Мессалина порой спрашивала себя, подозревала ли ее мать, что это она, Мессалина, погубила Аппия Силана. Лепида никогда не заговаривала об этом и продолжала вести себя с дочерью так, будто ничего не произошло. Она так мало горевала и так недолго носила траур, что у Мессалины даже закралась мысль, уж не рада ли она исчезновению излишне добродетельного супруга, который мог только мешать ее любовным увлечениям и прочим выходкам. Когда Лепида находилась в Риме и не была целиком поглощена своими новыми связями, она регулярно наведывалась к дочери, чтобы, как она уверяла, поцеловать внуков, но главным образом для того, чтобы обсудить с ней всевозможные городские слухи и в особенности те, что касались императорской семьи. Мессалине иногда даже казалось, что ее мать испытывает злорадство, передавая все те сплетни, которые ходили о ней.

— Я только что от Симона, — объявила Лепида, застав как-то дочь за туалетом, когда рабы подготавливали ее к вечернему пиру, который она собиралась дать в своем доме на Квиринале.

— От Симона? — удивилась Мессалина и нахмурила брови, пытаясь понять, о ком идет речь.

— Да, Симон-маг, ты его знаешь.

— А, так он по-прежнему в Риме? — поинтересовалась Мессалина, не видевшая его со дня своей свадьбы.

— Зачем же ему уезжать, если он здесь бессовестно разбогател? И знаешь, кого я там встретила?

Мессалина состроила удивленное выражение лица, не переставая глядеться в круглое зеркало, которое держала перед ней служанка.

Лепида поспешила объявить торжествующим голосом:

— Валерия Азиатика.

— А! — только и сказала Мессалина, ощутив, однако, легкий толчок в груди.

— Он перестал бывать у Симона несколько месяцев назад, когда расстался с Поппеей. Более того, я узнала, что она сделалась любовницей Мнестера… Это мне кажется невероятным, поскольку, как говорят, этот актер любит только юношей.

— Иногда и женщин, когда находит в них какой-то для себя интерес, — заметила Мессалина, внезапно заинтересовавшаяся тем, что говорила мать.

— Вполне возможно. Я думаю, что ты проявила по отношению к Симону забывчивость. Ведь именно благодаря ему ты стала первой женщиной в империи, и однако ты ни разу не выразила ему признательности. А ведь я уже просила тебя об этом.

— Я и вправду забыла о нем, но не потому, что неблагодарна. Так уж в жизни выходит, и трудно сказать, почему в какое-то время хочется видеть тех или иных людей, а потом от них отдаляешься. Но расскажи мне об Азиатике. Он расстался с Поппеей?

— Некоторое время он с ней не виделся. Правда, он долго был на родине, в Галлии, и еще в Германии. Говорят, раздал немалые суммы легионам, которые там размещены.

— Вот как! И для чего же?

— Не имею ни малейшего представления. Как бы то ни было, а с Поппеей он помирился. Похоже, он даже больше влюблен, чем прежде. Любопытно, что, судя по его разговорам с Симоном, он все более обращается к делам духовным и все дальше отходит от удовольствий плотских.

— Тогда возникает вопрос, что влечет его в компанию Симона, который торгует своей женой и погряз в разврате, — заметила Мессалина.

— А то, что Симон — платоник. Через обладание Венерой общедоступной он возвышается до Венеры небесной, любовь плотская ведет его к любви божественной. Так он утверждает, по крайней мере.

— А ты, мамочка, достигла божественной любви?

— Пока нет, мудрость приходит с годами.

— Мне думается, что мудрость, о которой ты говоришь, не что иное, как усталость от жизни, которая наступает после истощения чувств.

— Очень может быть. Во всяком случае, мои чувства еще никоим образом не истощились, и меня радует мысль, что я еще долго буду получать от жизни удовольствие. Полагаю, то же можно сказать и о тебе, мое дорогое дитя.

— Не знаю. Внутри меня горит сильный огонь, он меня пожирает. Я так жажду наслаждений, что иногда боюсь превратиться в пепел.

— Правда? Прямо-таки в пепел?

— Должно быть, как та птица, которую греки зовут Феникс.

— Но эта птица возрождается из пепла… Я думаю, что Азиатик вновь сошелся с Поппеей благодаря Симону. Они встречаются в доме у него и еще у двух римских всадников… Мне известно только их прозвище.

— Ты их видела?

— Нет, слышала о них краем уха. Однако бедняге Симону страшно не везет. Между ним и Азиатиком вспыхнула крупная ссора, уж не знаю, из-за чего, но только они удалились в отдельную комнату и оттуда слышались их громкие голоса. Потом Симон вернулся один, красный от злости.

— Он ничего не сказал о причине ссоры?

— Ничего, сказал только, что отныне не сможет числить Азиатика среди своих друзей. Еще он добавил, что эти богатые римляне все одинаково неблагодарны и платят злом за добро.

Когда мать ушла, Мессалина с удивлением обнаружила, что вновь думает об Азиатике, о котором уже некоторое время не вспоминала. Она думала о том, что он ее всегда отталкивал, о его презрении к ней, об обиде, которую он ей причинил, велев сказать, что он в Байях, она поверила и помчалась туда, как безумная. Ей вдруг захотелось его увидеть. Мысль о том, что человек, посмевший так ее унизить, продолжает спокойно жить, тогда как за несравнимо меньшую обиду она погубила своего отчима, — эта мысль причинила ей настоящую боль. Надо, чтобы он сдался и сам пришел просить прощения, умоляя принять его, — иначе ему придется умереть.

Обуреваемая этим чувством, она решила отправиться к Симону, рассудив, что императрице нет нужды действовать через третьих лиц, чтобы получить к магу приглашение. Она распорядилась приготовить носилки и двинулась по Аппиевой дороге в сопровождении вооруженных рабов и нескольких преторианцев.

Мессалина велела носильщикам остановиться у дома и послала начальника охраны постучать в дверь. Увидев преторианцев, привратник встревожился.

— Беги за господином, императрица почтила его своим визитом, — сказал начальник.

Привратник поклонился и торопливо ушел, оставив дверь открытой. Мессалина спустилась с носилок, за нею — Ливия. Императрица прошла в переднюю, оттуда — в атрий, где увидела Елену, шедшую ей навстречу. Мессалина нашла, что за пять лет, что они не виделись, Елена потолстела и утратила блеск в глазах, а может, ей только так показалось: Елена, застигнутая дома врасплох, была без грима и без прически.

— Мессалина! — воскликнула она, делая довольное лицо. — Это большая честь для нас — принимать супругу цезаря. Симон тоже очень обрадуется.

Мессалина выслушала приветствие с величественным и вместе с тем дружеским видом. Затем она спросила:

— Симон здесь?

— Готовит свои ароматы. Я его сейчас позову.

Елена удалилась, и Мессалина с особенным интересом принялась осматривать статуи варварских богов, которые Симон показывал ей в тот, первый, ее приход с матерью. Потом она стала разглядывать статую богини Исиды, о которой маг говорил, что она являет собой мировую душу и всеобщую родительницу, когда в проеме двери, ведущей в залитый солнцем сад, появился Симон.

— Елена только что сообщила мне о твоем приезде, Мессалина, — сказал он. — Я призываю на твою голову благословение всех богов и рад видеть тебя увенчанной славой цезаря.

— Симон, я приехала исправить оплошность. Мое новое положение действительно не оставляет мне свободного времени, но я должна была найти время и для тебя.

— Императору и его супруге нет нужды перед кем-либо оправдываться. Я понимаю, что дела империи заставили тебя забыть о презренном маге.

Говоря так, он склонил голову, не отрывая, однако, от Мессалины пронизывающего взгляда. Он, как и прежде, был восхищен ее красотой, а она испытывала чарующее воздействие его темных, бездонных глаз.

Некоторое время они стояли так друг против друга, потом он пригласил ее в комнату, выходящую в сад. Каждый устроился на ложе. Вошла Елена в сопровождении рабов, несших блюда с фруктами и вина; по знаку Симона они удалились.

— Симон, — заговорила Мессалина, — я хотела бы поблагодарить тебя за твое участие, благодаря которому я стала супругой Клавдия. Скажи, каких милостей ты ждешь от своей императрицы.

— По правде сказать, Мессалина, я хотел бы от тебя одну лишь милость, но именно ее ты не сможешь мне оказать.

— Ты меня интригуешь, Симон.

— Разве только для этого ты удостоила мое жилище своим посещением? — спросил он, не удовлетворяя ее любопытства.

— А разве это не достаточная причина?

— Я признаю ее.

— Еще мне стало известно, что ты поссорился с Валерием Азиатиком.

Он сомкнул веки, словно для того, чтобы на мгновение уйти в себя. Он слышал о страсти, которую Мессалина испытывала к Азиатику. В тот же миг он принял решение.

— Я полагаю, Мессалина, что боги привели тебя сюда, чтобы я поведал тебе, кто такой в действительности этот Азиатик.

— Что ты имеешь в виду?

— Да будет тебе прежде всего известно, что он не более чем лицемер, который изображает из себя философа. На самом же деле он влюбился в потаскуху и готов ради нее совершать всякие глупости.

— Ты говоришь о Поппее?

— Именно о ней.

— А я так поняла, что ты примирил их.

— Действительно, Поппея продолжала бывать у меня после разрыва с Азиатиком. Но когда тот вернулся из Галлии, он явился ко мне и попросил принять его в тот день, когда здесь будет Поппея, он, видите ли, не может без нее. Она точно околдовала его, или он выпил какой-нибудь любовный напиток, который начисто отбивает разум и делает мужчину рабом женщины.

Эти слова вонзались в Мессалину, словно острие кинжала. И все же ей хотелось иметь хоть маленькую надежду.

— Симон, если я скажу тебе, что я, императрица Рима, хотела бы видеть Азиатика у своих ног, покорного, готового любить меня?

— Я отвечу, что твое императорское могущество вдребезги разлетится об эту скалу. Мессалина, мне очень трудно передавать тебе слова, которые говорил этот человек некоторое время тому назад.

— Это касается меня?

— Иначе зачем мне говорить об этом? Я не мог просить тебя об аудиенции, чтобы передать все, им сказанное, но твой приход сюда я рассматриваю как необходимость тебя предостеречь. Знай же, что он презирает тебя. Он смеялся над тобой, когда ты однажды совершила путешествие в Байи, поверив, что он там. Когда он с Поппеей, если речь заходит о тебе, он высмеивает тебя и отпускает в твой адрес оскорбления. Случается, дочь Поппеи в его присутствии хвалебно отзовется о тебе — в ответ у него всегда найдутся остроты или шутки. Он насмехается над своей императрицей и с удовольствием распускает о тебе самые невероятные слухи.

Симон говорил, а Мессалина чувствовала, как ее душит злость, ей было все труднее держать себя в руках.

— Симон, этот человек должен умереть. Если ты поможешь мне в этом деле, получишь огромное вознаграждение.

— Я знаю способ погубить его, — уверенно сказал маг.

— Говори. Я давно жажду заполучить его сады и смогу сделать так, что Клавдий мне их подарит, ты же получишь все остальное его богатство, если нам удастся убедить императора в измене Азиатика.

— Именно в этом преступлении он и повинен. Ибо знай, что он ездил в Галлию, а потом в Германию с намерением выяснить обстановку в легионах и настроение военачальников, обеспечить себе их поддержку, свергнуть Клавдия и завладеть троном.

— Ты в этом уверен?

— Я так предполагаю, но разве важно, правда это или нет? Нужно одно: убедить Клавдия, что это правда.

— Как это сделать?

— Я знаю одного адвоката, искусного говоруна, некоего Публия Свиллия Руфа, — вот он сможет убедить его в чем угодно. Но тебе надо подготовить Клавдия, настроить его против Азиатика, шепнуть подходящие слова. Надеюсь, ты меня понимаешь?

— Прекрасно понимаю, Симон. Считай, что наш договор мы заключили. А теперь скажи, какую награду ты ждешь от меня, на которую только что намекал?

— Есть ли бо́льшая награда для твоего верного слуги, как не ты сама?

— Симон, — заявила Мессалина, целиком поглощенная своей, с новой силой вспыхнувшей, ненавистью к Азиатику, — эту награду я готова дать тебе хоть сейчас. Однако это не помешает тебе завладеть имуществом Азиатика, когда оно будет конфисковано.

Вернувшись во дворец, Мессалина немедленно занялась приготовлением мести. Прежде всего она привлекла на свою сторону Сосибия, которому полностью доверяла. Она без особого труда уговорила учителя своего сына Британика, находящегося с Азиатиком в плохих отношениях, чтобы он опорочил его в глазах Клавдия. Император восхищался Сосибием, высоко оценивая его познания и мудрость, и охотно прислушивался к его советам. Он сам и предоставил учителю возможность для такого разговора. В один из дней он застал Сосибия, когда тот занимался с Британиком. Учитель следил за тем, как ребенок переписывает стихи Вергилия. Клавдий сел рядом, чтобы посмотреть на старания сына, и вдруг сказал:

— Сосибий, оставь ненадолго занятия и просвети меня своими разумными советами.

— Я слушаю тебя, цезарь, хоть и не заслуживаю такого внимания…

— Ты излишне скромен, Сосибий. Мне известно, что ты достаточно хорошо знаком с Валерием Азиатиком.

— Я действительно его знаю, но уже давно с ним не вижусь.

— Это неважно. Мне только что принесли записку от неизвестного лица, в которой говорится буквально следующее: «Цезарь, остерегайся Азиатика. Он намерен побывать в германских легионах. Опасайся его властолюбия и трепещи за свой трон».

— Божественный Клавдий, боюсь, что тот, кто послал тебе эту записку, может оказаться прав. Азиатик — человек деятельный и честолюбивый, его огромное богатство представляет угрозу для властителей, поскольку его достаточно, чтобы подкупить много легионов. Вспомни, что он был в числе заговорщиков, которые в конце концов лишили жизни Гая, и заявил в тот день, что был бы горд, если бы ему удалось сразить сына Германика. Разве не он воскликнул перед всеми римлянами: «Богам бы понравилось, если б он пал от моей руки?!» Даже в Виенне, куда он часто наведывается, его могущественная семья оказывает опасное влияние на весь этот богатый район Галлии. Он уже предпринял поездку в Германию и никому не сказал, что он там делал. Если он намерен вновь отправиться туда, то, без сомнения, в целях, враждебных цезарю.

Уйдя от Сосибия, Клавдий, встревоженный такими речами, направился к Мессалине. Он застал ее в обществе Публия Свиллия, о котором ей говорил Симон и которого он вскоре ей представил. Анонимное письмо, полученное Клавдием, было написано его рукой. Мессалина ожидала прихода Клавдия, как только тот ознакомится с письмом, и потому позвала адвоката. Когда вошел император, он встал и подобострастно приветствовал его.

— Клавдий, — тотчас приступила к делу Мессалина, — ты пришел как нельзя вовремя. Публий Свиллий, слава и талант которого тебе известны, явился поговорить со мной о Валерии Азиатике.

— Тогда он послан богами, — заявил Клавдий. — Именно за этим я и пришел.

— За этим? — Мессалина сделала удивленное лицо. — Но я очень мало с ним знакома, видела два или три раза, из них один раз при тебе, когда мы встретились у Симона.

— Я помню. Однако с чем ты пожаловал к императрице? — обратился Клавдий к адвокату.

— По правде сказать, цезарь, я хотел предостеречь Мессалину. Но цель моя в том, чтобы она предупредила тебя. Я боялся отвлекать тебя от многочисленных дел, коими заполнен твой день.

— Раз уж ты передо мной, говори все, что знаешь, — ответил Клавдий.

— Это всего лишь слухи, но осторожности ради не следует ими пренебрегать, если любишь своего императора и желаешь ему долгого и благополучного правления. Азиатик поехал в Байи не для того, чтобы отдохнуть, как можно было бы предположить, но чтобы заключить сделки с богатыми греческими торговцами из Неаполя. Он предусмотрительно не стал делать это в Риме, чтобы не вызывать у людей удивление, поскольку он отнюдь не нуждающийся человек, как раз наоборот. Похоже, он готовится отбыть в Германию, и можно опасаться, что золото, полученное в Кампании, будет пущено на подкуп германских легионов и на поднятие их против императора. Кстати, предположение это подтвердили мне и другие слухи, исходящие от Поппеи. Тебе известно, что эта властолюбивая и бессовестная женщина — любовница Азиатика.

— Я слышал, что они были в ссоре.

— Совершенно верно. Едва Поппея отдалилась от Азиатика, как он помчался в Галлию, а потом в Германию. И как только вернулся, она помирилась с ним. Из чего я заключил, что она уже давно подстрекала его к мятежу, напоминала об убийстве Калигулы, хотела сделать из него нового Брута, а потом и цезаря, ведь если ты будешь убит, как Калигула, он, Азиатик, при поддержке германских легионов взойдет на трон. Он поначалу увиливал, не смея решиться на столь рискованные шаги, и тогда она прогнала его с глаз долой, что и побудило его к действиям. Когда он вернулся в Рим с радужными надеждами, она вновь сблизилась с ним. Теперь я боюсь, как бы по наущению этой женщины он не попытался сыграть последний акт этой трагедии. Остается гадать, кому уготована горькая участь — ему или тебе, цезарь.

Оставив колебания, Клавдий, потрясенный столькими совпадениями, вызвал к себе префекта претория и приказал арестовать Азиатика на его вилле в Байях и доставить в Рим. В течение следующих дней Мессалина прилагала усилия, чтобы не дать страхам Клавдия угаснуть. Когда гонец явился сообщить, что префект с арестованным прибыли, Клавдий распорядился проводить их в его личные покои, чтобы не посвящать в дело сенат. Император по совету Мессалины спешно собрал нечто вроде узкого состава суда: он просто-напросто пригласил Публия Свиллия, пожелавшего предъявить обвинение, Вителлия, консула и давнего друга Азиатика, и саму Мессалину, захотевшую присутствовать на суде, дабы показать Азиатику, что от нее зависит, осудят его или оправдают. Она решила, что, если он смирится, она упросит Клавдия признать его невиновным. Вителлий, учитывая его отношения с Азиатиком, присутствовал как гарант беспристрастности; Мессалина имела над ним достаточно власти, чтобы управлять его поведением и, в зависимости от хода дела, повернуть его во благо для арестованного или же во вред ему.

Увидев Валерия, державшегося прямо и даже высокомерно, Мессалина вновь почувствовала учащенное биение сердца, однако постаралась ни лицом, ни движениями не выдать своего волнения.

— Так за какое же преступление меня привели к тебе, цезарь? — сразу пошел в наступление Азиатик.

— А ты не догадываешься? — проговорил Публий Свиллий, стоявший перед ним, в то время как Вителлий сидел рядом с Клавдием.

— Скажи мне, Свиллий. Кажется, ты здесь мой обвинитель?

— Ты отрицаешь, что собирался отправиться в Виенну?

— Для чего же мне это отрицать? Там живут мои родственники, с этим городом меня многое связывает. Нельзя же вменять мне в вину то, что я иногда наведываюсь в родные места.

— Конечно, нет, Валерий. Но ты ведь родился не в Германии. А нам известно, что ты ездишь туда, разумеется, не на прогулку, поскольку берега Рейна — это не берега Клитумна и не Кефисия, туда не едут ради удовольствия покупаться. Там ты наносишь визиты не в семью, а в легионы, если только вся твоя семья вдруг не поступила на военную службу.

— Я бываю у старых боевых друзей и помогаю им из своих средств. Что в этом плохого?

— И ты не боишься, что солдаты неверно истолкуют смысл твоих даров? Ведь подобная щедрость встречается нечасто.

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Свиллий.

— Раз уж мне нужно выразиться яснее, то я обвиняю тебя перед цезарем в разложении германских легионов с целью подчинить их своим замыслам путем щедрых подарков и проституции. Ты унизил свой пол, чтобы привлечь на свою сторону некоторых трибунов, которых тебе не удалось купить. Ты прелюбодействовал с Поппеей, которая не только твоя любовница, но и сообщница.

Азиатик, вскинув голову, воскликнул:

— Спроси у своих сыновей, Свиллий, они подтвердят тебе, что я мужчина. И хотя правда то, что я люблю Поппею, я слишком уважаю ее, чтобы порочить…

— Так ты признаешь, что имел любовную связь с Поппеей, женой Сципиона? — перебил его Публий Свиллий.

— Я признаю, но не испытываю от этого никакой гордости. Да, я люблю Поппею, и, если бы она согласилась оставить мужа, я тотчас женился бы на ней. Разве любить — это преступление? Божественный Клавдий, твой суд хотят ввести в заблуждение, обвиняя меня так несправедливо. Разве ты забыл, что я был любимцем твоей матери Антонии? Неужели ты веришь, что эта женщина, добродетель и здравомыслие которой славил весь Рим, могла покровительствовать клятвопреступнику и лицемеру? Разве я когда-нибудь бежал от опасностей, разве отказывался выступить в поход ради великой славы Рима? Не я ли добровольцем отправился с тобой в Британию?

Эти последние слова, искренность его защитительной речи тронули и Клавдия, и саму Мессалину. Ее охватило сильное волнение оттого, что она находила Валерия еще более великолепным теперь, когда в голосе его ощущалась тоска человека, который понял, что люди, сидящие перед ним, хотят его гибели. Не скажи он о своей любви к Поппее, не заяви, что готов сделать ее своей женой, — и она постаралась бы его спасти. Но эти злосчастные слова решили его участь. Она бросила долгий взгляд на Вителлия и, боясь расчувствоваться, вышла из зала.

Публий Свиллий, поняв, что Клавдий склонен признать Азиатика невиновным, выступил энергично, с напором: он припомнил Азиатику его двусмысленное поведение во время убийства Калигулы, тайные властолюбивые стремления, при этом подыскивал такие доводы, которые могли убедить Клавдия в его виновности. Едва он закончил говорить, не дав обвиняемому времени для ответа, как поднялся Вителлий. Лицо его было залито слезами, повернувшись к Клавдию, он дрожащим голосом сказал:

— Позволь мне, цезарь, выступить в защиту Валерия. Он один из моих самых давних и самых близких друзей. Он пробудил благоговейное воспоминание об августейшей матери твоей, Антонии. Я с большим правом, чем кто бы то ни было, могу подтвердить его слова и заверить вас, что она относилась к нему с огромным уважением, ведь мы оба постоянно присутствовали при ее дворе. Надо ли еще, цезарь, напоминать тебе обо всех заслугах, которые Азиатик имеет перед империей и фамилией Августа? И кто, как не ты, божественный Клавдий, своими глазами наблюдал подвиги Азиатика во время твоего славного похода против британцев? Ах, цезарь! Подумай, подумай обо всем этом! Столькими благими делами он заслужил твое снисхождение. Я признаю серьезность обвинений и понимаю твое намерение осудить его на позор, сбросив с Тарпейской скалы, ибо преступление его кажется непростительным. Вот почему я умоляю тебя оказать ему милость, ту милость, которая почти стала правом для людей знатного происхождения: да, цезарь, предоставь ему, по крайней мере, возможность избрать ту смерть, какую он пожелает. Пусть он совершенно свободно вернется домой и положит конец своим дням так, как более всего достойно великого римлянина: пронзит себя кинжалом, уморит голодом или вскроет себе вены. Прощай, Азиатик, друг мой, никто здесь не сомневается в твоем мужестве и каждый сможет позавидовать величию твоей души.

Двурушническая речь Вителлия, пробудившая было в Азиатике надежду, в конце концов убила ее. Он понял, что всякая защита напрасна: слишком много влиятельных людей из окружения Клавдия хотят его гибели. Он счел бессмысленным протестовать.

— Вителлий, — сказал Клавдий, — ты сумел убедить меня своей патетической речью. Азиатик, благодари своего старого друга; я уступаю его просьбе. Иди, возвращайся домой и придай себя той смерти, какая тебе больше нравится.

Азиатик во всем своем непомеркнувшем великолепии приветствовал присутствующих и, не сказав ни слова, удалился.

Уйдя из покоев Клавдия, Мессалина немедленно направилась к себе. Там она взяла тростник и начертила на воске следующие слова, адресованные Поппее:

«Из дружеских чувств к твоей дочери и к тебе сообщаю, что Валерий Азиатик приговорен к смерти за измену и прелюбодеяние. Обвинение падает и на тебя, и ты знаешь, что за последнее преступление познаешь позор тюрьмы и ссылки, если не хуже. Не жди прихода преторианцев, тебе остается самой решить свою участь».

Мессалина была уверена, что это послание приведет ее к самоубийству. Вскоре появился торжествующий Публий Свиллий с сообщением о приговоре Валерию и о том памятнике коварству, с помощью которого Вителлий убедил Клавдия, весьма склонного сомневаться в правдивости обвинения.

— Свиллий, — сказала Мессалина, — твоя услуга будет надлежащим образом оплачена. Но тебе остается выполнить еще одно поручение, которое я могу доверить только тебе. Мне известно от Симона, что ты хорошо знаком с Валерием и Поппеей, часто встречал их у него. Говоря в свою защиту, Азиатик даже намекнул на твоих сыновей. Я не поняла смысла этого намека, но он подтверждает, что вы находились в тесных отношениях.

— Просто они воевали под командованием Азиатика и могли быть свидетелями некоторых из его подвигов, — уточнил адвокат.

— Так вот, я прошу тебя отнести это письмо Поппее и отдать ей лично в руки. Ты можешь его прочитать: в нем я сообщаю о приговоре Валерию, за которым непременно последует приговор ей. Надеюсь, ты сможешь побудить ее предать себя смерти ради того, чтобы избежать позора тюремного заключения. Она — причина несчастий Азиатика, она и та безумная любовь, которую он питает к ней, и было бы очень несправедливо, если бы император сохранил ей жизнь, осудив на смерть ее любовника. А я боюсь, что именно так и будет, я почувствовала в Клавдии большое нежелание приговаривать к смерти Азиатика.

— Я мчусь туда и вновь приложу все свое умение убеждать.

— Если тебе удастся и это дело, проси у меня все, что ни пожелаешь. Иди, Свиллий.

Мессалина долго оставалась одна, погруженная в самые мрачные раздумья. Она рассчитывала, что, если Свиллий будет достаточно убедителен, Поппея простится с жизнью до наступления ночи. Азиатик, конечно, не станет так торопиться. Она сможет прийти к нему, убедит подождать, заверив в великодушии Клавдия и в том, что сама вступится за него и добьется успеха. Разумеется, Валерию понадобится какое-то время, чтобы пережить смерть Поппеи, но неизбежно придет забвение, и тогда ничто не помешает ей, Мессалине, обольстить его. Она дождалась наступления темноты, набросила на плечи просторный плащ и укрыла его полой голову. Она не хотела быть кем-либо узнанной и, даже не взяв с собой Ливию, покинула дворец через потайную калитку сада, в который можно было попасть прямо из ее покоев.

Мессалина торопливо шла по улицам, залитым светом полной луны и почти пустынным, потому что римляне в этот вечерний час устраивали трапезы, переходящие в попойки. Только некоторые распутники спешили к Мульвиеву мосту, месту ночных свиданий мужчин и женщин, ищущих тайных, но не запретных удовольствий: старые римские законы были забыты в угоду новым нравам, не ведающим никаких запретов.

Ей потребовалось время, чтобы добраться на другой конец Рима, где находились Лукулловы сады. Она остановилась возле украшенных бронзой ворот, через которые Валерий попадал в свои владения без ведома стражи, охраняющей главный вход. Ее удивило и обрадовало, что ворота были приоткрыты. Никем не замеченная, она проскользнула в них. Идя по цветущим аллеям, она вновь изумлялась магической красотой места, напоенного ароматами ночи. В высокой кроне она услыхала жалобное пение птицы; Мессалина не знала, что это за птица, но она показалась ей предвестницей беды.

Она торопливо шла вперед и достигла небольшой круглой беседки; на изящные мраморные колонны опиралась легкая куполообразная крыша; такими беседками италийцы любят украшать свои сады. Безотчетный порыв повлек ее к этой постройке, внутри которой она увидела небольшой алтарь, а на нем — мраморную урну с лежащей рядом крышкой, словно приготовленную для скорого использования. Позади алтаря стояла стела, тоже мраморная, с изображением золотого лотоса; на верху стелы чернилами было выведено: «Другу цветов и деревьев». Похоже, надпись предназначалась для скульптора, которому предстояло увековечить ее с помощью резца.

Внезапно Мессалиной овладел страх. Она побежала к дому. По дороге она ощутила какой-то резкий запах, смягченный, однако, ароматом сандалового дерева. Она знала, что Валерий посадил у себя много ростков этого ценного, завезенного из Индии дерева. По мере приближения к дому запах становился все более тяжелым и едким. Вскоре она различила между деревьями отсветы огня. Внезапный вихрь бросил в ее сторону золу — на мгновение она упала в ее раскрытые ладони, а потом понеслась дальше. Пробежав еще немного, Мессалина увидела огромный полыхающий костер, перед которым двигались какие-то силуэты — да, это были силуэты рабов, следивших, чтобы огонь не распространился на лес. Возле костра, скрестив руки на груди, стоял Гай Силий. Она остановилась рядом и повернула к нему голову.

— Гай, — проговорила она, — что здесь происходит? Этот костер — это…

Она не отважилась договорить. Он кивнул и сказал:

— Здесь догорает тело благороднейшего из людей — Валерия Азиатика.

— О! Нет! Я принесла ему надежду на милость императора! Зачем он так поторопился?

— Наверное, затем, что у него больше не было желания жить. Я случайно зашел к нему. От рабов узнал, что, вернувшись из дворца, он велел сложить костер и подать ему одно из тех изысканных блюд, которые любил этот наследник Лукулла, несмотря на свои платоновские взгляды. Потом он приказал своему любимому рабу вскрыть ему вены и лег на ложе из черного и сандалового дерева, стоящее на костре, чтобы дождаться там смерти — той смерти, которая, по его мнению, есть переход в вечность, а к ней стремится всякая душа, жаждущая божественного.

Мессалина не могла сдержать рыданий. Когда она повернула к Гаю Силию свое залитое слезами лицо, он увидел столько тоски в ее глазах, что его охватила необычайная жалость к этой женщине, которую он так долго старался презирать.

— Ты прав, Гай, — вздохнула Мессалина, — на этом костре сгорел благороднейший из людей.

— Да, но в этом дыме, что поднимается в небо, его душа улетела к звездам.