1

Наше возвращение в Гимеру осталось незамеченным. Мы впятером покинули город, впятером же и вернулись в него. Арсиноя так походила на Ауру, так точно повторяла ее движения, что Микон даже принял ее за свою жену. Конечно, Арсиноя могла видеть и слышать Ауру в храме, где та провела ночь, но все же Микон должен был бы заметить неладное. Его слепоту я мог объяснить лишь помутнением рассудка — ведь в Эриксе он только и делал, что пил. На обратном пути мне несколько раз приходилось прогонять его от ложа Арсинои, ибо, выпив вина, он требовал от нее исполнения супружеских обязанностей.

Дориэй не придавал случившемуся никакого значения. Потомок Геракла, по-видимому, считал, что не очень обидел Афродиту, приняв участие в похищении одной из ее жриц.

Жители Гимеры, озабоченные неприятными новостями, не обратили внимания на возвращение паломников из Эрикса. Несмотря на весенние штормы, в город прибыл корабль из Сиракуз с известием, что Милет пал. Всю зиму персы осаждали город, а затем взяли его штурмом, разграбили и сожгли. Часть жителей была убита, а оставшихся в живых пленили и отправили в Сузы, после чего город сровняли с землей.

Великий царь персов пожелал, чтобы от восставшего Милета не осталось камня на камне, и его полководцы выполнили указ своего повелителя, хотя это и потребовало больших усилий: ведь город насчитывал не один десяток тысяч жителей. Но в распоряжении персов были стенобитные махины и множество греческих невольников…

С другими ионийскими городами великий царь обошелся менее сурово. Всем им вернули их тиранов, и завоеватели разрушили лишь несколько верхних рядов в каменной кладке городских стен. Жители не особенно пострадали: сотня убийств, поджоги и грабежи — обычные выходки пьяных победителей, которые случаются даже в самом дисциплинированном войске, если оно состоит из представителей разных народов. Но греки оказались гораздо безжалостнее, и вернувшиеся в город тираны так жестоко расправились с участниками восстания, что те, кому удалось заблаговременно удрать на запад, захватив с собой семьи и имущество, считали себя счастливчиками.

Вот что мы узнали об Ионии. Впрочем, по правде говоря, меня мало интересовала судьба Милета, потому что еще до начала битвы у Лады я решил больше не участвовать в восстании. Жаль только, что с гибелью этого города навсегда исчезла свойственная лишь ему жизнь — жизнь, полная роскоши, утонченности и наслаждений. И все же после получения печального известия нам стало тревожно и неуютно, и мы с Дориэем опорожнили по кубку самого лучшего вина Танаквиль, однако волосы обрезать не стали, посчитав это излишним.

Самую верную оценку того, что произошло, мы услышали из уст Дионисия, поскольку он, поднаторев в искусстве преувеличения, как никто другой умел отделить правду от слухов, которых ходило великое множество.

— Афины все еще не покорены, — заявил он, — хотя многие и клянутся, что великий царь персов сам участвует в походе, чтобы отомстить афинянам за Сарды. Но на это понадобятся годы. Сперва персам придется укрепить свои владения на островах, да и поход на Грецию, за море, требует длительной подготовки. Люди говорят, и я верю, что великий царь приказал Своему дворцовому рабу время от времени шептать ему на ухо: «Господин, помни об Афинах!»

— Вот оно как обернулось… — вздохнул Дионисий, глядя на нас большими, с поволокой глазами. — После падения Милета Восточное море стало финикийским, а весь ионийский флот отошел к персам. Когда Греция будет покорена, незавоеванной останется лишь ее западная часть — та, что между Карфагеном и землями тирренов. Поэтому нам надо как можно скорее собираться в дорогу и мчаться на всех парусах в Массалию. Однако может статься, что мы, если боги даруют нам долгие годы жизни, увидим, как персы дотянутся своими жадными лапами и до Массалии.

Микон негодующе возразил:

— Ты преувеличиваешь, Дионисий! Насколько мне известно, еще никто не господствовал над миром — даже Египет или Вавилон. Я не верю, что Дарий, царь персов, сумеет покорить, например, скифов.

Дориэй раздраженно ответил:

— Замолкни, лекарь, что ты знаешь о войне?! Скифов покорить нельзя, потому что они вместе со своим скотом кочуют с места на место. У них нет государства, и победа над ними не сулит славу победителю. Что же до желания завоевать весь мир, то оно мне очень даже понятно. И сейчас, по-моему, самое время попытаться осуществить его. Может, и правы те греки, которые поступили на службу к великому персидскому царю и стали именоваться «бессмертными». Однако моя судьба иная: мне суждено с оружием в руках добывать отцовское наследство.

Он на мгновение умолк и, прикусив губу, мрачно уставился на Дионисия.

— Дионисий из Фокеи, — продолжал он, — я высоко ценю твои успехи в морских сражениях. Хитрее тебя, наверное, военачальника не сыскать. Я же рожден для войны на суше, и меня интересуют только сухопутные битвы. Недалеко уже то время, когда будет решаться судьба Греции. Так вот, спрашиваю я, а не должна ли Западная Греция, пока не поздно, хорошенько подготовиться к встрече с неприятелем и для начала захватить Сегесту и Эрике, уничтожив все карфагенские поселения на Сицилии?

Ответ Дионисия был достаточно миролюбивым:

— Дориэй, я понимаю тебя. Не ты первый, не ты последний — многие уже пытались сделать это. На полях Сегесты гниют кости жителей Фокеи. Во время путешествия и у тебя была возможность воздать почести духу твоего отца.

— А вообще-то, — добавил он, почесав голову, — незачем тратить время на пустую болтовню. Нам нужно побыстрее плыть в Массалию и основывать новую колонию в верхнем течении реки либо же — назло карфагенянам — на иберийском побережье.

Дориэй поднялся и, гремя доспехами, принялся расхаживать по пиршественном залу в доме Танаквиль. Наконец он остановился перед Дионисием и, глядя на него в упор, произнес:

— Последний раз спрашиваю тебя, Дионисий из Фокеи: ты окончательно решил плыть в Массалию, забрав с собой всех людей и прекратив борьбу за свободу?

Дионисий очень удивился и ответил вопросом на вопрос:

— Дориэй, нам подавали мало вина, неужели тебе хватило его, чтобы опьянеть? Или это я устал и потому не понимаю тебя?

Тут Дориэй не на шутку разозлился. Вскинув голову, он топнул ногой и возопил:

— Турмс и Микон — вы свидетели! Этот хвастун оскорбил мой дом и мою жену!

Поняв, что Дориэй ищет предлог для ссоры, Дионисий улыбнулся и добродушно спросил:

— Все еще дает знать о себе тот удар веслом по голове, что ты получил в битве у Лады? Чем я оскорбил твой дом, если, конечно, это твой дом, и твою жену, если Танаквиль и впрямь твоя жена?

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — возмутился Дориэй. — Да ведь он назвал мою жену потаскухой!

Дионисий, нахмурившись, встал:

— Так не годится, Дориэй. Объяснись — или же наш спор придется разрешать Криниппу.

Взор Дориэя блуждал, его душил гнев, когда он прошипел:

— Да, я живу в доме Танаквиль и сплю с ней, а ты обозвал ее потаскухой, потому что у нас не было свадьбы! И ты оскорбил мой дом, потому что заявил, будто тебе дали мало вина. Клянусь моим предком Гераклом, Дионисий, мне до смерти надоели твои намеки!

Обхватив голову руками, Дионисий посмотрел на меня и Микона и с болью в голосе спросил:

— Слушайте, что ему от меня нужно?

Мы с Миконом на всякий случай промолчали. Тем не менее Дориэй понял, что мы не одобряем его, и заговорил более миролюбиво:

— За то, что ты так оскорбил меня, я имею право снять со стены меч и убить тебя на месте, а потом еще и забрать твое имущество и твои корабли, ибо ты смертельно обидел мою жену. Но не такой я человек, Дионисий! Я вызываю тебя на поединок. Победитель получит и корабли, и людей.

— Погоди-ка, — поднял руку Дионисий. — По своей простоте я, верно, не понял тайного смысла твоих речей. Так, значит, ты хочешь, чтобы мы в поединке решили, кто из нас главнее? Что ж, я не против, но неужто ты и впрямь полагаешь, будто сумеешь привести корабли в Массалию?

Терпение Дориэя окончательно лопнуло:

— Слушай, от этой твоей Массалии у меня уже оскомина! Перестань говорить о ней, не раздражай меня! Пожалей мою бедную голову.

— Я же сказал, что тот удар веслом не прошел даром, — заметил Дионисий и посмотрел на Микона, словно ожидая его веского слова.

— Не веслом, а мечом, клянусь Гераклом, и прекрати дразнить меня, не то я не посмотрю на то, что ты мой гость, и убью тебя прямо в своем доме… Так вот, я вовсе не собираюсь в Массалию, потому что хочу заняться Сегестой и Эриксом. Я потомок Геракла и имею право на эти земли. Я готов доказать законность своих притязаний всем карфагенским судьям и непременно сумею убедить их… но только после того, как отстою свое наследство. Однако для этого мне понадобятся твои люди, твои корабли и все наши сокровища. Кстати, сыновья моей жены от прежнего брака уже готовят восстание в Сегесте, а за деньги Танаквиль можно купить союзников среди сиканов в лесах.

— Захватить Сегесту будет нетрудно, — уже спокойнее продолжал Дориэй, — потому что вся тамошняя знать только и делает, что разводит охотничьих собак да развлекается состязаниями нанятых ею за большие деньги атлетов. Взять Эрике будет сложнее, но одна женщина… — он умолк, посмотрел в мою сторону, внезапно покраснел и поправился: — Я хотел сказать — жрица Афродиты… так вот, она знает все подземные ходы и поможет нам захватить храм и дары, приносимые богине.

Я понял, что настал мой черед; вскочив, я дрожащим от гнева голосом вопросил:

— Где и когда тебе удалось переговорить с Арсиноей? Почему она ни словом мне не обмолвилась о ваших планах?

Дориэй не выдержал моего взгляда и опустил глаза.

— Наверное, вы привыкли беседовать о чем-то другом, — попытался он все же защищаться. — И вообще — нам не хотелось тебя беспокоить всякими пустяками. Арсиноя попросту приняла решение за тебя.

Микон долго моргал и мотал головой, прежде чем спросить:

— Простите, а кто такая Арсиноя?

— Женщина, которую ты считаешь Аурой, — это на самом деле похищенная мною в Эриксе жрица Афродиты. Она выдала себя за Ауру, чтобы мы смогли покинуть Эрикс и за нами не выслали погоню.

Микон закрыл лицо руками и опустил голову. Я, желая ободрить, похлопал его по плечу:

— Разве ты забыл, что из-за твоей безудержной тяги к знаниям в Эриксе с Аурой случилось несчастье? Ведь ты сам возложил ее тело на погребальный костер.

Глядя на меня сияющими от счастья глазами, он воскликнул:

— Так, значит, это правда?! Слава богине! А я-то думал, что меня посещают пьяные видения! Я не хотел рассказывать о них даже вам, своим друзьям, — ведь я мужчина, и к тому же врач! Итак, я снова свободен! Да будет благословен прах Ауры! Я словно заново родился!

От радости он вскочил на ноги, прошелся в танце вокруг стола, хлопнул в ладоши и, громко рассмеявшись, сказал:

— А я-то чуть было не подумал, что сошел с ума, когда увидел, как изменилась Аура! Теперь понимаю, почему в последнее время близость с нею была так упоительна!

Смысл его слов дошел до меня не сразу, но затем я растопырил пальцы, собираясь вцепиться ему в волосы, и приготовился к прыжку. Однако тут вмешался Дориэй. Посинев от гнева, он разбил вдребезги драгоценный кубок и закричал:

— Ты, жалкий знахарь, да как ты смел дотронуться до Арсинои? Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего более омерзительного!

Но я не позволил Дориэю накинуться на Микона. До крови царапая себе грудь, я спросил его:

— Микон заблуждался, и его можно понять, но вот отчего ты, Дориэй, с таким рвением встал на защиту целомудрия и чести Арсинои? Объясни мне, прежде чем я задушу тебя. Я еще раз спрашиваю: когда ты успел уговорить ее помочь тебе в захвате Эрикса?

Дориэй, откашлявшись, ответил:

— Я ее не уговаривал, Турмс, клянусь богиней! Просто она женщина тонкая и впечатлительная; вот меня и покоробила грубая выходка Микона. И что плохого в том, что я расспрашивал ее об Эриксе?

Мне хотелось кричать, плакать и даже бить посуду. Дориэй поспешил добавить:

— Возьми себя в руки, Турмс! Зачем говорить об этом при посторонних?

Он бросил взгляд на Дионисия, который немедленно подал голос:

— Твои замыслы, Дориэй, очень любопытны, но, честно сказать, куда больше их меня интересует женщина, так взбудоражившая троих рассудительных мужчин.

Не успел он договорить, как в зал вошла Арсиноя, а за ней — закутанная в дорогие одежды Танаквиль. При каждом движении ее тяжелые украшения позвякивали, словно доспехи гоплита. Арсиноя же была одета скромно, пожалуй, даже чересчур скромно, ибо она набросила на себя лишь тунику, скрепленную на плече большим золотым аграфом. Это одеяние не прикрывало, а скорее обнажало ее тело. Золотистые волосы она зачесала наверх, как богиня, и украсила драгоценностями из святилища в Эриксе. На золотой же этрусской цепочке, подобно зловещему глазу, поблескивал в ложбинке между грудями большой селенит. Цепочку эту она получила не от меня — в первые сумбурные дни после нашего возвращения в Гимеру мне было не до подарков.

— Приветствую тебя, Дионисий — могущественный властелин моря! — вежливо поздоровалась Арсиноя. — Я несказанно рада тому, что могу лицезреть тебя. Я наслышана и о твоих боевых подвигах, и о сокровищах, которые ты прячешь в подвалах Криниппа.

Дионисий изумленно посмотрел на нее и гневно воскликнул, обращаясь к нам:

— Вы что, рехнулись, или, может, вас всех троих покусала бешеная собака? Да как вы смели открыть этой женщине нашу общую тайну?!

Арсиноя смиренно опустила голову.

— Ты прав, я всего лишь слабая женщина, — прошептала она. — Однако поверь, о прекрасный Дионисий, что сердце мое привыкло хранить сокровеннейшие мужские секреты, поэтому оно куда надежнее, чем все подземелья скряги Криниппа.

Она мягко улыбнулась, и я вдруг понял, что никогда прежде не видел на ее лице подобной улыбки. Дионисий же почему-то принялся тереть кулаками глаза и трясти своей огромной головой. Затем он сказал:

— Единственное, чему научила меня моя рабыня-мать, когда качала на своих тощих коленях, — это никогда не доверять морякам. А жизнь, которая была у меня весьма бурной, убедила меня еще и в том, что женщина всегда лжет. Если мужчина откровенен с женщиной, делящей с ним ложе, то пиши пропало: любой секрет перестанет быть таковым. Однако ты, жрица, смотришь на меня такими печальными глазами, что я невольно начинаю сомневаться и думать, что ты — исключение и что тебе можно верить.

— Арсиноя, — воскликнул я, — не смей так смотреть на мужчин!

Но мои слова не возымели никакого действия. Прикинувшись, будто она даже не замечает меня, Арсиноя уселась на край ложа, на котором возлежал Дионисий. Танаквиль открыла новый кувшин вина, и Арсиноя, наполнив кубок, подала его Дионисию.

Дионисий от волнения пролил несколько капель на пол и, опорожнив кубок, продолжил свою речь:

— Я забыл все, что хотел сказать, жрица, настолько потрясли меня твои слова. Меня частенько называли сильным, но никто, даже моя мать, никогда не говорил, что я еще и прекрасен. Женщина, объясни, что ты имела в виду?

Арсиноя склонила голову набок, внимательно посмотрела на Дионисия и произнесла:

— О, муж моря и бескрайних просторов! Твой взгляд заставляет пылать мои щеки. Вероятно, женщина не должна говорить мужчине такие слова, но когда я вошла в зал и узрела тебя с этими большими золотыми кольцами в ушах, меня охватила дрожь и мне почудилось, будто я вижу перед собой прекрасного чернобородого бога-великана.

— Мужская красота — особенная, она совсем не похожа на женскую, — улыбнулась Арсиноя. — Я знаю, что многим нравятся стройные юноши; многим — но не мне. По-моему, красив тот мужчина, который достиг уже расцвета жизненных сил, тот, у кого мощные, как корни дуба, руки и ноги, у кого огромная кучерявая борода, в которую может обеими руками вцепиться женщина — а силач даже не почувствует этого; и еще у него должны быть большие, как у быка, и блестящие глаза… О Дионисий, я восхищаюсь твоей храбростью и твоими подвигами, но более всего меня восхищает твоя красота! Поверь, я встречала многих мужчин, и ты — самый прекрасный из всех!

Ее глаза потемнели. Согнутым указательным пальцем она, будто невзначай, дотронулась до его золотой серьги, и Дионисий вздрогнул, как от удара плетью.

— Клянусь Посейдоном! — пробормотал он. Его большая ладонь потянулась уже к бархатистой щеке Арсинои, но он сумел совладать с собой, перекатился на другую сторону пиршественного ложа и вскочил как ужаленный:

— Нет, и еще раз нет! Замолчи, я все равно не верю ни одному твоему слову!

И Дионисий выбежал из комнаты. На ходу он сорвал щит, висевший на стене в прихожей, а затем, громыхая им, кубарем скатился по лестнице. Уже внизу он споткнулся и, рыча от ярости, упал. Мы поспешили ему на помощь, однако он быстро поднялся и, ринувшись к воротам, захлопнул их за собой.

Вернувшись в дом, мы трое молча переглянулись, не зная, что сказать. Арсиноя, заметив это, улыбнулась и бросила на меня озорной взгляд:

— Дорогой Турмс, пойдем со мной. У тебя нет никаких причин для гнева. Я должна поговорить с тобой.

Уходя, я увидел, как Дориэй ударил Микона по лицу. Тот потерял равновесие и, с размаху усевшись на пол, удивленно приложил руку к щеке.

 

2

Когда мы остались наедине, я еще раз внимательно посмотрел на Арсиною, будто увидел ее впервые. Не находя нужных слов, я раздраженно буркнул:

— Тебе не стыдно расхаживать полуголой перед незнакомым мужчиной?

— Но ты ведь сам хотел, чтобы я одевалась как можно скромнее, — возразила Арсиноя. — Ты же мне все уши прожужжал, уверяя, что на меня никаких денег не хватит и что за несколько дней ты понаделал долгов, которые будешь теперь выплачивать не один год. Вот я и стараюсь не сердить тебя.

Я не успел ей ответить. Положив мне руку на плечо, Арсиноя потупилась и попросила:

— Турмс, не говори сейчас ничего. Обдумай сперва свои слова. Пойми, что мое терпение на исходе.

— Твое терпение? — удивленно переспросил я. — Но почему?

— Потому что есть предел даже для любящей женщины. За время моей жизни в Гимере я поняла, что тебе не нравится все, что я делаю. Ах, Турмс, как мы с тобой могли дойти до этого?!

Она в полном отчаянии рухнула на ложе и, закрыв лицо руками, разрыдалась. Каждое ее всхлипывание отзывалось в моем сердце нестерпимой болью, и я уже не знал, что думать и кому верить, и начал даже склоняться к мысли, что я сам виноват во всех ее проступках. Однако вспомнив сконфуженного Дориэя и смущенного Микона, я немедленно позабыл о Дионисии. Кровь ударила мне в голову, и я занес руку для удара… но тут я увидел, как соблазнительно и беспомощно содрогается от рыданий ее тело под тонкой туникой, и рука моя упала.

Спустя мгновение я уже сжимал Арсиною в объятиях, и мне казалось, будто мы парим высоко над землей.

Очнувшись, она коснулась узкой ладонью моего лба и укоризненно прошептала:

— Ох, Турмс, почему ты так плохо относишься ко мне? Ведь я так люблю тебя!

Ее глаза сказали мне, что она не лжет.

— Арсиноя! — воскликнул я, не веря собственным ушам. — Зачем ты так говоришь? Как твои уста могут произносить подобные слова, если нынче я узнал, что ты изменяешь мне с моими лучшими друзьями?

— Неправда, — возразила она, отвернувшись.

— Если бы ты любила меня по-настоящему… — начал было я, но жалость к себе и обида сдавили мне горло. Заметив это, Арсиноя посерьезнела и заговорила совершенно другим тоном:

— Да, Турмс, я непостоянна. Но на то я и женщина. И мне нельзя всецело доверять, ибо я и сама не всегда уверена в себе. И все же в одном ты можешь не сомневаться: я люблю тебя и только тебя. И так будет всегда. Ведь ради тебя я отказалась от своей прежней жизни!

Она говорила так проникновенно, что я поверил ей. И моя обида сменилась грустью.

— Из речей Микона я понял, что…

Она закрыла мне рот свой мягкой ладонью и попросила:

— Больше ни слова. Я признаюсь в содеянном, однако все произошло вопреки моей воле. Я пошла на это только ради тебя, Турмс. Ведь ты сам сказал, что тебе не жить, если раньше времени обнаружится, что я вовсе не Аура.

— Но Микон говорил, .. — попытался я развить свою мысль.

— И он не обманул, — сказала она. — В таких делах, Турмс, как ты понимаешь, очень многое зависит от женщины. Раз уж я пошла на это ради тебя, не могла же я вести себя как простолюдинка. Конечно, он заметил разницу, но, слава богине, ничего не заподозрил.

А затем, желая поддразнить меня, она добавила:

— Впрочем, Микон оказался совсем неплох…

— Молчи! — воскликнул я. — Не хватало еще, чтобы ты начала хвастаться! Теперь ответь, Арсиноя, что было между тобой и Дориэем?

— Я поговорила с ним после того, как Танаквиль открыла мне его намерения, — призналась жрица. — Такой мужчина, как он, наверное, может соблазнить любую женщину. Но, по-моему, он меня не так понял, и я опять пала жертвой собственной красоты!

— Так, значит, он тоже! — сказал я, скрежеща зубами, и вскочил в поисках меча. Арсиноя удержала меня за руку.

— Ничего непристойного между нами не было, — объяснила она. — Я дала ему понять, что заниматься подобными вещами мне не пристало. Он просил извинить его, и мы решили, что будем только друзьями.

Улыбаясь, она добавила:

— Турмс, я могу помочь ему в осуществлении политических планов. Он не глуп и вовсе не желает враждовать со мной, что неминуемо случилось бы, если бы он меня оскорбил.

Надежда и сомнения боролись в моей душе, когда я смотрел на нее.

— Ты можешь поклясться, — спросил я наконец, — что Дориэй не дотронулся до тебя?

— Дотронулся — не дотронулся, — сердито отозвалась она. — Да какая разница? Ну, дотронулся. Но имей в виду: как мужчина он совершенно не в моем вкусе. И вообще — ничего такого, о чем ты думаешь, между нами не было. Я готова поклясться любыми богами. Выбирай.

— Поклянись нашей любовью, — предложил я.

— Клянусь, — сказала она после небольшого замешательства, но ее потемневший на мгновение взор все мне открыл. Я поднялся прежде, чем она вновь успела удержать меня.

— Прекрасно! — воскликнул я. — Пойду и узнаю, как все было!

— Не ходи! — испуганно закричала Арсиноя, но, видя, что меня не переубедишь, добавила: — Впрочем, иди, если хочешь. Так даже лучше. Может, ты поверишь ему, раз не веришь мне. Вот уж не думала, что ты так ко мне относишься!

Как же неуютно чувствовал я себя под взглядом этих полных слез и укора глаз! Но я желал услышать правду из уст Дориэя. Иначе, казалось мне, мой рассудок не выдержит. Я был очень наивен тогда и не знал еще, что Арсиноя не даст мне ни минуты покоя.

Я отыскал Дориэя во внутреннем дворике, где он нежился в бассейне с теплой желтоватой водой. Вода пахла серой, и могучее тело спартанца казалось в ней еще более привлекательным, чем обычно. Пытаясь заставить себя успокоиться, я присел на край бассейна и, опустив ноги в воду, сказал:

— Дориэй, вспомни стадион в Дельфах, овечьи кости, которые мы бросали вместе, Коринф и войну в Ионии! Наша дружба стоит многого. Ты — мужчина, и ты знаешь, что горькая правда лучше самой утонченной лжи. Я не рассержусь на тебя, если ты скажешь все, как есть. Заклинаю тебя нашей дружбой, ответь: ты спал с Арсиноей?

Дориэй не выдержал моего взгляда и отвел глаза. Откашлявшись, он признался:

— Гм, ну… то ли один, то ли два раза. И что с того? Я не хотел никого обидеть, просто перед ее чарами невозможно устоять.

Его искренность доказывала, что в любовных делах он был таким же ребенком, как я, хотя в то время я еще этого не понимал. Дрожащим голосом задал я следующий вопрос:

— Ты овладел ею силой?

— Силой, я? — удивился Дориэй, глядя на меня широко открытыми глазами. — Клянусь Гераклом, ты совсем не знаешь Арсиною! Ведь я же говорил тебе, что перед ней невозможно устоять!

После признания ему стало легче, и он попросил меня:

— Только не проговорись Танаквиль! Мне бы не хотелось причинять ей боль. Видишь ли, это все Арсиноя. Она начала щупать мои мускулы и восхищаться ими, а потом сказала, что как мужчина ты не идешь со мной ни в какое сравнение.

— Ах, вот как! — пробормотал я.

— Понимаешь, — продолжал он, — кажется, Танаквиль расписала Арсиное мои достоинства, и та возжелала меня. Признай, Турмс, что ей не надо прилагать усилий, чтобы у мужчины возникло желание. Скажу одно: в ту минуту я не мог думать ни о дружбе, ни о чести — вообще ни о чем. Мне продолжать?

— Не надо, — буркнул я, — и так все ясно. Но если честно, то я мало что понимал.

— Дориэй, — поколебавшись, вновь заговорил я. — Но все это как-то странно. Она же сама сказала мне, что как мужчина ты ее не интересуешь.

Дориэй расхохотался, подмигнул мне и, играя мускулами, ответил:

— Неужели? Ну, что ж. Может, она сказала так из сострадания. Жаль, что ты не видел и не слышал ее тогда.

Я вскочил как ошпаренный и чуть было не упал в бассейн.

— Прекрати, Дориэй! — прошипел я сквозь зубы. — Я не сержусь на тебя. Но лучше замолчи!

Я убежал, едва не всхлипывая, однако же урок был усвоен: верить никому нельзя, и прежде всего — Арсиное. Каждый человек должен хотя бы однажды пройти через такое, чтобы не казаться потом себе и окружающим ослом или бараном. Такова жизнь, и разочарование в ней так же естественно, как плесень на хлебе или слезящиеся глаза при простуде. Стоило мне оказаться в пиршественном зале Танаквиль, как меня опять охватила злость. И еще: внезапно я почувствовал странное облегчение, поняв, что по отношению к Дориэю у меня нет больше никаких обязательств. Нас уже не связывали дружеские узы — он разорвал их сам, хотя все произошло не только по его вине.

Я вошел в отведенные нам покои, и Арсиноя тут же села на своем ложе и спросила:

— Ну что, Турмс, ты поговорил с Дориэем? И устыдился своих мерзких подозрений?

— Стыдиться должен не я, Арсиноя. Нельзя быть такой бессовестной. Дориэй мне во всем признался.

— Признался, но в чем? — удивленно спросила Арсиноя.

— В том, что несколько раз спал с тобой. Не делай вид, будто не понимаешь. — Я опустился на ложе и закрыл лицо руками. — Зачем ты обманывала меня и клялась нашей любовью? Ах, Арсиноя, я больше никогда не смогу доверять тебе!

Она положила руку мне на затылок.

— Турмс, ты говоришь чепуху! Дориэй не мог признаться ни в чем постыдном! Неужели этот спартанец решил поссорить нас, посеяв сомнения в твоей душе? Ничего другого не приходит мне в голову!

В моей душе вновь затеплился лучик надежды, и у меня не хватило сил загасить его. Она поняла по моим глазам, что я колеблюсь, и поспешила добавить:

— Турмс, я все поняла. Наверное, я задела мужское самолюбие спартанца, когда безжалостно отвергла его притязания. Но теперь он мстит, наговаривает на меня, так как знает, что ты всему веришь.

— Перестань, перестань же, Арсиноя! — умолял я. — Мне и без того тошно. Дориэй сказал правду. Я давно и хорошо знаю его.

Арсиноя обеими руками обхватила мою голову и заглянула мне в глаза. И вдруг, рассердившись, резко оттолкнула меня, с горечью произнеся:

— Хватит! Я уже не в силах бороться за нашу любовь — ведь ты веришь другим больше, чем мне. Я умолкаю, ибо мне надоело оправдываться. Все. Прощай, Турмс! Завтра я возвращаюсь в Эрикс.

Что мне оставалось делать? Я упал на колени и принялся вымаливать у нее прощение за то, что был излишне подозрителен. Она вошла в мою жизнь, и без нее я бы умер. И снова мы парили в облаках, и со сверкающей высоты все земное казалось маленьким и нереальным — даже ложь и измена.

 

3

Наконец море стало судоходным. Всю зиму фокейцы трудились не покладая рук: они наращивали стены Гимеры. Теперь же моряки с нетерпением ждали, когда можно будет взойти на корабли, и, вдыхая свежий ветер, искали на небе знамения. Дионисий спустил на воду новое судно, а старые пятидесятивесельные корабли приказал просмолить и оснастить, так что они стали лучше, чем были. Дионисий лично осмотрел и проверил каждое весло, канат и даже сучки на обшивке. Вечерами его воины точили мечи, а раздобревшие за зиму гоплиты, охая, примеряли свои старые нагрудники, железные юбки и наколенники, прокалывали новые дырки в поясах. Гребцы то и дело затягивали непристойные прощальные песни, а те, кто успел жениться на горожанках, раздумывали, что бы такое сказать женщинам, чтобы они остались на берегу и не пожелали отправиться с мужьями в опасное путешествие.

— Ты в тягости, милая, — говорили они, — а море гораздо коварнее, чем тебе кажется. Если нападут тиррены, ты не сможешь защищаться, и я буду волноваться за тебя. Наберись терпения! Как только мы доберемся до Массалии, я пришлю о себе весточку.

Как они были убедительны, как заискивающе заглядывали женам в глаза! Но те в ответ лишь подымали вой и посылали проклятия морю. Женщины становились на колени и, обнимая мужнины ноги, умоляли их не покидать в спокойной Гимере. Мужчины же твердили в ответ:

— Больше всего на свете я желал бы остаться с тобой! Мне и так плохо, а тут еще ты со своими причитаниями! Что же делать! Увы, я поклялся своему начальнику Дионисию в верности самой страшной клятвой и не могу превращаться в клятвопреступника.

Кринипп заявил, что все женатые фокейцы обязаны оставить деньги на содержание своих жен. Сумма зависела от должности мужчины на корабле: тридцать драхм — от весла, сто — от меча. Кроме того, все горожанки, которые понесли той зимой, получали по десять драхм из военной добычи Дионисия, и неважно, были они замужем или нет. Взбешенные столь наглым вымогательством, наши моряки собрались на городской площади и громко кричали, что Кринипп — самый неблагодарный тиран из всех, с кем им приходилось встречаться.

— Неужели, кроме нас, в Гимере нет мужчин? — восклицали они сквозь слезы. — Ведь это у вас петух — символ города, и не наша вина, что распущенность нравов — эта мерзкая зараза — перекинулась и на нас, хотя мы и пытались сопротивляться ей. Всю зиму ты заставлял нас работать, как рабов, и у нас не было ни сил, ни желания делать детей. А может, ты забыл, что сам запретил нам выходить из домов после захода солнца? Да ведь вечерами мы только и могли, что укладываться спать! Разве должны мы отвечать за то, что девушки и даже некоторые замужние женщины навещали нас, чтобы разделить с нами ложа? Неужели ты полагаешь, будто мы — неблагодарные скоты, не умеющие платить за гостеприимство? Разумеется, мы старались из последних сил, желая, чтобы наши хозяйки остались довольны!

Кринипп заткнул уши. Он не собирался менять свое решение.

— Закон надо уважать. А для жителей Гимеры мое слово — закон до тех пор, пока у меня будет расти борода. Впрочем, я разрешаю вам взять ваших жен и вообще всех беременных на свои корабли. Пожалуйста, выбирайте!

Несмотря на шум и крики, Дионисий оставался спокоен и не торопился защищать фокейцев. Ему еще предстояло получить от города еду и воду и забрать из подвалов Криниппа свои сокровища.

Он молча наблюдал за суетой на площади. Когда же его моряки принялись яростно рвать на себе одежды, Дионисий схватил за плечо ближестоящего к нему крикуна, который оказался гребцом, и спросил:

— Что это за знак у тебя на спине?

Гребец обернулся, поглядел на свою лопатку и охотно объяснил:

— Это волшебный знак, который ничем не смыть. Он защищает от любых ран, хотя и стоит всего одну драхму.

Толпившиеся вокруг моряки сказали Дионисию, что и они попросили изобразить на своих спинах подобный знак. Дионисий нахмурился.

— Вы мне напоминаете городских стражников из Тракии, которые рисуют голубые круги на своих Щеках. У скольких из вас есть этот знак и кто вам его сделал?

Как оказалось, большая часть его воинов воспользовалась услугами некоего прорицателя, и тот вырезал на их спинах знак, предохраняющий от гибели и ранений. А поскольку прорицатель прибыл в Гимеру всего несколько дней назад, то раны пока еще не затянулись. Знак имел форму полумесяца и наносился острым ножом под левой лопаткой. После чего рана присыпалась священной голубой краской и священным пеплом, а затем прорицатель плевал на нее священной слюной.

— Приведите сюда этого предсказателя, я хочу посмотреть его левую лопатку! — приказал Дионисий.

Люди кинулись на поиски прорицателя, но тот как сквозь землю провалился, хотя буквально минуту назад стоял на углу площади и рисовал загадочные знаки на восковой табличке. Моряки облазили весь город, обошли все дома, но так и не нашли его. И тогда все решили, что он был едва ли не святой, и те, кто остался без знака на спине, ругали своих товарищей за то, что они не предупредили их вовремя. Счастливчики рассказывали, что у прорицателя — совсем еще не старого мужчины — кожа была красновато-коричневая, как у финикийцев, и по-гречески он говорил с большим трудом.

Пока Дионисий расспрашивал своих людей, Криниппу пришлось срочно отправляться домой, сославшись на боль в животе. Впрочем, и Дионисий повел себя так, словно у него открылся понос, и даже не стал бранить фокейцев. В тот же вечер он явился к нам в дом с рулевым самого большого корабля и сказал:

— Этот голубой знак означает, что наши дела плохи. Кринипп придет сюда нынче ночью для беседы, ибо опасается приглашать нас к себе. Побольше молчите. Послушаем, что скажет он.

Дориэй тут же вспылил:

— Я все равно добьюсь своего! И очень рад, что ты, Дионисий, кажется, согласен присоединиться ко мне. Это значит, что нам не придется выяснять в поединке, кто из нас двоих будет командовать людьми.

Дионисий вздохнул:

— Хорошо-хорошо, спартанец. Однако смотри: о Сегесте в присутствии Криниппа — молчок. Иначе он не позволит нам сняться с якоря. Может, мы с тобой сойдемся на том, что я буду командовать людьми в море, а ты — на суше? Нам наверняка придется захватить один из портовых городов в Эриксе: надо же где-то оставить корабли.

После небольшой паузы Дориэй ответил:

— Может, ты и прав. Но имей в виду: как только мы высадимся на берег, корабли нам больше не понадобятся. Я прикажу их сжечь, чтобы отрезать трусам путь к отступлению.

Дионисий, изо всех сил пытаясь скрыть недовольство, кивнул, а Микон полюбопытствовал:

— Почему ты считаешь голубой знак предвестником беды? Почему столько разговоров о каком-то знахаре, решившем подзаработать на доверчивых моряках?

Дионисий подозвал рулевого и велел ему проверить, не подслушивают ли нас, спрятавшись где-нибудь за портьерой, женщины, и проговорил вполголоса:

— Вблизи Гимеры появился сторожевой корабль карфагенян. Стоит нам выйти в море, как они тут же оповестят свой флот.

— Но ведь Гимера не воюет с финикийцами, — вмешался я в разговор. — Наоборот, Кринипп — друг Карфагена, хотя и бережет как зеницу ока независимость своего города. И вообще — какое отношение ко всему этому имеет знак прорицателя?

Толстым указательным пальцем Дионисий ткнул меня в спину под левой лопаткой, мрачно усмехнулся и объяснил:

— Именно в этом месте карфагенские жрецы делают первый надрез, когда живьем сдирают с пиратов кожу. Голову, руки и ноги они не трогают, поэтому их жертва не умирает в течение нескольких дней и даже может кое-как ходить. Если тебе интересно, я многое могу порассказать об их жестокости.

Дориэй потерял от испуга и удивления дар речи, а Дионисий продолжил:

— Кто-то донес на нас, и в Карфагене уже известно, что нашу добычу мы захватили вовсе не в битве у Лады. С этой минуты опасность подстерегает нас даже на море. Карфагеняне только и ждут, чтобы мы оставили Гимеру. Мало того, они почти наверняка предупредили своих союзников — этрусков. Хотя тиррены и так не пустили бы нас к себе, так что особо волноваться не надо…

Микон, пивший с самого утра, успел уже опьянеть. Его круглые щеки тряслись, когда он произнес:

— Я не из пугливых, но мне опротивела суровая морская жизнь. Если ты позволишь, Дионисий, я хотел бы остаться в Гимере и лечить людей.

Дионисий громко расхохотался, похлопал его по плечу и снисходительно объяснил:

— Если ты останешься здесь, Микон, то рано или поздно Кринипп будет вынужден выдать тебя финикийцам, которые прибьют твою кожу к воротам карфагенского порта. Наши лица — мое, твое, Дориэя, Турмса и моего лучшего рулевого — хорошо известны их лазутчикам. Финикийцы очень умны и коварны и наверняка придумали, как захватить нас, если мы паче чаяния доберемся до Массалии.

— Но мы же не собираемся плыть туда! — вскинулся Дориэй.

— Конечно, нет, — успокоил его Дионисий. — А они так считают потому, что верят слухам. Вот и пометили наших людей, чтобы при случае их было легче схватить и казнить за пиратство. И греки теперь уже не смогут нас защитить — они не посмеют открыто выступить на стороне морских разбойников. Поняли, отчего так разволновался Кринипп?

Он ущипнул себя за руку, словно желая проверить, хорошо ли натянута кожа, и продолжал:

— Даже если мы достигнем Массалии, куда — успокойся, Дориэй! — мы вовсе не собираемся, может случиться так, что спустя много-много лет какой-нибудь из наших гребцов — тогда уже беззубый старик — окажется на палубе торгового судна, которое случайно будет остановлено боевым кораблем финикийцев. Они велят ему обнажить спину и увидят на ней знак, о котором сам он уже давным-давно позабыл. И вот спустя каких-нибудь несколько часов его кожа будет красоваться на рее, а несчастный — вопить и извиваться от боли на корме, пока не изжарится на солнце, хотя милосердные финикийцы и станут время от времени поливать его соленой водой.

Нам всем стало не по себе. Дионисия рассмешили наши вытянутые физиономии, и он поучающе сказал:

— Человек, который запускает руку в дупло с дикими пчелами, чтобы полакомиться медом, знает, на что идет. Вы все прекрасно понимали, когда присоединились ко мне.

В этих словах было некоторое преувеличение, но спорить нам не хотелось. Мы и впрямь ничем не отличались от Дионисия и его людей — по крайней мере в глазах финикийцев… Тут к нам подошел рулевой и, смущенно почесывая нос, сообщил, что сюда просятся хозяйка дома и еще какая-то женщина. Дионисий забеспокоился, задрожал и крикнул:

— Нет-нет, я не хочу видеть эту женщину!

Но Арсиноя уже стремительно вбежала в комнату, едва не сорвав с двери портьеру. В руках у жрицы был пушистый комочек, который она с восторгом протянула мне:

— Турмс, посмотри, что я купила!

Я бросил взгляд на шипящее чудовище с блестящими глазами. Оно издавна считается в Египте священным животным, но в других странах его можно встретить очень редко. Однажды я видел его в Милете, в доме одной знатной горожанки, которая славилась своим вызывающим поведением. Не исключено, полагали многие, что Милет погиб как раз из-за нее и ей подобных.

— Ой, кошка! — закричал я. — Унеси сейчас же этого опасного зверя вон! Разве ты не знаешь, что он может выпустить когти?

Я огорчился еще и потому, что кошки стоили очень дорого, а мне до сих пор так и не удалось узнать, откуда Арсиноя берет деньги на покупки. Но Арсиноя радостно засмеялась и воскликнула:

— О Турмс, не будь таким врединой! Лучше возьми ее на руки и погладь. Погладь, не бойся! Смотри, какая шелковистая шерстка. Бери же, ты ее полюбишь!

И она кинула мне кошку, которая тут же с шипением вцепилась когтями в мою грудь, потом вскочила на плечо, расцарапав его до крови, а затем, подняв торчком хвост, взобралась мне на голову и оттуда, совершив огромный прыжок, повисла на шее финикийского божка.

— Ах, Турмс, я всю жизнь мечтала иметь такого прелестного зверька, — щебетала тем временем Арсиноя. — Поверь, она очень домашняя. Ты просто напугал ее своим криком. Представь себе, как она, свернувшись клубочком на ложе, будет сторожить мой сон. Ее глаза, похожие на маленькие фонарики, так успокаивающе блестят в темноте… Нет, ты, конечно же, не захочешь лишать меня этакого чуда!

Под сочувствующими взглядами Дионисия, Дориэя и Микона я стал пунцовым.

— И вовсе я не кричал. И я не боюсь этих животных, просто считаю их бесполезными. И кроме того, мы вот-вот отплываем и не можем взять кошку на корабль.

— Ты еще скажи ей, куда точно поплывут наши суда, — язвительно проговорил Дионисий. — Вот уж не думал, что ты, Турмс, окажешься самым болтливым из всех нас.

— Да ведь всем давно известно, что мы покидаем Гимеру, — невинно заметила Арсиноя. — Совет Карфагена требует от Криниппа, чтобы он арестовал вас или изгнал из города. Об этом знает даже торговец, у которого я только что купила кошку. Он держал ее в клетке, перед которой курились благовония. Он взял за кошку недорого, сказал — лишь бы она принесла мне удачу в море.

И неверно истолковав мой взгляд, добавила сердито:

— Ну, да, конечно, он поступил так еще и потому, что я — красивая женщина. Не моя вина, что некоторые мужчины хотят дарить мне подарки или уступать по дешевке какие-то вещи. Умный супруг не имел бы ничего против, ведь уродина всегда обходится мужу дороже красавицы: ей не делают подарков.

Однако мы были так потрясены тем, что услышали от Арсинои, что ее последние слова остались без ответа. Дионисий воздел руки к небу и прошептал:

— Да смилуются над нами боги! Больше нам надеяться не на кого.

Немного поразмыслив, я сказал:

— Наверняка это военная хитрость финикийцев. Они нарочно всучили Арсиное кошку, которая приносит несчастье! Этот твой продавец случайно не финикиец?

Арсиноя упорно продолжала ласкать животное.

— Вот еще! — ответила она. — Если хочешь знать, он тиррен, как и ты, да к тому же твой приятель. Его зовут Ларс Альсир. Потому-то он и не просил за кошку столько, сколько она по-настоящему стоит!

Мне сразу полегчало, так как я был уверен, что Ларс Альсир не желает нам ничего плохого. Дионисий же внезапно рассмеялся и протянул огромную лапищу, чтобы погладить кошку, сидящую у Арсинои на руках. Зверек вытянул шейку, и Дионисий почесал указательным пальцем у нее под подбородком. Арсиноя благодарно улыбнулась.

— О Дионисий, ты один понимаешь меня! — воскликнула она.

Если бы не кошка, Арсиноя, кажется, не преминула бы обнять великана.

— Ты не находишь, что Турмс очень наивен и не видит дальше собственного носа? — продолжала щебетать жрица. — Ну как финикийский торговец мог продать мне кошку, если финикийцы свернули всю свою торговлю и даже запретили другим купцам иметь с вами дело? Они пригрозили, что никакие товары не прибудут больше в Гимеру из Карфагена, если хоть один человек продаст вам что-нибудь. Они говорили и о хлебе, и о сушеных финиках… Какая глупость! По-моему, никакой купец не станет мешать торговле…

— Отправляйся немедленно к жрецам Посейдона и разбуди их, — велел внезапно рулевому Дионисий. — Попроси продать нам для жертвоприношения десять волов, сколько бы они ни стоили. Если же жрецы откажутся, то уговори любого гимерийца или жреца, которому ты доверяешь, купить животных якобы для себя и щедро заплати за услугу. Берцовые кости и жир пускай останутся на алтаре, а мясо нынче же ночью погрузите на корабли.

И он повернулся к Арсиное, чтобы вежливо пояснить:

— Прости, что пришлось прервать тебя. Но когда я смотрел на тебя и твою кошку, мне почему-то страшно захотелось принести в жертву Посейдону десять волов. Надеюсь, ты меня понимаешь?

Арсиноя хитро прищурилась и продолжила свою болтовню:

— Даже Ларс Альсир не посмел бы продать мне кошку, если бы стало известно, что я подруга Турмса. Здесь никто обо мне ничего не знает, хотя все и пытаются отгадать, кто я такая, когда видят, как я гуляю по городу с маленьким мальчиком, который держит надо мной зонтик.

Я схватился за голову, поскольку строго-настрого запретил ей покидать дом, дабы не обращать на себя внимания. Однако Дионисий взял ее за руку и попросил:

— Расскажи, что еще ты слышала и видела на улицах Гимеры?

Арсиноя не заставила просить себя дважды.

— Финикийские купцы потребовали вернуть им деньги, которые тиран Кринипп взял у них в долг, чтобы нарастить городские стены. И люди теперь смеются и гадают, чем кончится дело и будут ли финикийцы рушить стену, если не получат обратно свои денежки.

Тут она нахмурилась и, бросив на меня испепеляющий взгляд, сказала:

— Да, кстати, Ларс Альсир что-то говорил о внучке Криниппа и о тебе, Турмс. Что между вами было?

По глупейшему стечению обстоятельств, как раз в этот миг в комнату вбежал запыхавшийся верный гонец Криниппа с сообщением о прибытии своего господина. И почти сразу же нашим взорам явился сам Кринипп — задыхающийся, с сандалиями в руках. За ним следовали испуганный Терилл в золотом венце на лысой голове и Кидиппа, которую, право слово, привели сюда злые силы. При виде ее Арсиноя сбросила кошку на пол и встала. Глаза ее яростно горели:

— С каких это пор, — спросила она, — молодые козы стали бегать за мужчинами? О Гимере ходит множество слухов, но я даже и предположить не могла, что отец, как старый сводник, притащит за собой дочь, чтобы навязать ее мужчине, которого она не интересует и который вдобавок ей вовсе не пара. Ты мне за это заплатишь, Турмс! На твоем месте я бы сгорела со стыда.

Сделав шаг в сторону Кидиппы, Арсиноя поглядела на нее и с издевкой сообщила:

— Да ведь у нее груди нет. И глаза широко расставлены. И ноги больно велики.

Мне не оставалось ничего другого, как взять Арсиною на руки и, несмотря на ее сопротивление, унести в нашу комнату. Кошка пронеслась мимо меня и вскочила на ложе прежде, чем я бросил туда Арсиною. Удар был такой сильный, что у красавицы перехватило дыхание, но в ее глазах, как мне показалось, я прочел уважение.

— Ах, Турмс, как ты можешь так грубо обращаться со мной? Неужели ты действительно влюблен в эту испорченную девчонку? Наверное, из-за нее ты и приехал в Эрикс. Зачем только ты заманил меня сюда? Может, чтобы поиграть мною?

— Кидиппа… — сказал я в ответ. — То есть, я имею в виду — Арсиноя! Побереги свои душевные и телесные силы для более серьезных дел. Возможно, сегодня ночью мы снимемся с якоря, а уже завтра утром наши тела будут жрать рыбы. Собирайся в дорогу и моли богиню, чтобы успеть до вечера, потому что потом у нас уже ни на что не будет времени.

Однако Арсиноя не слушала меня. Ухватившись за полу моего плаща, она изо всех сил дергала ее и кричала:

— Не увиливай, неверный Турмс, а лучше признавайся, что ты сговорился нынче встретиться с этой девчонкой! Я сейчас же пойду и убью ее! Да как ты посмел?! Ты, верно, решил, что я заснула, не дождавшись тебя, и захотел сберечь весь свой любовный пыл для свидания, которое устроил за моей спиной!

Так как совесть моя была нечиста, я поспешил с ответом:

— Дорогая Арсиноя, ты ошибаешься! Я был удивлен гораздо больше тебя, когда увидел Кидиппу, и совершенно не понимаю, зачем глупый дед потащил за собой внучку на тайный совет… Если желаешь, можешь оставить кошку у себя — я не имею ничего против, — но при условии, что она не будет спать вместе с нами. И еще, я считал Ларса Альсира своим другом и не знаю, почему ему взбрело в голову обсуждать с тобой дела, которые не стоят выеденного яйца.

Арсиноя успокоилась и сказала:

— Кстати, Ларс Альсир, кажется, просил тебе что-то передать, но что — я забыла, а все из-за того, что застигла тебя на месте преступления. Какое счастье, что мы отплываем! Теперь вокруг тебя не будут виться назойливые девицы, любая из которых мечтает тебя соблазнить.

— Арсиноя, — в отчаянии возразил я, — поверь, она ничего для меня не значит, и я бы не коснулся ее даже щипцами. С тех пор, как я встретил тебя, я ни разу даже не вспомнил о Кидиппе, и сегодня при виде ее я терялся в догадках, что же такого я прежде находил в ней. Лицо у нее унылое, потому что глаза расставлены слишком широко, а ноги — так просто огромные, хотя раньше я этого не замечал. Хорошо, что ты обратила на них мое внимание.

Вцепившись мне в волосы, Арсиноя прошипела:

— Если ты сейчас же не прекратишь говорить о Кидиппе, я выцарапаю тебе глаза! До чего же внимательно надо было смотреть на нее, чтобы разглядеть все ее прелести!

Но вдруг она отпустила меня и принялась шарить в складках туники у себя на груди.

— Я вспомнила, что Ларс Альсир просил передать тебе! — сказала жрица, извлекая из складок одежды морского конька величиной с мой большой палец, выточенного из черного камня. — Он послал его тебе в подарок, хотя этот конек недорого стоит. «Заплатит в другой раз, когда прибудет в свое царство», — пошутил он. А еще я выбрала у него парочку драгоценных вещиц. Он и мне подарил морского конька, но только из золота — наверное, для того, чтобы я не забыла отдать тебе эту каменную дешевку. Не понимаю, как он до такого додумался? Впрочем, конек и впрямь недурен — такой миленький, если присмотреться.

— А что он просил передать на словах? — потеряв терпение, спросил я.

— Не торопись, — фыркнула Арсиноя, морща в задумчивости лоб. — Ты только сбиваешь меня. Так вот, он сказал, что все будет хорошо, хоть ты и связал себя с землей, и добавил, что не удивляется этому после того, как увидел меня. Однако же тебе может пригодиться хороший совет. А совет этот вот какой — он повторил его несколько раз: два карфагенских боевых судна укрыты на берегу к западу от Гимеры, а у городской стены возле алтаря Иакха приготовлены поленья для костра. Они лежат у самого алтаря, чтобы никто не удивлялся. Костер же разожгут для того, чтобы подать знак, когда вы ночью будете выходить из порта. Он говорил, что сюда спешат и другие военные корабли, поэтому фокейцам хорошо было бы убраться из Гимеры поскорее.

Вздохнув, она потянулась на ложе и приняла весьма соблазнительную позу, рассеянно отпихнув кошку. Но все, что она рассказала, было настолько важно, что я не решился даже посмотреть в ее сторону.

— Мне пора, Арсиноя, — поспешно сказал я. — Совет уже начался, а я нужен Дионисию.

— Ты даже не поцелуешь меня на прощание? — спросила она слабым голосом. — Неужели тебе так не терпится увидеть эту большеногую девицу?

Я закрыл глаза и нагнулся, чтобы поцеловать ее.

Она прижала мою голову к своему лону и не отпускала меня до тех пор, пока я не испытал радость от того, что понял, как трудно мне с ней расстаться. Заметив это, она сердито оттолкнула меня и укоризненно заметила:

— Турмс, неужели даже сейчас ты не можешь думать ни о чем другом? Неужели тебе нужно от меня только это? А ведь я могла бы быть твоим советчиком, да и моя женская мудрость тебе бы пригодилась.

И она сама подтолкнула меня к двери, а затем снова вытянулась на ложе и прижала к себе свою кошку; Арсиноя была явно довольна собой.

 

4

Алчный Кринипп, наверное, охотно оставил бы себе наши богатства и — если бы посмел — приказал ночью убить Дионисия и всех его людей. Но, будучи большим хитрецом, он с уважением относился к изворотливому Дионисию и чувствовал, что тот настороже.

Однако пуще всего его сдерживала клятва, которую он дал Дионисию На своих священных амулетах. Этот старый человек с больным желудком так долго и счастливо господствовал в Гимере именно благодаря этим амулетам, что, кажется, и сам в них поверил. И когда он почувствовал, что его смерть уже не за горами, то решил не дразнить подземных духов и не нарушать клятву.

Войдя в пиршественный зал, я увидел, что он добродушно торгуется с Дионисием, требуя себе часть сокровищ. Кроме денежного штрафа, размер которого был уже оговорен, он требовал еще и одну десятую всего имущества за то, что отпустит суда Дионисия из Гимеры. Кидиппа вежливо наблюдала за беседующими мужчинами; поймав на себе ее испытующий взгляд, я поспешил рассказать о том, что только что узнал от Арсинои. Тут как раз появился рулевой с сообщением, что на алтаре Посейдона уже пылает жертвенный огонь и жрецы режут волов. Дионисий распорядился немедленно выслать людей за городские стены, чтобы те залили водой костер вблизи алтаря Иакха, а также приказал незаметно собрать где-нибудь в городе всю команду.

Кринипп, быстро посерьезнев, прекратил ленивые препирательства и заявил:

— Я несказанно рад тому, что приказал нынче жителям Гимеры не выходить на улицу после захода солнца. Жрецов это, разумеется, не касается. Если же твои люди повстречают стражника, то пусть не стесняются и попросту бьют его, как, собственно, делали и до сих пор. Хотя эти бедолаги, на долю которых выпало столько страданий, и так уже стараются обходить фокейцев стороной.

Кринипп уговорился с Дионисием, что на рассвете наши моряки (из числа тех, кому мы больше всего доверяем) ворвутся в дом тирана, обезоружат охрану и проникнут в сокровищницу. Наш прощальный дар они рассыплют в коридоре — как если бы в суматохе один из мешков лопнул и его содержимое оказалось на полу.

— Но моих охранников я трогать запрещаю, — предупредил Кринипп. — Они нужны мне, поэтому вы их только свяжете, чтобы они не смогли убежать и поднять тревогу. Что же до городских стен, то там я попросил бы вас убить парочку солдат и измазать все их кровью, чтобы ваш побег выглядел правдоподобно. Сегодня я нарочно отправил туда нескольких горлопанов, от которых по разным причинам мечтаю отделаться. Тирану не пристало самому резать глотки, чтобы у людей не возникал беспричинный страх.

Морщась от боли в желудке, он захихикал, поглаживая свою жидкую бороденку.

— Не знаю, — продолжал он, — поверят ли финикийцы, что ты вырвался из города и вышел в море со своими людьми и добычей вопреки моей воле. Но в карфагенском городском Совете заседают умудренные опытом люди, для которых мир и торговля важнее ненужных споров, поэтому они, я надеюсь, поймут, что лучше бы им мне поверить. И мое доброе имя не пострадает, несмотря на то, что всю зиму я оказывал в своем городе гостеприимство пиратам.

Кидиппа погладила его по щеке и попросила:

— Дорогой дедушка, не волнуйся и побольше молчи. Все будет хорошо. Иди домой, ложись спать да не забудь укрыться с головой, чтобы не слышать шума и криков. Надеюсь, ты разрешишь мне на прощание поцеловать наших щедрых гостей и пожелать им удачи?

Она обвила руками бычью шею Дионисия и прижалась губами к его губам; впрочем, мысли Дионисия в ту минуту были заняты совсем другим. Потом она подарила поцелуи Дориэю и Микону. Меня Кидиппа оставила напоследок. Приблизившись, она встала на цыпочки и испытующе посмотрела мне в глаза, а затем, не произнеся ни слова, укусила в нижнюю губу, да так сильно, что несколько секунд я простоял, постанывая и прикрывая рот ладонью. Вскоре губа чудовищно распухла, и вместо того, чтобы думать о том, что нас ждет ночью, я старался подыскать оправдание для Арсинои.

После того как мы попрощались с Криниппом, пожелали ему многих лет жизни и поблагодарили за гостеприимство, настал черед принести жертву финикийским домашним богам Танаквиль. Во время церемонии жертвоприношения Дориэй внезапно разразился смехом:

— Интересно было бы посмотреть на выражение лица Криниппа, когда он узнает, что мы высадились в Эриксе и идем на Сегесту. Ему придется объясняться с финикийским Советом гораздо дольше, чем он думает.

Дионисий усердно закивал, поддакивая Дориэю:

— Ты прав, и мне тоже хочется смеяться. Выйдя в море, мы ляжем на такой курс, который обманет карфагенские корабли.

Дориэй был настолько же влюблен в себя, насколько ослеплен собственными планами, поэтому он добродушно похлопал Дионисия по спине и сказал:

— На море командуешь ты… А знаешь, я даже рад, что карфагеняне нас раскусили. Иначе в минуту отчаяния ты мог бы передумать и поплыть в Мессалию. Теперь же тебе ничего не остается, как развязать войну в Эриксе, потому что карфагеняне, если ты попадешь им в руки, тотчас сдерут с тебя кожу.

Дионисий улыбнулся и ответил:

— Ты изрек золотые слова, о истинный потомок Геракла!

Дориэй понял его буквально и горделиво приосанился, но я подозревал, что Дионисий имел в виду следующее: наделив Геракла силой и мужеством, боги обделили его разумом.

Времени у нас оставалось в обрез, и Дионисий попросил меня проверить по описи, не присвоил ли Кринипп добычи больше, чем ему полагалось. Дориэй заявил, что не собирается никуда вламываться и никого убивать не станет, так как это ниже его достоинства. Остаток ночи он хотел провести со своей супругой Танаквиль, чтобы попрощаться с ней и обговорить те пароли и знаки, которые должны были указать сыновьям Танаквиль в Сегесте и сиканам в лесах, что время восстания пришло. Он охотно согласился проследить за тем, чтобы Арсиноя и ее пожитки вовремя попали на корабль, но я не мог полностью положиться на него и попросил Микона, чтобы тот приглядывал за Дориэем, а также позаботился о кошке, которая должна была отплыть вместе с нами.

Все прошло без сучка и задоринки — как мы и предполагали. Стража в доме Криниппа не оказала никакого сопротивления и сложила оружие по первому же требованию. Люди Дионисия связали стражникам руки и от души их избили, чтобы никто не заподозрил сговора. Аккуратный Кринипп оставил на видном месте ключ, дабы нам не пришлось выламывать огромный замок из красивых дверей, ведущих в сокровищницу. Наконец мы добрались до наших богатств, и моряки, шатаясь под их тяжестью, вынесли сокровища через городские ворота на берег под улюлюканье ночной стражи. Довольно много крупных и неудобных предметов Дионисий собственноручно разбросал по полу — это были прощальные дары для Криниппа и его семьи. Но сделал он это скрепя сердце, только ради того, чтобы не нарушать данное тирану слово. Меня тоже охватил праведный гнев, когда я увидел, сколько драгоценных вещей даром достанется алчному Криниппу.

Дионисий, однако, попросил меня успокоиться и растолковал, что грабить всегда гораздо легче, чем сбывать обагренную кровью добычу за разумную цену. Наши потери, сказал он были им предусмотрены еще в ту минуту, когда сокровища оказались в подвалах Криниппа.

Моряки, хотя их было немало, трудились не покладая рук. Они перетаскивали на корабли жертвенное мясо с алтаря Посейдона и, по-моему, последний раз вершили в городе правосудие: из некоторых домов раздавались крики и стоны. Но Дионисий делал вид, что ничего не слышит, и, озабоченно хмурясь, следил за тем, как грузятся на борт оливковое масло и горох. Он махнул рукой даже на то, что многие притащили на корабли меха с вином. Когда же женщины запричитали слишком уж громко, Дионисий ограничился следующим замечанием:

— Они оплакивают своих мужей, которые уходят в море. Плач и стенания — естественное поведение женщин, и мы не можем велеть им замолчать. Я уверен, что скоро они будут смеяться от радости, баюкая красивых и здоровых малышей. Похоже, нас еще долго будут помнить в Гимере!

Ему, так же как и мне, было грустно расставаться с Гимерой, где мы пережили столько радостных минут!

Мы покидали город последними. Убедившись, что Дориэй, Арсиноя и Микон уже на корабле, Дионисий Дал знак своим людям, которые быстро расправились с городской стражей, недоброжелательно наблюдавшей со стен за нашим отплытием. Как мы и условились с Криниппом, моряки обильно полили землю кровью, причем проделали они это весьма усердно, желая, наверное, хоть как-то заглушить боль разлуки с женами и городом. На память о Гимере они с большим трудом сняли каменного петуха с городских ворот и доставили его на один из кораблей.

Весенняя ночь полнилась всевозможными звуками; волны с шумом бились о прибрежные камни. Поднимаясь на новый корабль нашего военачальника, мы промочили ноги. Темень стояла такая, что люди едва различали силуэты друг друга. Почувствовав под ногами качающуюся палубу, Дионисий раздул ноздри, пытаясь определить направление ветра, посмотрел на север, на запад и сказал:

— Турмс, повелитель ветров, сделай так, чтобы подул легкий бриз, а иначе твоя белая кожа, словно одежда, упадет к твоим ногам.

Наверное, он просто пошутил, так как команды ставить мачты не последовало. Он только распорядился подготовить корабль к отплытию и выставить наружу весла. Оба пятидесятивесельных судна уже отчалили от берега и скрылись в темноте: до нас доносились лишь негромкие равномерные удары в гонг, которые задавали гребцам темп. Но вот Дионисий негромко сказал что-то нашим гребцам и рулевому. Три ряда весел с шумом врезались в воду, и из-под палубы тут же раздались крики и вопли: непривыкшие к новому кораблю люди успели уже покалечить себе пальцы. Медленно и с опаской отходили мы от берега.

Если бы не легкий ветерок, мы наверняка сели бы на мель, однако все обошлось, и вскоре гребцы приноровились к веслам и друг к другу и судно увеличило скорость.

Гимера осталась позади. Грусть моя была столь велика, что на глазах выступили слезы. Думается, однако, я оплакивал не столько Гимеру, сколько свою слабость: когда Дионисий попросил меня вызвать ветер, я понял, что имел в виду Ларс Альсир, сказав Арсиное, будто я связал себя с землей. Эта женщина тянула меня на землю и вносила сумятицу в мои мысли, заставляя задумываться о том, что меня вовсе не касается. Просьба Дионисия привела к тому, что тело мое как будто налилось свинцом. Это значило, что силы покинули меня.

Заметив, что я ничего ему не отвечаю, а лишь тяжело дышу, Дионисий потрепал меня по затылку и сказал:

— Не старайся понапрасну. Пусть люди немного поработают веслами, чтобы привыкнуть к новому кораблю и понять, как он ведет себя на волнах. А вдруг он не так хорош, как кажется, и мы лишимся мачты и перевернемся при первом же сильном порыве ветра?

— Куда мы плывем? — спросил я.

— Пусть это решит Посейдон, — спокойно ответил Дионисий. — Прошу тебя, проверь, не заржавел ли твой меч за сытую и ленивую зиму. Для начала я собираюсь напасть на оба карфагенских судна, которые, по-моему, отнюдь этого не ожидают. Мне доводилось ловить рыбу у здешних берегов, а однажды я даже плавал тут вместе с косяком пузатых тунцов. Поэтому береговые знаки на западе мне известны, и я догадываюсь, в какой бухте карфагенские военачальники, если, конечно, они опытные мореходы, прячут свои корабли. Если я не обнаружу их до восхода солнца, то сам себе плюну в бороду.

— А я-то думал, что ты хочешь как можно быстрее выйти в открытое море, чтобы не встретиться с ними, — удивился я. — Ведь ты приказал залить водой карфагенские сигнальные костры. К восходу солнца мы были бы уже далеко, вне видимости неприятеля…

— …который неотступно следовал бы за нами по пятам, как гончая, — перебил меня Дионисий. — Понимаешь, с двумя кораблями они не посмеют вступить с нами в бой, а постараются загнать наши суда прямо в объятия карфагенского флота — ведь он уже на подходе. Почему же я не могу воспользоваться случаем? Мои люди отдохнули, и им необходима победа, чтобы унять боль от разлуки с гимерийками. А гребцы быстрее забывают о лени, когда знают, что от них зависит, протаранят наше судно или нет. Но если ты не хочешь драться, Турмс, то тогда спускайся вниз и ложись рядом с Арсиноей.

Мы шли на веслах, держась поближе к берегу; я ощущал под ногами качающуюся палубу и все нарастающий панический страх. Я ровным счетом ничего не знал о морских течениях и силе приливов и отливов, я не умел определять погоду по облакам, как Дионисий, и ветер уже не повиновался мне. Я вновь стал лишь прахом земным и бренной плотью. И мне не верилось, что когда-то я был благословлен молнией. Все, что происходило теперь вокруг, было лишь игрой слепого случая. Меня вовсе не радовала мысль об Арсиное, которая находилась в безопасности в каюте под палубой — я думал о том, сколько треволнений сулит совместная жизнь с ней.

Я подошел к ограждению, перегнулся через него, и меня немедленно вырвало. Вероятно, от страха. Я сразу почувствовал облегчение.

Думается, что недолгое плавание наших кораблей под командованием Дионисия той весенней ночью было более убедительным доказательством его знания морского дела, чем все, что он проделал осенью, спасая наши три корабля от бурь, хотя тогда я этого не понимал. На рассвете все три наши судна вошли в залив, и тут же взвыли финикийские рога, зазвенели бронзовые гонги. Карфагенские часовые всю ночь не смыкали глаз, и как же они были поражены, когда мы внезапно появились перед ними. Опытные моряки, карфагеняне успели-таки спустить свои суда на воду и поднять по тревоге людей, прежде чем мы приблизились к ним. При виде нашей триремы с двумя пятидесятивесельниками по бокам они охотно обратились бы в бегство, ибо их суда были куда меньше и легче наших, но растерявшиеся командиры велели принимать бой.

Дионисий криками и пинками подбадривал фокейцев. Его обычное везение на сей раз проявилось в том, что наш корабль, тенью следовавший за одним из финикийских судов, заставил его налететь на прибрежные скалы. Вражеский корабль треснул, как ореховая скорлупа, а мы успели вовремя остановиться и даже не сели на мель. Со всех сторон мы слышали предсмертные вопли. Карфагенские гоплиты свалились в воду, а гребцы по собственной воле бросились вслед за ними, надеясь найти спасение на суше. На разбитом судне остались лишь двое лучников. Они было решили защищаться, но одного пригвоздил своим копьем к палубе Дориэй, второго же выкинули за борт веслами наши гребцы.

Поняв, что они обречены, карфагеняне со второго корабля вернулись на берег и укрылись в прибрежных зарослях. К ним присоединились оставшиеся в живых финикийцы, и вскоре из леса засвистели стрелы. Мы с трудом защищались от них, прикрываясь щитами. Стрелы, которые попали в отверстия для весел, ранили двух гребцов, так что у Микона появились подопечные. Дождь стрел был такой сильный, что Дионисий приказал выйти в открытое море:

— У финикийцев так издревле повелось, что на судне больше луков, чем мечей. Впрочем, они далеко не трусы, вы же знаете… Смотрите в оба, как бы нам не разбиться о прибрежные скалы.

Тем временем карфагеняне принялись извлекать из воды раненых, подбадривая себя криками, грозя в нашу сторону кулаками и ругаясь на разных языках — даже и на греческом. Большинство из них были рыжими, но некоторые были черноволосыми и безбородыми. Рассерженный Дориэй загремел мечом о щит и предложил:

— Давайте сойдем на берег и перебьем всех, кто остался в живых. Мне надоело терпеть оскорбления; в конце концов, кто тут победитель?!

Дионисий задумчиво посмотрел на него и изрек:

— Как только мы покинем корабль, финикийцы заманят нас в лес и перестреляют, а бегают они куда быстрее нашего. То судно, которое мы потопили, уже ни на что не пригодно, а вот второе надо бы поджечь, хотя дым и может привлечь врагов. Я совершенно не желаю, чтобы за нами неотступно следовал их корабль.

Дориэй заметил:

— Поджигать корабли — не менее почетная работа для воина, чем убивать врагов. Разреши мне высадиться на берег и приумножить свою славу. Я отвлеку карфагенян, а наши люди тем временем подпалят корабль.

Дионисий очень удивился, однако спорить с Дориэем не стал:

— Ты сказал то, о чем я лишь успел подумать. Я и сам хотел попросить тебя об этой услуге, но опасался, что она слишком мелка для великого воина по имени Дориэй. Ведь у тебя самый широкий щит, самые крепкие доспехи и самое смелое сердце.

Дориэй громко объявил, что ему нужны добровольцы, желающие покрыть себя неувядаемой славой. Но фокейцы молча потупились. И только когда Дионисий крикнул, что на карфагенском корабле могут быть ценные трофеи, к нам подошло одно из пятидесятивесельных судов, которое и взяло Дориэя на борт.

Когда судно приблизилось к берегу, спартанец первым соскочил на сушу. Два наших воина с огнивом, трутом и кувшинами с оливковым масло незаметно пробрались на карфагенское судно, и пятидесятивесельник тут же отчалил — подальше от огня.

При виде Дориэя, в одиночестве стоявшего на берегу с угрожающе поднятым щитом и пучком тяжелых копий под мышкой, карфагеняне от изумления потеряли дар речи. Дориэй же начал громко кричать и, топая ногами, вызывать их на бой. Тут финикийцы наконец заметили столб дыма над своим черно-красным кораблем, и гоплиты с воем выскочили из леса, чтобы спасти его. Всего их было человек пятнадцать. Ослепленные яростью, они, путаясь друг у друга под ногами, бежали к Дориэю, который не терял времени даром и с помощью своих смертоносных копий уже уложил четверых врагов. Затем, обнажив меч, он помчался навстречу карфагенянам, зычным голосом призывая своего предка Геракла следовать за ним и наблюдать за боем. Финикийцы от подобной наглости растерялись, двое из них обратились в бегство, а остальные погибли от меча Дориэя — в том числе и какой-то военачальник, который был так ослеплен яростью, что попросту не заметил острого лезвия спартанского меча и с размаху напоролся на него.

Глядя на Дориэя, Дионисий ругался, вырывал волосы из бороды и кричал:

— Вот это воин! И почему именно его должны были ударить у Лады веслом по голове?

Желая слегка передохнуть, Дориэй нагнулся и вырвал из ушей убитого золотые серьги, а заодно снял изображение львиной головы, которое тот на красивой цепочке носил на шее. Дориэю приходилось постоянно уклоняться от стрел и копий, которыми оставшиеся пока в живых финикийцы старались его отогнать. И даже мы слышали, с каким звоном отскакивали стрелы от его панциря и наколенников.

Тем временем фокейцы, проникшие на карфагенское судно и поджегшие его, основательно обыскали корабль от носа до кормы и разбили кувшины с оливковым маслом, после чего пламя взметнулось высоко в небо.

Дориэй вытащил из щита несколько вражеских копий, швырнул их на землю и потоптал своими украшенными бронзовыми пряжками сандалиями. Затем он извлек из бедра стрелу, и еще одну стрелу, которая пронзила его щеку, пока он орал, широко разинув рот. Финикийцы, увидев кровь у него на лице, завизжали от радости, и вновь на спартанца обрушилась лавина вражеских стрел и копий. Дориэй, припадая на одну ногу, двинулся навстречу врагам. В гневе он был так страшен, что карфагеняне повернули назад и скрылись среди деревьев. Некоторые из воинов в ужасе призывали на помощь бога Меликерта.

Тут Дионисий, неотрывно следивший за ходом боя, горько заплакал и воскликнул:

— Никогда не прошу себе, если такой храбрый воин погибнет в столь незначительной стычке, пускай даже спасая этим всех нас!

В ту же минуту я осознал, что в глубине души желаю гибели Дориэю. Вот почему я смотрел на его подвиги, испытывая огромное чувство вины, но отнюдь не собираясь ринуться ему на помощь. Теперь же я мог больше не корить себя, потому что Дионисий приказал одному из пятидесятивесельных судов подойти к берегу и забрать Дориэя. Карфагенское судно по-прежнему пылало вовсю, а поджигатели плыли к своим кораблям; у каждого из них на шее болтался узелок с награбленным добром. Только сейчас я понял, что Дионисий намеревался оставить Дориэя на берегу, где тот должен был геройски погибнуть. Однако вскоре хитрец сообразил, что моряки не одобрят его, если он предаст такого смельчака.

Судно подошло к берегу, обогнув объятый пламенем корабль, и фокейцы забрали Дориэя на борт. Ему удалось даже не потерять свой пробитый копьями щит, хотя кровь, хлеставшая из раны в бедре, окрасила воду, по которой он ковылял к кораблю, в красный цвет.

Бой Дориэя с карфагенянами так захватил нас, что я заметил Арсиною, которая стояла за мной и с восторгом следила за спартанцем, лишь после того, как опасность миновала. На ней была только коротенькая туника, перехваченная в талии широким серебряным поясом, который подчеркивал соблазнительные изгибы ее фигуры.

Арсиноя заставила Дионисия и рулевого позабыть о Дориэе, а человек, приставленный к гребцам, немедленно перестал ударять в гонг, так что те сбились с ритма. Впрочем, Дионисий быстро пришел в себя и начал кричать и ругаться, раздавая направо и налево удары каната. Вода забурлила под веслами, и вскоре пылающий корабль финикийцев остался далеко позади.

Когда я помог Дориэю снять доспехи, а Микон смазал его раны целебной мазью, я со злостью спросил Арсиною:

— Чего ради ты вышла на палубу в таком одеянии? Твое место внизу, и ты не должна подниматься наверх! Ведь в тебя могла угодить стрела!

Но она, не обратив на меня ни малейшего внимания, приблизилась к Дориэю, восхищенно посмотрела на него и сказала:

— О Дориэй, ты настоящий герой! Мне казалось, что я вижу самого бога войны во всем его великолепии, и я то и дело повторяла себе, что ты — простой смертный! Какая горячая алая кровь течет по твоей шее! С каким наслаждением я, если бы только посмела, поцелуями исцелила твою раненую щеку! Ты даже не представляешь, как возбуждает меня вид засохшей пены ярости в уголках твоих уст и резкий запах пота, исходящий от твоего тела.

Микон, который не закончил еще перевязывать раненого, отстранил Арсиною, однако же я заметил, что судороги у Дориэя прекратились, губы перестали дрожать, а взгляд стал более осмысленным. Он с вожделением посмотрел на Арсиною и кинул в мою сторону презрительный взгляд.

— Жаль, что Турмса не было рядом со мною, как в прежние времена… — сказал он. — Я ждал его, но он не пришел. Коли бы я знал, Арсиноя, что ты наблюдаешь за мной, я уложил бы ради твоей красоты куда больше карфагенян. Но у меня болела нога, и я позволил им скрыться.

Жрица молча взглянула на меня, опустилась на колени прямо на твердые доски палубы и воскликнула:

— Как это было прекрасно! Я бы хотела оставить себе на память об этой битве хотя бы горсть песку или раковину. О Дориэй, с мечом в руке ты был восхитителен!

Спартанец засмеялся, гордый своей победой.

— Ну, что же это за трофей — песок или раковина?! У меня есть для тебя кое-что получше. Вот, возьми! — И он протянул Арсиное золотые серьги карфагенского военачальника, с которых все еще свисали клочки кожи их прежнего владельца.

Арсиноя радостно захлопала в ладоши и взяла подарок, не испугавшись вида крови. Серьги блеснули на солнце, и она с благодарностью сказала:

— Если ты настаиваешь, я, конечно, не обижу тебя отказом. Ты же знаешь — мне все равно, сколько они весят. Главная их ценность в том, что ты добыл их в трудной битве, из которой вышел победителем.

Она еще какое-то время с благоговением смотрела на него, но, поняв, что Дориэй не собирается продолжать беседу, с сожалением покачала головой, нахмурилась и воскликнула:

— Нет-нет, я не могу их принять. Ведь это вся твоя добыча!

Желая показать, что она не права, Дориэй вытащил еще одно украшение. Чтобы лучше рассмотреть изображение льва, Арсиноя взяла его в руки и внезапно вскрикнула от изумления:

— О, да это же — знак военачальника! Такую вот Цепочку с львиной головой получила одна моя знакомая девушка от своего богатого покровителя. Помню, как я плакала тогда от зависти, не смея даже надеяться, что и мне кто-нибудь сделает такой же щедрый подарок.

Дориэй поджал губы — спартанцы никогда не отличались особой щедростью, — однако же протянул Арсиное вещицу.

— Оставь себе, если это доставляет тебе такую радость. Мне эти побрякушки ни к чему, а от Турмса ты никогда не дождешься ничего подобного.

Арсиноя изобразила удивление, несколько раз отталкивая его руку, а потом сказала:

— Я ни за что бы не приняла от тебя этот дар, если бы не горячее желание встать вровень с той девушкой, что получила тогда такую же цепь. Но как я смогу отплатить тебе за твою доброту? Ведь я так вольно держусь с тобой только потому, что вы с Турмсом друзья.

Должен признаться, что, наблюдая за этой парочкой, я вовсе не испытывал дружеских чувств. Едва лишь Арсиноя поняла, что у спартанца больше ничего нет, как она немедленно поднялась, отряхнула колени и заявила, что не желает мучить Дориэя, у которого, вероятно, страшно болят раны.

Дионисий же тем временем развернул корабли и приказал до предела увеличить скорость, чтобы нас не сносило к берегу и чтобы мы быстрее оказались в открытом море, где нас не могли бы заметить с суши. Однако он видел все, что происходило на палубе и, подходя к нам, рассеянно теребил большие золотые серьги, украшавшие его уши.

— Арсиноя, — почтительно произнес он, — моим людям ты кажешься одной из бессмертных, и твое присутствие мешает им грести. Если же ты позволишь им долго любоваться собой, то в их головах наверняка зародятся крайне опасные мысли — уж я-то их знаю! Поэтому лучше будет — и для Турмса, и для тебя, — если ты спустишься вниз и не станешь часто показываться на палубе.

По выражению лица Арсинои я понял, что она готова возразить Дионисию, и мне пришлось срочно вмешаться:

— Никто не собирается тебя принуждать, Арсиноя, но будет обидно, если палящее солнце обезобразит твою белую, как горный снег, кожу.

Арсиноя испуганно вскрикнула и торопливо принялась одергивать тунику.

— Почему ты сразу не сказал мне об этом? — упрекнула она меня и направилась в маленькую каюту под палубой, которую приготовил для нее рулевой. Поймав на себе мой взгляд, она приостановилась и негромко произнесла:

— Не сердись, Турмс, и не думай обо мне плохо. Клянусь богиней, я готова тотчас выбросить все дары спартанца в море, если ты пообещаешь, что не будешь больше так смотреть на меня! Наверное, я чересчур жадная и слишком люблю драгоценности. Мне приятно получать подношения от мужчин — особенно если они редкие и дорогие. Турмс, любимый, надеюсь, ты помнишь, что от тебя я до сих пор не имела ничего, кроме нескольких мелочей?

Тут она подошла ко мне, обняла и добавила: — Но ты не думай, что я требую от тебя подарков! Ведь ты сам — очень-очень дорогой подарок, лучше которого я и желать не могу. Вот только не будь мелочным и не запрещай мне брать дары от других. Я уже давно поняла, что у тебя — широкая душа, не приличествующая мужчине, связавшему свою судьбу с женщиной. Правда, я люблю тебя таким, какой ты есть, и, когда мы вместе, мне достаточно тощей тростниковой подстилки и кусочка соленой рыбы на обед. Но ведь гораздо лучше иметь красивый дом и верных слуг, которые содержат его в порядке, и рабов, возделывающих поля. Так разреши мне думать о будущем и копить золото!

Ее слова уменьшили мою боль, ибо она ясно дала понять, что собирается быть со мной до конца дней. Заметив, что я сменил гнев на милость, жрица погладила меня по щеке и попросила:

— Турмс, попытайся понять свою Арсиною и не думай по обыкновению только о себе. Красота — мое единственное богатство, которое, кстати, с каждым днем тает. Прости меня, пожалуйста, за то, что я хочу воспользоваться им с выгодой для себя, люби меня со всеми моими недостатками и запомни, что я не могу уже измениться.

— Ах, Арсиноя, — проворчал я, — ты журчишь, как неугомонный ручеек, и вечно заставляешь меня беспокоиться — ведь я никогда не знаю, чего ждать от тебя в следующую минуту. Но, может, именно поэтому я так люблю тебя и так страдаю? Стоит мне только протянуть руку, чтобы схватить тебя, как ты тут же ускользаешь. Скажи, Арсиноя, как приблизиться к тебе?

Широко открыв глаза, она соблазняюще бесстыдно взглянула на меня и ответила:

— Ну, Турмс, тут уж решай сам…

За тоненькой перегородкой слышался плеск весел шум волн, и мы снова были вдвоем. Ее тело не знало усталости, и с каждым мгновением она казалась все более оживленной. К вечеру Арсиноя была по-прежнему свежа и весела, я же чувствовал себя как выжатый лимон. Она всегда была выносливее меня.

 

5

Мы уже целых три дня плыли в открытом море, и все это время гребцы работали не покладая рук, поскольку ветер не желал помогать нам в пути. Но никто из фокейцев не роптал, все охотно подчинялись командам Дионисия, радуясь, что каждый взмах весел отдаляет нас от жестоких карфагенян. На ночь мы связывали корабли канатами, и кошка Арсинои скакала с судна на судно, а ее светящиеся в темноте глаза вызывали у моряков суеверный страх.

Вечером четвертого дня Дориэй, опоясавшись мечом, принялся разговаривать с ним и распевать боевые гимны, чтобы поднять себе дух, а затем отправился к Дионисию и встал перед ним, широко расставив ноги.

— О чем ты думаешь, Дионисий из Фокеи? — спросил спартанец. — Мы уже давно оторвались от карфагенских судов. Солнце и звезды подсказывают мне, что с каждым днем мы все дальше уходим на север. Так мы никогда не достигнем Эрикса.

— Ты прав, Дориэй, и я как раз собирался поговорить с тобой об этом, — добродушно ответил Дионисий и поднял большой палец, подавая знак своим людям. Те схватили Дориэя за руки и ноги и связали, как барана. Все произошло так молниеносно, что спартанец не успел даже прикоснуться к мечу. Он начал страшно ругаться и вырываться, но потом вспомнил о своем достоинстве и замолчал, с ненависть глядя на Дионисия.

— Видишь ли, Дориэй, потомок Геракла, — миролюбиво начал Дионисий, обращаясь не только к пленнику но и к своим людям, которые весьма неохотно подчинились команде напасть на Дориэя. — Мы уважаем твою отвагу, и по происхождению ты выше нас всех, однако не станешь же ты отрицать, что удар веслом полученный тобою у Лады, время от времени напоминает о себе. Твой божественный предок Геракл иногда тоже помрачался умом, и тогда у него в ушах стоял беспрерывный детский плач. Я очень огорчился, когда увидел, что ты разговариваешь со своим мечом, будто это живое существо, а не бездушная железяка. И уж совсем мне стало невмоготу, когда ты повел речь о звездах, солнце и морском деле, в котором ты ровным счетом ничего не смыслишь. Для твоего же спокойствия мне придется поместить тебя в канатный ящик и держать там до тех пор, пока ты не угомонишься, а мы не приплывем в Массалию.

Моряки успокаивающе похлопывали Дориэя по спине:

— Не сердись на нас, мы поступаем так для твоего же блага. Водные просторы частенько вызывают шум в непривычных к морю головах. Даже хитроумный Одиссей приказал привязать себя к мачте, когда услышал с прибрежных скал пение сирен.

Дориэй трясся от ярости так, что качался корабль. Он кричал:

— Зачем, зачем вам плыть в Массалию?! Вместо тяжелого морского путешествия я предлагаю вам легкий бой на суше, после же того, как мы добудем корону Сегесты, я поделю между вами тамошнюю землю и прикажу построить дома, где все мы сможем жить и воспитывать будущих воинов — наших сыновей. Рабы-элейцы будут возделывать наши земли, а с сиканами я вам даже разрешу позабавиться: поохотиться на них, попользоваться их женщинами… Дионисий же хочет лишить вас этого!

Чтобы заглушить его слова, Дионисий громко расхохотался, ударил себя по ляжкам и воскликнул:

— Вы видите, что с ним стало? Неужели мы, жители Фокеи покинем море ради того, чтобы ковырять землю? Никогда в жизни не приходилось мне слышать ничего подобного!

Но его люди нерешительно переминались с ноли на ногу, гребцы покинули свои места и вышли на палубу, а моряки пятидесятивесельников собрались на корме обоих судов, чтобы лучше слышать. Тогда Дионисий замолчал, поставил ногу в сандалии на рот извивавшемуся на досках палубы Дориэю и обратился к собравшимся:

— Мы плывем на север, в Массалию, и сейчас достигли уже вод тирренов. Удача всегда сопутствовала мне, и я буду полагаться на нее. Если понадобится, мы примем бой с тирренскими кораблями и выйдем из него победителями. В Массалии делают отличное красное вино, и даже невольник ест там хлеб с медом, а белых, как молоко, рабынь можно купить всего за несколько драхм.

Дориэй резко дернул головой, скинув ногу Дионисия, и закричал:

— Вместо опасных приключений и чужих богов я предлагаю вам замечательную страну, где храмы совсем как у нас, а варвары почитают за честь говорить по-гречески. Я предлагаю вам недолгое путешествие и легкую войну. Вы сами видели, каков я в деле. Так вот, я обещаю, что до конца своих дней вы будете жить спокойно под сенью моей короны.

Дионисий хотел ударить спартанца по голове, но фокейцы удержали его. Некоторые из них размышляли вслух:

— А ведь он прав, и мы впрямь не знаем, как примут нас земляки в Массалии. Тиррены без труда потопили сто кораблей наших предков, а нас тут всего около трехсот человек, и мы долго не продержимся, когда море вокруг станет черно-красным от тирренских судов.

Дориэй же кричал:

— Триста храбрецов под моим командованием — это огромная сила. В бою я не спрячусь за ваши спины, а поведу вас вперед. Это у вас плохо с головой, а не у меня, если вы верите отступнику Дионисию и не верите мне.

Дионисий поднял руку, чтобы утихомирить своих людей:

— Перестаньте крякать, как утки в пруду, я хочу кое-что сказать вам. Да, бывало, что я советовался с Дориэем. Да, это правда, что мы ничего не потеряем, если развяжем войну против Эрикса, и правда, что Карфаген нас ни за что не пощадит. Я понимаю все это, и, коли боги по каким-то причинам не позволят нам добраться до Массалии, мы непременно высадимся на берег в Эриксе.

В море слово Дионисия значило больше, чем слово Дориэя, и, немного поспорив, люди решили все же плыть в Массалию…

Путешествие в незнакомом море — дело нешуточное. Капризный ветер носил нас по волнам так долго, что питьевая вода начала протухать. Многих фокейцев свалила лихорадка, некоторых мучили галлюцинации.

К тому же жизнь на нашем корабле отравляли вопли Дориэя и его частые попытки выбраться из канатного ящика. Арсиноя с каждым днем становилась все бледнее, все чаще жаловалась на скуку и, лежа в своей крохотной каморке, призывала смерть. По ночам она умоляла меня освободить Дориэя и поднять бунт, поскольку Гибель в бою, по ее мнению, лучше бесцельного плавания по морю, протухшей воды, жучков в муке и прогорклого масла.

Спустя почти месяц на горизонте показалась земля. Дионисий нюхал воду, пробовал ее на язык, внимательно изучал ил со дна и наконец изрек:

— Эта страна мне неизвестна, хотя она и простирается далеко на север и на юг. По-моему, перед нами италийский берег, а значит, нас занесло далеко на восток.

Вскоре нам повстречались два пузатых греческих торговых судна, и купцы сообщили, что плывут домой в Кимы, а земля неподалеку принадлежит этрускам. Когда же Дионисий попросил у жителей Ким свежую воду и оливковое масло, они с подозрением посмотрели на наши заросшие и опаленные солнцем лица.

— Мы не имеем права прямо в море продавать незнакомцам воду и пищу. Берег совсем рядом, и у рыбаков наверняка найдется все, что вам нужно.

Дионисий решил их не грабить — как-никак греки! И мы позволили им продолжить плавание, а сами направились к суше. Впрочем, разве у нас был выбор?

Спустя какое-то время мы заметили бьющий из земли источник и — рядом с ним — несколько крытых тростником хижин. Этруски не повели себя подобно варварам и не убежали от нас. Их домишки были обшиты досками, они пользовались железной посудой и молились богам из обожженной глины, а их женщины носили замечательные украшения.

Солнечный берег с синеющими вдали горами пришелся нам по сердцу — даже гребцов не тянуло грабить и насиловать. Нам нужно было время, чтобы запастись водой, и никто из нас не спешил обратно на корабль — даже сам Дионисий, хотя чутье и подсказывало ему, что нельзя долго оставаться в незнакомом месте. Мы все еще были около источника в роще жертвоприношений, когда к нам подъехала боевая повозка, запряженная двумя лошадьми. На повозке, обхватив за плечи возницу, стоял вооруженный мужчина, который бесцеремонно потребовал, чтобы мы предъявили судоходную грамоту. Мы сделали вид, что не понимаем его, и он, бросив короткий взгляд на наше оружие, запретил нам выходить в море и стремительно умчался — только пыль взметнулась из-под бронзовых колес. Спустя мгновение появились запыхавшиеся копьеносцы и остановились возле нас.

Они не мешали нам подняться на корабли, но, когда мы отчалили, устрашающе закричали и метнули несколько копий. Выйдя в открытое море, мы увидели столбы дыма на прибрежных холмах, а затем с севера к нам приблизились быстроходные военные корабли, гребцы которых вовсю работали веслами. Мы хотели отплыть как можно дальше от берега, но помешало течение, так что неприятель почти нагнал нас. С чужих кораблей нам показывали щиты, потрясали ими, но мы якобы этого не замечали.

Поняв, что мы не собираемся останавливаться, с головного корабля выпустили стрелу с привязанным к ней пучком окровавленных перьев. Дионисий вырвал стрелу из дощатой палубы, внимательно осмотрел ее и сказал:

— Кажется, я понял, что это значит. Но я терпелив и не хватаюсь за меч, пока на меня не нападут. И потом — как прикажете поступать, если нам все равно не уйти от этих легких и быстроходных судов?

Корабли не оставляли нас до наступления сумерек, а как только зашло солнце и берег вдали потемнел, они развернулись в боевой порядок и пошли в атаку, взбивая носами пену.

Послышался треск и грохот — это легкие неприятельские суда таранили наши пятидесятивесельники, шедшие по обеим сторонам флагмана. До нас долетали предсмертные крики гребцов — стрелы и копья настигали их через отверстия для весел. Немудрено, что вскоре пятидесятивесельные корабли замедлили ход и почти остановились. Одно из вражеских судов, оказавшись совсем рядом с нами, сломало оба наших рулевых весла. Дионисий взревел от негодования и собственноручно забросил абордажный крюк, который зацепился за корму легкого корабля этрусков. Его деревянная обшивка тут же треснула. Гребцы пытались вытащить крюк, а воины защищали их щитами, однако с высоты нашей палубы нам не составило никакого труда поразить их копьями и выкинуть за борт с помощью весел.

Враг решил атаковать нас с носа, но с первого раза продырявить толстое дерево ему не удалось. Нападавшие хотели было повторить маневр, но промахнулись и врезались в борт нашей триремы. Прежде чем гребцам удалось высвободить судно, большая часть их команды погибла.

Бой длился всего несколько минут, однако наши потери были очень чувствительны — в первую очередь это касалось пятидесятивесельных судов. И хотя нам удалось потопить корабль, который Дионисий столь удачно зацепил крюком, безудержность натиска этрусков заставила Дионисия призадуматься и начать жевать свою бороду. Мы постарались как можно быстрее исправить наши рулевые весла, а команда пятидесятивесельника заткнула пробоины овечьими шкурами, но вычерпать всю воду из трюмов нам удалось лишь к рассвету. Увы, соленая вода смешалась с питьевой, а запасы пищи, которые мы взяли в поселениях в устье реки, намокли.

Хуже всего было то, что нам не удалось отделаться от этрусских военных кораблей. Пострадавшие в бою суда направились к берегу и скрылись в темноте, однако уцелевшие все еще находились поблизости. Ночью этруски установили на корме котлы со смолой. Мы дважды пытались протаранить и потопить их, но они ловко ускользали от нас, обрушивая на нашу палубу град стрел и копий.

Дионисий предложил:

— Давайте посоветуемся, как быть. Где это видано, чтобы юркий, как мышонок, кораблик атаковал огромную трирему, хотя бы даже только для того, чтобы поломать ей рулевые весла? Тиррены не придерживаются общепринятых правил морского боя, согласно которым драться между собой должны одинаковые корабли, в то время как перед легкими судами ставятся совсем другие задачи.

Я возразил:

— В их приморских городах наверняка есть и большие корабли. Я подозреваю, что они жгут смолу, чтобы вызвать их сюда.

Кошка Арсинои бесшумно проследовала мимо нас, задержалась около Дионисия и несколько раз потерлась о его ногу, а затем потянулась и принялась царапать когтями палубу. Дионисий в восторге воскликнул:

— Священное животное умнее нас всех! Посмотрите, оно повернуло голову на восток и дерет когтями палубу, чтобы вызвать восточный ветер. Так давайте же все начнем царапать палубу и свистеть, подражая ветру и заклиная бога ветров.

И он приказал своим людям скрести ногтями палубу, нежно поглаживать мачты и свистеть. Некоторые даже пытались исполнить танец дождя, который они переняли у своих отцов в Фокее. Своим странным поведением мы так напугали этрусков, что они предпочли отплыть подальше. Но как мы ни старались, вызвать ветер нам не удалось. Мало того, мы добились обратного: перестал дуть даже легкий ночной бриз, и море стало неподвижным. Поняв бесплодность наших усилий, Дионисий приказал привязать пятидесятивесельники к нашему кораблю, чтобы люди могли спокойно отдохнуть, помолиться, вымыться, причесаться, натереть тела благовониями и на рассвете достойно встретить смерть.

Огни тирренских кораблей постепенно отдалялись и наконец исчезли. Нас окутала такая тьма, что мы едва-едва различали мерцающую у кормы воду. Я воскликнул:

— О Дионисий из Фокеи, тебе опять повезло! Вражеские суда ушли. Этруски боятся оставаться на ночь в море, поэтому они направились к берегу.

Дионисий потерял довольно много времени, вглядываясь в непроницаемую тьму. Неожиданно с кормы донесся какой-то треск и удары топора. При свете факелов мы обнаружили этрусков, которые преспокойно подплыли к нам сзади и обрубили наши рулевые весла. Фокейцы закричали, что в Тирренском море властвуют чужие боги, которых следует задобрить, иначе они не позволят нам спастись. Кое-кто издевательски спрашивал Дионисия:

— Так где же твоя удача?

Сделав свое черное дело, этруски отошли и снова зажгли котлы со смолой. Дионисий тоже приказал осветить наши суда, чтобы успеть исправить их до рассвета. Он рвал на себе волосы и громко причитал:

— Вот уж не думал, что мои корабли будут когда-нибудь плавать по морю, сияя огнями, подобно лупанарию!

Я чувствовал себя преступником из-за того, что вынудил Арсиною покинуть безопасный храм в Эриксе и обрек на гибель в море. Спустившись под палубу, я заглянул в каморку жрицы. Она лежала исхудавшая и бледная, но глаза ее казались больше и темнее обыкновенного.

— Арсиноя, — сказал я, — корабли этрусков словно прилипли к нам. Наши рулевые весла сломаны. На рассвете сюда подойдут вражеские военные суда и покончат с нами. Скрыться мы не сможем, ибо море спокойно и совершенно неподвижно, а все наши попытки вызвать ветер ни к чему не привели.

Арсиноя лишь вздохнула в ответ.

— Ах, Турмс, я лежала и считала на пальцах дни. Да, кстати, мне ужасно хочется толченых ракушек, которые обычно дают курам.

Я решил, что она смертельно напугана и потому несет околесицу, и пощупал ее лоб, но он был холодный.

— Арсиноя, — едва ли не по слогам продолжал я, — как же я жалею, что выкрал тебя из храма Афродиты! Однако ничего еще не потеряно. Мы можем показать этрускам знак мира и перевезти тебя к ним до начала битвы. Ты объяснишь им, кто ты, и они не причинят тебе зла, так как этруски — народ набожный.

Арсиноя не поняла, как больно мне было предлагать ей такое, и недоверчиво взглянула на меня, прикусив губу.

— Зачем это? Или мне плохо здесь? А может, ты и впрямь мечтаешь о белых, как молоко, невольницах из Массалии, потому что я похудела, осунулась и меня беспрерывно тошнит?

Разговаривать с ней было и невозможно, и бесполезно. Когда я еще раз попытался втолковать ей свое предложение, она разрыдалась, бросилась мне на шею и сказала:

— О Турмс, но я же и вправду не смогу жить без тебя, хотя порой и кажусь тебе легкомысленной и ветреной. Я так люблю тебя! Так люблю! Поверь, прежде я и не представляла, что способна так полюбить мужчину. И знаешь, кажется, я жду ребенка, твоего ребенка, Турмс! Помнишь нашу первую встречу в святилище? Как странно, что я сразу кинулась тебе на грудь… А как бушевала тогда буря!..

— Клянусь богиней! — воскликнул я в изумлении. — Но это невозможно!

Она рассердилась.

— Очень даже возможно, хотя и стыдно, поскольку я жрица. Но в ту минуту подобные мысли не приходили мне в голову. Никогда не испытывала я ничего подобного, Турмс! Ах, если бы мы могли умереть тогда, соединенные твоим огромным горячим копьем!

— О Арсиноя! — простонал я, крепко сжимая ее в объятиях. — Теперь я понимаю, что произошло то, что и должно было произойти! Я тоже не ожидал ничего подобного! Как я счастлив, любимая!

— Счастлив! — передразнила она меня, морща нос. — А вот я совсем не счастлива, и меня так выворачивает, что я ненавижу тебя. Я и подумать не могла, что мужчина способен причинить столько зла. Если ты хотел привязать меня к себе, то тебе это удалось, однако берегись: тебе придется отвечать за свои поступки.

Я изо всех сил обнимал ее, такую маленькую и слабую, такую ожесточенную и ершистую, ощущал идущий от нее запах блевотины, ибо ей недоставало сил натираться благовониями, и чувствовал огромную, прямо-таки невероятную нежность. Нет, не случайно разыгралась тогда буря над Эриксом. А всякие там Дориэи и Миконы, выпрашивание побрякушек и капризы — какие это все мелочи, какая глупость! Я давно простил ее, я был так уверен в себе и в Арсиное…

Вскоре, однако, я вспомнил, где мы и что нас ожидает, и понял, что только я могу спасти Арсиною и моего будущего ребенка. О себе я не думал. Ослабевший от скудной пищи, морских трудов, ночных бдений и тревожных мыслей в то мгновение, я вновь почувствовал себя освобожденным от всех земных оков. Из самой глубины моего существа поднималась неведомая сила, и я вновь обретал возможность творить чудеса. Я разжал объятия. Мои подошвы касались пола, но я не чувствовал его. Мне мнилось, будто я вот-вот воспарю. Мои руки сами собой поднялись, и я не мог бы их опустить, если бы даже захотел. Оказавшись на палубе, я четырежды прокричал на все четыре стороны, стоя с закинутой к небу головой и воздетыми руками:

— Приди, ветер, разразись, буря, я, Турмс, благословленный молнией, вызываю вас!

Мой крик в кромешной тьме прозвучал так громко, что фокейцы, бросив свои дела, вскочили и уставились на меня во все глаза. Дионисий же подбежал ко мне и спросил:

— Турмс, ты что, и впрямь решил вызвать ветер? Тогда проси, чтобы подул восточный! Он подходит нам более прочих!

Тут мои ноги сами собой задвигались — я исполнял священный танец победителей и восклицал:

— Молчи, Дионисий, не гневи богов! Я обращаюсь к тем из них, кто могущественнее и древнее греческих богов! Пусть они сами решат, какой ветер нам послать! В моих силах лишь разбудить бурю.

И в тот же миг море заволновалось, корабли закачались, канаты затрещали, воздух стал влажным и порыв ветра прошелестел над нашими головами. Дионисий приказал людям гасить факелы. Те быстро повиновались и успели окунуть их в бочки с водой прежде, чем небо над нами заволокли тучи, которые пригнал поднявшийся ветер. Этруски же не сразу поняли, что произошло, и до нас донеслись вопли страха и боли с ближайшего корабля: там сильным порывом ветра опрокинуло котел с горящей смолой, она разлилась по палубе, и вскоре судно запылало. Волнение на море усилилось. Сквозь шум пенных валов и завывание ветра мы услышали, как затрещала обшивка еще одного корабля тирренов.

Я кружился и кружился в бешеном танце, исступленно призывая ветер. Чтобы заставить меня остановиться и замолчать, Дионисий прыгнул мне на плечи и повалил на палубу: иначе буря могла разыграться не на шутку и мы бы остались без кораблей. Ударившись головой о доски, я почувствовал, как сила уходит из моего тела, словно вода из дырявого сосуда. Я вновь стал обыкновенным человеком, и мне пришлось цепляться за канаты и поручни, чтобы не оказаться за бортом.

Голос Дионисия, отдающего команды, перекрывал стон ветра. Ему самому пришлось разрубить канаты, которыми были привязаны к нам оба пятидесятивесельных судна, потому что моряки никак не решались испортить дорогую веревку. После тарана этрусков фокейцы заткнули полученные пробоины овечьими шкурами, но теперь они выпали и в трюмы хлынула вода. С одного из пятидесятивесельников раздались крики о помощи. Наша же трирема так накренилась, что тоже зачерпнула воду — через нижние отверстия для весел. Короче говоря, на всех наших кораблях поднялась паника и продолжалась до тех пор, пока Дионисий буквально не взревел от злости и негодования и не приказал команде тонущего пятидесятивесельника покинуть свой корабль и перебраться к нам. Моряки охотно проделали этот маневр, причем некоторым даже удалось прихватить свой скарб и часть ценностей; к сожалению, каменный петух, снятый с городских ворот в Гимере, пошел ко дну вместе с судном. Два человека, поскользнувшись, упали в воду и погибли. Второй пятидесятивесельник исчез в рычащей тьме.

Дионисий и его рулевые сумели-таки заставить верхний ряд гребцов взяться за весла, хотя из-за качки люди с трудом могли усидеть на скамьях. Спустя какое-то время им все же удалось развернуть корабль против ветра, так что мы, к счастью, не перевернулись. Я совершенно не понимал, как это фокейцы умудряются грести и вообще передвигаться по кораблю, который то взмывал вверх, то опускался куда-то в бездну. Однако стоило Дионисию поставить мачту и поднять небольшой парус, как корабль стал слушаться спешно починенных рулевых весел. Парус оказался как нельзя более кстати: многие гребцы лежали под скамьями со сломанными ребрами и стонали, призывая смерть.

Кое-как, на ощупь, я пробрался к Арсиное. Она ерзала на животе по всей каморке, хватаясь руками за ускользающие стены, а из ее носа текла кровь. Почувствовав мое прикосновение, она разрыдалась и, перемежая упреки с приступами рвоты, воскликнула:

— Так это сделал ты, Турмс? Но неужели надо было вызывать такую бурю только потому, что ты несказанно рад нашему будущему ребенку? Наверняка ты мог спасти нас как-то иначе — стоило тебе только чуточку подумать. Ты, что же, хочешь, чтобы я испустила дух, ударяясь об эти стены?!

Я обнял ее и защитил своим телом, которое тут же покрылось ссадинами и царапинами — так меня бросало из стороны в сторону; а уж что происходило в желудке — лучше не вспоминать.

Как ни странно, мы остались живы той ночью. Когда взошло солнце, шторм уступил место попутному ветру. С надутыми парусами мы, разрезая огромные волны, неслись на запад, и корабль вставал на дыбы, как норовистый конь. Люди начали улыбаться и шутливо перекрикиваться. Дионисий разделил между нами неразбавленное вино и оставил немного для жертвы Посейдону, хотя многие и посчитали это излишним.

Впередсмотрящие сообщили, что далеко впереди появился парус. Один из моряков взобрался на мачту и прокричал оттуда, что это — полосатый парус нашего пятидесятивесельника. Около полудня мы догнали его и с радостью обнаружили, что он не слишком пострадал.

Я и впрямь вызвал именно восточный ветер, хотя и не приписывал это себе. Небо прояснилось, но ветер продолжал дуть несколько дней кряду и с хорошей скоростью гнать наши корабли на запад. Наконец на третий день мы заметили берег с похожими на тучи синими горами, темнеющими на горизонте. Дионисий сказал:

— Перед нами один из больших островов, на котором наши предки хотели основать колонии. Между островами есть пролив. Если повезет, через него мы попадем в то море, на севере которого находится Массалия.

Дионисий приказал повернуть на северо-восток, то есть идти вдоль береговой линии, однако ветер не позволил этого и неустанно толкал нас к суше, так что вскоре нашему взору открылись холмы, шахты и дым, идущий из железоплавильных печей. Гребцы торопливо схватились за весла, и мы даже не заметили, как очутились между островками, где нас понесло течением.

Дионисий решил, что первым пойдет пятидесятивесельное судно, которое должно было проверить, не узок ли проход. Кроме того, он распорядился выставить на носу и корме наблюдателей и подыскивать место для стоянки, так как в столь опасном месте нельзя было оставаться на ночь, да к тому же нам предстояло еще вытащить корабли на берег и заняться их починкой.

Обогнув скалистый мыс, мы наткнулись на рыбацкий челн, везущий богатый улов и сети. Нам удалось захватить троих смуглых и черноглазых сардов, они и превратились в наших проводников. Они не говорили ни на одном понятном нам языке и всего боялись, но толстая веревка в руках Дионисия оказалась хорошим учителем. Пленные сообщили, как именно надо обходить опасные островки, чтобы попасть в пролив. Если мы правильно поняли их жесты и восклицания, этот пролив был довольно глубоким и плавать по нему было безопасно.

Заметив железные наконечники на сардских гарпунах, мы решили, что эти люди либо подданные этрусков, либо торгуют с ними. Дионисий тотчас захотел добиться их расположения: он приказал одному из пятидесятивесельников взять на буксир лодку проводников и не позволил своим людям уничтожить их сети и рыболовные снасти, да к тому же заплатил им за рыбу несколько драхм; впрочем, он был при этом ничуть не щедрее Криниппа из Гимеры.

Повертев в руках гимерийские монеты, рыбаки указали нам проход в открытое море и пустынный остров, на песок которого мы смогли вытащить наши корабли. С самого высокого места на острове была видна синяя полоска берега вдали, и Дионисий не позволил развести костер, чтобы приготовить еду. Нам пришлось довольствоваться сырой рыбой, посыпанной солью, однако мы так проголодались и так давно не ели свежей пищи, что с жадностью проглотили рыбу вместе с костями и чешуей.

 

6

Поев, мы легли отдохнуть и заснули как убитые. После твердых корабельных досок песок и пахучая трава показались нам удобнее любого шерстяного матраца, хотя перед сном у некоторых и случились желудочные колики из-за съеденной сырой рыбы. Арсиноя спала в моих объятиях, уткнувшись носом ко мне в грудь. Дориэя все еще не выпустили из канатного ящика, ибо многочисленные ушибы, полученные во время бури, не помешали ему еле слышным голосом пообещать задушить Дионисия голыми руками, как только мы развяжем его.

На рассвете мы проснулись от холода и увидели, что сарды скрылись, забрав свою лодку и рыболовные снасти. Дионисий отругал и даже поколотил часовых, невзирая на их заверения, что они четко выполняли полученный приказ: следить за кораблями и охранять наш сон. О сардах же якобы не было сказано ни слова. На рассвете, объяснили обиженные стражники, пленники показали жестами, что хотят выйти в море, чтобы наловить побольше рыбы. Все они крутили в руках свои драхмы, давая понять, что не прочь еще подзаработать. Поэтому стражники и не подумали их останавливать. Дионисий в гневе закричал, что такие глупцы не могут быть фокейцами — наверняка, мол, какие-то чужеземцы разделили ложе с их матерями и подарили своим сыновьям тупые башки.

Всех нас охватили плохие предчувствия, и Дионисий приказал немедленно спустить корабли на воду. Сарды, должно быть, уже успели поднять тревогу на берегу, и тот же восточный ветер, который помог нам благополучно добраться до Сардинии, наверняка гонит за нами этрусские военные корабли. Теперь только скорость могла спасти нас. Если понадобится, говорил Дионисий, мы с боем пройдем через пролив и возьмем курс на Массалию. Он просил нас опять поверить в его везение, его удачу, которая пока ни разу не оставляла его.

Но в это утро все было как будто заколдованным — и течение, и приливы, и отливы у чужой земли были так изменчивы и непонятны, что наши корабли никак не могли отойти от берега и стояли возле него как прикованные. Собрав все силы, надрываясь, мы с трудом стащили трирему в воду.

Солнце уже высоко стояло в небе, когда мы наконец двинулись в путь. Течение в проливе подхватило нас и быстро понесло к югу, а на востоке тем временем показались большие паруса, и вскоре мы увидели преследователей — красные и черные военные корабли. Моряки с пятидесятивесельного судна умоляли Дионисия не бросать их в беде, если дело дойдет до боя. Дионисий сердито прикрикнул на них:

— Это в вас говорит нечистая совесть! Вы отлично знаете, что сумеете оторваться от нас и скрыться, потому что вы куда легче триремы. Но поверьте, самим вам никогда не добраться до Массалии. Вместе мы сильны, а если разделимся, то тиррены легко перебьют нас поодиночке.

Небо было лучезарно-голубым, но в тот день мы и это посчитали плохой приметой; еще более зловещим выглядел берег, в тень которого увлекло нас течение. Ветер усилился и изменил направление; теперь он дул на север, подталкивая нас к суше, и мы с большим трудом сумели обогнуть мыс. Решив, что худшее позади, мы начали было поздравлять друг друга, но за мысом перед нами вдруг открылись порт с большими кораблями и холм рядом с портом, на котором раскинулся город, окруженный стеной с конусообразными сторожевыми башнями. Нам навстречу плыла вереница судов, которые поджидали нас в засаде, и с севера тоже торопились корабли, гонимые ветром прямо на нас, хотя они и были еще очень далеко и походили пока на черные точки на фоне огромного моря. Казалось, надежды на спасение нет никакой…

Но перед лицом опасности Дионисий снова показал себя с наилучшей стороны. Он вскинул свою большую бычью голову, издал воинственный клич и, пытаясь поднять боевой дух людей, обратился к ним с такими словами:

— Здесь много лет правили этруски, и все это время острова, которые вы видите, жили в мире, а сторожевые корабли в проливе занимались лишь сбором податей и проверкой судоходных документов. Поэтому они не умеют воевать. Мы уничтожим их и отомстим за наших предков, кости которых лежат на этом побережье.

Желая приободрить себя, воины стали греметь щитами, а гребцы налегли на весла и, тяжело дыша, запели фокейские веселые песни. Мы смело направились прямо к сторожевым судам, которые наверняка полагали, что застали нас врасплох; на самом деле это мы напали на них: наша трирема сразу пошла на таран и потопила одно вражеское судно, а пятидесятивесельник ловко развернулся, принудил второй корабль этрусков отойти в сторону и пошел в атаку.

Капитан третьего судна растерялся, услышав предсмертные крики своих земляков и увидев, что трирема пытается окончательно потопить остов затонувшего корабля. Его неуверенность решила исход дела: пятидесятивесельник с ладскими ветеранами на нем легко сломал вражеские весла со стороны наветренного борта, и мы, не встречая сопротивления, напали на этот корабль и потопили его, после чего не раздумывая двинулись на четвертое судно. Его капитаном, судя по шлему и щиту, был этруск. Может, он и не сомневался в боевых качествах своих моряков, но вместе с тем отлично понимал, что продолжать бой, когда на тебя, оставляя пенистый след, несется мощная трирема с тремя рядами весел по обоим бортам, было бы безумием. Гребцы быстро заработали веслами, и корабль убрался от нас подальше.

В воде рядом с обломками кораблей плавали люди; среди них были и два гоплита, которые пытались разрезать ножами ремни своих панцирей. Несколько человек с нашей палубы стали бросать в них дротики, а гребцы перестали грести и пытались веслами утопить врагов. Дионисий выругался и запретил кидаться дротиками без надобности; он приказал также втащить на палубу одного из гоплитов, который уцепился за весло. Боясь утонуть, тот так резко сорвал с головы шлем, что до крови поцарапал себе лицо. На его панцире виднелось оскалившееся лицо Горгоны, а серебряные браслеты на руках подсказали нам, что он был не из низкого сословия.

Отказавшись от преследования уходящих сторожевых судов, мы гребли вдоль берега, стараясь увеличить расстояние между нами и черно-красными судами. Те же, готовясь к бою, стремительно опускали паруса.

Мужчина, которого мы вытащили из моря, немного успокоившись, рассказал, что он этруск благородного происхождения и никогда не был воином. Он изрыгнул соленую воду и внимательно посмотрел на нас умными глазами, смахнув кровь с израненного лба. Этруск умел говорить по-гречески. Указывая зачем-то на голову Горгоны, изображенную на его панцире, он сообщил, что его зовут Ларс Тулар и потребовал от нас немедленно направиться в порт и сдаться властям. В противном случае, уверял он, мы станем добычей флота, приближающегося с востока, или разобьем свои корабли в щепки о предательские прибрежные скалы Сардинии.

Люди Дионисия ехидно смеялись в ответ, толкали его и пытались стащить с него браслеты. Но Дионисий запретил им оскорблять достойного пленника и сказал:

— Ты, должно быть, занимаешь высокое положение, поэтому я прикажу убить тебя мечом, причем убить быстро, хотя ты, видимо, и не подарил бы нам столь легкой смерти, окажись мы в твоих руках. Но ты сможешь уцелеть и вернуться домой, если укажешь нам путь в безопасные воды.

Этруск ответил:

— Надо мне было поверить в приметы, когда вчера вечером я увидел свернувшегося крота и когда черные мухи кусали меня на восходе солнца так, что я проснулся. Однако же я не придал этому значения и теперь расплачиваюсь за свое легкомыслие. Лучше бы мне утонуть вместе с кораблем, на который занесла меня судьба. Впрочем, человеку, дожившему до моего возраста и привыкшему к роскоши, не хочется думать о смерти. Поэтому я и схватился за протянутое мне весло, не слишком хорошо понимая, что именно я делаю.

Дионисий долго смотрел на рассекающие волны вражеские военные корабли, которые сигналили друг другу щитами, а затем приказал рулевому увеличить скорость. Когда же тот ответил, что гребцы совершенно выбились из сил и им даже некогда перевести дух, Дионисий велел ему замолчать и выполнять распоряжения. И вскоре нам удалось сильно вырваться вперед, тем более что преследующие нас суда двигались сомкнутым строем и гребли равномерно, учитывая скорость самого тихоходного корабля. Наши гребцы едва дышали, многие теряли от усталости сознание, и даже пятидесятивесельник едва поспевал за нами; Дионисий же громким голосом хвастался успехами фокейцев в судостроении: вот, мол, какой быстроходный и прочный корабль построен на верфи в Гимере.

Затем он извинился перед этруском, что не обращает на него внимания, и добавил:

— Я не хотел обидеть тебя. Конечно, корабль требует внимания, однако ты очень скоро погибнешь, и тебе не придется мучиться долгим ожиданием.

Наш благородный пленник обливался от страха холодным потом, и голова Горгоны на его груди вовсе не успокаивала его. Своего поведения он очень стыдился и также попросил у Дионисия прощения:

— Я ведь не моряк и не воин. Я разбираюсь в счете, знаю толк в горном деле и служу начальником порта. Я умею обучать рабов трудиться на шахте, умею находить в горах залежи руды. Только из тщеславия поднялся я на палубу сторожевого корабля, ибо хотел прославиться, победив вас. О боги, и зачем я полез в военные дела? Разве мало у меня занятий на берегу?

Закрыв один глаз левой рукой и высоко подняв правую, он произнес молитву на своем родном языке, а потом, немного успокоившись, грустно улыбнулся и сказал:

— Я вижу уже врата забвения и тех, кто держит молоты по обеим их сторонам. Сейчас уже не имеет значения, приму я достойную смерть или же она будет позорной. Хотелось бы, правда, узнать, обретет ли мое тело вечное пристанище… впрочем, море — это и есть большая могила. Запомните: имя мое — Ларс Тулар.

У всех сразу пропало желание издеваться над человеком, проявившим в ожидании смерти такое присутствие духа. Тем более что наше внимание почти целиком поглощали черно-красные военные корабли в пенящемся за ними море. Дионисий, хитро прищурив глаза, посмотрел на гоплита, потрогал пальцем острие меча, погладил бороду и сказал:

— Нет сомнения, ты смелый человек. А что ты думаешь о моем предложении вывести нас в безопасные воды? Присоединяйся к нам и плыви с нами в Массалию, коли полагаешь, что земляки не станут больше уважать тебя.

Но этруск покачал головой и ответил:

— Я не верю, что вам удастся спастись, да и в мореходстве я ничего не смыслю. Будь моя воля, я бы выбрал кратчайший путь: отсюда — туда. По правде говоря, мое усталое потное тело уже тяготит меня.

Мы с Миконом и даже рулевой Дионисия, растроганные откровенностью этруска, в один голос заявили, что убивать такого человека было бы серьезной ошибкой. Но Дионисий посмотрел на военные корабли, которые развернулись, чтобы окружить нас, жестко улыбнулся и сказал:

— Вы — глупцы и не знаете, что говорите. Боги послали его нам как жертву, вполне их достойную. Я совершенно уверен в этом. Возможно, именно бессмертные посоветовали ему ухватиться за наше весло, чтобы мы могли пролить его кровь во имя нашего спасения. Другого выхода у нас нет.

Он произнес эти слова, внимательно оглядывая небо, море и прибрежные холмы. Ветер был обманчивым, постоянно менял направление, а далеко на севере темнели тяжелые тучи. Главный гребец высунул голову из-под палубы и крикнул, что его люди не выдерживают такого напряжения. Дионисий рявкнул, чтобы тот замолчал, и приказал команде пятидесятивесельника поставить мачту и держать парус наготове. Нам он тоже велел установить мачту и вытащить парус, хотя это и уменьшило нашу скорость. Приказы он отдавал голосом, звенящим от бешенства, но потом обратился к нам совершенно спокойно:

— Мы ничего не потеряем, приготовившись к далекому плаванию. А если придется вступить в бой, то не беда, что мачта и парус окажутся за бортом.

Он попросил Ларса Тулара снять шлем и доспехи, браслеты и перстень, приказал принести муки и соли и собственноручно нахлобучил на голову этруску увядший жертвенный венок. Тот обливался холодным потом; толстый и нагой, он улыбнулся дрожащими губами и сказал:

— Мне совсем не страшно. Дрожит только мое тело, рабом которого я являюсь.

Микон посмотрел на него припухшими глазами, присел перед ним на корточки, сложил ладони и сказал:

— Веришь ли ты в то, что вернешься, Ларс Тулар, и прошел ли ты обряд посвящения?

Ларс Тулар поднял голову, бросил на него презрительный взгляд и ответил:

— В моих ушах уже шумит время, готовое подхватить меня на свои крылья и дать мне новую жизнь, а твой голос доносится до меня издалека, как слабый писк. Я Ларс. Не нужно мне ни помазания, ни посвящения. Я знаю обо всем с самого рождения.

Микон с завистью покачал головой и собрался было расспросить этруска о его познаниях, но Дионисий не позволил этого, потому что очень торопился. Отведя Ларса на корму, он схватил его за волосы и перерезал ему жертвенным ножом горло от уха до уха, так что кровь тиррена брызнула на пенящийся бурун за бортом корабля. Проделал он это, беседуя с богами моря и воздуха, которым и посвящал жертву. Кровь пленника еще вытекала из огромной раны, когда Дионисий приказал морякам поднять парус. Северный ветер усилился и сразу же раздул полотнище, а скорость увеличилась так, что запыхавшиеся гребцы смогли наконец оторваться от весел. Небо мгновенно потемнело.

Скоро тело Ларса перестало содрогаться в предсмертных конвульсиях, и Дионисий вложил в рот покойника монету и столкнул его в море. Он сразу же пошел ко дну и у нас на глазах исчез в водовороте — только увядший жертвенный венок покачивался на волнах… Северный ветер стал таким сильным, что рвал канаты и парус.

Теперь у нас было большое преимущество перед противником, потому что наши преследователи до последнего мгновения шли на веслах, чтобы легче было атаковать нас. Они впопыхах ставили мачты и поднимали паруса, а ветер сталкивал их суда друг с другом. Но никто из нас не кричал от радости, и Дионисий не хвалился своей жертвой. Он со своим рулевым был занят тем, что прикидывал, куда нам сейчас безопаснее плыть.

Печальное жертвоприношение не понравилось никому из фокейцев, хотя позже все сошлись на том, что оно было неизбежным и что Дионисий не мог поступить иначе. Мы, не сговариваясь, постарались забыть об этом событии, и я не думаю, что кому-то из переживших наше плавание захотелось когда-нибудь рассказывать о смерти Ларса Тулара.

И у меня тоже нет больше желания говорить о нашем страшном путешествии и пережитых на море приключениях, потому что теперь они кажутся всего лишь детской забавой.

Шторм несколько дней относил нас к югу, а потом ветер сменил направление, и мы устремились на восток. Я уже начал понимать, что мы прошли через все эти ужасы и не утонули вовсе не благодаря умению Дионисия, а лишь потому, что нами управляли некие высшие силы, которые вели наш корабль туда, куда им было нужно. Это подтверждалось и тем, что однажды ночью пятидесятивесельник куда-то сгинул и никто никогда о нем больше не слышал.

Наступило полнолуние; как-то вечером ветер наконец утих и мы качались на волнах в открытом море, подобно ореховой скорлупке. Корабль время от времени потрескивал под натиском воды, когда же наступала тишина, то звон в ушах казался нам громче, чем удары волн о корпус протекающего судна. Наполовину ослепшие от соленых брызг, с обожженными и поцарапанными телами вылезли мы на палубу, и Дионисий дрожащим голосом приказал разделить остатки испорченной морской водой пищи и последние капли питьевой воды, которую нам удалось набрать во время дождя. Немного утолив голод и жажду, мы снова обрели способность рассуждать здраво. А у Арсинои даже нашлись силы достать свое бронзовое зеркало, накрасить губы и щеки и на подгибающихся ногах подняться наверх.

Дионисий не переставал восхищаться несгибаемой волей, которая по-прежнему жила в слабом теле Арсинои — ведь любая другая женщина, окажись она в такой переделке, давно испустила бы дух. Кошка Арсинои, лохматая и шипящая, также выскочила на палубу и, изогнув хребет, принялась бродить по сломанным балясинам перил; люди говорили, что, должно быть, это и в самом деле священное животное, раз оно осталось в живых. Даже я вынужден был признать, что кошка принесла нам удачу.

Течение несло нас все дальше и дальше, и дозорные уверяли, что чувствуют запах земли. Когда забрезжил рассвет, мы и впрямь подплыли к какому-то берегу и увидели вдалеке на фоне утреннего неба гору. Дионисий издал крик удивления и сказал:

— Во имя всех богов моря, которые извинят меня за то, что никого из них я не называю по имени, хотя отлично их помню! Я знаю эту гору, и нет никакого сомнения в том, что она выглядит именно так, как мне ее описывали. Боги, наверное, сейчас держатся за животы со смеху. Мы вернулись почти туда, откуда пустились в плавание. Эта гора находится на Сицилии, берег — северное побережье Эрикса, а по другую сторону горы находится порт и город Панорм.

И добавил:

— Теперь я верю, что боги вовсе не собирались вести нас в Массалию, однако в мою упрямую голову им надо было вбивать это палкой. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь, тем более что с кораблем они умеют управляться куда лучше моего… Пускай теперь вами командует Дориэй, который давно звал нас всех в Эрикс. Такова, видно, воля бессмертных, и не мне с ними спорить.

Он послал посмотреть, жив ли еще в своем канатном ящике Дориэй, и велел немедленно развязать его. По правде говоря, мы с Миконом давно уже перерезали все веревки, потому что спартанец был в таком жалком состоянии, что не мог даже скрежетать зубами от ярости.

В ожидании Дориэя Дионисий решил немного поразмяться и принялся размахивать обрывком каната, который держал в руке; проделывая разнообразные упражнения, он приказал завести наш корабль в порт города Панорма.

— Что же еще нам остается делать? — рассуждал он. — Ведь у нас нет ни еды, ни воды, и мы того и гляди пойдем ко дну.

Гребцы неохотно взялись за весла. Дориэй все еще не появлялся, и тогда Дионисий, пребывая в плохом настроении, приказал укрепить на носу корабля панцирь с изображением головы Горгоны, принадлежавший когда-то Ларсу Тулару, чтобы при виде его жители Панорма призадумались.

Наконец из люка на палубе появилась лохматая голова Дориэя. Его слипшиеся от соленой воды волосы торчали в разные стороны, борода свалялась и напоминала плоскую лепешку, а лицо было изборождено глубокими морщинами. За этот месяц он постарел лет на десять. Щурясь, как сова при дневном свете, смотрел он на небо. Ни у кого из нас не было желания смеяться над ним. Дориэй сам вскарабкался на палубу и стоял, выпрямившись, отталкивая в сторону людей, которые хотели его поддержать. Он шумно дышал полной грудью и молчал, и продолжалось это так долго, что всем стало страшно. Когда же глаза его привыкли к свету, он обвел всех нас мертвым взглядом, увидел и узнал Дионисия, заскрежетал зубами и заплетающимся языком, как если бы разучился говорить, попросил принести ему меч и щит.

Все вопросительно посмотрели на Дионисия, но тот только пожал плечами. Я принес Дориэю меч и сказал, что его сломанный щит мы выбросили за борт, Принося жертву морским богам, чтобы избежать крушения. Он даже не рассердился, а, кивнув, ответил еле слышно, что такая замечательная жертва наверняка спасла, всех нас.

— Так будьте же благодарны моему щиту за то, что вы остались живы, жалкие фокейцы, — бормотал он издевательским тоном. — Что касается меня, то я охотнее всего отдал бы его богине Фетиде, которая расположена ко мне. Удивительные вещи пережил я, пока был в заточении, но рассказывать о них не собираюсь.

Глаза его были цвета серой соли, когда он повернулся и стал смотреть на Дионисия, трогая пальцем острие меча.

— Тебя бы надо убить, — сказал он. — Мне этого очень хочется, но я подобрел, видя, что ты наконец признал мою правоту и раскаялся. Теперь я могу даже согласиться с тем, что удар веслом у Лады время от времени давал о себе знать.

Он засмеялся, толкнул Дионисия локтем в бок и добавил:

— Да, это было весло, весло, а не меч! Совершенно не понимаю, почему я прежде стыдился признать, что это было именно весло. Только недавно, когда я на равных много раз беседовал с богиней Фетидой, я понял, что мне совсем не надо стыдиться того, что со мной случилось, ибо все, что с нами происходит, ниспослано богами. И ты нисколько не унизил меня, приказав связать веревками и наступив своей грязной ногой на мою шею. Ведь ты был только орудием, которое помогло мне осознать мое божественное происхождение. Сама Фетида выбрала время и место нашей с ней встречи в самый разгар шторма, чтобы никакие завистливые глаза и уши не помешали нашей беседе. Ты просто исполнил ее волю. Поэтому я хочу поблагодарить тебя, Дионисий, за услугу, оказанную мне тобой, и вовсе не собираюсь распаляться и убивать тебя.

Но вдруг он топнул ногой, выпрямился и крикнул:

— Однако хватит этой пустой болтовни! Если ты не верил мне до сих пор, то поверь хотя бы сейчас, когда ты сам видишь, что богиня принесла нас на своих белых плечах к побережью Эрикса. Беритесь за оружие, люди. Мы высадимся здесь на берег и захватим город Панорм, как это предначертано нам богами. Посчитайте, сколько нас.

Микон был уверен, что Дориэй потерял рассудок во время своего заточения в канатном ящике, но слова его, несмотря ни на что, произвели впечатление на фокейцев. Его мертвый, серый, как соль, взгляд заставлял вспомнить смертоносный взгляд самого бога войны, так что немудрено, что моряки не колебались ни мгновения и тут же все наперегонки побежали за своими мечами и щитами, копьями и луками. Гребцы налегли на весла — и наше судно будто подхватил внезапно налетевший после слов Дориэя смерч, противиться которому не мог даже сам Дионисий.

Когда мы подсчитали оставшихся в живых, оказалось, что нас, без Арсинои, сто пятьдесят. Из Гимеры же уходило триста. Это добрый знак, закричали некоторые, что уцелела ровно половина! Но Дориэй осадил крикунов.

— Триста нас отплывало, — гремел он, — и триста же нас осталось! Ровно триста нас будет всегда, сколько бы еще ни погибло. Но не бойтесь, вам не суждено погибнуть, ибо отныне вы — триста мужей Дориэя. «Триста!» — вот отныне ваш боевой клич, и даже через триста лет не перестанут слагать песни о наших подвигах.

— Триста! Триста! — подхватили воины, ударяя мечами о щиты, пока наконец Дионисий не велел им замолчать.

Но голод, и жажда, и тяготы пути опьянили нас настолько, что люди, забыв об усталости, забегали по палубе, а гребцы удвоили усилия и даже запели. Нос корабля с шумом разрезал волны впереди нас, а когда мы обогнули холмистый мыс, нашим взорам открылся Панорм. Всего несколько судов стояло в бухте, а сам город, лежащий посреди плодородной равнины, был обнесен лишь жалким низким валом. Там же, где кончалась равнина, поднимались отвесно вверх манящие горы Эрикса.