Новый день начинался с привычных звуков под окном — в нашем дворе находилось пять металлических мусорных контейнеров, выкрашенных в ядовитый зеленый цвет. Они стояли внутри трех высоких кирпичных стенок, напоминающих крепостной форпост, и все это местечко обзывалось жильцами просто помойка.

Если бы я владел высоким красным слогом, то непременно сочинил бы поэму про эту помойку. Поэма о помойке — это в духе нашего времени!

О, какие только здесь страсти не бушевали: опрятные пенсионеры писали письма в Правительство об антисанитарных условиях проживания и получали галантерейные отписки, съемщики ходили в пикеты, требуя выставить баки вон со двора, люди мира (бомжи) устраивали меж собой космические войны за право первыми ковыряться в блевотно-питательной массе и старом хламе.

А сколько раз общественная параша горела, чадя удушающими продуктами горения. Пожарные расчеты заливали её водой и с проклятиями уезжали до следующего подлого подпаливания. Дворники РЭУ любили её обустраивать, мажа кирпичные стенки в гашеную известь, а сами контейнеры — в вышеупомянутую едкую зеленку. А по ночам молодежь, гогоча, метала пустые бутылки в баки, где хороводились влюбленные коты и кошки.

Словом, без помойки жизнь нашего двора была бы скучна и буднична. Помойка — наше все, сказал бы современный поэт и был бы прав.

Однако главное действо происходило ранним утром, когда жильцы дрыхли в счастливых грезах. Два раза в неделю приезжал мусоросборщик — механический монстр с лебедкой и платформой. Рев мотора, удары металла о металл, высокопрофессиональный мат, — это поднимало лучше всех будильников мира.

Именно так и начинался новый день, который стал для меня и моего друга детства стержневым в нашей дальнейшей судьбе. Правда, этого мы с Ильей не знали, и поэтому вели себя как обычно. И привычно.

Бегемотно зевая, я поначалу отправился в ванную комнату, затем на кухню, где наблюдался хозяйственный ералаш, напомнивший о вчерашних поминках.

Эх, Лидия-Лидия, что же нам, оставшимся на льдине бытия, делать? Вопрос вопросов — да делать нечего: надобно дальше плыть в бурлящем океане нашего мироздания.

После завтрака порыскал по всем карманам и обнаружил, что имею дефолт имени себя. Плохи наши дела, объявил Илюше, глядящему детскую программу по телевизору, надо топать за миллионом; надеюсь, ты не против?

Через минуту выяснилось: аутист против — и очень даже против.

Только начал закрывать входную дверь на ключ, как он заблажил не своим голосом. Как ревет дикий вепрь в сухостойно-запущенном лесу, думаю, никто не знает, однако догадывается. Вот примерно так и горланил мой болезненный друг, который неизвестно, что удумал своими разжиженно-гречневыми мозгами.

Что делать? Моя отборная матерщина не произвела на аутиста никакого впечатления, равно как и интеллигентные здравые речи о том, что у каждого из нас есть свои обязательства: у меня — зашибать денежки на наше общее пропитание, у него — строить из пазлов парусник и болеть головой себе на здоровье.

Тщетно. Проще было уговорить вредного дромадера не харкать в морду отцу-командиру, чем просить Шепотинника быть тише воды, ниже травы. Нет, ходил по комнатам и плел словесную запредельную околесицу:

— Простор — это он, это он! Клином в небо поднялись высоко! Вольному воля — на пути широком. И летят они не только днем, но и ночью. Видел кто-то не во сне — воочию.

— Вольному воля?! — гаркнул я. — Понятны ваши устремления, товарищ. И принял решение: — Тогда собирайся: полетим клином на валютную биржу. Они, таких, как ты, ещё не видели — пусть увидят, чтобы жизнь медом не казалась.

Тогда не понимал, что само провидение толкало нас на ВБ, и поэтому был весьма раздосадован дерзким поведение аутиста. Однако, вспомнив ко всему прочему дурацкие шутки Василия Сухого, посмел принять такое вот принципиальное решение. Действительно, почему бы и не взять Шепотинника с собой? Когда спокоен и молчит, производит впечатление достойного члена общества. Конечно, не гангренный маркиз де`Сад во фраке, но для нашей отстойной глубинки сойдет.

Через час два будущих миллионера, проживающих у общественной хлорированной параши, вышли из парадного подъезда панельного дома имени Н.С.Хрущева.

Над их головами катило светило полуденной звезды, и будущее казалось безоблачным — оно таким казалось мне.

Что же касается моего спутника, он тоже находился в хорошем расположении духа: улыбался перекошенным ртом и синел глазами, будто незабудка в русском поле.

На очередной малолитражке мы без проблем и приключений добрались до здания валютной биржи. Илья вел себя хорошо, и водитель ни о чем не догадался: мало ли странных типов перемещается по городу.

Проблемы возникли у двери биржи. Я ткнул под нос секьюрити свою бирку с Ф.И.О. и хотел пройти вместе со своим другом детства.

— Отвечаю за него головой, — заявил я.

— А мы отвечаем за порядок, — сказали опричники, — головой, — и вспомнили, что намедни один мерзавец покалечил их добросовестных коллег.

Скромно умолчав о своей роли в этой боевой истории, я вспомнил о Василии Сухом. Молоденький охранник позволил фамильярно посмеяться, мол, знает он только Васьк`а Мокрого из Марьиной рощи, да более опытный его напарник насторожился, и через минуту вопрос был решен положительно: гражданин Шепотинник И. И. обрел право временно находиться на валютной бирже.

— Тут, брат, можно хапнуть миллион, — говорил я, вышагивая со смиренным аутистом по коридору, — если очень постараться. Ты только не мешай. Сиди, смотри и думай свое. Договорились?

— Сиди, смотри и думай, — повторил. — Думай, смотри, сиди, проговорил в обратной очередности.

— И не мешай, — напомнил и признался: — Я и так чувствую себя, как камикадзе.

— Но возвратится узел причин, в котором я запутан, — забубнил на это Илюша, — он снова создаст меня. Я сам принадлежу к причинам вечного возвращения.

Я согласился: все возвращается на круги своя, точно так же, как я воротился на свое место — и мы заступили в операционный зал.

Сказать, что на нас ни обратили внимание, нельзя. Обратили. Особенно главный менеджер Попович, который поспешил поинтересоваться моим спутником.

— Во-первых, это мой двоюродный брат, — врал я, — во-вторых, утверждал, — он выдающийся консультант по мировым валютам, а в-третьих, промолчал, — где мои пятнадцать тысяч баков, приятных, как дымок благовоний? — И включил ПК.

— Мукомольников, — кислился г-н Попович, — право, вы ведете себя, как на одесском привозе.

— Простите, — садился за стол, — нам надо работать. Не так ли, Илья Иванович?

— Ыыы, — опустившись на стул, мой друг детства устремил взгляд на экран дисплея, где уже высветились цветными квадратами диаграммы движения «основных» валют.

— Что мы имеем? — спросил я, тоже всматриваясь в графики. — Черт знает, что имеем, — сознался. — Синий квадрат — это фунт стерлинга, почему-то принялся растолковывать. — Красный — ЕВРО, зеленый — швейцарский франк, желтый — японская иена. Понятно?

— Све-то-фор, — по слогам проговорил Илья. — Красный — нельзя, желтый — ждать, зеленый — идти.

— Молодец, — кивнул я. — Верно суть уловил.

— Зеленый — идти, зеленый — идти, зеленый — идти, — закачался, точно в трансе.

— Эй, — занервничал я. — Ты это чего? Мы так не договаривались? Сиди, смотри и думай…

— Зеленый — идти, зеленый — идти, зеленый — идти, — продолжал.

— Куда идти? — заскрипел резцами.

— Зеленый — идти…

— Да, иди ты сам…

К счастью, мне на помощь пришел Анатолий Кожевников, обративший, разумеется, внимание на столь колоритного «консультанта».

— Кто это?

— Не видишь.

— Вижу, — хмыкнул. — Блаженный человечек.

— Вот и блажит, — развел руками. — Что делать?

— Может быть, советует прикупить швейцарский франк? — предположил опытный трейдер. — Ситуация неровная, да можно рискнуть.

— Ты о чем, Анатоль? — взбрыкнулся. — Он же совсем… того…

— Того-не того, а франк у вас на зеленом поле. И ситуация по нему перспективная, это я тебе говорю.

И я сдался: по левую руку меня терзал трейдер трейдеров, по правую сумасшедший друг, и оба они, словно сговорившись, трендили обо одном и том же. Как тут не пасть?

Черт с ней, этой темной игрой, решил я, проиграю, так проиграю. Пусть меня вместе с желтыми ботинками режут на куски, да лучше скоро закончить эти танталовы муки, чтобы упиться до состояния горения угарной помойки. Довольно мнить себя великим игроком, Мукомольников! Твой удел жалок — сбор бутылок в пыльных кустах жасмина.

И, скалясь усмешкой висельника, поднял трубку и молвил:

— Сто семнадцатый! «Братск»! Покупка швейцарского франка. На всю сумму, которая на счете.

И услышал знакомый равнодушный голос невидимого дилера:

— Сто семнадцатый. Покупка швейцарского франка. Десять лотов. Подтверждаете?

— Да, — ответил, не задумываясь над тем, что услышал.

И только, кинув трубку, вопросил со сдержанной яростью: Слава, еть` твою мать, что происходит?! Какие десять лотов? Откуда десять? Десять лотов — это десять тысяч долларов. У тебя же на счете было три? И как удар молнии — озарение: Мая! Ну, конечно, она! Воплотила таки в жизнь свою боготворительную цель, тиснув семь тысяч баксов на мой счет. И не предупредила! И я, кажется, вляпался по самые свои лилово-фиолетовые гланды?

Я почувствовал, что мне трудно дышать и глотать, будто мрачная сила забила в горло мое кол. Раньше горемыку сажали на осиновый колышек, чтобы тому думалось лучше. Нынче времена более цивилизованные, да ощущения те же самые — неприятные.

Прохухукать десять тысяч за десять минут — это надо хорошо постараться, выхухоль ты эдакий!

Проявив недюжинную силу воли, я заставил себя посмотреть на график, корчащийся в зеленом квадратном пространстве. Будем держатья до последнего, господа! Умирать, так красиво!

Тем более, если рассуждать трезво: пока ничего катастрофического не происходило. И даже наоборот: мы прикупили десять лотов по самой низкой цене, а сейчас (с каждой секундой) франк поднимается, как на дрожжах, точнее не скажешь. Хотя сам график опускается вниз, поскольку швейцарский франк, как и японская иена, у нас «обратная» валюта. Да, теперь я стреляный воробей, и меня на мякине не проведешь.

— Мы, кажись, чего-то выигрываем, — сообщил аутисту, продолжавшему пялиться на экран с любопытством неразумного дитяти. — Видишь, уже двадцать пунктов наших. Вот только бы закрыться вовремя, — по-пролетарски шмыгнул носом. — Может, того… знаешь, когда котировочку прикрыть?

Естественно, друг детства не ответил и продолжал глазеть на разноцветные квадраты. Я присмотрелся к нему и неожиданно увидел, как его физиономия из размытой и глуповатой неожиданно преображается в лик умного и целеустремленного эксперта валютной биржи, г-на Вл. Ник. Ор.

Не поверил бы этому, да как тут не верить собственным, блядь, глазам.

Мне вдруг показалось, что я сильно свихнулся: разве могут происходить такие приметные перемены с тем, кто не может правильно перемножить дважды два.

Что же это делается? Неужели мой спутник по этой шалой жизни облучился неприметными лучами ВБ до такой степени, что окреп на голову до состояния классического ученого из сибирского атомного центра Снежинск?

Пока я таким образом рефлексировал, с графиком швейцарского франка творилось невероятное: валюта била все рекорды по взлету.

Шестьдесят пунктов… семьдесят… восемьдесят… девяносто… сто пунктов… сто десять… сто двадцать…

Боже, такого не может быть?! Я чувствовал, что от невероятности происходящего и напряжения, пол подо мной качается, точно верхняя палуба уже упомянутого мной «Titanic».

Вот-вот, как бы не напороться на смертоносный айсберг, и только об этом подумал, как услышал тревожный голос аутиста:

— Зеленый кузнечик прыг-прыг, зеленый кузнечик прыг-прыг, зеленный кузнечик прыг-прыг.

И, осененный догадкой, цапнул телефонную трубку и заорал во всю глотку:

— Зеленый кузнечик!.. Тьфу! Сто семнадцатый! «Братск»! Закрываемся по швейцарскому франку!

— Котировка закрыта, — услышал голос такого родного дилера и только тогда перевел дух.

И когда это делал, то увидел, что франк начинается обваливаться, как снежная лавина в горах Килиманджаро.

— Мать моя честная, — перекрестился я. — Что же это делается?

И словно отвечая на этот вопрос, раздался голос аутиста, который снова находился в состоянии необычного транса, повторяя:

— Вода в море синяя. Вода в море синяя. Вода в море синяя.

Уставившись на график фунта стерлинга, я вопросил:

— Что делаем-то: покупаем морскую воду? — и понял, что ещё несколько таких эпизодов и могу добровольно сдавать себя в руки психиатрической медицине.

— Ыыы, — протестующе заныл Илюша.

— Продаем?

— Вода в море синяя. Вода в море синяя.

Делать нечего — надо играть по правилам, написанными не нами. Если только все происходящее не есть изощренный глум Всевышнего над жалкими попрошайками? Господи, не издевайся над своими детьми, и с этой мольбой я снова взялся за телефонную трубку.

Подозреваю, что мой дилер твердо решил: трейдер под № 117 окончательно лишился последнего рассудка. И был прав, но сдержал свои эмоции и сообщил, что котировка по фунту стерлинга принята.

А котировка эта — была всем котировкам котировка. По грубым подсчетам я выставил двадцать лотов на продажу валюты, устойчивой, как монархия в ультрамариновой Великой Британии.

Для тех, кто клевал удачу по зернышку на ВБ, это было заметным событием. Я шкурой чувствовал, что информация о наших с Илюшей радикальных деяниях растекается по операционному залу и дальше, подобно лечебно-профилактическому газу «Черемуха».

— Родной, — обратился к аутисту, — не подведи.

Тот опять не обратил на слова никакого внимания, впрочем, радуя меня своей общей целеустремленностью и уверенностью. Зорким взглядом хищной птицы мой друг внимательно наблюдал за извивающимся «червячным» графиком (.

Устойчивая, повторю, валюта почему-то начинала дурить — не так резко, как это делал франтоватый франк, но шалила, и шалила в нашу пользу: падала в цене.

Двадцать пунктов… тридцать… сорок… пятьдесят пунктов… шестьдесят…

— Синяя синь синего моря, — услышал напряженный голос Шепотинника. Синяя синь синего моря, — и прекрасно понял его, и сорвал трубку с телефонного аппарата.

После того, как закрылся по фунту, посиневшему от невероятных валютных передряг, решил проверить благосостояние нашего виртуального кошелька. Для этих целей существовала справочная система «Бумеранг». Я знал о ней, да никогда не пользовался. Хотел обратиться за помощью к г-ну Кожевникову, однако услышал голос аутиста со знакомыми интонациями:

— Красная тряпка для быка. Красная тряпка для быка. Красная тряпка для быка.

На сей жертвой потусторонних выдающихся способностей моего товарища стала ЕВРО.

Признаться, сам я находился, точно в бреду. В моих воспаленных мозгах смешался, и прыгающий зеленый кузнечик, и синь синего море, и красная тряпка для быка, и… желтая пшеница, прорастающая на поле. Эта желтая пшеница обозначала японскую иену — и с ней я работал уже на последнем издыхании.

Я потерял счет времени, оно исчезло, и возникло впечатление, что нахожусь в палате, обитой плотной звуконепроницаемой ватой. Я не мог даже представить суммы, образовавшийся в результате убойного талантища аутиста. Словом, находился я в состоянии близкому к состоянию буйного помешательства на почве феномена «очевидное-невероятное».

— Анатоль, — нашел в себе силы. — Надо проверить наш счет в «Бумеранге»? Если тебе нетрудно…

— Минуточку, — ответил господин Кожевников. — Сейчас подойду.

Илюша же выглядел весьма неплохо для человека, частично свернувшего выю капиталистической гидре МСБС. Сидел на стуле с опущенными плечами, глядя в одну точку, точно готовя новое наступление на валютную Систему.

— Умница, — похвалил его и, наконец, посмотрел на часы. — Ого, мы с тобой, брат, в борьбе десять часов! Проголодался? Поужинаем в «Метрополе», — пошутил. — Куплю тебе мороженое, какое захочешь, — фамильярничал, не понимая до конца, с каким природным чудом имею дело.

Понял это позже. Понял, черт подери! И хорошо понял, болван болванов! Понял на всю оставшуюся жизнь, оболтай из оболтаев!

— Что тут у вас? — подошел господин Кожевников. — Гонобобелись вы бодренько, — заметил. — Какая пароль в «Бумеранге» твоем-то?

— «Мая», — потупил взор.

— Лучше не придумать, — опытный трейдер ударил пальцами по клавиатуре. — Посмотрим, сколько нарубили «капусты»?

На экране высветилась классическая таблица, переполненная цифрами. Известно, цифры — мое слабое место, да и устал донельзя, и поэтому, опустив голову, как на плаху, ждал приговора.

И, ожидая его, пялился на свои ботинки — они желтели и напоминали о детстве, когда мы были счастливы, не понимая этого.

Потом услышал над головой всхлип. Именно — хлюпающий всхлип! Что такое? Вздернувшись, увидел Анатолия, который смотрел на экран с лицом человека, выкушавшего банку маринованных поганок. Или мухоморов. Лик трейдера был абсолютно землистым и обострившимся от некоего внутреннего потрясения. Мой коллега ловил воздух ртом, и не мог его поймать, как сачок — бабочку.

— Толя, — удивляюсь, — что с тобой? Не грибочки ли бунтуют? — позволяю своевременную шутку.

Поглядев на меня полоумным и трагикомическим взором, трейдер указывает рукой на экран:

— Сто двадцать одна тысяча, — выдавливает из себя, — пятьсот шестьдесят девять долларов и тридцать пять центов.

— И тридцать пять центов, — задумчиво повторяю я.

— И ещё сто двадцать одна тысяча пятьсот шестьдесят девять долларов, напоминает Анатолий, протирая глаза. — За десять часов. Это не сон? Или сон?

— Сто двадцать одна тысяча! — переспрашиваю и не верю: — Шутишь, негодяй?! Не шути так, убью!

— Какие шутки, — обижается трейдер. — Смотри сам, — указывает на таблицу. — Доллар к доллару! Цент к центу!

— Есть! — ору, выбрасывая руку вверх, как это делают победители олимпийских игр. — Илюха, мы их сделали — хорошо сделали! — Трясу аутиста за безучастные плечи. — Ты гений игры! Мы с тобой!.. Миллион наш будет!..

Естественно, на мое столь возмутительное поведение в серьезном учреждении было обращено внимание. Главный менеджер Попович прискакал, как зеленый кузнечика, ха-ха, взирал на меня, как бык на красную тряпку, ха-ха, а, узнав причину моей неистовой радости, посинел от горя синим морем, ха-ха!

— Дядя Попович, не переживай, — обслюнявил неудачника с физиономией удавленника. — Я тебе куплю чупа-чупсу, чтобы жизнь слаще казалась. — И обратился к коллегам, без должного, надо сказать, энтузиазма реагирующим на мою непритворную радость. — Господа! Всех приглашаю на ужин в «Метрополь»!

— На какие шиши, — прошипел Попович, пытаясь приостановить праздник на моей улице.

— Как это, на какие?! — взвился. — Смотри на экран, чурбанчик! Заработано потом и кровью!

— Их ещё получить, — гнусавил мой недруг, — надо.

Я расхохотался: за свои родные горловину всем перегрызу! Если кто меня не знает, то скоро узнает, это говорю вам я, погранец-поганец! Никто и ничто меня не остановит на нелегком пути к призу в один миллион! Миллион будем — и будем моим! И только моим!

Увлекся, это правда. И вел себя, как пестрый Петрушка на базаре, но ведь не каждый день приваливает такой сказочный фарт! Да, я верил в себя, однако то, что произошло, потрясло меня до самого до основания. Кто из нас не мечтает сцапать жар-птицу за хвост удачи. Все мечтают, да не всякому…

И тут мой пьяный от счастья взгляд упал на Илюшу Шепотинника. Он по-прежнему сидел на стуле — одинокий, убогий, с блуждающей ухмылочкой идиота.

Бог мой, я совсем плох! Ведь это все он — он, мой друг детства! Как мог о нем позабыть, оболтай! Только необыкновенная способность Ильи предугадывать движение валют привело к такой потрясающей нашей виктории.

Винясь, кинулся к аутисту. Не думаю, что он понимал происходящее, но ситуацию постиг я: без Ильи — я никто, точнее, дырка от бублика, о которой он, кстати, намедни лопотал.

— Пойдем, — взял его за руку. — У нас много дел.

Впрочем, дело было всего одно: топать в кассу и обналичить некую сумму, чтобы пристроить пир во весь мир. И что же я узнаю через минуту?

— Касса закрыта-с, — сиропно улыбнулись служивые людишки. — Приходите завтра-с.

Конечно, я не сдержался, виноват. И кто бы сдержался в такой ситуации, когда владеешь несметными богатствами, а в кармане — вошь поет на аркане? Я сказал все, что думаю о порядках в этом валютном вертепе, и потребовал к ответу господина Брувера.

— Или он уже убыл в неизвестном направлении? — бунтовал я. — Как бабки отбирать — все на месте, а как давать…

— Исаак Исаакович ждет вас, — сообщил главный менеджер Попович после того, как я устал вопить, и добавил, что такие вопляки, как я, на бирже долго не задерживаются.

— А ты не пугай нас, басмач, — огрызнулся. — Мы с Илюшей пуганные. И, обняв аутиста за плечи, отправился толковать к исполнительному директору ВБ.

Желание мое сказать все, что я думаю о делах скорбных на бирже, было велико. Огромно оно было, как небо. Однако не хотелось подводить Маю, коя нежданно нам подсобила в неравной битве на валютном поле. И поэтому я решил прикинуться заплатанным валенком, что было совсем нетрудно. То есть перед светлыми симитскими очами господина Брувера предстало два валенка — Илья и я.

— Вас, Слава, можно поздравить, — кажется, Исаак Исаакович был искренен в своих чувствах. — Не каждый день нашим трейдерам удается взять неприятельскую фортецию, — крепко жал наши руки. — Простите, не знаю вашего имени, — обратился к Шепотиннику.

— Ыыы, — ответил тот с радостью полиглота. — Чтобы хорошо было смотреть на жизнь, её игра должна быть сыграна хорошо, но для этого нужны хорошие актеры.

Изречение моего сумасшедшего друга было нельзя как кстати. Жизнь игра, а мы в ней плохонькие актеришки, пытающиеся скрыть свои настоящие намерения. Хотя уж мои желания были, как на ладони.

— Это Илюша, — объяснился я. — Мой брат, — солгал. — Не обращайте внимания, Исаак Исаакович. Он сегодня перетрудился на голову. Трудный денек выдался.

— Но удачный, — захихикал господин Брувер. — Весьма удачный, молодые люди, — взяв со стола лист бумаги, поднес к мелким своим глазам. — Сто двадцать одна тысяча пятьсот шестьдесят девять долларов…

— И тридцать пять центов, — жизнерадостно заржал я.

— И тридцать пять центов, — пожевал губами исполнительный директор, словно кушал мацу.

— А в чем дело, Исаак Исаакович? — насторожился я и посчитал нужным сообщить: мы победили в честной борьбе.

Боже мой, всплеснул руками господин Брувер, разве есть таки сомнения, нет никаких сомнений, вопрос в другом: какую сумму мы желаем получить? Произнеся это, господин Брувер покрылся испариной, словно испытывая физическую немощь. Я пожал плечами и сообщил, что игра продолжается: сто тысяч пусть остается на счете, а прочая мелочь нам нужна для хозяйственных нужд.

После этих слов исполнительный директор заметно ободрился, будто я добровольно вернул ему невозвратный пятилетний долг. Потирая рыжеватые ручки, он сказал, что решение мое самое верное: играть — так играть. Что касается «мелочи», то её можно взять завтра.

— Завтра? — окислился я.

— Таков порядок, — повинился г-н Брувер. — И даже я его не могу отменить. Вы меня понимаете, молодые люди?

Я понимал — не понимал только, как дожить до утра, когда карманы и брюхи пусты. Вот так всегда: вокруг алмазные россыпи, а пять копеек на пирожок с капустой нетуть.

Проклятье! Что делать? Я смеюсь: любезнейший Исаак Исаакович, выручайте — дайте будущему миллионеру несколько рубликов в долг до утра. Нет проблем, суетится директор, открывая напольный сейф.

Поведение его, человека, разумеется, обращало на себя внимание, но не до такой степени, чтобы задуматься над причинами сумятицы плюгавенького босса ВБ. Мало ли что с ним? Может, запор? А я буду делать далеко идущие выводы. Я и не делал, а был занят тем, что благодарил г-на Брувера за пять сотенок любимого всеми россиянами цвета — цвета эпохи расцвета нашего социалистического капитализма.

Биржу мы покинули уже в глубоких сумерках. Огни вечерней столицы встречали нас, победителей. День удался на славу. Гип-гип-ура!

Я чувствовал себя счастливым. Что делать — я дитя своего времени, где количество вощеной нарезной бумаги определяет общественный статус её владельца. И чем больше у тебя такой бумаги… М-да!

— Пойдем, пожрем, — предложил Илье. — Знаю одно местечко. «Елки-палки» называется.

— Ехал грека через реку, — согласился аутист.

— Вот именно: перейдем через мосток, — указал на Москворецкий, выгнутый над искрящейся Москвой-рекой. — А там рукой подать.

Поднявшись на мост, я обозрел столицу полководческим взором. Однажды маленький тушинский шпанёнок дал слово покорить белокаменную. И вот мечта сбывается. Сбудется ли? Трудно сказать.

Будем надеяться, ничто не помешает нам с Илюшей заделаться миллионщиками. И тогда не обстоятельства будут диктовать нам свои условия, а мы — им. Следовательно, свобода ждет нас у входа в мир, где не будет никаких проблем, связанных с рабскими думами о том, как и на что прожить день.

Едальня для блудливого ночного люда встретила нас без должного уважения. Во-первых, были мы без смокинга, трости и котелка, во-вторых, утомлены, как немытые неместные граждане, просящие подаяние в вагонах подземки, в-третьих, наша платежеспособность была под вопросом, в-четвертых, общее выражение лица аутиста, размышляющего о чем-то своем, сокровенном, вызывала оторопь не только у обслуги, но так же у праздной публики.

Единороги безрогие! Можно подумать, что их харчевые хари были лучше? Ничуть.

— Простите, для вас заказан столик? — заступил нам дорогу гибонисто-лысоватый метрдотель с ужимками высокопоставленного чмо Министерства культуры.

— Заказан, — и тиснул в карман его столового фрака кредитку.

— Прошу-с, — расплылся в улыбке.

— Сделай красиво, душка, — сказал я. — Мы с золотых приисков. Намыли малость рыжья, — шутил, хотя был, по сути, прав: разве валютная биржа не есть эльдорадовский прииск? — Хотим потратиться, елки-палки!

У метрдотеля, похожего на макаку, потекли слюни, он щелкнул пальчиками и субтильный официантик провел нас к лучшему столику. Сев за него, как за парту, я огляделся. Зал напоминал русский домик с украинской бричкой на подворье и белорусскими горшками на изгороди. Этакая стилизация под славянское житье-бытье конца ХIХ века, когда дружба меж народами была навек.

«Старатели» в нашем лице заказали графинчик морозной водочки, мясо по-вологодски, салат по-полтавски, картофель по-гомельски и проч. Вели мы себя смирно и окружающие скоро прекратили обращать на нас внимание. Однако с каждой рюмкой у меня поднималась тревога, подобно пузырям сероводорода, пучащимся из недр болота. Что за чертовщина, Слава? Водочка расслабляет, не так ли? А тут все наоборот — зажим жмет мою славянскую душу.

— Хорошо сидим, — говорю своему другу детства. — За наш успех, Илюша! — И, продолжая праздник, начинаю проверять свою интуицию.

Влюбленные парочки меня не интересовали, равно, как я их. Когда люди хотят любить, все остальные проблемы для них уходят на второй план. Особенно можно было бы порадоваться за крупную мадам с пышным бюстом. Она во все глаза смотрела на своего равнодушного молодого спутника (не жиголо ли?) и молотила языком, как крестьянка пшеницу. Дама сладкоголосо сюсюкала, и это утомляло даже меня.

Юнцы и юные девы тоже не представляли опасности. Они кушали винегрет «Краснодарский» и почему-то обсуждали последние сплетни о кинофестивале в Анапе, руководители коего вели аморальный образ жизни, походя трахая актрисуличек в море. И не только их, но и актеров, любителей любить при «голубой луне». А ещё утверждают, что «кина» у нас нет.

Замечались гости столицы, волея случая угодившие в этот прелестный деревенский уголок. Очевидно, они ждали своих поездов, которые вот-вот утащат их в провинциально-нравственную глубинку для бесстрашного и беспримерного проживания.

Не понравилась мне лишь одна персона. Это был моложавый малый интеллигентного вида с внимательными и умными глазами. Походил на бизнесмена средней руки. Его «ежик» выразительно топорщился, как штыки белогвардейских элитных полков, шествующих на верную «красную» смерть. Сказать, что от этой фигуры веяло смертью, нельзя, но холодок её присутствовал, и это я почувствовал. Вот в чем дело — почувствовал.

«Бизнесмен» нервничал, словно ожидая то ли некой роковой встречи, то ли окончания нашего с Илюшей праздничного ужина?

Нет, не дождался нас и вышел вон из общепита. Зря это сделал: я увидел, как два бычьевидных индивида с золотыми цепями встретили его на выходе и проводили к джипу, похожему на БТР.

Бежать и защищать коммерсанта не было ни возможности, ни желания — у меня. Зачем вляпываться в чужую мерклую историю, если своя не за горами? Не является ли этот криминальный эпизод поучительным уроком. Не подает ли судьба мне знак: бди, пограничник!

На этом наш праздник закончился. Все остались довольными: метрдотель чаевыми, крупнокалиберная дама-гренадер своим кавалером, Илюша сдобными пампушками, я — бесланской водочкой и так далее. Не повезло только «бизнесмену», забывшему, наверное, вовремя заплатить «налоги».

Как нынче говорят: заплати налоги и спи спокойно, дорогой друг и товарищ. Мы будем тебя помнить вечно.

Поймав частный драндулетик, мы помчались в наши мирные тушинские края.

Родной двор не подозревал, что в него прибывают миллионеры (будущие): бабульки сторожили подъезды от террористов, молодежь хлебала водочку под модные мотивчик о девочке, которая наконец созрела, хозяйственный мужичок выбивала ковер на ночь глядя, у помойки бранились бомжики, продолжающие делить сферы влияния.

Интересно, как бы они все себя повели, прознав о нашем фарте. Подозреваю, что добрых чувств никто бы не испытал. Зависть к чужому успеху — наша национальная черта: у меня дом сгорел, так и у соседа тоже, куда справнее. Хор-р-рошо!

Так и живем у помойки цивилизации, уверенные, что жизнь наша уникальна и самобытна. То, что мы уникальны в своем великодержавном мудизме, так это не новость. Раньше был марксизм-ленинизм, теперь — мудизм. Главная идеологическая подпитка для власти, терзающая соотечественников с маниакальной ненавистью: то через войнушку кровушку пустит, то бандитский беспредел возведет в ранг национальной политики, то от своевременной международной помощи откажется, когда беда в державе.

Что касается самобытности, то об этом и говорить не хочется. Она так и прет, так и прет, так и прет, блядь, как бурьян на тырновских огородиках.

Ближе к полуночи покой нашего двора был нарушен визгом тормозов авто. Я плавал в дремотном дрейфе и равнодушно подумал: не бандюги ли прибыли по мою святую душу? И оказался прав — в дверь ударил хамский бой звонка. Я воодушевился, как боец перед атакой, и хотел взяться за дедовский топор, да угадал глянуть в окно. Серебристый БМВ сиял под летней пьяной луной, будто небесное НЛО.

Ба! Кто к нам в гости пожаловал — лучшие люди Тушино и его окаемных окрестностей.

Василий Сухой был весел, как может быть весел душегубец в полночь. В руках держал две бутылочной кегли шампанского из провинции Шампань. Улыбался во всю ширь своей спортивной мордуленции.

— Ну, вы даете, пельмени! — переступал порог. — Хапнули сотню кусков и молчат в тряпочку!

— Молчание — золото, — огрызнулся и снизошел до объяснения о том, что живых денег пока нет, но будут поутру. — Однако сотню не беру, предупредил.

— Почему? — удивился приятель, открывая бутылку. — Надо брать и бежать.

— Зачем брать и куда бежать? — не понимал я. — Надо играть до миллиона.

— До миллиона? — запнулся Вася Сухой. — До какого миллиона?

— Вечнозеленого.

— Ты что, баклан? — возопил не своим голосом. — Такое счастье, и два раза подряд?..

Я понял, что товарищ не владеет обстоятельствами нашей с Илюшей победы, считая, что она одержана случайно. Я понял, что никто ещё не владеет секретом этой выдающейся виктории. Я закрыл дверь в комнату, где спал великий аутист, но раскрыл тайну нашего большого успеха.

Ах, надо было видеть Васю Сухого в эти минуты — минуты моего откровенного повествования. Он взмок и потерял лицо. Он не верил ни одному слову. Он решил, что я ёхнулся, общаясь плотно с безумцем. Потом, заглотав содержимое французской бутылки, твердо заявил:

— Хватит гнать дурку, Славчик! Пристрелю, как собаку!

— Стреляй, но факт остается фактом, — и пообещал завтра доказать свои слова, если он лично соблаговолит прибыть на валютную биржу.

— Этого не может быть, — открывал вторую бутылку. — Не может быть. Я говорю.

— У нас все может быть, — ответил. — Во-о-о-н Лидия жила, жила, а потом померла.

— Как похоронили?

— Обыкновенно.

— Я не смог быть, — повинился. — Но помню её. — Поднял к лицу бутылку. — Чтобы земля ей была пухом.

— Я тоже хочу шипучки, — и отобрал пойло для избранных. — Переводишь продукт зазря.

— Зазря, деревня, — передразнил и вернулся к волнующей нас теме: Если все так, как базаришь, — задумался, — то у нас могут быть проблемы.

— Какие проблемы? — хлебнул кислятины. — У нас?

— Разные и всякие.

— То есть?

— Деньги — это деньги.

— Это мои деньги, — позволил заметить. — Сто двадцать одна тысяча… и так далее… включая тридцать пять центов.

— Это наши бабки, родной, — многообещающе ухмыльнулся. — Так, поскреб затылок, — как из говнища-то выход найти?

Я понял, что мой друг детства не желает говорить всю правду о сложившейся ситуации на ВБ. Я тяпнул шампанского и сделал вывод: мало денег — тебе плохо, много — у других голова болит.

— И потом, — заметил. — Мы с Илюшей делали свой бизнес честно. На бирже есть на то документальные зарисовки.

— Ладно, живописец, — проговорил Сухой. — Не болтай про Илюху. Ни-ко-му!

— Не буду.

— Я тебе, конечно, верю, но завтра проверю, — погрозил пальцем. — Ты у нас известный завиральщик.

— Я — завиральщик? — возмутился.

— Если все так, как говоришь, — не слушал меня, — то нашего дурика надо беречь, как зеницу ока.

— Зачем? — не понял.

Василий Сухой потукал пальцем по моему лбу, как по кастрюле, и посоветовал подумать ночью. Прощаясь, заявил, чтобы мы ждали его к десяти утра.

— И без меня никуда, — заявил безапелляционным тоном. — Если не хочешь без башки остаться.

— Вася, ты о чем? — вскричал я.

— О наших делах, — ответил. — Советую, — пошутил, — спать с топором.

Я выматерился в голос, когда полубандит убрался восвояси. Что же это делается, господа? Никакой возможности перевести дух. Такое впечатление, что государству выгодно перекрывать всем нам кислород, как на секретной субмарине, и держать впотьмах, чтобы мы чувствовали глубокую признательность оттого, что нам подают ломтями свежий воздух и разрешают жечь лучину.

Не любят у нас счастливых и удачных — не любят. Счастливчик раздражает всех своим вызывающим вольным обликом. А гениальный уникум вообще вызывает ненависть.

Что там говорил Сухой о нашем аутисте: беречь, как зеницу ока? Как зеницу ока?

Бог мой, конечно же! Мой криминальный приятель, узнав о феноменальной способности нашего общего друга, сразу предположил, что некто попытается взять под контроль дар Ильи Шепотинника. Он же — курица, скажем банально, но верно, несущая золотые яйца.

Еть` твою мать, Слава, мозги твои вовсе заплесневели, коль не в состоянии просчитать на ход вперед свои и чужие действия. Если Система возжелает взять в серьезный оборот нас, то никаких сомнений: от меня останется мокрое место, а Илюшу будут нещадно эксплуатировать, как верблюда в каракумских песках. Таковы реалии нашей бытия: побеждает сильнейший!

А кто у нас сильнейший? Верно — государство. Можно ли с ним сражаться на равных? Не знаю. Дедовский топор хил для этого.

Впрочем, нужны ли мы любимому государству? Оно большое, как айсберг в океане, а мы маленькие, как пингвинчики на нем. Мы находимся в разных мирах, и у каждого из нас свои интересы. Остается только надеяться, что эти интересы нигде не пересекутся.

Скорее, бои местного значения могут развернуться между группировками, желающими завладеть «золотым мальчиком». Именно этот ход нашей местечковой истории просчитал мой друг детства, а ныне криминальный авторитет. Авторитет? Ежели даже он занервничал, то у меня нет слов — одни междометия: в какое же я говно вляпался? Чувствую, в самое ароматное. Такое свойство моего вредоносного характера, и с этим ничего не поделаешь.

А-а-а, пошли все лесом, сказал себе, взяв в руки дедовский топор, любому недругу нить жизни перерублю. Мне терять нечего — не хочу более жить в нищете. Знаю, лучшая защита от неприятностей — это глубокая бедность. Но — довольно! Эта рабская мораль не для меня! Никаких компромиссов. Никаких сомнений. Никаких отступлений от своей выкристаллизованной мечты о миллионе.

«Миллион» для меня приобретает иной смысл — более высокий смысл, смею утверждать. Дело не в обладании бумагой с водными знаками. Дело в праве быть самим собой. Пафосен, как бывшая империя СССР? Возможно. Но это не самое плохое свойство моего характера. Дурно другое: я готов топором размозжить чопорный череп любому, кто встанет на моем пути. И никакой раскольниковой душевной маеты после испытывать не буду.

Поутру серебристая современная пролетка поджидала нас у подъезда. Право, не каждый день удостаиваешься такой высокой чести: использовать криминал в личных целях. О чем я и сказал Василию Сухому. Тот был свеж выбритым обличьем и сдержан в своих чувствах:

— Молчи, трепло. — И поинтересовался. — Как Илюша?

— Не видишь, — открывал дверцу, — лучше всех.

— Ыыы, — радостно улыбался аутист, садясь в салон. — Перестаешь знать людей, когда живешь среди людей.

— Чего это он? — удивился Вася. — Философствует?

— Ума палата, — посмеялся я. — Живет в свое удовольствие.

— И почему я не идиот, — сел за руль наш приятель. — Не было бы никаких проблем.

— А много проблем, — поинтересовался я, — у нас?

Наш криминальный друг выразительно чикнул себя ладонью по горлу, и мы помчались на валютную биржу — помчались с задором бездумцев-фаталистов.

ВБ встречала героев цветами, барышнями в кокошниках, духовым оркестром и лозунгом: «Российский миллионер — лучший в мире миллионер!». Разумеется, шучу, однако некая восторженность к нам присутствовала. Во всяком случае, господин Брувер был любезен, как гюрза в руках змеелова.

— Васечка, всегда тебя рад видеть, — радовался. — У нас большая удача. Это такая удача, я вам скажу. Везет же людям, — хихикал. — Чтобы мне так везло.

Мой друг отвечал, что удача — дама капризная, и он прибыл сюда с тем, чтобы она случаем не взбрыкнула. Исполнительный директор на это говорил, что он всегда готов создать благоприятные условия для мастеров экстра-класса и, если господин Мукомольников сегодня подтвердит свое мастерство, то ему предоставят отдельный кабинет и все необходимые технические атрибуты для более комфортабельной работы.

Я все это слушал, и меня не покидало ощущение, что собеседники ведут диалог вовсе о другом. За общими словами скрывается некий тайный смысл. Какой?

— Надеюсь, касса работает? — вмешался я. — Исаак Исаакович, вы обещали.

— Я держу слово таки, Слава, — оскалился г-н Брувер. — Как договорились вчера?

— Получаем «мелочь», — подтвердил, — и дальше режемся по крупному.

— Он не пропадет в этой жизни, — обратился директор к Василию. — Это я вам обещаю.

— Мы ещё от него наплачемся, — согласился господин Сухой и поправил себя, глянув на аутиста, рассматривающего абстрактную картину на стене. От них.

Что чувствует стабильный нищий, когда в его карман нечаянно закатывается золотое колесико удачи? Наверное, приступ иступленной радости и неверия в чудо? Потом начинаются терзания: почему колесико такое малое по размеру, а нельзя ли по более оторвать счастья. Ах, как не повезло!?. Ну и так далее. Скверен человечек в своих непомерных желаниях, как мордатый червь в могильной яме. И с этим ничего не поделаешь — такова человеческая природа.

Примерно такие же чувства испытывал я, когда снова оказался в кассе валютной бирже. Смазливая кассирочка Леночка ничуть не удивилась, узрев меня:

— За миллионом?

— Чуток меньше, — застеснялся. — Но миллион будет наш.

— Миллионом больше, миллионом меньше, — провела на своем ПК необходимые действия. — Поздравляю, — проговорила без особого энтузиазма. Значит, не все берем?

— Не все.

Жаль, что я человек слова: умом понимал, что надо хапнуть всю сумму и бежать под галантерейные гавайские кипарисы и пальмы, да как тут убежишь? Надо жить под родными березками и надеяться, что тебя не схоронят под ними раньше времени, отведенного Господом нашим.

Надо признать, что мизансцену в кассе я представлял куда ярче, чем это происходило на самом деле. Буднично все как-то случилось, скучно: Леночка отсчитала купюры, заложила их в аппаратик, который с шумом потеребил их, как ветерок листву, потом на нем высветились изумрудные циферки и… пожалуйста, получите и распишитесь.

Две долларовые пачки по десять тысяч, перетянутые тонкой медицинской резинкой, не произвели на меня должного впечатления. И даже более того — я почувствовал горечь разочарования. Почему? Эти две пачки были оскорбительно малы по сравнению с брикетами, запечатанными в полиэтилен и лежащими на столе.

Я сдержал свои отрицательные чувства: Слава, не хами, ты в начале пути и, ежели поведешь себя не дураком, то пара брикетиков будут твои.

— Спасибо, — поблагодарил Леночку. — Завтра приду еще, — пообещал.

— Буду ждать, — дежурно улыбнулась.

И я, заталкивая пачки в карманы брюк, поспешил в операционный зал, где уже находилась наша передовая группа в лице Васи да Илюши.

Застал их обоих нервничающих: аутист смотрел на экран и лепетал, как маленький ребенок, «спортсмен» тоже глазел на дисплей и не понимал дважды, что происходит с графиками и что от него хочет слюнявый психопат.

— Черт, — ругнулся я, — зачем включили ПК?

— Чего включили? — не понял тот, кто рубил деньги из воздуха.

— Персональный компьютер!

— Он работал, — пожал плечами Василий и поинтересовался состоянием Шепотинника. — Чего это он кочевряжится?

Я позволил себе дерзость нагрубить г-ну Сухому, потребовав, чтобы он пересел с моего места и прекратил третировать нашего болезненного друга, понимающего куда больше, чем мы думаем.

— А то никаких миллионов не увидим, — предупредил я, — как своих ушей.

— Ты меня пугаешь, — пошутил Василий, теребя свое ухо, но нашел новый стул и смолкнул, как монах в сергеево-посадской обители во время обедне.

Я же, как и Шепотинник, уставился, на экран, где на разноцветных фонах корчились графики четырех основных валют.

— Как дела, родной? — обратился к аутисту. — Начнем с красненькой?

— У Славы желтые ботинки, — проговорил Илюша. — Желтые ботинки у Славы. Почему желтые ботинки? Желтые — цвет осени. Слава любит золотую осень. У Славы золотые ботинки.

Я прекрасно понял друга и, задав уточняющий вопрос: покупать или продавать валюту, кинул в топку МСБС 100 000 $.

Через два часа выяснилось, что мы выиграли восемьдесят пять тысяч. Выставив 185 000 $ на «синенькое», мы взяли уже сто двадцать пять тысяч.

«Красненькое» принесло нам около двухсот пятидесяти тысяч. Имея общую сумму в 560 000 $, мы бухнули их на «зелененькое» и в 17 часов 35 минут на нашем счете уладилась сумма в 1 000 000 долларов. Плюс ещё 60 000 $.

ОДИН МИЛЛИОН ДОЛЛАРОВ!

Вот она, мечта идиота, воплощенная в жизнь! Вот она, птица счастья сегодняшнего дня! Вот она, удача во всей своей неприглядной красе!

Я испытывал противоречивые чувства: с одной стороны радость, а с другой — легкую, кажется, досаду оттого, что воздушные замок так скоро построен. Что будем возводить дальше, господа?

Позже буду вспоминать этот вопрос, как вопрос человека, позабывшего в минуты отрады, в какой стране и в какое время он проживает.

Наивный и глупый малый, уверовавший, что заслуженное звание «Миллионер России», можно приобрести за просто так: без серьезного кровопускания и появления трупов.

Увы, на 17 часов 35 минут таких мыслей у меня не могло возникнуть. Я был занят тем, что приводил в чувство Васю Сухого. С ним приключился классический удар, когда понял, что на его глазах произошло чудо света.

— Это тебе не хачиков трясти, — смеялся я, — как грушу.

— Грушу? — не проникал в суть моего образа.

— Вот так и сходят с ума, дорогой товарищ, возьми себя в руки, советовал, — Посмотри на Илюшу, он выглядит лучше нас.

Действительно, лицо аутиста в отличие от наших было более осмысленное — одухотворенное оно было. Он улыбался нам улыбкой блаженного, очевидно, радуясь за нас, дураков.

— Спасибо, — поблагодарил его. — Куплю тебе, Илюха, ещё пазлов всяких, — пообещал.

— Ты необыкновенно щедрый, — приходил в себя Вася. — Он остров в океане заслужил, а ты ему пазлы пихаешь.

— «Пазлы» он знает, — обиделся я. — «Остров в океане» — нет.

— Уверен?

— Илюшу понимаю, — ответил я, — как сам себя. — И посчитал нужным уточнить. — Почти.

На этом наш малосодержательный разговор закончился, и я, наконец, обратил внимание на среду, меня окружающую. Во время игры меня не покидало чувство, что к нам притянуто внимание лиц, контролирующих ВБ. Трейдеры в зале тоже находились в напряжении: создавалось впечатление, что все они побросали свои мелкие игрульки и отслеживают наш матч века с МСБС.

— Один и шесть нулей наши, господа, — не удержался и провозгласил счет «матча».

Бурной радости никто из игроков вновь не испытал. Так — улыбки, недоуменное хныканье, покачивание головой, пожимание плечами, мол, черт знает, что делается на валютном рынке, коль такие полудольные квелы куют такое шалое лавье?

В этом смысле, ярким выразителем общественного состояния был господин Кожевников. Убедившись в том, что я говорю правду, и ничего кроме правды, он покрылся пятнами героинового мака и сидел с некрасиво открытой пастью, как у крепкого наркомана в минуты прихода кайфа.

— Эй, — похлопал его по плечу. — А ты не верил, Анатоль. Главное, верить, — назидательно проговорил. — И это только начало, — пошутил привычно, — нашего конца.

Потом перед нами явился главный менеджер Попович. Утром он выглядел этаким фанфаристым фан-фаныч. Он носил себя — не ходил. Он верил в свою состоятельность, как депутат Думы. Что же теперь? Ничего приятно: сдувшийся, подобострастный толстячок с обвислыми бульдожьими брылами. Глянув на меня больными глазами, сюкнул:

— Господин-с Брувер-с ждет-с вас-с!

— Очень приятно-с, — передразнил лакея ВБ, и наша ударная группа отправилась в кабинет исполнительного директора.

Поначалу я не признал Исаака Исааковича. Он и так не был гулливером, а тут ещё убавился ростом, едва замечаясь за столом своим. Мелкое бруверское личико приобрело выражение паническое и страдательное. В чем дело? Неужели наш успех так отрицательно действует на руководящий состав валютной биржи?

— Очень рад, — прописклявил. — Это какие-то чудеса света, — сиропился лыс. — На моей памяти такое не случалось…

— Случилось, Исаак Исаакович, — развел я руками. — И ещё случится. Это вам обещаю.

— Не травмируй человека, — заступился Василий и выразил надежду, что проблем никаких не будет.

— Какие проблемы? — воскликнул директор. — Наоборот, мы предлагаем более тесное сотрудничество. Слава проявил себя выдающемся трейдером и ему все карты в руки…

— Лучше миллион, — выступил я, — в руки.

Услышав мое требование, господин Брувер лишился дара речи — его хватил удар, такое создавалось впечатление. Он смотрел на меня, как на фантом, несущий ему погибель.

— Но мы ещё подумаем, — сказал я, признаваясь, что имеется желание продолжить игру на бирже. — Но шестьдесят тысяч, пожалуйста, пришлите, потребовал, — на мелкие расходы.

— Непременно-с, — выдохнул исполнительный директор, испытывая, очевидно, огромное чувство облегчения. — Мы ещё поработаем, друзья. Отдельный кабинет к вашим услугам, портативный компьютер…

Восторженность г-на Брувера не имела границ, точно он снова возродился к жизни. Что за чертовщина? Об этом я и спросил у Василия, когда мы покинули директорский кабинет.

— А что ты хочешь, — получил ответ. — За пять тысяч рваных рвут на части, а уж за миллион…

— Кто рвет?

— Если будешь трепать языком, узнаешь.

— Прекрати пугать, — возмутился. — Врага надо знать в лицо.

— Первый враг — это ты сам. Скромнее нужно быть, скромнее. А ты орешь на каждом углу.

Я возмутился, мол, ничего подобного, и так скрываю свои чувства, как могу. Плохо скрываешь, отвечал господин Сухой и высказал мысль, что нами могут заинтересоваться несколько структур: организованные преступные группировки, биржевые, государственные и частные.

— Ха! — рассмеялся я. — На один миллион и такая толпа народа?

— Не о миллионе речь, — одернул меня. — О нем речь, — кивнул на аутиста, плетущегося за нами. — Илюша — золотой приз.

Я согласился с мнением товарища, но посчитал нужным намекнуть и о своей скромной роли в этой невероятной истории.

— Понимаю его только я, — заявил. — Чужие здесь не пройдут.

— Значит, приз двухголовый, — подвел итог Василий. — Будем его вдвойне охранять.

— Кого, — не понял я, — охранять?

И узнаю, что у моего криминального товарища далеко идущие планы относительно нас с Илюшей. Мы будем вас защищать, заявляет безапелляционно. Я возмущаюсь: кто такие мы? Мы — это мы, уходит от ответа. Я протестую: не надо нас защищать, мы сами за себя постоим.

— Ты живешь иллюзиями, брат, — предупредил Василий. — Это тебе не барана брить. Предупреждаю: если не принять мер, прольется кровушка. Ваша.

Каюсь, не придал значения этим словам. Был самонадеян, вот в чем дело. И знать не знал, что маховик криминальных деяний вокруг нас уже запущен.

На серебристом БМВ мы с Илюшей вернулись к нашей родной помойки. Оказывается, можно иметь миллион в кармане, а психология нищего не меняется. Эта мысль меня раздразнила: черт возьми, один раз живем! Почему не могу позволить пригласить в ресторан «Метрополь» даму сердца. Кто у нас дама сердца? Сладкоежка Жанночка? Рафинадная Ирочка? Или все-таки мои думы о Мае? Думаю, она наслышана о моих подвигах на бирже? Приглашу на поздний ужин, решаю я, и верну, кстати, должок в семь тысяч американских рубликов.

Распрощавшись с назойливым Василием до счастливого завтра, я накручиваю телефонный номер. Время детское — десятый час. Длинные гудки. Потом голос, мне знакомый, но со странными нотками сострадания.

— Привет, — говорю я. — Тебе удобно говорить?

— Нет, — отвечает.

— Что-то случилось?

— Случилось, — говорит Мая. — Дедушку убили.

— Убили?!

— Убили.

— Где?

— На бирже.

Услышав это, я решил, что шутит. Такая вот глупая сумасбродная мысль: шутит. Но разве можно так шутить? После приходит понимание, что смерть исполнительного директора напрямую связана с нашим успехом. Исаак Исаакович был сам не свой в последнюю нашу встречу — был мелок, суетлив и перепуган. Облегчение получил лишь тогда, когда узнал, что игра на миллион продолжится. Что это все значит? Не был ли прав мой друг Василий, утверждая, что прольется кровушка. Вот она и пролилась. За что ликвидировали господина Брувера? И почему именно на ВБ? И кто? Не оказался ли он слишком лояльным к пришлым дурачкам, нагло обчистившим МСБС? Или его смерть не имеет к нашим проблемам никакого отношения?

Я предлагаю Мае встретиться. Она недоумевает — зачем? Я коротко излагаю: есть подозрения, что её дед пал жертвой неких сил, заинтересованных в том, чтобы взорвать ситуацию, связанную с миллионом долларов.

— Мне бабушка Лира говорила о твоих успехах, — признается Мая, — но я не поверила.

— Почему?

— Такого не может быть.

— Встретимся, — обещаю, — открою тайну.

Хорошо, что женщины любопытны. Несмотря на трагедию, Мая соглашается на встречу: в парке возле её дома.

Я начинаю быстрые сборы. Главный вопрос — что делать с Илюшей? Не брать же его на свидание? Девушка меня не поймет. И оставлять аутиста одного в свете последних событий нельзя. Еще выкрадут, как телевизор. Это так я шучу. Потому, что все происходящее воспринимаю, будто анекдотический случай. Курьез ведь не может закончиться плохо? И, тем не менее, отвожу Илюшу в гости к соседу Павлову.

Тот зевал, шелестел газетой и чесал бока, как павиан. Я тиснул ему, человеку, конечно, сотенку, ввергнув тем самым в остолбенение, и попросил присмотреть за Ильей:

— Часа на три, Павлиныч, — сказал я. — Он любит смотреть рекламу.

— И что?

— Не переключай, пожалуйста, — попросил. — Пусть порадуется жизни.

— А не фальшивая, — вздернул купюру к пыльной лампочке, — бумажка-то?

— Обижаешь, сосед, — уверенно проговорил я. — Из натурального алабамского хлопка.

На этом проблема с аутистом благополучно разрешилась, и я помчался в московскую ночь, теплую и клейкую от приближающегося влажного юго-восточного циклона.

Пока летел на частном авто по столичным дорогам, лучшим в мире, когда их не видишь, то пытался рассуждать на злободневную тему: кто и зачем уничтожил директора ВБ? Неужто не оплатил некую котировку? Интересно, как поступлю я, если возникнет конфликтная ситуация с выдачей некой суммы? Не будем же мы с Илюшей играть на бирже до бесконечности? Надо дернуть миллионов десять и…

Как бы не так! Так тебе и дали брикетов несколько, простак задрипанный. Коль такие страстишки нагнетаются вокруг всего одного миллиончика?

Да, где наша не пропадала! И с этой жизнерадостной установкой выпадаю из машины — выпадаю у памятника эпохи советско-сталинской гигантомании: высотного дома на Красной Пресни.

Здание весомо, огромно и производит впечатление на чувствительных гостей столицы. На фасаде подсвечиваются гранитные фигуры мускулистых рабочих и пышнотелых крестьянок, похожих на монстров, спускающихся с черных небес. Свет в окнах желт и неприятен. Не с крыши ли этого обиталища грешных душ улетал булгаковский дьявол?

Под высоткой темнел маленький парк, где мы с Маей и договорились о встрече. Я сел на лавочку и принялся глазеть в ночное небо, словно желая увидеть падение звезды, чтобы загадать заветное желание.

А какое у меня желание? Заработать ещё один миллион? Нет, это не для славянской души. Играть на деньги — это забава для современных нуворишей и дураков.

Деньг`а никогда не определяла главную суть нашего человека. Вот сейчас в моем кармане десять тысяч долларов, и что? Счастлив ли я до слезного всепрощения и благодушия? Отнюдь. Напряжен и досаден даже на самого себя. А все потому, что нет душевного порыва. Нет страсти. Нет куража, бессмысленного, как русский бунт.

Сижу с десятью баксовыми кусками, как сыч на суку, и не знаю, что делать? Раздать нищим и убогим? Приобрести авто, чтобы влепиться в первый столб. Пойти на Тверскую и прикупить отряд шлюх под личное командование. Не знаю. Такое впечатление, что не готов я к решительным изменениям в своей жизни. Легко хапнуть мистический миллион, говорю я себе, да трудно сбросить чугунный панцирь люмпена. Вот в чем дело, друг мой сердечный.

Я шумно вздыхаю и вижу, как из дубовых парадных дверей появляется девушка. Она легка и подвижна, как ночная птица. У Маи странное незащищенное лицо. Она приближается, и я понимаю — смыта краска. Она садится рядом, и со стороны мы похожи на влюбленную парочку. Жаль, что это не так. Во всяком случае, сейчас.

— Возвращаю долг, — передаю пачку ассигнаций. — Ты очень последовательна в своих действиях.

Мая горько усмехается: проклятые деньги, это они загубили деда. Вся эта работа на бирже есть бесконечная борьба за выживание и непрерывная нервотрепка. Склоки, скандалы и ненависть — вот что такое биржа. Биржа это клоака низменных человеческих страстей.

Я не прерывал девушку, понимая, что ей нужно высказаться, хотя информационной пользы от этой банальной истерики не было никакой. После того, как она чуть успокоилась, я задал вопрос:

— Кто «черный» директор биржи?

— Не знаю.

— Как не знаешь? — удивился.

— Знаю только, что этот человек имеет отношение к чеченской диаспоре в Москве.

Я хныкнул от досады: этого ещё нам не хватало? Неужели ВБ находится под контролем лиц кавказской национальности. Если это так, то дела плохи. Нуреки-чуреки денежки сильно любят, а шутить — нет: за моей же «миллион» нарежут из моей же шкуры сто тысяч шнурков для продажи в соседней нарзановой Назрани.

— Дед последние три дня очень волновался, — сообщила девушка. Говорил, что на бирже многие готовы за пятак мать родную продать.

— Обо мне ничего не говорил?

— Говорил, — вздохнула.

— Что?

— Что дуракам везет.

Я посмеялся: кто бы знал, что старенький еврей так близок к истине. Был. Теперь его нет. И надо понять причину его ликвидации. Касается ли она нас или это стечение обстоятельств?

— А ты на самом деле сделал миллион? — спросила моя собеседница. — Я не верю.

— Проверь, — буркнул.

— А как так получилось?

— Перед тобой, — попытался отшутиться, — гениальный трейдер.

— Кем бы ты ни был, — не верила, — а за несколько дней заработать миллион долларов невозможно.

— Возможно, — проговорил не без самодовольства.

— А ты не хакер?

— Не оскорбляй меня, — запротестовал. — Не хакер я.

— Тогда кто? — пытливо посмотрела.

Передо мной возникла дилемма: говорить прекрасной собеседнице о «золотом мальчике» Илюше Шепотиннике или не говорить? Доверяю я девушке, похожей на солнечный ветер, или подозреваю её в том, что несет она в себе мусор предательства?

Выражаюсь столь изысканно только по той причине, что не знаю, как поступить. Сомнение — проклятье наших капитализированных дней. Как быстро нас отучили от веры и надежды на лучшее.

Впрочем, большинство из нас сами слабы духом и помыслами. Не буду пополнять ряды неудачников, решаю я, и называю причину моих побед на бирже.

Разумеется, Мая не верит. И как можно поверить в такую беспросветную бредятину? Никак нельзя поверить.

— Слава, прекрати издеваться, — обижается. — Наверное, существует технические способы воздействия на движение валют?

— Я имею отношение к технике, как пианист к сверлам, — уверяю. — Дело в человеческом факторе, — назидательно поднимаю палец. — Человек у нас ничто, но иногда случаются исключения.

— Я же видела Илюшу, — рассуждает девушка вслух, — он производит впечатление круглого идиота.

— Круглее не бывает, — соглашаюсь я. — Однако и круг порой превращается в квадрат, — позволил некий философский постулат. — Мы сами плохо знаем, что в наших черепушках квасится, — и развиваю мысль о том, что аутист ненормален для нашего сутяжного мирка, да, может, нормален для мира, нам неизвестного, существующего параллельно.

После этого заявления мы невольно осматриваемся: где ты, этот параллельный мир, скрытый ночной мглой? Ничего не увидели, кроме реальных бомжей, бредущих в неведомую даль.

Их было двое: маленькая спившаяся тетка, похожая узким личиком и длинным носом, на собаку таксу и спившийся долговязый хмыль, похожий малым лбом и долгим шнобелем, на борзую. От них даже на расстоянии несло привокзальной помойкой. И спорили они, кстати, о вокзалах г. Москвы.

— Не пойду я, Людок, на Белорусский. Там меня били.

— А на Казанском меня били, Пашечка.

— А на Курском нас обоих били…

— Ох, били!..

Признаться, глагол «били» они употребляли в более экспрессивной форме, привычной для уха тушинского жителя, но не как для надушенного ушка московской барышни, проживающей в пределах Садового кольца. И поэтому я крикнул:

— Эй, Людок, эй, Пашуля, заткнитесь! А то не дам денежку хорошую.

Собачьевидные бомжики оторопели, уставившись на нас, как на призраков. Должно, не ожидали доброго дела от людей, проживающих в другом мире.

— Д-д-дай, — заикаясь, попросил долговязый и сделал осторожный шаг. Будем молчать, как в могиле.

— Стой, где стоишь, — сказал я. — Уж больно от тебя пахнет, товарищ.

— Прекрати, — поморщилась Мая, поднимаясь с лавочки.

— От тюрьмы да от сумы… — и вытащил сотенку. — Ваша, Паша, но берешь, когда мы отойдем на двадцать шагов. Считай вслух!..

Конечно, я не отличался особой деликатностью, считая, что вправе так поступать с теми, кто пал на дно жизни по собственному желанию, душевной немочи и любви к родной горькой водочки.

Дальнейшие события в парке были смешны и печальны. Когда я и Мая покинули его и вышли на освещенный асфальт, то услышали под темными деревьями визг и рычание: люди-псы мутузили друг дружку, сражаясь за кредитку.

Я посмеялся: очень похоже на то, что происходит на нашей бирже, только там все более цивилизованно. Впрочем, осекся, глянув на спутницу, дела на ВБ пострашнее будут.

— Прости, — сказала Мая, — мне надо идти.

— Я хотел, как лучше, — повинился.

— А получилось, как всегда.

Я приоткрыл массивную дубовую дверь, и девушка исчезла в сумрачно освещенном гранитном подъезде, похожем на склеп. М-да! Свидание Ромео и Джульетты не удалось. Не те времена, не те. Прагматизм шагает по стране, какая может быть романтическая любовь, когда хочется жрать, жрать и жрать: днем и ночью, летом и зимой, утром и вечером, весной и осенью. И все наше народонаселение только этим и занимается: набиванием брюха. Я и сам не прочь существовать с толстой, как барсетка нового русского, мамоной, но этого ведь мало, что чувствовать себя человеком? Не так ли?

Уходя, запрокидываю голову и вижу на штиле высотного здания, рубиновую звезду. Так мне кажется, что там, во влажных ночных облаках, горит рубиновая звезда Давида. Потом понимаю — сигнальные огни, отпугивающие воздушные лайнеры.

Уходя, вижу, как два собачьевидных бомжа торопятся к подземки, где янтарит круглосуточный пункт обмена валюты. Уходя, спрашиваю себя: отчего на душе так досадно, будто что-то происходит помимо моей воли.

Ответ получил скоро — по прибытию в свой родной двор, где творилась некая свето-шумовая вакханалия. Мне показалось, что снимают научно-популярный фильм о нашей помойке. Нет, все было куда серьезнее. У моего подъезда замечались два милицейских уазика с проблесковыми маячками, мелькание коих превращало ночное земное действо в запредельно-космическое. Во всех окнах пылал свет, а жители выглядывали из окон, точно с театральной галерки. Часть публики толпилась на клумбах, пытаясь приблизиться к подъезду, охраняемому милицейскими служаками. Стервозный лай собак дополнял хаос полуночи.

Первая мысль: что-то случилось с аутистом? Но отсутствие карет «скорой помощи» отрезвило меня. Тем не менее, я набежал на службистов с криками, что здесь живу. В это время во двор закатила машина службы «03», и я, ахнув: Илюша! ринулся напролом.

Мой бег по лестнице вверх сопровождался милицейским матом и криками проклятия. На площадке пятого этажа теснились люди, как в форме, так и в гражданской одежде. Разумеется, они обратили внимание на придурка, целенаправленно хекающего по стертым ступенькам.

— Стоять! — рявкнул один из них. — Кто такой?

— Живу я здесь, — с обидой проговорил. — В квартире 19. Что случилось?

— На ловца и зверь бежит, — оживились оперативники. — Тебя, дружище, нам и не хватало, — и взяли меня под белы ручки, как только могут брать представители закона.

Успев приметить краем глаза соседа Павлова, испуганно выглядывающего из своей квартирки, я мимикой лица вопросил: как там Илья? Павлин Павлиныч меня понял и отмахнул: все в порядке. И почему-то перекрестил меня.

Я тотчас же успокоился — главное, чтобы аутист не пострадал во всей этой ночной оргии. Все остальное приложится.

Радовался я рано: сначала мне ударил в нос палевый запах гари в прихожей, потом я увидел в комнате мешок, накрытый простыней… и ещё один мешок…

Не мешки ли это с сахаром, мелькнула нервическая и бредовая мысль, может, Ирочка Фирсенко решила сделать сюрприз и приволокла их в мою квартиру? Или это мешки с гексогеном, и некая вселенская сволочь подбросила мне? Потом понял, что это трупы — рядовые трупы.

Наверное, выражение моего простецкого лица было таким, что руководитель оперативной группы смягчился:

— Отпустите его, — приказал. — Знаешь, кого? — вопросил, когда откинули края простыней с мешочных тел.

Неприятное зрелище: размозженные квадратные затылки и лбы, пробитые пулями. Мозговая каша брызнула так, что заляпала обои и мебель. Спрашивается, кто убирать будет? Я?

— Никого не знаю, — рассматривал незнакомые молодые (типично бандитские) лица. — А что здесь произошло? — поинтересовался со здоровым любопытством.

— Мы бы сами хотели узнать, — сказал руководитель группы, — у тебя.

— Ничего не знаю, — был непритворен — У меня алиби. — И позволил пошутить: — Когда уходил в десятом часу, трупов не было.

— Их принесли вместе с пушками, — тоже шутил руководитель, садясь за стол. — Будем разбираться. Все из карманов и документы на стол, потребовал.

Подлинные мои документы не вызвали никаких эмоций у службистов, а вот доллары в сумме две тысячи восемьсот — воодушевили необыкновенно товарищей в погонах и без. Посыпались, как горох, вопросы: откуда, куда когда, где, с кем, зачем, почему? Я отвечал вполне правдиво, мол, из бывших пограничников, сейчас работаю на валютной бирже трейдером, кое-что получаю, но влачу жалкое существование, врагов не имею, со всеми дружу, алиби стопроцентное — деловое свидание с девушкой Маей, деда которого, кстати, тоже застрелили…

— Где застрелили? — вздернулся руководитель группы. — Здесь?

— На валютной бирже, — прикусил язык.

Нет, язык мой — враг мой! Услышав об убийстве на ВБ, оперативники окончательно потеряли голову и хотели вязать меня, как главного килера страны.

Только часа через два весь этот ночной бедлам закончился. Вызванная труповозка увезли тела, оперативники установили примерную картину криминального события и мою полную к нему непричастность, а я воспрял духом, хотя убирать мозги предстояло лично мне.

— На твоем месте, — сказал руководитель оперативной группы, — я бы свалил в укромное местечко. Идет охота на тебя, трейдер, мать твою трейдеровскую, идет охота.

— Вы так думаете, мать вашу ментовскую?

— Уверен. Дурные деньги ещё никому счастья не приносили, — передал визитку. — Звони, если что.

— Что, если «что»? — завредничал, глядя в бумажную четвертушку. Капитан Горкин Роман Романович, это вы?

— Нет, я — папа римский, — добродушно похлопал по плечу моложавый оперативник с худощавым, плохо выбритым лицом. — Ну, будь здоров! — и пообещал вызвать в качестве свидетеля, если в том будет необходимость.

Ничего себе виражи судьбы, присел на порожке, оставшись, наконец, один. Что это все значит, Слава? Объясни самому себе криминальную ситуацию. Два трупа в собственной квартире — это будет многовато даже для тебя, искателя приключения на собственный зад. Василий Сухой был прав: прольется кровушка — и она льется, как из кухонного крана. Вот только какой смысл во всех этих убийствах? Почему началась резня? Допустим, во главе угла деньги. Ну и что? Нельзя договорится полюбовно? О чем договорится и с кем? Те, кто пришел ко мне в ночные гости, прибыл не с вафельным тортиком, а со свинцовым приветом. Не дать ли деру в Тырново, пока не поздно. Жизнь дороже миллиона долларов? На десять тысяч, припрятанных в унитазе, можно прожить счастливо лет десять, если обитать скромно, как обретается все терпеливое народонаселение.

Мысль о нищей жизни взбесила меня: нет уж, господа, желающие моей смертушки, ни хрена у вас не выйдет. Я, проживающий на родной сторонке, и буду кого-то трусить. Да пошли вы туда, куда ходят получать пиздюлей бомжи Людок и Паша: на вокзалы, напомню, они ходят, и вам, господа во фраках и сюртуках, советую срочно приобретать билеты в далекое далеко, ибо вместе нам не быть на территории, которую вы именуете, РФ.

А если охота идет не на тебя, родной, — на Илюшу она идет. От меня никакой полезной пользы, а вот аутист это золотая жила Клондайка, алмазная россыпи Мирного, нефтяные промыслы Каспия.

Возникает вопрос: кто так умен и находчив, что так быстро дотрюкался о выдающихся способностях моего друга детства. Кто, помимо меня и Василия, знает об этом феномене? Правильно, Мая, но она вне подозрений, как жена Цезаря. Еще кто? Боюсь, что мое вызывающее поведение на бирже вызвало определенные подозрения. Приход аутиста эти подозрения усилили. Тот же опытный трейдер Анатолий Кожевников без труда мог осознать секрет, слыша полубредовые бормотания моего товарища.

Разберемся, решаю я, главное, чтобы не пристрелили раньше времени. И отправляюсь к соседу Павлову, прихватив бутылку водки. Павлин Павлинович меня ждет с нетерпением, несмотря на четвертый час утренней ночи. Он в пижаме и тапочках, похож на перепуганного буржуазного жильца эпохи революционных преобразований.

— Илюша спит, — сообщает и, округлив глаза, повествует о происшествии, которое недавно приключилось на нашей лестничной клетке.

Из его рассказа рисовалась следующая картина: около полуночи он услышал некий тарарам у двери моей квартиры. Удивился — Слава возвернулся? Глянул в глазок: два квадратных молодца вскрывали двери. Он было хотел тренькнуть «02», когда парочка зашла в квартиру, да тут откуда не возьмись ещё двое объявились во-о-от с такими пистолями в руках.

— С глушителями, — понял я.

— И нырк в квартирку, а через минуту скок из нее, и бегом на улицу.

Я задумался: такое впечатление, что приз не поделили две группировки. Не договорились о призовых? Результат этих игрищ известен: два трупа, если не считать исполнительного директора ВБ. Кто лучше меня разберется в данной ситуации? Конечно, господин Сухой. Пусть взбодрится в пятом часу, как петух на деревенском насесте. И я набираю номер телефона, мне известный. В ответ — длинные гудки. Отключил телефон, сукин сын, и дрыхнет в свое телесное удовольствие.

— Давай, Павлиныч, выпьем, — предлагаю, — за то, чтобы пережить нам эти мутные времена.

— Сомневаюсь я, — говорит на это сосед, — но выпить выпью.

— В чем сомневаешься?

— Жили и живем, как в дурдоме, — отмахивается, — где к тому же пожар и заливает водой.

— Ничего, выдюжим, — у меня нет сил спорить, да и во многом прав сосед: многие живут, как во времена всемирного потопа и апокалипсиса.

Мы поднимаем стаканы и, не чокаясь, заливаем лечебное пойло в притомленные организмы. Жесткий мир смягчает линии и краски. Можно ещё пожить в нем и посмотреть, что из этого выйдет.

— А сколько тебе, Павлиныч, надо для полного счастья? — интересуюсь к завершению нашего нечаянного праздника.

— В к-каком смысле?

— В самом прямом: в денежном экви-и-иваленте?

— В ч-чем?

— В денежном и-и-исчислении…

Понимали мы друг друга плохо, но, в конце концов, постигли, что моему соседу для полного счастья нужна тысяча долларов.

— На, — отслюнявил нужную сумму.

— В долг? — икнул мой собутыльник.

— В подарок, — кинул голову на грудь. — За твое мужество.

— За это надо выпить, — и сосед вытащил новую бутылку. — У нас каждый день — подвиг.

Через час я чувствовал себя прекрасно: что наша жизнь — игра, и все мы играем, как можем. Правда, некоторые заигрываются и получают пулю в лоб или в пыльную потылицу. Тут кому как повезет. Мне пока везет и везет по крупному. В соседней комнате спит человек, не понимающий своей цены. У него нет цены — он бесценен. Его гениальный дар предвидеть движение заморских валют не имеет аналогов в истории человечества. Используя его умение, можно наворотить таких дел, что небес станет тошно.

С этой положительной мыслью я засыпаю. И снится сон по теме: будто нахожусь в кассе ВБ, и любезная кассир Леночка выдает мне брикет с заветным миллионом. Я с радостным трепетом раздираю полиэтилен и вижу… кирпич, строительный, белый брус из бетона. В бешенстве, схватив его, швыряю об пол. И кирпич разлетается на мелкие куски, как стекло.

И просыпаюсь на чужой кухне: оказывается, кошмар смёл пустую бутылку со стола моей рукой. Ударившись о ребристую батарею, посудина разбилась. А за окном зарождается новое утро. Что нам новый день готовит, поднимаюсь со стула и бреду на поиски Илюши Шепотинника.

Ориентируясь по мощному храпу, нахожу соседа в гостиной. Счастливая улыбка блажила на его лице. Хоть кому-то повезло в этой скверной истории. Аутист находился в маленькой комнате, бывшей когда-то детской. Время не затронуло эту комнатку: мягкие игрушки, наивные рисунки на стене, стол-парта, учебники второго класса на ней. Все напоминало о Вальке, сыне Павлова. Десятилетний пацан однажды поехал в гости к бабушке под Рязань и там погиб, упав с забора. Странно, помню, как Валька вместе с нами сигал на крыши поездов, и все заканчивалось благополучно. А тут какой-то деревенский забор. Говорят, упал головой на камень. Не повезло. Мать не пережила его гибели, и Павлин Павлиныч остался один, пытаясь законсервировать прошлое в этой комнате.

Я смотрю на спящего Илью. Его дыхание спокойно и ровно. Никакие внешние бури не трогают глубин его души. Снятся ли ему сны? Я вспоминаю свой последний сон — как бы он ни оказался вещим? Не хочется получать отечественный кирпич вместо миллиона импортных бумажек.

Решив не будить вундеркинда, я иду в свою квартиру. Надеюсь, там не объявились новые трупы? К счастью, между ОПГ был объявлен санитарный час, и мои комнаты оказались пусты, но со следами прошедших боев. Чертыхаясь, начинаю заниматься уборкой. Чужие мозги на обоях и мебели высохли и напоминали разваренную гречку. Подозреваю, многим завтракающим согражданам и в голову не может прийти мысль о том, что гречка в молоке, которую они кушают, очень похожа на их же мозги, если их, конечно, выбить горячей пулей. Как говорится, приятного аппетита и здоровья на многие лета!

Меня едва не стошнило во время уборки, когда мокрой тряпкой попытался смыть мозговую крошку. Было впечатление, что хочу затереть собственные больные мозги, расплескавшиеся по случаю из природного котелка.

Бр-р-р! Выбежав на балкон, я заглотал кусок свежего утра и обратил внимание на мощную дворничиху бабу Клаву, махающую метлой у помойки. Твою мать, Слава, сказал я себе: даже миллион не изменил твоего пролетарского миропонимания. У тебя же есть возможность купить рабочее время другого человека и не мучиться с говном повседневности. И в этом ничего нет плохого: каждый делает свое дело. Вот что значит, привычка лезть самому по локоть в бочку с дерьмом.

Через час моя квартира сверкала, как серебряная ложка после воздействия на неё уксусной кислоты. Только слабый запах пороховой гари напоминал о минувших событиях. Усатая баба Клава действовала решительно, как полководец эпохи реформ Павла I, и получила за свой труд, как полководец вышеупомянутого смутного периода в нашей истории.

— Долляры? — поднесла кредитку к глазам. — А родных нету?

— Это лучше, баба Клава.

— Не балуй, — предупредила патриотка, пряча ассигнацию в передник цвета переспелой сливы.

— А вчера ночью ничего подозрительного не видели? — решил попытать счастья.

— Я — не сова, сплю ночами, — ответила со значимостью. — Это вы молодежь за долляры друг дружке головы тяпаете. Эх! — и удалила себя из моей квартиры.

Глас народа, который всегда смотрит в корень происходящих событий. Как бы слова дворничихи не оказались пророческими. Подозреваю, что за миллион мне готовы оттяпать не только головушку, но расчленить всю тушку на мелкие суставы для удобного выброса их на помойку. За что? Нет ответа. Просто такие времена: проще из человека сделать фрикасе, чем с ним договориться. Но о чем ладить с неизвестными, приходящими в гости с ТТ и ПМ? Впрочем, я и сам не хочу договариваться. Быть тряпкой, о которой хотят вытереть ноги? Простите-простите. Дело в принципе. И поэтому, если объявлена война, то я к ней готов, как погранец к ночной тревоге.

Смотрю на часы — девятый час утра. Надеюсь, мой криминальный друг Василий подключил телефон, чтобы узнать последние новости от меня?

— Да? — слышу его голос. — Какая сволочь не спит?

— Сам такой, — отвечаю. — Есть три новости, — сообщаю. — Одна хуже другой.

— Илья жив-здоров?

— Слава Богу!

— Тогда все новости хорошие, — говорит мой товарищ. — Излагай, негодяй.

Я изложил: во-первых, на бирже укокошили господина Брувера, во-вторых, в моей квартире обнаружены два трупа молодчиков, в-третьих, наш миллион, чувствую, превращается в фата-моргану…

— Разберемся, — и предупреждает, чтобы из квартиры мы с Ильей не выходили. — Скоро буду, — обещает.

— Отлично, — злюсь я, — баррикаду возводить?

И не получаю ответа — короткие гудки. Ну, жизнь моя! Трипер-труцер-херцер шишка с перцем первотоц! Разве так можно жить, господа? Вопрос риторический. Кого опасаться? Пусть меня страшатся, всевозможные ОПГ: народный топор лучшее средство в борьбе за правое дело.

Найдя точильный брусок, начинаю острить топор. Расчленю любую тварь, которая потянется щупальцами к моему миллиону. Высокое звание «Миллионер России», повторюсь, надо завоевать в кровавых сечах, таковы законы нашей прекрасной действительности.

Прибывшего господина Сухого встречаю с топором, звенящим от напряжения и желания разрубить врага по самый по крестец.

— Лучше я подарю тебе пулемет, — говорит Василий, выслушав мой рассказ о вчерашних событиях. — А где Илюша?

Я отвечаю, что топор надежнее, наш же друг у верного соседа Павианыча. Никому нельзя верить, предупреждает Василий, прогуливаясь по комнатам. Его поведение меня интригует: он спокоен и деловит, будто прибыл на именины сердца. Такое впечатление, что он знает, куда больше, чем я. Что, полагаю, не удивительно.

— Значит, говоришь, два трупоукладчика? — задумывается.

— Два.

— И никому не говорил об аутисте?

— Никому, — передергиваю плечами.

— А где был вечером?

— Каким вечером?

— Вчера вечером.

— А ты откуда знаешь? — настораживаюсь.

Мой друг усмехается, мол, я все знаю, лапоть, и снисходит до вопроса:

— А ты бы хотел, чтобы я оставил приз без прикрытия?

Я открываю рот: какое ещё прикрытие, черт подери? Боевое, отвечает Василий, поскольку он живет без иллюзий и знает, что таких разгильдяев, как я, надо держать под контролем. Обзывает он меня, конечно, более ебким определением, да я не успеваю обидится, услышав:

— Сто к одному. Бегал к Маечке?

И услыхав это, вдруг осознал полную свою пролетарскую никчемность. Однако не верил, что милая девушка разыграла против меня комбинацию в несколько ходов. Не может быть? Если это так, то отрублю свое мужское достоинство и отправлю в коптильню ресторана «Пекин» для любительниц экзотических кушаний.

— Да, встречался, — признался не без вызова.

— Про Илюшу говорил?

— Сказал, — вздохнул я. — Ну и что?

— Ничего, — спокойно ответил приятель. — Теперь все сходится. Я всегда знал, что с дилетантами иметь дело нельзя.

— Ты хочешь сказать, что Мая подослала трупоукладчиков?

— Я хочу сказать, что нашему миллиону приделали крылья, это в лучшем случае…

— А в худшем? — невольно вопросил.

— А в худшем — охота за аутистом будет продолжаться.

Свое полное непонимание ситуации я не скрывал — не скрывал всем своим дурацким видом. Чувствовал себя отвратно, будто заглотил пенту мочи и занюхал шматом, похожим на сало с голубоватым отливом.

Бр-р-рг! Меня чуть не вырвало на зазевавшегося товарища в новом хлопковом костюме от голубого, как сало, кутюрье де`Сороко. Пересилив себя, задал несколько вопросов, своему приятелю, разумеется. После чего взял топор, чтобы совершить акцию по личному членовредительству. Дальновидный друг отобрал орудие возмездия и утешил тем, что жизнь продолжается. Продолжается? Как жить, чувствуя себя самым последним идиотом из всех идиотов, и зная, что самый даунистый даун умнее тебя во сто крат.

По мнению господина Сухого, ситуация вокруг нашего миллиона сложилась взрывоопасная: «черный» директор ВБ Аслан Галаев, он же вор в законе Галка, узнав о странном обогащении двух пришлых дуриков, решил разобраться в таком анекдотическом казусе: отдавать миллион долларов на сторону, никогда в жизни! Да, очевидно, господин Брувер совершил трагический просчет, решив сыграть свою игру. Какую игру? В игру, где на кону шуршал миллион «зелени». Возможно, он превратил виртуальную сумму в 1 000 000 $ в реальный денежный брикет, да не успел им попользоваться. Его убрали, как не оправдавшего доверия. Дальше в игру заступает краса Мая. Дедушку жалко, да интересы общего дела с вором в законе превыше всего.

— Стоп, — запротестовал я. — Что-то не сходится. Я ей первый позвонил?

— Они обыграли ситуацию в свою пользу, — отвечал Василий. — Когда узнала об Илюше, дала наводку Галаеву, тот прислал двух горных орлов…

— А тут боевое прикрытие, — хныкнул я. — Хитр`о. Как я понимаю, ты с Галкой на дружеской ноге?

— Мы друг друга уважаем, — усмехнулся мой друг, — как две ядерные державы. Но когда гуляют большие капиталы…

Я прерываю товарища: неужели кавказский вор в законе не знал, что мы с Илюшей ходим в дружбанах с ним, представителем славянского спортивного сообщества?

— Вот здесь, как ты говоришь, не сходится, — соглашается мой товарищ. — Разберемся, — и делает предположение, что, быть может, ещё кто-то влез в эту мыльную историю.

Его сомнения бодрят меня, как водка: не так все однозначно! Уверен, Мая даже не подозревает о наших пакостных выводах, касающихся её участия в этом деле. Если не прав, то тогда мне грош цена, как человеку разумному и чувствующему. Довольно наводить напраслину, требую я, пора ехать на встречу с Галаевым и разбираться по существу.

«Спортсмен» соглашается, однако выдвигает условие, чтобы Илью охраняли. И тревожит своих коллег по сотовому телефончику. Скоро появляются два молодца, одетые во все черное, будто пришли с поминок. Их крупные боксерские лица биты и без особого интеллекта. Не они ли дежурили вчера ночью у нашего дома для защиты интересов спортивного общества «ЦСКА»? Если это так, то могу больше беспокоиться о судьбе аутиста.

Наша великолепная четверка вваливается к соседу Павлову, приводя того в ужас. Проснувшийся Илюша сидит на кухне, ковыряясь в тарелке с манной кашей. Вид у него доброжелательный, как у марокканского апельсинового дерева во время сезона дождей.

— Вот этого малого охранять, как зеницу ока, — приказывает господин Сухой. — И потакать всем его желаниям. Он псих, но умный. Так бывает. Да, Илюша?

— Ыыы, — радуется тот, смотря слезящимися глазами на нас.

— Работайте, как вчера, — похлопал друзей по широким, как кровати, спинам Василий, и я понял, что мои предположения были верны.

И поэтому, когда мы помчались по городу на серебристом БМВ, я позволил выдвинуть некоторые претензии своему приятелю.

Во-первых, нельзя ли было предупредить о том, что выставлено боевое прикрытие, во-вторых, нельзя ли было обойтись без трупов в моей квартире, в-третьих, его домыслы по отношению к Мае оскорбляют мои лучшие чувства, в-четвертых, куда мы так убиваемся?

На все это Сухой отвечал: я — известное трепло и говорить такому лишнее не рекомендуется, трупы в квартире — производственная необходимость, Мая — темная лошадка, убиваемся мы на «стрелку», забитую в ресторане «Золотой колос», что на бывшей ВДНХ.

— «Золотой колос»? — переспросил. — А почему не на биржу?

— Там санитарный день, — буркнул Василий, — в связи с безвременной кончиной Брувера.

— Как получать миллион, — недовольно заерзал на сидении, — так санитарный день.

— Думай о вечности, балда, — посоветовал мой друг и предупредил, что тары-бары с кавказским вором в законе могут зайти далеко, и поэтому я должен быть готов к любым неожиданностям.

— Всегда готов, — и оттопырил полу пиджака.

Мой друг покачал головой: во, придурок с топором, и поинтересовался, как я собираюсь действовать против вооруженных до зубов нукеров?

— Это психическое оружие, — сказал я. — Если что, уничтожим врага морально.

— Я тебя боюсь, — пошутил Василий.

Бывшая Выставка достижений народного хозяйства превратилась в торговую точку размером в несколько десятков гектаров. Летняя публика тарабанила коробки туда-сюда с упорством трудолюбивых муравьем, братьев наших младших. Аттракцион «Чертово колесо» с любителями острых наслаждений бесконечно разрезало небесное полотно пополам.

Свободно миновав охрану у ворот, БМВ закатил на территорию выставки. Мелькнули помпезные залы, построенные в 50-е годы, золотились фигурами фонтаны, застыла в бессрочном полете гагаринская ракета «Восток».

— «Золотой Колос», — указывает Василий на здание, выполненное в стиле античного ампир, но с родными гипсовыми вензелями, обозначающими хлеборобное богатство СССР.

Я шумно вздыхаю: золотое времечко было-то, все народы мира нас, ядерно-ракетных, боялись, а значит, уважали, а мы дули водку за 4 руб. 12 коп. на тараканьих кухоньках и поносили власть, считая её в стойком маразме. Что теперь имеем взамен? Водка вся та же — из нефти, а держава по-прежнему гибнет в миазмах духовного разложения и бесславия. Мало того, начались необратимые техногенные процессы распада: тонут атомные субмарины, горят свечами телевизионные башни, падают самолеты и так далее.

Полный ВВП — великий всероссийский пиздец! И как с ним бороться, кажется, никто толком не знает: ни власть беспомощных мелких людишек с лубянисто-льдистыми глазами, ни спивающийся, терпеливый и глуповой народец.

— Прорвемся, — выслушав мое социально-политическое нытье, говорит Василий. — Да, порой хочется выть. Но мы люди — не волки. Учись держать удары, — советует.

— Эх, замочек, мой замочек, потерпи ещё годочек, — вспоминаю я песенку. — Хочу жить в светлом будущем, товарищи.

— Сейчас, — обещает приятель, — поживешь.

Во многом он оказался прав: зал, куда мы заступили, напоминал аэродромный ангар, куда можно было свободно закатить наш звездный хуилет «Буран». С потолков свисали огромные бронзовые люстры, похожие на качели ЦПКиО. Несмотря на утро, эти люстрины пылали тысячами и тысячами ватт. Если и было на планете светлое будущее, то оно наблюдалось именно здесь, на северной окраине столицы.

Зал был практически пуст: желающих отравиться французскими устрицами не наблюдалось. На эстрадном пятачке сексуалили полуголые стриптезерши, тренирующие свои лебяжьи ляжки и жопастенькие фляжки. Я подивился: что за явление по утру, не шишковатый министр ли культуры принимает программу столь высокого искусства?

— Министр у нас Галаев, — усмехнулся мой спутник. — Меценат!

Наконец, я приметил человечка, сидящего за столом в гордом одиночестве. И это хозяин жизни, спросил себя, что за плевок недоразумения на криминальном своде? Такого пыльного гопника можно прихлопнуть одним чихом? Ничего не понимаю? И где охрана? Где бесстрашные нукеры-чукеры, готовые профаршировать саблями любого неверного? А может, вор в законе фаталист, верящий в собственное бессмертие?

Я покосился на Василия, и увидел на мужественном лице бывшего борца такой щенячий восторг от встречи, что, удивившись, споткнулся о ковер. Чтобы не упасть, дернулся всем телом. И сделал это зря. Дедовский топор вырвался из-за моего пояса и…

Не успел глазом моргнуть, а проклятое орудие труда долететь до пола, как все пространство, так мне показалось, ощерилось стволами всевозможных калибров: от раструбных гальских пистолей до гастрольно-цирковых антальских гаубиц. Ничего себе, дружба народов!

У меня появилось желание пасть ниц и с положения лежа осознать всю свою жалкую рабоче-крестьянскую жизнь, прошлую, настоящую и будущую. Впрочем, насчет светлого грядущего возникли большие проблемы. Я почувствовал могильный холод и вспомнил анекдот: заползают два дождевых червя на кладбище. Один другому и говорит: «О, класс! Под каждой крышкой сюрприз!».

К счастью, моя встреча с подземными зверями оказалась отложенной — на неопределенное время. Господин Галаев добродушно хихикнул, мол, что за дурашка с топориком явился под мои смоляные очи, и ресторанное пространство вокруг меня тут же очистилось. А что мой спутник? Он в данной критической ситуации повел себя с равнодушием амебы, которую прижигают кислотой, а ей все равно. Даже не сделал вида, что будет отстреливаться, сволочь!

Пока я (уже без топора, который отобрали) кипел праведным гневом, мы подступили к столу, за коим завтракал скромный герой Северного Кавказа. Сделав широкий жест рукой, он пригласил сесть:

— Мой стол — ваш стол, вах!

Ах-ах, какие манеры, скажите, пожалуйста, сажусь с неудовольствием нищего, приглашенного принцем разделить трапезу. Глянув на вора в законе, понимаю, почему его прозывают «Галкой». Господин Галаев по природе своей черен, как эта птаха. Его мелкое личико птичье, остренькое и быстрое. Глаза холодны, как воркутинский уголек в лаве, и умны, как лекции по сопромату университетского профессора Шухмана. С таким лучше не встречаться на узенькой дорожке, это я говорю не об ученом муже, а совсем наоборот.

— Это Слава, — представляет меня мой же друг. — Я говорил.

— А, миллионщик, — радуется господин Галаев. — Наслышан о подвигах. И переходит к делу. — Какие проблемы?

Какие проблемы? Хороший вопрос. Неужели хозяин биржи и жизни не в курсе всех событий? Непохоже. Значит, хочет услышать мою версию происшедшего.

Через несколько минут я вновь ощущаю себя полным кретином. Хотя чему переживать — это мое постоянное ныне состояние: кретинизм. В чем же дело? Выясняется, что господина Брувера никто не ликвидировал, у него случился сердечный приступ с летальным, правда, исходом. Разумеется, внучка Мая уверена, что дедушку убили, но медицина утверждает другое. О вторжении двух отморозков в мою квартиру господин Галаев сказал:

— Художественная самодеятельность.

— Хороша самодеятельность, — позволил заметить. — Мозги на обоях.

— Главное, не твои, — усмехнулся вор в законе. — Будь проще, Слава, и мир придет в твой дом.

— В каком смысле?

— Зачем нам всем война? — развел руками. — Василий меня понимает.

— Худой мир лучше хорошей войны, — не был оригинальным мой товарищ.

— Вах! Золотые слова.

Кто бы ни согласился с этим классическим утверждением? Согласился и я, да посчитал нужным напомнить о миллионе, мол, желаю получить его немедленно, чтобы дунуть на крабовые Карибские острова. Мое легкомысленное предложение огорчило господина Галаева, он сморщил личико, будто проглотил дикий лимон, пожевал губами, потом назидательно проговорил:

— Деньги должны работать.

Мудрая мысль, о чем и сказал, но при этом посмел заметить, что миллион мой, и я вправе им распоряжаться так, как хочу.

— Чей миллион? — искренне не поняли меня.

— Наш миллион, — проговорил со значением Василий. — Его, — указал на меня, — мой, — указал на себя, — и твой, — указал на вора в законе.

— Как это? — возмутился я. — Один миллион будем делить на троих?

— А зачем делить? — выступил господин Галаев. — Надо умножать наше богатство. У тебя, — указал на меня, — есть золотой ключик от домика, — у меня, — указал на себя, — есть домик, — а у него, — указал на Василия, крыша для домика. Будем жить поживать и добра наживать.

— Какой такой золотой ключик? — решил проверить свои подозрения.

— А вот такой, — скроив рожицу, вор в законе изобразил психически ненормального.

Я хныкнул от огорчения, покосившись на Василия: черт побери, откуда всем известно о нашем аутисте? Мой друг же был невозмутим, как пески в полдень, и мило улыбался чужим ужимкам.

Как бы в такой непростой ситуации поступил человек нормальный? Безусловно, он был бы счастлив такому предложению: рвать 33,3333333 процента от любой суммы. Плюс комфортные условия и гарантии полной безопасности. Но поскольку я падал с крыш ходких поездов, и при этом ни раз бился головой о рельсы и шпалы, то во мне вдруг вскипела пролетарская ненависть к современным нуворишам, мечтающим содрать семь шкур за воздух.

Нет, я свои чувства сдержал, как бедуин вероломного верблюда. Зачем демонстрировать недругам свою слабость? Я выступил с предложением:

— Надо подумать над вашим предложением, Аслан.

Услышав это, вор в законе подавился нежным палтусовым телом. А Василий забыл закрыть рот, и туда залетела золотая оса. Насчет осы преувеличиваю, да картину общего потрясения передаю верно. Кажется, мое нахальство не имело границ?

— А он мне нравится, — сказал после господин Галаев. — Тем, что будет думать.

— Да уж, — крякнул господин Сухой. — Думать он умеет, правда, больше жопой.

— Ничего страшного, — усмехнулся вор в законе. — Все мы будем думать, — внимательно посмотрел на меня, — как нам жить дальше.

— А топорик верните, — потребовал я. — Он мне дорог, как память. — Не люблю, когда меня пугают: в частности, иносказательно.

На этом наша встреча закончилась — каждый остался при своих: вор в законе с танцующими искрящими шлюшками на эстраде, а я с дедовским топором, который мне отдали на выходе из ресторана.

Отсутствие результата — тоже результат. Так я себя утешал, однако, судя по мрачному выражению лица моего товарища, он не разделял моего веселого оптимизма.

— Тебе жить надоело, — задал вопрос, когда мы сели в автомобиль, поганец? — Охарактеризовал меня куда эмоциональнее, да я не обиделся. Зачем обижаться на правильные слова.

— Нет, — честно признался. — Не надоело.

— Так какого же хера ты… — дальше шел такой мутный поток слов, мне мало известных, что я скоро почувствовал себя лингвистом и полиглотом.

— А в чем дело? — валял дурака. — Я же не отказываюсь от сотрудничества.

— Он не отказывается, — взревел от возмущения Василий. — Ты кто такой вообще?!

— Человек, — сипнул, — который имеет права выбора.

— Ничего ты не имеешь, блядь, кроме зеленых соплей.

Право, «зеленые сопли» меня покоробили больше чем «блядь». «Блядь» это для связки, а вот «сопли» — это оскорбление свободной личности.

— А что ты «черного» боишься, — возмутился. — Он тоже из крови и плоти. Топориком тюк меж кавказских миг и… все.

— Нет, я подозревал, что ты идиот, но не до такой же степени, — крутил рулевое колесо Сухой. — Ты знаешь, кто такой Галаев?

— Ну?

— Гну, — плюнул в сердцах. — Теперь понимаю, почему слабоумные такие счастливые, — рассуждал вслух. — Они ничего не знают. А когда ничего не знаешь…

— А что я должен знать? — не понимал. — Объясни, не кричи.

И друг снизошел до того, что изложил историю криминального сообщества, организованного в столице чеченской диаспорой. В советской империи «чечи» вели себя сдержанно: мелкая спекуляция, валюта, золото, квартирные кражи. Словом, весь джентльменский набор, но в пределах здравого смысла. То есть каждая преступная популяция знала правила игры, и старалась их не нарушать.

Потом наступила эпоха (в начале девяностых) передела власти и собственности. Во власть пришли чмокающие щекастые доценты, рыжие ленинградские торговцы гвоздиками, косоглазенькие любители экономического шока и прочая политическо-экономическая гнидная шуша.

Защищенные державной тенью Пахана всех паханов, пропивающего последние свои еловые мозги, они принялись рвать себе куски государственной собственности. Видя такой беспредел «верхов», «низы», естественно, не могли не удержаться от соблазна мгновенного обогащения, и кровушка полилась рекой, где плавали поврежденные мертвые тела, ваучеры имени Ч., бумажки МММ и иной мусор.

Потом началось сращивание государственной власти и криминала. «Чечей» взял под свою опеку один из вице-премьеров по прозвищу «Одноглазый Джек-потрошитель». (Любил он, подлец, потрошить чужие карманы, ох, любил.). В 1993–1994 годах в столице возникло несколько инвестиционных компаний. Они брали у доверчивого населения деньги, обещая их вернуть под 100 000 %, и кидали мешки с цветной вощеной бумагой в костер начинающейся кавказской бойни. Хорошо известно, любая, уважающая себя власть, должна иметь войну, которая, как говорится, все спишет. Именно в это время и появляется наш герой: Аслан Галаев. Он принадлежал к одному из ведущих тейпов, и был к тому же талантливым организатором. Неизвестно, приобрел он звание вора в законе или купил, но факт остается фактом: Галка занял первую ступеньку в иерархической лестнице чеченской диаспоры. Как это удалось? Очень просто: огнем и мечом, если выражаться поэтическим слогом, а также необыкновенной хитростью и умением ладить с теми, у кого под рукой рычаги власти. Одноглазый Джек-потрошитель ходил в самых лучших его друзьях, чуть ли не в кровниках. При необходимости г-н Галаев может поставить в столице «под ружье» около трех тысяч бойцов.

— А это большая сила, — сказал Василий, — с которой нужно считаться. Даже нам, «спортсменам».

— А сколько у нас любителей русской биты? — поинтересовался я.

— На порядок меньше, — получил ответ, — но мы на своей территории.

— И позволяете хозяйничать чужим?

— Мы за дружбу между всеми национальностями, — недобро ухмыльнулся мой собеседник. — К сожалению, надо жить в предлагаемых условиях, а не витать в облаках, — и продолжил познавательную лекцию: сейчас кавказские «друзья» держат игровой и развлекательный бизнес (60 %), проституцию (30 %), наркотики (50 %) и валютные биржи (40 %). Они уважаемые, понимаешь, люди в обществе, один из них даже баллотировался в президенты России в 1999 году. А безголосая и глупая, как курица, дочь прославленной Живой Легенды хорошо просекла ситуацию и выскочила замуж за нукера-чебурека с дамасской саблей.

— Про Живую Легенду лучше не надо, — сморщился я.

— Почему?

— Матерится она, как боцман.

— А зачем брил её барана?

— От переизбытка чувств-с!

— И топор на встречу с вором взял тоже от переизбытка чувств-с?

— А ты не сказал, что нельзя брать.

— Я думал, оставишь в машине. Мозги есть или уже нет?

— Все мозги, — огрызнулся, — на обоях.

Если бы знал, как мои слова отзовутся!

Поначалу обратил внимание на крик сирены, потом увидел цинковую карету «спец. мед. службы», пробивающуюся на перекрестке через автомобильный запор, и пошутил, мол, не в мою ли квартирку вновь прется труповозка? На это Василий сказал, что снаряд дважды не падает в одну и ту же воронку. И был бы прав, живя в другое время и в другой стране.

Мы помчались вслед за машиной спец. службы, и с каждой минутой чувство тревоги, как пишут современные романисты-онанисты словом, овладевало мною.

Главное, чтобы ничего не случилось с Илюхой, зажимал топор меж коленей, кто же это так последователен в своих действиях? Кто нарушает все правила игры на столичном криминальном поле? И действует так нагло уж средь белого дня?

Возле моей пятиэтажки наблюдалось столпотворение: люди, железные кони и просто кони. На парнокопытных гарцевали бравые милиционеры. Детвора кормила рафинадом животных, и те вкусно хрумкали сахаром. Шафранная ленточка ограждала подворотню и убегала в глубину двора.

— Что будем делать? — вопросил, когда мой товарищ припарковал БМВ у соседнего дома, и появилась возможность выйти к такой-то матери из машины.

— Иди, сдавайся, — пошутил Василий. — Но лучше без топора.

— Думаешь, нас снова прессуют?

— Разберемся, — хныкнул. — Если заметут в ментовскую, признавайся во всех грехах, но про аутиста ни слова.

— Почему?

— Без комментариев.

— Почему меня, блядь, заметут? — уточнил вопрос.

— Мне так, блядь, кажется, — рассмеялся мой друг.

Его жеребячий смех вызвал у меня взрыв ярости. Что же это происходит, епц-поц-перетопц? По какому праву меня держат за болвана? Такое впечатление, что участвую в праздничном шоу, где мне определена роль паяца без слов?

— Слов у тебя много, — сказал на это г-н Сухой. — А дела делают другие.

— Какие дела?

— Пах-пах! — пальцем «выстрелил» в невидимую цель. — Все будет о`кей. Это я тебе обещаю.

— О`кей? — взвинтился. — А вот, если Илюху пристрелили, как собаку?

— Как можно пристрелить дух? — удивился Василий. — А ты, родной, топай на голгофу, — открыл дверцу. — И думай о миллионе. Мысль о нем будет тебя бодрить.

— А вот не пойду, — завредничал я.

— Иди, — серьезно проговорил. — Так надо, Слава. — Посмотрел на меня с неким смыслом, ему только известным.

— Кому надо? — смутился я. — Мне не надо.

— Для дела надо, правда.

— Для дела, е` вашу мать, — ругнулся. — Бить больно будут меня, а не вас.

— Бабки на лечение у нас есть, — пошутил. — Ты же знаешь?

— Ничего я не знаю, — выбирался из лимузина. — Если будут дубасить сильно, сдам всех, — я тоже шутил. (А, может, и нет?).

У меня возникло стойкое впечатление: Вася что-то не договаривает; лучший друг и не договаривает? Ну, что за времена такие не романтические, а блядско-казуистические? Не разыгрывается ли некая комбинация, в которой я должен сыграть роль приманки? Готов ли я исполнить роль подсадного крякающего селезня? Чувствую, не готов. Гнутого на голову Илюшу надо беречь, а мной, значит, можно и пожертвовать, подставив под нож карательной системы? Обидно, господа бандиты, обидно. А что делать?

Эх, где наша не пропадала, и я плетусь в сторону подворотни, где стоит, как член правительства перед народом, страж порядка, а рядом с ним зевают зеваки. Приблизившись, вижу в глубине родной подворотни скорчившегося человека. Он лежит на асфальте в позе эмбриона, зажав голову руками, и делает вид, что мертв. Впрочем, мертвее не бывает, если судить по луже темновато-винной крови.

— Куда? — тормозит меня молоденький сержант, держащий в руках шипящую, как гадюка, радиацию. — Не положено.

— Я тут живу, — говорю. — Квартира девятнадцать.

— Не положено.

— А капитан Горкин там? — спрашиваю по наитию.

Сказать, что наш двор был завален трупами, как бревнами, нельзя. Один из неудачников валялся у подъезда, ещё один находился в стареньких «жигулях», прошитых старательными автоматными очередями. Битое стекло скрипело под ногами, и пускало солнечных зайчиков.

Оперативная группа из Петровки, 38 трудилась не покладая рук. Со всех окон выглядывали жители, наблюдающие последствия второго акта то ли трагедии, то ли трагикомедии.

Выход героя (меня) на освещенную сцену двора ни остался незамеченным. Капитан Горкин осклабился мне, как инквизитор будущей жертве, которую необходимо распять за её неправедные убеждения:

— Мукомольников, за мной, — и направился к подъезду.

Я позволил себе вопрос дилетанта, мол, что случилось, Роман Романович?

— Бои местного значения, — ответил капитан. — И все вокруг твоей нехорошей квартиры, Мукомольников. Не зарыт ли там клад?

Я промолчал: не рассказывать же представителю МВД о чудесном даре друга детства. Надеюсь, это не он лежит на ступеньках лестницы с прострелянной черепушкой? Нет, слава Богу, вечно отдыхал незнакомый мне молодчик с бритым и крепко поврежденным пулей затылком. Мозги выплеснулись на стену и походили на кепчуг «Балтимор», который смешно рекламируют два весельчака в ТВ-программе «Городок».

Переступив через того, кто больше никогда в жизни не отведает вышеупомянутой томатной дряни, мы с капитаном поднялись на верхнюю лестничную площадку.

Дверь в мою квартиру была гостеприимно открыта. На пороге возлежала ещё одна бойцовская туша. Это был один из «спортсменов», охраняющий аутиста. А где второй? Где сам Илья? Что за чертовщина? Не выкрали ли наш золотой приз? Не похоже. Во всяком случае, любимых илюшиных пазлов не было на месте, а это значит их, игрушку и человека «взяли» свои.

И сам Сухой был спокоен, как молодой бог, отправляя меня к месту крупномасштабной кровавой разборки.

Подозреваю, что «спортсмены» пристроили западню для неких любителей легкой наживы, прихлопнув одним махом всю неприятельскую бригаду. Если все так на самом деле, дальше буду жить в глуши и бедности. К дьяволу все богатства мира! Лучше каждый день жрать питательную на витамины вермишель и соевые котлетки из окрестных кошек, чем в один прекрасный денек оказаться с кровоточащей прорехою на боку.

Между тем в квартире происходил решительный шмон, выражаясь языком зоны № 9 под Нижним Тагилом. Видно, капитан Горкин дал приказ найти клад, и оперативники старательно рыли землю, вскрывая половицы и протукивая стены.

Работали профессионалы, и скоро из клозетного бочка была извлечена литровая банка, красиво зеленеющая долларовой листвой. Не без торжества её выставили на стол перед моим поникшим носом.

— Что здесь, Мукомольников? — задал лишний вопрос капитан.

— Подкинули, — пошутил я, — соседи.

Распечатав банку и обнаружив сумму в десять тысяч североамериканских рублей, Горкин не скрыл удивления: количество денежно-силосной массы не соответствовало количеству трупов. Наморщив свой милицейский лоб, он сделал вид, что думает, потом приказал продолжить поиски, а у меня спросил: откуда такие излишки у не работающего гражданина России?

— А я работаю, — не без дерзости признался. — На валютной бирже.

— Кем это?

— Трейдером! Я уже говорил. В первый раз.

Высокое звание игрока ничего не объясняло моему оппоненту, и он потребовал растолкований. Пришлось в общих чертах рассказывать о нелегком труде дилеров, трейдеров и прочих штрейкбрехеров. Капитан Горкин меня не понял, решив, что я над ним издеваюсь:

— Хочешь сказать, что эту десятку можно сделать за день?

— И миллион тоже, — ответил я. — Если удача улыбнется, как шлюша с Тверской.

— Паришь репу, паря, — выразился капитан, точно блатной, — в натуре.

Тогда я советую проверить информацию на валютной бирже имени покойного г-на Брувера, и все вопросы сами снимутся, как кожа у земноводных тварей. Горкин ехидничает: валютную статью никто не отменял, и потом: трупы на мне висят, как гири на ногах каторжников.

— Они не мои, — возмущаюсь. — Вообще без понятия, как они здесь появляются?

— Если появляются, значит, это кому-то надо, — разумно замечает капитан. — Владимира Владимировича читал?

— Какого? — решаю уточнить, чтобы не попасть впросак.

— Поэта, который сочинял о звездах. Если их зажигают, значит, это кому-то нужно. Так, кажется?

— Про звезды читал, — признаюсь. — А про трупы не читал.

— Почитаешь, — и указывает на протокол. — Подпиши-ка.

— Не буду.

— Почему?

— Я неграмотный.

— Крестик поставь.

— Руки трясутся. От этого кошмара, — указал на санитаров, укладывающих павшего бойца в черный мешок, неприятно шелестящий, как фольга, с помощью коей хозяйки оборачивают мороженых куриных курв для будущей жарки и последующей жратвы.

Не знаю, чем бы закончилась наша пикировка, да на подмостках современного театра абсурда явилась новая фигура в штатском. По тому, как она взошла на сцену и как надувала плохо бритые щеки, стало понятно начальник всех начальников. Фигура была влажновата от пота, грузновата от лишнего веса, лысовата без части волос, на мир смотрела пучеглазо, как огородное тырновское чучело, и смешно двигала огромными, точно пельмени «Богатырские», ушами. Больше всего меня умилили эти ушки: сквозь них просвечивалось солнце, розоватое, как дамское нижнее белье.

— Разрешите доложить, подполковник Рушалович, — обратился к этой фигуре капитал.

— Докладывайте-докладывайте уж, — надул щеки, как борец Попандопуло жоповую мышцу во время схватки за главный приз сезона 1905 года в цирке г. Одессы.

И пока происходило выездное производственное совещание, я позволил себе порассуждать на тему: государство и мы.

Почему государство привечает таких мудаков, как этот полковник? То, что он мудак, видно невооруженным глазом. Мудак, как и рыбак, виден издалека. Народ смотрит на подобных мудаков и диву дается: наверху одни мудаки. Мудак приходит во власть, и тотчас же ещё больше мудеет, волоча за собой сонм мудаков. И получается: мудак сидит на мудаке, мудаком погоняет, и все они делают мудацкий вид, что управляют нами, народом, а мы их, выдающихся мудаков, почему-то терпим. Почему? Не потому ли, что мудизм, как я уже говорил, есть наша национальная идея, объединяющая все слои населения. Если это так, очень жаль — пропала страна.

Мои переживания за любимую родину прервал барский басок полковника:

— Это ты Мукомольников, что ли?

Мне его тон не понравился, а потом: неужели трудно догадаться, что я это я, и поэтому сказал:

— Я не Мукомольников.

— А кто? — удивился господин Рушалович, глядя на оперативников с тупым выражением барана Fill`а, осознавшего, наконец, себя совершенно бритым.

— Иванов я.

— Кончай ваньку валять, — заступился за руководство капитан Горкин. Он — это он, товарищ Рушалович.

— Ф-р-р-рукт! — побагровел тот от праведного гнева. — Ты, блядь в желтом, у меня пошути! Пошути, блядь в желтом! Я из тебя, блядь в желтом, отбивную котлету сделаю! — Затопал ногами, брызжа слюной. — Де`воляй сделаю! Блядь в желтом!

Я обиделся за свои желтые ботинки — и вообще обиделся; у нас каждый законопослушный гражданин находится под защитой святой для всех Конституции РФ, и поэтому заметил:

— Сам ты, блядь, но в сером. А ещё мудак мудаков. Мудачее тебя, блядь в сером, нет никого на свете.

С моим оппонентом приключился клинический удар; наверное, мало кто ему говорил правду о его достоинствах и таких же недостатках. Покрывшись лиловыми пятнами разложения, подполковник пучил глаза, и, казалось, вот-вот взорвется, как фугасный противотанковый снаряд, начиненный гвоздями и кусками арматуры для удобства смерти тех, кто напорется на эту самодельную изуверскую ловушку. Капитан же Горкин был доволен моим точным определением его начальника, однако всячески скрывал довольные чувства за озабоченным выражением лица:

— Так, отправляйте это чудило по этапу, — приказал двум оперативникам.

Чудило поднялось со стула, а стоящего мудило прорвало, как плотину во время селевого потока в грозных горах.

Подполковник Рушалович орал, будто его посадили на удобный татаро-монгольский кол и проворачивали, как ветерок — флюгер. Из всех душераздирающих воплей я понял одно: меня ждет гниение в казематах и страшная смерть у параши.

Когда меня вывели из квартиры, я почувствовал, что события начинают принимать неприятный оборот. Если Вася играет в русскую рулетку, то мое чело не самая удобная площадка для кучной стрельбы.

И почему я не сбежал под защиту тырновского крыжовника и экспансивной Жанночки. Черта лысого кто меня бы там нашел! Переждал бы горячие денечки в холодном погребе, пока члены ОПГ друг друга не извели с белого света, и порядок! Вот беда: крепок задним умом, как цирковой конь крепок аршиным членом своим и задом.

Мое появление во дворе сопровождалось аплодисментами и театральными криками восхищения:

— Молодец, Слава! — кричала публика. — Бей бандюгов дальше! Житья от них нету! Мы за тебя, родной наш человек! Виват, Россия! Мы победим!

По поводу рукоплесканий, конечно, сладостный брёх, а вот то, что кричали восторженно, это чистая правда. Я почувствовал себя свободолюбивым фрондером и расправил плечи, чтобы крикнуть в ответ, мол, ещё взойдет и над нашей помойкой, товарищи, заря пленительного счастья, да меня затолкали в милицейский уазик, пропахший бензином, кирзой и пылью.

Через несколько минут за грязным и зарешеченным стеклом мелькнул родной дворик с местными достопримечательностями: общей парашей, беседкой и расколоченным столом для игры в настольный теннис. Знать бы, чья подача и какой счет? Впрочем, счет известен: 1: 6 в нашу пользу, не считая подозрительной смерти г-на Брувера.

Кто бы мне объяснил, что происходит? По чьей вине такая кровавая фиеста? Раньше ко всему происходящему относился легкомысленно и даже с малой долей юмора. Однако восемь трупов за сутки — это уже не смешно. Особенно, если их повесят на мою шею. А такой ретивый служака, как г-н Рушалович, сделает это с превеликой радостью и душевным удовольствием.

Проклятье! Что делать? Может, дать деру? А как дать деру — рядом и напротив три бойца с плакатными лицами отличников боевой и политической подготовки. Пристрелят, и ничего им не будет, даже наградят медальками «За мужество IV-ой степени» в геральдическом Георгиевском кремлевском зале.

Снова глянув в окошко, обратил внимание на странное обстоятельство: милицейская камера на колесах направлялась не в центр столицы, а совсем наоборот — за город. Что за епц-перевертоц такой? Петровку, 38 перевели на шоссе Энтузиастов, и забыли сообщить всему обществу потребителей? Как говорится в подобных случаях, бойтесь подделок.

— А куда мы так летим? — осторожно интересуюсь я… — Не в санаторий ли «Волжский утес»?

— Гы-гы, — радуются бойцы моему пророчеству и больше ничего не говорят, бараны в бронежилетах.

— Сто баксов, — совершаю ошибку. — За информацию.

— Баксы, — оживляются трое, точно балерины Большого театра после первых бравурных тактов марша Турецкого. — Покажи-ка зелень, дружбан?

— Сначала информация, — стою на своем, хотя сижу.

— Давай бабки, сука, — один из мародеров замахивается прикладом АКМ.

Я понимаю, что сделал оплошку, и её немедленно надо исправить любой ценой.

— На, — и наношу разящий удар в трапециевидную челюсть.

Второго мародера успеваю садануть локтем в незащищенный кадык, а вот третий лягает меня спецназовским бутсом в пах, а после — прикладом в голову. И звезды зажигаются во мне, как на ночном небосклоне города Сочи.

Ох, верно, сказал поэт Владимир Владимирович Маяковский: если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно.

Я почувствовал себя зарождающейся галактикой. И понял всех женщин мира, орущих благим матом при рождении детенышей своих.

И пока я сочувствовал прекрасной половине всего человечества, озверевшие моим вызывающим поведением бойцы плясали на моем теле зажигательный рэп, выхаркивая все, что они думают о хаме и наглеце.

И я их прекрасно понимал: ждешь сотенку, а получаешь удар в должностное рыло. Так и я: мечтал о миллионе, а получаю миллион совсем другого.

Обидно, когда твои надежды рассыпаются в прах. Хотя нужно винить только самого себя: разве можно забывать в каком удивительном волшебном краю мы все проживаем — в краю не сбывшихся надежд. Таков наш удел. И поэтому надо терпеть, и любые пинки власти принимать за благо.