— Пусть все мужчины, которые увидят тебя на играх в честь Агриппины и в ознаменование побед цезаря, почувствуют к тебе любовное влечение! В особенности мужчины богатые и знатные! С этой мандрагорой ты будешь неотразима, мое дорогое дитя.

Мессалина, сидя на краю ложа, с недовольной гримасой глядела на мать, вихрем ворвавшуюся в ее комнату: она не то чтобы сомневалась в действенности магического корня, но просто считала, что ее собственных прелестей вполне достаточно, чтобы быть неотразимой.

Домиция Лепида протянула мандрагору кормилице Мессалины, красавице-фессалийке Трифене, чтоб та ее осмотрела.

— Очень уж она маленькая, эта мандрагора, — заявила кормилица, немного повертев корень в руках. — Лучше воспользоваться талисманом, который мы можем сделать вот из этого яйца…

Трифена осторожно достала яйцо, снесенное черной курицей, и положила его на бронзовый треножник. Затем она проткнула яйцо с двух концов толстой шпилькой для волос, удалила белок и, обращаясь к молодой рабыне, стоящей подле нее, сказала:

— Возьми это яйцо и сделай так, как я велю: раздобудь мужского семени, помести в яйцо и залепи оба отверстия воском. Потом отнеси яйцо на кладбище, что на холме Ватикан, положи в неглубокую ямку и засыпь ее мелко истолченными человеческими костями. В течении тридцати дней нужно девять раз полить это место молоком ослицы и уксусом. В последний день я сама приду и откопаю талисман. Отчасти и от твоих стараний будет зависеть счастье Мессалины и благополучие Марка Валерия Мессалы Барбата, ее прославленного отца.

— Не тревожься, кормилица, твои распоряжения будут выполнены в точности.

Лепида, взглядом проводив рабыню, вышедшую за порог комнаты, обратилась к Трифене:

— Значит, нужно еще ждать целый месяц? Но ведь сегодня Мессалине предоставляется редкая возможность найти себе мужа среди всех этих богатых людей, которые прибудут на ипподром.

— Она может сегодня встретить подходящего человека, — твердо сказала кормилица. — Разве не ты уверяла меня, что своими глазами видела, как статуя Аполлона согнула колено в храме Фортуны, и разве не привиделись тебе золотые украшения в твоем шкафу, когда ты заглянула в него?

— Женщины, до чего же вы все глупы! Что вы говорите? Опять эти ваши суеверия и магические заклинания!

Марк Валерий Мессала Барбат стоял у двери, которую рабыня, уходя, оставила открытой. Он сделал несколько шагов по комнате, в то время как супруга бросала на него обиженные взгляды и резким голосом выкрикивала:

— А тебе известен иной способ сделать нас богатыми, Мессала? Я предвижу твой крах, и мы вынуждены будем вести образ жизни, недостойный нашей семьи. Нас связывают родственные узы с самыми знаменитыми фамилиями в Риме, а дом наш так тесен, что я с трудом смогла найти себе комнату! Хорошо еще, что нам не приходится ютиться на узкой постели, как беднякам из Субура!

Мессала Барбат тяжело опустился в кресло и обхватил голову руками. Он не мог больше выносить ни этих бесконечных упреков, ни хлопот, которые доставляла ему жена и которые раньше времени его состарили. Когда-то он имел немалые средства и желал распоряжаться ими разумно. Но роскошный образ жизни, навязанный ему Лепидой, частые приемы, которые она устраивала, не думая о завтрашнем дне, являлись для него постоянной причиной беспокойства. Человек тихий, ограниченный и тушевавшийся перед женой, он отличался от нее и своим пассивным характером, и скромным поведением. Маленькая, худенькая, но живая и напористая, Лепида ухитрилась растратить их наследственное имущество, азартно соревнуясь в расточительстве с богатыми римлянами: с теми, кто владел изысканной мебелью с Востока и огромными виллами, имея возможность жить то в сельской местности, то на берегу моря, то в городе, кому принадлежали небольшие прогулочные суда, садки с муреной, угодья, полные дичи, и собрания греческих произведений искусства в бедном и перенаселенном Риме. Лепида более всего ценила дорогие украшения и роскошную одежду, шитую из тончайших тканей, в особенности из яркого шелка, который везли, подвергаясь множеству опасностей, караваны из далекой и загадочной страны серов. В то время как Мессала Барбат, живущий прежними традициями, принесшими могущество Риму, мечтал иметь супругу целомудренную и благочестивую, искусную рукодельницу, бережливую и деятельную, осторожную и благоразумную хозяйку дома, Лепида являла собою полную противоположность желаемому идеалу и за несколько лет промотала как свое приданое, так и состояние мужа. У них не осталось ничего, кроме дома, где они жили, на Авентинском холме, неподалеку от Большого цирка и храма Юноны. Дом был одноэтажный, с внутренним двориком, окруженным колоннами, куда выходили два зала с фресками на стенах для приема гостей и шесть комнат. Рабы жили в пристройке позади дома.

— Милый отец, ты заблуждаешься.

Мессалина подбежала к отцу и, опустившись перед ним на колени, нежно обняла его.

— Мы готовились идти на игры, которые цезарь устраивает на ипподроме, и Трифена всего лишь произнесла заклинание, чтобы с нами не случилось ничего дурного… И еще мы надеемся там найти мне супруга, достойного нашей семьи.

Мессала погладил еще совсем детское, с пухлыми щеками, личико дочери, на которую он перенес теперь всю свою любовь.

— Ты пойдешь с нами? — спросила Мессалина. Ее светлые глаза искрились радостью.

— Я не могу, моя дорогая. После полудня я должен идти на форум.

Мессалина, вздохнув, встала с колен, отошла от отца и уселась на высокий табурет, предоставив рабыне заниматься ее прической. Густые вьющиеся волосы, обрамляющие ясное и тонкое лицо Мессалины, удлиняли и облегчали ее тяжеловатый волевой подбородок. Рабыня собрала волосы в узел и принялась старательно завивать щипцами локоны вокруг лица. Мессала вышел из комнаты, а кормилица тем временем, пододвинув к Мессалине небольшой столик, расставляла на нем флакончики из египетского алебастра, в которых, как считалось, прекрасно сохраняются духи, и коробочки из дерева и терракоты с кремами и гримом.

— Мы составим для тебя духи, дитя мое, которые могут вскружить голову даже сенаторам, — заявила кормилица, принявшись нюхать содержимое флаконов и коробочек.

При помощи костяных палочек она извлекла из флаконов несколько капель содержимого и смешала их в ониксовой чашечке.

— Я готовлю тебе духи из кипариса, аира, кардамона, аспалата и полыни… вот так. Добавим еще несколько капелек мирры и женьшеня…

— А почему бы тебе не подмешать сюда немного мускуса, мне так нравится этот запах, — предложила Мессалина.

— Это было бы ошибкой. У мускуса запах тяжелый, он заглушит тонкий, но стойкий аромат, составленный из компонентов, которые я тебе перечислила. Вот, понюхай-ка…

Мессалина, прикрыв веки и втянув в себя воздух, одобрительно кивнула головой:

— Мне нравится.

Кормилица с помощью палочек нанесла духи на мочки ушей, шею, грудь и руки Мессалины. Она покрасила ей губы охрой, покрыла зубы эмалью из толченого рога и в завершение подчернила сурьмой брови и ресницы, заявив при этом, что Мессалина слишком молода, чтобы румянить ей и без того яркие розовые щечки.

— Да и незачем тринадцатилетней девушке портить свое свежее личико белилами и прочими красками, — добавила Лепида.

Рабыня, закончив прическу, поднесла к Мессалине несколько тщательно отполированных бронзовых зеркал, на обратной стороне которых были выгравированы мифологические сцены.

— Довольна ли ты, госпожа? — спросила рабыня, когда Мессалина внимательно разглядывала свое лицо и прическу.

— Как ты находишь меня, мама? — обратилась Мессалина к Лепиде, принявшейся осматривать ее со всех сторон.

— Ты прекрасней всех, дитя мое. Боги лишат зрения того, кто увидит тебя и тотчас же не влюбится… Надень эти браслеты и ожерелье, мне они достались от матери.

Мессалина протянула руки, чтобы мать надела ей на запястья широкие, искусно чеканенные золотые браслеты, а кормилица тем временем прикрепляла ей на затылок ожерелье из ярких полудрагоценных камней в золотой оправе. Девушка встала, и рабыня принялась поправлять на ней тонкую льняную тунику бледно-красного цвета, шитую золотом. Завязав пояс, рабыня вытянула из-под него ткань так, чтобы она лежала с напуском. Подбоченясь, Мессалина поворачивалась в разные стороны, меняла позы, выставляла вперед ногу и любовалась красными отблесками своей одежды в высоком зеркале.

Внезапно Лепида поднялась и объявила:

— Ну довольно, все замечательно. Пора идти.

Шум толпы был слышен в садах, раскинувшихся по склонам Авентинского холма, и долетал даже до их дома. Мессалина и Лепида в сопровождении двух рабов двинулись по Кассиевой дороге, заполненной нищими, разносчиками, заклинателями змей, хозяевами питейных заведений, выставившими под тенистыми деревьями амфоры с вином. Хотя оба раба без устали работали локтями и палками, женщинам было трудно пробираться по узким улочкам, запруженным тяжелыми повозками с лигурийским мрамором, носильщиками гигантских бурдюков с вином и погонщиками ослов, возвращающимися с рынков, где они продали свои овощи. Густая толпа бурлящим потоком текла к Большому цирку. Люди шли от храма Дианы, богини-охотницы, чей главный праздник приходился как раз на тринадцатое августа, от храма Минервы и от пирамиды Гея Цестия возле Остийских ворот.

Расширенный и богато украшенный при Юлии Цезаре и Августе, в дальнейшем частично пострадавший во время пожара, Большой цирк занимал в ширину почти всю долину Венеры Мурции, лежащую между Палатинским и Авентинским холмами, а в длину насчитывал две тысячи триста футов. Восточная часть этого гигантского сооружения, образующая правильной формы полукруг, состояла из аркад, идущих в четыре яруса, а там, где местность была покатой, имелось лишь два яруса аркад. Все прилегающие к Большому цирку улицы, казалось, извергали из себя толпу, направляющуюся к входам в это сооружение, но наиболее осмотрительные люди, прежде чем войти в цирк, заходили в одну из многочисленных таверн, расположенных в нижних портиках: зная, что придется изнывать от жары на цирковых скамьях, люди заранее стремились утолить жажду, ведь во время гонок пить было запрещено.

Лепиде, впереди которой шли рабы, а позади — Мессалина, удалось найти места по соседству с императорской трибуной. Обе женщины уселись на разложенные рабами подушки. Эта часть зрительских мест предназначалась для членов семей сенаторов и богатых всадников. Семья Мессалы Барбата пользовалась всеобщей известностью, что давало ей доступ в привилегированный сектор. Выше сидели сенаторы, многие в легких шапочках, наподобие греческих, и в открытых сандалиях; они беседовали между собой, ожидая прибытия императора. Мессалина, впервые в жизни присутствовавшая на таком шумном и красочном зрелище, была возбуждена и взволнована. Она то и дело слегка привставала, чтобы лучше разглядеть присутствующих, и старалась привлечь к себе внимание тех, кто нравился ей своим высоким ростом, красотой, манерой держаться. В свою очередь Лепида принялась искать глазами знакомых и делать им знаки рукой. Еще она примечала тех сенаторов и общественных деятелей, которые занимали свои места под приветственные рукоплескания публики. Поскольку овацией, как правило, награждались те, кто выказал немалую щедрость в отношении толпы, можно было предположить, что дарители — люди очень богатые.

Сорок рядов скамей были вскоре до отказа заполнены ста пятьюдесятью тысячами римлян, которых мог вместить ипподром. Высокое солнце палило нещадно, от зрителей исходил резкий запах пота. Лепида обмахивалась веером из копьевидных листьев, приложив к носу надушенный платочек. Что до Мессалины, то ее глаза блестели, она шумно и глубоко дышала, даже не пытаясь сдерживать дыхание, поскольку эти сильные запахи были ей приятны.

Внезапно все взоры устремились к императорской трибуне под красным навесом, и крики, вырвавшиеся из груди многих тысяч присутствующих, слились в грандиозный вопль. Народ устроил овацию тому, кто только что появился на трибуне в сопровождении нескольких высоких должностных лиц. Однако это был не Калигула, а его дядя, Клавдий, совсем недавно избранный консулом. На нем была туника из темно-зеленого виссона, вся расшитая золотом, и просторный легкий плащ из сиреневого златотканого шелка, изготовленного тирскими мастерами. Молодой раб держал над его головой тяжелый венок из золотых листьев. Ни у кого не было сомнений, что Клавдий станет распоряжаться гонками по поручению императора.

Когда Клавдий, подняв руки, подошел к краю трибуны, народ стоя приветствовал его. Веера замерли в руках женщин, и зонтики, минуту назад образовывавшие собою пестрый ковер, закрылись. Женщины, обратившись в сторону Клавдия, махали платочками. Не желая оставаться незамеченной, Мессалина изо всех сил пыталась жестами привлечь к себе внимание своего дальнего родственника. Однако Клавдий, который, похоже, чувствовал себя неловко в новой роли, поспешил сесть в каменное кресло, покрытое тканями и подушками, и подал знак открыть алтарь бога Конса, воздвигнутый между первым столбом, который должны были огибать колесницы, и «хребтом» — длинной стенкой, которая разделяла скаковую дорожку на всем ее протяжении. Присутствующие кричали и рукоплескали, а когда все уселись на свои места, в цирке воцарилась глубокая тишина, едва нарушаемая редкими перешептываниями.

Взгляды всех были теперь обращены на двенадцать туфовых конюшен, откуда должны были выехать запряженные лошадьми колесницы и стать на старт у белой черты. Внезапно ожидание вновь прервали приветственные возгласы и гром аплодисментов — так было встречено появление в императорской ложе Элии Петины, дочери консуляра Квинтия Элия Туберо, последней жены Клавдия. С нею были их дочь Антония и Тиберий Гемелл, сын Друза, усыновленный Калигулой и сделавшийся вследствие этого официальным наследником и главой юношества. Этого внука Тиберия Цезаря, которого покойный император назначил сонаследником своего имущества, сенат отстранил от власти, объявив недействительным завещание императора, тогда как внук должен был бы наследовать власть на том же основании, что и Калигула.

— Теперь Гемелл в некотором роде отомщен, — сказал Павл Фабий Персик консуляру Валерию Азиатику.

Оба мужчины сидели на ряд ниже Мессалины, и она прислушалась к их разговору.

— Наследство, таким образом, не уходит из семьи. Калигула поступает очень разумно: он тешит честолюбие молодого Гемелла и вместе с тем может распоряжаться значительным состоянием, которое этот юноша унаследовал.

— Хотел бы я знать, как у Клавдия обстоят дела с этой Элией Петиной, — снова заговорил Персик. — Она, правда, лучше, чем предыдущие его жены. Помнится, первая, Лепида, была до такой степени вспыльчива и мстительна, что посмела оскорбить самого Августа. А для несчастной Камиллы мысль о том, что ей предстоит делить ложе с Клавдием, была настолько ужасна, что она предпочла умереть в день своей свадьбы!

Сказав это, Персик засмеялся, и Мессалина, не пропускавшая мимо ушей ни слова из их довольно тихого разговора, тоже невольно хихикнула. Фабий Персик обернулся и приветствовал ее. Она дерзко выдержала его взгляд, улыбнулась ему и в следующий миг принялась разглядывать Валерия Азиатика, человека еще молодого, привлекшего ее внимание своей статностью и красотой. Однако тот, сидя спиной к Мессалине, не выказывал к ней ни малейшего интереса.

— Несчастному Клавдию никогда не везло в любви. Но всех превзошла его первая супруга, Плавтия Ургуланилла. Настоящая потаскуха, позор семьи и своего отца-триумфатора.

— Клавдий правильно поступил, что расторгнул с ней брак, но он очень несправедливо обошелся со своей дочерью от Плавтии: велел положить крошку Клавдию, совсем голышом, у порога дома ее матери, заявив, что она плод ее внебрачной связи с вольноотпущенником Ботером. Бедная малютка ни в чем не виновата.

— Этот Клавдий таков: то на него находит совершенное бессилие, прямо-таки слепота, он делается безучастным ко всему, что творится вокруг него, а то вдруг, неизвестно почему, прибегает к неимоверно суровым мерам, даже не задаваясь вопросом, справедливы ли его действия…

Разговор был прерван объявлением Клавдия о том, что в течение дня состоится двадцать восемь заездов. Публика зааплодировала и стала ждать появления колесниц. Мессалина, которой очень хотелось получше разглядеть лицо Азиатика и вступить с ним в разговор, развязала на руке платочек и уронила его в нижний ряд. Под предлогом того, что ей нужно его поднять, она наклонилась и нарочно чуть было не упала на плечо Азиатика, который успел ее удержать.

— Благодарю тебя! — воскликнула Мессалина, приблизив к нему свое лицо, чтобы ощутить его дыхание. — Я такая неловкая…

В ответ Валерий ограничился приветственным жестом головы и едва заметной улыбкой — и тотчас, не сказав ни слова, отвернулся.

— Какой этот человек странный, — с досадой прошептала Мессалина на ухо матери. — Он не соизволил даже поговорить со мной…

— Притом что ты не преминула дать ему повод, — уточнила Лепида. — Без сомнения, ты ему не нравишься.

— Но мне показалось, что все мужчины смотрят на меня. Почему он меня игнорирует таким… оскорбительным образом?

— В его поведении нет ничего оскорбительного. Быть может, он влюблен в какую-нибудь женщину. Во всяком случае, вокруг нас много других, богатых и красивых мужчин.

Пока происходил этот разговор, появились акробаты на лошадях; они проскакали все пятьсот шестьдесят восемь метров дорожки, прыгая с одной лошади на другую и изображая бой с другими наездниками. Самые отважные вставали на лошадях во весь рост, опускались на колени и даже ложились. Когда один из акробатов приближался к месту, где сидела Мессалина, она поднялась и бросила свой платок на дорожку, от которой ее отделяли лишь несколько рядов. Зрители повернули головы к Мессалине и зааплодировали наезднику, который поднял платок на полном скаку, свесившись до самой земли.

— Хочешь ли ты, чтоб он вернул тебе платок? — спросил Фабий Персик у девушки.

— Если он не сделает этого сам, может, ты окажешь мне любезность и попросишь его об этом, — ничуть не смутившись, сказала Мессалина.

— С удовольствием, — смеясь, ответил Фабий.

И вновь приветственные возгласы и рукоплескания грянули, словно буря. Калигула, облаченный в триумфальную тогу, вошел в императорскую ложу; под руку с ним шла его сестра Друзилла, а по бокам — две другие его сестры, Агриппина и Ливилла. За ними следовали члены коллегии августалиев и несколько важных особ, в числе коих нельзя было не заметить Макрона, префекта претория, о котором шепотом говорили, что он ускорил кончину Тиберия, задушив его в его же собственной постели, Ирода Агриппу, правителя иудеев, столь приблизившегося к императору, что тот даровал ему царство в Палестине, и в особенности Лоллию Павлину, несшую на своей груди и руках сорок миллионов сестерциев в виде украшений, а также супругу Гая Меммия Регула, наместника в одной из провинций, где она жила вместе с мужем. Прослышав о ее красоте, Калигула вызвал ее в Рим.

Как только стихли крики и овации, Калигула поднял руку и, пригласив встать рядом с собой Друзиллу, зычным голосом произнес:

— Римляне, я представляю вам ту, которую отныне вы должны почитать как мою наследницу!

— Цезарь безумно любит Друзиллу, — заметил Валерий Азиатик, в то время как тысячи голосов приветствовали сестру Калигулы.

— И уже давно! — добавил Фабий. — Говорят, он лишил ее девственности, когда был еще юношей и жил у своей бабки Антонии. Антония как-то застала их вместе, и Друзиллу потом спешно выдали замуж за Луция Кассия Лонгина.

— А когда Калигула стал императором, то немедленно заставил ее развестись с мужем.

Калигула с трибуны продолжал свою торжественную речь:

— Римляне, я хочу воспользоваться вашим присутствием здесь и сообщить вам о некоторых мерах, которые я предпринял с одобрения сената. Прежде всего я решил, что, поскольку шестой месяц старого календаря был назван Августом в честь императора Августа, а пятый — Юлием в честь Юлия Цезаря, месяц Сентябрь отныне будет называться именем моего отца Германика, память о котором чтит каждый из вас.

Народ встал, чтобы одобрить понравившееся ему решение.

Император продолжал:

— Я также решил, что осужденные и сосланные будут помилованы, а все преследования, начатые до моего прихода к власти, будут прекращены. Отчеты о состоянии государства будут вновь обнародованы, как это было при Августе, но перестало быть при Тиберии. Кроме того, я решил, что подарки, обещанные Тиберием и Ливией народу, преторианцам, ночным стражам и легионерам, будут розданы с сегодняшнего дня, и это помимо тех семидесяти пяти динариев, раздача которых уже началась.

Миллионы цветов полетели к императорской трибуне, и тысячи голосов скандировали имя Гая Великого понтифика. А когда собравшимся стали раздавать монеты, недавно отчеканенные в память Агриппины с ее изображением на одной стороне и с изображением почетной колесницы, запряженной двумя мулами, на обратной, точно такая же колесница, украшенная гирляндами, въехала в цирк. На широкой ленте золотом было начертано: «В память Агриппины сенат и народ римский».

Колесница сделала круг под возобновившиеся овации зрителей, и вслед за тем раздались громкие звуки труб. Это был сигнал к началу ристания. Все сели. Воцарилась тишина. Возле конюшен тренеры, конюхи, ветеринары, в последний раз осмотрев упряжки, подбадривали лошадей. Наконец колесницы выехали и направились к местам, доставшимся им по жребию. Лошади, везущие квадригу Зеленых, и те, что везли квадригу Белых, с силой били копытами о землю, в любой момент готовые понестись. Возницы в шлемах, мольтоновых гетрах, в куртках цвета своей команды — голубых, зеленых, красных и белых — с хлыстами в руках не без труда удерживали лошадей, головы которых были украшены султанами, хвосты подвязаны, гривы усеяны жемчужинами, а на шеи надеты хомуты соответствующих цветов. У каждого участника гонок вожжи были завязаны вокруг пояса. Руки, таким образом, оставались свободными, и возница мог, выхватив острый нож, обрезать вожжи, в случае если его выбросит из повозки.

Фабий повернулся к Мессалине. Она, вся подавшись вперед, хлопала в ладоши от нетерпения.

— Кто твои любимцы? — спросил он ее.

— Зеленые, как и императора.

— Они имеют все шансы выиграть. У них выступает Евтих, а он, бесспорно, самый искусный возница нашего времени.

— Ты говоришь так, потому что он любимец цезаря, — вмешался в разговор Азиатик.

— Совсем не поэтому, — возразил Фабий. — Он все последние гонки выигрывал. Вот увидишь, он и теперь выиграет. Посмотри, у него в упряжке Этруск, который триста раз был победителем.

— Верно, но он уже стареет.

— Ему только шесть лет, а известно, что иберийские лошади самые выносливые.

Клавдий бросил на дорожку белый платок, и веревка, удерживавшая лошадей на старте, в тот же миг упала. Квадриги устремились вперед, подгоняемые криками зрителей.

Колесница Белых на повороте слишком прижалась к столбу, колесо ударилось о него и разбилось. Цирк огласился яростным ревом, перекрываемым воплями радости.

Евтих придержал лошадей, позволив сопернику обойти себя, и на повороте стукнул его колесницу. Казалось, он начал отставать, но на прямом участке догнал противника. Евтих по-прежнему шел вторым, когда кто-то из Зеленых упал с колесницы, потерявшей равновесие из-за поломки колеса. Мессалина, как и другие женщины, вскочила, прижав кулаки ко рту, но возница не растерялся и быстро обрезал вожжи, которые тянули его за скачущими лошадьми. Он мгновенно поднялся и отпрыгнул на обочину, чтобы не попасть под мчавшиеся следом упряжки.

На третьем круге Евтиху все еще не удавалось вырваться вперед. Находившийся в императорской ложе Калигула встал и, опершись о поручни, громко подбадривал своего любимца. Вскоре еще один соперник упал. Евтиху предстояло идти на риск. Щелкая хлыстом, заставляя его буквально плясать над гривами лошадей, он отогнал колесницу вправо, на предпоследнюю линию. В решающем усилии он нагнал белую квадригу и попытался обойти ее на повороте. Тесня квадригу в сторону, он, наконец, прижал ее к столбу. Ось хрустнула, и квадрига несколько раз перевернулась, увлекая за собой возницу, пассивно лежащего в пыли. Евтих пересек финишную линию под восторженные вопли зрителей, в едином порыве вскочивших со своих мест.

Выигравшая гонку колесница медленно объехала весь цирк и остановилась перед императорской ложей, откуда Калигула поздравил победителя. Затем император велел раздавать присутствующим монеты и лакомства.

— Видишь, я не ошибся, когда ручался за Евтиха, — сказал Фабий Азиатику. — Он почти проигрывал, и я не считаю вполне правильным то, как он прижимал колесницу соперника, а потом бросил ее на столб.

— Это честная игра, — со смехом заявил Фабий.

Повернувшись к Мессалине и Лепиде, он спросил:

— Могу я предложить вам что-нибудь попить?

— С большим удовольствием! — выпалила Мессалина прежде, чем мать открыла рот. — Такая жара и пыль, я умираю от жажды!

— Я пить не хочу, — сказала Лепида, когда Фабий и Мессалина уже встали. Она решила, что дочь будет чувствовать себя свободнее, если она оставит ее одну. — Но возвращайся к следующему заезду.

— Можешь не сомневаться, я не хочу пропускать такое зрелище, — сказала Мессалина, перешагивая через скамью, чтобы следовать за Фабием.

Остановившись у кирпичного прилавка, Фабий заказал два напитка — лимонный и медовый. Когда Мессалина подошла, он спросил:

— Эта женщина с тобой — твоя мать?

Кивнув, Мессалина уточнила:

— Она предоставляет мне достаточно свободы.

— Я вижу. Но ты не сказала, как тебя зовут.

— Валерия Мессалина. Мой отец — Марк Мессала Барбат. Моя мать — Домиция Лепида, дочь Домиция Агенобарба и Антонии Старшей, дочери Марка Антония и Октавии, сестры Августа.

Она выкладывала свою родословную с детской заносчивостью, гордо вскинув голову. Фабий широко раскрыл глаза от удивления:

— Клянусь Геркулесом, я знаю твоего отца! Но мне еще приятней познакомиться с его дочерью. Ты очень красива, Мессалина!

Он протянул ей терракотовый стаканчик с напитком и, пока она его опорожняла, сияющими глазами смотрел на нее. Когда она поставила стаканчик на прилавок, он взял ее за руки и спросил:

— Мне можно тебя поцеловать?

Удивленная такой просьбой, но польщенная тем, что солидный человек, консул, про которого все знали, что его высоко ценит император, ведет себя с ней не как с девчонкой, а как с желанной женщиной, Мессалина протянула к нему свое раскрасневшееся от зноя лицо и закрыла глаза. Его рот слегка коснулся ее рта, и тотчас она открыла глаза, почувствовав, что губы его удаляются. Мессалина позволила увести себя под свод арки, в густую и теплую тень. Она не пыталась высвободиться, когда он, прижав свои губы к ее губам, заключил ее в объятия. Близость сильного горячего тела, трепетные губы пробудили в ней необычное чувство наслаждения. Ощутив, как нетерпеливые мужские руки шарят в складках ее туники, она не испугалась и не оттолкнула их, а отдала им во власть свои еще не вполне оформившиеся грудь и бедра. Она обвила его шею руками, желая еще острее почувствовать его тело, вдавиться своей грудью в его грудь и ища его губы в каком-то лихорадочном забвении. Глаза ее были закрыты, и образ Валерия Азиатика представился ей.

Они не услышали трубного сигнала, возвестившего о новом заезде.