Едва встав с постели, Мессалина побежала к окну и распахнула ставни — взглянуть, какая погода. Сильный ветер клонил кусты, и грозные облака заволакивали рассветное небо. Несколько капель упало ей на лицо, но самого дождя еще не было видно, настолько капли были мелкими и редкими. Этот дождь — совсем неожиданный, ведь накануне знойное солнце накаляло крыши неуютных домов нижних кварталов города, — очень взволновал ее. Она громко позвала мать и, когда Лепида спешно вошла в комнату, сказала ей, что дождь в день свадьбы не предвещает ничего хорошего. Лепида, научившая дочь толковать небесные явления и приготавливать якобы магические снадобья, постаралась успокоить ее тем, что дождик несильный.

— Но меня разбудил гром вдалеке.

— Это не дурное предзнаменование, — уверяла Лепида. — Когда Юпитер так вот заявляет о себе, он может возвестить и великую судьбу. Разве не говорил Симон, что у тебя есть возможность стать императрицей? И потом, конец июня — хорошее время для заключения брака.

Мессалина вздохнула и сняла с головы красную сеточку, в которую на ночь убирала волосы. Сбросив короткую тунику, она пошла в соседнюю комнату, где рабы уже приготовили в большой раковине душистую воду для омовения. Искупавшись, она устроилась на высоком, покрытом тканью сиденье. Рабыня ловко выщипала ей брови и намазала руки и ноги густой массой, приготовленной из козьего жира и буковой золы. Без такого ухищрения своя, матовая от природы, кожа казалась Мессалине слишком тусклой. Она развела колени, чтобы служанка удалила волосы с маленького родимого пятнышка на внутренней стороне правого бедра. Затем рабыня оживила винной гущей цвет ее губ, подрумянила щеки алканной, подкрасила сурьмой брови и ресницы.

Лепида пожелала сама заняться ее прической. Она завязала ей волосы лентами, на манер весталок, затем надела на голову легкое оранжевое покрывало, закрывающее верхнюю часть лба, и венок из вербены и цветков апельсина. Потом она надела на нее длинную тонкую тунику, перехватив ее шерстяным поясом с двойным узлом, и накинула на плечи легкий плащ шафранового цвета. Рабыня обула ей ноги в желтые сандалии, а шею украсила золотой цепочкой. Оттого, что лоб был прикрыт, глаза Мессалины стали казаться больше, а оранжевый цвет покрывала смягчал ее тонкие и правильные черты. Туника удлиняла изящную и стройную фигуру.

Мессалина посмотрела на себя в зеркало, и ее лицо приняло довольное выражение.

Просторный дом Силлы, расположенный в саду возле Палатина, весь пропах миртом, олеандром и майораном: цветочные венки по случаю свадьбы были развешаны во всех комнатах.

Силла пришел на женскую половину. Лепида встретила его, и они оба отвели Мессалину к домашнему алтарю, где оставили ее одну. Она поставила на алтарь бронзового Приапа и обратилась к нему с такими словами:

— О, Приап, ты, кому в лице Хилона я пожертвовала свою девственную кровь, кто правит людьми в момент совокупления и заставляет кричать животных во время их брачного периода, ты, по чьей воле возбуждается молодая плоть и извивается в наслаждении, ты, покрытый шерстью и наделенный фаллосами, символизирующими желание и любовный экстаз, — услышь мою мольбу. Сегодня я выхожу замуж за человека в летах и непривлекательного, который не сможет удовлетворять вспыхивающее во мне вожделение. Направь в мою сторону шаги молодого и сильного мужчины! Сделай так, чтобы я своим животом ощутила его гладкую кожу, а своими губами — его горячее дыхание. Пусть он опрокинет меня, осыпет ласками и услаждает всю ночь. Если ты исполнишь мою просьбу, я признаю тебя величайшим из богов и буду почитать тебя более, чем других.

Мессалина ушла от алтаря после того, как сожгла перед статуэткой несколько зерен фимиама. И все же в глубине души она сомневалась, что бог выполнит такую просьбу. Она еще раз осмотрела себя в зеркало, дабы убедиться, что не забыто ни одно из средств обольщения, способных сразить Валерия Азиатика, который согласился быть в числе десяти свидетелей, необходимых по закону для заключения брака.

Клавдий ожидал Мессалину и ее родителей в перистиле, у входа в пиршественный зал. Там уже собралось восемьдесят человек гостей; рядом с Клавдием были его племянницы, Агриппина и Юлия, сестры Калигулы. Сам император на свадьбе не присутствовал, он остался в Кампании — к большому облегчению Клавдия, опасавшегося, как бы с ним не случилось той же неприятности, что произошла с Пизоном. Тот имел неосторожность пригласить на свою свадьбу с Ливией Орестиллой своенравного цезаря. Увидев, как в разгар свадьбы молодой супруг заключил в объятия новобрачную, Калигула вдруг вскричал: «Не прижимайся так сильно к моей жене!» В тот же вечер он увел Орестиллу к себе во дворец, и она больше не увидела мужа.

После того, как гости приветствовали невесту, Клавдий взял ее за руку и они вместе пошли за Силлой к алтарю, где была принесена в жертву овца и авгур осмотрел ее внутренности. Когда он высказал благоприятное суждение, жрец-фламин посадил новобрачных на двойное сиденье и соединил их руки; затем Мессалина произнесла положенные по обряду слова: «Где ты, Гай, там и я, Гайя».

Гости, сумевшие пробраться к небольшому алтарю, прокричали новобрачным пожелания самого большого счастья, после чего стали подходить свидетели, чтобы скрепить своими печатями брачный договор.

Когда подошел Валерий, запах его волос и одежды взбудоражил чувства Мессалины. Она поблагодарила его за согласие быть свидетелем и так при этом разволновалась, что краска бросилась ей в лицо. Чтобы скрыть свое волнение, она быстро повернулась к алтарю. Какая-то девушка протянула ей пшеничный хлеб, и она принесла его в жертву богине Юноне, покровительнице брака. Затем авгур сотворил возлияние в алтарь вина, смешанного с медом и молоком, — тоже в честь Юноны и бросил к подножию алтаря жертвенную желчь, показывая этим, что в отношениях между супругами не должно быть горечи.

В течение всей церемонии Мессалина не переставала украдкой поглядывать на Валерия, но он обращал на нее не больше внимания, чем когда-либо прежде. Она надеялась, что ее брак с дядей императора пробудит в бывшем консуле некоторый интерес к ней, но он оставался совершенно безразличен. Чувство досады мучило ее все сильнее — такое отношение она воспринимала как демонстрацию пренебрежения к себе, а это было для нее нестерпимо.

По старинному обычаю трое молодых людей из сенатского сословия устроили похищение невесты. Они выхватили Мессалину из рук матери, оказавшей слабое сопротивление, и притащили ее к Клавдию. Один из них держал в вытянутой руке факел из веток боярышника, меж тем как юная дева поднесла Мессалине веретено и корзинку из ивовых прутьев. Новобрачная приняла эти вещи с презрительной миной, казалось, означающей, что ей нечего делать со всеми этими символами супружеской верности. Что до Клавдия, то он, похоже, дремал: глаза его были прикрыты, голова слегка покачивалась. Всем своим видом он давал понять, что долгая церемония ему наскучила. Однако когда слуга, взобравшись на крышу дома, прокричал: «Звезда!», возвестив тем самым, что в небе загорелась вечерняя звезда, Венера, с Клавдия мгновенно слетел сон, он открыл глаза, намереваясь приступить к пиршеству, которое должно было продлиться до поздней ночи.

Глядя на Мессалину, Клавдий подумал, что непременно сократит трапезу и отведет жену в комнату новобрачных: ему не терпелось оказаться с нею наедине. Впервые он предпочтет любовь женщины тому удовольствию, которое доставляла ему еда. Со своей стороны, Мессалина была слишком проницательна и рассудительна, чтобы на распознать слабостей своего супруга, благодаря которым она сможет им повелевать. А ради этого стоило идти на такую жертву, как иногда делить с ним ложе, тем более что опытность и развращенность Клавдия, о чем ходило много слухов, уже разбередили мысли Мессалины, прежде чем разжечь ее чувства.

Она взяла супруга под руку, и они пошли вслед за открывающими свадебную процессию флейтистами и пятью молодыми факелоносцами по улицам Рима к дому Клавдия. Специально приглашенные дети танцевали на ходу и бросали цветы и орехи зевакам, сбегавшимся поглазеть на радостное шествие.

У дома на Палатинском холме новобрачных ожидали Клавдиевы рабы и толпа людей, прознавших о женитьбе дяди императора. Толпа расступилась, и молодожены подошли к порогу просторного жилища. Юноша высоко держал факел из веток боярышника, в то время как другой преподнес Мессалине факел из сосновых веток, символ семейного очага, и сосуд с водой, в которой она омыла пальцы, прежде чем пересечь порог дома, за которым ее ждала новая жизнь. Затем она повесила на дверную задвижку шерстяную ленточку, показывая этим, что будет прясть, ткать и делать одежду и домашнее белье, потом смазала дверные петли душистой мазью, чтобы прогнать злых духов и уберечься от порчи. Клавдий бросил несколько монеток нищим, пожиравшим глазами новобрачную, потом взял Мессалину на руки, собираясь перенести через порог, как полагалось по обычаю, такому же старому, как сам Рим. Для бедняги молодожена ноша была явно тяжела. Шаферы хотели было ему помочь, но Клавдий оттолкнул их локтем и в тот же миг споткнулся. Он упал вперед, на Мессалину, покрасневшую от стыда и гнева. По случайности, показавшейся ей очень счастливой, Валерий Азиатик находился совсем рядом. Он бросился Клавдию на помощь.

— Помоги мне, Валерий, — простонала Мессалина, когда Клавдий с отупелым видом стоял на коленях. — Кажется, я поранилась… Ужасно болит нога.

Клавдий наклонился к ней, но она, оттолкнув его, проговорила тоном, не терпящим возражений:

— Довольно, Клавдий, ты такой неловкий. Пусть мной займется Валерий, а ты лучше устраивай гостей. Только попроси рабыню, чтобы она отвела нас в личные покои и принесла макового отвара, чтобы снять боль.

Валерий осторожно поднял Мессалину на руки и пошел за рабыней в спальню молодоженов. Там он положил новобрачную на ложе, украшенное фигурами Юноны и Венеры. Рабыня поспешила за снадобьями, и Валерий хотел было последовать за ней, но Мессалина удержала его за край туники:

— Прошу тебя, Валерий, побудь со мной, не оставляй меня одну. Ты поможешь мне дойти до зала.

Он, полагая, что неудобно оставаться в спальне наедине с новобрачной, пребывал в нерешительности, когда вернулась рабыня. Она принесла тазик с водой и поставила его возле ложа.

— Вот, госпожа, теплая вода с солью, — сказала рабыня. — Тебе надо подержать в ней ногу, чтобы припухлость спала. А я пойду за мазью и маком.

— Валерий, помоги мне подняться… мне так больно, — простонала Мессалина, на самом деле не чувствовавшая никакой боли.

Он посадил ее на край ложа и опустился на колени, чтобы снять сандалию. Она смотрела на него горящими глазами, думая о том, как ей использовать эту неожиданную ситуацию с наибольшей выгодой для себя. Она высоко подняла подол своей туники, чтобы Валерий мог полюбоваться красотой ее изящной ножки.

— Я слышала, что в подобном случае ничто так не помогает, как массаж… Жалко, что это случилось здесь. У меня дома есть раб, который умеет это делать.

Служанка, вернувшаяся очень кстати, принесла горшочек с мазью, сказав, что теперь пойдет за маковым отваром. Мессалина взяла мази на кончики пальцев и принялась нарочито неловко натирать щиколотку. Хитрость ее удалась: Валерий снова опустился перед ней на колени.

— Если позволишь, я могу попробовать помассировать.

— Это так любезно с твоей стороны, — вздохнула она и вытянула ногу.

Она еще больше подняла подол туники, обнажив колено, и Валерий принялся разминать ей икру и щиколотку.

— Мне так хорошо, — прошептала она, чувствуя, как ее охватывает дивная истома.

— В таком случае я, наверное, могу тебя оставить и присоединиться к гостям. Мне неприлично слишком долго здесь задерживаться.

— Нет, никто ничего не скажет, Валерий. Щиколотка у меня уже не болит, но мне еще больно… вот здесь…

Она показала на колено и нижнюю часть бедра, предварительно обнажив ее.

— Сомнений нет, я ушибла колено.

Валерий взял на пальцы мази и вновь принялся массировать ногу с осторожностью, которая только распалила в молодой женщине желание. Она чувствовала, как все чаще бьется ее сердце, а между бедрами приятно влажнеет. Она закрыла глаза и развела ноги, как бы приглашая пойти дальше по дороге, ведущей к наслаждению. Она надеялась, что руки Валерия, в котором наконец победит любопытство, дерзнут подняться по ее бедру и доберутся до живота, терзаемого желанием. Ей так хотелось, чтобы он повыше задрал ей тунику, накрыл ее тело своим, взял ее рот в свой и их движения стали бы согласованными, и чтобы он сполна ощутил вкус ее дрожащего от вожделения тела, проник в него и в конце концов залил его потоком сладострастия, таким же мощным, какой глубокой была любовь, которую она несла ему.

Но ее ожидание было жестоко обмануто, когда Валерий попросил ее лечь на живот, чтобы помассировать ногу под коленом. Она легла так, как он просил, проявив явное нетерпение и быстрым движением подняв тунику до самых ягодиц. Однако он стыдливо поправил тунику и продолжал свое дело с невозмутимой серьезностью.

Такое поведение Валерия вынудило Мессалину предпринять более откровенную атаку: она решила, что, быть может, он держится так из скромности или робости.

— Тебе когда-нибудь случалось желать женщину, Валерий? — спросила она.

— Что за странный вопрос, Мессалина! Я вижу, ты совсем не осведомлена о моей жизни.

— Признаюсь, нет.

— Я знал слишком много женщин. Может, оттого они теперь меня мало привлекают. Но если однажды я встречу женщину, достойную себя, способную пробудить во мне любовь, я, конечно, возжелаю ее.

— Твой ответ меня удивляет. Разве ты никогда не желаешь свою супругу?

— Мы живем под одной крышей, но я давно уже не прикасаюсь к ней.

— Разумеется, — не без иронии бросила она, — с того дня как Калигула увел ее к себе в спальню, как говорят, на глазах у всего двора.

— Между нами уже тогда все было кончено. Быть может, Гай надеялся таким образом выставить меня посмешищем, но я не придал этому значения.

— Он, однако, рассказывал всем, кто хотел слушать, самые интимные подробности ночи, проведенной с ней.

— По-моему, все это совершенно не важно. Видишь ли, я сражался у границ Сирии с парфянами и другими азиатскими народами, чем и заслужил свое прозвище. Мне думается, я был храбрым и разумным военачальником. Я был первым в сражении, первый разил мечом, первый шел на штурм крепостных стен вражеских городов. Мне казалось нормальным, что мои солдаты истребляют население, насилуют женщин. Но вот однажды — наши легионы тогда вторглись в Месопотамию — ко мне привели какого-то мужчину неопределенного возраста. Конечно, он был уже старый, но крепкий, хоть и худой. Он не носил одежды, наподобие индийских гимнософистов, а из вещей у него была только палка. Я стал ругать приведших его охранников за то, что они вынуждают меня тратить время на нищих, и уже собрался прогнать его, как вдруг человек заговорил со мной по-гречески. Он сказал, что ходит по миру, чтобы нести мудрость людям, достойным его слушать. Я ответил, что он может свободно пойти в империю и там произносить свои речи, как издавна делают греческие софисты. Но он уверил меня, что я и есть один из этих достойных. Я засмеялся и спросил, откуда он может это знать, ведь я солдат. В ответ он заявил, что я отмечен божественным знаком, который виден только ему, поскольку этот знак способны различить только духовные глаза. Такие слова меня заинтриговали, и я позволил ему говорить. Я подумал, что это один из ясновидцев, которые считают, что владеют истиной, и хотят внушить ее остальным людям. Мое любопытство было разбужено, и вскоре я увлекся его речами. Некоторое время я держал его подле себя, но однажды он ушел, даже не предупредив, что собирается меня покинуть. Я велел искать его, но напрасно: он точно растворился. Я хотел забыть о нем, но его речи глубоко проникли в меня, и я понял, что подлинная мудрость — в отстранении от суеты этого мира, что она приобретается путем созерцания этого мира. Именно так приходят к созерцанию духа. И тогда я приобрел Лукулловы сады и там, среди разнообразной растительности, долго наблюдая за деревьями и цветами, за всей этой растительной жизнью, я понял, что одно только желание — это лишь пустая иллюзия, если его не подкрепляет любовь, созерцание души любимого человека.

— Говорят, однако, что ты влюблен, — сказала Мессалина.

— Может, и правда влюблен. Очень трудно познать самого себя и быть уверенным в твердости своих чувств.

Мессалина помолчала, а потом бесстыдно спросила:

— А меня ты находишь соблазнительной?

— Конечно.

— А ты хотел бы меня поцеловать?

— Может быть, но одно то, что ты супруга Клавдия, не позволяет мне помышлять об этом.

— Какой ты щепетильный! Думаешь, Клавдий никогда не будет мне изменять?

— Клавдий пусть поступает, как ему угодно. Согласно своему пониманию жизни.

Видя, что Азиатик остается глух ко всем ее призывам, Мессалина, снедаемая страстью, без колебаний ринулась дальше.

— Валерий, если бы я призналась, что в эту самую минуту желаю тебя, хочу твоих поцелуев и ласк, и мои бедра готовы раздвинуться, чтобы принять тебя в самую глубину моего лона…

Валерий грубо прервал это любовное излияние:

— Я бы подумал, Мессалина, что ты сродни этим проституткам из Субуры и не достойна своего положения.

Мессалина оторопела от столь сурового выговора. Затем она резко повернулась и досадливым жестом одернула тунику.

— Довольно! — решительно воскликнула она, поднимаясь с ложа.

Но тут же тон ее смягчился, и она спокойно добавила:

— Мне уже лучше. Благодарю.

Забыв хромать, она вышла из комнаты. У двери она столкнулась с Лепидой, шедшей узнать, что с дочерью и почему она так долго не возвращается. Мать спросила, как она себя чувствует, и Мессалина, едва ответив ей, устремилась в сад. Столь неожиданная реакция Валерия вызвала в ней бурю чувств: досаду и гнев, некоторую даже горечь и настоящую печаль оттого, что, как ей казалось, она никогда не сможет удовлетворить то, что было не просто желанием, но и несчастной любовью. Она в ярости поддала ногой лепестки роз, устилавшие землю. Прильнув к дереву, она стала ждать, когда к ней вернется спокойствие.

Шорох покрывающего аллею гравия вывел ее из задумчивости: слегка прихрамывая, к ней шел Клавдий. При виде супруга Мессалину охватило чувство жалости и презрения. Он смущенно улыбнулся ей, извиняясь за свою неловкость, и она почувствовала себя обязанной быть с ним более приветливой, чем ей хотелось. Что до Клавдия, то он ощутил желание взять ее на руки и осыпать лицо поцелуями, но воспоминание о недавнем конфузе погасило этот порыв.

— Еще раз прошу меня извинить, — глухо проговорил он. — Я… я счастлив видеть, что ты не сильно ушиблась. Не хочешь ли вернуться, гости ждут нас…

Она взяла протянутую ей руку и пошла за ним в пиршественный зал, где гости встретили их рукоплесканиями. Злой гений, словно преследовавший Мессалину, пожелал, чтобы ее место оказалось напротив Валерия, и стоило ей поднять голову, как ее взгляд неизменно падал на него. Она старалась отворачиваться, выказывая ему презрение, которого на самом деле не испытывала. А он, похоже, уже забыл о случившемся и разговаривал с соседом, не обращая на нее никакого внимания.

Трапеза подходила к концу, когда в зале появились бродячие комедианты, мимы, флейтисты и танцовщицы. Мессалина, которая почти не притронулась к изысканным блюдам, попыталась в зрелище найти для себя развлечение. Ее внимание привлек молодой и красивый сириец, представший перед публикой под именем Итамар. Этот мим не только движениями изображал природу, людей, их страсти и пороки, но и голосом имитировал крики животных и пение птиц. Синева его глаз особенно выделялась на фоне матового лица, обрамленного черной курчавой шевелюрой. Он очень понравился Мессалине. Она была вконец очарована им, когда он объявил, что изобразит пение соловья, птицы любовных ночей, и посвящает этот номер красавице новобрачной. Мессалина смотрела на мима с интересом, стремясь изгнать из головы мысли о ненавистном Валерии. Ей подумалось, что Итамар был бы приятным любовником и смог бы развлекать ее своими проделками. Их глаза встретились, и она почувствовала, как ее пронзил его жесткий взгляд.

Клавдий нарушил ее мечтания. Он был сильно пьян и дрожащей рукой взял ее за руку. Склонившись к ней, он прошептал какие-то слова, из которых она поняла только то, что он желает удалиться. Немного погодя он предложил ей воды и вручил принесенный слугой факел, подтверждая таким образом, что она правильно поняла его намерение. Гости тотчас же запели эпиталаму. Двое слуг помогли Клавдию встать с ложа. Он протянул руку Мессалине, и она пошла с ним, не переставая бросать долгие взгляды на Итамара, прекратившего петь. Гости встали, чтобы проводить чету до спальни, а флейтисты аккомпанировали их песням. Затем гости удалились, оставив новобрачных одних.

Клавдий нетвердой походкой направился к ложу. Мессалина стояла неподвижно, словно застыв, в то время как Клавдий, пыхтя и ругаясь, неловкими движениями снимал с себя тогу. Раздевшись, он схватил Мессалину за руку, привлек к себе и повалил на ложе. Она закрыла глаза, чтобы на месте толстого белесого тела своего мужа представить Валерия — таким, каким она видела его в этой же комнате. Она почувствовала, как Клавдий неловкими и нетерпеливыми руками пытается развязать ей пояс. Это ему не удалось, и тогда он разорвал тунику и тонкую льняную рубашку сверху донизу и, отбросив полы одежды, принялся осыпать ей грудь влажными поцелуями и грубыми ласками. Мягкие, но неласковые руки мяли ей грудь, спустились до живота и резко раздвинули бедра. Сила и хмельное дыхание Клавдия, всей своей тяжестью лежавшего на ней, не заглушили сладострастных ощущений, коварно завладевших ее телом, и ее сердце забилось чаще, когда она почувствовала, что он проник в нее. Она обняла ногами Клавдия и, жадно стремясь разделить с ним удовольствие, стала двигать бедрами вместе с ним, но его движения внезапно замедлились, а скоро и вовсе прекратились. Он лежал на ней недвижим. Его ровное дыхание сопровождалось легким похрапыванием: он заснул, оставив ее неудовлетворенной, расстроенной.

Она без всяких церемоний спихнула с себя Клавдия — тот, что-то пробормотав, перевернулся на спину и громко захрапел. Мессалина встала и обтерла свое тело рубашкой. Подойдя к окну, она подняла тяжелый занавес, чтобы подышать теплым ночным воздухом. Она облокотилась о подоконник и стояла так не двигаясь. Мечты увлекли ее к Валерию, но она отогнала от себя это видение, вызывавшее в ней чувство горечи. В садовом бассейне, на который смотрело окно спальни, расположенной на втором этаже, многократно отражался серебристый серп луны; от бьющего в центре фонтана по воде расходилась легкая рябь. Белесоватый лунный свет скользил меж высоких кипарисов и приморских черноствольных сосен, резко очерчивая тени от статуй и мраморных скамеек.

Звонкие трели соловья раздались из кустов, как бы приглашая вкусить наслаждение. Мессалина тотчас вспомнила пронизывающий взгляд Итамара и удивилась, увидев, как он появился из темноты и сел на краю бассейна, а соловьиное пение еще громче зазвучало в ночной тишине. Она опустила оконный занавес, торопливо завернулась в тунику и бесшумно выскользнула из спальни. Она почти ощупью прошла по пустынным залам и вышла в портик, окаймляющий сад. Она направилась к бассейну, возле которого по-прежнему сидел Итамар. Заслышав шум шагов, он вздрогнул и стал смотреть, как неясный поначалу белый силуэт приближается. Она остановилась перед ним и движением, в которое ей хотелось вложить всю существующую на свете грацию и сладострастие, уронила с себя одежду. Итамар поднялся; он не шевельнулся, когда Мессалина расстегивала пряжку на его плече, на которую была застегнута его туника. Он все так же не двигался, когда она опустилась перед ним на колени и приложила голову к его животу. Потом он тоже упал на колени и сжал Мессалину в объятиях. Они покатились по мраморным плитам, окаймляющим бассейн.

Соловей смолк; слышалось только дыхание ветра в верхушках деревьев.