1

Дионисий был прекрасным мореходом. Его искусство вести судно в открытом море никак не могло сравниться со скромным успехом, достигнутым в битве у Лады, и заслуживало куда большего уважения, чем разбой в финикийских водах. В пору осенних бурь и ветров, когда другие суда спешили уже укрыться в портах, ему удалось за три недели добраться до побережья Сицилии. Он привел к цели все три наших корабля, ни разу не подходя к берегу, а единственным ориентиром во время плавания ему служили горы острова Крит.

Мы все были больны, от нас дурно пахло, соленая вода разъедала наши раны, поэтому ходили мы по качающейся палубе медленно и с трудом, а наше сознание померкло до такой степени, что нам повсюду чудились хохочущие тритоны и рогатые морские чудовища. Когда, наконец, мы заметили на западе голубоватую полоску суши и убедились, что это действительно земля, многие разрыдались и хриплыми голосами стали требовать, чтобы Дионисий пристал к ближайшему берегу, не обращая внимания на то, кому принадлежат эти места — африканцам или италийцам, и кем они заселены — карфагенянами или греками.

Суда наши дали большую течь, а дело двигалось к зиме, так что даже Дионисий не сумел бы за оставшиеся несколько недель по неизведанному морскому пути добраться до Массалии. Он собрал на совет все корабельное начальство и сказал ему:

— Вон там — громадная гора с клубящейся дымом вершиной. Это означает, что мы находимся у берегов Сицилии. Наша совесть чиста, и мы знаем, что вели честную войну с персами. Однако наше богатство столь велико, что мало кто нам поверит, будто мы захватили все эти трофеи в битве у Лады, а затем сразу отправились в путь, чтобы поискать приюта у наших греческих братьев на западе. Нет, на зиму мы должны обосноваться в городе, стоящем в укромном месте, и купить себе дружбу тамошнего тирана. Три военных корабля и такой отряд, как наш, — это поддержка, от которой не откажется ни один властитель небольшого городка, желающий сохранить свою независимость среди крупных городов Сицилии. Значит, нам нужно добраться до северного сицилийского побережья, и я, друзья мои, хочу, чтобы вы собрали все свои силы и сумели провести наши суда через этот пролив, в котором уже погибло немало смельчаков. Иначе мы потеряем все, что мы с таким большим трудом заполучили.

Дориэй сказал:

— Страна смерти моего отца встречает меня огнем и грохотом. Этого знака вполне достаточно. Я уже знаю, почему овечьи кости указывали на запад.

Микон же заявил:

— До сих пор удача сопутствовала Дионисию, и он привел нас сюда. Пусть он командует нами и впредь.

Я тоже полагал, что боги не для того уберегли нас от смерти в морских глубинах, чтобы дать нам утонуть в этом проливе.

Итак, совет решил подчиниться воле Дионисия. В ночной тиши наш предводитель принес в жертву безжалостным богам пролива финикийских лоцманов. Когда утром я заметил, что лоцманы исчезли, мне стало жаль их, так как я привык беседовать с ними, чтобы научиться их языку, и обнаружил, что они, хотя и были чужестранцами, все же не слишком отличались от нас.

Несмотря на кровавую жертву, пролив оказался достойным своей печальной славы, и много дней, сил и терпения понадобилось нам, чтобы миновать его и уберечь наши корабли от скал и мелей. Из города Занклы к нам подошло быстроходное судно, и с палубы прокричали, что мы должны зайти в порт и заплатить пошлину за проход по проливу. Но Дионисий объяснил, что наши корабли военные и что мы возвращаемся после боев с персами на место новой постоянной стоянки. Военные же корабли, в отличие от торговых, пошлину не платят. Потом он скромно умолк, давая возможность нашим рулевым самим рассказать таможеннику из Занклы о многочисленных подвигах в битве у Лады. Рулевые не поскупились на похвалы Дионисию, так что таможенник слушал с открытым ртом и совершенно забыл о своих обязанностях.

Мы были полуживыми от усталости, когда, наконец, вышли на просторы по-осеннему синего Тирренского моря и попутный ветер погнал наши суда вдоль голубоватого и гористого побережья Сицилии. Дионисий принес благодарственные жертвы, вылил немного вина в море, отрубил ноги у финикийского бога и выкинул его за борт как самую главную жертву со словами:

— Ты мне уже больше не нужен, о бог, кем бы ты ни был, ведь здешние воды все равно неизвестны.

При проходе через пролив наши суда еще больше пострадали, течь увеличилась, и мы с трудом продвигались вперед, мечтая о высадке на сушу, чтобы напиться свежей воды и наесться яблок и винограда. Но Дионисий отказывался приближаться к берегу, так что мы вынуждены были довольствоваться свежей рыбой, купленной у рыбаков. Дионисий частенько беседовал с ними; наконец он собрал всех нас и сказал:

— Если я правильно понял, между городами Сицилии сейчас нет согласия и время от времени они воюют друг с другом. После нашего путешествия через проклятый пролив я стал спокойным человеком и не ищу ни с кем ссоры. Давайте обратимся к богам, чтобы они дали нам знак, где мы должны остановиться. В гадание на овечьих костях я не верю, так обратите же внимание на свои сны этой ночью; они, я знаю, будут пророческими.

Мне показалось, что Дионисий говорил так только затем, чтобы выиграть еще одну ночь на раздумья. Я полагаю, сам он не верил в сны, но хотел показать людям, будто боги подтолкнули его к решению, которое он давно уже принял.

На следующее утро он притворился очень удивленным, когда проснулся и подбежал к борту, чтобы помочиться. Он внимательно всматривался в горизонт. За ночь нас снесло очень близко к берегу, и Дионисий сказал:

— Боги и впрямь помогают нам. Я видел во сне именно этот мыс и эту гору, которая напоминает старого скрюченного осла. Давайте обогнем этот мыс и подплывем к берегу. Я уверен, что там есть ручьи и источники, поля и фруктовые деревья.

Люди тут же бросились к веслам, позабыв о завтраке, ибо очень хотели почувствовать под ногами земную твердь. Еще накануне вечером мы помылись, натерли себя благовониями и переоделись в чистое. Многие из нас заплели волосы в косы и побрились прекрасными бритвами, которые мы нашли на финикийских судах. Старую одежду мы бросили в море, а затем воскурили на корабле благовония, чтобы избавиться от плохого запаха и облегчить доступ божественным сновидениям.

Гребцы изо всех сил налегли на весла, желая поскорее обогнуть покрытый лесами мыс, Дориэй же горестно нахмурился и громко сказал:

— Дионисий из Фокеи, я не знаю, чьи сны более вещие — твои или мои, но мой сон был ярче, чем явь. Я видел моего предка Геракла, который стоял передо мной и ростом был выше всех земных мужей. На правом плече у него была палка, громадная, как ствол дуба, а на левом плече стоял на одной ноге петух и кукарекал. Я намерен следовать указаниям моего сна, а не твоего.

Дионисий засмеялся и спросил:

— А как ты его объяснишь?

Дориэй взялся за меч, который всегда был при нем, и сказал:

— Я не могу его объяснить, но мы, спартанцы, редко видим сны, а если уж они нам снятся, то мы всегда поступаем в соответствии с ними. Поэтому я вынужден буду драться за мой сон против твоего, Дионисий, если ты откажешься поверить, что мои сновидения — вещие.

Тут Дионисий понял, что Дориэй говорит серьезно, и, в то время как гребцы продолжали грести, обратился к нам с вопросом, что все мы видели во сне. Микон рассказал:

— Я видел город с невероятно высокими стенами, за которыми бушевал страшный пожар, видел убегающих мужчин, которые несли сундуки с сокровищами и домашних богов, а также женщин, которые тащили за собой на борт корабля плачущих детей, торопясь покинуть пылающий город.

Дориэй радостно улыбнулся и сказал:

— Твой сон объясняет мой сон. Ты видел пожар Трои. Те, кому удалось спастись из объятой пламенем Трои, сумели добраться до Сицилии, основали Эрике и Сегесту и подчинили себе местные племена сиканов. Но потом сюда пришел мой предок Геракл и победил троянцев. С той поры западная Сицилия стала наследственным владением гераклидов. Мой отец Дориэй хотел завоевать этот край, но, наверное, пал в бою, ибо бесследно исчез и я о нем больше не слышал. И вот, вопреки моей воле, боги привели меня на запад, чтобы я мог продолжить дело отца. Это петух победы пел на левом плече Геракла в моем сне. Давайте поплывем в Эрике и завоюем его.

Дионисий стал рвать на себе волосы, крича:

— Уберите с моих глаз этого спартанского безумца! Если бы даже наши корабли и выдержали плавание до Эрикса, то там мы бы наверняка погибли мучительной смертью, ибо те области защищают карфагеняне, а африканский Карфаген — это самый жестокий город, который когда-либо господствовал на море.

Тут вмешался Микон и мягко сказал:

— Сны многозначны, Дориэй. Быть может, твое Длительное воздержание привело к тому, что ты вспомнил во сне поющих петухов Афродиты из Акр и почувствовал, что ничем как мужчина не уступаешь своему предку Гераклу, почему тебе и привиделась длинная палка. Но как бы то ни было, мы ничего не потеряем, если сначала последуем указаниям сна Дионисия и найдем себе приют на этом манящем берегу.

И тут рулевые и гребцы радостно закричали. С другой стороны мыса перед нами открылась прекрасно защищенная бухта с плавными очертаниями берегов, покрытых зелеными лугами и поросших фруктовыми деревьями и темными лесами. Вдоль побережья тянулся земляной вал, укрепленный кольями, за которым можно было разглядеть храм и много недавно построенных домов. Над водой плыли веселые звуки пастушеских свирелей, блеяние овец и мычание коров.

Но Дориэй внезапно пришел в бешенство. Скрипнув зубами, он вытащил меч, плашмя ударил Микона по голове, а затем направил острие против Дионисия.

— Плыви дальше, — приказал он. — Голос Геракла внутри меня говорит, что высаживаться на берег еще рано. Искать пристанища нам можно лишь после того, как наше судно затонет. Не вздумай ослушаться меня, Дионисий из Фокеи!

Я испугался взрыва его гнева, но так как мы были друзьями, я вынужден был встать рядом с ним. Дионисий попытался успокоить спартанца, но в конце концов сам впал в неистовство. На его губах выступила пена, и он метнул свой боевой топор так, что тот рассек щит Дориэя и поранил ему ладонь.

— Вот тебе твой петух на левом плече! — рявкнул он и схватил с палубы копье, чтобы вонзить его в грудь Дориэя. Но в это мгновение налетел мощный порыв ветра, тяжело нагруженные суда накренились так сильно, что вода ворвалась внутрь через отверстия для весел, и гребцы закричали, что мы тонем.

Дионисий приказал быстро развернуть суда по ветру и поднять паруса, чтобы, дрейфуя, мы не стали добычей огромных вспененных волн. Ветер тащил нас вдоль прекрасного берега, и мы отходили от гостеприимной бухты все дальше и дальше. Холодный осенний дождь обрушился на наши головы, и Дориэй, потерев свою занемевшую ладонь, слизнул с нее кровь и сказал:

— Ты должен был поверить в мой сон, Дионисий, не вступая в спор со мною. Если бы ты получше пригляделся, то увидел бы, что сам Геракл взошел на наш корабль и начал надувать паруса, чтобы доказать мою правоту.

Фокейцы кричали и плакали, уверенные в скорой гибели. Микон и я торопливо сняли часть одежды, готовясь добираться до берега вплавь, однако Микон при этом сказал:

— Не бойся, мы не утонем — по крайней мере, ты и я. Скоро мы увидим, чем это приключение для нас обернется.

Ветер был по-прежнему очень силен и не давал никакой возможности подойти к берегу. Впрочем, стоило кончиться ливню, как ветер стал теплым и почти утих. Нам вдруг показалось, что какая-то невидимая сила осторожно и бережно несет нас дальше. Даже Дионисий почувствовал это и сказал:

— Забудем о снах, раз они вызывают одни только ссоры. Давайте же подчинимся мудрости моря и ветра. Я давно им верю и охотно слушаюсь их советов.

В сумерки ветер погнал нас к берегу. Мы увидели устье реки, бухту, а также город, обнесенный высокой стеной. Повсюду в воздух поднимались столбы пара от горячих источников; вдали, на горизонте, синели горы. Перестав вычерпывать воду, люди снова взялись за весла, и вода тут же поднялась вплоть до сидений гребцов. Мы волей-неволей должны были торопиться к берегу, потому что наш корабль тонул. Вскоре он коснулся дна и медленно завалился набок. Однако мы были вне опасности и совсем не боялись волн, перекатывающихся через палубу, так как берег виднелся совсем рядом. Два же других наших судна, с пятьюдесятью гребцами на каждом, пристали благополучно, и мы все попрыгали за борт и вытащили корабли из воды. И лишь потом мы схватились за оружие, готовясь к обороне, хотя земля, казалось нам, ходила ходуном и мы шатались как пьяные, пытаясь устоять на широко расставленных ногах.

 

2

По обоим берегам устья реки лежало множество кораблей, подготовленных к долгой зиме. Толпа пестро одетых людей приближалась к нам с любопытством, но без малейшей опаски. До нас донеслась разноязыкая речь. Однако же, заметив оружие, они в недоумении остановились и принялись совещаться, а некоторые сорвали с деревьев зеленые ветки и замахали ими в знак дружеского расположения.

Тогда мы без раздумий отбросили щиты, копья и мечи, и незнакомцы тут же окружили нас и стали щупать нашу одежду, как это делают любопытные люди во всех странах. Многие из них говорили по-гречески, но со странным акцентом. Затем подошли торговцы с корзинами винограда и разных фруктов. В качестве платы они охотно принимали золотые персидские монеты, а сдачу давали серебряными деньгами. Они объяснили, что город этот называется Гимера, а основали его давным-давно выходцы из Занклы. Потом сюда переселились некоторые жители Сиракуз, которым надоели бесконечные гражданские войны в их родном городе. Большинство же населения составляли сикулы — местное племя, частично смешавшееся с греками.

Вскоре после захода солнца городские ворота были закрыты, и мы заснули прямо на теплой земле. Какое это было блаженство — вдыхать аромат травы и ощущать ее шелковистые прикосновения!

На следующий день в нашем лагере воцарились беззаботная радость и веселье. Нам казалось, что теперь, когда окончилось опасное морское путешествие, нас ожидают лишь счастье и расположение богов. Некоторые принялись играть на музыкальных инструментах финикийцев, некоторые — на более привычных нашему уху флейтах. Но нашлись и такие, что еще до полудня начали танцевать бесстыдный танец козла. Шум в нашем лагере привлек людей из города, в том числе и женщин, которые стыдливо прикрывали лица полами одежды, но несмотря на это не отрывали жадных взоров от смелых прыжков исполняющих танец козла. Однако Дионисий строго-настрого запретил своим людям прикасаться к женщинам и поставил на кораблях стражников, поскольку горожане проявляли любопытство к нашему грузу, а мы не собирались его им показывать.

Затем на берег пришел тиран Гимеры Кринипп, окруженный вооруженными пешими воинами и всадниками, чтобы приветствовать нас и выяснить наши намерения. Это был сгорбленный мужчина с реденькой бородкой, который скромно шагал посреди своей свиты, одетый в домотканый плащ. Дионисий вышел ему навстречу вместе со своими приближенными, рассказал о битве у острова Лада, о добыче, которую мы захватили у персов, и попросил разрешения остаться на зиму, чтобы следующей весной отплыть в далекую Массалию. Он попросил также дать нам канаты, волов, блоки и плотников, чтобы вытащить на берег наш затонувший корабль и починить два других корабля. За все это он обещал заплатить хорошую цену.

Пока Дионисий говорил, Кринипп внимательно наблюдал за ним, и по его взгляду было видно, что, несмотря на неброскую внешность, он был горд и привык приказывать. Когда Дионисий закончил свою речь, старец сказал:

— Я стал тираном Гимеры по желанию ее жителей, хотя и испытываю отвращение к власти. Поэтому я не могу принять ни одного решения, не посоветовавшись предварительно с моими согражданами. Но твои просьбы бессмысленно обсуждать в народном собрании, так что я прошу тебя прийти в мой городской дом, где мы сможем поговорить о земных и божьих делах в четырех стенах. Впрочем, если ты мне не веришь, ибо я для тебя — незнакомец, то давай немедленно отойдем вдвоем в сторону, так чтобы нас видели, но не слышали твои и мои люди. Я по натуре отшельник, толпы избегаю и не обладаю даром красноречия. Поэтому я не люблю большого количества слушателей.

Дионисий охотно согласился на его предложение, и седовласый тиран спокойно пошел рядом с ним на отдаленный луг, хотя Дионисий был выше на добрых две головы и спокойно мог задушить его голыми руками. Мы видели, как они уселись на землю и углубились в серьезный разговор. Спутники Криниппа, горделиво улыбаясь, гарцевали на лошадях и рассказывали:

— Наш тиран Кринипп — прекрасный человек, и мы давно объявили бы его царём, но он и слушать об этом не желает. В подземельях его дворца есть множество священных предметов для колдовства, так что ему нечего бояться соперников. Никто не знает, как и когда он их заполучил, но с тех пор, как он их нам показал, в нашем городе удалось положить конец всем распрям и Кринипп управляет нами так разумно, что и карфагеняне, и тиррены стали нашими друзьями, и даже Сиракузы не решаются нарушать наш покой.

Еще они говорили, что Кринипп женился на женщине из знатного карфагенского рода и что он защищает права всех жителей города независимо от их происхождения. О собственном богатстве он не особенно заботится и тратит большие деньги на нужды магии. Его налоги разумны и идут на укрепление городских стен, расширение порта и строительство храмов. Из общественной казны он также выплачивает страховые суммы за погибшие корабли. Одним словом, Гимера — это счастливый город, где не знают страха и нет бесправия.

После довольно долгого разговора Дионисий и Кринипп встали, отряхнули друг друга от прилипших травинок и вместе вернулись к нам. Дионисий так и сиял; он даже велел своим людям ударить в щиты, поднять вверх копья и криками приветствовать Криниппа.

Затем Кринипп и его свита направились обратно в город, а Дионисий сказал нам:

— Я заключил союз с этим замечательным правителем. Нам разрешено в любое время входить в Гимеру и выходить из нее — с оружием или без него. Мы можем торговать, если захотим, можем поклоняться городским или нашим богам, можем жениться на местных женщинах или же щедрыми дарами покупать их любовь, так как гимерские обычаи это позволяют. Но мы не смеем прибегать к насилию и оскорблять кого-либо из жителей, а также обязаны защищать городские стены, пока мы здесь живем, да так, как если бы это были стены нашего родного города.

На лицах моряков читалось недоверие, и они говорили:

— Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Кринипп хитрее, чем ты думаешь. Когда он заманит нас в город, он прикажет своим людям напасть на нас и всех перебить, чтобы захватить наши сокровища, или же опутает нас своим колдовством, или вовлечет нас в игры, в которых мы проиграем все, что добыли и скопили с таким трудом, желая обеспечить себе спокойную старость.

Дионисий велел им замолчать и во всем положиться на него. Кринипп, сказал он, дал ему такую клятву, что сомневаться в ней нельзя. Но главное заключалось в том, что Криниппу выгодно наше пребывание в городе, а выгода всегда надежнее любых обещаний. Поэтому Дионисий решил, крепко-накрепко заперев и запечатав наши сундуки и мешки с добычей, отдать их на хранение в сокровищницу тирана в залог верности клятве, а часть денег разделить среди членов команды, чтобы они могли безбедно дожить до весны. Дионисий объяснил, что Кринипп боится большого наплыва денег, ибо цены на рынках и в лавках сразу поднимутся и многие горожане станут жить хуже.

Но наши люди продолжали хмуриться и вопрошали, уж не успел ли коварный Кринипп опутать Дионисия своими чарами. Однако город манил нас, и вскоре мы вошли в него, оставив возле кораблей часовых.

Стража у ворот и впрямь пропустила нас, не спрашивая об оружии. Мы ходили по Гимере и осматривали лавки торговцев и мастерские красильщиков и ткачей, центральную площадь с колоннадой, под сенью которой прогуливались писцы и учителя, дворец Криниппа и прекрасный храм Посейдона. Мы осмотрели также храм Деметры и еще одно святилище, построенное карфагенянами для их Ваала. Куда бы мы ни пришли, все приветствовали нас, дети бежали за нами, а некоторые люди дергали нас за плащи, приглашая в гости. Гимера действительно оказалась уютным и радушным городом, а разноязыкая речь, которая слышалась на ее улицах, настраивала на особый легкомысленный лад.

Наши люди, измученные долгим пребыванием на море, с удовольствием откликались на приглашения и по двое или по трое исчезали в домах, чтобы хорошенько поесть и отдохнуть. Вскоре нас осталось мало, зато на множестве дверей появились венки из цветов; туда несли меха с вином и разные вкусные кушанья, а также заходили музыканты и певцы. Отовсюду слышался громкий женский смех. Не успели мы опомниться, как стояли на улице втроем — Дориэй, Микон и я.

Дело, наверное, было в том, что жители города опасались нас из-за черного султана из конского волоса, который развевался над шлемом Дориэя, и охотнее приглашали к себе простых моряков и гребцов. Мы проголодались, нас одолевала жажда, но у нас не было ни малейшего желания купить у торговца мех с вином и вернуться в лагерь, чтобы устроить там пир только для самих себя. Изображая серьезность, Микон сказал:

— О Дориэй, гераклид! Дай нам совет. Куда нам направить свои стопы и какой дом осчастливить своим визитом? Если это и впрямь твой сон привел нас в Гимеру, то ты наверняка знаешь, в какую сторону мы должны пойти по этим улицам.

Дориэй ответил:

— Нет ничего проще. Идемте на запад до самых границ города, и мы почти достигнем моих наследственных владений.

И мы отправились в западную часть города. Дома там были большие, окна их выходили во дворы, а сады окружали высокие стены. Сама улица была тихая, заваленная отбросами, глиняные стены домов потрескались. Однако мне тут нравилось, ноги легко несли меня вперед, в голове роились приятные мысли, и я вдруг воскликнул:

— По этой улице я шел во сне! Я узнаю эти дома! Но во сне по улице двигалась колесница, слепой поэт играл на лире, а над дверями и воротами были натянуты тенты от солнца. Да, это она, улица из моего сна. Или мне это только кажется?

Я остановился в нерешительности и посмотрел вокруг, так как эта картина лишь на мгновение возникла в моем воображении и сразу же подернулась дымкой и исчезла. Теперь я видел только горы мусора возле ворот и пустую улицу. Микон сказал:

— Когда-то это была улица знатных и богатых людей; они и сейчас живут здесь. Это видно по оградам и по тому, что все ворота обиты железом и бронзой. Но времена знатных родов миновали, ибо народ взял власть в свои руки, а тиран поддержал его в этом.

Но я не слушал Микона, потому что заметил блестящее белое голубиное перышко, которое как раз упало на землю перед нами. Я нагнулся, поднял его и опять огляделся. В больших воротах неподалеку виднелась низенькая калитка. Дверной бронзовый молоток изображал сатира, обнимающего убегающую нимфу. Стучать в дверь мне не пришлось: она легко, хотя и со скрипом открылась, когда я толкнул ее. Мы вошли во двор и увидели сад, темные кипарисы и каменный бассейн для купания.

Навстречу нам шел, прихрамывая, старый невольник, которому когда-то обожгли ногу под коленом самым варварским образом, чтобы сделать его хромым. Он поднял руки, приветствуя нас, и произнес несколько слов. Мы не понимали языка, на котором он говорил, но догадывались, что он спрашивает, чего мы хотим. Не обращая на него внимания, мы осматривали сад. Микон опустил ладони в сверкающую золотом воду бассейна и сказал, что она совсем теплая. Дориэй и я также окунули туда пальцы и изумленно переглянулись, когда поняли, что здесь бьют горячие источники, выходящие из недр земли.

Старый раб направился за подмогой, и вскоре к нам вышла высокая плотная женщина, закутанная с головы до ног в полосатый шерстяной плащ; ее сопровождали две служанки. Она обратилась к нам на греческом языке, который многим был знаком в Гимере, и спросила, не разбойники ли мы, поскольку с оружием в руках вторглись во владения беззащитной вдовы.

Впрочем, совсем уж беззащитной она не была, так как старик-невольник взял какую-то палку, а на крыльце дома стоял сильный с виду мужчина, держа некрасивый финикийский лук. Женщина внимательно присматривалась к нам, щуря черные глаза, и было заметно, что когда-то она была хороша собой, хотя теперь у нее на лице появились морщины, а губы привычно складывались в горькую и презрительную усмешку.

Микон вежливо ответил ей:

— Мы всего лишь беглецы с Ионического моря, возвращающиеся после войны с персами. Боги моря велели нам высадиться на берег у Гимеры, и ваш властитель Кринипп обещал нам, бездомным, убежище на зиму.

Но Дориэя возмутил его почтительный тон, и он закричал:

— Беглец и бездомный здесь только ты! Я же родом из Спарты и прибыл сюда в поисках новой земли, причем не затем, чтобы ее выпрашивать, а чтобы взять ее силой в качестве моего наследства. Мы вошли в твой сад, поскольку жители города соревновались между собой в проявлении знаков дружбы и гостеприимства низкорожденным членам команды нашего корабля. Но мы трое не нашли дома, достойного нас, и, кажется, заблудились. Мы совсем не собираемся напрашиваться в гости к беззащитной вдове.

Я все еще держал в руках голубиное перышко, и женщина рассеянно взяла его у меня и сказала:

— Извините, если я была недостаточно любезна с вами, но поймите, что я, слабая женщина, испугалась ваших длинных мечей и блестящих щитов. Кто бы из бессмертных ни привел вас к моим воротам, я благодарна ему. Я очень рада гостям и сейчас же прикажу моим слугам приготовить достойное угощение. Я вижу, что вы родовиты, но и я тоже не простолюдинка. Меня зовут Танаквиль. Может, это имя вам ничего и не говорит, но уверяю вас, что оно известно далеко за пределами Гимеры.

Она проводила нас в дом, попросила, чтобы мы оставили оружие в передней, а затем все мы вошли в пиршественный зал, где на ложах было по трибольших подушки и по две украшенных бахромой подушечки для подкладывания под локти. Там находились также ларь с фигурками восточных божеств и финикийский бог домашнего очага с разукрашенным ликом и в дорогом наряде. Посередине размещался большой коринфский кратер для смешивания вина с водой, а вдоль стен стояли аттические вазы и урны — как старые, расписанные черными фигурами, так и более новые, расписанные красным.

Танаквиль скромно сказала:

— Вы видите, что мой приемный зал выглядит невесело и что пауки сплели свои сети по углам. И мне очень радостно, что я могу принимать здесь знатных гостей, которые не побрезговали моим скромным жилищем. Если вы наберетесь немного терпения, я прикажу поварам взяться за работу, велю поставить охлаждать кувшины с вином и пошлю раба купить жертвенного мяса и нанять музыкантов, которые умеют играть на флейте и сиринге.

Она улыбнулась нам, и ее черные глаза сверкнули, когда она добавила:

— Я сама некрасивая старая женщина, но не беспокойтесь: у меня есть житейский опыт, и я равнодушна к предрассудкам. Я очень хорошо знаю, чего хотят мужнины после долгого морского путешествия, и полагаю, что вы не обманетесь в ваших ожиданиях.

Пока мы ожидали начала пиршества, она уговорила нас выкупаться в живительной воде каменного бассейна в саду. Мы разделись, положив одежду на каменные плиты двора, и окунулись в теплую воду. Пришли рабы с банными принадлежностями, вымыли нам головы и тела и натерли нас благовониями. Танаквиль, не смущаясь, внимательно рассматривала нас, пока нами занимались опытные руки банщиков.

Вскоре мы почувствовали приятное облегчение, и нам захотелось смеяться и наслаждаться жизнью. Нашу одежду унесли рабы, чтобы выстирать, а мы оделись в хитоны из тончайшей шерсти, а поверх них накинули заложенные складками плащи. Потом мы пошли в зал для пиров и возлегли на пиршественные ложа. Пришли слуги и подали нам на серебряных блюдах множество вкусных закусок — там были оливки, фаршированные соленой рыбой, белые и темные куски рыбы вяленой и тоненькие, свернутые в трубочки кусочки копченого мяса, начиненные фаршем из яиц, сладкой муки и кореньев с оливковым маслом.

Все это еще больше возбудило наш аппетит и жажду, так что мы с трудом терпели музыку слепого флейтиста и пение трех прекрасных девушек, которые чистыми голосами исполняли для нас старые гимерские песни. Наконец в зал вошла Танаквиль. Она успела переодеться в дорогие одежды и велела сделать себе высокую прическу в виде башни. На этот раз шея и плечи ее были обнажены, и она надела ожерелье из золота с желтыми камнями, а также золотые и серебряные браслеты, наверняка стоившие целое состояние. Танаквиль так наложила краски себе на лицо, что губы и щеки ее стали красными, а черные брови оттеняли сверкающие глаза.

От нее исходил приятный запах розовой воды, и она лукаво улыбалась, вливая в кратер мех красного вина и кувшин ледяной воды. Поющие девушки поспешно наполнили плоские чаши и опустились на колени, подавая нам вино. При этом их короткие туники задрались вверх, обнажая заманчивые округлости.

Танаквиль сказала:

— Я догадываюсь, что вас мучает жажда. Утолите ее вначале этим столовым вином, но только не напивайтесь допьяна. Вы наверняка слыхали песенку о пастушке, которая погибла от любви. За едой вам споют песнь о Дафнисе и Хлое. Я признаю, что она скучна, но аппетита она вам не испортит, а вы должны уважать старые традиции Гимеры. В свое время вы узнаете и о том, почему символ нашего города — это петух.

Когда мы утолили первую жажду, в зал внесли прикрытые блюда с мясом ягнят, телятиной и зажаренной на вертеле птицей, из которой были вынуты все косточки. К мясу подали овощи, сдобренные пряностями, горячий соус и очень вкусную кашу. Всякий раз, когда мы полагали, что трапеза закончена, подавались все новые и новые кушания, а когда нам хотелось пить, девушки приносили кубки с вином, украшенные на дне изумительными рисунками. Мы решили, что на кухне у Танаквиль работает целая армия искусных поваров.

В конце концов, едва переводя дыхание, мы запросили пощады, и тогда хозяйка дома велела подать фрукты, крупный виноград, жирные пироги на меду и другие сладости. Танаквиль собственноручно сломала печать на огромном кувшине и налила нам вина, приправленного мятой, которое охладило наши уста и быстро ударило нам в голову, так что, несмотря на тяжесть в желудках, нам почудилось, что мы парим в облаках, а не возлежим на пиршественных ложах. На дне этих кубков нам открылись такие забавные картинки, что мы громко смеялись и обменивались кубками, желая рассмотреть все повнимательнее. Коварное вино с мятой так взбудоражило нас, что мы начали поглядывать на поющих девушек совсем иначе, чем прежде.

Танаквиль заметила наши взгляды и медленно подняла точеные руки, якобы желая поправить свою безукоризненную прическу. В полутьме зала она вовсе не выглядела старухой. Улыбнувшись нам, она негромко сказала:

— Девушки, которые пели для вас, знают только невинные пастушеские танцы. У властителя Гимеры, как вам, может быть, известно, слабое здоровье, поэтому он не любит танцовщиц и запрещает им находиться в городе.

Она что-то сказала флейтисту и подала девушкам рукой какой-то знак. В такт звукам двойной флейты девушки, как резвые жеребята, начали бегать по кругу, постепенно раздеваясь и размахивая туниками высоко над головой. Это вовсе не было танцем, да еще «невинным», как уверяла Танаквиль, потому что суть его заключалась в том, чтобы побыстрее обнажиться. Когда девушки, тяжело дыша и поддерживая друг друга, остановились перед нами, я испугался и сказал:

— Танаквиль, Танаквиль, безрассудная хозяйка! Твой пир был прекрасен, но вино с мятой опасно, а еще больше, чем картины на дне кубков, нас возбуждают нагие девушки. Не искушай нас, потому что мы дали клятву, что не будем насиловать женщин этого города.

Танаквиль с завистью посмотрела на трех красавиц, глубоко вздохнула и ответила:

— Если вы к ним прикоснетесь, это не будет ни насилием, ни нарушением клятвы. Девушки, стоящие теперь перед вами, очень низкого происхождения, поэтому им позволено получать подарки от мужчин, которым они понравятся. Главное — следить за тем, чтобы это не вошло у них в привычку. Таким образом они смогут собрать себе лучшее приданое, чем если бы они занимались какой-либо другой работой, и выйти потом замуж за моряка или торговца, ремесленника или крестьянина, ибо никто не видит в этом ничего плохого.

Тут вмешался Микон:

— В каждой стране свои обычаи. В Лидии многие поступают так же, как в Гимере, а в Вавилоне любая девушка, которая намерена выйти замуж, должна вначале принести в храме в жертву свою невинность. Скиф, желающий оказать уважение гостю, непременно приводит к тому на ложе свою собственную жену. Почему же мы должны пренебречь обычаями Гимеры? Это было бы невежливо по отношению к городу, давшему нам приют.

Девушки подбежали к нам, обняли и поцеловали. Но Дориэй резко высвободился из горячих объятий, сел на край ложа и сказал:

— Клянусь петухом на плече Геракла, я слишком ценю свое вожделение, чтобы прикоснуться к девушке низкого происхождения! Мне это не позволяет чувство собственного достоинства, хотя я, разумеется, все равно подарю ей подарок, которого она ждет.

Микон отлил на пол немного вина, крепко обнял девушку, которая подала ему кубок, и заявил:

— Это тяжкое преступление — нарушать законы гостеприимства. Время убегает от меня семимильными шагами. Когда я служил Афродите из Акр, я думал, что никогда уже не захочу посмотреть на смертную женщину. Но я, как выяснилось, ошибался, потому что Афродита открыла мне глаза на красоту и заставила полюбить наслаждения.

Он взял девушку на руки и унес ее в глубь сада. Танаквиль вздохнула и велела зажечь лампы, однако Дориэй остановил ее, говоря:

— Нет-нет, не зажигай ламп, Танаквиль. Полумрак больше подходит к твоему лицу и смягчает его горделивые черты. Блестящие глаза и орлиный нос выдают твое происхождение. Танаквиль, подтверди, что ты происходишь из знатного рода!

Я заметил, что Дориэй был куда пьянее, чем я предполагал, и попытался его урезонить, сказав:

— Берегись, не оскорбляй нашу хозяйку.

Танаквиль так удивилась словам Дориэя, что раскрыла рот, но тут же прижала к нему ладонь, чтобы скрыть отсутствие некоторых зубов.

— У тебя зоркий глаз, спартанец, — сказала она. — Кто бы ты ни был, мне кажется, что я могу сравниться с тобой по своему происхождению. Я из Карфагена, и среди моих предков была царица, которая основала этот город.

Она так разволновалась, что даже принесла откуда-то из глубины дома родовую табличку. Табличка была покрыта финикийскими письменами, и я не мог их прочитать, однако Танаквиль сама назвала по меньшей мере тридцать имен; все они были варварскими. Потом она добавила:

— Теперь ты уже мне веришь? Я могу только пожаловаться на свой возраст и морщины, ибо они мешают мне оказать тебе то гостеприимство, в котором ты нуждаешься.

Она протянула руку и коснулась шеи Дориэя, и ее грудь в это время прижалась к его руке, а бедро — к его бедру. Дориэй еще больше просиял и уверенно воскликнул:

— Ты и впрямь красивая женщина и хороша для мужчины, а твой виноград, как мне кажется, еще не высох. Происхождение и любовный опыт зачастую значат больше, чем возраст!

Танаквиль, красная от вина, без колебаний встала, помогла подняться Дориэю и повела его за собой во внутренние покои. Тяжелую родовую табличку она продолжала держать в руке.

Итак, мы остались втроем: две нагие девушки и я. Впрочем, в зале был еще слепец, который в углу наигрывал меланхолические мелодии на своей двойной флейте.

 

3

Я проснулся на рассвете от неземного пения сотен петухов Гимеры. Мне было настолько плохо, что я никак не мог сообразить, где нахожусь. Когда же туман у меня перед глазами рассеялся, я увидел, что лежу с увядшим венком на голове на ложе в зале для пиров карфагенянки Танаквиль, прикрытый только полосатым шерстяным плащом, который был весь в пятнах от вина и от которого дурно пахло. Тонкий хитон валялся скомканный в ногах ложа, и его испещряли пятна краски, которую женщины накладывают на губы. Я совершенно не помнил, что со мной произошло этой ночью, и только увидев Микона, врача из Коса, который храпел на соседнем ложе, сообразил, что мы с ним долго пили вино и рассуждали о чудесах. Наверное, он открыл мне какие-то тайны, но я их уже успел позабыть.

Танцовщицы и флейтист куда-то исчезли. Я потер глаза и представил, как ласкаю гладкие девичьи тела. Потом я оглядел зал и ужаснулся: пол усеяли осколки Драгоценных чар и кубков, финикийский бог был опрокинут нами во время оргии, да вдобавок кого-то из нас вырвало в углу. Петухи продолжали петь, у меня заложило уши, и я решил никогда больше не пить вина с добавлением мяты.

— Микон, проснись, — попросил я его. — Проснись и посмотри, как мы отплатили благороднейшей из женщин Гимеры за ее гостеприимство. Это заколдованный дом, и волшебство привело нас сюда и помогло открыть окованную железом дверь с помощью голубиного перышка.

Я тряс Микона, пока тот не проснулся и не схватился за голову. Я нашел бронзовое зеркало, на обратной стороне которого была выгравирована сцена возвращения Одиссея, бросил взгляд на свое отражение, охнул и подал зеркало Микону. Он внимательно посмотрел на себя и спросил хриплым голосом:

— Кто этот отвратительный опухший бродяга, который нагло уставился на меня?

Затем Микон тяжело вздохнул и испуганно воскликнул:

— Турмс, друг мой, мы оба погубили себя, мы навлекли на себя проклятие. Я помню, что разговаривал с тобой до поздней ночи и, хотя ты меня об этом и не просил, открыл тебе все тайны посвященных. Я помню, как ты запрещал мне говорить, но я вцепился в твою руку и вынудил тебя выслушать мою болтовню.

— Не волнуйся, — успокоил я его. — Я не думаю, что ты совершил какое-то преступление, поскольку, несмотря на то, что мне очень хочется, я не могу вспомнить ни единого слова из твоего рассказа. Но если так отвратительно наше пробуждение, то каково же сейчас приходится нашему другу Дориэю?! Я опасаюсь, что он навлек несмываемый позор не только на нашу хозяйку Танаквиль и на себя самого, но и на всех нас троих и даже на Дионисия из Фокеи, который поклялся тирану Гимеры, что мы будем вести себя достойно.

— А где же он? — спросил Микон, глядя по сторонам налитыми кровью глазами.

— Не знаю, — ответил я, — и не хочу знать, и уж точно не пойду во внутренние покои, чтобы отыскать его. Я очень боюсь того, что могу там увидеть. Самое лучшее, что мы можем сейчас сделать, Микон, — это потихоньку уйти отсюда. Дориэй только обрадуется. Не думаю, что сегодня он расположен беседовать с нами.

И мы осторожно покинули дом, едва не споткнувшись на пороге о пьяного в стельку караульного. Солнце уже взошло и щедро посылало Гимере свои золотые лучи, осенний воздух был свежим и бодрящим, вот только очень раздражали орущие повсюду петухи. Мы умылись и выкупались в теплом бассейне, а в передней рядом с оружием нашли свою одежду — выстиранную и аккуратно сложенную. Одевшись, мы посоветовались и еще раз вернулись в зал для пиршеств, чтобы допить вино, которое осталось в кратере. Затем мы шагнули за ворота и пошли по городу. Жители Гимеры возводили огонь в своих очагах. По дороге мы встретили множество наших моряков; все они стонали и держались за головы. За городскими воротами нас было уже около сотни, и один чувствовал себя хуже другого.

Дионисий хлопотал возле кораблей, возясь с вьючными ослами и волами. Он ужасно ругался и громко проклинал нас, потому что Кринипп угостил его и рулевого только гороховым супом и чистой питьевой водой. Время от времени в его животе слышалось глухое урчание, и он принимался кричать еще яростнее. Начал он с того, что отхлестал многих веревками, а затем заставил моряков наполнять мешки, пустые баночки и ящики трофеями, которые были на наших кораблях. Мы с Миконом из самоуничижения тоже приняли участие в этой работе, хотя могли просто посидеть на солнышке.

Труднее всего пришлось с самым большим кораблем. Под тяжестью груза он так глубоко ушел в ил, что нам не удалось вытащить его на сушу, хотя мы и пользовались всяческими хитроумными приспособлениями и воловьими упряжками. Люди Криниппа установили блок из очень прочного дерева, чтобы извлечь корабль из вязкой почвы, но наши трофеи были настолько тяжелы, что им это тоже не удалось. Единственное, что оставалось — это облегчить корабль, послав на него ныряльщиков, которые достали бы часть груза. Гимерийские ныряльщики, ловцы кораллов, предложили свои услуги для этой опасной работы, но Дионисий не хотел никому показывать наше богатство. Он заявил, что будет неплохо, если его пьяницы и развратники остудят немного свои головы в холодном море.

И вот, когда мы пересчитывали добычу, помещавшуюся на обоих пятидесятивесельных кораблях, и упаковывали ее в мешки и ящики, наши лодки бросили якоря у палубных люков затонувшего судна. Затем на канатах со свинцовыми грузилами внутрь корабля опустили большие корзины, и наши лучшие ныряльщики принялись нырять и наполнять эти корзины в темноте затопленных корабельных помещений. Когда им уже не хватало дыхания, они поднимались на поверхность, посиневшие от холода и страха, и отдыхали некоторое время на лодках. Однако Дионисий не позволял им рассиживаться и ударами веревки с узлами вновь гнал в пучину. Многие из этих несчастных вслух проклинали свое умение нырять, которое приобрели еще мальчишками в родной Ионии.

Дионисий решил составить опись содержимого кожаных мешков, ящиков и бочек и все их пронумеровать. Но среди нашей добычи было много вещей, название и предназначение которых было нам неизвестно. Легко было произнести, взвесить и записать: финикийская маска из серебра с черными камнями вместо глаз, весит двенадцать мин , или: бронзовая статуэтка бога, полая внутри, руки и лицо позолочены, весит один талант и пять мин, или: ожерелье из золота и серебра с пятнадцатью разноцветными камнями, весит пять мин. Но трудно было, мучаясь от головной боли и изжоги, найти правильное название для окованных золотом бивней слона, или для колец, которые продевали в нос, или для женских нагрудных украшений, или для различных тканей, кружев и вышивок.

Это сложное дело выпало на долю мою и Микона, как людей грамотных, а Дионисий тем временем старательно выписывал цифры на бочках до тех пор, пока не устал. Потом он уже только опечатывал мешки громадным персидским золотым перстнем и не обращал особого внимания на то, что мы пишем.

— Клянусь Гермесом, — сказал он, — я вовсе не хочу, чтобы нас ограбили, но ясная голова тоже что-нибудь да значит, а я чувствую, как вся эта цифирь начинает туманить ее.

И впрямь — разгрузка и упаковка огромной военной добычи были страшным искушением для всех людей Дионисия — за исключением разве что нагих ныряльщиков, которым некуда было бы спрятать похищенное.

В сумерки, когда мы разгрузили оба корабля, оставив на завтра одну бирему, Дионисий приказал прекратить работу и разрешил всем вернуться в гостеприимные дома Гимеры.

Но всеобщая радость быстро сменилась горьким разочарованием, ибо Дионисий велел сначала каждому раздеться догола и сам проверил одежду, вынимая из нее довольно много драгоценностей, золотых монет и украшений. Некоторым он приказывал распустить волосы, из которых тоже выпадали золотые монеты и драгоценные камни. Один из моряков, который говорил весьма невнятно, был вынужден открыть рот, и там Дионисий нашел фигурку золотой рыбки. Он проверял также под мышками и в паху и даже не побрезговал засунуть палец в задний проход одного гребца и извлек оттуда прекрасно сделанный серебряный свисток.

У меня Дионисий забрал ожерелье весом в десять мин, которое, впрочем, я вернул добровольно, видя, что он творит, а Микон вручил ему фигурку маленького крылатого золотого льва. Мы были очень разочарованы жадностью Дионисия и всеобщей нечестностью и потребовали, чтобы и его одежда подверглась проверке, так как постепенно его движения стали замедляться, а когда он ходил, что-то позвякивало.

Дионисий сильно покраснел и спросил дрожащим от гнева голосом:

— Кто здесь командует и кто помог вам добыть вечную славу победой у Лады? Кто сделал вас богатыми, кто спас вас от гибели на море и привел в новую страну? Кому же вы должны верить на этом свете, как не мне?

Он поочередно переводил взгляд с одного на другого, взволнованный настолько, что подбородок его Дрожал и слезы лились ручьем.

— О, какая злоба и черная неблагодарность живут в людях! — жаловался он. — Каждый из вас судит других и даже меня по степени собственной испорченности!

Мы, однако, дружно ответили ему:

— Заткнись, Дионисий! Будучи нашим начальником, ты вовсе не лучший из нас, наоборот — ты худший, и именно поэтому мы выбрали тебя своим предводителем. Мы перестали бы уважать тебя, если бы ты тоже не попытался стянуть что-нибудь, и посчитали бы тебя глупцом.

Потом мы с хохотом набросились на него и повалили на землю. Мы сорвали с него одежду, и он лежал перед нами голый и весь поросший волосами, которыми природа весьма щедро наградила его. И тогда мы увидели, что он с ног до головы обложился мешочками с деньгами — они были и на животе, и под мышками, и в паху, и когда мы высыпали их содержимое, то пролился настоящий дождь из монет, перстней, цепочек и колец, так что куча украденных им предметов почти сравнялась по высоте с той, которую составила добыча всех остальных.

Видя это, мы развеселились так, что некоторые повалились от хохота на песок, а другие принялись утирать выступившие от смеха слезы. Подняв Дионисия, мы похлопали его по широкой спине и похвалили:

— Да, ты оправдал наши надежды и годишься нам в вожди. Ты первый среди нас, и мы никогда не покинем тебя.

Потом после долгих споров мы решили, что каждый может оставить себе то, что он присвоил, поскольку каждому больше всего понравилось именно то, что он украл. И только измученные ныряльщики громко жаловались, воздевая руки к небу и крича:

— Неужели мы, которые трудились сегодня больше всех, останемся обделенными?!

Но Дионисий громко выругался и ответил:

— Все вы стоите друг друга, все вы алчные и жадные. Не скандальте тут понапрасну, а лучше поскорее выловите то, что вы спрятали на дне и под прибрежными камнями, и удовлетворитесь этим. А если кто-то ничего не взял, то пусть пеняет на себя. Я не хочу, чтобы среди моих людей были дураки и простофили.

Ныряльщики посмотрели друг на друга и вернулись на берег, чтобы снова начать нырять и переворачивать подводные камни. Один достал мешочек с золотом, другой — золотой лук, третий — серебряный треножник, четвертый — целый ящик всякого добра, и вскоре нам стало ясно, что они забрали себе самые крупные и дорогие вещи, причем именно потому, что у них не было одежды, в складках которой легко уместились бы всякие мелочи. Однако мы охотно признали их право на такое вознаграждение за опасную работу и вовсе не хотели бы занять их место в темных трюмах по соседству с каракатицами, крабами и жгучими скользкими медузами.

Дионисий сказал:

— Давайте принесем часть добычи в жертву богам Гимеры и возблагодарим их за то, что нам удалось договориться между собой полюбовно.

Мы согласились и отобрали для этой цели несколько бронзовых треножников, медные котлы и бронзовый таран, который мы захватили на военном финикийском корабле и взяли с собой только потому, что больше там не оказалось ничего ценного. Все это мы подарили гимерийским храмам, а храму карфагенских купцов пожертвовали персидский щит.

 

4

Весь день мы не видели Дориэя. Когда наступила темнота и на чужом небе над Гимерой зажглись звезды, я уже не смог справиться с беспокойством и сказал Микону:

— Мы должны вернуться в дом Танаквиль, хотя это и очень неприятно после того, что мы там устроили. Нам надо разыскать Дориэя — живого или мертвого, ибо я не удивился бы, узнав, что гордая карфагенянка пронзила его острой заколкой для волос, мстя за поруганную добродетель.

К счастью, перед домом Танаквиль дымился смоляной факел, иначе мы бы не смогли отыскать его. Увидев факел, мы догадались, что она ждет нас. Мы открыли заскрипевшие ворота, повесили наше оружие на стену в передней комнате и вошли в зал для пиров, освещенный лампами. На пиршественном ложе, опираясь на подушки, возлежал Дориэй. Он был жив и здоров, но выглядел таким мрачным и был одет в такие богатые финикийские одежды, что мы не сразу узнали его. На другом ложе, напротив, возлежала Танаквиль. Она также показалась нам не слишком-то веселой и какой-то другой, чем вчера. Щеки ее запали, а под глазами образовались темные круги, хотя она воспользовалась притираниями, чтобы скрыть это. Между ложами стоял накрытый стол на бронзовых ножках, а на полу — кратер, наполненный вином. Зал был чисто убран, мозаичный пол вымыт, осколки разбитой посуды выметены, а бог домашнего очага снова красовался на своем месте.

— О Танаквиль, — сказал я, — прости нас за наше поведение и тот беспорядок, который мы устроили здесь прошлой ночью. Твое угощение было обильным, и мы, бедные мореходы, не вынесли красного вина с мятой.

Но Танаквиль, не слушая меня, повернулась к Микону:

— Ты действительно греческий врач? Скажи, можно ли человеку вставить новые зубы взамен тех, которые он потерял?

Микон ответил:

— Это занятие не для врача, а скорее для ремесленника. Молись об этом Гефесту, если хочешь.

В испуге я воскликнул:

— Дорогая наша хозяйка! Неужели наш друг Дориэй был настолько пьян, что выбил тебе зубы?

Дориэй витиевато выругался, вспомнив своего деда, и сказал:

— Не болтай глупостей, Турмс.

Дрожащей рукой он налил себе в кубок вина и выпил его, пролив при этом несколько капель на подбородок.

Танаквиль сказала:

— Дориэй не сделал мне ничего плохого. Перестаньте оскорблять его вашими подозрениями и поверьте, что он вел себя со мной как мужчина из знатного рода.

Я был рад услышать ее слова и хотел сказать об этом, но тут Дориэй гневно закричал:

— Вы что, отправились нынче утром в царство мертвых? Скажите, зачем я таскаю за собой повсюду своих товарищей и прикрываю их в битве своим щитом? Ведь они бросают меня именно тогда, когда я больше всего в них нуждаюсь! Также и Танаквиль добавила:

— Да, где же вы прятались? Я очень страдаю от того, что у меня нет нескольких зубов. Я не думала об этом, пока Дориэй не сказал мне, что в остальном я — настоящая женщина. Я знаю, что тирренские врачи умеют делать вставные зубы из слоновой кости и прикрепляют их золотой проволочкой. В Карфагене очень многие мужчины украшают свои зубы золотом или вставляют в них блестящие драгоценные камни. Но это они делают скорее из тщеславия, чем по необходимости. О коренных зубах я особенно не беспокоюсь: они изнашиваются у всех и тем скорее, чем больше человек ест, так что плохие зубы — это прежде всего признак знатного происхождения. Но я потеряла и несколько передних зубов. Именно поэтому я не осмеливаюсь говорить иначе, как прикрывая рот рукой, когда Дориэй смотрит на меня.

Дориэй ударил своим прекрасным кубком о стол так, что стекло треснуло, и сказал:

— Дорогая, перестань болтать о своих зубах. В тебя как будто вселились злые силы, и ты уже не можешь говорить ни о чем другом. Меня совершенно не интересуют твои челюсти. Я сказал тебе о зубах только потому, что увидел, как ты спишь с раскрытым ртом. И я не лгал, когда утверждал, что во всем остальном ты настоящая женщина. У многих других в твоем возрасте вообще нет ни одного зуба!

Танаквиль расплакалась, так что румяна потекли по ее запавшим щекам, и горестно пожаловалась:

— Ты сейчас оскорбляешь меня, говоря о моем возрасте, хотя ночью даже не спрашивал об этом. Клянусь богом боевых топоров, я горько сожалею, что встретила тебя, — ведь ты называешь меня старушкой и постоянно издеваешься надо мной из-за каких-то дурацких зубов!

Тут Дориэй вскочил и закричал так, что вздулись вены у него на висках:

— Молчи, женщина! Молчи: иначе я не выдержу! Если ты не перестанешь, я заберу свое оружие и уйду отсюда. Ты одна будешь виновата в том, что я в состоянии бешенства убью любого жителя Гимеры, которого встречу на дороге, ибо своими разговорами ты доведешь меня до безумия.

Он схватился за голову и застонал:

— Друзья мои, ах, друзья мои, почему вы оставили меня? Я тяжело болен. У меня жар, у меня болит живот, как будто кто-то терзает мой желудок клещами, и я чувствую себя избитым. Целый день меня рвет, и никакая пища не хочет удерживаться во мне; только совсем недавно, ближе к вечеру, я смог проглотить какую-то еду и остудить горло глотком вина.

Микон подошел к нему, приложил руку ко лбу, вывернул веки большим пальцем, осмотрел глаза, заглянул в горло и надавил рукой на желудок, спрашивая, где болит.

Дориэй все причитал, и Танаквиль позабыла о своих заботах. Улучив момент, я вручил ей драгоценное ожерелье в благодарность за гостеприимство и выразил надежду, что оно сможет возместить ей причиненный ущерб.

Танаквиль охотно приняла ожерелье, надела его на шею и с улыбкой сказала:

— Я женщина не мелочная. Какая же радость от богатства, если человек не может устроить пир для друзей? Кубки, которые вы перебили, и впрямь были изумительны, и недаром афинские ремесленники, которые их изготовляли, поставили свои имена под украшавшими их рисунками. Но вся посуда когда-нибудь да трескается, и мне кажется, что даже мой домашний бог не обиделся, так как я надела на него новые одежды и воскурила перед ним благовония. Это было просто необходимо, если учесть, как тут воняло, но таковы уж все мужчины, и я была к этому готова. Никаких убытков я не понесла, а ваш прекрасный дар я принимаю только потому, что не хочу вас обидеть. Жаль только, что одна из девушек, которые вам прислуживали, онемела и не может произнести ни слова. Похоже, вы чем-то напугали ее, потому что она была утомлена так, что две ее подруги на рассвете были вынуждены отнести ее домой на руках.

Микон и я обменялись виноватыми взглядами, так как ни один из нас не помнил, что здесь произошло. Микон предположил, что девушка испугалась моего танца козла, но оказалось, что речь идет о девушке, которую Микон унес в сад. В зал для пиров она потом не вернулась, а предпочла остаться в саду, где и играла с двумя своими подругами в догонялки. Микон же упорно желал говорить о сверхъестественном, и нам с ним было не до земных утех.

Мой друг предположил, что девушка спала на мокрой от росы траве и у нее от этого распухло горло. Во всяком случае он не мог вспомнить, что такого он ей сделал, чтобы она потеряла дар речи; скорее это несчастье могло угрожать ему.

Танаквиль послала гонца за девушкой, чтобы мы удостоверились, что она и впрямь больна. Удрученные, мы ждали ее прихода. Вскоре она появилась в сопровождении своих родителей, и мне было трудно выносить полные упрека взгляды этих простых людей и смотреть, как девушка беззвучно открывает рот, пытаясь поздороваться с нами.

Микон хотел спрятаться за нашими спинами, но девушка его увидела, вырвалась из рук родителей, подбежала к нему, выражая жестами свою большую радость, опустилась на колени и принялась целовать его руки, прижимаясь к ним лицом. Микон смущенно посмотрел на ее родителей, поднял девушку, ласково обнял ее и поцеловал в губы. И больше ничего не потребовалось. Девушка глубоко вздохнула и разразилась потоком слов, одновременно смеясь и плача. Ее отец и мать захлопали от радости в ладони и сказали на своем сикульском наречии, что ничего страшного не произошло и что это было всего лишь временное помрачение.

Девушка держала Микона за руку и болтала так, что родители застеснялись и велели ей замолчать. Микон подарил им горсть серебряных монет, и они довольные ушли, забрав дочь с собой. Когда это неприятное дело было улажено, я еще раз поблагодарил Танаквиль за ее дружеское расположение и сказал, что Мы должны поискать себе в городе постоянный приют. Танаквиль испугалась и поспешно сказала:

— Конечно, мой дом достаточно скромен, и в богатой Ионии вы привыкли к большим удобствам, чем я могу вам предложить. Но если вы не побрезгуете этим кровом, то можете оставаться под ним сколь угодно долго, ибо вы — мои желанные гости. Вот только вынесете ли вы вид моего беззубого рта?

Она искоса с упреком посмотрела на Дориэя, который только и сумел что-то простонать ей в ответ. Желая обрести уверенность в себе и показать нам, что она приглашает нас, не рассчитывая на вознаграждение, Танаквиль пошла во внутренние покои и принесла для каждого из нас подарки. Дориэю она надела на палец золотое кольцо, Микону подарила восковую табличку, оправленную в слоновую кость, а мне — камень селенит, который предохраняет от безумия каждого, кто его носит.

Эти ценные дары очень подняли наше настроение Танаквиль быстро приказала приготовить три ложа, устланных мягкими подушками. Эти ложа имели ножки из слоновой кости и железное основание и были тирренской работы. Мы легли и наверняка быстро бы уснули, если бы Дориэй не стонал и не ворочался с боку на бок.

В конце концов он отбросил одеяло и прошипел, что, будучи воином, не привык к мягкой постели и предпочитает спать на голой земле со щитом, и мы слышали, как он ударяется о сундуки и переворачивает разные предметы, пока откуда-то не донесся пронзительный голос Танаквиль и она не зажгла огонь. Но Дориэй приказал ей немедленно погасить лампу, поскольку спартанец обязан найти себе дорогу в темноте, оставаясь при этом невидимым для врагов. Потом мы уже ничего не слышали и спали спокойно, так как Дориэй нам не мешал.

 

5

Мы быстро привыкли к положению гостей и друзей Танаквиль. С того момента, как наши военные трофеи оказались за железной дверью сокровищницы Криниппа, жизнь потекла спокойно, и дни не отличались один от другого.

Но через некоторое время жители Гимеры пришли к своему тирану и начали горько жаловаться, говоря, что даже все хорошее должно иметь свой конец и Кринипп должен выпроводить фокейцев из города.

— Фокейцы нарушают обычный распорядок нашей жизни, — говорили они. — Прежде мы вставали с пением петухов. Теперь же из всех домов по утрам слышится храп, иногда даже до полудня, а мы боимся будить наших гостей, так как от этого они приходят в бешенство. Что же касается поведения наших жен и дочерей, то мы, конечно, не какие-нибудь ханжи, но нам очень горько видеть, как наши жены и дочери с утра до вечера висят на шее мореходов или нежно их ласкают. А о том, что делается по ночам, мы даже не хотим рассказывать.

Кринипп вскочил с простого деревянного стула, сиденье которого было сработано из кожи прежнего тирана Гимеры. Он щипал свою редкую бородку, дико вращал глазами и говорил следующее:

— Граждане, вы пришли ко мне очень вовремя, ибо всего лишь несколько минут назад я держал в руках подземные амулеты, происхождения которых я не могу открыть никому. Они сообщили мне, что Гимере угрожает страшная опасность, и мои шпионы в Сиракузах подтвердили это. Поэтому я приказываю теперь, чтобы Дионисий и его моряки в благодарность за наше гостеприимство надстроили городские стены на три локтя. Я полагаю, что сиракузяне предпочтут обратить свои взоры к какому-либо другому городу, если узнают, что за зиму стены Гимеры выросли на целых три локтя.

Дионисий не особенно верил в амулеты Криниппа, но хорошо отдавал себе отчет в том, что его моряки совершенно отобьются от рук, если срочно ничего не предпринять. Среди них уже сейчас не было мира, они ссорились между собой, сливаясь в какие-то группы и партии — команда против команды, гребцы с левого борта против гребцов с правого, — по любому поводу ругались.

Именно поэтому Дионисий сразу же ответил:

— Твой план, Кринипп, просто прекрасен. Я обещаю, что мои люди, привыкшие к дисциплине, охотно будут работать на стенах этого дружественного города. Скажи нам только, о каких трех локтях идет речь — о греческих локтях или финикийских?

Кринипп был достаточно хитер, чтобы понять все с полуслова; он с уважением посмотрел на Дионисия и сказал:

— Ты все больше нравишься мне, Дионисий. Конечно же, я имею в виду финикийские локти, а не греческие. Хотя бы из одного уважения к моим карфагенским союзникам, я должен в качестве измерения применять финикийский локоть.

Дионисий разорвал на груди одежду, схватил себя за бороду и крикнул своим людям:

— Вы слышали, как этот несчастный тиран оскорбляет наше ионийское достоинство?! Ну нет, мы нарастим стены Гимеры на три греческих локтя, и это будет правильно и справедливо — и ни на палец выше! О Кринипп, никогда мы, борцы за свободу Ионии, вынужденные покинуть нашу любимую родину, не уступим тебе в этом! Ни персидский локоть, ни египетский, ни финикийский, а только греческий будет для нас мерой. Не так ли, мои дорогие земляки и верные товарищи по оружию?

Тогда его люди начали кричать, а наиболее рьяные побежали за оружием в те дома, где они проживали.

— Греческий локоть, греческий локоть! — голосили они, хорошо зная, что греческий локоть на три пальца короче финикийского. Покрытые шрамами охранники Криниппа напрасно пытались их остановить, размахивая своими короткими палками. Наши люди прорвались к самому трону тирана и чуть не опрокинули его. Очень довольный происходящим, Кринипп спрятался за своим креслом и оттуда продолжал спорить с Дионисием, однако вскоре ему пришлось уступить и согласиться на греческий локоть. Тогда люди Дионисия стали вопить от радости и обниматься и быстро позабыли о всех своих раздорах. Таким образом Дионисий добился того, что его моряки по своей воле дали закабалиться на всю зиму — лишь бы только им позволили измерять свою работу в греческих локтях.

После этого Кринипп приказал, чтобы все в Гимере — как местные жители, так и гости — сидели по домам после наступления темноты и вставали с пением первых петухов. Тот, кого бы заметили в сумерках на улице, должен был бы заплатить в городскую казну штраф, или бы его заковали в колодки на главной площади. Выходить на улицу разрешалось только в случае болезни, за акушеркой, при пожаре или для исполнения некоторых религиозных обрядов при определенных фазах луны. Тот же, кого бы обнаружили спящим после пения петухов, в первый раз приговаривался к штрафу, во второй — к колодкам, а в третий — к изгнанию из Гимеры. И мне кажется, что ни один тиран никогда не издал более жестокого закона.

Дориэй, Микон и я могли не принимать участия в строительстве стены, потому что никогда не нарушали городского спокойствия. Дионисий разрешил нам жить у Танаквиль и вести себя, как нам заблагорассудится. Что же до меня, то я получил от Криниппа разрешение на хождение ночью по улицам, особенно в полнолуние, когда меня гнало из дома мое обычное беспокойство. Однако мы не прожили у Танаквиль долго, так как муж и жена сикулы снова посетили нас и привели с собой свою дочь. Девушка очень исхудала, а взгляд ее стал безумным. Эти почтенные люди сказали:

— Нам очень неудобно вновь беспокоить вас, уважаемых гостей Гимеры, но нашу дочь, наверное, кто-то околдовал. Когда мы в прошлый раз вернулись домой, она снова перестала говорить и с той поры не произнесла ни слова. Мы видели, как легко к ней в прошлый раз вернулась речь, и думали, что это только ее капризы. Но мы напрасно били ее и таскали за волосы. Она упорно молчит.

— Мы вовсе не хотим обвинять вас в чародействе, — продолжали они, — но это так странно, что греческий врач по имени Микон одним только поцелуем вернул ей речь. Пусть он сделает это еще раз, а мы посмотрим, повезет ли ему.

Микон отчаянно защищался, говоря, что всему свое время и что нехорошо, думая о медицинской науке, целовать женщин, так как это мешает его важным размышлениям.

Дориэй и Танаквиль начали подозревать, что Микон действительно вольно или невольно околдовал девушку, и потребовали, чтобы он прижал свои губы к ее губам. Вначале ничего не произошло, но после того, Как Микон некоторое время подержал ее в своих объятиях, кровь прилила к его лицу и он стал страстно целовать ее. А когда отпустил, то немая, одновременно плача и смеясь, заговорила. Девушка целовала Микону руки и уверяла, что ничего не могла поделать против колдовских чар. Когда она находится дома, вдали от Микона, ее горло распухает и язык делается неподвижным. Поэтому она просит разрешения остаться с Миконом.

Микон выругал ее и сказал, что это просто невозможно. Родители также решительно высказались против, заявляя, что девушка, обретя дар речи, должна вернуться домой и помогать там по хозяйству. Они не возражают, чтобы их дочь время от времени пела и танцевала перед мужчинами и таким образом зарабатывала себе приданое, но не может быть и речи о том, чтобы она навсегда переехала к кому-нибудь из чужаков и поселилась вместе с ним. Такое поведение может испортить репутацию порядочной девушки, и потом никто не захочет на ней жениться.

Но девица совсем потеряла голову и кричала, что не может без Микона жить. У нее начались судороги, и она без сознания упала на пол. Мы никак не могли привести ее в чувство, хотя отец бил ее по щекам, Танаквиль вылила ей на голову целый кувшин воды, а мать воткнула ей в бедро острую заколку для волос. Кровь, однако, не выступила, и мы было решили, что девушка умерла.

Но тут Микон склонился над ней и начал целовать, и она стала подавать признаки жизни, а лицо ее порозовело. Вскоре она села и, удивленно посмотрев кругом, спросила:

— Где я и что случилось?

Микон сказал:

— Дело очень серьезное. Если бы девушка с детства воспитывалась в надлежащих условиях, она могла бы стать предсказательницей и колдуньей. Я удивлен, что не заметил этого раньше, хотя и привык разбираться в знамениях.

Я сказал, что, когда Микон впервые встретил эту девушку, он был слишком пьян, чтобы заметить вообще хоть что-нибудь. Да и родители девушки уверяли, что до сих пор она была такой же, как другие, разве что несколько более беспокойной. Вся эта история заинтересовала Микона как врача, и он попросил родителей девушки, чтобы они ушли с ней домой и проследили, потеряет ли она еще раз дар речи, или этого больше не произойдет. Они вернулись почти сразу же и заявили, что как только их дочь вышла за ворота, она не смогла произнести ни единого слова.

Микон посерьезнел, отвел меня и Дориэя в сторону и сказал:

— Я уже давно чувствовал, что нашими поступками руководят бессмертные. Я не должен был верить тому голубиному перышку, которое привело нас сюда. Афродита опутала нас своими сетями. То, что эта девушка якобы случайно оказалась на моем пути, есть не что иное, как ловушка, приготовленная мне Афродитой. После наших долгих скитаний я наконец-то обрел способность отрешаться от всего земного и предсказывать будущее, но, как видно, златокудрая не хочет, чтобы я размышлял о чем-то, не связанном с нею. Если мы отправим сейчас девушку домой и она останется немой, у нас будут неприятности и нам придется предстать перед Криниппом. Что же нам делать?

Мы ничего не могли ему посоветовать и вовсе не считали, что все это нас как-то касается. Когда мы вернулись к остальным, девушка еще громче, чем прежде, кричала и уверяла, что однажды утром мы найдем ее повесившейся на крюке для факела у ворот. А потом, мол, вынуждены будем объяснить людям и Криниппу, почему это произошло… если, конечно, сумеем.

Ее угрозы еще больше осложнили наше положение. В конце концов Микону надоел этот бесплодный спор и он предложил:

— Давайте как-то все это уладим. Я возьму девушку к себе и куплю ее как рабыню за разумную цену. Я не могу заплатить за нее много — ведь я всего лишь странствующий лекарь, у которого нет больших доходов. Вы должны также принять во внимание, что я делаю это по желанию девушки, а не по моему собственному.

Родители девушки с ужасом взглянули друг на друга и набросились на Микона с кулаками, так что мы с огромным трудом смогли вырвать нашего приятеля из их рук.

— Мы что же, должны продать собственного ребенка?! — кричали они. — Мы, свободные сикулы, возделывающие землю с тех самых пор, что и сиканы из Эрикса!

— Чего же вы хотите? — спросил обеспокоенный Микон.

Родители девушки наверняка не знали этого сами, когда пришли сюда, но слова и поведение дочери натолкнули их на одну мысль. Они сказали:

— Ты, прибывший сюда, должен жениться на ней, хотя обычно мы и не выдаем наших девушек за чужестранцев. Однако ты околдовал ее и сам во всем виноват. Как и положено, мы дадим за нашей дочерью приданое, и оно будет больше, чем ты думаешь, потому что довольно много она собрала сама да и мы не настолько уж бедны, как может показаться.

Микон рвал на себе волосы и кричал:

— Но это же ужасно, это несправедливо, это прихоть богини, которая не желает, чтобы я думал о сверхъестественном! Какой же мужчина, посадив себе на шею женщину, сможет размышлять о чем-то, кроме насущных надобностей?!

Девушка ломала пальцы и кричала, что она лучше умрет, чем доставит Микону столько неприятностей, но родители взяли ее руку и вложили в руку Микона, говоря:

— Ее зовут Аура.

Когда они произнесли это имя на своем странном языке, Микон ударил себя по лбу и воскликнул:

— Аура, если ее зовут Аура, то мы ничего не сможем поделать! Это все происки богини. Ведь Аура была девушкой быстрой, как ветер, и охотилась вместе с Артемидой. Дионис воспылал к ней страстью, но она бегала быстрее, чем он, и ей всегда удавалось спрятаться от него, но потом Артемида поразила ее безумием и она отдалась Дионису. Дионис участвовал в наших играх в тот вечер, когда мы напились тут допьяна, и эта красивая девушка никогда не пошла бы со мной, если бы богиня не ослепила ее. Это волшебное имя. Я попался в ловушку, и я бессилен.

Не могу сказать, чтобы мы были в восторге от такого решения, но нам никак не удавалось придумать, как бы оградить Микона от свадьбы и при этом не оскорбить жителей города. Был назначен день торжества, и оно состоялось — с пением и танцами — в доме сикулов в окружении многочисленных коров и коз. Родители девушки выставили на всеобщее обозрение приданое, напекли, наварили и нажарили столько, что все смогли досыта наесться и напиться. Когда в конце концов в соответствии с обычаем они принесли в жертву голубицу и окропили ее кровью одежду молодых, зазвучала громкая музыка и всех еще раз угостили вином. Мы развеселились настолько, что я, не обращая внимания на мычащих волов и кудахтающих кур, сплясал танец козла и заслужил горячее одобрение всех этих простых крестьян. Вскоре зашло солнце, мы, соблюдая новый закон Криниппа, заторопились домой, и Аура пошла с нами.

Перед свадьбой Микон находился в очень угнетенном состоянии и говорил, что ему, вероятно, нужно купить себе дом, вывесить у ворот палку, оплетенную змеей, в знак того, что здесь живет лекарь, и навсегда остаться в Гимере. Однако Танаквиль и слышать об этом не хотела. Впрочем, на своей свадьбе Микон стряхнул с себя заботы и заметно оживился — возможно, благодаря выпитому вину; так или иначе, он первый напомнил нам, что мы должны вернуться в дом Танаквиль до захода солнца. Утром мы с большим трудом разбудили его, услышав пение первого петуха, и с тех пор Микон больше не навязывался ко мне с разговорами о сверхъестественном.

 

6

Хотя Микону и не повезло, я получил пользу от его свадьбы, так как научился говорить на языке сикулов. Танаквиль же охотно обучила меня чистому финикийскому языку карфагенян. Она при этом преследовала свои цели, однако мне было все равно, и благодаря ей я узнал о законах, обычаях, торговле, морских путешествиях и богах карфагенян.

Откровенно говоря, языки финикийцев, тирренов и сикулов дались мне очень легко, потому что эти народы занимались торговлей и изъяснялись на смеси греческого с финикийским. Однако любому греку трудно научиться произносить странные горловые звуки финикийского языка. В Ионии я привык с презрением говорить, что финикийцы каркают, как вороны. В Гимере же я, к моему удивлению, услышал, как карфагеняне сравнивают с воронами греков.

Аура быстро заговорила по-гречески, а Микон уже через месяц мог довольно сносно беседовать по-сикульски со своими тестем и тещей. Ведь мужчина и женщина, живущие вместе, обычно хорошо понимают друг друга. Надо же им уметь ссориться, а для этого необходимо выучить язык противника.

Однако Дориэй пренебрегал изучением других языков и говорил только на своем родном:

— Я беру свой язык с собой, куда бы я ни отправлялся, — объяснял он. — А если кто-нибудь меня не понимает, то тем хуже для него.

Когда Аура освоилась с нами, она стала приглашать нас на загородные прогулки, в лес и в горы, и показывала нам священные источники, деревья и камни сикулов, возле которых они по-прежнему приносили скромные жертвы, чтобы не обижать духов своей страны, хотя в городе все уже давно почитали греческих богов. Останавливаясь возле того или иного места, Аура говорила:

— Когда я прикасаюсь вот к этому священному камню, по мне пробегает дрожь. Когда я кладу руку на это сучковатое дерево, моя рука немеет. Когда я вижу свое отражение в этом источнике, мне кажется, будто я сплю.

Мало-помалу я привык к нашим прогулкам и, к своему удивлению, тоже начал ощущать странное волнение возле древних святынь сикулов. Держа Ауру за руку, я частенько шептал:

— Это здесь. Вот это дерево. Вот этот источник.

Я не мог объяснить свое знание. Иногда Аура пыталась меня обмануть, говоря, что я ошибаюсь, что надо сделать несколько шагов в сторону. Но я не хотел идти за ней, и она вынуждена была возвращаться и признавать, что я угадал правильно.

В Гимере я нашел тирренскую факторию, где продавались железные орудия и сказочно прекрасные украшения из золота. Дионисий велел мне завести знакомство с тирренами из этой фактории, чтобы выведать у них подробности о морском пути в Массалию, куда мы собирались весной. Но я почему-то не любил этих странных тихих людей, которые никогда не торговались, подобно грекам, и соперничали с другими продавцами высочайшим качеством своих товаров. Когда я слышал, как они разговаривают между собой на своем языке, мне казалось, будто все это со мной уже было и я мог бы их понимать, преодолей я только некий таинственный порог.

Я расспрашивал жителей Гимеры о тирренах, об их жизни и обычаях, и все в один голос утверждали, что это жестокий народ, любящий наслаждения. Они были настолько распущенными и испорченными, что на их пирах даже благородные женщины возлежали рядом с мужчинами и пили наравне с ними. На море они были опасными противниками, а в кузнечном ремесле превосходили всех. Говорили, что они первые изобрели якорь и таран. Сами они называли себя людьми Рассенов, но другие народы на италийской земле называли их этрусками.

Я не мог объяснить сам себе, что именно мне в них не нравится, и как-то решительно вошел в их факторию. Однако уже во дворе я почувствовал, что нахожусь во власти чужих богов. Мне казалось, что небо темнеет прямо у меня на глазах, а земля дрожит под ногами. Я сел на табурет, который мне подвинули купцы, и начал торговаться из-за прекрасной кованой кадильницы на высоких ножках. Когда я осмотрел несколько других предметов, пришел управляющий, продолговатое лицо, прямой нос и миндалевидные глаза которого показались мне странно знакомыми. Он жестом приказал ремесленникам покинуть помещение, улыбнулся мне и произнес несколько слов на своем языке. Я покачал головой и на языке, которым пользовались жители Гимеры, сказал, что не понимаю его. Тогда он легко перешел на греческий:

— Ты и впрямь не понимаешь меня или только притворяешься? Если ты и выдаешь себя за грека по причинам, которых я не знаю и о которых я, обыкновенный торговец, не хочу ничего знать, то сам-то ты наверняка не забыл, что принадлежишь к нашему народу. Ведь если бы ты уложил свои волосы так, как мы, обрил кудрявую бороду и по-нашему оделся, никто не отличил бы тебя от этруска.

Внезапно я понял, почему его лицо кажется мне знакомым. Такой же разрез глаз и такие же морщинки в их углах, такой же прямой нос и большой рот я мог видеть, когда гляделся в зеркало. Однако я без колебаний ответил ему, что я только ионийский беглец из Эфеса и шутливо добавил:

— Но я верю в то, что прическа и одежда делают человека. Даже богов у разных народов отличают друг от друга скорее не лица, а наряды. У меня нет никаких оснований сомневаться в моем ионийском происхождении, но я запомню твои слова. Расскажи же мне, что вы, этруски, за люди. Я слышал о вас много плохого.

— Наш народ живет в двенадцати союзных городах, — ответил он, — но в каждом городе есть свои собственные обычаи, законы и правители, и жители какого-нибудь одного города вовсе не обязаны как-то приспосабливаться к обычаям и законам других городов. У нас двенадцать улыбающихся богов и двенадцать сторон света, по которым мы судим о нашем будущем. Двенадцать птиц и двенадцать областей в печени, которые определяют нашу жизнь. Двенадцать линий на ладони и двенадцать периодов в нашей жизни. Ты хочешь знать еще что-нибудь?

Я саркастически ответил:

— Вот и у нас в Ионии есть двенадцать союзных городов, которые сражались против двенадцати персидских сатрапов и в двенадцати сражениях победили персов. У нас тоже существуют двенадцать небесных и двенадцать подземных богов, которые помогают нам и влияют на нашу жизнь. Но я не пифагореец и не хочу спорить о цифрах. Лучше расскажи мне что-нибудь о ваших обычаях.

Он ответил:

— Мы, этруски, знаем значительно больше, чем прочие, но мы умеем молчать. К примеру, нам известно множество подробностей о ваших морских сражениях и путешествиях — столько, что и ты, и Дионисий очень удивились бы, проникни вы в наши мысли, но пока вы можете не опасаться, так как ваши походы никак не отразились на нашем владычестве на море. Западное море мы разделили с финикийцами и карфагенянами; карфагеняне — наши союзники, так что этрусские корабли не боятся заплывать в карфагенские воды, а карфагенские — в наши. Мы также неплохо относимся к грекам и разрешили им основать Посейдонию и Киму в Италии, на берегу нашего моря. В этрусских прибрежных городах живут греческие купцы и ремесленники, и мы даже даем с собой в последний путь нашим умершим греческие вазы. Мы охотно покупаем лучшие изделия иноземцев и продаем им то, что сами делаем лучше всех. Но вот чем мы не торгуем, так это знаниями. И, коли речь зашла о торговле, то ответь: договорился ли ты уже о цене кадильницы, которую хотел купить?

Я сказал, что еще недостаточно поторговался, и добавил:

— Видишь ли, я вовсе не хочу купить ее дешевле. Но я привык иметь дело с греками и финикийцами и заметил, что им очень нравится торговаться. Для них торг куда важнее самой продажи, потому что истинный купец оскорбляется, когда покупатель легко соглашается на названную цену. Продавец тогда полагает, что перед ним или глупец, или даже мошенник, наживший богатство неправедным путем.

Этруск на это ответил:

— Ты и так получишь от меня кадильницу. Я подарю ее тебе.

Я недоверчиво спросил:

— Но почему? Ведь у меня нет под рукой какой-нибудь вещицы, которой я мог бы отдариться.

Он внезапно посерьезнел, наклонил голову, зачем-то закрыл один глаз левой рукой, правую же поднял вверх и сказал:

— Я делаю тебе этот подарок потому, что ты мне нравишься, и я ничего не хочу взамен. Но я был бы очень рад, если бы ты согласился выпить в моем обществе кубок вина и отдохнуть в моем ложе.

Я неверно расценил его слова и резко ответил:

— Подобные вещи не в моем вкусе, хотя я и иониец.

Когда он понял, о чем я подумал, он почувствовал себя глубоко оскорбленным и сказал:

— Нет-нет, мы, этруски, отнюдь не переняли все греческие обычаи. Не беспокойся. Я не осмелился бы прикоснуться к тебе даже кончиком пальца. Ведь ты — это ты!

Он был так серьезен, что я почему-то опечалился и почувствовал, что моя неприязнь к нему уступает место желанию довериться этому незнакомцу.

— Но кто же я и что из себя представляю? — спросил я. — Как человек может знать, что он такое? Разве не носим мы в себе другое, чуждое нам «я», которое толкает нас на самые неожиданные и иногда даже отвратительные поступки?

Он испытующе посмотрел на меня своими миндалевидными глазами, улыбнулся и ответил:

— Ты заблуждаешься. Большинство людей — это скот, который гонят то на водопой, то обратно на пастбище.

Я грустно сказал:

— Самая завидная и самая лучшая судьба у того человека, который уже примирился со своей долей. Завидна также судьба того, кто, хотя и не примирился с нею, однако стремится лишь к тому, что достижимо. Если бы я хотел власти, я мог бы ее достичь. Если бы я стремился к богатству, я бы мог стать богачом. Если бы я стремился к наслаждениям, я мог бы удовлетворить любую свою прихоть. Правда, я по-прежнему был бы чем-нибудь недоволен, но поставленной цели все же бы достиг. Но мне кажется, я хочу чего-то неведомого, чего-то такого, что не под силу ни одному смертному. И я не знаю, чего я добиваюсь.

Незнакомец снова закрыл один глаз левой рукой, наклонил голову и поднял правую руку как для приветствия. Но он промолчал, и я пожалел, что раскрыл свое сердце перед посторонним. Затем этруск пригласил меня в небольшой зал для пиров, собственноручно принес кувшин вина, перелил его в черный кратер и смешал со свежей водой. Сильный запах фиалок наполнил помещение.

Из своего кубка хозяин отлил несколько капель на пол и сказал:

— Я поднимаю этот кубок за богиню, которая носит на голове корону. Ее знак — это лист плюща. Это богиня стен, и все стены рушатся перед ней.

Он торжественно осушил кубок до дна, и я спросил его:

— О какой богине ты говоришь?

Он ответил:

— Я говорю о богине Туран.

— Такой богини я не знаю, — молвил я.

Он, однако, лишь молча улыбнулся и искоса недоверчиво посмотрел на меня. Из вежливости я тоже выпил свой кубок, но добавил:

— Я не уверен, что правильно поступаю, распивая с тобой вино. От резкого аромата фиалок у меня может закружиться голова. Я давно заметил, что не могу пить умеренно, как делают умные люди. Здесь, в городе, я уже дважды напивался, танцевал бесстыдный танец козла, а потом терял память.

— Тогда восхваляй вино, — сказал он. — Ты счастливый человек, если можешь утопить в нем свой страх. Меня зовут Ларс Альсир. Так чего ты хочешь от меня?

Я позволил ему снова наполнить черный кубок, глотнул вина, развеселился и сказал:

— Я хорошо знаю, чего я хотел, когда шел сюда. Ты оказал бы мне огромную услугу, если бы согласился подробно описать ваши моря, побережья, порты и маяки, а также направление ветров и течений, чтобы наши суда смогли благополучно добраться до Массалии, куда мы собираемся с наступлением весны.

Ларс Альсир ответил:

— Дать такое описание кому-то из чужестранцев — это большое преступление. Мы не дружны с фокейцами и долгие годы воевали с ними, потому что они пытались обосноваться на Сардинии и Корсике — двух больших островах, где у нас есть рудники, которые мы должны охранять. Мы пустили ко дну многие их корабли вместе с моряками, так что даже если бы я и снабдил тебя описанием пути по нашему морю, это тебе все равно бы ничего не дало. Ты ни за что не сумел бы достичь Массалии. Чтобы пересечь наше море, твой начальник Дионисий будет вынужден обратиться за разрешением к карфагенянам и этрускам. Но если бы он даже предложил им все ваши добытые грабежом богатства, он не смог бы его купить.

— Ты угрожаешь? — спросил я.

— Да нет, — ответил он. — Как же я могу угрожать сыну молнии?

— Ларс Альсир… — удивленно начал я, но он прервал меня и с нарочитой серьезностью спросил:

— Чего же ты хочешь, Ларс Турмс?

— Что это значит? — подозрительно поинтересовался я. — Меня действительно зовут Турмс, но вовсе не Ларс Турмс.

— Я только выказываю тебе уважение. Мы говорим так, когда высоко ценим происхождение собеседника. И запомни: тебе не грозит никакая опасность, потому что ты — один из Ларсов.

Я не стал разубеждать его, а попросту заявил, что очень привязан к Дионисию и фокейцам. И добавил, что если он сам не может продать мне описание морского пути, то ему наверняка под силу указать лоцмана, который знает все мели и все течения и проводит наши корабли до берегов Массалии.

Ларс Альсир принялся рисовать пальцем на полу какие-то фигуры и, не глядя на меня, сказал:

— Карфагенские купцы так блюдут тайну морских путей к своим факториям, что любой из их шкиперов, который заметит, что за ним следит греческое судно, скорее посадит собственный корабль на мель и тем самым погубит также и вражеское судно, чем укажет врагу правильный путь. Мы, этруски, не столь щепетильны, но у нас тоже есть свои традиции, и я уверен, что этрусский лоцман, даже если бы это означало для него верную смерть, привел бы корабли Дионисия прямо под тараны наших военных судов.

Так постарайся же понять меня, Ларс Турмс! — Он раздраженно вскинул голову и взглянул мне прямо в глаза. — Мне ничего не мешало продать тебе за высокую цену фальшивое описание морского пути или постараться найти для вас лоцмана, который непременно посадил бы ваши суда на мель. Но с тобой я не могу так поступить, потому что ты — Ларс. Пусть Дионисий сам пожинает то, что посеял. Давай оставим эту неприятную тему и поговорим о божественном.

Я с горечью ответил, что не понимаю, почему все, как только выпьют вина, непременно хотят говорить со мной о бессмертных.

— Не подумай, что я боюсь тебя или твоих улыбающихся богов, Ларс Альсир. Напротив, мне кажется, что сейчас я сижу где-то очень высоко, а ты, совсем маленький, остался внизу.

Его голос доносился до меня как будто издалека и был слабым, как шепот, когда он ответил:

— Так оно и есть, Ларс Турмс, ты сидишь сейчас на круглом сиденье с круглой же спинкой и держишь в руках… Что ты держишь в руках, ответь!

С удивлением поглядел я на свои ладони и сказал:

— В одной руке у меня — плод граната, а в другой — какой-то конус.

Глубоко подо мной во мраке стоял на коленях Ларс Альсир; подняв ко мне лицо, он почтительно говорил:

— Ты прав, Ларс Турмс, ты, как обычно, прав. В одной руке ты несешь землю, а в другой — небо, и ты не должен бояться никого из смертных. Однако улыбающихся богов ты еще не знаешь.

Слова его отчего-то рассердили меня. Мне почудилось, будто с глаз моих спадает некая пелена и я вижу то ли саму богиню, то ли ее тень. На голове у нее корона, в руке — лист плюща; лицо я разглядеть не могу.

Из сумрачной дали до меня донесся вопрос Ларса Альсира:

— Что ты видишь, сын молнии?

Я крикнул:

— Я вижу ее, впервые в жизни вижу так, как прежде видел лишь во сне. Но покрывало закрывает ее лицо, и Я не знаю, кто она!

И вдруг мне показалось, будто я упал с огромной высоты. Предметы утратили зыбкость очертаний, и мир вокруг вновь стал прежним и привычным. Я почувствовал свое тело и понял, что Ларс Альсир трясет меня за плечи, а я лежу на ложе в его зале для пиров. Он спрашивал меня:

— Что с тобой случилось? У тебя закружилась голова, ты застонал и потерял сознание.

Прижав обе руки ко лбу, я выпил полный кубок вина, который поднес к моим губам этруск, а потом, опомнившись, оттолкнул его и резко спросил:

— Что за отраву ты мне подал? Никогда еще я не пьянел так быстро. Я видел женщину, лицо которой было закрыто покрывалом. Она была выше всех земных женщин, однако же чуть ниже меня, ибо по твоей вине я стал огромным, как туча. Ты колдун, Ларс Альсир, и ты поступил со мной бесчестно.

Но Альсир покачал головой:

— Я не колдун и не прорицатель, и я угощал тебя обычным фиалковым вином. Наверное, форма этого священного кубка пробудила память в твоих ладонях.

Мне непременно следовало дать его тебе, ибо так уж повелось, что этрусские боги всегда следуют за этруском, куда бы он ни шел и в какой бы стране ни возродился для новой жизни. Ты, Ларс Турмс, уже несколько раз видел эту женщину с покрывалом, скрывавшим ее лицо, так что теперь я имею право объяснить тебе, что над нашими двенадцатью богами стоит верховная богиня, имени которой никто не знает.

Потом он добавил:

— Твои руки узнали форму священного кубка, хотя прикоснулись к нему впервые в этой твоей жизни. Мы не побиваем камнями человека, пораженного молнией. Наоборот, мы считаем, что его отметили боги. В тебя ударила молния с неба — значит, ты, Турмс, — сын неба. Мы, этруски, многое знаем о молниях, и наши жрецы понимают их язык так же легко, как читают начертанные на дощечках знаки.

— И ты по-прежнему настаиваешь на том, что я этруск, а не грек? — устало спросил я.

Он убежденно ответил:

— Ты — сын молнии и остался бы им даже в том случае, если бы тебя произвела на свет рабыня или наложница. И послушайся моего совета: если судьба забросит тебя когда-нибудь в нашу страну — а я убежден, что рано или поздно это произойдет, — не хвались своим божественным происхождением. В свое время оно непременно откроется. И еще: ходи по жизни как бы с завязанными глазами, ибо тебя ведут боги… Вот и все, что я могу поведать тебе, а больше мне ничего не известно.

Мне трудно было поверить ему теперь, когда я вновь почувствовал себя узником в своем собственном теле. Я ощущал острый запах своего пота, и меня мучила изжога. Суеверные этруски, может быть, и почитали человека, пораженного молнией, — в отличие от греков. Но это никак не могло отразиться на моем убеждении, что я по происхождению грек. Не исключено, что родила меня и впрямь какая-нибудь женщина легкого поведения, а отцом моим был некий этруск, — вот почему у меня такие черты лица. Однако это еще не делало из меня этруска. Я чувствовал себя ионийцем — ведь я получил ионийское воспитание.

Ларс Альсир не казался ни жестоким, ни властолюбивым человеком. Он был обычным рассудительным купцом и занимался торговыми делами этрусков в Гимере. Свое знакомство с ним я использовал и для того, чтобы выучить язык тирренов. Это получилось у меня настолько легко, что я уверился в том, что слышал речь этрусков, будучи ребенком. Может, я и впрямь носил в себе какое-то прошлое, хотя удар молнии и стер все из моей памяти, так что, когда я оказался в доме Гераклита и стал его учеником в Эфесе, я был чист, как неисписанная восковая табличка.

Но Ларс Альсир никогда больше не упоминал о моем происхождении. Как ни странно, наше близкое знакомство почему-то отдалило нас друг от друга. Он принимал меня как уважаемого чужестранца, и мы обменивались всяческими дарами, и он всегда оставлял свои дела, когда я приходил к нему в гости. Я сказал Дионисию, что с тирренами сойтись очень трудно и никто из чужестранцев даже за большие деньги не мог бы добыть описание морских путей. Дионисий не обманул моих ожиданий — он впал в бешенство и принялся кричать:

— Но на их берегах лежат кости фокейцев! Кости наших предков освящают путь, который мы избрали. Если тиррены предпочитают взяться за оружие, но не позволить нам спокойно плыть в Массалию, то пусть пеняют на себя, когда сильно поранятся.

Наши люди начали строить новый военный корабль, одновременно заботясь о том, чтобы стены Гимеры выросли на три локтя. Однако Дионисий не заставлял никого надрываться, требуя лишь дисциплины и безоговорочного послушания. Многие из фокейцев, подобно Микону, женились в Гимере и весной собирались забрать своих жен с собой в Массалию.

Сицилийская зима оказалась мягкой и теплой.

Я целыми днями размышлял, и мне было покойно в Гимере — но потом я повстречал Кидиппу, внучку тирана Криниппа.

 

7

Как я уже говорил, Кринипп часто болел и питался поэтому только овощами, хотя и не был пифагорейцем. Кстати о пифагорейцах: Кринипп изгнал их из Гимеры, ибо эти гордецы в белых одеждах очень кичились своим умением считать и презирали колдовство Криниппа. Так же точно пифагорейцам не доверяли и в других городах, где они пытались основать тайные общества, потому что пифагорейцы совершенно не разбирались в политике и заявляли, что ценят правление нескольких мудрейших и морально безупречных, а не правление группы людей, объединенных происхождением и богатством.

Итак, Кринипп изгнал пифагорейцев из своего города, заявив при этом:

— Мудрость и нравственная безупречность не имеют ничего общего с задачами власти. Если бы я был умным, я ни за что не взвалил бы на себя бремя тирана, которое иногда грозит раздавить меня и которое заставляет мой желудок мучиться от боли. А будь я нравственно безупречен, я бы никогда — для блага моего народа — не женился на финикийской женщине из Карфагена. Счастье, что я успел похоронить ее раньше, чем она меня. Нет, в политической жизни ум и нравственная безупречность приводят только к ссорам между гражданами, вредят заключению полезных союзов и вызывают гнев у соседних народов.

Когда у Криниппа бывали приступы желудочных колик, он часто изрекал подобные горькие истины; они должны были служить полезными советами для его сына Терилла, который уже потерял почти все волосы на голове, напрасно ожидая кончины отца и страстно желая заполучить его амулеты.

Я имел возможность прослушать несколько таких лекций Криниппа, потому что он приказывал вызывать к себе Микона, а я из любопытства ходил в дом тирана вместе с лекарем. Лекарства Микона облегчали страдания больного, но Микон всякий раз говорил ему:

— Я не могу тебя вылечить, Кринипп; минутное облегчение — это еще не возвращенное здоровье. Власть, которую ты проглотил, стоит у тебя в желудке и пожирает тебя изнутри.

Кринипп вздыхал:

— Ах, с каким удовольствием я бы уже умер! Но я не могу думать только о себе. Сердце мое переполнено заботой о Гимере, и я не представляю себе, как смогу передать власть неопытному юнцу. Сорок лет я вел его за руку и старался обучить искусству управления, но нельзя требовать многого от того, у кого пусто в голове.

Терилл теребил золотой венок, который он всегда носил на голове, чтобы скрыть лысину, почесывал, подобно отцу, свою бороду и нудно жаловался:

— Дорогой отец, ты учил меня тому, что независимость Гимеры и мир в ней зависят от дружбы с Карфагеном. Богиня из Эрикса дала мне в жены женщину из Сегесты. Все эти годы я терпел ее, находя удовольствие на стороне, только ради того, чтобы обеспечить союз с Сегестой на тот случай, если бы Сиракузы захотели нас проглотить. Но моя жена не родила мне сына, которому я когда-нибудь смог бы передать амулеты, что получу в наследство после твоей смерти. У меня есть лишь дочь, моя Кидиппа, и виновата в этом твоя политика!

Микон проверил пульс Криниппа, который, постанывая, лежал на деревянном ложе, прикрытом грязной овечьей шкурой, и предупредил больного:

— Господин, возьми себя в руки, ибо злоба и гнев только увеличивают твои страдания.

Кринипп с горечью сказал:

— Вся моя жизнь была сплошной цепью неприятностей, так что для меня было бы удивительно, если бы в конце земного пути заботы исчезли. Вот что, Терилл: я думаю, тебе не стоит беспокоиться о том, кому передать власть, так как у меня есть серьезные опасения, что передавать тебе будет попросту нечего. Выдай Кидиппу вовремя замуж за властителя какого-нибудь города, чтобы иметь в запасе теплый угол и пропитание, когда потеряешь Гимеру.

Терилл был очень впечатлительным человеком и от таких неприятных слов расплакался. Кринипп потрепал его по колену своей жилистой рукой и сказал:

— Нет-нет, сын мой, я не порицаю тебя. Ты — плоть от плоти моей, и я обязан отвечать за тебя. Ты рожден для лучших времен, чем нынешние, и я вовсе Не уверен, что сегодня смог бы склонить Гимеру избрать меня тираном… даже с помощью моих драгоценных амулетов. Люди теперь не так легковерны, как в старые добрые времена, но я только рад этому, дорогой Терилл, потому что тебя, по крайней мере, никто не убьет за то, что ты жрец и владеешь амулетами. Разве плохо не нести бремя власти и спокойно жить под крылышком у заботливой Кидиппы? И он приказал:

— Позовите мою внучку! Пускай она придет и поцелует меня. Я хочу показать ее своим гостям. Надо, чтобы слухи о ее красоте вышли за стены нашего города.

Я не ожидал от Кидиппы ничего особенного, потому как знал, что безрассудная любовь бабушек и дедушек часто застит им глаза. Но когда Терилл ввел Кидиппу, мне показалось, что солнце залило своим светом этот мрачный зал. Ей было не больше пятнадцати лет, но ее карие глаза сияли, кожа белизной могла сравниться с горным мелом, а маленькие зубки блестели, как жемчужины.

Она скромно поздоровалась с нами, потом подбежала к деду, поцеловала его в щеку и стала гладить его редкую бороду, не морщась от смрадного дыхания больного. Кринипп поворачивал ее и осматривал, как телку на ярмарке, брал ее за подбородок, хвалил тонкий профиль внучки и с гордостью спрашивал:

— Видели ли вы когда-нибудь более привлекательную девушку? Не думаете ли вы, что ее красота может вскружить голову даже самому умному политику?

Микон решительно заявил, что негоже столь юной особе слушать такие речи, но Кринипп в ответ засмеялся своим кудахтающим смехом:

— Ты был бы прав, Микон, если бы она была глупышкой. Но Кидиппа не только хороша собой — она еще и умна, я сам ее воспитал. Не верьте ее мягкому взгляду и скромной улыбке. Она уже рассмотрела вас и прикинула в уме, какую пользу вы можете ей принести. Разве не так, Кидиппа?

Кидиппа закрыла его беззубый рот своей розовой ладошкой, погрозила ему пальцем и, зардевшись, сказала:

— Но, дедушка, почему ты такой ехидный? Я бы не сумела быть расчетливой, даже если бы захотела. И никакая я в их глазах не красавица. Замолчи, а то мне стыдно.

Микон и я в один голос заявили, что никогда прежде не встречали девушки прекраснее. А потом Микон добавил, что он уже женат и поэтому не может мечтать достать луну с неба. На что я возразил:

— Нет-нет, она не луна, она — самое настоящее солнце, лучи которого ослепляют. Когда я смотрю на тебя, Кидиппа, я мечтаю быть царем, чтобы иметь возможность завоевать тебя!

Она наклонила голову, посмотрела на меня своими золотисто-карими глазами из-под длинных ресниц и сказала:

— Я еще не в том возрасте, когда думают о муже. Однако если бы я думала о нем, то он представлялся бы мне высоким мужчиной, чей дом я бы сделала уютным. Я ткала бы теплую ткань из шерсти наших тонкорунных овец и шила ему красивые плащи… Но ты, наверное, просто смеешься надо мной, может быть, моя одежда мне не к лицу, а сандалии плохо завязаны?

На ней были красные сандалии из мягкой кожи с пурпурными ремешками, обвивавшими ногу до колена, так что она даже приподняла тунику, рассматривая аккуратно завязанный узел.

Кринипп с гордостью заявил:

— Сам я полжизни проходил босиком, и все еще случается, что я снимаю обувь, чтобы она не так быстро снашивалась. Эта легкомысленная девица разорила меня своими требованиями. Когда она гладит мою седую бороду, она нежно шепчет мне на ухо: «Дедушка, купи мне пару этрусских сандалий». Когда она целует меня в лоб, она бормочет: «Дедушка, я видела финикийский гребень, который бы так украсил мою прическу!» А если я начинаю рвать на себе волосы, сердясь на нее, она говорит: «Дедуленька, я же наряжаюсь не ради себя, а только ради того, чтобы быть достойной тирана Гимеры! Отчего ты так дрожишь? Ведь я обнимаю тебя, а от этого кровь должна быстрее бежать в твоих жилах!» И тогда я таю и, помимо гребня, Покупаю ей еще пару серег.

Кидиппа с упреком сказала ему:

— Дедушка, зачем ты заставляешь меня краснеть Перед твоими гостями? Ты же отлично знаешь, что я не тщеславна и не суетна. Не все такие, как ты. Хотя ты и Ходишь босиком и в рваном плаще, но ты остаешься властелином Гимеры. А вот мой отец вынужден носить золотой венок, чтобы выделиться из толпы, я же стараюсь одеваться очень и очень изысканно, особенно когда выхожу в город, иначе первый попавшийся погонщик ослов или моряк может ущипнуть меня за мягкое место.

Я шутливо сказал, что и без всяких украшений и даже без одежды, нагая, она все равно выделялась бы среди других женщин, как опал среди гравия. Но Кринипп нахмурился и оборвал меня:

— У тебя слишком смелые мысли, иониец! Сами по себе они, конечно, верны, и лучше всех это знаю я, который своими руками мыл ее, когда она была младенцем, и который с радостью наблюдал за ней, когда она шла купаться в реке со своими служанками. Но теперь я лишен этого последнего удовольствия, потому что вынужден бегать по берегу и тыкать копьем в камыши или даже стрелять из лука в кусты, чтобы уберечь ее от непристойных взглядов.

Я спросил, полноводна ли река и не холодна ли зимой ее вода. Кринипп хмуро ответил, что Кидиппа, хотя и не боится холодной воды, все же окунается в теплый источник за городом.

Мы покинули дом Криниппа, и Микон предостерег меня:

— Кидиппа бессердечная девушка, к тому же она в том возрасте, когда хочется испробовать силу своих чар на каком-нибудь мужчине. Не пытайся ее завоевать. Это тебе все равно не удастся, потому что она, вопреки ее заверениям, бесконечно тщеславна. Но если вдруг она увлечется тобой, то будет еще хуже, потому что Кринипп наверняка прикажет убить тебя, словно назойливую муху.

Однако я не мог заставить себя думать плохо о такой красивой девушке, и ее невинное кокетство казалось мне всего лишь детским стремлением всем нравиться. Когда я вспоминал Кидиппу, мне хотелось закрыть глаза, как если бы их ослепило солнце, и мысли мои обращались к ней все чаще.

Я то и дело прогуливался по площади вокруг дома Криниппа, надеясь увидеть Кидиппу и помня, что она любит воды теплого источника. Однажды утром мне повезло: девушка в сопровождении служанок шла купаться. Рядом шагал босой Кринипп, держа свои сандалии в руках. Вскоре он и впрямь принялся бегать вокруг источника, тыкая копьем в кусты и громко бранясь…

Иногда Кидиппа с двумя стражниками и рабынями отправлялась в лавки за покупками. Она шла, скромно опустив глаза, но на голове у нее красовался венок, в ушах блестели серьги, на руках звенели браслеты, а на ногах были мягкие и очень дорогие сандалии. Она получала огромное удовольствие от того, что мужчины, проходя мимо, вслух восхищались ею. Если ей нравилась какая-нибудь вещь или украшение, она одаривала торговца ласковым взглядом, а услышав цену, начинала горько жаловаться на скупость своего дедушки. Однако на закаленных купцов ее взгляды не производили никакого впечатления. Наоборот, эти наглецы даже повышали цены при ее приближении, так как она была дочерью Терилла. Но время от времени ей все же удавалось обвести вокруг пальца какого-нибудь неопытного лавочника, и он продавал ей товар с убытком для себя.

Я не знал, как мне поступить, и был вынужден обратиться за помощью к Ларсу Альсиру. Он охотно согласился помочь мне, хотя сначала презрительно поморщился и сказал:

— Ты довольствуешься такими ничтожными играми, Турмс, а ведь тебе открыты чудесные игры богов! Если ты хочешь эту жестокосердую девушку, то почему не используешь свою силу? Подарками ты ее не завоюешь.

Я поспешил уверить его, что все силы покидают меня, как только я вижу Кидиппу.

Однажды внучка Криниппа пожелала взглянуть на этрусские драгоценности, и Ларс выложил их перед нею на черное сукно, и вещицы ослепительно засияли в свете, падающем через отверстие в потолке. Больше всего ей понравилось ожерелье, выкованное из тонких золотых листочков, и она спросила, сколько оно стоит. Ларс покачал головой и сказал, что оно уже продано. Тогда Кидиппа поинтересовалась именем покупателя, и Ларс Альсир, как и было условлено, назвал меня. Кидиппа выглядела очень удивленной:

— Турмс из Эфеса? Да ведь я его знаю. Для кого ему потребовался такой подарок? По-моему, он живет один.

Ларс Альсир ответил, что у меня, наверное, есть подружка, и послал за мной, а я, естественно, оказался неподалеку. Кидиппа одарила меня очаровательной улыбкой, скромно поздоровалась и сказала:

— О Турмс! Я в таком восторге от этого чудесного ожерелья. Оно прекрасно сделано и кажется не очень дорогим, потому что эти золотые листочки очень тоненькие. Ты не мог бы уступить его мне?

Я притворился озадаченным и сказал, что уже обещал подарить его. Но Кидиппе так захотелось убедить меня, что она положила руку на мое плечо, приблизила ко мне свое лицо и начала выспрашивать, кого это я собираюсь облагодетельствовать.

— Я не думала, что ты такой легкомысленный, — говорила она. — И твоя серьезность мне очень понравилась, так что я не могла забыть тебя и твоих миндалевидных глаз. Но теперь я в тебе разочаровалась.

Шепотом, но выделяя каждое слово, я дал ей понять, что о таких делах мы не можем разговаривать в присутствии любопытных служанок. Она отослала их из лавки, и мы остались втроем — Кидиппа, Ларс Альсир и я. Девушка, глядя на меня широко открытыми глазами, опять попросила:

— Уступи мне это ожерелье, чтобы я могла сохранить уважение к тебе. Иначе я вынуждена буду думать о тебе как о мужчине, который бегает за продажными женщинами. Ведь только испорченная женщина может принять такой дорогой подарок от постороннего.

Я притворился, что начинаю колебаться, и спросил:

— Ну хорошо, а сколько ты мне за него заплатишь? Ларс Альсир деликатно повернулся к нам спиной.

Увидев это, Кидиппа сжала в руке свой мягкий кошель, пожаловалась на свою бедность и сказала:

— О, у меня осталось только десять серебряных монет, а дедушка вечно ругает меня за мою расточительность. Не мог бы ты продать мне это ожерелье подешевле и тем самым уберечь себя от происков какой-то алчной женщины? Любовь, за которую надо платить драгоценностями, немногого стоит.

Я признал, что она права.

— Кидиппа, — предложил я, — я продам тебе это ожерелье, скажем, за одну серебряную монету с петухом, если вдобавок я смогу поцеловать тебя в губы.

Она изобразила огромное смущение, подняла руку ко рту и сказала:

— Ты сам не знаешь, чего ты требуешь. Моих губ не целовал еще ни один мужчина, кроме отца и дедушки. И дедушка несколько раз предостерегал меня, что девушка, которая позволит поцеловать себя в губы, потеряет свою честь, поскольку ни один мужчина не остановится на этом, а захочет прикоснуться к ее груди, и от этого бедняжка слабеет и не может уже отказать ему в других еще более опасных ласках. Правда, я не знаю, что дедушка имел в виду, и не понимаю, почему я должна ослабеть, если мужчина случайно прикоснется к моей груди. И все-таки я не могу позволить тебе поцеловать меня в губы. Нет, Турмс, ничего подобного ты не смеешь мне даже предлагать, хотя я и понимаю, что никаких плохих намерений у тебя нет.

Но, говоря так и качая головой, она положила руку себе на грудь, и я начал предполагать, что она хочет сберечь даже эту одну драхму, которую я потребовал. Я поспешно сказал:

— Ты убедила меня, и я стыжусь того, что хотел преподнести это ожерелье одной дурной женщине в надежде завоевать ее расположение. Но я совсем забуду о ней, если ты позволишь мне поцеловать твои невинные уста.

Кидиппа поколебалась, а потом прошептала:

— Поклянись, что ты никому об этом не скажешь! Мне действительно очень нравятся эти маленькие кованые золотые листочки, и я хотела бы спасти тебя от неведомой распутницы и поверить в то, что ты не забудешь меня после этого единственного поцелуя.

Она была так соблазнительна, что сердце мое растаяло, и я уже собрался сказать, что с тех пор, как увидел ее, я не могу смотреть на других женщин. Но я сумел взять себя в руки и промолчал. Кидиппа проверила, стоит ли Ларс Альсир по-прежнему к нам спиной, а затем поднялась на цыпочки и раскрыла розовые уста для поцелуя, а также позволила своей тунике сползти с плеча. Но едва лишь я почувствовал возбуждение, как она отодвинулась подальше, привела себя в порядок, вынула из кошелька серебряную монету, взяла ожерелье и сказала:

— Вот тебя твоя драхма. Я считаю, что сделала очень удачную покупку. Дедушка был прав, когда говорил о стремлении мужчин везде совать свои руки, но что до меня, то тут он ошибся. Я вовсе не ослабела, и, честно говоря, мне показалось, будто я поцеловала слюнявую морду теленка. Надеюсь, ты не обижаешься на меня за такую откровенность?

Она оказалась хитрее, чем я думал, и я ничего не получил от этого поцелуя, кроме неутолимого огня, который вспыхнул в моем теле, и большого долга Ларсу Альсиру. К сожалению, эта история ничему меня не научила, и я только спрятал на память монету с петухом (надо сказать, что дрожь охватывала меня каждый раз, когда я брал ее в руки).

Напрасно я молил о помощи Афродиту и обещал ей жертвоприношения. Я даже начал подозревать, что Афродита из каприза оставила меня, однако оказалось, что богиня заманивала меня в ловушку, а Кидиппа была только приманкой, брошенной на моем пути, чтобы завести меня туда, куда хотела богиня.

Но откуда же я мог знать об этом? Я очень похудел из-за любви и совсем потерял сон, и вот однажды, когда уже задули весенние ветры, Дориэй отозвал меня в сторонку и сказал мне:

— Турмс, я много думал в последнее время, и мое решение созрело. Я намерен отправиться в Эрикс и хочу совершить это путешествие по суше, чтобы познакомиться со всей западной областью. Танаквиль хочет сопровождать меня, потому что в Эриксе золотых дел мастера умеют делать вставные зубы из золота и слоновой кости. А в Гимере она объявит, что едет в Эрике, чтобы принести там жертву Афродите — ведь так поступают многие вдовы. Микон и Аура тоже отправляются с нами, и мне бы очень хотелось, чтобы ты увидел город хлебов Сегесту и Эрике.

Я не обратил внимания на слишком уж серьезное выражение его лица, а подумал только о Кидиппе и с восторгом воскликнул:

— Это прекрасная мысль, и я не могу понять, как она не пришла мне в голову! У меня тоже есть дело к Афродите в Эриксе. Ведь она — самая известная Афродита Западного моря, подобно тому, как Афродита из Акр прославлена на Восточном море. Поехали поскорее, может, даже сегодня, а не завтра!

На следующий день мы отправились в Эрикс — с лошадьми, ослами и носилками. Щиты мы оставили в доме Танаквиль, а с собой взяли только оружие, необходимое для защиты от разбойников и диких зверей. Я очень радовался этому путешествию, надеясь, что добьюсь любви Кидиппы с помощью Афродиты. Однако богиня была мудрее меня.