрозами пытавшегося запретить мне взывать к имени назаретянина.

Жанна промолвила:

– Они дурно сделали, поступая подобным образом. Я помню, что однажды Учитель исцелил совершенно незнакомого человека, а его ученики хотели этому воспрепятствовать. Тогда он рассердился и сказал, что этот человек, по крайней мере, не станет на него клеветать. Поэтому я не вижу причины, по которой ты не имел бы права произносить его имя, если ты действительно веришь в него.

Я еще сказал, что привез с собой Сусанну.

– Ты знаешь эту старушку? – обратился я к Жанне.

Она с трудом скрыла недовольство.

– Конечно, я знаю эту старую сплетницу и любительницу ссор, – согласилась она – Неотесанная крестьянка, она даже не знает закона. Однако Иисус позволил ей следовать за ним.

Удивленная Клавдия Прокула, все еще продолжая сомневаться, воскликнула:

– О Марк, как ты изменился, с тех пор как покинул Рим! Похоже, из-за назаретянина ты позабыл даже о Туллии! Неужели ты думаешь, что я ничего не знала о вашей связи? Новости из Рима достигают даже Кесарии! Однако я никак не могу понять, что ты хочешь найти в Иисусе.

– А что ищешь ты сама? – в свою очередь спросил я.

Она пожала исхудалыми плечами.

– Я – всего лишь женщина, мне свойственно мечтать, – ответила она – Если мне удастся увидеть пророка, восставшего из мертвых, уверена, он сможет исцелить меня от бессонницы и всех прочих болезней.

– Пока он пребывает на земле, я ищу лишь путь к его царству, – ответил я. – Мне сказали, что ему известны слова, открывающие путь к вечной жизни. Однако какое значение могут иметь все мои вымыслы? Я хотел бы услышать от тебя самой подтверждение того, что он действительно находится в Галилее и что он являлся своим ближним.

Жанна в нерешительности помолчала, а затем с помрачневшим лицом произнесла:

– Я ничего не могу утверждать с полной уверенностью. Тайну своего царства он доверил своим ученикам, а с женщинами и со всеми остальными говорил лишь притчами, так что вполне возможно, что мы все видели, но ничего из этого не смогли понять! Ученики его по-прежнему остаются едины и ничего не раскрывают женщинам: вот почему Мария Магдалина рассталась с ними и вернулась к себе в Магдалу. Мне известно лишь, что семеро из них, отправившись на рыбалку несколько дней тому назад, наловили столько рыбы, что их сети едва не лопнули. При этом утверждали, будто над ними был виден свет, но они не пожелали объяснить, что же с ними произошло.

– Меня удивляет, что неотесанные рыбаки обошлись подобным образом с Магдалиной, и это после того, как она пожертвовала часть своего имущества на его дело. Они могли бы рассказать о происходящем такой высокопоставленной особе, как ты, хотя бы из чувства признательности – ведь их перестали преследовать лишь благодаря твоему вмешательству.

– Это совершенно неблагодарные люди, – подтвердила Жанна и тут же уточнила: – Возможно, они вынуждены хранить от других доверенную им тайну. Однако по какой причине Иисус выбрал именно этих людей?

Клавдия Прокула поспешила добавить:

– Мое положение супруги прокуратора Иудеи настолько высоко, что эти неотесанные рыбаки должны были бы, преклоняясь предо мной, немедленно сообщить своему Учителю о том, что я желаю его видеть; в таком случае они могли бы рассчитывать на мою тайную поддержку.

Дольше я не мог сдерживаться.

– О Клавдия, я вижу, что ты совершенно не разбираешься в сути его царства! – вмешался я в разговор – Иисус из Назарета вовсе не ангел или целитель! Можешь ли ты наконец понять, что он – Сын Бога?

– Кажется, ты сам начинаешь забывать, что я принадлежу к роду императора и что он не раз разделял со мной трапезу во времена, когда я жила в Риме? – обиженно возразила мне Клавдия Прокула.

Жанна подала мне знак, словно желая о чем-то предупредить.

– Я всего лишь женщина, а женщины, по закону Бога Израиля, не имеют души, но Иисус все равно позволял им следовать за собой, – продолжала она – Скажу тебе лишь то, что предчувствует мое сердце и о чем твердит мой разум: его ученики, не переставая, спорят о том, где и когда будет создано царство Израиля, а между тем Израиль отвернулся от Иисуса и согласился с тем, чтобы его кровь пала на всех его сыновей! И меня одолевают сомнения: может ли народ Израиля по-прежнему оставаться богоизбранным народом?

Эта бесполезная дискуссия начала меня утомлять.

– Как бы там ни было, мы должны предпринять какие-то действия, чтобы встретиться с ним. Что именно? – нетерпеливо вмешался я.

– Надо ждать! – ответила Жанна – Хотя я столько ждала, а ничего не произошло! Может, теперь он позабыл о женщинах! То, что ты, прибыв сюда, заболел и не можешь продолжать искать его, тоже меня настораживает.

– Однако теперь я почти совсем выздоровел и могу отправиться в лодке или на носилках куда захочу! – воскликнул я, – Все же, что-то меня удерживает на месте, потому что мне не хотелось бы насильно изменять ход событий, да и кто смог бы применить силу по отношению к Иисусу! Он является лишь тем, к кому испытывает любовь, поэтому я признаю, что я недостоин его лицезреть.

– Твоя бездеятельность просто несносна! – съехидничала Клавдия Прокула, – Лично я жажду увидеть его, потому что знаю: никакие купания не излечат меня от бессонницы! О, была бы я мужчиной, я знала бы, что делать! Да только я не могу просто так пренебречь своим положением в обществе!

– Почему бы тебе не съездить в Магдалу, чтобы повидаться с Марией? – подумав предложила мне, Жанна – Положение, которое занимает мои супруг, не дает мне возможности отправиться к ней: тебе должно быть известно, что она пользуется дурной репутацией и что мы даже тайком не можем устроить Клавдии встречу с ней здесь. Тебе же ничто не мешает отправиться к ней за советом. Передай, что я вовсе не стыжусь ее общества, точно так же. как было тогда, когда мы шли за ним, однако теперь вынуждена считаться с положением мужа при дворе. Возможно, будучи мужчиной, ты не поймешь этих тонкостей, но женщина поймет их непременно.

Видя мои колебания, она хитровато улыбнулась и добавила:

– Ты – молодой римлянин, и тебе присуща жгучая тяга к жизни. Можешь появиться у нее в любое время – это никого не удивит! Даже если она полностью изменила образ жизни, в Галилее еще помнят, что некогда в нее вселились семеро дьяволов.

Уверенный, что не смогу извлечь никакой пользы из этих бабских ссор, я обещал подумать. Мы еще поболтали о том, о сем, и Клавдия Прокула предложила мне сопровождать ее на городской ипподром, как только она почувствует улучшение здоровья. Ирод Антипас гордился построенным им ипподромом, городом и театром, а Клавдия Прокула считала необходимым соблюдать этикет, которому обязывает ее положение, хотя бы из уважения к гостеприимным хозяевам. После того как мы принесли взаимную клятву предупредить друг друга в случае, если станет известно что-нибудь об Иисусе, она позволила мне удалиться. Кроме того, она пообещала пригласить меня в один из вечеров на ужин.

Возвращаясь к себе в гостиницу, я приметил одного сидонского купца, сидевшего в тени портика перед разложенными тканями. Остановившись, я выбрал шитый золотыми нитями шелковый платок и сразу же отослал его Клавдии Прокуле в подарок.

Ожидавшая меня с нетерпением Мария из Беерота, вероятно, заметила, как я разговаривал с сидонийцем. Возможно, ей показалось, что я купил ей какую-то безделицу, потому что чуть погодя она принялась мне надоедать.

– Вижу, когда тебе захочется, ты можешь держаться на ногах. Только при этом оставляешь меня в запертой комнате с зашторенными окнами, словно стыдишься моего общества, хотя здесь никто не знает обо мне ничего, кроме той самоотверженности, с которой я заботилась о тебе, когда ты был на пороге смерти. А мне тоже хотелось бы взглянуть на мир и прогуляться с подругами по красивому саду, послушать музыку и походить под зонтиком по берегу озера. Но ты думаешь только о собственных удовольствиях!

Вспомнив о воодушевлении, жившем в нас перед отъездом из Иерусалима, и о том, как оно постепенно улетучивалось, я почувствовал глубокую горечь. Даже Клавдия Прокула говорила об Иисусе иначе, чем в те трудные дни, когда надо всеми тяготела вина в его смерти, а ее спутница Жанна перестала быть той самой Жанной, которая шла вслед за Учителем, не заботясь ни о своем домашнем очаге, ни о высоком положении мужа. Все здесь, у мраморных портиков и розариев, при завораживающем звучании флейт среди зарослей мирры и в запахе серы, исходившем от термий, вновь обрело свой обычный образ, не оставив места для неземного.

– Разве ты уже забыла о цели нашего путешествия, Мария из Беерота?

– Я помню о ней лучше тебя и с нетерпением жду вестей от Натана и Сусанны, думая лишь о них, Только почему во время этого ожидания я не могу увидеть то, что ново для меня?

– Все, что ты видишь здесь, принадлежит земному миру, – возразил я, – От всего этого быстро устаешь, и я пожертвовал бы им ради того, чтобы хоть издалека увидеть воскресшего Бога!

– Конечно, и я тоже, – радостно воскликнула Мария – Но почему бы нам не отвлечься на время ожидания? Сейчас я похожа на бедную крестьянку, в первый раз оказавшуюся в городе и попавшую в лавку игрушек сирийского купца; я не настолько глупа, чтобы подумать, будто все эти игрушки станут моими, но почему я не могу на них посмотреть и прикоснуться к ним?

Я никак не мог ее понять, ее упорство мне надоело.

– Пусть будет так, как ты хочешь, – раздраженно заявил я, надеясь отделаться от нее – Завтра я найму лодку, и мы отправимся в Магдалу. Мне сказали, что хозяйка голубятен рассталась со своими спутниками и вернулась к себе домой. Мы побываем у нее.

Этот план почему-то не понравился Марии из Беерота.

– Магдалина – весьма раздражительная женщина, – недовольно сказала она. – Я, конечно, вынуждена признать, что она была единственной, кто по-доброму обращался со мной и разговаривал, как с человеком, именно она помогла мне поверить в царствие Иисуса, однако я опасаюсь ее.

– Почему? – удивился я. – Разве не она поставила тебя на моем пути у старой стены и подсказала тебе слова, которые ты тогда говорила?

– Она может потребовать от меня то, что теперь, находясь под твоим покровительством, я не в состоянии сделать, – пояснила Мария – У нее сила воли крепче, чем у меня, и я могу растеряться, если она начнет мне приказывать.

– Что же она, по-твоему, может тебе приказать?

– Теперь она одевается во все черное и может потребовать, чтобы я сняла эти красивые одежды, подаренные тобой, и оделась в рубище; или же может захотеть, чтобы я рассталась с тобой, поскольку ты меня уже доставил в Галилею, а этого я боюсь больше всего.

– Чего же ты хочешь от меня, Мария из Беерота? – со злостью воскликнул я.

– Я ничего не хочу! – тоже разозлившись, отвечала она и, сделав горделивое движение, добавила: – Что ты себе вообразил? Мне ничего не надо кроме того, чтобы изо дня в день быть рядом с тобой. Совсем не так давно, когда ты лежал в огне горячки и я смачивала твои пересохшие губы, все было намного проще: ты упрашивал меня, чтобы я приложила руку к твоему лбу, ты хотел, чтобы моя рука всю ночь оставалась в твоей. Эти дни были самыми лучшими в моей жизни, и я мечтала, чтобы они продлились подольше! Однако мы, конечно же, поступим так, как ты решил, а не так, как мне хочется.

Я понял, что момент нашего расставания уже близок и что чем дольше она будет оставаться со мной, тем больше будет пытаться привязать меня к себе. Я мог привыкнуть к ее обществу. Точно так же, как человек, который, не подумав, покупает себе раба или собаку, рискует оказаться в итоге полностью зависимым от раба или собаки.

Поэтому назавтра я нанял лодку с двумя гребцами, и по пляшущим волнам Галилейского моря мы отправились в сторону Магдалы. Чтобы привыкнуть к местному диалекту, я вступил в разговор с гребцами. В ответах этих суровых людей слышалась какая-то злоба; пока мы шли вдоль берега Тивериады, они чувствовали себя не совсем в своей тарелке, очевидно, смущенные греческой красотой нового города, построенного князем Иродом Антипасом за огромные средства менее двадцати лет тому назад. Чтобы поскорее выйти в открытое море, они подняли парус, однако ветер был переменчив, и им пришлось опять сесть за весла.

Мне вспомнилось, что где-то по этим водам ходил Иисус из Назарета, однако под искрящимися лучами солнца, при виде серовато-синих гор на противоположном берегу, на вздымаемых свежим ветром волнах эта история казалась невероятной. У меня возникло тягостное ощущение, что я гоняюсь за миражем, за сном, за сказкой, придуманной для суеверных рыбаков. Мне казалось, что с тех пор как я был в Иерусалиме, прошло бесконечно долгое время, словно назаретянина никогда не было на земле. Желая ощутить настоящую реальность происходившего, я спросил у гребцов:

– Вам приходилось видеть Иисуса из Назарета, когда он разговаривал с людьми на берегу этого озера?

Рыбаки обменялись взглядами и осушили весла.

– Почему ты интересуешься этим, о чужестранец? – с видимым испугом спросили они.

– Я как раз был в Иерусалиме, когда его распяли; и по моему мнению, он не заслуживал такой ужасной смерти, – ответил я.

– Между тем в этом нет ничего удивительного, потому что он был родом из Галилеи, а жители Иерусалима недолюбливают нас. Все произошло по его собственной вине, потому что он отдал себя в руки жадным священникам и лицемерным фарисеям.

– Так вы видели его? – переспросил я.

Не зная, что ответить, они опять обменялись взглядами, однако национальная гордость все же восторжествовала.

– Конечно, видели и не один раз! – воскликнули они – Однажды, когда послушать его проповеди пришло пять тысяч человек, он накормил всех пятью ржаными хлебами и двумя рыбами, а после этого набралось еще двенадцать корзин недоеденной пищи. Вот каким он был!

– А что он говорил? Вы помните то, чему он учил? – с жадностью забросал я их вопросами.

Однако, пребывая в страхе, они ответили:

– Нам, простым людям, не следует повторять его слова, если мы не хотим навлечь на себя гнев властей предержащих.

– Поведайте мне хоть что-то из того, что вы помните! – настаивал я. – я всего лишь путешественник, чужестранец, находящийся здесь на водах, и не стану передавать того, что вы мне расскажете.

– Только не забывай, что это не наши, а его слова! – отвечали они. И принялись хором декламировать: – Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное… Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах… Никому не дано служить двум господам сразу… Не скорбите… Легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в царство Божие…

Создавалось такое впечатление, что они уже не в первый раз размышляют над словами назаретянина, пытаясь их применить к тому, что вызывало их собственный интерес и что их лично заботило. Когда они смотрели на мои роскошные одежды и на подушки, на которых я восседал, в их глазах можно было прочесть скрытую радость от того, что меня поджидает несчастье.

– А что вы еще можете рассказать о нем? – спросил я, прерывая наступившее молчание.

– Он был превосходным рыбаком: когда остальные рыбачили целую ночь напрасно, ему удавалось найти целый косяк рыбы. Еще он умел усмирять бури и за короткое время укрощал разбушевавшиеся волны. Рассказывали, что он исцелял больных, однако нас это не интересовало, потому что на здоровье мы не жалуемся.

Больше мне ничего не удалось узнать, несмотря на все дальнейшие расспросы, которые лишь стали вызывать у них подозрение.

– В Иерусалиме говорили, будто он воскрес и вернулся в Галилею, – наконец сказал я. – Вам известно об этом?

Услышав эти слова, они принялись грести с особым усердием, словно желая, чтобы наше плавание поскорее подошло к концу.

– Все это сплетни старух! – через какое-то время проворчали они – Мертвый человек не может воскреснуть, а он был таким же человеком, как мы, с одной лишь разницей: умел говорить проповеди и творить чудеса. Каким бы краснобаем ты не был, а не заставишь нас угодить в твою ловушку!

Совершенно очевидно, они не собирались продолжать дальше наш разговор.

– Это все россказни жителей Капернаума. А мы – рыбаки из Тивериады.

Магдала – большая рыбацкая деревня с несколькими тысячами жителей. Еще издали до нас донесся витавший над водой залах сушеной рыбы. Когда гребцы, спрыгнув в воду, подвели лодку к берегу, я рассчитался с ними и позволил вернуться домой. Лишь после того как я, опираясь на трость, при помощи Марии добрался до другого конца селения, я позволил девушке спросить, где находился дом Марии Магдалины, и так как все здесь хорошо ее знали, нам сразу же указали на ряд больших строений, стоявших на окраине деревни, у долины, где летало множество голубей. Видя, что я хромаю, возвращавшийся в родную деревню огородник любезно предложил мне своего осла. Когда я назвал имя Марии, он понимающе улыбнулся.

– Она умная и очень богатая женщина, – сказал он. – Многие отлавливают для нее голубей, которых она затем откармливает для храма. У нее еще есть сад, и она участвует в продаже сушенной рыбы. Обычно она где-то путешествует, однако, недавно опять вернулась домой.

Эту поездку я предпринял, не возлагая на нее больших надежд, однако, приближаясь к дому Марии Магдалины верхом на осле, навьюченном пустыми корзинами из-под овощей, я почувствовал прилив неожиданной тоски и жгучего желания опять увидеть ее белое лицо. Я помнил ее такой, какой видел в доме Лазаря, и как мне казалось, еще ни одна женщина не заставляла меня так тосковать. Шагавший рядом владелец осла уставился на меня.

– Похоже, с тобой происходит то же самое, что и с остальными! – заметил он. – Чем ближе человек подъезжает к этому дому, тем скорее ему хочется ее увидеть. У меня нет желания подходить к нему ближе, так что прости меня, если я оставлю вас на этом перекрестке.

Подгоняя своего осла, он старался убраться отсюда как можно быстрее, а Мария из Беерота тяжело вздохнула.

– Все это плохо кончится, – заявила она – Давай вернемся обратно! Моим глазам, несмотря на вуаль, больно от солнечного света, я вся покрылась потом и едва дышу.

Но я смело ступил во двор и увидел там одетую во все черное женщину, которая кормила летавших вокруг и садившихся ей на руки голубей. Заметив нас, она разбросала зерна, приподнялась и, прикрыв лицо, пошла навстречу. Удивившись нашему появлению, она радостно приветствовала нас.

– Я чувствовала, что кто-то должен был прийти, однако не думала, что это могут быть римлянин Марк и Мария из Беерота, – произнесла она.

– Да пребудет мир с тобой, Мария из Магдалы! – приветствовал я ее.

С огромной радостью и ощущением счастья я смотрел в ее бледное, испещренное морщинами лицо, я готов был броситься на землю и обнять ее колени.

Она хлопнула в ладони, чтобы разогнать порхавших вокруг нас голубей, и через двор провела в сад, где стоял дом; она пригласила нас войти. Прежде всего она сходила за водой, а затем опустилась передо мной на колени, чтобы омыть мне ноги, несмотря на мои возражения, прикосновение ее рук к моей омертвевшей ступне принесло приятное облегчение. Она также вымыла ноги пытавшейся защищаться Марии, которая старалась сдержать смешок, прикрывая рот ладонью. Дав нам напиться свежей воды из источника, она отослала Марию:

– Сходи осмотри голубятни, дом и все, что захочешь, только не мешай нам, маленькая глупышка! Девушка, явно обрадованная тем, что ей не придется оставаться в ее обществе, выбежала прочь. Проводив ее взглядом, она покачала головой.

– Что ты сделал с этой девчонкой? – спросила она, – Зачем ты нарядил ее в эти разноцветные одежды? Мне показалось, что ее глазами смотрит сам демон, тогда как в Иерусалиме она была само смирение и раскаяние.

– Я вовсе не собирался причинить ей зло и даже не прикоснулся к ней, если ты это имеешь в виду! – ответил я. – Когда у меня случилось заражение ступни в Тивериаде, она заботилась обо мне.

– Сколько раз благие намерения мужчины причиняли женщине такое зло, что ему трудно себе представить! Ты не в состоянии заниматься воспитанием этой девушки, тебе лучше с ней расстаться.

Я возразил:

– Она ищет путь к Иисусу из Назарета так же, как и я.

И тогда я облегчил свою душу, рассказав Магдалине о том, как мы выехали из Иерусалима, как нас покинули Натан и Сусанна и как я повстречал Жанну в компании Клавдии Прокулы в летнем дворце Тивериады. Во время рассказа она не раз покачивала головой, а на ее губах можно было видеть ухмылку.

– Я знаю Сусанну и заносчивую Жанну, – сказала она – Видимо, пелена застилала мои глаза, когда мы, словно сестры, шли рядом; я не видела никого, кроме Иисуса! Ты знаком с его учениками, и знаешь, какие они и как ревниво хранят тайну царства; думаю, что материал, из которого Иисус хотел создать свое царство, удивляет тебя не меньше моего. Мне надоели женское упрямство и ревность этих людей, и я вернулась домой, чтобы здесь дожидаться последующих событий. Мне известно, что он прибыл в Галилею прежде нас, однако меня совершенно не удивит, если он не пожелает никого видеть, – ведь он может испытывать в нас такое же разочарование, как и мы друг в друге. Итак, я предоставила рыбакам возможность ловить свою рыбу, а мать Иисуса вернулась в Назарет.

С огорченным видом, раскачиваясь всем телом, она сложила вместе руки.

– Почему я – всего-навсего человек? – жалобно промолвила она – Почему с тех пор как его не стало, мое сердце затвердело? О, несчастная! Во мне больше нет достаточной веры в него, и его царство становится от меня все дальше!

Она осмотрелась вокруг полным ужаса взглядом, словно ей привиделось что-то страшное.

– Он был светом в этом мире! – продолжала она. – С тех пор как его больше нет, я пребываю во мраке даже при свете солнечного дня. Я боюсь, чтобы мной опять не овладели демоны, ибо тогда мне лучше не жить и повеситься! Я и так уже вся исстрадалась!

Ее горе было для меня, словно камень на сердце, и я попытался утешить ее, поведав о том, что, со слов Жанны, Иисус однажды утром уже являлся ученикам, когда они рыбачили.

– Мне рассказывали об этом, однако, вполне возможно, этим мужланам для полного счастья хватило пойманных ста пятидесяти больших рыбин! Их сеть была так тяжела, что им пришлось тащить ее за лодкой до самого берега, чтобы она не прорвалась. Но если они видели Учителя, то почему ничего не сказали, чтобы утешить меня?

Мне показалось, что в ее душе затаилась злоба и ревность из-за того, что, появившись в Галилее, Иисус прежде предстал перед учениками, а не перед ней!

Ее чувства были мне понятны: разве не она первой в то утро пришла к могиле? И разве не ей первой назаретянин явился после своего воскресения?

– Не давай отчаянью победить себя, Мария из Магдалы! Если он вернулся в Галилею, значит его царство близко! Возможно, для меня в нем не окажется места, вероятно, он отторгнет меня, как и своих учеников, но я уверен, что ты еще увидишь его в этих краях!

Она посмотрела на меня своими темно-карими глазами и сказала:

– Я получаю утешение от тебя, римлянина, в то время как мои ближние отказали мне в нем!

Ее лицо осветилось, словно на ярком солнце, несмотря на то что мы находились в доме; она прикоснулась к моей руке, и я ощутил необычную силу, исходившую от этого прикосновения.

– Неужели ты настолько веришь в него? – спросила она. – Я тоже, однако мой мятежный дух не дает мне относиться с должным уважением к избранным им людям; я – скверная и недостойная женщина, которая не в состоянии исполнить его волю. О римлянин, научи меня смирению!

– Мне больше хотелось бы узнать, считаешь ли ты, что он примет меня в своем царстве, несмотря на то что я – римлянин? – озабоченно поинтересовался я.

Тогда она заговорила тем же презрительным тоном, что и Жанна.

– Ученики все еще ждут, что он построит царство Израиля. Для меня же он – свет для всего мира. Если ты веришь в то, что он – Христос, то почему он должен тебя отвергать? Его царство – это вечная жизнь, а не земля, по которой мы ходим!

От этих слов сердце дрогнуло у меня в груди.

– А что такое вечная жизнь? – спросил я.

Магдалина покачала головой.

– Я не в состоянии тебе это объяснить, – ответила она, – Думаю, это известно лишь ему одному. Когда он был с нами, то ничего об этом не рассказывал, а лишь объяснял, как человек должен жить, чтобы быть достойным войти в его царство. Я не настолько смиренна и невинна, чтобы надеяться на вечную жизнь; мне лишь известно, что она в нем и вместе с ним, и этого мне достаточно.

Прежде чем продолжить разговор, я немного подумал.

– И как же мне следует жить? – спросил я. – Разве смирения и кротости для этого достаточно?

– Люби своего ближнего, как самого себя, – в задумчивости ответила Мария – Поступай с другими так, как тебе хочется, чтобы они поступали с тобой.

Неожиданно она закрыла лицо руками и расплакалась.

– Как я, предавшая его учение, могу научить тебя? Когда он был среди нас, мы все были как сестры и братья, однако, как только он нас покинул, мне хватило нескольких дней, чтобы начать ненавидеть своих братьев и сестер. Возможно, это он прислал тебя ко мне, чтобы показать насколько я зла и ничтожна.

Она быстро склонилась и приложила руку к моей заживающей ране.

– Помилуй эту грешницу, Иисус Христос, Сын Божий! – вслух взмолилась она – Если ты смилостивился надо мной, пусть эта нога заживет так, словно на ней никогда ничего не было!

Она подняла глаза, убрала руку и, сдерживая дыхание, заглянула мне в лицо.

– Пусть это будет знаком его согласия: отставь трость и пройдись!

Я поднялся и, отставив в сторону трость, сделал несколько шагов. Хромота покинула меня, не ощущалось никакой боли! Пораженный, я опять сел на прежнее место.

– Это знак, который ты хотела получить! – воскликнул я. – Однако я и так верю в него и не нуждаюсь ни в каких знамениях! По правде говоря, в том месте, где греческий врач сделал надрез скальпелем, моя нога уже зажила и затянулась новой кожей, так что я хромал лишь по привычке, потому что врач неоднократно настаивал на том, чтобы я ходил с большой осторожностью.

Тогда Магдалина подняла мою трость и спросила с улыбкой на губах:

– Может, мне отказаться от своей прежней молитвы и попросить его, чтобы ты опять захромал?

– Думаю, что тебе удалось бы сделать меня калекой до конца моих дней, если бы ты обратилась к нему с подобной просьбой!

Мария в ужасе осмотрелась вокруг, словно застигнутая врасплох за совершением какого-то скверного поступка.

– Нет, нет! Если взывать к его имени с целью навредить кому-то, можно навредить лишь самому себе. Его именем можно лишь благословлять, а проклинать – никогда!

От появившейся улыбки она вся изменилась и, глядя на что-то, чего я не мог видеть, погрузившись в собственные мысли, принялась сгибать трость в руках. На моих, полных удивления глазах вырезанная из дуба трость слегка согнулась, словно стебель камыша. Я стоял как зачарованный, не веря собственным глазам, пока она, почувствовав на себе мой взгляд, не очнулась и в свою очередь не посмотрела на меня.

– Что случилось? – спросила она, перестав сгибать трость.

Машинально я взмахнул руками, словно желая ее о чем-то предупредить, а мои губы сами произнесли:

– Согни снова эту трость.

Мария попыталась это сделать, но несмотря на всю прикладываемую силу, трость ни капельки не поддалась. Тогда я тоже схватил ее: это была крепкая, негнущаяся трость, на которую я прежде опирался всем весом своего тела. Погрузившись в собственные мысли, Мария даже не обратила внимание на то, что делали ее руки. Я ничего не сказал, но в голове у меня промелькнула мысль: вероятно, это был поданный назаретянином знак, потому что я усомнился в том, что нога зажила при его помощи. Не знаю, почему так случилось, ведь я, действительно, не нуждался ни в каких знамениях. В мою душу опять вселилась надежда.

Мне даже в голову не пришло, что дерево могло быть согнуто с помощью какого-то колдовства, и я не испытал никакого помутнения разума, как это бывает, когда колдун принимается за свое дело; наоборот, мой разум был совершенно ясен и чист, чувствовал я себя при этом превосходно.

– О Мария, какая ты счастливая женщина! – воскликнул я – Отвергни всякие сомнения: он по-прежнему остался твоим Господом, и когда ты взываешь к нему, он приходит, даже если ты его при этом не видишь. Ты действительно благословенна.

Выходя из дома, мы оба ощущали новый прилив надежды. Магдалина показала мне свой сад и голубятни, рассказала о том, как ловят птиц в долине, и о том, что, будучи еще ребенком, сама взбиралась на высокие кручи, не испытывая ни страха, ни головокружения перед бездонными пропастями.

Мы вошли в ее жилые комнаты, в которых было полным-полно дорогой мебели и пышных ковров, и она рассказала, что со времени своего избавления от демонов, разбила все греческие вазы и скульптуры, потому что закон Израиля воспрещает изображать людей или животных. Затем она перешла к рассказу о том, как Иисус, часто пребывая в размышлениях, брал в руки ветку и принимался что-то рисовать на земле, однако сразу же после этого стирал свои рисунки ногой, и ни ей, ни кому-нибудь другому не удавалось их увидеть. Пока мы осматривали ее просторное жилье, она рассказывала другие забавные истории о назаретянине. Затем приказала слугам накрыть стол, однако отказалась сесть рядом со мной.

– Позволь мне следовать обычаям моей страны и прислуживать тебе за трапезой, – сказала она.

Потом она позвала на помощь Марию из Беерота и приказала ей слить мне на руки воду для омовения, показывая, как следует прислуживать за столом. Она сама налила мне нежного галилейского вина, которое ударяет в голову со скоростью налетевшего ветра. После нескольких соленых и сладких блюд, она подала на стол жареную рыбу, а затем – голубей, приправленных розмариновым соусом, и мне показалось, что никогда в жизни мне еще не приходилось есть чего-то более вкусного.

Когда я наелся, Мария села на корточки у моих ног и, пригласив другую Марию последовать ее примеру, принялась есть сама. Ее лицо освещала прекрасная улыбка, взгляд был умиротворенным. Сквозь пелену опьянения мне казалось, что она была самой красивой и привлекательной в своем краю женщиной. Похоже, Марию из Беерота тоже пленило ее очарование, и она осмелилась заметить:

– О Мария Магдалина, когда ты так улыбаешься, я действительно начинаю верить в то, что сюда приезжают мужчины из Дамаска и Александрии, жаждущие взглянуть на тебя, и что ты построила этот красивый дом и купила превосходную мебель на их деньги. Научи меня, как добиться того, чтобы получать от мужчин столь великолепные подарки?

На лице Магдалины появилась печаль.

– Не спрашивай меня об этом, – тихо произнесла она – Ни одной женщине не дано обучить этому, других; это удается лишь тем, в кого вселился один или несколько демонов. Демон одновременно пожирает и мучает эту женщину, у нее возникает чувство, будто у нее на шее постоянно затянута петля; ее никогда и ничто не удовлетворяет, ничто не приносит ей радости, она ненавидит самое себя еще больше, чем остальных людей и весь мир.

Недоверчиво взглянув на нее, Мария из Беерота потупилась.

– Возможно, ты права, – сказала она – Только я все же предпочла бы демона, чтобы восхищать мужчин.

Мария из Магдалы ударила ее по губам.

– Замолчи, глупая девчонка, ты не понимаешь, что несешь! – в ярости воскликнула она.

Испугавшись, девушка заплакала, а Магдалина, тяжело дыша, принялась обрызгивать все вокруг себя водой, приговаривая:

– Не стану просить у тебя прощения за то, что ударила, потому что сделала это не со зла, а для твоего же блага. Если я скажу столь же неразумные слова, пусть со мной поступят точно так же! Знай же, что демон может заставить тебя жить в гробнице и питаться падалью, и ни одна цепь, ни один даже самый сильный человек не смогут тебя удержать, когда демон начинает овладевать тобой, и трудно сказать, которые из демонов хуже: те, что терзают твое тело, или те, что опустошают душу, до тех пор пока не отнимут ее вовсе. Своими словами ты ранила меня, но я не в обиде, возможно, следовало напомнить мне о прошлом: под моей личиной жил лишь обескровленный скелет, и через меня демоны привели многих людей к погибели. Слова нашей молитвы должны быть следующими: «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!», а ты в душе произнесла: «Введи меня в искушение и приведи к лукавому!» Об этом говорят твои глаза, уста и ноги, которыми ты с нетерпением постукиваешь по полу. Неужели ты забыла ту девушку, что в Иерусалиме обещала довольствоваться всю свою жизнь соленой рыбой и ломтем ржаного хлеба, если ей удастся избавиться от бедности! Именно поэтому я поставила тебя на пути этого римлянина, но вместо того чтобы с потупленным взором благодарить его, ты пытаешься поймать его в свои сети!

Напуганная Мария из Беерота, плакала, не смея поднять на меня глаз. В душе я испытывал жалость к ней. Но Магдалина продолжала с насупленными бровями:

– Подумай, чего ты хочешь достичь в жизни. Реши, чего ты хочешь: искушения, греха и злобы, которые приведут тебя к погибели, или же тебя устроит простая жизнь?

Девушка подняла голову.

– Я уже говорила, что желаю получить прощение за свои грехи, очиститься, чтобы снова стать девственницей, – поспешила ответить она, – И не заставляй меня рассказывать о том, что я хотела бы получить после этого. Но разве мое желание не могло бы исполниться, если бы я стала страстно молиться?

– Я понимаю тебя лучше, чем тебе кажется, и могу прочесть все твои наивные мысли. Прислушайся же к тому, что я тебе скажу, потому что мой опыт больше твоего: сними эти разноцветные одежды и украшения и побудь пока у меня. Я требую этого от тебя ради твоего же блага. Я научу тебя ловить голубей, и из твоей головы исчезнут дурные мысли. И если Иисус из Назарета явится мне, возможно, тогда он сжалится и над тобой.

Однако юная Мария разрыдалась горькими слезами и воскликнула, упав к моим ногам:

– Это то, чего я боялась! Не оставляй меня в руках этой женщины! Она превратит меня в свою служанку или продаст, как рабыню! О ней ходят ужасные слухи – я знаю, что говорю!

Тогда Мария из Магдалы, покачав головой, прибавила:

– Если бы у тебя было побольше опыта, ты бы поняла, что тебе на какое-то время нужно расстаться с Марком, иначе ты надоешь римлянину, и он может вовсе бросить тебя. И потом: откуда тебе известно, что поживя со мной, ты не научишься быть более привлекательной в его глазах?

Понимая, что Мария прикладывала все усилия, чтобы избавить меня от обузы, я издал вздох облегчения. Вцепившись в колени моих ног, девушка обильно орошала слезами полы моего плаща, однако постепенно она успокоилась, смирившись с судьбой. Тогда Мария приказала ей пойти умыться и переодеться.

– Я в ответственности за это дитя, – сказала она, когда та вышла – Она еще настолько молода, что ее душа одинаково открыта как для добра, так и для зла, а перебороть подобное искушение не под силу даже взрослому мужчине, и то, что ты устоял, говорит в твою пользу. В своей простоте она совершенный ребенок, и тебе, вместо того чтобы оскорблять ее, лучше было бы повесить на шею мельничный жернов и утопиться в море.

– Я вовсе не собирался нанести ей подобное оскорбление! – почувствовав обиду, возразил я – Наоборот, в своей наивности она сделала все возможное, чтобы меня соблазнить! Кстати, если бы не болезнь, возможно я овладел бы ею, когда Сусанна и Натан покинули меня. Однако так даже лучше, так что займись ею, чтобы я смог свободно взяться за поиски назаретянина.

– Не думаю, чтобы Сусанна могла тебя покинуть; мне кажется, она находится в Капернауме и, как и остальные женщины, не знает, что ей делать, потому что ровно ничего не происходит. Однако позволь мне задать тебе один вопрос: чего ты ждешь от жизни, о Марк Мецентий?

При этих словах я вспомнил о своем прошлом, и мне стало стыдно.

– Мне очень повезло! – стал рассказывать я, – Еще в юности я изучил в Антиохии многие языки, а затем в Родосе занимался риторикой. Все, к чему я стремился, – это получить должность секретаря при каком-нибудь проконсуле в странах Ближнего Востока либо зарабатывать себе на жизнь в качестве философа при необразованном, но очень богатом римлянине. Если говорить честно, в Риме я испытал некоторое разочарование из-за того, что меня не приняли в кавалерию, хотя вовсе не собирался стать военным. Некоторое время спустя я получил наследство, дающее мне право носить золотое кольцо на мизинце, но даже в тот период это не имело для меня большого значения; я ношу кольцо в кошельке. Вскоре я понял, что все это не обладает никакой ценностью, потому что теперь я мог легко получить все, чего так желал. В то время я жил ослепленный некой страстью, и однажды мне пришлось покинуть Рим, чтобы не угодить в руки убийц.

Что я хотел бы получить от жизни? Для ответа я могу лишь задать сам себе следующий вопрос: какая сила заставила меня выехать из Александрии в Иерусалим и толкнула к кресту иудейского царя в момент, когда мрак окутал землю?

Когда я достиг возраста зрелого мужчины, по капризу судьбы у меня появилась возможность иметь все: дружбу, благосклонность, удовольствия. Я мог бы добиться даже власти, однако жажда ее была мне чужда. Вскоре меня постигло горькое разочарование: безмерно вкусив удовольствий, я почувствовал себя совершенно разбитым и надломленным. Я понял, что совсем не желаю закончить свои дни в Риме в образе источенного удовольствиями старика, бесконечно повторяющего одни и те же мысли и рассказывающего одни и те же истории, которые своей пошлостью уже ни у кого не могут вызвать смеха. Кроме того, я знаю, что меня ждет, если я вернусь в Рим, где, как ты знаешь, рано или поздно, произойдет государственный переворот. Когда наступит час расплаты, я не смогу оставаться в стороне, потому что, относясь с уважением к гению императора, я начисто отказываюсь принимать участие в махинациях человека плебейского происхождения, жаждущего крови. Так что мне лучше стать смиренным и кротким душой.

– А чего ты хочешь от Иисуса из Назарета? – опять спросила Мария.

– Я предчувствовал наступление его царства, потому что оно – не плод поэтической фантазии, как ад у Вергилия, а часть реальной жизни, и если хорошо поразмыслить, его реалии неразрывно связаны с самой жизнью. О Мария, я так счастлив жить в эти дни и знать, что он находится сейчас в Галилее! От него я не жду ничего большего, чем он даст мне сам, потому что его царство ново, необычно и я не в состоянии его себе представить; от самого сотворения мира на земле создавались великие царства, включая империю Александра Великого, которые затем рушились; я считаю, что один лишь Рим способен устоять, и даже по этой причине его царство не может быть земным.

Наш разговор продолжался вплоть до появления Марии из Беерота, которая, умывшись, сделала себе гладкую прическу. В белом плаще и без обуви она казалась такой юной и была так, трогательна, что меня охватила волна нежности, заставив позабыть обо всем плохом, что я думал о ней. Чтобы наше расставание не было слишком тягостным, я решил в тот же день вернуться в Тивериаду. Магдалина пообещала дать мне знать, если произойдет что-то важное, и попросила передать при встрече привет Жанне и Клавдии Прокуле.

До деревни я дошел, не испытывая никакой боли, и даже подумывал о том, чтобы добраться до Тивериады и ее термий пешком вдоль берега. Однако я встретил гребцов, которые привезли нас сюда, они определенно дожидались моего возвращения, поскольку я хорошо заплатил им.

Небо покрылось тучами, а поднявшийся ветер гнал крутые волны. Гребцы задрали головы и наблюдали за тучами, собравшимися над голубиной долиной и горами.

– Галилейское море очень переменчиво, – сообщили они. – Порывы ветра могут накренить лодку и залить ее водой. Умеешь ли ты плавать, господин?

Я рассказал им историю о том, как во времена своей молодости выиграл пари: я проплыл от Родоса до континента, не боясь морских течений. Правда, при этом за мной плыл корабль, и я не боялся утонуть. Но еще больше самого спора меня подзадоривала привлекательность одной девушки, которая обещала в случае победы одеть на мою голову венок, что заставило меня плыть из последних сил; однако выбравшись на берег, я уже не испытывал никакого влечения к этой девушке!

Я устроился на подушках на корме лодки, а гребцы, подоткнув плащи до пояса, столкнули ее на воду и взялись за весла. Я почувствовал, что им была известна цель моей поездки. Да и разве можно что-нибудь скрыть в рыбацкой деревне, где все знают друг друга и пристально наблюдают за пришельцами? Отсутствие Марии из Беерота их ничуть не удивило, и они с улыбкой обменялись несколькими шутками по этому поводу.

– Что вы хотите сказать? – раздраженно спросил я.

– Ничего плохого! – ответили они – Совершенно ничего! Мы всего лишь обратили внимание на то, что охотница за голубями вернулась к своим старым привычкам. Сколько она тебе заплатила за девушку?

Я, конечно же, не был обязан давать им никакого отчета, однако то, что они говорили о Магдалине, вызвало у меня ярость.

– Она приняла ее в свой дом, чтобы обучить своему ремеслу! – выкрикнул я.

Это их весьма рассмешило.

– Конечно, никто не сомневается в том, что она обучит ее своему ремеслу! – воскликнули они – Она и прежде учила девушек играть на светских инструментах, танцевать бесстыдные танцы и охотиться за голубями, и лишь целомудрие не позволяет нам сказать, за какими голубями они охотились!

Прежде чем я успел им ответить, послышался свист ветра, лодка накренилась, хлынувший ливень превратил подушки, на которых я восседал, в кучу тряпок.

– Вот вам ответ на ваши слова! – воскликнул я.

Однако вскоре нам стало не до упреков, потому что пришлось прилагать все силы, чтобы держать лодку по ветру; ее, словно щепку, уносило в противоположном направлении, и если бы мы попытались держаться нужного нам курса, ее непременно залило бы водой.

Рыбаки собрались поставить мачту, чтобы поднять парус, однако я запретил им это делать, потому что в лодке не было никакого балласта. Надвигались более грозные тучи. Стало темно небо прорезали первые молнии. Мы без конца черпали воду, однако она все заполняла нашу лодку. Ветер пригнал ее к восточному побережью.

Напуганные и мокрые, рыбаки опасливо косились на меня.

– На нас пало проклятие из-за тебя, идолопоклонный римлянин, потому что мы взяли тебя в нашу лодку! – восклицали они. – Мы совершили бесчестный поступок, оказав тебе помощь в том, чтобы отправить дочь Израиля в дом для развлечений, и теперь расплачиваемся за это! Но мы не знали того, что ты замышлял!

Вцепившись в борт, стоя по самый подбородок в воде, я выкрикнул:

– Проклятие вызвано вашими несправедливыми словами о Марии!

Вода не была холодной, однако мы совершенно продрогли: когда ветер утих, нам удалось вычерпать всю воду и следовать в, направлении устья впадавшего в озеро ручья. Полоса берега на этой стороне была несколько уже, перед нами вставали отвесные стены гор. Опять подул ветер, и волны с ревом разбились о прибрежные камни. Рыбаки полагали, что к исходу дня ветер утихнет, однако перспектива взяться за весла в ночное время не вызывала у них восхищения.

Понемногу стали сгущаться сумерки и, несмотря на то что мы выкрутили свою одежду, нас донимал холод. Чуть поодаль, у самого подножья горы, мы заметили небольшой навес, там мерцал чуть заметный огонек. Я предложил направиться к нему, чтобы обсушить нашу одежду, однако мое предложение наткнулось на сопротивление со стороны рыбаков.

– Сейчас мы находимся на чужом берегу, – возразили они. – К счастью, у нас нет с собой сетей, иначе нам пришлось бы платить штраф за ловлю рыбы в чужих водах, Помимо этого, здесь находят себе убежище все воры и разбойники Галилеи, не считая прокаженных, которые живут в пещерах.

И все же у нас не было никакой надежды самим разжечь огонь, потому что кремень и огниво намокли в воде. Тогда я решительно направил свои стопы к укрытию, после недолгих колебаний оба рыбака нехотя последовали за мной. Подойдя поближе, я смог различить сидевшего на земле человека, подбрасывавшего сучья в костер, пламя которого уже поднималось до небес, а в ноздри мне ударил запах жареной рыбы и свежего хлеба. У навеса сушились сети.

– Да пребудет мир с тобой! – сказал я одинокому рыбаку. – Буря застигла нас посреди моря, не позволишь ли ты обсушить одежду у твоего костра?

Он жестом пригласил нас присаживаться; я снял одежду и развесил ее на шесте. На плоских камнях поджаривался хлеб, а на углях костра – две большие рыбины, Уже наступил первый час, на побережье быстро опускалась тень от гор, но в сумерках все еще можно было различить очертания строений Тивериады на противоположном берегу озера.

Чистое лицо незнакомца выражало расположенность по отношению к нам, и я отбросил все опасения. Он, предупредительно приветствуя моих спутников, подвинулся и дал им место у костра. Они осмотрели сеть и поинтересовались, была ли рыбалка удачной; он же скромно ответил, что надеется на то, что буря загнала косяк рыбы в бухточку – на следующее утро он хотел попытать удачи.

Не говоря ни слова, как будто это подразумевалось само собой, он взял хлеб и, благословив его, отрезал каждому по ломтю, оставив один себе; точно так же он наполнил терпким вином чашу, вырезанную из корня виноградника, благословил ее и протянул нам, мы вчетвером отпили из одной чаши. Жареная рыба ему удалась, но поскольку у него, видимо, не было соли, он приправил ее ароматическими растениями. Мы ели, не говоря друг другу ни слова, Я приметил, что мои спутники недоверчиво поглядывали на незнакомца а он, потупив взор и улыбаясь сам себе, смаковал каждый кусочек пищи. По окончании трапезы, он принялся с помощью ветки что-то рисовать на песке, словно пытаясь скрыть охватившее его смущение.

Пока мы ели, наша одежда сушилась, от нее исходили плотные клубы пара. Меня объяло ощущение тепла, и я испытывал чувство удовлетворения; меня клонило ко сну, веки налились тяжестью. Я никак не мог отвести взгляд от этого человека, который столь любезно не сказав ни одного лишнего слова, разделил с нами свою трапезу. Я еще обратил внимание на то, что его руки и ноги испещрены шрамами, а на лице запечатлелось какое-то данное выражение, словно он только что оправился от тяжелой болезни и прибыл сюда, чтобы провести время выздоровления в одиночестве. Однако в присутствии рыбаков, хранивших молчание, я не стал задавать ему лишних вопросов. Наконец, так и не дождавшись когда одежда высохнет, я погрузился в глубокий сон и ощутил его прикосновение, лишь когда он набросил на меня уже просохший плащ.

До самого пробуждения я видел сны, от которых на глаза навернулись слезы; проснувшись, я увидел подле себя спящих рыбаков, издававших легкий храп, по моим щекам текли слезы, и я чувствовал себя сиротой. Костер уже давно погас, а по положению звезд на небе я определил, что уже наступило время третьей стражи. Передо мной расстилалось озеро, поверхность которого была гладкой, как зеркало, однако одинокий незнакомец куда-то исчез, его отсутствие вызвало у меня странный прилив тоски. Но увидев, что он стоит на берегу, лицом к озеру и спиной к нам, я испытал облегчение. Укутавшись в плащ, я поспешил к нему.

– Куда ты смотришь? – спросил я.

Не оборачиваясь, он ответил:

– Я видел разверзшиеся небеса, величие своего отца, и затосковал по его дому.

Чуть погодя я сообразил, что обратился к нему по-гречески и он ответил мне на том же языке, это заставило меня предположить, что передо мной, возможно, один из учеников Иоанна Крестителя, который нашел на этом берегу укрытие от преследований Ирода Антипаса и жил в одиночестве, добывая себе пропитание рыбной ловлей.

Тогда я сказал:

– Я тоже ищу путь к царству. Сегодня я проснулся заплаканным. Укажи мне этот путь.

– Существует только один путь, – ответил он – То, что ты делаешь для одного из моих самых меньших братьев, ты делаешь для меня.

И добавил:

– Мир мой даю вам: не так, как мир дает. Да не смутится и не устрашится сердце твое, дух истины придет вслед за мной, однако мир не примет его, потому что не видит и не разумеет. Но если ты веришь в этот дух, он тебя никогда не покинет и будет жить в тебе. Я никого не оставляю сиротой.

Сердце мое разрывалось в груди, однако я не решался прикоснуться к этому рыбаку.

– Твои речи не похожи на речи простого человека. Ты говоришь, как власть имущий, – прошептал я.

Он ответил:

– Мне дана вся власть над землей и над небесами.

Неожиданно он обернулся ко мне лицом. При свете звезд и луны я увидел его мягкую, но строгую улыбку. Мне показалось, что его взгляд проникал в самые потаенные глубины моей души, словно снимая с меня одну одежду за другой и оставляя совершенно открытым, однако от этого я лишь почувствовал какое-то облегчение.

Указав на противоположный берег, он произнес:

– Там, в греческом театре княжьего города плачет девушка: она только что потеряла своего брата и теперь ее некому защитить. Что ты видел во сне?

– Белого коня.

– Да будет так! – произнес он, – Через несколько дней ты побываешь на бегах: сделай ставку на квадригу с белыми лошадьми, а затем разыщи эту девушку и отдай ей все, что выиграешь.

– Как же мне найти в таком большом городе неизвестную девушку, потерявшую своего брата? – возразил я. – И на какую сумму мне ставить?

Он опять улыбнулся, но на этот раз его улыбка была такой печальной, что я почувствовал, как мое сердце разрывается на части.

– О Марк, к чему эти ненужные вопросы! – тихо упрекнул он.

Однако я не понял, к чему относился этот упрек.

– Откуда тебе известно мое имя? – удивился я. – Разве мы знакомы? По правде говоря, мне кажется, я где-то тебя видел.

Покачав головой, он сказал:

– Разве тебе не достаточно того, что я тебя знаю?

Я понял, что это был человек необычной судьбы, и убедился, что передо мной – один из смиренных духом, у которого от постоянных размышлений и одиночества помутился разум. Иначе как бы он смог хвалиться тем, что обладает властью над небесами и землей? Однако я все же решил запомнить его совет, потому что вполне возможно, он умел угадывать будущее.

Тогда он сказал:

– О несчастный! Ты смотришь и не видишь, слышишь и не разумеешь! Однако придет день, и ты об этом вспомнишь, о Марк, и тогда тебе придется умереть имени моего ради, чтобы оно осветилось в тебе, как во мне освещается имя моего отца.

– Что за несчастье ты мне предрекаешь? – вздрогнув, воскликнул я, не понимая смысла его слов.

Я подумал, что он не умеет верно изъясняться по-гречески, потому что мне никак не удавалось понять его.

Он глубоко вздохнул, и неожиданно сбросив с себя плащ, остался нагим до пояса. Бедность его была столь вопиюща, что на нем не оказалось даже туники.

– Прикоснись к моей спине, – обернувшись, сказал он.

Протянув руку, я ощупал его плечи, на которых остались рубцы от кнута. Еще раз вздрогнув, он приложил мою руку к левому боку, и мой палец попал в след от глубокой раны. Его действительно так ужасно мучили и пытали, что он вполне мог утратить рассудок. Я проклял иудеев, поступавших так друг с другом из-за своей религии, потому что в этом человеке не было ничего дурного, даже если он говорил не совсем обычные вещи. Во мне пробудилась огромная жалость к нему.

– Назови мне хотя бы свое имя! Возможно мне удастся добиться, чтобы тебя прекратили преследовать.

Тогда он ответил:

– Если в нужный момент ты будешь моим свидетелем перед людьми, я стану твоим свидетелем перед моим отцом.

– Твое имя! – взмолился я – И кто же твой отец, если ты его так превозносишь, о странный человек?

Но он лишь промолчал в ответ и, укутавшись в плащ, стал медленно удаляться, давая тем самым понять, что наш разговор окончен. Несмотря на то что он был из плоти и крови, в чем я мог убедиться собственноручно, он показался мне настолько необычайным, что я не посмел следовать за ним и надоедать ему своими вопросами. Постояв немного в нерешительности, я вернулся в укрытие, занял свое прежнее место и сразу же провалился в сон без видений.

Меня разбудил свет зарождавшегося дня. Над противоположным берегом озера поднималось безмятежное, словно водная гладь, солнце, обрамляя золотом вершины гор. За озером, будто видение из сна, поднимались портики Тивериады. Перед моим взором предстала мирная красота, и мне казалось, что после сна я родился другим человеком в другом мире. Проснувшиеся раньше меня рыбаки уже творили молитву «Слушай, Израиль!»

Однако незнакомец и его сети куда-то исчезли. Остатки вчерашнего ужина были разложены как бы специально для нас. Мы втроем молча и с аппетитом поели, а затем вернулись на берег к лодке. Я осмотрелся вокруг, напрасно пытаясь отыскать взглядом одинокого рыбака: вчера вечером он говорил, что на рассвете собирается отправиться на рыбалку, однако нигде не было видно даже его следов.

Рыбаки широкими гребками весел уводили лодку от берега, и ее нос разрезал прозрачно чистые воды, в которых отражались вершины гор и алый восход солнца. Я по-прежнему испытывал ощущение наготы и свободы, словно кто-то избавил меня от тяжести ненужных одежд. Однако чем больше я думал о случившемся этой ночью, тем больше сомневался, не переставая задавать себе вопрос: а что, если все это было лишь небывалой яркости сном? Откуда одинокий отшельник Галилейского моря мог знать греческий язык?

Рыбаки продолжали усиленно грести, глядя только вперед, желая как можно скорее удалиться от чужого берега. Я же не переставал оглядываться назад, пытаясь увидеть где-нибудь на берегу силуэт одинокой человеческой фигурки. Однако это занятие оказалось бесплодным.

– Кто был тот человек, приютивший нас на ночь? – наконец спросил я. – Вы знаете его?

– Ты слишком любопытен римлянин! – возразили они. – Мы находились на запрещенном для нас берегу.

Однако после паузы один из них сказал:

– Это мог быть весьма известный человек. Может, тебе приходилось видеть, как он обращался к толпам людей или был изгнан из Галилеи после нескольких ударов кнута? Для этого требуется не так уж и много! Иоанн остался без головы за то, что посмел запрещать князю жить с женой его брата!

А второй добавил:

– В его лице и глазах было что-то напоминавшее Иисуса из Назарета. Если бы подобное было возможно, я бы сказал, что это сам раввин, однако Иисус был выше ростом, серьезнее и не так приветлив, как этот незнакомец. Может быть, это был один из его братьев или кто-то из родственников?

В мозгу у меня запульсировала необычная мысль, потрясшая меня до самих глубин моего существа.

– Немедленно поворачивайте обратно! – взревел я, вскочив в лодке на ноги.

Они ничего не хотели слышать об этом, пока я не пригрозил броситься в воду и добраться до берега вплавь. Тогда они развернули лодку, и мы поплыли обратно. Нос лодки еще не успел коснуться берега, как я спрыгнул в воду и, задыхаясь, помчался к навесу, однако поблизости никого не было. Словно сумасшедшие я носился по берегу, пытаясь отыскать хотя бы его следы, пока рыбаки силой не заставили меня вернуться в лодку.

Оказавшись на борту, я, закрыв лицо руками, принялся упрекать себя за отсутствие здравомыслия и за то, что не сумел узнать его, если этот человек действительно был Иисусом из Назарета. Однако вскоре меня одолели сомнения: как я сам мог убедиться, незнакомец был таким же человеком, как и все остальные, в его чертах не было ничего божественного, по крайней мере в моем понимании; кроме того, разве не воспринимал я его речи как бред воспаленного рассудка? Но при этом я подумал: почему божественное должно быть таким, каким оно мне кажется или каким я могу его себе представить? Кто я таков, чтобы решать в каком обличье должен предстать предо мной Сын Божий?

Терзаясь жестокими сомнениями, я не знал, что думать, вспоминая каждое его слово и каждый мой вопрос. Наконец я был вынужден оставить это занятие, думая лишь о том, действительно ли я буду присутствовать на скачках в Тивериаде, как он это предсказал.

В гневе я воскликнул:

– А ведь вчера я вам говорил о том, что назаретянин на третий день воскрес из мертвых! Если вам действительно показалось, что вы узнали его, почему же не обратились к нему?

Обменявшись взглядами, словно пытаясь сговориться, они ответили:

– К чему задавать ему вопросы? Если бы у него было бы что нам сказать, он заговорил бы первым! Кроме того, он внушает нам страх! Мы никому не станем говорить об этой встрече и тебе советуем поступить так же! Если это действительно был Иисус – во что нам верится с трудом, – у него должны быть свои причины, чтобы жить в одиночестве и скрываться от римлян.

– Если он тот, за кого мы его принимаем, ему нечего опасаться на этом свете! – настаивал я. – В Иерусалиме он явился своим ученикам, собравшимся в наглухо закрытой комнате.

Рыбаки, рассмеявшись, сказали:

– О чужестранец, никогда не верь тому, что тебе рассказывают галилеяне! Нас очень легко чем-то увлечь, и у нас, кроме того, богатое воображение!

Вернувшись в свою роскошную комнату в греческой гостинице у термий, я испытал настоящее облегчение, наконец-то оставшись один: теперь я мог спокойно думать и поступать так, как мне захочется. Мария из Беерота действительно вертелась подле меня, словно щенок, и лишь после того, как Магдалина избавила меня от ее присутствия, я осознал, насколько она мне мешала.

В покое своего жилища я опять воспроизвел в памяти все, что произошло на песчаном берегу, однако после этого чувство покоя оставило мою душу, сменившись горечью, раздражением и беспокойством. В атмосфере гостиницы, где каждый богатый постоялец заботился лишь о том, как бы провести сравнение между собой и своим соседом, присматриваясь к его болезням и диете, мной начали овладевать сомнения в том, что я действительно встретил назаретянина: буря могла так повлиять, что для меня все превратилось в перемешанный с реальностью кошмар; и разве рыбаки сами не смеялись надо мной? Если бы незнакомец оказался Иисусом, то он, пожелав явиться нам открыто, обязательно назвался бы и прямо заявил о себе!

Терзаемый муками сомнений, я пытался шагать по комнате, а на глаза наворачивались горькие слезы. Вновь обретенное одиночество становилось для меня невыносимым, и я дал знать о своем возвращении Клавдии Прокуле. Она ответила, что не может принять меня, потому что к ней прибыли придворные князя Ирода Антипаса.

На следующий день Клавдия пригласила меня на ужин. Приглашенных было много, и мне удалось познакомиться с Хузой, римским советником при дворе и супругом Жанны, и с врачом князя, которого тот отправил к Клавдии Прокуле, надеясь, что он сможет ее излечить. Этот либерально настроенный иудей учился на острове Кос и был настолько эллинизирован, что походил на грека больше, чем любой из настоящих греков. В ожидании появления хозяйки, прежде чем сеть за стол, в атриуме дворца нам предложили вина со сладкими и острыми яствами. Придворные засыпали меня коварными вопросами, однако я ограничился хвалебными словами в адрес спасительных вод термий, благодаря которым моя нога так быстро зажила.

Клавдия Прокула потребовала, чтобы на пире присутствовала Жанна, что, по всей видимости, не понравилось ее супругу, и та за все время трапезы не проронила ни слова. Весьма бледная лицом хозяйка дома поведала, что ей никак не удается обрести спокойный сон, несмотря на благотворное воздействие купаний, и что если ей случайно удавалось сомкнуть глаза, она сразу же становилась жертвой ужасных кошмаров, ей пришлось приставить к себе раба, в задачу которого входило будить ее, если она начинала стонать во сне.

– О Марк! – обратилась она ко мне – Ты даже представить себе не можешь, в каком трудном положении я оказалась, ведь я так больна и ранима! Супруг предупреждал меня об этом, когда я отправлялась сюда, но я даже не могла себе представить, что это может принять такие размеры, потому что я никогда не вмешивалась в политику и была сама сдержанность. Князь Ирод слишком торопится! Он любой ценой хочет организовать в мою честь большие скачки, чтобы продемонстрировать свои дружеские чувства по отношению к Понтию Пилату. Однако тебе известно, насколько я не люблю привлекать к себе внимание: уже одно то, что, узнав о моем прибытии, он направил к границам своих всадников в красных одеяниях, показалось мне чрезмерным.

Бросив лукавый взгляд в сторону придворных, она продолжала:

– Он пожелал, чтобы его прекрасная супруга Иродиада находилась вместе со мной в царской ложе, чтобы народ Галилеи мог нас приветствовать овациями. Но помимо того что я не знакома с Иродиадой, я дала понять, что их союз не признан иудаистским законом.

Придворные в знак протеста воздели кверху руки, и я заметил, как смутился бородатый Хуза. Мне же нечего было терять, поскольку я никак не зависел от милостей князя, и я совершенно откровенно, как того пожелала Клавдия Прокула, произнес:

– Мы все находимся в кругу друзей. Лисица – умное животное, и я слышал, что этим лестным прозвищем называют князя этих земель. Таким образом, он пожелал, чтобы высокородная римлянка, принадлежащая к императорскому роду, находясь в Галилее, официально выразила одобрение этого брака, который, насколько я понимаю, вызвал такое негодование, что один из пророков лишился головы. О Клавдия, я представляю себе ту бурю оваций, которыми встретит тебя в цирке воодушевленный народ Галилеи, желая продемонстрировать свои верноподданнические чувства римлянам и супруге князя одновременно. Думаю, понадобятся по крайней мере две когорты солдат, чтобы хоть как-то поддерживать порядок, и придется обыскивать публику, чтобы в тебя не угодил какой-нибудь предмет.

Клавдия Прокула бросила на меня удовлетворенный взгляд. – Естественно, я ничего не имею против княгини, – поспешно добавила она – Однако если предположить, что ее присутствие рядом со мной может вызвать подобные беспорядки, то как тогда мой супруг, находясь в Кесарии, сможет определить, были ли они направлены против римлян или же только против Иродиады? Я слышала, что народ отказывается даже приветствовать ее, разбегается, поворачивается к ней спиной, когда она показывается на людях.

Тогда взял слово римский советник.

– Если народ восстанет, это может быть истолковано как проявление враждебности по отношению к Риму, и тогда князь под предлогом верности римлянам получит превосходную возможность строго наказать свой народ, что, я думаю, весьма понравится княгине Иродиаде.

– Однако совершенно не понравится моему супругу, – возразила Клавдия Прокула. – Во-первых, Понтий Пилат придерживается в политике золотой середины и предпочитает по мере возможного избегать всяческих волнений, хотя в данном случае дело касается одного Ирода Антиапаса. Во-вторых, трудно себе представить, как это дело будет воспринято в Риме. О Марк, мне понравилось, что ты разделяешь мое мнение, и я согласна принять это приглашение лишь как частное лицо; естественно, после бегов я готова приветствовать княгиню, чтобы завязать с ней дружеские отношения. Я не подвержена никаким предрассудкам, тем более что я – супруга прокуратора Иудеи.

– Я и не знал, что галилеяне организовывают бега, – сказал я, желая перевести разговор на менее щекотливую тему.

– Эти рыбаки и мужланы ничего не смыслят в лошадях, однако я считаю театр и цирк лучшим средством укоренения культуры, к тому же они помогают изжить предрассудки, – с презрением произнес врач. – Времена, когда этому народу пришлось пройти через пустыню, чтобы бежать из Египта, давно прошли! Сегодня квадриги принимают участие в соревнованиях, организованных в различных странах, мы собираемся выставить одну упряжку из Эдома, – а вторую – от кесарийской кавалерии; в бегах также примут участие наездники из Дамаска, что же касается арабских шейхов, то они давно без ума от лошадей, и никакая вражда не может их заставить отказаться от участия в бегах.

Хуза добавил:

– Скачки также способствуют смягчению межрасовой вражды. К примеру, арабы могут таить обиду за то, что первая супруга князя Ирода, принадлежавшая к их расе, вынуждена была спасаться бегством и нашла убежище в лагере своего отца.

– Что за дивная страна: скачки могут устранить рознь между народами! – с иронией произнес я – Болельщики в Риме наоборот, забрасывают друг друга камнями и дерутся дубинами как до, так и после соревнований.

– То, что толпа дерется из-за лошадей и квадриг – это признак цивилизации! – заявил римский советник. – Поверь мне, религиозные войны намного хуже! Будем надеяться, что нам удастся прожить несколько лет спокойно, после того как твой супруг так разумно отправил на крест этого царя.

– Ты говоришь об Иисусе из Назарета? – спросил я – А разве ты не знаешь, что он воскрес из мертвых и вернулся в Галилею?

Я произнес это таким тоном, чтобы они подумали, будто я шучу. Однако они вздрогнули, улыбки застыли на их лицах.

– Галилеяне весьма расположены к предрассудкам, – наконец сказал Хуза, – Когда до князя дошли слухи о воскресении Иисуса, он подумал, что речь идет о каком-то одетом в верблюжью шкуру пророке. Однако, честно говоря, я не ожидал, что этот досадный слух может достичь ушей приехавшего сюда на отдых римлянина.

Эллинизированный врач принялся яростно сорить словами, подкрепляя их оживленной жестикуляцией.

– Узнав об этом, я долго размышлял и решил расспросить свидетелей его смерти. Я слышал, что когда солдат, чтобы убедиться в его смерти, пробил ему бок копьем, из раны полилась вода и кровь. С медицинской точки зрения из мертвого тела не может идти кровь! А если предположить, что опьяненный вином, которое ему дали, он лишь погрузился в сон, похожий на смерть? Иначе для чего его ученикам потребовалось бы хранить его тело в могиле? Возможно, им удалось вернуть его к жизни, и тогда то, что он прячется где-нибудь в пещерах, становится вполне объяснимым. Как бы то ни было, он – маг, наделенный необыкновенными способностями.

Римский советник едко заметил:

– Человек, распятый Римом, еще никогда не воскресал! Ты тем самым выдвинул суровое обвинение против Понтия Пилата! Будь осторожнее в высказываниях!

– Мое прибытие в Иерусалим случайно совпало с моментом казни, – опять вмешался я в разговор, – и именно поэтому это все вызвало у меня интерес. Могу вас заверить, что он действительно умер на кресте. Если даже он всего лишь потерял сознание от удушья, то после того, как ему пронзили сердце, а это я видел собственными глазами, он все равно бы умер.

Однако увлеченный своей мыслью врач возразил:

– Человеку, не сведущему в медицине, трудно установить смерть! Это может сделать лишь опытный врач!

И он принялся рассказывать нам о случаях, когда он сам был свидетелем подобного, пока Клавдия Прокула не прервала его, закрыв уши.

– Прекрати говорить о столь ужасных вещах, иначе мне опять начнут сниться кошмары!

Озадаченный врач, желая сменить тему, обратился ко мне:

– А верно ли, что Мария из Магдалы оставила свою прежнюю профессию?

Вслед за его словами наступило гробовое молчание. Удивленно оглядевшись вокруг, он спросил:

– Я сказал что-нибудь не то? Разве об этом запрещено говорить? Но… что в этом плохого? Несмотря на миллион жителей, Галилея – действительно маленький край. По крайней мере, на берегу этого озера все знают все обо всех. Были времена, когда Магдалина в глазах путешественников, выглядела основной достопримечательностью этих мест, и ночи напролет при свете факелов от Тивериады до ее дома тянулись процессии из носилок. Рассказывают, что ты побывал у нее и оставил на воспитание молодую девушку, которую привез из Иерусалима. Так что же в этом плохого?

Я не сказал ни слова в ответ, а Хуза как-то вынужденно произнес:

– Моя супруга хорошо ее знала, хотя теперь, естественно, не ищет встречи с ней. С тех пор как Иисус из Назарета исцелил ее, она больше не занимается колдовством, а раздает милостыню и ведет обычный образ жизни. Вообще-то я считаю, что назаретянин сделал больше хорошего, чем плохого, он отнюдь не подстрекал народ к восстанию и не богохульствовал, хотя был казнен именно по этой причине. Моя супруга, некоторое время следовавшая за ним, исполняя данный ею обет, поскольку он исцелил от горячки одного из княжьих детей, не скажет о нем ничего плохого.

Разговор раззадорил его, и он ударил кулаком в раскрытую ладонь.

– С ним ничего бы не случилось, если бы он не вздумал отправиться в Иерусалим! Фарисеи неоднократно добирались даже сюда, чтобы все выведать и подготовить ему обвинение, но у них так ничего и не вышло! Думаю, советы Иисуса состояли в том, чтобы молиться от чистого сердца, что было не по вкусу синедриону, который из-за этого мог потерпеть убытки. Лично я считаю что уплата десятины храму, расположенному за пределами нашего края, это расточительство, а то, что крестьяне вынуждены платить, кроме десятины князю, еще десятину храму, регистрационные и таможенные налоги римлянам, не считая выплат и налогов за соль и торговлю на базарах, – просто неразумно! Они не смогут устоять под этим бременем и в конце концов лишатся своих полей и земель! И тогда по дорогам потянутся бродяги, а в стране воцарится обстановка всеобщего недовольства и неуверенности, при которой каждый будет ненавидеть своего соседа, что однажды уже случилось в Иудее.

Врач открыл было рот, чтобы что-то сказать, однако Клавдия Прокула опередила его.

– О Хуза, я разделяю твое мнение, – понимающе произнесла она, – Иисус из Назарета был праведным и набожным человеком, и Понтий никогда не отправил бы его на казнь, если бы сами иудеи не вынудили его к этому.

После трапезы хозяйка дома, пожаловавшись на головную боль, отправилась к себе в покои, куда за ней последовал врач, чтобы приготовить ей болеутоляющий напиток. Хуза тоже поднялся, объяснив, что ему с женой следовало уладить какие-то касающиеся дома вопросы, и мы с советником остались вдвоем возлежать на подушках и смаковать вино. Он безудержно пил, пытаясь при этом вытащить из меня побольше римских новостей, из которых его, по всей видимости, больше всего интересовало усиливающееся влияние Сежана, однако я был осторожен и не позволил втянуть себя в опасный разговор. Впрочем, узнав, что я выехал из Рима более года назад, он сразу же утратил всякий интерес ко мне. Я, со своей стороны, задал несколько вопросов о князе и его дворе.

Он безудержно расхохотался и предупредил:

– Советую тебе в следующий раз не называть его на людях лисицей! Наследники из рода Ирода Великого злопамятны и весьма восприимчивы ко всему, что касается самолюбия. Нельзя отрицать ни их необыкновенный разум, ни бесстыдство, но по крайней мере они навечно верны Риму, которому обязаны своим положением. Их родственные связи чрезвычайно запутанны. Дедом Иродиады был Ирод Великий, и у иудеев, конечно, есть бесспорные основания усомниться в законности этого брака. К счастью, князь имеет возможность устанавливать собственные законы, и один придворный врач однажды уже лишился всего, что у него было. У меня есть право вето на смертную казнь, однако я не настолько глуп, чтобы когда-нибудь к нему прибегнуть! Моя единственная забота – собрать здесь капиталец, воспользовавшись своим прекрасным положением, кроме того, Тивериада не такой уж плохой город для прибывшего из Рима. Что ты скажешь, если мы напьемся, а потом отправимся в город за удовольствиями? Я покажу тебе, как умный человек может приятно проводить здесь время, не вмешиваясь в дела, которые его не касаются.

Я отказался следовать за ним, сославшись на свою больную ногу.

– У меня, конечно, есть соглядатаи во всех больших селениях Галилеи, – продолжал он – Я слежу за тем, чтобы сюда не ввозилось незаконно оружие и чтобы князь не смог создать его запасы, а также наблюдаю за отношениями князя с другими странами: он перестал наводить мосты с арабами, а Персия – слишком далекая страна. Короче говоря, я выполняю задачу, возложенную, на меня Римом.

Я поинтересовался, как ему удалось избежать влияния иудейской религии в стране, наводненной пророками и святыми.

– Просто я ворошу это осиное гнездо, – ответил он, подкрепив свое высказывание твердым жестом. – Мы, римляне, приносим жертвы изображению императора, несмотря на робкое сопротивление этому со стороны Тиверия, однако не принуждаем народ поступать точно так же; здесь люди настолько далеки от цивилизации, что даже местная знать отказывается ходить в театр, когда нам удается поставить там спектакль. В этой стране и речи не может быть о том, чтобы осужденный на смерть умер на сцене, как в Александрии, и мы вынуждены довольствоваться трагедиями, в которых текут реки суррогатной крови! Кроме того, иудеи не желают видеть фривольных развлечений, а о фарсах и слышать не хотят!

Вспомнив о словах одинокого рыбака, я· поинтересовался, прибыла ли в Тивериаду труппа бродячих артистов.

– Не знаю такой, – покачал он головой, – Если князь не оплачивает их представлений, то тогда сложно найти благодетеля, который взял бы на себя все расходы! Здесь театр не пользуется таким народным признанием, как в цивилизованных странах!

Вскоре он вместе с Хузой начал собираться домой; я проводил их во двор, где они сели в носилки, и весьма любезно распрощался с ними, полагая, что расположение столь знатных людей принесет мне пользу. Врач князя решил воспользоваться моментом и пройтись по курорту, чтобы урвать немного денег. После их ухода Клавдия Прокула позвала меня к себе.

– Есть ли какие новости от Магдалины? – спросила она слабым голосом, опустив голову на руки – Что она просила мне передать?

– Необходимо подождать – ответил я – Похоже, никому не известно больше того, что мы уже знаем.

– Мне говорили, что близ Найма видели человека, похожего на Иисуса, но он исчез еще до того, как смиренные душой смогли с ним встретиться.

– Возможно, у свидетелей этой встречи есть причина не говорить о ней, – заметил я.

Клавдия Прокула тихо промолвила:

– Предпринимая это опасное путешествие, я надеялась, что мое излечение даст ему прекрасную возможность обрести известность после своего воскресения. Почему же он не является мне? Ничто не мешает ему сделать это, если он способен проникать через закрытые двери! Я ничуть бы его не испугалась! Каждую ночь меня мучают кошмары! Это ожидание начинает мне надоедать! Конечно, серные ванны приносят какое-то облегчение, однако сейчас меня заботит то, что мне одеть, чтобы появиться на бегах; несмотря на все свои богатства, Понтий Пилат довольно скуп, возможно, это результат весьма скромного происхождения: знаешь ли ты, что его мать была варваркой из северной части Британии, где люди едят торф?

– Я шепнула о твоем затруднительном положении Хузе, – сказала Жанна – Он считает, что князь, по крайней мере, обязан тебе шелковым платьем, если ты почтишь бега своим присутствием.

– Но если только он пришлет мне какую-то старую тряпку Иродиады, я приму это как оскорбление, так что, надеюсь, ты ясно высказалась на этот счет, – продолжала Клавдия тоном крайнего раздражения, – Помимо того что я наотрез отказываюсь принять что бы то ни было из вещей этой иудейской проститутки, я требую, чтобы его подарок был сделан из средств казны, предназначенных на международные расходы.

Затем, обернувшись ко мне, она прибавила вместо объяснения:

– О Марк, ты же знаешь меня – я вовсе не тщеславна! Я меланхоличная женщина, обожающая прежде всего одиночество. Однако, если мне предстоит появиться на людях, я должна быть одета в соответствии с положением, занимаемым моим мужем, хотя бы для поддержания престижа Римской империи. Мужчинам трудно это понять.

– Мне действительно трудно это понять, – признался я, – Бега, похоже, имеют для тебя большее значение, чем Иисус из Назарета, ради которого ты прибыла сюда. Возможно, именно в этот момент Сын Божий создает вокруг нас свое невидимое царство а тебя больше заботят одежды, которые ты наденешь для развлечения арабских шейхов и богатых коневладельцев!

– С меня достаточно невидимых вещей в ночных снах! Я в самом деле каждую ночь страдаю от адских ужасов и при этом не имею возможности ни пошевелиться, ни позвать на помощь, и мне кажется, что я скоро умру; с новолунием все мои болезни усиливаются, боюсь, что в конце концов я сойду с ума.

В удрученном настроении, слегка опьяневший, я отправился к греческой гостинице. На обратном пути мне встретилась женщина, сидевшая, прислонившись к ограде сада. Она была одета в рубище, полностью скрывавшее ее лицо, и не узнав ее, я прошел мимо. Однако она приветствовала меня по имени и шепотом добавила:

– Я пойду впереди к берегу. Следуй за мной так, чтобы никто этого не заметил.

Она пустилась в путь, а я сопровождал ее. Так мы дошли до пустынного побережья, где нас никто не мог ни видеть, ни слышать. Тогда она открыла лицо, и я узнал ее: это была Сусанна, которая, впрочем, не улыбнулась и не обрадовалась нашей встрече. Наоборот, она стенала, вздыхала и заламывала руки, словно испытывала страшные угрызения совести и не знала, с чего начать. В порыве гнева я стал вычитывать ее за предательство и спросил, где находится Натан с моими ослами и кошельком.

– Мы вовсе не предавали тебя, еще ничего не потеряно – защищалась она – Натан с твоими ослами работает на перевозке песка и глины для строительства нового помещения таможни в Капернауме: тем самым зарабатывает средства, из которых ты платишь ему; когда он даст тебе отчет, ты увидишь, что пока ты здесь ничего не делал, твои ослы работали на тебя и принесли немалые деньги! Однако не знаю, верно ли я поступаю, выдавая тебе тайны других, я бы никогда не осмелилась прийти к тебе, если бы ты когда-то не поцеловал меня в губы, несмотря на то что я уже сделалась старым огрызком кожи и во рту у меня осталось всего лишь несколько зубов, тогда как в Галилее есть немало женщин моего возраста, у которых зубы еще в полном порядке!

– Оставь свои зубы в покое! – проворчал я – И говори немедленно, есть ли у тебя какие-то новости о назаретянине!

Сусанна ответила:

– Знай же, что какое-то время тому назад он являлся многим из своих учеников: на берегу озера он разделил с ними трапезу и назначил Симона Петра старшим над остальными. Этим я хочу сказать, что теперь Петр стал пастухом, которому надлежит заботиться о пище для своих овец. Но черт меня побери, если Петр захочет дать эту пищу тебе или примириться с тобой, потому что ты не принадлежишь к числу сыновей Израиля и не прошел обрезания. Я не могу понять, почему для выполнения такой трудной задачи он выбрал именно Петра, который еще до того, как пропел петух, отрекся от него. Конечно, он сильнее и выносливее остальных, однако он слишком властен, чтобы заботиться о других!

– Они сами рассказали тебе об этом? – не веря в подобное, уточнил я.

Обняв руками колени, Сусанна издала вздох.

– Ох, как у меня болят ноги! – простонала она – Я никогда бы не дошла сюда из Капернаума, если бы мне не позволили сесть в лодку одного сборщика налогов, следовавшего сюда, в Тивериаду, в этот языческий город! Я всего лишь старая сплетница, и никто ни о чем мне не сообщает, но при этом у меня тонкий слух. Кому-то надо чистить и солить рыбу, прежде чем заложить ее в бочки, точно так же кто-то должен стирать белье этих людей и готовить им, и таким образом то там, то здесь мне удается собирать сведения, может быть, даже в большем объеме, чем я надеялась, потому что все считают меня настолько глупой, что уверены, будто я ничего не способна понять! Кроме того, я так ослабела и зачахла без Иисуса, что по ночам мне не удается сомкнуть глаз, тогда я в темноте отправляюсь молиться на берег и думаю: не моя вина в том, что мне приходится слышать вещи, предназначенные вовсе не для моих ушей! Может, это совершается по воле Бога? Конечно, Иисус уже не раз являлся ученикам и обучал их таинствам. Петр, Яков и Иоанн всегда были его любимцами, и можешь мне поверить, теперь их лица сияют настолько, что человеку, желающему разглядеть их в темноте, не нужны ни светильник, ни фонарь. Натан же не приучен ко лжи, – продолжала она. – Он всегда остается мужчиной, и я доверяю ему больше, чем своим собственным мыслям. Он дал одно обещание, не позволяющее ему сейчас появиться здесь, а мне сказал прийти к тебе и дать о нас знать: я обязана тебе тем, что ты помог мне добраться из Иерусалима в Галилею, тогда как святые покинули меня. Натан сказал, что для меня ты был добрым самаритянином, таким, о котором Иисус однажды рассказывал в одной из своих проповедей. Для меня же римляне ничем не отличаются от самаритян, которые презирают храм и ходят на поклонение Богу на вершину одной из своих гор, а также празднуют Пасху, как им заблагорассудится; римляне, по крайней мере, ничего об этом не ведают, а значит они невинны, за исключением тебя, конечно!

Сусанна еще долго могла бы продолжать искать во мне облегчения своим страхам и сомнениям, однако вскоре мне пришлось ее прервать.

– Так является ли Иисус из Назарета Христом, Сыном Божьим, и действительно ли он воскрес? – спросил я.

– Он в самом деле воскрес из мертвых, ходит по Галилее, явился многим людям, – ответила она, расплакавшись. – Пусть он мне простит, если я поступаю неверно и предаю его! Но ведь тыне собираешься причинить ему вред, верно?

– Почему же он тогда не явился ни Марии из Магдалы, ни Жанне, ни тебе? – удивился я.

– Да ведь мы всего лишь женщины! – воскликнула Сусанна, искренне удивляясь моему вопросу. – Зачем нам являться?

От такой безрассудной мысли она залилась чистым смехом, прикрывая рот рукой. Затем, став опять серьезной, продолжила:

– Я нисколько не сомневаюсь в том, что Заведеевы сыновья рассказали обо всем матери, такой эгоистичной и властной женщине, что они никогда не осмелились бы от нее что-либо скрывать, однако она еще не поделилась услышанным с другими женщинами. Единственное, что я знаю – это то, что по всей Галилее среди тех, кто шел за ним, к кому он прикасался, тех, кто верил в него, и тех, кто пользовался доверием его учеников, короче говоря, не только среди семидесяти, которых Иисус сам направил проповедовать, но и среди многих других, которые именуют себя смиренными, разошлась одна весть. Она передается из уст в уста, из деревни в деревню: «Господь воскрес, бодрствуйте, время наступает. Всего лишь сорок дней он будет оставаться на земле, но перед уходом он соберет на горе всех своих, чтобы попрощаться с ними». Не знаю, сам ли он подаст сигнал, или же его ученики будут собирать всех остальных.

– На горе? На какой горе?

Сусанна качнула головой.

– Этого я не знаю. Однако думаю, что это известно его последователям и многим смиренным душой. Он поднимался на многие горы, как со стороны Капернаума, так и по другую сторону озера, чтобы помолиться там в одиночестве. Однако я полагаю, что эта гора находится где-нибудь в центральной части Галилеи неподалеку от дороги, чтобы все, кому будет адресовано это послание, смогли без задержки и не привлекая постороннего внимания добраться до этого места, как только будет дан сигнал. Поговаривают также об эликсире бессмертия, однако я не могу сказать, собирается ли он раздать его всем своим, когда те соберутся у горы.

– Не знаю, как благодарить тебя за твою верность, Сусанна! – воскликнул я. – Да благословит он тебя за твою доброту и за то, что не покинула меня во мраке! Когда наступит время, я последую за ними к горе, даже если из-за этого мне придется умереть. Передай Натану, чтобы он был готов к отъезду и чтобы он приготовил тебе место на одном из ослов, если остальные не захотят взять тебя с собой.

– О, именно этого я ждала от тебя! – обрадовалась Сусанна, – Прими же мое благословение, о римлянин, оказавшийся милосерднее его учеников! От одной мысли, что они могут уйти, оставив меня с больными ногами одну, и я никогда больше не смогу увидеть Господа, я теряю разум! О, обещай, что не покинешь меня, даже если они меня отвергнут!

Мы поразмыслили над тем, стоит ли мне уже сейчас перебраться в Капернаум, чтобы быть поближе к ученикам. Однако Сусанна выразила опасение, что они станут сторониться меня, если обнаружат мое присутствие до поступления сигнала. Поскольку через Тивериаду пролегает широкая дорога, ведущая внутрь страны, и, кроме того, расстояния вокруг озера относительно невелики, она предпочла, чтобы я оставался в Тивериаде и спокойно дожидался ее и Натана. К этому она прибавила, что у горы соберется столько пришедших из разных мест людей, что разглядеть каждого в отдельности будет невозможно. Как только поступит сигнал – даже если ученики ночью незаметно уйдут горными тропами, – нам будет совершенно нетрудно отыскать нужную дорогу, спрашивая ее принятым у смиренных душой языком.

С этими надеждами и обещаниями мы расстались.

Сусанна ушла вдоль берега, не поев и не попив, хоть я с большим удовольствием предложил ей обед. Я повторил молитву, которой обучила меня Сусанна и подумал, что на этой земле не существует ничего – ни чести, ни успеха, ни знаний, – что я бы с легким сердцем не обменял на царство Иисуса из Назарета, если бы он открыл для меня его ворота. Погрузившись в глубокое самосозерцание, я понял, что мне не нужно ни бессмертие, ни вечная жизнь; лишь бы он взглянул на меня и признал одним из своих – таково было мое единственное желание.

Сусанна ушла, а я многие дни посвятил тому, чтобы написать это письмо.