Новорожденную Русь  спеленали ясны зори  на святой земле,  на просторе.  У державы должна быть душа,  у нее должен быть голос.  Небеса благовестит заря,  от земли прорастает колос.  Еще не было ни царств, ни имен,  еще не было ни войн, ни врагов.  Было слово Бога.  А прежде слов  была музыка Божья —  звон.

 Колокол — незримый меч,  славный витязь поднебесный.  Грянет бой с багровым бесом —  будет ярый звон греметь.  От напасти защитит,  мрак сожжет огнем рассвета,  сохранит от лихолетья.  Колокол — незримый щит.

 Сердце — маленький колокол —  бьется в каждом живом создании.  Вот один из ключей серебряных  к тайне великой.  Колокол — большое сердце —  бьется на каждой звоннице.  Скорбит и ликует,  молится и верит в добро,  зажигает пречистый свет  в горнице души.  Оттого что колокол — сердце.

 Как пришла беда,  чумовая хворь —  мудрый князь велел,  чтоб по храмам всем  благовестили сорок зорь.  Сорок дней трезвон,  пресвятой канон.  Сорок белых зорь  славят лепоту.  Сорок алых зорь  звонари в поту.  Сорок ясных дней  воспевают свет.  Сорок злых ночей  отступает смерть.  Боже, исцели!  До краев земли  щедрый звон разлит.  И уходит хворь,  подобрав подол,  за крутой овраг,  за дремучий мрак.  Трясовица, сгинь.  Благовест. Аминь.

 Как над Угличем вставала заря,  было небо в облаках расписных,  что заморский драгоценный ларец.  Это небо возносило венец  над царевичем веселым, младым.  А судьба его вилась уж как дым,  изгорала жизнь свечой восковой.  То не алые цветы —  кровь на мостовой!  Свет-царевич — ровно голубь в силках,  в синем взгляде догорает тоска.  Он запутался в чужой подлой лжи,  грудью белою упал на ножи!  А заря над ним  ангельский венец вознесла…  Бейте в сполохи-колокола!  Увела царевича  смерть-царевна.  Плакал колокол,  рокотал гневно.  Душу голубиную  в небо ясное провожал,  а народ на площади  криком созывал…

 Убийцы по кровавому следУ  скулят как псы и всем грозят расправой.  Казните колокол — он прокричал беду.  Казните ночь — она надела траур.  Казните солнце: следующим днем  оно закрыло болью лик пресветлый  и не сияло светом и огнем,  а стало сивым погребальным пеплом.

 Мы острожной дорогой идем сквозь чащобу и топь,  волоча на плечах стопудовую гирю.  Мы молчим, но многих берет оторопь:  что-то сломано в непутевом мире!  Тот, кого мы тащим на плечах — тоже каторжник,  самому не дойти до тюрьмы, хоть он не калека.  Эх, каких только нету глупых и диких чудес:  этот ссыльный — колокол с душой человека.  А может, и не человека, а ангела…  Нас сорок братьев, ссыльных. Мы делим хлеб и ночлег.  А когда от конвоя тайком раздобудется водка,  мы ее делим, как горькое горе, на всех.  И колоколу тоже — в безъязыкую глотку.

 Древле половец и варяг,  лютый варвар, безбожный враг,  Русь топча погибелью страшной,  осадили черных коней,  попритихли в злобе своей  пред сосновой храмовой башней.  Их вожак прохрипел: не сметь!  Свой кистень уронила смерть.  И, что реки мутные, вспять  откатилась степная рать,  в свят ковчег не посмели внити.  Русь сберег нерушимый Храм,  величавый, как белый витязь.

 По рождению — русский князь,  а по сердцу — безумный хищник,  перегнул, как блудницу, власть,  и, кровавым смехом давясь,  по Руси заплаканной рыщет.  Вздрогни, колокол вечевой,  воин Света, Божий глашатай,  несказанный, дивный, крылатый!  Крикни, колокол вечевой  на сосновой храмовой башне —  Русь святую скликай на бой,  озари вековую чащу!  Древний колокол вестовой,  изойди, яко кровью, звоном!  А не то — обезглавят Русь,  сапогами пойдут по иконам.

 Мастер Зодчий ударил в колокол,  как врага ударяют в грудь.  Русь, не стань безчестной невольницей!  Храм, добычей врага не будь!  Застонал царь-лес, сосны ожили,  расплескалось во звонах небо.  Русь родимая, правда Божия,  не ломайся краюхой хлеба!  Не ломайся краюхой стыдною  за деньгу, за пятак иудин.  Палачи святыни не видели,  они мерят, сколь верст тут будет.  Этих сполохов враг хоронится,  этот звон обратился в пламя.  Лебедица, белая звонница,  заслоняла Волхва крылами…

 Убили Царя — лебедя белого,  с ним лебедушку и пятерых лебедят.  А колокола дерзкие, смелые  на всю страну об этом кричат.  Затянулась гульба егерей шалых:  ну-ка, царскую Русь — до кости, дотла!  Всё что нам вместо совести — спать мешало!  Храмы сжечь, разбить колокола.

 "-Брат, держись!  - За что? — Да хоть за ветер…"  У рабочих вместо лиц слепая мгла.  Я подслушал — говорили на рассвете,  с башен падая крутых, колокола.  "-Брат, держись. Звонарь подаст нам руку.  - Врешь, вчера убили звонаря."  И глядеть боялась на ту муку  в волчьей боли тусклая заря.

 Горевала лебедушка-колокол  на вершине казненной звонницы:  мне бы падать хоть в землю вольную,  на пречистом лугу упокоиться!  Горевала лебедушка-колокол:  мне упасть, умереть не страшно.  Лишь одно до озноба горестно —  что бетон и асфальт под башней.  Мне бы в травы упасть высокие,  мне б в седую полынь с крапивою,  чтоб омыли земными соками  тело медное, в кровь разбитое.  Оторвут от небесной просини,  как от корня траву живучую.  Горьки травы в изломе осени.  Мне бы в землю слезой горючею.  Мне бы в травы звездй падучею.

 По полям бежит,  аки вражья рать,  злой дурман-трава,  лихоцвет-трава,  черный смех-трава —  сколько хватит глаз,  до самОй межи.  Нива русская  в забытьи лежит,  ни овса ни ржи  не видать.  Там, где колокол-богатырь упал,  звоном изошел,  раскололся оземь —  там и землю ворог лихой стоптал,  лес стоит что крик,  и поля что слезы.  Русь безбожная,  Русь беззвездная,  покаяние  прими позднее,  Русь, детей своих  смилуйся, прости,  зарю новую возвести.  выйдет сеятель  да с зерном в горсти.  Рать колючая  сгинет ровно сон,  встанет рожь могучая  ниве на поклон.  Сполыхнет лазоревый звон…

 На Руси колокола воскресли,  озаряют Божью землю новой песней.  И восходит истинное Слово,  позднею звездой в венце терновом.  Благовесты-изгнанники  в отчий край воротились.  Все, чьи судьбы изранены,  шепчут: Божия милость…

 Божий вестник, что сзывает люд  на молитву, иль на брань, на вече,  развяжи от многолетних пут  тягость жизни — сердце человечье.  Медный ангел говорит с людьми,  кличет, бьется, напрягая жилы.  Боль уйми и грех с души сними,  колокольный зов тысячекрылый.  Вновь толпа на площади, как встарь.  В маленьком окне высокой башни  как в пожаре, мечется звонарь,  лик его преображен и страшен.  Всякого коснется вещий зов  и затеплит души — Божьи свечи,  и развяжет чистою слезой  тягость жизни — сердце человечье.

 Колокола  Русь отмолили —  из бездны вывели,  у тьмы похитили,  слезами-серебром омыли.  Покаянные да печальные,  как небесных ласточек крики,  отмолили звоны, отзвучали  таинством в Служении великом.  Ныне звоны на заре встают — венчальные,  с Божьим голосом и Божьим ликом.

 У берега дрожали два челна,  казались птицами, готовыми к полету.  Лесной реки таинственную зелень  заря преображала в смоль и кровь.  И был один корабль белее снега,  белей берез на солнечной поляне,  светлей улыбки ласковой любви.  Но сплошь в узорах огневых и алых.  То гроздьями целительной калины  и вышивкой на русском рушнике  они казались,  то бедой грозили.  Как лебедь раненый, тужил корабль.  и был второй корабль чернее ночи,  черней пожарища, чернее шали вдовьей,  чернее горя.  Подойдя поближе,  я разглядела, что второй корабль  узорами расписан золотыми.  Но так они на черноте смотрелись  надменно, жутко и почти злорадно,  как золото, добытое неправдой,  как золото, принесшее беду…  В урочный час ты ждал на берегу,  Храмостроитель строгий и усталый.  Ударил колокол протяжно, грозно.  И ты сказал: взгляни на два челна.  Один из них — судьба святой Руси,  который — выбрать мы должны с тобою.  Но поспеши: сейчас враги ворвутся.  Ты видишь, отблеск факелов багровых  уже плывет по медленной воде.  Ты слышишь, бьется колокол, как сердце,  которое готово разорваться.  И мы ушли вдвоем на корабле.  И мы ушли, оставив на погибель  трудом и светом созданное царство,  все храмы, и цветы лесных полян.  Еще корабль не скрылся за излукой —  мы видели, как ворвались враги.  Мы видели, как по заветным травам,  что бережно, с любовью я сбирала,  промчались злые, тягостные кони.  Мы видели, как в Храме пировали  бесстыжею и подлою гурьбою,  как поглумились над твоей работой.  А вещий колокол умолк и треснул  и покатился с колокольни вниз,  как голова казненного на плахе.  Цветы и сосны исходили криком…  И мы ушли вдвоем на корабле.  Нам выбирать пришлось судьбу России.  Мы выбрали кроваво-белый челн —  пречистый свет, и кровь, и Воскресение.  А тьму и золото оставили врагам.  Ты молвил: Возродится Русский Храм!  Захватчики святыни не постигнут.  Пройдут слепые годы лютой боли,  чтоб возродиться смог безсмертный Храм.  И в этот самый горький, тайный час,  когда отчаянье когтило душу,  я ощутила и тебе призналась,  что дышит у меня дитя под сердцем.