Рим окончательно утратил свое былое очарование. День ото дня он казался все грязнее и зловоннее. Мрамор и золото храмов и дворцов, великолепие галерей — ничто не могло скрыть убожества бедных кварталов, где вместе с римлянами ютились италийцы, прельстившиеся выгодами, которые давал Город своим гражданам, а еще галлы и испанцы, греки и сирийцы, египтяне и евреи, нумидийцы, эфиопы и выходцы из глубинной Африки. Будто один из районов Рима, Субура, кишащий беглыми рабами, проститутками, своднями, содержателями кабаков и притонов, раздвинул свои границы и распространился на все другие кварталы города.

Калигулу горячо любил народ, и оттого радость на время сменила страх, посеянный среди римлян Тиберием. Однако в течение полутора лет с момента прихода к власти поведение молодого императора постепенно менялось. То безрассудство, которое с удивлением стали отмечать в нем после его болезни и которое полагали явлением преходящим, в действительности лишь усугубилось, и чувство беспокойства вслед за сенаторами охватило и народ. А затем смерть отняла у императора самое дорогое: 10 июня, на второй год его правления, загадочный недуг, столь же внезапный, сколь и быстротечный, свел в могилу Друзиллу. Калигула любил ее, обожал, боготворил, и некрепкий его рассудок не устоял перед горем. Калигула укрылся от глаз всех, запретил какие бы то ни было праздники, объявил всенародный траур, который длился полгода.

Риму надлежало оплакивать его наследницу, как оплакивал ее сам император. Для Города это было обязанностью. Запрещалось смеяться, посещать бани, устраивать пиры. Рим должен был походить на своего заросшего бородой, лохматого, потрясенного правителя, не выносившего более свой город. Он надолго исчез из Рима; говорили, что он в Азии, в Греции, на Сицилии. Потом он неожиданно вернулся, чтобы обожествить Друзиллу.

Изумленные и встревоженные римляне видели Калигулу, страстного любителя танцев, плящущим, слышали, как их Гай, друг греков, говорит о восстановлении храма Аполлона в Дидимах, памятников Поликрату на Самосе, о готовности прорыть канал в Коринфском перешейке; но еще они видели своего цезаря безжалостным и кровавым, предавшим смерти Макрона, префекта претория, и его жену Эннию, при том что одному он был обязан троном и, быть может, жизнью, а другая была его любовницей. Это первое преступление лишь начинало собой целую вереницу злодеяний, призванных поставить императора вровень со своим предшественником. Тот ли это был Гай, некогда столь ловко управлявший событиями, в течение лета так справедливо перераспределивший владения среди правителей, коим он покровительствовал, и под властью которого защита границ и управление провинциями были столь надежно обеспечены?

После того как сенатор Ливий Гемин, поклявшись в том, что видел, как Друзилла воспарила к небу, получил за это миллион сестерциев, многие римляне падали ниц перед воздвигнутой на форуме статуей Венеры с чертами Друзиллы в надежде обрести богатство. Именем Друзиллы клялись, ее душою присягали, в ее честь сооружали храм. Все подчинялось воле Калигулы. Однако народ начинал роптать по поводу этих злоупотреблений властью. С какой стати он вот уже несколько месяцев оплакивает двадцатидвухлетнюю женщину, единственная заслуга которой состояла в том, что она родилась сестрой императора? Один только Мнестер, страсти к которому Калигула не скрывал, имел право появляться перед публикой, грубо имитируя Одиссея, Ахилла, Менелая и Елену. Этот уроженец Финикии, бывший мимом и комедиантом в Тире и Антиохии, плясал на канате и делал сальто-мортале. Многие римляне разорились на нем, несмотря на его некрасивую внешность и начинающуюся полноту. Толпа обожала его и таким образом скрашивала себе томительные, исполненные скуки месяцы, возлагая надежды на новую супругу Калигулы Лоллию Павлину, которую ему уступил ее собственный муж, императорский наместник в Ахее.

Мессалина протяжно, с тоской, вздохнула. До чего же длинными казались ей дни — и это когда близилось зимнее солнцестояние! Она проводила взглядом Мнестера, только что выступившего и удалявшегося со свитой поклонников, любовников и просто прихлебателей. Мим каждое утро выступал на площади, позади дома Мессалы Барбата. Солнце, уже высоко поднявшееся в тусклом, но безоблачном небе и освещающее колонны перистиля, слишком медленно изгоняло ночную стужу. В отсутствие матери Мессалина сама велела раздуть огонь, который днем и ночью поддерживался в большой печи, обогревающей воздух под жилыми комнатами. Роскошь эта была еще редкостью у римлян, но Лепида вытребовала ее у мужа.

В этом году в декабре стояли холода, и настроение у римлян было угрюмое. Они меньше гуляли по утрам на форуме, не проводили народных собраний на Марсовом поле, а старики не засиживались на скамейках перед храмом Кастора и Полукса, как бывало в теплые весенние дни. Одна только базилика Эмилия, защищенная от холода, еще принимала постоянных покупателей, приходивших за украшениями, духами, дорогими вещицами, сделанными из мрамора и драгоценных камней. Даже ребятишки покинули ступени, ведущие к ростральной трибуне, куда весной слетались птицы с Велабра и Яникула клевать хлебные крошки и зерна, которые им бросали.

Мессалина приказала проветрить комнаты и опять затворить ставни, чтобы сохранялось то немногое тепло, которое шло от кирпичного пола. Затем она послала двух рабов к источнику — запасти в амфоры воды на целый день. Теперь в отсутствие матери она брала в свои руки управление домом, тогда как Лепида бегала по сосновой роще на Яникуле в надежде отыскать для покупки более просторное и удобное жилище вдали от слишком шумного, по ее мнению, центра Города.

Мессалина села на край узкой постели и снова вздохнула. Как с ней часто случалось, она принялась думать о Валерии Азиатике, которого не видела уже больше года. Она еще много раз ходила в храм Мифилесета, но, несмотря на свои молитвы и закопанную на кладбище мандрагору, до сих пор не нашла себе подходящего супруга. Правда, праздники были запрещены императором уже более полугода, а без них трудно было рассчитывать на полезные встречи. Что до отца, который мог бы подыскать ей мужа среди своих знакомых, то он, похоже, почти не прилагал к этому усилий. Мессалина подозревала даже, что он избегает говорить с кем бы то ни было о замужестве дочери, в результате которого в его доме не станет единственного человека, к коему он был по-настоящему привязан. А мать гораздо больше думала о своих собственных развлечениях, нежели о том, чтобы выдать дочь замуж. Не приходилось надеяться и на ночные сборища у Хилона: это общество составляли явно люди развратные, ищущие себе отнюдь не супругу, да к тому же все женатые.

Внезапно она встала, порылась в одном из ларей, достала оттуда просторный плащ из темно-коричневой шерсти, завернулась в него и одной полой обернула голову: она решила пойти в недавно вновь открытые термы Агриппы. Хотя сама она была свободна от каких бы то ни было предрассудков, ее мать, не выражая определенного запрета, избегала показывать ее в смешанных термах, наподобие Агрипповых. Она водила ее в небольшие общественные бани, принадлежащие частным лицам, где практиковалось разделение полов: некоторые бани предназначались только для женщин, другие — только для мужчин, и именно такие заведения обычно посещали римляне, желающие слыть почтенными людьми. Лепида полагала своим долгом заботу о хорошей репутации дочери: раз уж она не могла обеспечить ей богатого приданого, нужно было, по крайней мере, сделать все, чтобы Мессалину не считали девушкой безрассудной, расточительной и развратной. Напрасно Мессалина просила мать сводить ее в такие бани, где она могла бы одной своей внешностью обольстить мужчин, способных так сильно увлечься ею, чтобы захотеть взять ее в жены.

— Девочка моя, — отвечала ей Лепида, — я знаю, что ты натура чувственная, страстная и испытываешь потребность в наслаждениях так же, как другие испытывают потребность в вине или в свежем загородном воздухе, — тут я вижу в тебе мое продолжение. Вот почему я ничего не имею против, чтобы ты удовлетворяла свои желания в храме Мифилесета. Но когда ты находишься вне его стен, ты должна в глазах людей выглядеть девушкой целомудренной и благоразумной — только так ты сможешь выйти замуж за человека сенатского сословия.

— Меня бы устроил и богатый всадник, — возражала Мессалина.

— Ныне люди всаднического сословия очень притязательны и хотят слыть в обществе защитниками морали. Возьми, к примеру, этого адвоката, Сенеку. Его имя теперь у всех на устах, и император, похоже, уже доведен до белого каления, ведь отец Сенеки не кто иной, как всадник, приехавший из испанской глубинки, а сам он предстает как философ и блюститель нравов, пишет трактаты, где восхваляет бедность и добродетельную жизнь стоиков, сидя при этом за столом из туевого дерева стоимостью в несколько сот тысяч сестерциев и работая золотым пером.

Отсутствие матери показалось Мессалине удобным случаем, чтобы отправиться в термы, которые она упорно считала единственным местом, где она могла бы найти мужа, способного вырвать ее из той унылой уединенной жизни, которую она вела в родительском доме. Она спешно вышла на Триумфальную дорогу, добежала до цирка Фламиния, обогнула его и пошла вдоль фасада галереи Помпея, перед которой стоял храм Геркулеса Хранителя с элегантной колоннадой. Так она очутилась возле садов, растущих перед входом в термы Агриппы, в глубине которых возвышался Пантеон, храм Венеры и Марса, увенчанный мощными кариатидами Диогена Афинского.

Множество римлян обоих полов толпились у дверей терм, так что Мессалине пришлось какое-то время подождать, прежде чем она вошла внутрь. Внеся входную плату, возросшую до одного медного квадранта, она проникла в предбанник, где посетители торопились скинуть с себя одежду, хотя в большом зале было не так уж и жарко. От немытых пока еще тел исходили сильные запахи, услаждающие чувственность Мессалины. Она сняла плащ и принялась снимать тунику, когда молодой раб остановился подле нее.

— Ты одна, без слуги? — спросил он.

— Как видишь. А ты следишь за одеждой? Какую ты мне дашь нишу?

Она указала на небольшие углубления вдоль стен, куда купальщики складывали свою одежду. Все ниши были заняты.

— Свободных нет, но я могу позаботиться о твоей одежде… Клади ее вот сюда.

Он взял один из деревянных ящиков, стоявших на длинных мраморных скамейках.

— Это тебе будет стоить два с половиной асса… Надеюсь, они у тебя найдутся?

— У меня только два, хватит с тебя и этого.

— С чего это я должен делать тебе скидку, когда полно других желающих?

Мессалина, уже успевшая уложить в ящик плащ, тогу и нижнюю тунику, совершенно голая уселась на скамейку, чтобы развязать сандалии, и тут взглянула на юношу, пожиравшего ее глазами. На нем была только очень короткая легкая туника, и Мессалина с удовлетворением отметила, что вызвала в юноше влечение. Положив сандалии в ящик, она сказала:

— Выбирай: либо ты оказываешь мне доверие и я приношу тебе полуасс завтра, либо я целую тебя сейчас и еще раз после того, как ты позаботишься о моей одежде.

Раб засмеялся.

— Я выбираю поцелуи, только они должны быть весом в полуасс, а не в воробьиное перышко, — нахально сказал он.

Мессалина, в свою очередь, расхохоталась и с силой прижалась к юноше, желая ощутить своим животом тепло его тела и упругость члена; потом она обняла юношу и надолго соединила его губы со своими. Дерзкие руки раба, не удовлетворившегося ощупыванием Мессалининого зада и пользовавшегося тем, что девушка была не в состоянии сопротивляться, уже подбирались к более потаенным частям ее тела. Если б все зависело только от нее, если б она не боялась скандала в столь людном месте, она бы еще продлила объятие, вызывавшее в ней дивные ощущения. Но все же она смогла овладеть собой и, резко оттолкнув юношу, с усмешкой проговорила:

— Нечего тебе, маленький сатир, запускать пальцы в запретные места.

— Это почему же они запретные? — дерзнул спросить раб.

— Потому что здесь не место делать то, что ты бы хотел сделать.

— В этих банях я знаю не одно укромное местечко, где бы я мог заставить тебя стонать от удовольствия, — с апломбом заявил юноша.

— Да ты самоуверенный и с претензиями. Позаботься-ка лучше о моей одежде, если хочешь получить право на еще один поцелуй, когда я вернусь.

С этими словами она поспешила покинуть предбанник, опасаясь, как бы он не обнял ее снова и она не оказалась бы бессильной противиться его желанию.

Она прошла в зимний фригидарий — обширный зал с большим крытым бассейном и с подогревом воды для холодного купания. Бассейн располагался ближе к изогнутой части зала, вдоль стен которого стояли скамейки; сидящие на них праздные люди разглядывали купающихся и разговаривали между собой. Мессалина медленно шла, стараясь как можно прямее держать спину, чтобы подчеркнуть округлость груди, и ступать как можно грациознее, плавно двигая телом. Она миновала небольшие группки беседующих людей, ища глазами кого-нибудь из знакомых или мужчину, который мог бы ей понравиться. Она с удовольствием отметила, не выказывая, однако, своей озабоченности, что мужчины открыто провожают ее взглядами. Подняв руки к затылку, она распустила волосы, и они мягкими локонами упали ей на плечи. Несмотря на некоторую напыщенность жестов, ее красота и грация вызывали восхищение у мужчин и зависть — у женщин.

— Ты можешь говорить все, что угодно, — не понизив голоса, сказал мужчина, когда она проходила мимо, явно не согласной с ним женщине, — но она красива, как Венера, и у нее осанка и поступь императрицы.

Мессалина с сожалением отметила, что тот, кому принадлежали эти слова, был, на ее взгляд, слишком худ, к тому же седая шевелюра и морщинистая кожа выдавали его уже почтенный возраст. Ей подумалось, что она и в самом деле могла бы быть достойной супругой Калигулы, если бы он не втюрился в эту Лоллию Павлину.

Фригидарий через множество арок соединялся с другим залом, хорошо освещенным, пол которого был выложен белой мозаикой с черным цветочным орнаментом, а посредине находилась песочная площадка. Здесь мужчины, большей частью молодые, и несколько женщин разогревались либо игрой в мяч, либо борьбой, либо делая какие-то силовые упражнения. Поодаль, в портике, ведущем во двор, Мессалина увидела мужчин и даже одну женщину, которые накачивали мышцы рук, манипулируя тяжелыми свинцовыми гирями. Ее удивило, что женщина стремится соперничать в этом с мужчинами, хотя она слышала от матери, что известны факты, когда женщины благородного происхождения даже выходили на арену, чтобы помериться силами с гладиаторами. Она хотела было поближе рассмотреть эту странную женщину, но тут ее внимание привлек полный лысый мужчина с сальной кожей, одетый в легкую короткую тунику цвета утренней зари, который бросал зеленые мячи двум мальчикам, все трое стояли треугольником. Тяжелые неловкие прыжки мужчины, чудно́ контрастирующие с изящными движениями мальчиков, на время развлекли Мессалину; она уселась на каменную скамью в глубине зала, чтобы позабавить себя зрелищем всех этих игроков.

Вскоре ее взгляд остановился на человеке лет тридцати, в котором она узнала одного из слуг, живущих в родительском доме. Его звали Саббио, он был вольноотпущенником, в доме служил экономом, а поступил на службу всего несколько месяцев назад, так что у Мессалины не было случая обратить на него внимание. Он упражнялся в борьбе с каким-то крепким юношей и выглядел в этом деле таким умелым, что Мессалине доставляло удовольствие смотреть на его смазанное маслом гибкое и сильное тело с развитыми мускулами. Красивым приемом Саббио ухватил противника за поясницу, мощным рывком приподнял его и, бросив на песок, коленями прижал ему плечи. Мессалина так громко зааплодировала, что он обернулся, узнал ее и, оставив юношу, направился к ней.

— Госпожа, — сказал он, приветствуя Мессалину, — ты здесь совсем одна?

— Разумеется. Ты же знаешь, что моя мать уехала сегодня рано утром. Я не знала, что ты здесь. И еще я не знала, что ты такой хороший борец.

— Я хотел бы им стать. Но боги не пожелали этого.

Молодой человек стоял прямо перед Мессалиной. Его широкая грудь поднималась и опускалась в ритм учащенных ударов его натруженного борьбой сердца. В голове Мессалины мелькнуло, что он красив, и она удивилась, что не приметила его раньше. Правда, взгляд притягивало скорее его прекрасно сложенное чувственное тело, открывшееся благодаря полной наготе, нежели его лицо, которому, чтобы поражать воображение, недоставало своеобразия. Она поняла, что он желает ее, и испытала смешанное чувство неловкости и удовольствия. Он, тоже несколько смутившись, сказал:

— Если позволишь, я проведу тебя по этим термам… Я вижу, тебе холодно стоять здесь без движения. Давай пойдем в тепидарий.

Она взяла протянутую ей руку и пошла рядом с ним в соседний большой сводчатый зал, где два бассейна с теплой водой были заполнены купальщиками.

По-прежнему не видя того, кого ей хотелось увидеть, она отважилась спросить у своего спутника:

— Ты знаешь Валерия Азиатика?

— Я несколько раз встречал его, но никогда с ним не говорил. Да и с чего мне с ним говорить? Он человек не моего круга…

— Он бывает здесь?

— Кажется, я его тут видел. Но почему ты меня о нем спрашиваешь?

— Просто из любопытства. Он знаком с моим отцом, вот я и вспомнила.

Он бросил на нее пронизывающий взгляд и, отпустив ее руку, проговорил:

— Мне нужно в парильню, смыть масло.

— Я пойду с тобой, — объявила Мессалина.

Они вошли в круглый зал с куполом, который поддерживали пилястры. В центре зала стояло нечто вроде низенькой башенки, от которой кругами расходились мраморные ступени. Из открытой верхушки башни, заделанной решеткой, выбивались клубы пара, образуемые кипящей в башенном стволе водой. Мессалина не могла разглядеть архитектуру зала: заволакивающий все помещение пар был таким густым, что с трудом можно было различить людей, находящихся всего в двух шагах. Из множества окантованных бронзой отверстий, устроенных в глубине зала, горячая вода поступала в небольшие бассейны, где мог искупаться каждый, кто желал. Саббио двигался почти на ощупь, за ним следовала Мессалина. Чтобы счистить с себя пыль и масло, он взял скребницу, лежащую у края одного из бассейнов, и подозвал мелькнувшего поблизости молодого раба. По его просьбе мальчик-раб принес ему маленький бронзовый сосуд и металлический флакон со смесью благовонных масел, золы и корня мыльнянки. Однако когда он попросил раба помочь ему или хотя бы прислать одного из снующих по залам алиптов, которых всегда можно узнать по губке и склянкам с душистыми маслами, прикрепленным у них к поясу, мальчик ответил, что пришлет, если найдет кого-нибудь, а его самого ждут слишком много клиентов и он не может подолгу задерживаться возле каждого.

Саббио, таким образом, ничего не оставалось, как самому чистить свое тело скребницей. Тем временем Мессалина, подвязав на затылке волосы и смазав тело благовониями, окунулась в один из бассейнов, не спуская при этом глаз со своего спутника. Влажный пар почти изолировал их друг от друга, хотя они чувствовали, что рядом движутся люди, и иногда различали их смутные силуэты. Выйдя из бассейна, мокрая и благоухающая Мессалина увидела, какие смешные гримасы делает Саббио, пытаясь очистить себе спину и бедра, и расхохоталась.

— Хочешь, я помогу тебе? — предложила она.

Он смущенно взглянул на нее и вполголоса сказал:

— Не годится мужчине пользоваться услугами девушки, да еще не просто свободной, а в некотором роде его госпожи.

— Какое это имеет значение? Нас тут почти не видно!

Она взяла у него скребницу и начала очищать ему спину, левой рукой касаясь его блестящей кожи. Эти прикосновения разгорячили ее, и, когда она опустилась на колени, чтобы потереть крепкие мускулистые ягодицы Саббио, волнующее желание охватило ее. Подойдя к нему спереди, она убедилась, что такое же желание владеет и им. Он покраснел, а она, смеясь, проговорила:

— Без сомнения, Саббио, здешняя жара тебя возбуждает.

— Если все дело в жаре, то мне достаточно будет пойти во фригидарий и окунуться в прохладный бассейн, — сказал он.

— А разве дело не в этом?

Не переставая заигрывать с ним, она принялась скрести ему бедра и живот, то и дело касаясь набухшего члена.

Когда она распрямилась перед Саббио, с насмешливой улыбкой на губах, он уже не мог долее владеть собой. С силой, показавшейся девушке восхитительной, он резко привлек ее к себе и прижал ее тело к своему. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и продолжала смотреть, когда он взял ее губы в свои. С нарастающим волнением она ощущала руки молодого человека, обжигающие ей спину, его твердый член между их тесно соприкасающимися животами.

Он повлек ее к мраморной скамейке, стоящей между двумя бассейнами, и она подумала, что приличия ради не стоит слишком уж легко сдаваться.

— Саббио, — прошептала она, — что ты собираешься делать?

— Принести жертву Венере, иначе, мне кажется, я опорочил бы твою красоту, совершив возлияние на бесчувственный мрамор.

— Но мы в общественном месте…

— Здесь такой густой пар именно для того, чтобы благоприятствовать любви, и никто не видит в этом ничего дурного, — уверил ее Саббио.

Мессалина, полусидевшая, раздвинув ноги, на скамейке, ничего не успела сказать: он проник в нее — она даже не заметила как. Она закрыла глаза и, совершенно забыв, где они находятся, жадно ловила каждый миг наслаждения. Он зажал ее рот своим, заглушив стоны сладострастия, вырывавшиеся из затопленной любовью Мессалины.

— Не могу больше! — воскликнула она, истекая потом, когда он отстранился от нее. — Пойду окунусь в теплую воду.

Саббио с чувством некоторого облегчения двинулся за ней. Только что он видел ее озаренное экстазом лицо, и внезапно появившаяся в ее поведении непринужденность удивляла его, но он не показывал этого. Он ласкал взглядом красивый изгиб ее спины, высокую круглую попку, тонкие стройные ноги. Она не раз пробуждала в нем желание, когда он видел ее в отцовском доме, но он не осмеливался даже помыслить о том, что однажды она отдастся ему; он все еще спрашивал себя, не приснились ли ему те минуты, которые он только что пережил.

Внезапно повернувшись, Мессалина спросила:

— А что ты делал до службы в нашем доме?

— Я жил у Симона. Это он отпустил меня на волю.

— Кто этот Симон? У него не римское имя.

— Он самаритянин, долго жил на Востоке, в Палестине и в Египте, прежде чем обосновался в Риме. Здесь он снискал себе громкую славу. Он уверяет, что познакомился с галилеянами, которые тайно поклоняются божеству в облике осла, — говорят, что оно способно воскрешать мертвых. Потом он отправился в Египет, где был приобщен к мудрости египтян в одном мемфисском храме, а потом приехал на Кипр и там купил меня как раба.

— Почему он тебя освободил?

— Думаю, за заслуги, которые я ему оказывал тем, что хорошо управлял его имуществом.

— Ты был его любовником?

— Был и долго, — признался Саббио. — Потом он увлекся одним мальчиком, совсем молоденьким, он ведь любит только подростков. Отчасти поэтому он меня отпустил.

— А он богат?

— Очень.

Они остановились возле теплого бассейна. Мессалина пошла к воде, а Саббио лег на бок возле самого края, опершись на локоть.

— Каким образом он разбогател? — спросила Мессалина, медленно погружаясь в воду, которая доходила ей уже до груди.

— Можно сказать, благодаря своим способностям.

— И что это за способности?

— Он умеет предсказывать будущее, поскольку владеет разными способами гадания, и потом, он может творить настоящие чудеса… Даже летать и ходить по воде.

— Ты видел, как он летает?

— Я — нет, но некоторые уверяют, что видели.

— Где он живет?

— Возле Аппиевой дороги, неподалеку от гробницы Цецилии Метеллы.

— Почему ты покинул его, когда он тебя освободил?

— Из-за Елены. Это жена Симона. Она красива, как богиня, а он предлагает ее своим гостям, словно простую рабыню. Я был в нее влюблен.

— Она действительно так хороша?

— Пока я не увидел тебя, я считал, что она самая красивая женщина на свете.

— А теперь?

— Теперь мне кажется, что в ней нет ничего особенного.

Ответ польстил Мессалине, и она рассмеялась. Отплыв, она стала медленно возвращаться.

— Почему же ты ушел от Симона, если был влюблен в его жену? — спросила Мессалина, восстанавливая нить разговора.

— Пока я был рабом, я не мог уйти и был вынужден страдать, видя, как ею обладают все мужчины, приходящие к Симону. За это они хорошо ему платили. Став свободным, я пожелал удалиться, чтобы не сносить больше такое положение. Кстати, я во всем признался Симону, который поначалу ответил, что позволит мне вкусить ядовитых прелестей Елены. Но он уточнил: с условием, что я не сделаюсь ее Парисом, иначе говоря, чтобы я и помыслить не смел о похищении Елены, как поступил царевич-пастух Парис с Прекрасной Еленой, о которой Симон утверждал, что его жена — это ее перевоплощение. Я бы, конечно, попытался это сделать, но однажды я не смог сдержать себя и бросился на человека, который, заплатив Симону, позволил себе ударить ее. После этого случая Симон сказал, чтобы я больше никогда не появлялся в его доме. Но я не могу обижаться на него, он все же был добр со мной.

— И тем не менее торговал своей женой, — заметила Мессалина, вылезая из воды и усаживаясь рядом с Саббио, свесив ноги в воду. — А кого ты встречал в его доме?

— Многих, всех не упомнишь. Но я вспоминаю одну вдову по имени Кальпурния, которая доверила ему свои украшения из эритрейского жемчуга и индийских изумрудов. Когда она попросила их обратно, Симон заявил, что у него их нет, злой дух их похитил.

Мессалина и Саббио дружно расхохотались.

— И она поверила?

— Симон надеялся, что поверит, но были свидетели, к тому же у Кальпурнии имелись солидные связи, так что Симону пришлось пуститься за духом вдогонку, забрать у него украшения и вернуть владелице.

— Скажи, Саббио, твой Симон часом не вор и шарлатан?

— Я знаю его как человека очень ловкого, но и не совсем уж бесчестного. Как и многие, кто занимается его ремеслом, он пользуется человеческой глупостью. Так было и со стариком Цетегом, который немного свихнулся после смерти дочери. Он слышал, как люди превозносят чудотворный дар Симона, и стал умолять, чтобы он воскресил его дитя. Симон уверил старика, что это возможно, но ему, Симону, нужно переселиться в дом, где жила дочь, и больше в доме не должно быть никого, кроме его рабов. Цетег оставил ему дом возле Аппиевой дороги, а сам поселился за городом. Симон поддерживал в нем надежду, говорил, что ему требуется время и множество редких ингредиентов, которые должны быть привезены из Индии и Эфиопии. Он утверждал, что затратил большие суммы на это дело, и добился, чтобы старик внес его в завещание. И Симону повезло: Цетег вскоре сломал себе спину, собирая смоквы.

— Симон правильно поступил с этим стариком, — заявила Мессалина, — он дал ему возможность дожить свои последние дни с надеждой увидеть дочь. Может, он и мне предскажет будущее?

— Разумеется, только он дорого берет за свои услуги.

— Ну и пусть.

— Слушай, ты вот мне говорила о Валерии Азиатике. Я его видел главным образом у Симона. Он частенько туда ходит.

— Ты считаешь его тамошним завсегдатаем? — спросила Мессалина, у которой вновь обострился прежний интерес.

— Точно я сказать не могу.

— Надо, чтоб ты непременно ввел меня в дом к этому Симону, — решительно сказала Мессалина, поджимая под себя ноги.

Саббио, казалось, задумался.

— Я вижу только один путь, — вдруг сказал он. — Я переговорю с человеком, который служит домоуправителем у Теогония. Тот часто ходит к Симону, чтобы увидеться с Еленой, и я знаю, что он его сопровождает. Вот он, без сомнения, сможет представить тебя магу.

— Если ты мне это устроишь, Саббио, я буду тебе очень признательна, — ласково проговорила Мессалина.

Он встал на колени и поцеловал ее.

— Я должен идти, дома есть работа. Ты идешь со мной?

— Нет, Саббио, лучше, если ты вернешься один. Я предпочитаю, чтобы никто не мог сказать, что мы были здесь с тобой вместе. Мой отец ничего не должен знать о нас, иначе, ты ведь знаешь, он прогонит тебя.

Молодой человек со вздохом кивнул и удалился. Мессалина чувствовала удовлетворение: она и представить не могла, что ее поход в термы окажется столь плодотворным. Теперь ей надо было заплатить оставшуюся половину долга сторожу в предбаннике. Она ощутила в пояснице приятную истому и тез тени досады подумала о грядущем поцелуе, сожалея лишь о том, что место, где ей предстоит его дать, не позволит им обоим продолжить удовольствие.