КОВАРСТВО

22 сентября 1253 года король Вацлав со своими любимчиками охотился в лесу у Почапель. Подняв левую руку с натянутым луком, скакал он через кусты. и тут нежданно-негаданно дорогу ему преградила смерть. Крикнула беззвучно — и исчез день для короля, провыла — и звездный смерч взорвался над ним. И выпустил Вацлав поводья, и рухнул с коня.

Конрад, квардиан ордена миноритов, Маркварт из Дунаёвиц и Ярош из Сливна опустились на колени над королем. Их лбы холодны, холодны их руки, трепет ужаса объемлет их, их беспомощность вопрошает:

— Король Вацлав, что надо сделать? Что у тебя болит?

Умирающий глянул на них диким, устрашенным оком, хотел что-то вымолвить, но из уст его не вырвалось ни словечка; уста его были как уста плачущего младенца, как уста спящего, что стонет во сне. Один из фаворитов приблизил ухо к этим вздохам, остальные прекратили причитания. Но они не расслышали ничего, кроме потрескивания суставов сцепленных пальцев да звуков дубравы и отдаленных криков загонщиков, не подозревавших о печальном событии.

Позднее, когда король лежал уже под сводчатым потолком замка, любимчики бодрствовали у его изголовья, так что те, кто, быть может, принадлежал к сторонникам младшего короля, а также те, к кому Вацлав был не слишком благосклонен, не могли приблизиться к ложу.

Тихо переговаривались между собой эти отвергнутые рыцари, и один из них молвил:

— Пора ехать к герцогу Пршемыелу. Пора известить его о печальной новости, ибо старший король, который то миловал младшего, то опалялся на него, умрет. Та, что никого не щадит, постучалась в королевский замок. Зачем же нам медлить? Хорошо, если б можно было скрыть смерть Вацлава до поры, когда возвратится Пршемысл, но как заставить фаворитов молчать? Их слишком много, мы не можем ни перенять их, ни перебить. Давайте же поедем в Австрию, где младшего короля удерживает война.

Послушались благородные рыцари доброго совета, но когда разнесся слух о том, куда они собрались, где-то в уголке сошлись и фавориты Вацлава, и Ярош из Сливны сказал:

— Жалок наш хлеб! Об одном короле отзываемся мы с великим почтением, другого же подвергали насмешкам, сами себе готовя тенета. И это несчастье, это беда, ибо там, где кончается могущество Вацлава, начинается власть короля Пршемысла.

— Истина истертая, как скамья церковного сторожа!

— Клянусь, не собираюсь ее доказывать, лучше скажу так: когда восходит солнце, тьма удирает в свое логово, и пора нам изменить поведение: поклонимся же земным поклоном новому государю! И сделаем это прежде, чем недруги наши достигнут австрийских границ, и раньше, чем они еще пуще разожгут его гнев на нас. Неужто не понимаете, какая выгода заключена в быстроте? Повторяю вам — таким образом вы искупите половину своих поклепов и, выказав усердие и доброе старание, заслужите хоть каплю благосклонности благородного Пршемысла. И потом — где ваша рыцарская верность? Король любил своего отца и все-таки воевал против него; что ж, это пример нам, что любовь и борьба — сестры и отлично уживаются друг с другом.

— Бог даровал мне постоянство, — возразил Маркварт, — я люблю короля теперь, когда он поражен слабостью, точно так же, как прежде. И останусь с ним, буду служить ему, буду ждать, не заговорит ли, и если отойду от него, то лишь затем, чтобы привести к нему какого-нибудь ученого, искусного в лечении.

После Маркварта говорил Конрад, затем снова Ярош. Так по очереди все высказали свое мнение, и одно было исполнено верности, другое подлости, третье ни то ни се. Одним словом, не было в них единодушия. Маркварт бросился за учеными, прославленными в лекарских науках. Ярош поспешил к епископу, а остальные двинулись в Австрию, ко двору герцога и короля Чешского. По дороге их заметил человек Пршемысла и сообщил об этом своим. господам. Зажав ладонью рот и вытянув руку к дороге, показывая на группу проезжавших мимо любимчиков Вацлава, он назвал каждого по имени, от первого до последнего.

Тогда кто-то из рыцарей Пршемысла сказал:

— Зачем же нам теперь спешить? Король, сдается, покинут; быть может, нам удастся сыграть шутку, за которую Пршемысл нас похвалит!

И они повернули коней обратно, в Австрию же выслали одного лишь вестника, под которым была самая резвая на свете кобыла. Вестник поскакал по дорогам и бездорожью, без труда обогнав группу фаворитов Вацлава, которые ехали не спеша.

Остальные дворяне Пршемысла, вернувшись в Поча-пли, застали около короля только двух-трех его фаворитов и без труда перехитрили их, сумев удалить от ложа умирающего, у которого сами стали на страже.

Король смотрел на них отсутствующим взором.

Смерть-утешительница, смерть-сказочница, смерть-хранительница преданий сидела у его изголовья и свивала на прялке грез волокно за волокном.

Любовь, мечты, все, что не удалось, и все, что осуществилось лишь в мыслях; промелькнувшие картины, незначительные дела, мелочи, что застревают в памяти; телесная красота, смех, блаженство, нежность, обуревавшая маленького мальчика, детская нежность и нежность отцовского сердца — все то, что возвышает или повергает ниц жалкое человеческое существо, этот двойной поток, двоякое изображение, земная персть и рай, скорпионы и ангелы — весь этот двойственный поток слился в единое течение.

Умирая, слышал король тихое повествование, и в нем являлось ему его собственное лицо, и лица обоих сыновей, и образы его грез, картины охот, картины земли, которую он любил. Говорят, жизнь извечно восстает против безмолвия смерти; говорят, вечно будет жизнь шумной вознею своей, движением пальцев, смешным своим искрящимся мозгом биться во врата молчания.

Король умирает? Его тело вытягивается? Лицо каменеет? Душа возносится? Образ его соединился со смертью?

Так да здравствует новый король!

Пусть сыплются на нас небывалые деяния, пускай кипит и вздымается прибой событий!

Когда король выдохнул душу и умер, приверженцы Пршемысла тайно похоронили его внутренности в уединенной могиле, а тело положили в повозку, занавешенную плотными тканями. Потом один из них пошел к квардиану Конраду и сказал:

— Пока ты гулял по лесу, чтобы немного освежиться, король очнулся и жестом руки и словами (впрочем, довольно невразумительными) повелел нам собрать его в путь и поспешить к Праге. Он желает повидать епископа и сестру свою, благородную Анежку. И мы поставили в повозку ложе короля, чтобы незамедлительно исполнить его волю. Пойдем, присоединись к поезду, ибо негоже рассуждать о приказах короля.

Окружив повозку, они двинулись в путь, никому не позволяя приблизиться к мертвому королю, и разговаривали с ним, будто с живым. Казалось, мертвого короля уносит поток жизни, и гроб не плывет по волнам.

В селении по названию Добриховицы рыцари обступили королевское ложе и договорились о том, что делать дальше. Потом один из них обратился к Конраду:

— Квардиан, король призывает всех, кто был дружен с ним и верен ему. Надлежит нам сейчас написать письма и скрепить их королевской печатью. Тебе же поручается приветствовать верных друзей короля Вацлава.

Не ожидая ответа, они поступили, как задумано. Написали письма, нашли печать, разослали гонцов к ленникам короля, державшим замки, и к наемникам, которым Вацлав отдал в залог какое-нибудь имущество.

Квардиан ничего не мог возразить, ибо рыцари плотно окружили его и во время всех встреч, во всех селениях стояли на конях перед его кобылой.

Записано в летописях, что фавориты, послушные ложным приказам, явились в Пражский град. И записано, что все они были схвачены поодиночке.

 

МАРГАРИТА АВСТРИЙСКАЯ

Ко времени смерти Вацлава Пршемысл был не только маркграфом Моравским и младшим чешским королем — ему принадлежала еще герцогская корона, и владения в Австрии. Такое небывалое могущество не было делом случайности или простого завоевания и даже не следствием договоров; начало сему могуществу положила сила, приданная Пршемыслу трудами рудокопов, и сельских хозяев, и купцов. Короче, в те времена по причине возрастания ценности жизни Чехия стала играть свою роль в истории прочих наций.

В книгах мы читаем, что средневековая Европа держалась на четырех видах права: на церковном праве, на королевской власти, на праве наследования и на праве собственности. Пршемысл, похоже, исповедовал подобное же учение. Он сблизился с папой, а чтобы утвердить свою власть в Австрии (в состав которой входила Штирия), взял в жены вдовствующую герцогиню Маргариту Австрийскую. И после этого мечом защищал свое наследство от баварских герцогов и от венгерского короля по имени Бела.

Когда первая из этих войн близилась к концу, дошла до Пршемысла весть о кончине отца. Он выслал гонца к Маргарите с просьбой ждать его, а сам как только мог поспешно двинулся в Чехию. Герцогиня, уже готовая в дорогу, ждала его в Вене.

В те дни стояла чудесная погода, и двор Маргариты расположился в помещении, похожем на сад. Были тут три дерева, низенькие кусты, в горшках цвели турецкие розы. Розовые пажи и полногрудые служанки сыпали на колени герцогини различнейшие цветы из корзиночек; дамы в великолепных головных уборах с покрывалами, с сумками на зеленой тесьме, с волосами как смоль, с волосами как лен, в бархате и парче, в серых кроличьих мехах, в белых соболях, дамы беленькие как мел и розовые как заря, ласковые и бранчливые — сидели в креслах с высокими спинками, а вокруг них похаживали целые стайки дворян. Их мечи звенели, цепляясь за шпоры, их речи звучали как прибой. Этот говор, этот нежный лепет и смех вдруг прорезал звук трубы.

Маргарита встает, придерживая кончиками пальцев облегающее платье, дамы подают знаки своим пажам, рыцари хватаются за эфесы мечей, пажи разевают рты, служанки поднимаются на цыпочки: появляется свита Пршемысла. Господи Боже, они словно вырвались из зубов собак! Пыль покрывает их, волосы их слиплись от пота, волосатые руки обнажены… За пешими следуют конные рыцари: сбруя звенит, оружие бряцает, развеваются перья на шляпах, летят по ветру прапорцы. Вот они расступаются, и виден всадник, соскакивающий с коня. Он отстегнул меч, снял шлем, передал рыцарям свой щит и юношеским шагом подходит к Маргарите.

— Клянусь посохом святого Христофора… — начал было кто-то из чешских рыцарей, обращаясь к соседу, пану Бочеку из Бернекка, да тут же и осекся, шлепнул себя по губам и совсем тихо договорил свое замечание, довольно ехидное, судя по тому, как пан Бочек поднял брови и втянул щеки, словно собираясь свистнуть.

О чем это они?..

Наверняка о чем-то злорадном, ибо видят: Маргарита немолода, похожа на Пепельную среду, что предшествует Зеленому четвергу, и потаенный смех раздувает их щеки. Но Боже упаси, они не выскажут своих мыслей. Боже упаси, чтоб кто-либо из дворян дал волю языку! Все они хитрецы и не чужды язвительности, но что-то держит их в узде. Что-то мешает им высказаться, удерживает, что-то кладет им ладонь на уста, что-то нашептывает: тише, приятель! Тише, говорю тебе, ибо рыцарь, что сейчас подходит к дамам, — вдвойне король! Король в действительности, а еще по причине какой-то удивительной силы. Да ты вспомни только: твой конь терся о сбрую его коня, твое колено касалось его колена, твое дыхание смешивалось с его, и все же (леший побери!), все же его запаленная лошадь казалась выше твоей на половину длины копья! Он словно несся в облаках, и слова его падали сверху. То-то и оно: высокий род скажется и в церкви, и в корчме, а уж тем более в битвах! Посреди потных воинов он был единственным — как куст дикой сирени над обрывом и какое-то чудное мечтанье овевало его уста, и жилы на лбу полнились силой воли и силой того мечтанья! И сам черт не знает, что сильнее! Черт знает, что внушает больше страха!

Дамы, приветствуя короля с ладонью у сердца, старались изобразить материнскую улыбку, старались кланяться ему несколько на левую сторону, чтобы дать понять: они принимают юного короля с оттенком снисходительности; они хотели важничать, словно павы, — и вот, сраженные блеском Пршемыслова чела, повержены в прах. Вздохи, стоны вырываются у них из глубины зашнурованной груди, у пажей покраснели уши, а служанки так и оцепенели; веера в их руках замерли или впустую хлопают по высоким головным уборам дам, которых они должны овевать. Бедняжки! Они таращат глаза, не замечая что делают, и госпожи их тщетно ерзают на месте, тщетно подергивают плечами.

— Герцогиня, — молвил Пршемысл, — останьтесь пока в Вене. Несчастье призывает меня в Чехию. Я тороплюсь. Не хочу, чтобы вас встретила горестная весть.

Затем Пршемысл говорил о болезни короля Вацлава. Закончив, стал беседовать с прелатами о том, каковы намерения святого отца. Расспрашивал их о краях, где течет река Ваг, под конец расхвалил сердце Маргариты. Он немного рассеян — смотрит в глаза герцогини, а мысли его улетают в далекие пределы, и это видно всем.

 

КЛЯТВА

Когда Пршемысл приближался к Пражскому граду, выбегали к дороге мужчины, женщины и дети, стар и млад — встречать короля; и кланялись ему, кричали приветствия, а король в ответ кивал головой. Но он не велел звонить в колокола, не велел бить в барабаны. Он спешился перед воротами, пересек двор и без свиты, один, преклонил колени перед гробом.

— Царь небес и ты, сладчайшая Дева, чей цвет — голубизна! Владыка рая и Святой Дух, и мудрость, вложившие в десницу королей меч, а в другую руку яблоко державы! Постигаю значение, сокрытое в этом, и клянусь крепко держать меч и крепко держать землю, как сжатая ладонь держит яблоко. Постигаю, что одного нет без другого, и познал уже, что война — служанка мира, познал, что отдаленные и грядущие битвы начинаются уже теперь.

Принеся эту клятву у ног мертвого короля, оплакал Пршемысл людские несчастья, ибо кончина отца наполнила душу его безмерной скорбью.

Когда завершились траурные обряды, собрались дворяне, сторонники Пршемысда, и выслали от себя рыцаря Яроша говорить с королем от их имени. Испросил этот рыцарь аудиенцию и вошел к королю, уверенный, что Пршемысл обнимет его, и передаст в его руки часть своей власти, и уделит ему селенья и земли, которые до того держали любимчики Вацлава. И рассказал Ярош о хитрости, содеянной им и его сотоварищем, в Почаплях, и лицо его покрылось румянцем счастья.

— Горе вам, — ответил король. — Горе вам, предатели, что так легко говорите о неблаговидных делах! Не нравится мне ваш поступок! Дурное содеяли вы и напрасно ждете награды.

Три вещи поддерживают власть: первая — меч войны, вторая — крепкая узда правления, третья же — земля и богатство. Говорю вам: как селянин и добрый хозяин не отдает землю слугам, но стремится держать ее в целости, дабы была она под единым началом, так и король. Мое королевство — владение, которое я буду держать в своих руках, и умножу его, и подкреплю мечом, ибо так повелевает Господь.

Дав такую отповедь Ярошу, велел король созвать суд и через этот суд вернул под королевскую руку все земли, которые Вацлав роздал фаворитам.

Когда эти дворяне вернули ему отчужденное имущество, они были отпущены без позора и преследований.

 

БЕСЕДА

У пылающего очага сидел король с сестрой отца своего Анежкой и говорил ей:

— Сестра короля, все почитают твою мудрость, ответь же мне и открой, что означает такой сон: в воздухе круяшт орел. Могучие крылья несут его, клюв его крепок и славно изогнут, сильны его когти. Под летящим орлом простирается широкий, вольный край, но есть там два черных леска. Кружит над ними орел, и голова его бдительно управляет сердцем. Хочет он взлететь еще выше, но разум подсказывает ему, что в этих двух лесках укрылся враг.

— Ах, — ответила Анежка, — нет ничего выше святости! Оставь подобные мысли и будь смиренен!

С этими словами положила Анежка ладонь на локоть племянника. Стоял ясный день, веселые крики возчиков и отдаленные звуки города долетали в монастырскую келью. И королевская сестра, смолоду посвятившая себя Богу, та, чьим градом была молитва, а славою — праведность, почувствовала в эту минуту прикосновение другой жизни. Подумалось ей, что Бог, сотворивший сердце Пршемысла и его искрящуюся мысль, назначил королю иной удел, чем монахам. И, обняв его голову, сказала она:

— Друг мой, я знаю, о чем твой сон. Знаю — в твоих словах кроется иной смысл. Я знаю, о чем ты думаешь. Эти два леска суть две враждебные страны. Одна — Бавария, вторая — Венгрия. А что означает высота, к которой стремится орел, то, думаю, это: — трон Священной Римской империи. Когда я была маленькой девочкой, и мне не чужды были подобные мечты. Теперь-то я вижу — это пустое, но что такое человеческий разум перед Божьим велением? Тот, кто вложил стремление в твою грудь, быть может, сделает тебя мечом христианства. Шагай же твердо вперед, шагай без сомнений, и да будет щитом тебе твоя вера! Пускай воспевают в песнях христианский дух, и прекрасные баллады пускай славят тебя по всем замкам!

Король поцеловал руку Анежки. Позднее, когда пришло время, собрал он к себе певцов и хороших рассказчиков, которые со времен Вацлава прижились в Пражском граде, и сказал им:

— Маэстро, певцы и сказители, вы славитесь искусством слагать прекрасные стихи, и в обычае у вас прославлять государей. С великим рвением и искусством повествуете вы то об одном, то о другом властителе, словно каждый из них — некий Александр. Ваши песни развлекательны и приятны на слух, но я слышал сестру короля Вацлава, женщину святой жизни, и она хорошо сказала: нет порядка, кроме христианского, нет доблести, кроме той, с какою мы воюем в защиту Святой Церкви и святой веры нашей. Но смотрите, что сталось: земля, по которой ходила Дева Мария, захвачена сарацинами. Язычники куманы засели в развилке венгерских рек, в полунощных странах живут народы диких нравов, с востока к нам, из всех отверстий ада, валят татары. Цвет христианства плачет и стонет под ударами безбожников. Он будет раздавлен. Ввергнут в несчастье.

Тогда один из певцов сказал:

— В мизинце у королей больше разума, чем может постигнуть простой человек. К чему ты клонишь, государь? О чем нам петь?

Король ответил:

— Есть речь монахов и священников в святых местах и собраниях; и есть речь, и пенье, и повествования певцов, которые поют под звуки лютни. Говорю вам — первая речь исполнена благочестия, вторая же красоты — но которая из них более угодна Богу? Которая из них полезнее для человека?

— Король, — отозвался Угтьрих из Эшенбаха, — лучше бы мне лишиться левой руки, чем слышать то, что ты сказал! Лучше мне лишиться памяти и говорить как бы во сне, ибо я понял: не нравится тебе моя песнь! Тут он глубоко вздохнул и начал декламировать:

Пршемысл дал Ульриху двадцать серебряных монет и перстень.

— Если бы ты назвал меня не Александром, а крестоносцем, — промолвил он, — я был бы тебе более обязан.

 

ПРИТЧА

Однажды вышло наружу, что Бореш из Ризенбурга, тот самый, который преданно стоял за короля Вацлава и нанес Пршемыслу военное поражение у Гневина моста, готовит теперь какие-то заговоры в союзе с Генрихом, маркграфом Мейссенским; тогда созвал Пршемысл большой совет и обратился к нему с такой речью:

— Выслушайте меня, друзья, я расскажу вам притчу, которую прочитал в восточных книгах.

У некоего пастуха было множество стад и обширные земли. Нельзя было ни окинуть взором, ни обойти его владения — если скакать на резвом коне, то от одной их границы до другой пришлось бы потратить много дней. И сказал себе этот пастух: как могу я управлять своей землей? Как могу переводить стада с места бесплодного на зеленые пастбища?

И пришло ему в голову разделить землю и стада на меньшие части. Так он и сделал. Оставил за собой середину земель, а те, что прилегали к границам, отдал своим работникам. Поставил их над ними как бы хозяевами, так что каждый имел право действовать по собственной воле.

Далее повествуется: некое время спустя напала на эту землю шайка разбойников, и пастух стал созывать своих работников, чтобы они защитили границы стрелами, молотами и дубинками. «Пойдем, — говорил он, — соединимся в оДно войско и ударим на грабителей, которые хотят опустошить нашу землю».

Но в то же время подоспел к работникам посланец разбойной шайки и сказал им: «Зачем вы слушаетесь пастуха, разве вы не такие же хозяева, как он сам? Разве не владеете вы землей, или меч ваш не так длинен и остер, разве он плохо рубит? Или страх сидит в вашей груди и вы боитесь?»

И отвечали посланцу работники, как все дурные слуги, объединились с ним и пошли на пастуха. А тот с небольшой кучкой верных отступил перед захватчиками и завлек их в темное место. Там он ударил на них, и счастье было на его стороне. Многих побил он, остальных взял в плен и увел в свои шатры и судил их, сказав: «В естестве волка — бросаться на овец, но овчарка защищает стадо. Таков порядок, ныне подтвержденный. Принесите же клятву, уплатите выкуп, и я отпущу вас». Затем он повернулся к дурным работникам со словами: «Люди и слуги дома моего, вы присоединились к борьбе и восстали на господина, поставленного над вами Богом: вы будете казнены».

Это просто притча, слова, пустой воздух, но я говорю вам: вот стоит перед нами неверный рыцарь Бореш из Ризенбурга, который, как до меня донеслось, вместе с Генрихом строит козни против своего господина!

Тут встал король, и его красивое лицо вспыхнуло гневом, и брови его сдвинулись. Но Бореш промолвил:

— Король, я внимательно выслушал притчу, я вижу краску гнева на твоем лице и знаю, что меня ожидает недобрый конец. Увы, как часто меняются люди! Давно ли я стоял на стороне короля, когда королевич и его люди шли на Гневин мост?!

— Несчастный! — вскричал король. — Ты напоминаешь мне о моем грехопадении? Напоминаешь о том, что я хотел бы вырвать из памяти? Да если б от десницы моей остался лишь кровоточащий обрубок, я все еще сражался бы, все еще карал и рубил бы головы тем, кто поступил бы так, как поступал я в юности! Тогда ты стоял против меня, и я, приняв власть, оставил тебе в ту пору имущество и должность камерария. Тогда я не мстил тебе, ибо в поступке твоем была капелька верности. И ныне только в память той старой твоей добродетели останешься ты в живых! Только ради нее я, быть может, когда-нибудь прощу тебя!

 

ДОМИНИКАНЕЦ

Далеко на север и на восток, там, где шумят волны морские, до сих пор жил народ, поклоняющийся идолам. Тридцать лет вели против этого народа войну рыцари Немецкого ордена. Они покорили уже Погусанскую область, и Вармийскую, и Галиндскую, но земля по названию Самбия все еще держалась и оказывала упорное сопротивление.

Ах, неужто никогда не будет конца этим битвам? Неужто никогда не покорится эта страна?

Исчезли с лица земли полабские славяне, исчезли венды; уже многие в тех краях исповедуют веру в истинного Бога, многие примкнули к могущественному Немецкому ордену — так что же будет с Самбией?

С 1238 года появились в чешских селениях нищенствующие монахи. Сума на боку, сломанный посох в руке, поднимались они на придорожные камни, на паперти церквей, на ограды колодцев; развевались широкие их рукава, тряслись бороды, а уста изрекали:

— Во имя Бога Отца и Сына и Святого Духа! Сколь прекрасно жить в христианском общении! Пресвятая Дева благословляет вас, оберегают ангелы-хранители, святые предстатели у трона Иисуса Христа воздевают руки к Нему, дабы испросить для вас отпущенье грехов, а молитвы священников, подобно ступенькам лестницы, возносятся к Небесам… Как прекрасна ваша жизнь!

Но увы! Там, на севере, в Пруссии, в стране, где бурные ветры играют скорлупками лодок, живет древний народ нечестивцев, живут язычники, что кощунственно не признают Бога живаго, но в рощах, вокруг виселиц и плах палачей поют богомерзкие песни, восхваляя нечистых духов и оскорбляя Иисуса Христа.

Во имя Бога Отца и Сына и Святого Духа! И есть там немецкие рыцари, есть войско Христово, есть сыновья креста, что воюют против языческой нечисти и хитростью, и силой, в битвах и ночных набегах истребляют темноту и гордыню язычников. Ради славы Агнца, ради Царства грядущего, когда вся земля будет признавать имя Его, ради райского блаженства, что вернется к нам, когда восток сольется с западом во Святой Церкви, ради улыбки непорочной Девы, покровительницы Того, Кого возлюбили вы, ради мира, покоя и радости вечной — становитесь, дети, под знамена Немецких рыцарей! Поддержите их десятой частью вашего урожая, уделите им немного серебра из ваших денег!

 

МЫСЛИ

Король вместе со своим советником епископом Бруно пребывает в городе Оломоуце. Мечтает, погруженный в думы. Ладонью подпер он чело, взор устремил в даль времен. Проходят в мыслях его давние деяния, и в желаньях трепещет его сердце.

Есть песнь об Александре, покорившем все земли мира. Рассказчики воспевают его доблесть, имя его тысячелетиями живет в песнях..

Еще есть память, хранимая в сердце и в листах книг, — память о князе Бржетиславе, кого называли чешским Ахиллом и который с бою взял город Гнезно. И далее простираются воспоминания: жил некогда Святополк, владыка величайшей державы.

И вот все эти имена смешались в едином желании; они звучат как присяга и как побужденье. Король погружен в думы. Перед взором его души вдруг появляются просторы Моравии; земля эта некогда дана была ему в удел, земля старейшая, земля уменьшившаяся, земля взлета, земля архиепископства; видит Пршемысл ее равнины и сверкающие реки, видит край, протянувшийся куда-то до самой Венгерской степи.

Король погружен в мечты, и краски их сгущаются, образуя человеческую фигуру. Король узрел Святополка.

Из облака соткана эта фигура, из отблесков света, и лицо ее — сверканье, зарево и ослепленье — и слава непостижимая.

Тогда стеснилось сердце Пршемысла. Очнулся он, стряхнул обаяние и обратил мысль к ближайшим делам, к тому, что должно исполнить.

Он пересчитывает государей, дружественных ему, считает недругов, взвешивает цену своих городов, и месторождений, и денег, и ценность родственных связей, и ценность своего железного войска. Право, такой, с поднятой ладонью, похож он на некоего Фому, возлагающего персты на грани рассуждений. Король точен; он отделяет одно от другого, сопоставляет, и в мысли его бьют молнии желаний и грез. Ах, король создан из железа — но и из дыхания! Он благочестив, он поддерживает папскую власть — но ведь это и есть один из способов захватить корону Римского императора! И далее: где-то в недрах души его звучат предания о великом завоевателе, чье имя Святополк. Почему? Король готовит войну с венграми.

Но вот, когда Пршемысл сидел так, обдумывая свои действия, когда жажда боя вздымалась в его крови и он повторял имена баварских герцогов и восточных владык, — в сенях раздались шаги.

— Государь, явился епископ Вармийский из страны Тевтонского ордена. Имя его Ансельм.

— Будь здрав! — встречает его Пршемысл. — Да хранят тебя святые угодники в нашей стране, где так много Божьих храмов, и священных останков, и горячей веры! Здесь царит порядок, здесь высоко чтят Пречистую Деву, здесь, подобно нитям на веретене пряхи, свивается воедино сила рыцарей, дабы укрепить правду и мощь христианства, ибо одной без другой не бывает.

— О, ты сказал! — воскликнул епископ. — Прекрасна страна твоя, кружит над нею твой меч, и десница правления твоего прочно охватила ее. Спешу сложить к твоим ногам приветствие гроссмейстера ордена и его дружбу: он пустится в путь к тебе. Блажен ты, король, и папа несомненно улыбается, вспоминая твои добродетели и успешность твоих трудов. Он благословляет тебя, мысленно он с тобой и угадывает каждое твое желание — и, пс-моему, хорошо знает: власть — это то, что ты желал бы умножить. Ты будто писал ему в письмах, что малые пространства, подобно малым полям, рождают малую власть, обширные же дают и большее могущество. Ты писал, что стоишь за власть христианства; папа же заботится о правах и распространении святой веры, и я уверен, он поддержит просьбу, которую я приношу: возьми меч и с верным войском ступай на восток, в тот край, где шумит морской прибой, где Богу угодно было оставить следы язычества, дабы изгладить их в нужное время!

В появлении епископа и в речи его король Пршемысл усмотрел ответ на свои мечтания. В душе он, наверное, уже решился, но не спешил огласить свое обещание. Ибо папский легат, новоизбранный епископ Неаполитанский, только что прибывший в Прагу, привез пустые отговорки на запрос Пршемысла о разводе. Лишь после бесед с епископом Бруно и с самим гроссмейстером Тевтонского ордена объявил король крестовый поход.

 

ПОХОД

Итак, Пршемысл идет походом на язычников пруссов. В дружине его зятья — маркграф Бранденбургский и маркграф Мейссенский — и еще ряд имперских курфюрстов. У короля несколько сотен оружных людей. Едут с ним рыцари в добрых доспехах. Прапорцы вьются по ветру, развеваются гривы буйных коней. Мороз стоит, трескучий мороз щиплет ноздри. Реки замерзли, и затвердевшая земля звенит под копытами. Идет войско все дальше и дальше, вот оно уже на границе той затерянной страны, где в рощах и вокруг мест казней лже-жрецы воспевают лже-богов. Вот перешли уже по льду реки, уже ворвались в священные боры, уже рубят деревья, валят вековые дубы, опрокидывают идолов — и преклоняют колена на том месте, где некогда испустил душу святой епископ Войтех.

Король сходит с коня, удаляет своих рыцарей, откладывает меч и падает на колени. В молитвах утонул жар его души, и за метелью слов выплывают образы давнего прошлого. Выплывает ласковое лицо Вацлава, святого покровителя земли Чешской, вырисовывается гигантская фигура Болеслава, возникает тень Бржетислава…

Ах, как неуловимо!.. Пршемысл силится узреть хоть какое-то знамение этих призраков, но не понимает их. Призраки расплываются, вот уже и нет их, Пршемысл один. Один со своим войском, со своим стремлением, один у цели, уже достигнутой и все же ускользающей. И мнится королю, будто славный его поход — как скольжение вниз по крутому спуску, по свободной дороге. О Боже, как неуловимо!

Тут подходит к королю Витек из Градца. Он держит голову, отрубленную у идола, и, потряхивая ею, говорит:

— Государь, все их рощи обращены в пепел, снег вокруг них растаял, снег шипит на огне, и высокие столбы дыма поднимаются к облакам. Оглядись окрест, король. Все это сделано силою твоего войска! Твой меч сверкает во славу Иисуса. И верь мне — тот, кто стал десницею Церкви, кто принесет головы этих идолов, которых ты велел обезглавить, тот станет первым в общем доме христианства и сядет на самый высокий престол!

— Следи за своими словами, приятель! Не всякая лесть лестна. Где он, высший престол? Там, на западе, за реками, покрытыми льдом, там, в южных краях, где скоро распустится листва на деревьях. Здесь же носится только смерть да буйные ветры. Забрел я на полночь, дабы в местах, где живут волки, выстроить города и замки — и замками теми, теми укрепленными городами запереть пустоту. Я хотел воздвигнуть прочную стену, стену истинной Церкви и стену истинной власти. Дай Бог, чтобы папа не забыл этого, дай Бог, чтобы в договорах с ним не угнездились обман и коварство!

 

КРЕЩЕНИЕ

Войско Пршемысла стоит в земле по названию Самбия. Край опустошен им. Ужас и страх гонят языческий люд к стану чешского короля; язычники бросают оружие, падают на колени, и князья их так говорят:

— Мы разбиты, король. Наши селения уже не селения, они похожи на груды пепла и на песчаные дюны. Король, мы покоряемся тебе, даруй нам святое крещение, покой и мир!

Князьям отвечал гроссмейстер ордена, а король согласился стать крестным отцом самых высокородных из язычников. Затем освятили небольшой клочок земли, нарисовали на нем образ и очертания будущего храма. Собрались священники в роскошных ризах, и нарядные дворяне, и гроссмейстер ордена, и король, и оба королевских зятя, маркграфы Мейссена и Бранденбурга. Зазвонил маленький колокол, и прусским князьям разрешено было ступить на освященное место. Шли они с обнаженной головой, сложив ладони, без меча и пояса. Пали ниц, и священник вылил им на головы немного святой воды. После этого им вернули мечи, и князья присягнули на верность гроссмейстеру.

Когда обряд закончился и им уже ответил гроссмейстер, где-то в задних рядах собравшихся возник шум. Кто это пришел?! Посольство из Рима, монахи!

Их бороды в сосульках, шерсть их лошадей в снегу и ледяных комьях. Они дрожат от холода. Поклонились — руки в рукавах — королю, рыцарям и маркграфам. Король приветливо ответил им и спросил:

— Что нового там, на юге, в Италии?

— Дурная весть для всего христианства! Настали печальные времена, ибо осиротел трон святого Петра. Горе нам, горе! Папа Иннокентий, окруженный сонмами ангелов, стоит уже пред Престолом Господним, ликуя вместе с херувимами и святыми угодниками, мы же в горести и печали остались в этой юдоли слез и оплакиваем его кончину.

Услышав это, король повелел отслужить мессу за душу умершего и, оставив войско свое гроссмейстеру, собрался в обратный путь.

— Построй укрепленное место, — наказал он гроссмейстеру, — дабы служило оно опорой тебе в случае беспорядков среди народа или дворянства. Возьми подкрепление, которое я даю тебе, и запри этот край от проникновения бунтовщиков и поносителей истинного Бога. Я же уезжаю, ибо исполнил то, что надлежало исполнить, а ты сам обязал повиновением здешний народ.

И Пршемысл со своей дружиной, то есть с епископом Бруно, с Витеком из Градца, с Борешем из Ризенбурга и со всеми рыцарями, двинулся к Чехии.

 

СКРАДКА

После прусского по-хода далеко разлетелась слава Пршемысла. Имя его не сходило с уст; многие верили — он обрушивается, подобно буре, и под его руками все слабое и нестойкое приобретает звучание силы. И многим казалось, что на плевелах, душивших жизнь того времени, вырастут сладкие ягоды.

Могущественным королем был Пршемысл, но рождался ли когда-либо кузнец, способный выковать целый мир? Есть ли в земных кузнях такие молоты и наковальни, которыми и по которым все бить да бить? Разве от ударов не изменяются и те и другие?

Ах, нет! Сыны, рожденные женщиной, совершают деяния, и деяния те наносят им удары и сами видоизменяются согласно всеобщим законам и толкают человека туда, куда угодно времени. Итак, Пршемысл был сильный государь, но что из того — ему приходилось метаться, как мечутся мухи в полете. Он подавлял усобицы, но то и дело сам вызывал их; был государем порядка, но временами сам его нарушал.

В ту пору на престол святого Петра сел Александр. Новый папа был благосклонен к чешскому королю, но осторожность, которая нередко бывает зародышем неудач, нашептывала ему умалять могущество владык, способных на решительные поступки, и возвышать тех, кто ни к чему не пригоден и от кого нечего ждать. Поэтому, когда умер Вильгельм Голландский, папа и курфюрсты Священной Римской империи, а также Пршемысл занялись интригами, заботясь о том, чтобы никто из них не мог извлечь выгоды больше прочих, чтоб ни в одной стране не выросли деревья, превышающие общую малость. И вот, когда Пршемысл весь ушел в имперские дела, подняли голову некоторые чешские паны, Недовольные нововведениями короля, ослаблявшими их, урезывавшими их владения и доходы.

Среди дворянства самым знаменитым был род пана Витека. Владения этого рода на юге Чехии простирались через пограничные леса до самого Дуная, и пан Индрих с паном Ольдрихом вели себя так, словно и эти государственные пограничные леса были их собственностью. Стало быть, им не понравилось, когда король стал строить новые селения и королевские города в самом сердце владений Витековичей; могли ли они быть благодарны королю за раздробление их владений и нарушение дружинного устроения? Конечно, нет. Все это распаляло недовольство панов.

Король Вацлав удалил Витековичей от своего двора — король Пргнемысл вернул им многие почетные должности, но что поделаешь: с какого-то времени он забывает о них, умаляет их могущество, уменьшает их собственность. И вот между королем и паном камерарием Ольдрихом, сыном пана Витека, пробежала черная кошка. То обязанности слишком ему тяжелы, то в счете путаница, то ошибочка в колонке цифр… Пан Ольдрих впадает в досаду и просит разрешения уехать на время в свою вотчину. Там у него покойная, прочная крепость на острове среди болот. Ворота, и подъемный мост защищают подъезды к ней, и дорога расположена так, что она открыта к той руке врага, которая не несет щит. Внутри крепости — две крепкие башни, дом самого пана, помещения для челяди, склады и погреба, кузня, ручная мельница, колодец.

Что еще надо?

На верхнем гульбище бдительный дозорный; комендант и кастелян заботятся о земных делах, капеллан о душе; хорошо там живется. Холод нипочем, а что темно? Так в сумерки приятно слушать разные байки. Всего там хватает: над очагом труба, под окнами стулья, чуланы набиты перинами, на столе — дичь.

Челядь питается сушеной рыбой и, слыхать, не досыта.

Подумаешь — слыхать! Недовольные людишки всегда найдут на что пожаловаться!

После придворной суеты пану Ольдриху вдвойне приятна уединенность. Он был завзятым птицеловом, ему доставляло великую радость сидеть в скрадке на пташек. Таких местечек было у него множество. Но когда король отделил государственные леса от его владений, самая любимая скрадка оказалась за пределами его земель. А местечко то самим Господом Богом было сотворено для счастливого лова. На невысоком холмике, в лесу, где летают пеночки, дятлы и мелкие пичужки, что так звонко поют, росли разнообразные деревья, и стоял там сухой дубок, очень подходящий для того, чтобы развешивать на нем сети. Во всем свете не сыщешь ничего подобного.

Возвратился пан Ольдрих к себе домой и тут услыхал, что новые королевские насельники рубят лес поблизости от того холмика. Призвал он старосту и сказал ему:

— Слушай внимательно, раб, что я скажу! На участке, который король отдал вам на время по чистой случайности, находится полянка, где у меня есть скрадка. Стоит там сухой дуб, на нем я развешиваю сети, а неподалеку от него укромная ямка. Там провожу я свой досуг. Так чтоб ты мне туда и ногой своей мерзкой не ступал! Мне и разговаривать-то с тобой противно, но если я услышу, что ты или кто-нибудь из твоих балбесов появится в любимых моих местах, — поплатишься даже хуже, чем я того желал бы! Я тебя тогда собаками затравлю!

А вскоре после этого к старосте явился королевский надсмотрщик из мелких дворян с такой речью:

— Ты почему, староста, лес не валишь? Места там болотистые, дороги ни к черту, всадник с конем увязнет! Почему не нарубишь стволов, не загатишь дорогу? И почему не корчуешь лес, чтобы протянулись вокруг деревни добрые поля?

— Благородный господин, — отвечал староста, человек умный, как сто чертей. — Со всех сторон корчевал я лес и дорогу поправлю, но, во имя сладостной тайны Девы Марии, не посылай меня в ту сторону. Край тот принадлежит пану Ольдриху, и Боже меня сохрани ступить туда ногой. Это наверняка будет стоить мне жизни, а по меньшей мере окажусь внутри вон той башни. — И староста показал на крепость, гордо высившуюся на острове.

Белая, красивая, благородная, неприступная, она вполне могла внушить страх, если подумать о ее гарнизоне.

— Староста, — возразил надсмотрщик, — к чему эти отговорки? Король хочет расширить поля, король приказал проложить хорошие дороги. Так велит король, и я, его слуга, повторяю это. Не советую обсуждать дела, в которые входит сам король! Так что ступай в лес со своими людьми, вали деревья и исправляй дороги!

— Ах, господин, ты уедешь, а как же я, убогий, покажусь на глаза вельможе высокого рода, да еще у которого так много знатной родни? Знаешь ли ты, что меня он называет рабом, что и горожан оскорбляет и с презрением отзывается об их оружии? Меч у них, говорит, для того, чтобы резать тесто, им они отмеряют сукно, от кончика до эфеса… И это еще не все: раз как-то он избил посланца, который привез судебные счета, а в другой раз измазал краской плащи старост на срамных местах…

— Ступай! — вымолвил надсмотрщик, видимо, смотревший сверху на вельможных гордецов, — Ступай, я, королевский слуга, приказываю тебе!

Легко приказывать, нетрудно сказать: сделай то-то и то-то! А как быть человеку? С какого конца ухватиться?

Староста срубил несколько деревьев вблизи заветной скрадки — а пан Ольдрих тут как тут! Скачет на коне, рука поднята, в глазах молнии.

— Высокородный пан, что же мне делать? Я всего лишь слуга! Королевский надсмотрщик приказал рубить лес, и если я не подчинюсь — отвечу, поди, головой. Высокородный пан, я ведь всего лишь раб!

— Пусть терзают тебя по ночам кошмары, да не пить тебе воды, а хлебать болотную жижу, пусть проказа разъест тебе зад!

И с каждым словом — удар. Избив старосту, пан Ольдрих схватил палицу и со всей силы швырнул ее в честного малого, который подрубал сухостой. Палица — надвое, череп треснул так, что бедняга не успел и к Богу воззвать. А пан Ольдрих повернул коня и поскакал в свою крепость. Там надел он роскошное платье и изготовился в путь. Собрался пасть к ногам короля, принести жалобу на своевольного старосту.

 

ЖАЛОБА

Высокородный пан Ольдрих склоняет колена пред королем и говорит:

— У меня богатые владения, мало какие сравнятся с ними, и много у меня подданных — и знаешь, король, мои владения прилегли к твоему лесу. В том лесу я не охочусь, не травлю зверя, а поворачиваю коня от границы. И не ступил бы я в твои пределы, кабы не было у меня заветной полянки для ловли птиц. Там много кустов, обсыпанных ягодами, и живут там щеглы и всякая певчая птаха. Их-то, король, ловлю я на радость себе и люблю слушать их пение, А тут является какой-то хам и рубит мой дуб и отвечает дерзко! Человек этот низкого рода, жалкий, рыцарю нельзя поднять на него меч, только палкой можно попотчевать такого. Король! Несносны мне его речи и наглость; когда он говорит, мне кажется, будто нечистая тварь предо мною, будто некий гад шипит мне в глаза. Прогони его, король, с места, окажи милость в правом деле, склони свой слух к просьбе высокородного человека — или я растопчу его конем и проломлю ему череп палицей, как поступают с невольниками, восставшими на господ!

— Кто это говорит? ответил король. — Кто рассуждает перед королем о высокородных и низких? Кто это так возносится? Или не знаешь ты, Ольдрих, что во власти короля в одно мгновение обратить гордость в великое униженье или, если ему угодно, вознести человека незнатного рода? Отправляйся к братьям миноритам, покайся в высокомерии своем, а когда твоя мысль успокоится и ты научишься лучше владеть своим языком, иди на суд к епископу Бруно, которому я дам право решать в этом ничтожном деле. Епископ присмотрится к тому старосте и, если признает его действия справедливыми, подарит ему коня с седлом.

Тут затрубили трубачи, и хорошенькие пажи в зеленых и красных облегающих штанах перешли с левой стороны трона на правую, неся свитки пергамента, красивые печати и малые клещи к ним, и воск, и огонь. Затем держал речь по-латыни какой-то магистр, а господин де Фо заговорил по-французски, советники короля отвечали ему на немецком языке, и никто больше не обращал внимания на возмущенного пана Ольдриха, кроме разве двух глупых пажей, которые с милой улыбкой приподняли полу его плаща, давая тем знать, что ему пора убираться.

Ольдрих вырвал плащ из рук и смерил их взглядом, который можно сравнить с ударом.

 

ДВА СОПЕРНИКА

На обратном пути Ольдрих проезжал мимо селения. Ладви. Добравшись до подножия холма и пройдя поворот, он увидел, что навстречу ему двигается из-за холма свита какого-то рыцаря.

— Господин, — сказал один из слуг Ольдриха, — по-моему, это люди благородного пана Чеча. Ушаю его прапорец и цвета его латников.

Пан Ольдрих придержал коня — не хотелось ему встречаться с рыцарем менее высокого рода. Да были еще между ними кое-какие счеты, и Ольдрих презирал панов Чечей, когда-то добивавшихся покровительства Витековичей. Милостью короля Вацлава этим Чечам дан был во владение город по названию Глубокая — да надолго ли? Как стал королем Пршемысл, так и глубоцкие владения были у Чечей отобраны… Стало быть, они бедняки, и Ольдрих презирает их, не хочет с ними встречаться. Но пан Чеч останавливает коня и поворачивается к Ольдриху.

— Слыхал я, обидел тебя король, на жалобу твою ответил ни так ни сяк, а тебя, словно какого-нибудь простолюдина, предают суду. А хочешь узнать, что случилось со мной? Так вот — рядом с моими полями стоит королевский город. Домов в нем не больше, чем пальцев у нас обоих. Один дом принадлежит некоему суконщику, у которого хватает и денег, и чванства, чтоб разыграть из себя важного барина. Мать его была невольница, а он держится вельможей и для своей потехи вынашивает соколов. Шел как-то я по своей земле, вдруг вижу — какие-то грубияны на лошадях и среди них сам тот купец и его сокольничий с кругом и с птицами. Еле-еле дорогу мне уступили. Так что ты скажешь — этот сокольничий снимает колпачок и пускает сокола на стайку голубей, которые с моей крыши взлетели! Ну, задал я им жару! Сломал их круг, а купцу отпустил дюжины две напоминаний, чтоб Одевался согласно подлому своему происхождению да носил бы дерюгу, от отца унаследованную. Потом этот гордец сломал где-то шею, потому что мои слуги подрезали у него подпругу, а лошади сунули под хвост колючку.

Эх, кабы Бог, даровавший мне имя и благородный род, покончил со всеми купчишками да изменил бы сердце короля, чтоб он не наказывал дворян и не защищал подлых хамов! А коли будет он поступать так, как сейчас, — пусть не царствует, не венчается короной, не носит дворянский меч!

За разговором оба рыцаря уже поднялись на холм и ехали теперь по живописной местности, откуда открывался великолепный вид. Один хвалит коня другого, и оба обмениваются дружественными словами. «Кабы знал я, что думаешь ты обо мне благородно, кабы имя твое не давило на мою знатность, да не превозносился бы ты над моими родичами — пожалуй, могли бы мы объединиться в верной дружбе, ибо король, оскорбивший меня, и тебе — недруг!»

Такого рода думы мелькали в голове пана Чеча, да и Ольдрих в мыслях своих готов был с ним примириться.

 

ПАЛЬЦЕРИК

Витековичи и иные чешские дворяне в Австрии как дома. Живительно ли, что льнут они к королеве Маргарите?

Льнут к ней, вертятся вокруг ее дам, целуют ей ручки, и король, которому нравятся галантные беседы, слушает их с удовольствием. Их десятка три, а то и больше, этих девиц, и королева с королем часто проводит время среди них. Пршемысл улыбается, Маргарита грустна. Мысли ее совсем в другом месте — летят они к монастырю святого Франциска, ведут беседу с подругой королевы, Анежкой, отвечая ей беззвучными словами; королева едва не плачет. Под легкий говор, что переходит с предмета на предмет и вьется подобно шелковой ленточке, Маргарита беседует с той, что живет за крепкими стенами, с той, что сейчас читает молитвы. Вот что мысленно говорит Маргарита Анежке:

«Я одета в кружева, при каждом движении шуршит мое роскошное платье, как сухие листья. Мое время — время сожалений. Вижу облака, что плывут по небесному руслу, вижу убегающие годы, вижу свои ошибки. Выбрала я благородного супруга, а он — одинок в моих объятиях, и я одинока, и лоно мое заперто. Бог призывает меня к покаянию и указывает мне твой путь, о блаженная Анежка!»

Король через плечо Маргариты смотрит на одну из фрейлин. Волосы у нее подстрижены так, как у рыцарей, у нее хрупкая шейка; ей шестнадцать лет. Нежны ее ноздри, красиво изогнуты брови, прекрасны глаза. Король заговорил с девицей, ведет ее к столу, покрытому сукном с зелеными и белыми полями: это шахматный стол. Пршемысл просит девицу сыграть с ним. Дворяне не спускают глаз с короля, ибо девица, прозванная при дворе «Пальцериком» — ее рыцарская прическа «пальцер» — ибо эта девица прекраснее всех.

Вот король опять заговаривает с ней и снова целует ей руку, а когда наступает ночь, входит к ней и сжимает ее в объятиях.

Но кто-то из служанок заметил, как Пальцерик выходит из спальни короля. Идет эта служанка к дамам, болтает с другими служанками, и не настал еще обеденный час, как новость разнеслась по всему дворцу.

За обедом дворяне сидят будто в воду опущенные, никто не взглянет на короля, никто не поцелует ручку соседке, но королева улыбается. Она снимает перстень со своего пальца и дает знак той, что прекраснее всех, сесть с ней рядом. И просит ее украсить себя перстнем королевы.

Когда пришел срок, родился от этих объятий сын, нареченный Миколашем. И вырос он самым благородным, а также самым красивым юношей.

 

БИТВА

Был у короля Пршемысла двоюродный брат по имени Филипп. Характера этот Филипп был легкого, в действиях скорее пылкий, чем рассудительный. И красив он был — какое-то очарование таилось в его натуре, и Пршемысл питал к нему благосклонность. Заботился о нем и в надежде, что Филипп станет опорой Чешского государства, добился, чтобы его сделали Зальцбургским архиепископом. Но Филипп даже посвящения не принял и, не обращая внимания на добрые советы, жил так весело, что возбудил недовольство своего капитула. Тогда каноники выбрали другого пастыря, однако Филипп не желал оставлять свою должность. И вышло так, что баварские герцоги приняли сторону новоизбранного архиепископа, а Пршемысл сторону двоюродного брата. И вскоре началась война. Старые споры, давние причины, вечная борьба за первенство и, конечно же, потеря Штирии (отошедшей к Пршемыслу) побудили вступить в войну и венгерского короля Белу.

Весной 1260 года вышли друг на друга две огромные армии и расположились на рубежах Венгерского королевства и Моравии, там, где река того же названия впадает в Дунай. Одна армия разбила стан на левой стороне, другая на берегу Моравы.

Сто сорок тысяч неприятельских воинов стало против Пршемысла: Болеслав, великий князь Краковский, Даниил, князь Галицкий, сербы, болгары, валахи, дружина греков, наконец, орда кровожадных татар. (Хан Берекай хотел этим подтвердить свой союз с Белой, ибо два этих народа вступили в сговор против христианских владык.)

В чешском лагере — каринтийцы, силезские князья, маркграфы Бранденбургский и Мейссенский. Всего воинов v Пршемысла насчитывалось сто тысяч, из них семь тысяч конницы, с ног до головы закованной в латы. Приятно было смотреть, как носятся они перед лагерем. Сбруя звенит, кони ржут, сверкают мечи. Подскакивают эти всадники к низкому берегу и, возвысив голос, кричат через реку неприятелю:

— Эй, куман, Плавче, чего прячешься?! Так и будешь стоять без дела? Не трусь! Иди сюда, к нам, или дай нам время разыскать тебя в твоем логове! Да не кобенься — мы вежливенько снесем тебе голову! Давай к нам, да поближе, не бойся, достанется на всех! Нас тут парочка добрых юнаков, быстрых лучников, сильных копейщиков, и пленных добываем ловко, и сечемся славно, побеждаем отважно! Приходите же, гляньте на нас вблизи!

Король усмехается, слыша эти крики. Приятна ему нынче похвальба воинов. Он понял, что легкой куманской коннице и татарам с венграми легче двигаться по песчаной почве, чем его железным всадникам. Надо бы переманить противника на свой берег. В поисках утоптанной площади, где легко было бы расскакаться рыцарям, объездил король всю местность вдоль и поперек и остановился возле деревни по названию Кессенбрун. Осматривал, взвешивал выгоды этого места, соображал, что могло помочь врагу, — и вот решение готово. Собрав военачальников, сказал им король:

— Друзья, не хочу ждать, пока кони съедят последнюю охапку сена и у наших кобыл проступят ребра под кожей. Те, у кого хорошо подвешен язык, пускай идут, кричат, пускай раздразнят врага! Оскорбляйте их как угодно, раздуйте пламя их гнева! Пусть высоко взлетит оно, подобно воронам и галкам! Желаю, чтобы венгерский король без помехи перебрался через реку, желаю отступить, и чтоб на его дороге не стоял ни один лучник! Пускай безопасно перейдет брод, пусть ваши оскорбления заставят его это сделать. Слышу яростный свист их дудок, значит, они жаждут боя, и крики их несутся вдоль войска, и копейщики в бессилии своем стучат древками о землю и колотят по воде так, что она взметается фонтаном! А вы раззадорьте их еще больше! Когда они совсем сорвут голос и побледнеют от ярости, скажите им — Пршемысл вызывает короля Белу!

И разъехались ho берегу рыцари, выкрикивая обидные слова венгерским воинам. Когда гнев тех дошел до крайности, к берегу подъехала группа трубачей с барабанщиками, в центре которой ехал король Пршемысл. Трубачи и молоденькие барабанщики стали выкликать имя Белы, повелителя бессчетных воинов. Бела, не колеблясь, подогнал коня к самой воде. Он бледен, борода и усы его встопорщены от ярости.

— Слушаю тебя!

— Король! — кричит ему Пршемысл. — Я обращаюсь не к рабам твоим и не к слуге хана Берекая, который — язычник, лжец и собака; мои слова — к тебе, рыцарственный король!

Бог даст одному из нас победу, другого загонит в даль великую, туда, где горе, и пустота, и смерть. Войско у тебя большое — а есть ли отвага? Позволь нам мирно перейти через реку. Отойди со своими людьми на двадцать крат, двадцать полетов стрелы, и на третий день в шестом часу сойдемся в битве.

А коли опасаешься, что я стану ногой на твоей земле, — иди сюда сам, и мое войско отойдет на двадцать крат, двадцать выстрелов.

— Никто не назовет меня робким королем! Чтоб мне не вернуться в свою страну, чтоб умереть мне позорной смертью и никогда не носить короны, коли не отыщу тебя в твоем теплом гнездышке! Хочешь битвы? Ах, несчастный король! Вижу за тобой только кучку людишек, за мной же — необозримое войско! Ступай, отходи на свои двадцать раз по двадцать выстрелов и послезавтра в шесть часов приготовься к гибели!

И заколыхались прапорцы, затрубили трубы — отступает чешское войско. Пршемысл приказал воинам мирно отдыхать. Разрешил им разойтись по укрытиям, сам же с рыцарями оттянулся к избранному месту у деревни Кессенбрун.

А конные куманы, татары и венгры переходят через реку Мораву. Лошади высоко поднимают головы, всадники — руки с оружием. В воду! Глубже, глубже! Вперед! Лица горят жаждой боя, гнев обуревает людей, самые нетерпеливые шпорят коней и бьют мечами по вспененной воде.

Конница переправилась, и ни одна стрела не просвистела над нею; вот вышли на берег, построились — и тотчас первый полк двинулся в наступление, за ним скачут куманы, татары и воины воинственного короля.

Какое вероломство! Армия Првдемысла пребывает в праздности, ибо далеко еще до условленного часа битвы! Чешские отряды рассеяны где-то поодаль, а уже раздались звуки труб, и гром литавр, и крики сражения…

С утра хмурым был день, на рассвете низко стелился туман, а теперь над беснующимися полками сияет солнце, заставляя пламенеть краски знамен. Нападение совершается под ясным небом. Видно: широкой лавой валят куманы, татары и венгры, уже можно различить их желтые оскаленные зубы, и морщины вокруг прищуренных глаз, и лица, искаженные яростью, расслышать их жаркое дыхание.

Король Бела изменил своему слову! И младший король Иштван, словно шут, и язычник, и раб, и лжец — изменил своему слову! Он простирает руку, посылая в атаку все новые и новые отряды. Еще не все его пешие воины добрались до берега, еще часть их осталась на той стороне, но король зрит несомненную победу и отдает приказ ударить по рассеянным полкам чехов.

Ах, король Пршемысл!

Рассказывают: в час битвы некоему Яну, сыну Свояна, явилось видение. Лежал он на смертном одре в своем доме, за много миль от деревни Кессенбрун. Лежал не один, его окружали родные: отец, мать, двое дядьев и священник, исповедующий умирающего. Силы уже покинули Яна, душа его уже готова была вылететь из бренной земной оболочки. Руки его лежали бессильно, и не мог он шевельнуть ни головой, ни телом. Когда же подошел час сражения, умирающий вдруг сел на постели и воздел руки. Его исхудалое лицо просияло. Кинул он взгляд в окно, на летний ясный день, глянул прямо на солнце, которое, казалось, пылает огнем, рассылая потоки света. Потом Ян встал с ложа, сделал семь шагов и начал читать молитву.

И написано, что родные, увидев это, были охвачены ужасом и страхом, и только священник сумел их успокоить.

Написано, что творилось нечто сверхъестественное — ведь больной юноша действительно был близок к смерти и уже давно лежал без движения. Он был слабее новорожденного — а вот же ходит в тяжелой шубе из волчьего меха!

Далее записано, что когда закончил юноша молитву, из уст его вырвался голос — не обычный, а звонкий, и голос этот провещал:

«Вижу пространство необозримое и два войска. Одно войско чешское, другое — недругов короля Пршемысла.

Вижу — это другое войско, склонившись к гривам коней, с воплями мчится в атаку.

Земля отзывается стоном, гудит под копытами, но первое войско пребывает в бездеятельности. Оно верит в перемирие и считает ворон.

Вижу: король Пршемысл, подняв копье, равняет свои ряды. Вот тронулись они вперед.

Вижу: столкнулся воздух с воздухом.

Вижу: сгущается ветер.

Падает небо.

Вижу: святой Вацлав в облаках. Покровителю земли Чешской! Щите наш! Предстателю за нас! Душе родины!

Душе народа своего, обнажи меч! Не дай погибнуть нам!

А вот пятеро святых братьев, и святой Войтех, и святой Прокоп!

Вот над хоругвью святого покровителя взлетает белая и золотая орлица!

И склоняется эта хоругвь: грозит, вот склонится, вот устремится на врага!..»

Тем временем у деревни Кессенбрун сметен был первый полк Пршемысла, и куманы с венграми, и татарские конники гонят туда, где стоят рыцари, закованные в железо.

Запели чешские воины. Король Пршемысл — сама быстрота, сама зоркость, сама воля и мысль — определяет место пражскому бургграфу пану Ярошу и пану Воку из Розенберга, земскому маршалу и пану Борешу. За ними он сам ведет свой полк. Вот столкнулись первый ряд, и второй, и третий с куманской конницей. Древка ломаются, щиты сплющивают узенькие груды куман; теснят коней, раздвигают ряды, страшным клином врезаются в гущу конных; одни останавливаются, другие шатаются, третьи падают. Бурей, разразившейся словно в преддверии ада, бурей, в ужасном грохоте смерти, блещут мечи. Земля в крови утонула. Травы красными стали. Туча покрыла сражавшихся, и в туче той, пронизанной взмахами рук, и падающим оружием, и брызгами крови со всех сторон, в этой туче гибнут без числа всадники с белыми глазами и дергающимися лицами.

Когда к Кессенбруну подоспели остальные чешские полки, все венгерское войско обратилось в беспорядочное бегство. И рассказывают — в одной этой битве сложили голову восемнадцать тысяч врагов. Рассказывают, кровью окрасились воды Моравы, и груда мертвых тел загородила речной ток. Рассказывают — трудами пана Бореша из Ризенбурга в руки чехов попала несметная добыча.

 

МИР

Два венгерских короля, Бела и Иштван, отправляют послов к Пршемыслу — просить мира и договориться об условиях. Послами снарядили самых высоких вельмож. Едет с ними епископ, едут несколько священников и множество слуг. Все одеты, как в большой праздник. Низ камзолов вырезан у них треугольниками, штаны облегающие, чулки; лисьи шубы крыты кармазином и подпоясаны золотыми поясами. Двигаются они строго, склонив голову, и народ смотрит на них, и рыцари разглядывают. Никто ни слова не выронит, но когда пройдет посольский поезд и скроется за поворотом — в толпе взрывается веселье. Какой-то озорник шлепает себя по заду, другой улюлюкает, третий провожает послов насмешливыми жестами, да и рыцари едва удерживаются от того, чтоб не подпрыгнуть от радости. Ах, победа — веселое, счастливое дело! О чем же говорят между собой люди? Рыцари толкуют о сражениях: кто кого убил, кто самый храбрый, у кого колени малость дрожали, кто в чем просчитался, а кто не ошибся, предсказывая итог войны. И, конечно же, со всех сторон слышно: «Я-то с самого начала говорил! Я так и знал, я все угадал в точности!»

Рыцари точат зубы на богатую добычу и твердо верят, что захватят Венгрию и поделят меж собою владения.

Приятно рассуждать об этом! Приятно помечтать о табунах, о богатых имениях, о виноградниках, о целых стогах даровой овечьей шерсти. Кто попроще, довольствуется тем, что объявлено перемирие; однако и таким тоже кажется невредным попировать в венгерских городах, ухватить для жены штуку сукна, поймать где-нибудь славную телку. Сложив руки на пустом животе, истекая слюной, ждут они только команды в поход ее, конечно, дадут еще сегодня, в крайнем случае завтра.

Меж тем король Пршемысл мирно беседует с венгерскими послами. Он говорит:

— Я с большим удовольствием воевал бы с язычниками, чем с христианским королем. Нет у меня к нему злобы, я почитаю его, протягиваю ему руки с предложением вечной дружбы. Что нас разъединяет? Что разделяет государей единой веры, когда язычники стоят у их границ и со всех сторон нашей религии грозит немалый ущерб? Я не сделаю ничего, что оскорбило бы ваших королей, не стану разорять их городов и грабить их сундуки, не захвачу их земель. Я поверну свои войска вспять, а старший король, Бела, и младший, Иштван, пускай перестанут строить козни, пускай объединятся со мной против поганых!

Слушая такие речи, чешские дворяне ушам своим не верят, и тысячи вопросов сверлят им мозг: «Это что же — король отступает? Никакой прибыли от победы не будет? И большая часть добычи ускользнет от нас? Нас не поставят начальниками над завоеванными областями? Значит, зря мы проливали кровь? Да кто дал ему совет решать так мирно? Какая слабость, какая осторожность выбивает у него из рук верную выгоду? Неужто он стремится только обезопасить свой тыл? Или в голове у него засела мысль об императорской короне? И он согласен служить папе словно некий раб?»

Непонятна дворянам снисходительность короля. Они разочарованы, негодование грызет их, злоба прорезала морщины на их лбах. Но Бруно, епископ Оломоуцкий, тот, который был когда-то поставлен наблюдать за действиями Пршемысла и который часто беседовал с королем о восстановлении былого архиепископата — этот мудрый Бруно счастлив.

— Бог, — сказал далее король, не дал мне сына, но есть у меня племянница по имени Кунгута, она дочь маркграфа Бранденбургского. Я люблю Кунгуту, питаю к ней большую привязанность. Она мне любезнее всех, и я устрою ей такую свадьбу, о какой долго еще будут рассказывать. Отдаю ее руку доблестному сыну венгерского короля, ибо Бог внушил мне каким-либо образом упрочить союз с королями Венгрии и жить с ними в мире и согласии.

 

СВАДЬБА

Королева Маргарита достигла возраста, когда женщины уже не могут родить. Но можно ли допустить, чтобы это обстоятельство пресекло род Пршемысла? Неужто королю, покрытому славой, чье имя разносится далеко, воспеваемое в песнях, — неужто этому королю так и умереть, не оставив сына?!

Мучат такие мысли короля Пршемысла; он страдает. И обратился он к папе с настоятельной просьбой, и просил, и требовал, чтоб тот признал законным отпрыском того мальчишечку, что родился от любовных объятий и ликом своим так напоминает свою мать, прозванную Пальцериком. Пршемысл желал, чтобы этот его сын, Миколаш, мог бы унаследовать трон своего отца. Когда папе доложили о просьбе Пршемысла, сначала он ответил, что ни в чем не откажет победоносному королю, но потом стал медлить, колебаться, откладывать решение — и в конце концов забрал обратно свое обещание.

Король, сильно опечаленный, искал уединения; тут явилась к нему супруга его Маргарита с такою речью:

— Друг мой, принесла я в душе обет уйти в монастырь.

Король целует Маргарите руку, отговаривает ее, приводя множество доводов против такого решения, и, желая порадовать ее, почти забывает о своем горе. Но Маргарита стоит на своем:

— Я так хочу, друг мой, я решилась!

В сердце людей, и больших, и малых, внедрена жажда жить и любить; одни перемогают ее, другие ей поддаются, и жажда эта показывает как бы двойственный лик одной и той же вещи. Это — как свет и тьма. Порой свет ярок, иной раз его застилает сумрак, но нет ни единого существа, которое не было бы охвачено такою жаждой — и ни праведники, ни короли не могут избежать ее.

И вот настало время, и король Пршемысл просит папу развязать узы его брака и объявить его недействительным, поскольку еще задолго до свадьбы с ним Маргарита принесла святой обет. Королева подтверждает это, свидетельствует о своем обете, и епископ Бруно исполняет волю Пршемысла.

В Вене во время большого съезда просил Пршемысл руки другой Маргариты, дочери венгерского короля. Но этот брак не был заключен. При венгерском дворе увидел Пршемысл Кунку, внучку короля Белы и дочь русского князя Ростислава Михайловича. Была эта дева столь прекрасна, что ни словом сказать, ни пером описать. Великолепно сложенная, удлиненные овалом глаза, мягкие кудри, нежные руки, поступь словно некоего ангела. Когда она говорила, голос ее звучал как песня, поражающая человеческое сердце. Ее облегающее платье было тончайшей голубой шерсти, бархатный плащ с меховой опушкой ниспадал с плеч. В распущенных волосах сверкала диадема, в вырезе платья — византийское ожерелье с тремя монетками. Ангельская шея ее сводила с ума.

Смотрел король в бурные очи этой девы, и казалось ему — птицы поют, и настала весна, пришло новое время, время более счастливое, чем время бранных побед. Ни в первый день, ни во второй, ни в третий не заговаривал с нею Пршемысл, но следил за ней краешком глаза, даже когда беседовал с матерью ее, княгиней Мачвы, или с кем-либо из вельмож. И веселым был его голос, юношескими — движения, и ширилось сердце его. Он вдыхал негу и счастье, зная наверняка: вот королева, которая будет дана ему.

На шестой день, когда все королевы и короли вернулись после мессы, остановил Пршемысл Белу в просторном покое и сказал:

— Король, я вел войну против тебя и перебил достаточно твоих друзей. Делал я это без коварства, в открытом рыцарском бою. Мы боролись с тобой, как подобает мужам, теперь же настало иное время, и я прошу тебя оказать добро моей любви. Прошу — отдай мне девицу, которую страстно желаю, которую хочу сделать госпожой и королевой по праву и по мыслям моим, и по моему желанию!

И он назвал имя желанной девы и снова просил ее руки.

Король Бела поцеловал Пршемысла в губы, скрестив за спиной его свои старые руки. Потом он переговорил с Анной, княгиней Мачвы, и свадьба была решена.

В городе, названном по имени князя Бржетислава, там, где течет Дунай, в том краю, куда залетали смутные видения короля Пршемысла, состоялось венчание. В октябре, дня двадцать пятого.

Пршемысл шел, окруженный прелатами и рыцарями. Одни с мечами, другие с посохами. Прапорцы задевали края балдахина, звенели шпоры, звякали паникадила — и пение, ладанный дым, крики и радость поднимались прямо к небу. Прекрасна была Кунка (в дальнейшем имя ей будет Кунгута) в золотых туфельках, в горностаевой мантии. Она шла рядом с матерью, с левой руки ее поддерживал дед, король Бела. Он был уже стар, но шутил, хвалил ее красоту и со смехом подал ей тарелку, дно которой было хорошенько зачернено. По сторонам шествия кувыркались пажи, дурачок, веселья ради, ловил шляпой солнышко, и миннезингеры, шагая вслед за канониками, распевали во все горло.

После венчания следуют долгие празднества, затем болезнь, правительские труды, въезд в Прагу и тут снова — торжества за торжествами. При короновании Кунгуты присутствует Майнцский, архиепископ и пять епископов, а князей и владык не сочтешь.

Когда все кончилось, отбрасывает королева Кунгута свое покрывало и со вскриком любви обнимает счастливого короля.

 

ПРИВЕТСТВИЕ

Хлопотами Пршемысла с одной стороны и папы с другой завершился спор вокруг Зальцбургского архиепископства. И Филипп, и Ольдрих отказались от должности. Новым архиепископом поставлен был настоятель Вышеградский, Владислав — двоюродный брат Пршемысла. И фогтское право на те владения перешло от баварских герцогов к чешскому королю. Таким образом Пршемысл получил огромную власть в южных краях, ибо после войны, законченной перед этим, отошла под его руку и Штирия.

Если один властитель приобретает такое могущество — может ли другой смотреть на это сложа руки?

Нет. Кто допустит такое, кто не предпочтет пасть в бою — тот дурной рыцарь.

Да приимет же Господь души умерших, да охранит живых! Снова настало время готовиться к войне.

В Баварии страшно разгневались на Пршемысла. Нагромоздившиеся раздоры и споры, обиды, оскорбления, причины давние и новые, желание ссадить с императорского) трона Ричарда Корнуэлльского и посадить на него наследника Штауффенов, Конрадина — все это перемешалось в одну кучу, и вспыхнула война. Герцог Баварский вторгся в Пассау. Совершил налет на Зальцбург. Разорял крепости Пршемысла, его поля, его города — а Пршемысл двинул в Баварию, где добыл много побед, завоевал в свое время и Хебский край.

Когда лучшие рыцари пали в бою и прошел год, государи заключили перемирие. Вскоре после этого Конрадин окончил свои дни на плахе, утих и ропот против Ричарда (сторону которого держали чехи). А Пршемысл поспешил к милой жене своей, Кунгуте. Днем и ночью мчал его конь, и рыцари далеко отстали от короля.

Королева же, узнав, что едет король, вышла встречать его со всеми своими фрейлинами. Но не успели они приблизиться, как Пршемысл соскочил с коня и галантно поцеловал руку Кунгуты. Затем он поднял ее в седло и вместе с нею, под ликование толпы, въехал в замок.

Они прошли в просторный зал, где в камине весело горел огонь; когда же остались одни, молвила Кунгута:

— Могучий и мудрый король, ты не перестаешь думать о новых завоеваниях; как же поступишь теперь, в какую сторону пойдут твои рыцари, куда поведешь их?

— Ах, — ответил Пршемысл, — два крыла у мыслей моих, оба плещут на ветру, оба вздымаются, и нет у них единого желания. Занимали меня дела немецкие и дела венгерские, потом думы мои обратились к Штирии и Австрии, а также к полунощным странам. Я думал о мире, когда носил оружие, а когда несли меня кони мира, рождались причины войны.

Так было — но теперь мир навсегда поглотит войну. Пришло время долгого нерушимого покоя.

Королева сидит у ног Пршемысла. Слушает его с великой любовью, но не может поверить, что бой окончен. Думает она о борьбе всего христианства и отвечает супругу словами магистра певца Зигехера:

 

ПРИЗЫВ

На востоке неспокойно. Литовский князь Миндовг был предательски убит, язычник сел на его престол, и орден Немецких рыцарей с трудом отбивается от повстанцев. Ах, то дурные вести для Рима! И папа обращается к королю Пршемыслу и пишет письмо ему и призывает устами своего посланца: — Король, щит христианства, исполни клятву свою, заверши дело, начатое годы назад! Нашей крест на свой плащ и двинь войско против литовцев и русов! Бог наградит тебя в раю, а я, наместник Христа, уже теперь обещаю тебе отпущение множества грехов и отдаю тебе все земли, которые обретешь ты мечом или обращением в христианство!

Король дал знак слугам поставить скамью для папского легата на возвышенном месте и ответил так:

— Не будет покоя в тех далеких краях, пока не привяжут их крепким поясом власти к христианским странам, пока добрый пастырь не объединит их в правой вере. Первое сделаю я, но прошу и требую, чтобы Святой отец решил второе. Майнц — в сотнях миль оттуда, далеко от тех мест пребывает архиепископ! Пускай же папа, вручающий мне власть, устроит для моих земель архиепископат в Оломоуце!

Затем король призвал Бруно, и епископ изложил приготовленные им доводы.

Вот уже умолк Бруно, закончился разговор об архиепископском престоле, а король все не отпускает папского посла. Все расспрашивает его, а между делом приказывает придворным ввести всех вельмож и всех просителей, ожидающих аудиенции. Тогда раздвинули завесы с правой стороны и со стороны левой. Входят: тот из Штирии; этот дворянин с баварского рубежа; тут и француз, и венгр, итальянцы, поляк… Один в рыцарских доспехах, другой в коротком камзоле, третий в старинной шубе. Собрались со всех уголков Пршемысловой державы, из всех стран, подвластных его скипетру. На разных языках говорят они, даже латынь одного мало понятна другому.

Ответив на их приветствия, король молвил:

— Дай Бог и Дева Мария, чтобы мог я, как добрый король, развеять заботы, удручающие вас! Дай Бог, чтобы мог я исполнить ваши просьбы и примирить ваши споры, дай мне Бог отвратить опасность, угрожающую вам!

Тут он дал знак просителям, и те заговорили на всех столь разнствующих языках. Был среди них один прелат, он начал речь первым, и вот что сказал он, возвысив голос:

— Благородный король, ты правишь мудро и теперь готовишь крестовый поход. Много ходит слухов о том, что истекают сроки и завершается бег истории, что появились грозные признаки близкого конца света. Король! Страх летит уже над полями, ужас поселился в городах, леса полны угроз, народ впал в отчаяние, и даже звери в норах своих спят с открытыми глазами. Король, обезумевшие флагелланты оскорбляют Божий порядок, хан и недруги наши стоят у порога христианских стран, с четырех сторон надвигаются беды, и нет нигде защиты, кроме как у тебя. Твой меч охраняет нас, твоя мудрость улаживает споры, твое присутствие в стране внушает трепет тем, кто сеет беспорядки. Ах, король, не склоняй свое сердце к завоеваниям, оставайся в Чехии, выслушивай своих вельмож, решай дела в судах, дай людям утешение, развей страхи!

Король, успокоив прелата, разрешает говорить просителям. И приносят свои просьбы рыцари, бросаются на колени просители. Одному нужно то, другому это, третий в чем-то обвиняет города, пятый — монастыри, десятый — панов. И это еще только начало, потому что ни слова еще не произнесли посланцы князей и владетельных родов. В сопровождении папского легата Пршемысл прохаживается по залу мимо них. Спрашивает о здоровье их государей, усмехается хмурым взглядам, которыми обмениваются посланцы. Под конец подводит Пршемысл легата к венгерским родственникам Галицкого князя Даниила, союзника литовцев, против которых и призывают чешского короля выступить в крестовый поход.

Поистине, нелегко быть королем в стране, которая — перекресток времен, земных путей и влияний! Уже по разнице в одеждах может понять папский легат, каковы размеры и разнородность Пршемысловой державы; благословив безмерные заботы короля, он даже поверит, что все, долженствующее в ближайшем будущем случиться на земле, вытекает, подобно некоему роднику, из-под основания Пражского града.

 

ЛИТВА

Наконец были устранены премногие затруднения, и король Пршемысл двинулся на восток, в далекие Литовские края. Усиливались холода, и ехать было легко. Но только приблизились к городу, что носит название Торунь, погода вдруг изменилась. Повеяли теплые ветры, дороги залило водой, кони вязли в болотах, повозки застревали. Продвигаться вперед стало очень трудно.

При королевском войске находился некий итальянец, большой искусник, умевший устно и письменно изложить все, что бы ему ни приказали. Он сочинял письма, полные милости или гнева. В речах своих постоянно ссылался на Бога, но порой казалось, что он с той же легкостью готов повиноваться дьяволу. Добро и зло держал он в одной суме. Сейчас молится — а через минуту хватает черта за хвост, лишь бы помог ему, лишь бы подсказал какое-нибудь словцо позанятнее. Гонялся за словечками, как охотничий пес, и видели его всегда не иначе, как со свитком бумаги и пером, кладущим буковку к буковке и раздумывающим, как бы что написать. Он не был знатного рода, этот итальянец, скорее из купцов — а то и просто из мелких землевладельцев, потерявших имение по легкомыслию или по грешкам; теперь он кормился при дворе Пршемысла. Король награждал его серебряными монетками и, кто знает, может, обещал ему и нечто большее. Души его король не знал, а что до внешности, то стыдиться за итальянца не приходилось: тот всегда одевался так изысканно, словно владел двадцатью сундуками и ключами от двух городов. При всем том был он изрядно изнежен. Не привык ни сидеть на коне, ни ночевать в палатке. Метели, свирепые ветры, мороз и оттепель с дождями причиняли ему великие страдания. И к Торуни итальянец прибыл весь изломанный. Болела спина, ноги одеревенели, лицо горело, в ушах стоял звон, и он еле держался в седле. Тошно становилось ему от этой бесконечной равнины, и он убегал в мечтах к прекрасным и теплым итальянским краям.

Однажды — ему как раз грезилось о прекрасной Вероне — кто-то из знатных всадников тряхнул его за плечо со словами:

— Господин Франческо, господин писец! Эй, ваше благородие Перо ди Пергамент! Король вспомнил, что вы сопровождаете его войско, и желает обменяться с вами парочкой любезных слов. Эй, приятель, проснитесь же! Такое счастье выпадает не каждый день!

Франческо красиво присобрал в складки свой плащ, поправил кисточку на груди, подтянул ремни лат и вот уже он трусит рысцой рядом с королем. Пршемысл приветливо заговорил с ним, попросил взяться за перо и изготовить письмо, чтобы читать его литовским князьям по замкам: он указал Франческо, как начать письмо, что написать в середине и чем закончить.

Не прошло и трех часов, как письмо было готово. Франческо даже наизусть прочитал его королю, и тот подивился пылкости чувств, вложенных в текст. Похвалил Франческо, наградил, а после долго размышлял о его удивительной искусности.

К вечеру случилось так, что Франческо ввалился в лачугу, где уже расположился на ночлег какой-то литовский дворянин. Франческо страшно устал, ему хотелось спать, глаза у него просто закрывались, и он приказал слугам стащить литвина с постели с намерением самому занять это место. Дворянину это, естественно, не понравилось, вспыхнула перебранка, да такая громкая, что шум ее долетел и до слуха короля. Ах, он-то совершенно свеж! Он, поди, и не спит вовсе, и усталости не чувствует — наверное, испил какого-нибудь волшебного эликсира, дающего силу!

Итак, заслышав крики, государь пошел на голоса и увидел, как наш Франческо сражается с литовским дворянином двумя подушками и, конечно, словами, отнюдь не подобающими для королевских ушей.

Итальянец во все горло честил и самого литвина, и весь народ его, но так как был он слаб, его тощие ручонки и курицу не убили бы, а литвин был как гора, то поединок этот показался королю чрезвычайно смешным. Расхохотавшись, он сказал:

— Франческо, доблестный рыцарь, а я и не знал, что ты настолько двоедушен! Как? Твои пальцы еще в чернилах, которыми ты писал хвалу и любовь к литовским дворянам, — а теперь, вижу, сражаешься с ними, осыпая их грубой бранью!

— Ах, государь, вскричал Франческо, поняв, что король шутит, — мой язык, мои мысли и моя рука любят всякий раз то, чем они заняты в данный момент. Я заставил сердце свое излиться в письме к литовцам и сделал все, чтобы хорошо услужить своим уменьем и чувством вашим замыслам, но, закончив работу, дал свободу своим рукам и мыслям и отрекся от того, о чем только что хлопотал. Так у нас в Италии поступают все наемники, так же ведут себя и певцы при королевских дворах — так делают даже суки, когда их щенки подрастут. Дозвольте мне, благородный король, добавить: когда я слышу из уст рассказчика что-нибудь из мною сочиненного, я с трудом узнаю текст, и он мне совсем не нравится. Никакой радости я от этого не испытываю, но стыд и печаль, когда в сочинении моем попадается больше ошибок, чем можно извинить несовершенством человеческой души. — Король нахмурил брови, но велел отвести итальянцу спокойный ночлег — и наградил литвина, чтобы тот не сердился на этого озорника.

Вскоре войско добралось до Торуни, но тут уж не могла сдвинуться с места даже легкая конница. Пришлось королю надолго застрять в этих краях, дожидаясь, пока установят дороги. Затем он дошел до Зелма и тут добился мира между князем Поморья Мествином и орденом Тевтонских рыцарей. А потом пришло известие, что новый папа устанавливает в Литве свою власть и что архиепископат в Моравии учрежден не будет. Тогда король повернул коня вспять.

 

КАРИНТИЯ

На Каринтийском герцогстве сидел брат Зальцбургского архиепископа и близкий родственник Пршемысла. Имя его было Ольдрих. Он обладал чрезвычайно ласковым сердцем, не мог ни в чем никому отказывать, а о щедрости его ходили легенды. Живительно ли после этого, что временами казна его была пуста? Пршемысл, у которого золота, серебра, денег и владений было без счета, охотно выручал Ольдриха и делал это с таким благородством, с такой деликатностью и простотой, что поистине не мог не завоевать его любовь. Но, конечно, не только в этом была причина привязанности Ольдриха, и жестоко ошибается тот, кто думает, будто приятно человеку входить только через двери выгоды. Ольдрих любил Пршемысла за величие его сердца, за доблесть, за уменье побеждать, за крепкий порядок, за мудрое правление — короче, за все те добродетели, которые сделали Пршемысла одним из славнейших государей.

Когда здоровье Ольдриха стало ухудшаться, и он почувствовал, что в груди его разрастается недуг и нет у него уже прежних сил, пришло ему в голову, помимо счетов с Богом, упорядочить и мирские свои дела, обеспечить своему герцогству мир и благоденствие. И сказал он Пршемыслу:

— Король, власть твоя возрастает с каждым днем, держава твоя простирается далеко на полночь и далеко сюда, к югу. Имя твое звучит во всех замках, и нет государя, который принес бы столько пользы своей стране и который лучше охранял бы ее, чем ты. Я размышлял об этом не без радости. Я счастлив, что твои земли соприкасаются с моим герцогством, и рад назвать тебя кузеном, и дядей, и братом. В этом мое утешение, ибо моя страна, хоть и не бедная, все же не изобилует богатством; и мир, и покой ее не обеспечены. Все это я говорю в полном сознании, по зрелом размышлении, и говорю я это не для того, чтобы просить у тебя в. чем-либо помощи, но чтобы назначить тебя моим наследником.

— Да будет дней твоих, — отвечал Пршемысл, — столько, сколько есть малых и больших, низких и высоких вершин в Альпах! Да пребудешь ты на свете столько лет, сколько есть слов в человеческом языке, и да не гнетут тебя никогда печальные мысли. Зачем думать о смерти?

— Я и не думал о ней, пока был здоров, но теперь дыханье мое увядает. Болезнь прорезала морщины на моем лице и лоб мой окрасила желтизной.

— Бог повелел государям умножать их земли, — сказал Пршемысл. — Они не должны останавливаться ни перед войной, ни перед теми страданиями, что ожидают их на поле боя; могу ли в таком случае отказываться от наследства, которое ты передаешь мне во времена мира?

— С любовью и уважением, — проговорил Ольдрих, — с любовью и уважением прошу тебя: возьми под охрану Каринтию после моей смерти!

— С любовью и уважением, — ответил Пршемысл, — принимаю, но буду молить Пречистую Деву, да вернет она тебе здоровье, чтобы долго еще радовался ты жизни и в глубокой старости, примиренный с Богом и людьми, отошел в вечный рай!

Затем Ольдрих призвал каринтийских вельмож и велел при свидетелях изготовить запись и документы о своем решении.

Писарь вытирает перо, Пршемысл в задумчивости устремляет взор на пламя свечи, герцогиня громко рыдает.

— Ах, не плачь, — говорит Ольдрих, слегка касаясь ее плеча. — Провижу далеко вперед и вижу — хорошо тебе будет жить под охраной короля Пршемысла; вижу — никакие споры, никакие распри не сокрушат твоего вдовства. Ибо, если и принял я свое решение без ведома царствующего императора, то есть у меня согласив того, для кого имперские курфюрсты уже готовят мантию: все государи, всё рыцарство, весь христианский люд верят и надеются, что императором станет не кто иной, как тот, кто возьмет в супруги дочь чешского короля.

Когда пришел срок, слег герцог Ольдрих, и смерть унесла его раньше, чем он, видимо, думал.

 

ЗЕММЕРИНГ

Король иль нет, богатый иль бедный — все мы покорные рабы смерти. Стоит кивнуть сей госпоже — и падают короны с головы государей, и они, нагие, лишь в рубище своих грехов, предстают перед Судией. Умер герцог Ольдрих — а вот уже и у короля Белы плохи дела. Костлявая жница с серпом за поясом, с песочными часами в руке стала у его ложа. Ах, нет печальнее часа, чем этот, ибо друзья и родичи покинули короля, и Бог весть, где оба его сына. Он сделал их государями, разделив между ними свою державу, но алчность и страсти обуяли их сердца. Раздоры свои решают они войной и, забыв долг сыновнего почтения, не прибыли во дворец. И добрый король, одинокий в свой тяжкий час, вспоминает о рыцарственном противнике. Вспоминает о Пршемысле, с которым вел войны, которого сделали другом брачный союз и договоры. И, обращаясь к нему голосом умирающих, просит король Бела, чтобы Пршемысл как родственник и верный защитник пекся о его роде.

С такой мыслью и умер король Бела, Случилось это через полгода после того, как Пршемысл принял карин-тийское наследство. Таким образом стал он теперь королем Чешским, маркграфом Моравским, герцогом Австрийским, а также владыкой Каринтии и Крайны. После того как он вступил во владение Каринтией и стал править там твердой рукой, брат покойного Ольдриха, Филипп, тот самый, который властью и ходатайством чешского короля сделался патриархом Аквилейским, вдруг вспомнил о своих правах и вошел в тайный сговор с каринтийским дворянством и с венгерским королем Иштваном. Дело дошло до войны. Филипп был разбит без труда и лишен даже патриаршества. Король Пршемысл, многократный победитель, восстановил порядок — и вот возвращается в Чехию. Он думает о своей жене, улыбается, и сердце его исполнено нежности, а в ушах звучит голос Кунгуты. Внутренним взором видит он покой в Граде и госпожу свою, и ребенка — нежную доченьку; видит города свои и села… А перед глазами его встают вершины, достигающие неба. Он счастлив. С левой руки скачет с ним рядом гордость его, с правой — его блаженство. Радостен король, нетерпеливо шпорит коня, и жеребец выносит его далеко вперед. Свита едва поспевает за ним.

«К чему такая спешка? Дорога скверная, и весь поход, и результаты его, и обратный путь — все ни к черту! Завоевали мы отличную землю — а что толку? Ровно никакого! Король не поставил нас управлять ею. Он о нас не думает. Притесняет. Держит в подчинении. Урезает наши права. Не слушает наших советов, куда охотнее приклоняет слух к речам епископа Бруно.

Ах, как скверно устроен мир! Епископу доверено править завоеванной страной, горожанин разыгрывает из себя благородного, а рыцарь, вернувшись с войны, — подсчитывай с казначеем на счетах ростовщика, сколько он должен королевской казне!» Так размышляли вельможи Пршемысла. Молча, без слова, без звука.

Один дворянин положил было ладонь на луку седла соседа, уже открыл было рот, готовый бросить призыв к возмущению, да стиснул зубы и промолчал, так и не выговорив имя, которое жжется. Да может ли он выдать себя этим гордецам? Может ли быть уверен, что не предаст его кто-либо из дворян, которые всеми силами тщатся ухватить для себя какую-нибудь выгоду и жаждут первенствовать? Эх! И вместо доверительной речи произносит наш дворянин несколько ничего не значащих слов и, подхлестнув коня, спешит догнать короля.

Когда они приблизились к перевалу по названию Земмеринг, увидели: стоит у дороги какой-то человек, по виду табунщик. У него длинные волосы, узкая грудь, а в руках большой кнут, которым он со свистом рассекает воздух. Король заметил этого человека краем глаза и послал к нему одного из своих слуг.

— Добрый человек, скажи, как называется этот перевал и проходима ли дорога? И долго ли нам еще подниматься в гору?

Спрошенный пожал плечами, и на лице его появилось выражение страха. Слуга вернулся к королю.

— Государь, я заговорил с человеком, указанным тобой, а он не понимает по-немецки и очень испугался.

Король пришпорил коня. Зоркий взгляд его вперился в склон горы. И заметил он, как зашевелились кусты, как промелькнули вдали всадники — король распознал даже, что всадники эти подпрыгивают, как те, кто скачет на неоседланных лошадях. Подозвал король свою свиту и, когда все собрались в круг, сказал:

— Друзья, мы возвращаемся из боя и проезжаем по краю, где царит мир. Едем по дружественной стране, но нигде не слышим тут понятной нам речи, не встречаем ни пастухов, ни прохожих — зато мы видели человека, который нам не ответил, и всадников, которые прячутся и убегают, причем на лошадях они сидят, как куманы. Это пахнет предательством! Поэтому мы повернем и поедем окольными тропками, ибо ущелье впереди занято неприятелем, а на горах, стеснивших это ущелье, лежит в засаде венгерское войско!

Он повернул коня и тем избежал верной гибели.

Дворяне же, свидетели этого, быть может, поверили, что короля спас какой-нибудь добрый отшельник или святой. А может, им стало страшно, что король читает чужие мысли и чует измену. Быть может, это заставило их изменить свои тайные мысли?

Нет. Ни один летописец, придерживающийся правды, ничего об этом не сказал.

Вельможи ждут только удобного случая, и, когда королю придется туго, они наверняка устроят заговор.

 

МЕЧТА КОРОЛЕВСКОГО СЕРДЦА

Куманская конница вторглась в Австрию, и король Пршемысл провел в Венгрии много победоносных битв; когда же после новых походов заключен был мир и, казалось, окончена была вражда с герцогом Баварским Генрихом, король вернулся к жене. Этот период между двумя войнами был как пауза между двумя поцелуями возлюбленных. Это — время, наполненное словами короля, и любовью, и нежностью, и мирными трудами. Пршемысл видел, что мир уже приносит плоды, и чувствовал, что его усилия близятся к завершению. Его наполняла надежда, что Бог даст ему сына, которому он сможет передать все, чего достиг.

А певцы при его дворе задумывались, под каким именем воспеть Пршемысла, какой хвалой осыпать его в песнях. И вот, когда они так рассуждали, им представился удобный случай войти с толпой придворных в королевские покои. Там была и королева. Она улыбалась, и это внушило певцам мысль, что она не разгневается, если они спросят ее. И сказал один из них:

— Королева! Почтение, любовь, горячая преданность и желание, чтобы добрый Бог дал тебе все, что избрало твое сердце, настолько переполняют нас, что пересиливают даже робость, какую испытывают в твоем присутствии простые люди, хотя бы и мастера в своем искусстве. И вот, поскольку стеснительность наша побеждена, мы не можем не обратиться к тебе и не высказать того, что кипит в наших сердцах: здрава буди, королева! Да цветет долго милость, что увенчала твою главу, — милость, ниспосланная Богом в знак того, что ты — орудие его предначертаний! Прими же сие приветствие и ласково ответь нам, чтобы мы в простоте своей и преданности могли задать тебе единственный вопрос!

— Дело мастеров — говорить, — ответила Кунгута, — дело же королевы выслушивать речи и просьбы. Говорите!

— Королева! Король, герцог и победитель во множестве битв Пршемысл, однажды привлек внимание каринтийского мастера к легенде о царе Македонском. Когда этот мастер слова с большим искусством обработал понравившуюся королю тему и спел ему свою поэму об Александре она не удостоилась похвалы. Ах, королева, ты, которая знаешь все движения Пршемысловой мысли, открой нам, куда теперь устремились его пристрастия, какими путями шествует его приязнь, ибо наш брат неважно разбирается в перепутьях королевских мыслей и может оступиться и вместо похвалы заслужить порицание. Вот я сложил прекрасную песнь, зная, что у озера Рабница король одержал великую победу. Знаю также, что край тот дороже королю всех прочих когда-либо завоеванных им земель. И я сочинил об этом великолепную песнь, но дошло до меня, что король и слышать не желает о Рабнице, что отдал он тот край, не удержал за собой ничего, кроме надежды на долгий мир. Песнь моя стоит хорошего поместья, но теперь мне остается только бросить ее в огонь!

И ответила Кунгута:

— Сердца королей пылают таким пламенем, что ни вы, ни я не можем смотреть на него. Мы не увидим сути. Всегда будет от нас сокрыто что-то волнующее короля. Мы всегда будем ошибаться, ибо как взлетают птицы? Куры так, орел — иначе, и жаворонок — по-своему!

Но в мечтах и в мыслях, которые постоянно возвращаются в мою душу, угадываю я пристрастие короля к мирным трудам. Вижу его улыбку, когда начальник монетного двора докладывает ему о запасе серебра, когда процветает основанный им новый город, когда бургграф и земский начальник, и писарь, ведущий земские книги, приходят к нему со своими вестями. Король счастлив, когда определяет, что требуется сделать, — и когда сделать это удается так, как он того желает.

Сказав так, королева дала знак своим фрейлинам и удалилась. Проходя сквозь толпу послов, рыцарей и князей, она на всех устах и в мыслях всех вызывала радость и улыбки. Угрюмый крестоносец склонялся перед нею, весельем наполнялось сердце сурового священника, скупец вздыхал, будто встретился с воплощением щедрости, расточитель чувствовал, что за все его деньги ему нечего приобресть.

Когда Кунгута удалилась и голубизна ее мантии скрылась за желтыми и зелеными одеждами придворных, певцы все еще стояли неподвижно. Тот прижал ладонь ко лбу, этот молитвенно сложил руки, третий щелкал пальцами: его глодал мучительный стыд за то, что не сумел он лучше построить свою речь, что говорил перед королевой глухим голосом и хуже, чем последний школяр. И, как уж бывает, когда мы тщетно жалеем об упущенном, бедный маэстро заговорил теперь решительным тоном:

— Королева прекрасна и благородна, но, право, она совсем упустила из виду правила нашего ремесла! Слыхали ли вы когда-либо, мастера пения, чтобы кто сочинял песни о выпечке хлеба? Разве можно вводить в прекрасные творения такие фигуры, как писарь, судья или купец, набивающий мошну? Ах, наши песни воспевают рыцаря, что сражается за честь и во имя великой любви, чье сердце пылает страстями, рыцаря, с которым происходят невероятные приключения. Он влюблен в свою даму, дышит ею одной — она же им одним! Ах, это совсем другое дело, тут-то не так сочиняешь!

— Эх, — возразил ему другой певец, — зачем тебе сочинять, когда королева превосходит любую мечту, а король претворяет в дело все, о чем только может мечтать простой смертный!

И верно, многие были убеждены, что Пршемысл достигнет любой цели.

Когда умер Ричард Корнуэлльский, общим мнением стало, что никто, кроме чешского короля, не может быть избран императором. Вестью той звенели колокола, и во всех городах и замках ходили толки, что Чехия станет сердцем империи и Пршемысл получит то, что присудили ему люди, на что все надеялись. Король же, ставя свою печать на письмах, рассылал гонцов во все стороны и неустанно трудился во имя того, чтобы надежды эти осуществились.

 

ДВА ИТАЛЬЯНЦА

Знаменитый составитель писем, который в свое время ходил с королем в литовский поход, невероятно возгордился и с великой отвагой покрикивал на писцов. Прямо-таки выискивал, с кем бы поспорить. Его образ мыслей (хотя в письмах и сочинениях он выражался достаточно складно) приобретал ржавый оттенок помешательства. Он хулил законы и произносил речи, подобающие разве высоким вельможам, и всеми силами старался утвердить свое достоинство. Можно сказать, летом он трясся от холода, а по снегу ходил нагой; одним словом, соображения ни на грош. Дворяне преследовали его и готовы были скорее убить Франческо, чем допустить этого помешанного говорить с королем или тем паче с королевой.

Когда в Прагу приехал маэстро Энрике из Изернии — родом дворянин и придворный изысканных манер, — нашему сочинителю писем сказано было искать себе прокормление где-нибудь в другом месте. И ушел Франческо в город, выросший под Градом из разбросанных по левому берегу Влтавы деревень. Там из милости слуг и конюших поселился он в каком-то вонючем логове.

Раз как-то проходил по тем местам Энрике из Изернии с двумя дворянами. Вдруг увидели они кучку горожан, в оцепенении внимавших чьей-то возбужденной речи. Дворяне остановились и услышали страшные слова, похожие на карканье целой стаи ворон и галок.

В кучке горожан стоял умалишенный писец Франческо, и выкрикивал он вот что:

— Ангелы плачут кровавыми слезами, бьют крылами и рвут на себе одежды, ибо карающий Господь посылает их исполнить возвещенное! В руке одного ангела серп, у другого молния, у третьего прут, которым отверзают землю. Горе нам, три ангела несут нам погибель! Ничего не свезете вы в свои закрома, ничего не спасете, все будет отнято у вас в наказание за то, что кесарь и сын кесаря подвергся гонению, и терзанию, и бичеванию! 3а грехи герцогов настает конец света. Все пламена, запертые в адских печах, вырвутся в конце времен, ибо разгневался Бог на то, что кесарь, подобно падали, заковак в могиле, и схвачен был, и мучим!

Во время такой безумной речи подул ветерок, приве-ял сухой листок к лицу сумасшедшего, и бедняга вскрикнул громовым голосом, обращаясь к ветру, и видел какие-то корабли, мечущиеся в волнах там, где стояли в порядке городские дома.

Энрике из Изернии вымолвил слова сострадания. Тогда-то и заметил его ужасный прорицатель и начал ругать с такой злобой и ненавистью, что Энрике готов был выхватить меч и пронзить несчастного.

— Сударь, — сказал сопровождавший его дворянин, — я знаю, каждый христианин обязан пресечь жизнь человека, одержимого дьяволом, но не делайте этого без суда! Иначе король отдаст вас в руки палачей. Он не любит правосудия внезапного и слишком быстрого. Оставьте его, и пойдем своей дорогой!

С этими словами он оттащил его к углу улицы. Но едва прошли они столь малое расстояние, как несчастный Франческо сорвал с себя одежду. В руке его откуда ни возьмись оказалась плеть, и бедняга принялся наносить себе страшные удары. Он исполосовал себе спину, по бедрам его потекли кровавые брызги, но боли Франческо не ощущал. Он выкрикивал брань и кощунства, поносил Энрике, даже на короля нападал. Когда бешенство его дошло до апогея, а людей, стоявших вокруг неистового человека, охватило какое-то странное неразумие, несчастный Франческо вырвался из круга и, подскакивая как адский дух, помчался по улице прямиком к мосту. Он хрипел, ржал, каркал, размахивал руками. Такова сила безумия!

Но негоже следить за поступками безумного и слушать его слова. Достаточно просто упомянуть, что несчастный, подпрыгивая, будто камни жгли ему подошвы, перебежал через мост и был убит на улицах Старого города. Одна толпа ринулась навстречу ему, другая гналась за ним — и обе пробежали по его телу.

Летописцы, приведшие этот печальный эпизод, конечно же не стремились копаться во всех уголках грозных предвестий. Вероятно, они хотели только показать, как в царство короля Пршемысла, причем именно в ту пору, когда счастье начало покидать его, города и целые области были охвачены странным ужасом. И страхи эти, подобно половодью, разливались вширь и вдаль. Людям слышались трубы Последнего Суда, и, как бы ни были они умны, полны любви к Богу, или к женам своим, или к имуществу, поступали они словно в помрачнении ума. Когда люди собирались в толпы, в них вступал дух страшного единодушия и вел их, как баран ведет стадо. И случилось так, что в момент гибели бедняги Франческо единый вопль вырвался в городах Пражских и на левом, и на правом берегу Влтавы, а по улицам прокатилась волна трепета и ужаса. Одни, заикаясь от страха, толковали о флагеллантах-будто те вернулись и идут по городу, другие кричали, что приходит конец всей жизни, третьи вопили о чуме, четвертые о войне… Так безумие и смерть жалкого болтунишки словно открыли дорогу раскручивавшимся временам. Сам Энрике из Изернии был задет осколком безумия.

 

МОЛИТВА

Я, Григорий, кому Ты, Боже, вручил ключи святого Петра — я уже старик. Сердце мое утомилось в заботах, голова клонится долу, дрожит мое дыханье, и не вижу я ни начала времени, ни исхода его. Суть вечные истины, суть непрестанные усилия, суть труды, им же несть ни начала, ни конца.

Не хочу я, чтобы слишком свежий дух новшеств овевал меня, и нечего мне искать в землях неведомых.

Есть Священная Римская империя, опора и прибежище Твоих наместников. Лишь о ней я пекусь, лишь к ней обращаюсь. Ты же, Отче, Владыка небес, дай силу последнему из служителей Твоих и внуши ему слово, развязывающее все обязательства! Дай ему уверенность, что поступает он правильно, отвращаясь от дела малого ради дела великого. Очисти Григория, который в молитвах и изумлении зрит Твой трон, — очисти его от бремени греха! Дай вздохнуть ему свободно, сделай, чтобы чувства его пришли в согласие с разумом, ибо нет выбора без отрицания и невозможно служить двум намерениям.

Видишь — необходимость спорит с сердцем моим: есть там, на севере где-то, король Пршемысл, который в трудное время, в пору испытаний, поддержал папскую власть. Был он хорошим крестоносцем. Ходил к берегам, где лесные чащи склоняются над морем, покрытым льдом. Был хорошим крестоносцем, был славным рыцарем, всегда держал свое слово и доверял обещаниям других, принимая их за чистую монету. Я сожалею, что должен отвести от его главы высокую корону.

Иисусе Христе и Пречистая Дева, и вы все, святые отцы! Есть Римская империя, и будет она от века и до века, есть опора пап и десница владычества их. Не хочу думать о предательствах и борьбе, не хочу упоминать о раздорах — одного я желаю и жажду, чтобы в укрепленные стены империи этой вернулись сила, и повиновение, и почитание Твоих наместников, Боже. Желаю и жажду кесаря великого имени, желаю и жажду кесаря силы неизмеримой, который стал бы мечом моих стремлений и понес бы хоругви ко святым местам, туда, где хаживал Иисус Христос, где певала Дева Мария, где плакали святые апостолы. Желаю и жажду, кесаря, который склонил бы под пяту свою головы сарацинов, мечтаю о кесаре, который привел бы в лоно истинной Церкви отступников и греческого епископа, мечтаю о кесаре, который объединил бы все христианство мира. И страстно желаю, Боже, дабы дал Ты свое святое изволение и дал бы служителю Твоему осенить короной главу покорную.

Боже, Отче, Господи, сотворивший истину и отклонения от истины, взгляни — морщины мои наполнились потом, и печальна душа моя, и я трепещу в ужасе; взгляни, я с плачем нарушаю свое обещание! Ниспошли покой душе моей, удели мне силу порвать свое обязательство и избавиться от вины, освободиться, ибо бедный граф будет лучше служить Церкви, чем гордый король!

Боже, я Твой наместник, держу ключи от Царствия Твоего и вот — произношу слова, которые влагает в мои уста полномощная религия; последним из последних склоняюсь в прах перед верой, все мысли мои летят к вящей славе Церкви — и все же кажется мне, что змеи проскальзывают мне в грудь, и я готов совершить дело неправое. Какое горе, какое страдание!

Карл Анжуйский, этот покоритель и наследник могущества Штауффенов, склоняет меня к вероломству, а еще — страх перед новшествами, а еще — вера, что, став выше светской власти, довершу я дело, начатое первым крестоносцем, святым Павлом.

Верую в это, а Ты, Боже, Творец душ, загляни в грудь мою и ввергни меня в могилу, если найдешь среди этих причин предательства причину злую и жалкую. Боже, Отче, Господи, Пречистая Дева, уберегите меня от греха, лучше дайте погибнуть безвременной смертью, дабы мог я в раю служить ангелам!

 

ВЫБОРЫ

В ту пору в Венгерской земле вспыхнула усобица. Брат королевы Кунгуты был убит, и Пршемыс-лу надлежало отомстить за его смерть. Он двинулся походом в Верхнюю Венгрию, взял Бретислав и перешагнул через Дунай. Дойдя до Вага, овладел городом по названию Шопронь. Тут застала его весть о вероломных выборах императора. — Король, все родственники, все сторонники, все друзья вам изменили!

Говорит посол, вяжет долгую речь, перечисляет все лестные слова, что достались накануне выборов чешскому представителю.

Чудный стоит день. Но вот заходит солнце за гряду облаков, угасает жар, Пршемысл засмотрелся на широкий простор. Видит он открытые равнины и голубое мерцание вод, видит пологие холмы, пасущиеся габупы. Не думает ни о чем. Сердце его мечется, дыхание спирает, кровь стучит в виски. Не думает ни о чем, лишь из глубин бездумья поднимается в нем странная какая-то печаль — о том, что придется ему уйти из милого края, о котором так часто мечтал, и вот опять утратит его.

Но король стряхнул минутную слабость, и гнев охватывает его. Он хочет заговорить, он вскидывает голову, одно веко у него дрожит мелкой дрожью. Бледен король; сжав зубы, он промолчал, укротил вспышку.

Позади короля могучим полукругом стоят рыцари. Пан Чеч, пан Ольдрих из Градца, пан Бореш из Ризенбурга, власхихель Баварии, моравские господа, пра-вители с востока, с юга — со всей державы. Король обернулся к ним, хотел что-то сказать, но взгляд его падает на пана Ольдриха, на Бореша. Все они тут, эти паны из Моравии и Чехии! Один прикрывает рот ладонью, другой дрожит от злорадного чувства, третий меняется в лице — краснеет, бледнеет и снова покрывается краской.

— Ах, — произносит Пршемысл. — Чешскому королю может изменить только его войско!

Но хотел он сказать нечто иное — прежде чем увидел лица вельмож; хотел он сказать вот что: «Кто потерял голову и сложил руки, кто причитает, жалуется, сдается — да удалится от короля на десять полетов стрелы! Кто же радуется, потирает руки, кто ликует, видя поражение короля, кто мыслями с недругами — тот пусть бережется!»

Пршемысл заключает мир с венграми. Он готов отказаться от половины завоеванной территории и отправляет в Буду скорого гонца. Потом пишет папе. Обращается к нему малым титулом, и смысл его письма примерно следующий:

«Вам, высшему прелату, деснице Господней, вам, первому из епископов, преподобному, справедливому, кто поддерживает благородство и искореняет неправости, приношу жалобу на незаконность выборов римского короля. Как могу я признать эти выборы? Как может поборник порядка подчиниться несправедливому делу? На сейме князей Римской империи не выслушали представителя Чехии — его изгнали! Курфюрсты выбирали без него, словно не был чешский король издавна, по писаному и явному праву, до сей поры соблюдавшемуся, членом собрания, призванного избирать государя Римской империи!

Я поддерживаю свои права делами, известными всем, угодными Богу, и были эти дела на пользу Церкви и права. Церковь и право буду отстаивать и впредь, ибо одно заключено в другом и разделить их нельзя.

Итак, прибегаю к тебе, господин над господами, святейший отец, кому вручены ключи Церкви, а тем самым и ключи права, кому надлежит отдать отчет самому Иисусу Христу, — тебе доверяю, на тебя уповаю, тобою жива моя надежда. Осуществи же ее! Сотвори справедливость! Отмени выборы! Вернись к законам папства и империи! Восстанови порядок, издревле установленный для королей. Отмени выборы: заступись за доброе дело, отринь зло! Отмени выборы!

Ты, блюститель прав, наместник святости, град истинный, скала права: отмени выборы! Святые мученики напоминают тебе: твори справедливость! Дева Мария просит об этом, перворожденный Сын в объятиях предвечного Отца повелевает: отмени выборы!

Отмени выборы — не потому, что они пали на Рудольфа Габсбурга, но потому, что свершились они вопреки порядку и праву!

Не давай святого своего согласия на предательское дело! Иначе возникнут беспорядки. Войны завладеют миром, и разрушенье, и ужас. Иначе — мор и кары потянутся от страны к стране!»

 

ЗАГОВОР

Меж тем чешские паны совещаются где-то в надежном месте. Там собрались пан Бореш из Ри-зенбурга, пан Чеч, пан Ольдрих из Градца и многие, многие другие. Спускается вечер, стелются травы под легким ветерком, окоём становится серым, солнце заходит.

— Я долго хранил родовые тайны, — начинает пан Ольдрих. — Оберегал их, тщательно следил, да не проникнет наружу хоть словечко — но пришло время заговорить.

— О чем? — спросил Бореш.

— О короле! О короле — нарушителе прав, о короле, который притесняет вельмож, о короле, что сеет по нашим владениям семена сопротивления и мятежа, о короле, что раздает рабам замки и управление замками, о короле-скопидоме, вымогающем дань с дворян, о короле-расточителе, что полными горстями одаривает чужеземцев, о короле, кто побеждал нашими мечами, о короле, который был славным, но чье время кончилось!

— Ох, что ты! Изволь говорить тише!

— Справа и слева стоит стража, позади нас друзья, а там, где ты видишь, как бегают неоседланные кони, — пятнадцать латников Витековичей. Не бойся, Бореш из Ризенбурга! Высказывай, что на сердце лежит! Король обесчестил тебя. Дважды ты едва не лишился головы — чего же ты ждешь еще?

Бореш поднял свой меч, добытый в бою у моря, где так гулки ветры.

— Король, который захватывает добычу и не делит ее между своими друзьями, который не отдает им на поток завоеванные земли и не ставит их начальниками над ними, король, который вместо почестей и должностей угощает дворян обидами, — не должен царствовать!

— Король — это сосуд, а дворяне — вино. Да здравствует же содержимое! Что касается сосуда — разбейте его!

— Приятель, брат, пан Чеч, ты говоришь как хороший ученик, но плохой рыцарь! Прочь туманные слова! Поддерживай себя лишь собственным духом. Делай дело, принеси торжественную присягу, а не то, Богом клянусь, я вынужден буду со всей учтивостью убить тебя!

— Мой род не держит столько владений, как род Витека, но слово мое весит столько же! Да или нет? Кто будет отрицать?

Ольдрих из Градца обменялся взглядом с Борешом и, видно, подумал: «Этот нищий на коне хочет равняться с нами?» А вслух сказал:

— Не о том речь! Я вполне уважаю пана Чеча и требую, чтобы он присягнул! Долгие годы, быть может, с самого всемирного потопа, раздоры и несогласия раздирали дворян. Теперь подул иной ветер. Счастье и успех покоятся на нашей взаимной помощи!

— В Германии, — сказал пан Борещ, — есть герцогство поменьше моих наследственных владений!

— Ах, — молвил какой-то моравский дворянин, — где я?! В логовище разбойников или среди рыцарей, поклявшихся на мече и на Писании?

— Ты не согласен? — спросил пан Ольдрих. — Не хочешь восстать на короля, который ведет дворянство к гибели и наделяет землями чужестранцев, призывает их и возвышает?

— Не хочу! — ответил верный дворянин.

Тогда наступила тишина, и тот, кто говорил последним, хотел уйти. Положив ладонь на рукоять меча, он посмотрел вдаль, туда, где маячили тени стражей, и двинулся прочь.

— Да хранит тебя Творец и Его ангелы, — напутствовал его пан Ольдрих. — Ты хорошо сказал. Ясным, чистым и звучным был твой ответ.

— Да, — кивнул дворянин, — так повелевает мне Бог и Его ангелы.

— Мы — отмщенье и гнев, — возразил Ольдрих. — Король из страха, как бы не преуменынилась его слава, держал нас в подчинении. Он дурно обращался с нами, и мы прибегаем к возмездию. Бог и Суд Божий решат наш спор с королем!

— Вы сломите шею, — сказал верный дворянин.

— Только не свою, — отозвался Завиш.

— Я вижу — вам конец.

— Прежде месяц споткнется на своем пути! — воскликнул пан Бореш и вызвал священника и стражей.

Первого он попросил исповедать моравского христианина, вторым приказал удавить его.

— Эта смерть, — примолвил он, — скрепит наш договор и нашу тайну.

 

БЕЗНАДЕЖНОСТЬ

Папа долго колебался, но в конце концов признал выбор Рудольфа Габсбургского римским императором, и тот созвал сейм в ноябре месяце.

Уже поставлена арка из зеленой хвои, и ковры вывешены из окоп, и в воздухе трепещет звук трубы. Трубач отнял инструмент из своих губ, другой тылом ладони вытирает рот, третий досадует на то, что пустил фальшивую ноту, четвертый считает ворон: ему-то все равно.

Тут выходит вперед пфальцграф Людвиг. Он кричит, и голос его летит над шлемами князей, рыцарей и панов, над их перьями, над прапорцами, над пестро расписанными гербами. Далеко разносится голос, Людвига слышно во всех улицах и закоулках. Он отказывает чешскому королю в правах, на Австрийские земли и на земли Каринтии и требует его на имперский суд.

Людвиг кончил, и вновь загремели трубы с барабанами. Император Рудольф шествует в храм.

В то же время, быть может, в ту же минуту прибывают посланцы Рудольфа в Австрийские земли, в Карин-тию, Штирию, и к архиепископу Зальцбургскому и к Пассаускому архиепископу — и к чешским панам. У всех посланцев императорские цвета на груди, все снабжены четкой печатью, все дают сладкие посулы, все призывают к мятежу против Пршемысла.

Печально тянется зима. Король Пршемысл идет в поход к Дунаю, громит в Австрии мятежников, одерживает победу в Штирии, наказывает тяжкой данью Зальцбургского архиепископа, а Филипп, изменник, свергнутый патриарх Аквилейский, спасается бегством.

А кесарь Рудольф готовит большую войну. С ним — венгерский король и пфальцграф Людвиг, с ним Фридрих, бургграф Нюрнберга, и Менхарт, граф Тирольский — у Пршемысла же один только друг. Это Генрих, герцог Баварский. Все остальные в заговоре против него, все остальные враждебны ему и обвиняют его. Пршемысл внушал страх — теперь он внушает ненависть. И вот всякий наемник, всякий трусишка и лизоблюд последнего из князьков показывает на Пршемысла кривым своим пальцем, бубня себе в рыжую бороду:

— Я, рыцарь Шакал из Костлявого замка, чей зад отбит пинками, чья шерсть исполосована плевками, буду победителем над великим королем! Я сорву с него плащ, поваляюсь на его мече, перепрыгну через его поверженное тело!

В мае месяце 1275 года Рудольф лишил короля Пршемысла всех земель и всех званий и дал ему срок для явки с повинной. Когда этот срок истек, Рудольф приготовился вторгнуться в Чехию. И условлено было, что, как только он тронется, даст сигнал венгерскому королю начать войну в Моравии и Нижней Австрии; архиепископу Зальцбургскому — в Верхней Австрии, Менхарту — в Штирии, а Альбрехту Горицкому и патриарху Раймунду — в Крайне.

Рыцари седлают коней, войска уже вышли в поход, уже происходят стычки на западных рубежах Чехии, под Хебом и Локотем. Уже разносятся клики войны, сыч кричит, пищат крысы и раздается глухой голос измены: паны Пршемысловой страны, дворяне, присягавшие ему, князья духовные и светские — отпадают от своего государя! Мятежные, поднимают оружие на него. В Штирии, в Австрии вельможи перебежали к неприятелю. Надежда исчезла, ужас стучится в двери. Ужас-ворон стучится в двери черным клювом.

Ночь. Король не спит. Произносит нежные слова, и писец их записывает. Пишет письмо королеве, пишет Кунгуте письмо, исполненное веры и духа. Когда дописал писец последнее слово и привесил королевскую печать, со двора донеслось лошадиное ржанье, и входит гонец.

Бледный как полотно, стоит он перед королем, заикаясь от утомления и страха:

— Беда, государь, клянусь Богом, великая беда — последний друг, Генрих Баварский, предал тебя! Открыл свои границы для Рудольфова войска! Ах, неблагодарный, ах, изменник собственному слову.

Король понимает: теперь неприятель бросится на восток. Он велит бить тревогу, проходит по стану, приказывая подниматься — и в путь.

— Идите днем и ночью, сколько хватит дыхания! — говорит он пехоте.

Сам же с отборной конницей скачет к Дунаю. Мчится с ветром наперегонки, мчится как ветер. Скачет неприютной дорогой дождей по дымящимся луговинам, через реки и болота, где плавают нырки и водяные курочки, — по полям и лесным урочищам, по горам. Только вперед, вперед! Конь ржал, стиснутый его коленями, вставал на дыбы и падал.

Кто из этого войска донесет свою голову до поля брани?

По отмелям, под обрывами, в трясинах валяются загнанные лошади. Множество спешенных бойцов — меч ж руке, шлем висит на груди тащится по дорогам.

Когда король приблизился к Дунаю, когда добрался до Цалова, пришла весть: всего за день до этого Рудольф занял Линц.

Казалось, рыцари, еще верные Пршемыслу, разобьют себе головы о стену крепости или бросятся в Дунай.

На что им еще надеяться? Их мысль поражена вихрем страшных известий, их сердца опустошены, их мечи иззубрены, тела изломаны; у коней окровавлены бока — как выйти на бой с таким духом, с такими телами?

Но есть люди, выкованные из бронзы, есть сердца, что лишь крепнут под ударами несчастья! Опоздав даже после такой смертельной гонки, преданный злобой или малодушием друзей, преданный всеми случайностями, но верный духу, посылает король епископа Бруно — занять город, защищающий подступы к Вене, город, в котором собрано огромное множество запасов. Бруно сумел это выполнить, но потом внезапно, под влиянием то ли ночного кошмара, то ли измены — отдал этот город врагу.

Что дальше?

Вена оборонялась; но — нет корма лошадям, нет хлеба, помощь не являлась, подвоза не было и странный разброда странные страхи давили людей.

Мечется перед толпой какой-то оборванец, падает в пыль, воздевая руки, изрыгает проклятия, и толпа откликается:

— Король Пршемысл проклят! Папа предал его анафеме! Спасайтесь, несчастные, наступает конец света!

Кучки людей из восточных кварталов города собираются перед домом верного Пршемыслу пана Пельтрама, а в это время черный поток других людей штурмует стену укреплений. Волосы взлохмачены, рты раззявлены в воплях, в страшных прыжках дергаются тела, руки готовы оторваться — и кричат эти люди славу тем, кто даст им хлеба. Колокольный трезвон, звяканье колокольчиков тонут в буре голосов голодных, и ясный голос Пельтрама заглушён, а крики стражей, спешащих к воротам, — как щелканье хлыста против раската грома.

 

НОЧЬ

За спиной Пршемыслова войска восстали чешские паны. Пан Бореш из Ризенбурга, пан Завиш, пан Ольдрих из Градца, Ойирь из Ломницы, Индрих из Розенберга. Повернули от войска вспять, бросили короля без помощи, теперь грабят его владения. Весть об измене доходит до стана Пршемысла глухой ночью.

— Государь, умножитель славы, ты, кто поднял свою страну и основал правление справедливости, ты, кто принес богатства городам, а людям благосостояние, король ласковый, король, наказывавший мягко, ты, кто простил Бореша из Ризенбурга и держал на узде из цветочных гирлянд гордыню Витековичей — взывай теперь к помощи Бога и Пречистой Его Матери, к покровителю страны, святому Вацлаву! Другой помощи не жди! Отступи, отведи войско, ибо паны-предатели, Которым должно было по вассальному праву и присяге воевать рядом с тобой, повернули коней! Они бежали, они опустошают твои земли! Жгут жилища верных тебе…

Король ударил по мечу. Сбросил шапку, велел трубить в трубы и, вооружившись обратился к Бруно, старому советчику:

— Епископ, мой старый советчик, исповедуюсь тебе в рыцарских грехах. Был я гордый завоеватель, ибо Бог в неизреченной мудрости своей вложил в сердце владык гордость и стремление к завоеваниям.

Был я хранитель порядка и права, а порядок — меч власти. Я строил города, ибо они — драгоценные каменья королевских корон. В стране своей я пекся о том, чтобы людям жилось хорошо, пекся о Церкви, притеснял гордецов, надменных панов, и жалею и раскаиваюсь, зачем не перебил их. Бог установил королей и повиновение! Бог дал мне меч и воинов, и надежду, и доброго товарища. Епископ, советчик мой, добрый товарищ — встань, благослови меня и садись на коня. Умрем в бою с превосходящим врагом.

— Государь, я стар — угонюсь ли за полетом гнева твоего? Да и войско угонится ли за ним? Тысячи лошадей пали в скачке от Огры к Дунаю, тысячи — от болезней и бескормицы. Нас всего лишь горстка, и путь наш подходит к концу! Ах, король, дай мне из последних сил послужить еще у алтаря, дозволь спастись твоим воинам, ибо есть ведь милосердие и в сердцах недругов! Я верю в это и признаюсь в любви к Рудольфу.

Король отпрянул на три шага. Посмотрел в расстроенное лицо епископа, на его дрожащие руки, на скачущий кадык, на сильно согбенную спину, на перстень его, соскальзывающий с иссохшего пальца.

— Когда у меня было мощное войско, и слова твои, епископ, были мощны. Теперь, когда оно уменьшилось, дряхлеет и твоя речь!

Сказав так, вышел король к войску и прошел по всему лагерю. Видел у костров рыцарей и простых воинов, чувствовал их встревоженность и в то же время странную умиротворенность. Старые рубаки кусают усы, один сидит на корточках, другой разгребает угли, третий с трудом подымается: у него воспаленные глаза, исхудалое лицо, крепко стиснуты губы. Все смертельно устали.

— К оружию! По коням!

Спешка, крики, ругань встают к небесам. Протяжно ржет кобылица, под яростным ударом взметывается с кострища зола, и воины — прямо так, как спали, особенно чехи и те, кто из Моравии, Штирии и Австрии, бросая злобные взгляды, едва тащатся, собираясь в группы.

Ах, у Рудольфа свежая армия, и их в шесть раз больше!

Утром призвал Пршемысл епископа Бруно и повелел ему отправиться к Рудольфу. И заключил унизительный мир.

 

ЛЮБОВЬ

— Рассказывают, — говорил король прекрасной своей супруге, — ходил некогда по свету некий скиталец. Что-то побуждало его стучаться во все двери, останавливаться у каждого порога. Не было покоя ему, не было мира, все он что-то искал, все грезил о чем-то. Хотел добиться единства, соединить север с югом, а запад с востоком. Сердце его рождало разлад.

— Если прикажешь мне слушать дальше, — молвила Кунгута, — слезами наполнятся мои глаза и душа будет плакать.

Тут обняла она колени короля, а когда он положил ей руку на голову и наступила тишина, королева заговорила снова:

— Суд — в лоне Бога. Его всесильная рука распределяет величие и ничтожество. Одно сердце Он делает королевским, другое — сердцем убогого. А сердце короля велико желаньями, отвагой, любовью и ненавистью, ошибками и победами — и неудачами. Вот почему все поступки, совершенные тобой, осияны славой.

Что же до притчи твоей, король, то дозволь мне досказать ее, ибо мне известно, чем она кончается, и я знаю, как сложил ее добрый рассказчик. Вот что гласит она:

«Странник узрел вздымающиеся волны полуночного моря и достиг края света; и узрел он полуденные края — и все же беспокойство его не имело конца. Тогда встала черная туча и расползлась, и заслонила от него землю. Странник вернулся в свой замок и нашел надежную родину, нашел, что искал, — и беспокойство ушло из его души, поднявшись над этим верным краем». Таков счастливый конец притчи!

Да благословит тебя добрый Господь Бог, да довершит Он твое возвращенье, ибо нет страны прекраснее и края радостнее, чем Чешское королевство, и нет женщины, которая сильнее любила бы мужа своего, чем та, что говорит.

Король обвил руками голову Кунгуты и поцеловал ей виски и лоб.

— Ах, вот и уходит разлад из, твоей души! Твой меч-громобой отточен с обеих сторон. Если поднимешь войну, то станет она войной не на жизнь, а на смерть. Не ради завоеваний, не ради славы: не на жизнь, а на смерть. Не на жизнь, а на смерть бьет твой меч-громобой. Славен он и никогда не нападал из-за угла, никогда не тупил его коварный удар. Бог хранит его.

Потом заговорил король, и Кунгута отвечала ему сладостной речью.

Когда погас в камине огонь и настало утро, и пришло время думать о новых делах, стал держать король совет и — спрашивал мнение своих друзей, мнение епископа и верных ему панов, а также мнение Миклоша, своего побочного сына. Поставил король перед ними такой вопрос:

— Унизительный мирный договор ущемляет права королевства и ограничивает свободу страны. Не говорю о наших завоеваниях — они утрачены. Не говорю о контрибуции о помолвке королевича Вацлава с дочерью кесаря — говорю только о чести, которая есть дыхание страны. Все время поступают известия о новых оскорблениях, и дошло до меня, что кесарь Рудольф положил руку на плечи наших изменников и хочет всегда защищать их. Я простил их — а они снова собираются, снова ставят ловушки и, крича: «Король! Король!» — призывают чужеземца.

Право растоптано, к прежним преступлениям прибавляются новые козни. Сама сущность дела чешского уничтожена, и задушено ядро жизни.

Но мы, кого измена заставила заключить мир, — мы не были побеждены в бою!

Трудно скрыть страшные дела. Говорите же прямо, как люди, побеждавшие мечом. Выбирайте! Решайте! Дайте совет мне! и один из них, не ожидая дальнейшего, воскликнул:

— Нет в нашей стране ни жизни, ни дыхания! Отринь, король, позорный договор! Отринь его! Хотим или победить, или погибнуть с честью!

И все собрание отозвалось единодушным согласием, все требовали войны.

Король поблагодарил советчиков, меч блеснул в его руке, и король поцеловал его.

Потом, в свое время, скатилась голова Бореша из Ризенбурга, и договор был отменен.

Многие мятежники, вспомнив более счастливые времена, отпали от кесаря, и Пршемыслу снова засветила надежда. Увы, ее уничтожили люди своим неповиновением и отсутствием бдительности. При таких недобрых предпосылках произошло сражение.

 

МОРАВСКОЕ ПОЛЕ

В том краю, где Морава впадает в Дунай, в том низинном краю, где выгнулась над окоемом половина небесного свода, в том краю меж двух рек, меж Моравой и Дунаем, там на юге, у Сухих Крут, стали два войска. Одно было слабое, и сражалось оно не на жизнь, а на смерть. Другое же было большое, оно вышло на битву ради чести и славы, ради добычи и захвата, ради мести и великой выгоды. Первое войско вел чешский король Пршемысл Отакар II, второе — Рудольф Габсбург.

В Рудольфовом войске — тысячи венгров. Есть у него тяжелая конница, и отряды куманов, и добрые лучники, копейщики и люди, вооруженные сулицами, и победа уже у него в руках.

Матуш Чак шел во главе венгров и с ним, в запасе — немецкие рыцари, с головы до ног закованные в блестящие доспехи.

На крыльях Рудольфова войска — конные куманы: лук в руках, колчан полон стрел, точат зубы на богатую добычу. Хотите узнать, каков их девиз? Вот он: Христос! Рим! А войско Пршемысла?

Оно тоже разделено на три полка. Первый — из Чехии, второй собран по Немецким землям, третий — в Силезии и Польше.

Чешские рыцари молча сжимают копья, они привыкли побеждать, привыкли слышать орлиный клекот и плеск орлиных крыл над старой хоругвью, привыкли смотреть смерти в глаза, слышать стоны и устремляться навстречу гибели. Но умеют они и отбросить надменность, ибо на Моравском поле, в том низинном краю, над которым выгнулась половина небесного свода, — не место гордыне, не место речам и не место бахвальству.

Каждый из них сжимает свой меч всею силою правой руки, всею силою воли, мысли, надежды, любви — всей силою жизни.

С левого бока чехов стоят верные немцы с хмурым челом. С бока другого крутят ус польские паны.

А знак Пршемыслова войска — зеленый стяг с белоснежным крестом.

И вот завязалась битва: венгры ударили по передней линии Пршемысла и потеснили ее. Ряды заколебались, их середина прогнулась, края сблизились. Середина линии, ряд первый, второй и третий, средина строя, средина войска, средина силы уже дрогнула…

Тут ударил Пршемысл вторым своим полком и разбил второй полк Рудольфа. И промчался над рухнувшим строем, топча упавших и внося расстройство в третий полк. Вот уже пятится и этот третий; уже отступает, бежит и падает конь под Рудольфом. ЭДщрил копытом конь по щиту Рудольфа, и копья обрушились на его щит.

Ах, король спасен! Запасной полк Рудольфа вовремя вступил в бой. Клином врезался в чешские ряды. Отделил ожидающих боя от тех, кто уже в деле. Часть чехов бросилась в реку, другие бежали в смятении.

Часть полка бежит. Бежит, увлекая за собою тех, кто стоял в запасе, заражая их своим страхом и ужасом.

Ах, король Пршемысл, не твоей будет победа! Сражение проиграно! Конец королю.

Напружена шея его, он взмахивает рукой — рукой славного правителя, щедрой рукой, рукой милостивой и мужественной, и эта рука рассыпает удары. Его лицо, его прекрасное лицо, что улыбалось так часто — его лицо рассечено концом меча, оно залито кровью, бледнеет, рана чернеет на нем и рухнул король с коня.

Король взят, король выбит из седла, пал король! Его чело, великолепное чело мыслителя, чело под короной волос, мягким углублением переходящее в виски, — его чело в крови, и кровь наполняет это нежное углубление. Король теряет силы, он еще поднял руку, уже без меча, и губы его, побелевшие губы, бескровные губы дрогнули, шепча сладчайшее имя.

Он ранен, упал, он беззащитен и ранен еще раз, теряющий силы король без меча и щита, раненый король, взятый в плен, — пронзен копьем. Раненый король пронзен копьем и мечом, и вторым мечом, и третьим, вторым и третьим копьем. Семнадцать ран! Заколот король, оружие его захватили враги. Заколот, влеком в пыли…

Когда грянут трубы, возвещая Последний Суд, когда затрубят ангелы и под необъятным куполом небес из необъятных могил поднимется удалая конница — пускай же окажется где-нибудь поблизости и старый певец, старый добрый бродяга, сложивший эту песнь печали. Пускай окажется он где-нибудь поблизости, и да примет он благодарность Пршемысла.

До той же поры, о поэт, прими нашу любовь!