В то время как образ Микаэлы де Лухан постепенно исчезал из творчества Лопе, как она сама исчезла из его жизни, Мадрид вновь перевоплощался и обретал свою суть. 24 февраля 1606 года он окончательно был восстановлен в своих правах, и город-призрак, каким он стал, вновь обрел все преимущества мощной столицы Испании. Самое любопытное состояло в том, что вдохновителем и даже подстрекателем этого процесса был «автор» ниспровержения Мадрида; самое смешное же заключалось в том, что теперь, ради возвращения королевского двора в Мадрид, он приводил те же аргументы, которые выдвигал ранее для того, чтобы королевский двор из него удалить, только теперь он эти аргументы как бы выворачивал наизнанку. Герцог Лерма теперь проклинал нездоровый климат Вальядолида и приписывал воздействию вредных испарений, иногда поднимавшихся над берегами реки Писуэрги, возникновение эпидемий, поражавших город и угрожавших членам королевской семьи и всему окружению. Сколь трогательную заботу проявил герцог! Правда, она не была лишена личного интереса, ибо за идеей этого возвращения скрывалась крайне выгодная финансовая операция, от которой герцог получил свою долю: городские власти Мадрида предложили взять на себя расходы по перемещению королевского двора и вносить в королевскую казну в течение десяти лет солидную сумму (по 250 тысяч дукатов ежегодно), а также шестую часть суммы, собираемой городом в качестве арендной платы.

Необходимость возвращения королевского двора в Мадрид ощущалась постоянно. Когда Португалия стала подвластна Испании, центр страны оказался перемещенным к югу, а Вальядолид, лишенный необходимой динамики развития, не мог справиться с той ролью, что была на него возложена, из-за недостаточного количества ремесленников и слабо развитой промышленности, находившейся в этом крае еще в зачаточном состоянии.

В конце апреля 1606 года переезд королевского двора состоялся, и в связи с этим Лопе не замедлил снять в Мадриде жилище. В действительности, если сей крутой политический разворот кого и удивил, то вовсе не нашего героя-поэта, никогда так и не поддавшегося на зов сирен Вальядолида. Эти пять лет, когда Мадрид не был столицей, не пропали для Лопе даром, напротив, они принесли ему определенную пользу, и немалую. Он посвятил их сжигавшей его изнутри лихорадочной жажде путешествий, ведшей его к таким нервным центрам страны, как Севилья, но при этом он никогда не забывал заехать в Мадрид. Он был верным сыном Мадрида, первым великим автором столицы, он всегда видел в этом городе смысл и средоточие своего существования, центр Испании. Он питал к Мадриду глубокую любовь, свято верил в его мощь и не раз извлекал выгоду из его великой действенной силы.

В самом деле, незадолго до возвращения королевского двора в Мадрид у Лопе возникла одна дополнительная причина также окончательно обосноваться в Мадриде. Именно там в августе 1605 года произошла его счастливая, чудесная, словно ниспосланная самим Провидением встреча с человеком, оставившим глубокий след на всей его последующей жизни. Дон Луис Фернандес де Кордова Кардона-и-Арагон, граф де Кабра, будущий герцог Сесса — так звали этого человека, очень близкого к королевской семье. Уже тогда были заложены основы необычайной дружбы, необычайной хотя бы по продолжительности. Очарованный произведениями Лопе и его славой, его личностью и его любовными похождениями, этот молодой вельможа вскоре после знакомства стал подумывать о том, чтобы взять драматурга на службу в качестве личного секретаря. Хотя Лопе никогда и нигде не был официально назван секретарем, а был только занесен в список обслуживающего персонала дома герцога и фигурировал в списке получавших жалованье, он все же стал «пером» герцога, его советником, хранителем его тайн, как тех, что касались его общественной жизни, так и тех, что касались его любовных приключений. Судебные процессы, финансовые вопросы, семейные дела, дела светские и личные — все проходило через Лопе. Его ответы на различные послания, написанные четким, изящным почерком, которые герцог затем переписывал, послушно исполняя все советы, написанные на полях, многочисленны и составляют ценный материал для исследователей-историков. В Британском музее в Лондоне существует перечень черновиков писем за два года (1619–1621), включающий 265 писем, написанных рукой поэта, то есть по 132 письма в год.

Дон Луис был потомком великого полководца, первого герцога Сесса. Сей титул, связанный с ленными владениями в Неаполитанском королевстве, был пожалован его предку Изабеллой Кастильской и Фердинандом II Арагонским. Вскоре после знакомства с Лопе, 6 января 1606 года, он унаследовал титул и стал шестым герцогом Сесса. Этот молодой человек двадцати трех лет от роду, любезный, галантный, веселый, немного легкомысленный, имел явную склонность к донжуанству и рассчитывал исполнять свою роль с блеском. Он был тем более очарован Лопе, что для него мир любви был неотделим от поэтического творчества, и, несмотря на присущую ему гордость, он сознавал, что в этой сфере не обладает никакими талантами.

Лопе очень быстро распознал в нем благородного мецената, о котором мечтал еще с юности и которого в полной мере не смог найти ни в одном из своих прежних покровителей. Порыв взаимной симпатии заставил этих двух мужчин заключить союз, и они оба нашли в возникших отношениях взаимное удовлетворение. Лопе до самой смерти пользовался щедростью своего господина, граничившей с мотовством, в то время как герцог день за днем извлекал пользу из неисчерпаемых кладовых поэтического гения своего секретаря. Совершенно очевидно, что в то время Лопе чувствовал себя бесконечно обязанным этому знатному вельможе и ежедневно благословлял его и за покровительство, и за многочисленные благодеяния, но сегодня конечно же в наших глазах чаша весов явно склоняется в сторону поэта. Ну кто бы сейчас вспомнил этого герцога Сесса, если бы ему не выпало счастье оставить свой след в истории, «вписавшись» в блестящую литературную траекторию знаменитого Феникса? Именно Лопе он обязан тем, что его помнят, тем, что не превратился просто в имя на генеалогическом древе пусть и очень прославленного и знаменитого рода.

Герцог Сесса и драгоценная переписка

Почти восемьсот писем, написанных Лопе как самому герцогу, так и по его просьбе, — это неисчерпаемый источник сведений о последних двадцати пяти годах жизни поэта и драматурга. Случайная находка в 1860 году части этой переписки была настоящим чудом и произвела переворот, нет, революцию в сфере знаний о жизни Феникса, которыми на протяжении двух с половиной столетий обладали исследователи. Ибо кроме автобиографических фактов, с трудом, но все же обнаруживавшихся в его творчестве, фактов, обходиться с которыми следовало крайне осторожно ввиду отсутствия дополнительных сведений и подтверждающих документов, единственным источником, коим располагали до тех пор исследователи, была биография, которую ученик Лопе, поэт Хуан Перес де Монтальван, поместил в начале «Посмертной славы», сборника, в котором он объединил проповеди, надгробные речи, дифирамбы и стихотворения, сочиненные в честь покинувшего сей мир поэта. Надо признать, что благочестие и восторженное благоговение, с которым Монтальван относился к своему учителю, привели к тому, что он несколько изменил некоторые эпизоды из жизни своего учителя и умолчал о других, чтобы превратить его в святого. Вот почему находка вышеупомянутых писем стала настоящей сенсацией.

Но первые исследователи, искренне восхищавшиеся гигантским творческим наследием Лопе, когда к ним в руки попали эти драгоценные старинные рукописи, на протяжении нескольких столетий погребенные в архивах герцогского дома семейства Альтамира, ставшего наследником дома Сесса, были настолько изумлены, что не осмелились даже ссылаться на эти письма и цитировать их. Адольф Ф. фон Шак опубликовал несколько отрывков из них, тщательно отобрав те, что имели отношение к жизни королевского двора, и старательно убирая большие пассажи, в которых Лопе срывал покровы со своей личной жизни, бывшей весьма беспокойной. Однако в 1864 году дон Каэтано Альберто де ла Баррера, взявшись за написание «Биографической и библиографической летописи Лопе де Вега», вдохновился этой перепиской и смело ею воспользовался. Благодаря этому он смог восстановить целые пласты жизни Лопе, до той поры неизвестные, в частности смог воссоздать имевшую огромное значение историю его последней любви к некой Амарилис. Эта интересная работа, новаторская, хотя и написанная с достаточной долей осторожности, объективная и свидетельствующая об обширных познаниях автора, была отмечена большим призом Национальной библиотеки Испании, находящейся, естественно, в Мадриде. Но члены жюри этого достопочтенного заведения при присуждении премии поставили следующее условие: господин лауреат должен взять на себя обязательство не предавать огласке свой труд, то есть не публиковать его и даже убрать из текста все пассажи, способные «скомпрометировать Феникса с точки зрения морали».

Придя в смятение и впав в отчаяние, Альберто де ла Баррера подчинился этому требованию.

Но все эти предосторожности были тщетны, ибо в 1904 году Хьюго Реннерт в соавторстве с Америго Кастро начал заполнять имевшиеся лакуны в сведениях о жизни Лопе и обратил на его переписку внимание, которого она заслуживала. Само собой разумеется, что мы использовали все возможности, предоставляемые этими письмами, чтобы как можно полнее изучить личность Лопе. Мы это проделали без ложной стыдливости, но без «насилия» над текстом, стараясь отдавать себе отчет в том, что некоторые детали могли появиться в текстах именно в силу их принадлежности к эпистолярному жанру, которому свойственны и выспренность, и некоторая искусственность при описании действительности, и некоторая театральность. В эпистолярном жанре события реальной жизни нередко подвергаются переосмыслению и оказываются под воздействием вымысла, воображения. Причем риторическая условность царит в этом жанре среди непосредственности, естественности, самопроизвольности и стихийности, обретенных ценой выработки определенного стиля. Между автором письма и адресатом как бы заключается некий пакт, некое соглашение, в результате чего возникает тонкая, хитроумная игра масок. Сие соглашение оказывает на послание известное воздействие, ибо автор стремится придать своей речи особую живость и своеобразие, чтобы получатель письма как бы ощущал присутствие собеседника при чтении. Заключая подобные «соглашения» с адресатами, Лопе становился как бы жертвой различных двусмысленностей и неясностей, ибо был принужден соблюдать положенную по этикету дистанцию и выказывать почтение, которое предписывало ему выделять общественное положение лиц, коим он писал письма. Главная цель Лопе состояла в том, чтобы выполнять свои обязанности сочинителя и составителя писем, развлекая при этом своего господина и покровителя, часто страдавшего от приступов меланхолии. Да, Лопе должен был развеселить герцога, развлечь его при помощи своего пера — легкого, быстрого, остроумного. Лопе занимал на общественной лестнице ступеньку гораздо ниже той, что занимал его господин, то есть был гораздо ниже по происхождению, но гораздо выше по уму, а потому создавал искусственную близость, основывавшуюся, однако, на истинной дружбе. Это огрубление языка послания, проистекавшее из-за подобных игр (в чем мы вскоре сможем убедиться на многочисленных примерах), в том числе и в тех случаях, когда речь шла об очень важных вещах, не должно удивлять. Точно так же не следует приходить в негодование от легкомысленного, дерзкого, порой нагловатого тона, что преобладает в этих письмах при упоминании об отношениях с женщинами. Если вызывает сожаление то поведение, что было в свое время выбрано и привело к тому, что на протяжении более пятидесяти лет ссылки на эту бесценную переписку были под запретом, то заслуживает осуждения и иная тенденция, столь распространенная сегодня, а именно — воспринимать буквально и выставлять напоказ без необходимых оговорок и пояснений все сумасбродства и причуды, встречающиеся в этих письмах. К счастью, сейчас эта переписка занимает соответствующее своему значению место среди источников сведений о жизни Лопе и является неотъемлемой частью документов, подлежащих изучению при анализе его творчества.

Лопе — певец испанского героизма

Уже с первых писем Лопе и герцога можно ощутить наличие между этими людьми некоего «литературного сотрудничества». В письме от 3 сентября 1605 года Лопе упоминает о некой «поэтической просьбе» герцога, которую и пытается удовлетворить, посылая ему с посвящением сборник под названием «Житейские рифмы», о первом издании которого уже говорилось выше; он также сообщает ему с любезнейшей почтительностью, что в скором времени вышлет и текст своей эпической поэмы под названием «Завоеванный Иерусалим», которая обязательно будет опубликована. Никто не был столь достоин стать первым читателем этой поэмы, как герцог, ибо, как писал Лопе, «когда я вижу, что государь, принц или князь стремится высказать почтение литературе, я воздвигаю в моей душе для него алтарь и поклоняюсь ему так же, как поклоняюсь в храме у алтаря Господу».

Истина состоит в том, что благодаря изысканному изяществу и благородству этого стихотворного труда, содержание которого превосходно сочеталось с выражением великого почтения, Лопе вступил в мир испанских грандов, в мир герцога, в котором он видел достойного наследника того деятельного дворянства былых времен, от коего во многих других грандах, как Лопе это отметит позднее, не осталось ничего, кроме честолюбия и беспечности. Короче говоря, пятнадцать лет спустя после того, как Лопе вдохновился на создание «Красоты Анхелики», в «Завоеванном Иерусалиме» он стал певцом испанского героизма и идеи независимости Испании. Приспосабливая к своему творчеству новую для себя эстетику, он как бы извлекает из небытия ту рыцарскую благородную восторженность, что была свойственна средневековой литературе, а также возвеличивает чувство национальной гордости, коим была отмечена литература эпохи Возрождения, чувство, породившее немало эпических поэм, воспевавших идею единства страны и «коллективный идеал целого народа», таких как «Франсиада» Ронсара или «Луизиады» Камоэнса. Прибегнув к поэтическим размышлениям, прекрасно совмещавшимся со священнодействием подражания, являвшегося основным творческим принципом того времени, Лопе способствовал созданию тесного взаимодействия между «литературным референтом» и глубокими чаяниями и вдохновением поэта, желавшего быть выразителем желаний, лелеемых испанцами. Как бы мы сейчас сказали, Лопе, приняв эстафету легендарной традиции, пытался вписать католическую Испанию в русло тех великих деяний и подвигов средневекового христианства, коими были Крестовые походы. Вот почему он сделал короля Альфонсо VIII Кастильского, сыгравшего решающую роль в Реконкисте и ставшего ее героем, одним из участников Третьего крестового похода вместе с Ричардом Львиное Сердце, которого в данном случае он превратил в тестя Альфонсо. Речь шла о том, чтобы путем некоего порожденного воображением «географического смещения» заставить встретиться двух великих и успешных борцов с исламом и как бы немного переделать историю Средних веков, допустив вполне простительные небольшие погрешности в изображении некоторых событий и немного исказив сведения о некоторых исторических деятелях. Конечно, это грех вполне простительный, если речь идет о том, чтобы очертить магический круг поэзии и идеологических связей, где правдоподобное и вероятное — далеко не всегда истинное и реальное. Увлеченный лирическим пылом и яростной силой творчества, Лопе создал поэтическую летопись героических деяний, в героях которой узнавали себя большинство его современников; это был некий феномен коллективного приспособления себя к чему-то и чего-то к себе, причем этот феномен не исключал и опыта поэтических приключений отдельной личности. В этом произведении смешались трогательные интонации простого, безыскусного сообщничества, намеки на местные обычаи, пронизанные непосредственной живостью и утонченной чувствительностью, а порой и изысканной чувственностью, оказывающие сопротивление декоративной торжественности и высокопарности, метафорической пышности, а также излишне выставляемой напоказ эрудицией в области библейских текстов. Если всё рассматривать с точки зрения совпадений и противопоставлений, что свойственно искусству барокко, то мы увидим, как Лопе смог, придав изысканность и утонченность чувственным ощущениям, почерпнутым в его любовных приключениях, смягчить дикую ярость сражений, тесно связанных с неистовым возбуждением духа испанского рыцарства. В поэме есть пламенная хвала легендарной смелости, воплощением которой стал удивительный герой, нареченный звучным именем Гарсерана де Манрике, которого автор сделал предком знаменитого священнослужителя дона Херонимо Манрике де Лара, того самого, что был его покровителем и учителем и открыл ему двери университета в городе Алькала-де-Энарес. Именно такой способ избрал Лопе, чтобы проникновенно воздать почести благодетелю, так много сделавшему для него в юности. Это использование «героического пространства» позволило привести в действие силы сверхъестественные, которые своим вмешательством изменяли судьбы героев. Вот так становится настоятельно необходимой волнующая игра магических зеркал, при которой можно наблюдать за тем, как монархи будут сменять друг друга на троне вплоть до восшествия на престол Филиппа III. В этой поэме смешалось все: лирические воспоминания и отступления, волшебство, очарование, непреодолимое влечение и ослепление имитацией, отражающие безграничные пространства и дивные пейзажи внутреннего мира поэта. Лопе особенно полюбил это произведение, которое было очень высоко оценено его современниками, как о том свидетельствует тот факт, что оно многократно переиздавалось в Барселоне, Лиссабоне и Мадриде. В столице поэму опубликовал известный издатель Хуан де ла Куэста, впервые после фамилии автора поставивший следующее дополнение: «приближенный к святейшей инквизиции». Совершенно очевидно, что Лопе обязан этим «знаком отличия» вмешательству герцога Сессы, который непременно желал наградить его за заслуги каким-нибудь почетным званием. Надо сказать, что в те времена это звание было очень и очень желанным, его усиленно добивались дворяне из числа обедневших или нетитулованных родов, которые могли доказать, что не менее четырех поколений их предков были христианами. «Приближенные к святейшей инквизиции» не выполняли никаких судейских или чиновничьих обязанностей, не занимали никаких должностей; разумеется, их могли в любую минуту назначить на какую-нибудь должность, но изначально, при даровании сего звания, они не имели особых функций и не должны были исполнять какой-то определенный долг. Но нам также известно, что несколько лет спустя Лопе в качестве «приближенного к святейшей инквизиции» принимал участие в некоторых мероприятиях. Так, например, в архивах этого церковного судебного органа мы находим запись о том, что Лопе присутствовал на одном «торжественном акте», о чем он сам никогда и нигде не упоминал. Речь идет об аутодафе, имевшем место в Мадриде 14 января 1624 года, когда инквизиция покарала каталонского еретика Бенито Ферреру.

Подобно Веласкесу перед своим полотном

Оказавшись после исчезновения Микаэлы де Лухан в определенной пустоте, Лопе, оценивая перспективы, открывшиеся перед ним благодаря новым связям, принялся осматривать новые горизонты. Ощущал ли он себя на новом пути, где его ждали самые неожиданные и очень важные события? Наверное, ощущал. Как бы то ни было, он убедил себя в том, что ему необходим некий перерыв, чтобы его дух, его разум, его чувства и чаяния, слившись воедино, увлекли его к новому взлету вдохновения. Итак, Лопе, оставшись в Мадриде в одиночестве, предался размышлениям, сосредоточился и как бы отступил от своего произведения, подобно тому, как художник немного отходит от своей картины — как, например, Веласкес, работая над картиной «Менины», — еще глубже проникаясь содержанием, то есть сюжетом произведения, чей тайный, сокровенный смысл открывается внутреннему взору гения. Тот, кто не пережил этих счастливых минут поэтических грез, не поймет, какую несказанную пользу они приносят и какое даруют невыразимое блаженство. Но невозможно стать великим человеком запросто, не затратив больших усилий, и тот, кто желает продолжать творить, тот должен быть готов к причудливым проделкам и сюрпризам судьбы, должен уметь дать себе передышку и остановиться, чтобы потом вновь тронуться в путь по направлению к бесконечности.

Действительно, именно тогда для Лопе начался пятилетний период очищения, причем именно в религиозном смысле слова. В период этого «отступления» или «остановки», исключив из своей жизни привычную лихорадочную гонку страстей, Лопе как бы со стороны увидит, что стал «местом скрещения странных противоположностей». Прежде всего он, ведомый стремлением дать себе передышку, попытался обрести собственное жилище, где мог бы вновь найти тепло семейного очага, а также возможность спокойно предаваться творчеству. Собственный дом представлялся ему тихой гаванью, где можно бросить якорь и откуда, отдохнув и набравшись сил, можно было отправляться на битву в литературные кружки, на бурные заседания, вновь предаваться праздничным волнениям, городским развлечениям, среди коих театр занимал далеко не последнее место. Он позволял вовлечь себя во всяческие распутные проказы своего покровителя, к чему его обязывала должность секретаря, а также поддавался увлечению мистикой, что в конце концов заставило его искренне задуматься о сане священника.

Лопе, устав от бесконечных разъездов между Толедо, где находились его жена и сын, и Мадридом, наконец решил окончательно обосноваться в Мадриде и купить там дом. Он, так долго наслаждавшийся очарованием путешествий и бродячего образа жизни, действительно осядет в Мадриде и будет покидать его очень ненадолго.

Дом в Мадриде

7 сентября 1610 года в присутствии Хуана де Обрегона, секретаря Королевского суда, и трех свидетелей, жителей Мадрида, представителей старинных родов Педро Мелендеса, Антонио де Кайра и верного друга Гаспара де Порреса, Лопе подписал акт о покупке дома, в соответствии с которым он стал домовладельцем. Казалось, жара, ставшая к началу сентября просто невыносимой, обошла стороной кабинет нотариуса, располагавшийся на первом этаже. Кабинет, довольно неуютный, выгодно отличался от остальных помещений тем, что в нем царила спасительная прохлада. Лопе тщательнейшим образом проверил, верно ли описание приобретаемой им недвижимости, но все было указано точно. Двухэтажный дом длиной в 53 фута (примерно 15 метров) располагался на Калье-де-Франкос (улице Французов) под номером 15 и его площадь составляла 5300 квадратных футов (около 253 квадратных метров), при доме был подвал, стены и свод которого были выложены кирпичом, за домом находился сад площадью в четыре с половиной ара.

Лопе обязался выплатить за дом девять тысяч реалов, причем пять тысяч он сразу вручал Хуану Амбросио де Леве, торговцу шерстью, у которого покупал дом, а оставшиеся четыре тысячи должен был выплатить в два приема: первый срок уплаты долга был определен через четыре месяца, второй — через восемь. Кроме того, он признавал так называемый «постоянный сервитут», то есть ограничение права пользования земельным участком, существовавший с момента постройки дома, то есть с 1578 года, который обязывал его ежегодно выплачивать городу сумму в 1054 мараведи, а также чисто символически дарить двух жирненьких курочек священнику соседней церкви Санта-Крус. Последний «налог» был просто смехотворен, на лице поэта, ставшего собственником, легко читалось удовлетворение от заключенной сделки. Лопе повелел выбить на гранитной плите над входом следующую надпись на латыни: «Parva propria magna aliena parva». В этой лаконичной латинской конструкции явно проступала мудрость Горация, поразившего воображение и умы современников Лопе. Они восприняли его изречение и превратили в некое подобие народной пословицы, которая стала гласить: «Собственное жилище, хоть и скромное, стоит любого, пусть даже самого роскошного, но принадлежащего другому». Драматург Кальдерон тоже воспользовался этой сентенцией и тонко истолковал ее в своей пьесе «Виноградник Господа».

Эта надпись на протяжении столетий служила и служит до сих пор своеобразной гарантией подлинности дома, где жил и где умер Феникс, она чудесным образом сохранилась, избежав людского нерадения и небрежности. Однажды она исчезла с фасада этого дома, удаленная вместе с плитой, на которой начертана, при перестройке фасада в XIX веке, но впоследствии неожиданно была обнаружена на дне колодца в саду. Плита была водружена на место в 1935 году вместе со «стигматами дурного с ней обращения», то есть с повреждениями; произошло это в год трехсотлетия со дня смерти поэта, когда Королевская академия Мадрида восстановила его дом и превратила в Музей Лопе де Вега, который можно посетить и сегодня. Последующие события подтвердили, насколько был прав Лопе, когда отметил свое жилище столь мудрой надписью, радуясь тому, что стал собственником.

Действительно, Лопе мог радоваться тому, что наконец-то обрел постоянное жилище в Мадриде, в городе, которому всегда отдавал предпочтение; особенно радовало его то, что он приобрел дом в той части Мадрида, где родился и раньше жил, в районе, что располагался между Пуэрта-дель-Соль, Каррера-де-Сан-Херонимо и на юге Калье-де-Аточа. Именно в этом районе находятся все места, так или иначе связанные с именем Лопе, все дома, где он жил, те, что находятся на Пуэрта-де-Гвадалахара, на Калье-де-лос-Махадерикос, на Калье-дель-Леон и на Калье-дель-Фукар (внешний вид и даже некоторые названия этих улиц с прошествием времени изменились). Калье-де-Франкос, на которой стоял дом Лопе, сегодня называется Калье-де-Сервантес, в то время как соседняя улица, на которой находится могила автора «Дон Кихота», носит имя Лопе де Вега. Такая вот получилась ономастическая чехарда.

Известно также, что Лопе очень уважал своих соседей. Его дом с одной стороны примыкал к дому некоего Хуана де Прадо, с другой — к дому городского судьи Хуана Санчеса. Среди соседей Лопе были аптекарь Мигель Гомес и мягкий, спокойный священник Педро де Меридой, само воплощение земной доброты, который впоследствии сделал Лопе своим душеприказчиком; его соседями также были и ремесленники, напоминавшие ему об отце и о мире его детства, такие как портной Маркос Лопес, позументщики, басонщики и сапожники. На улице Лопе де Вега в доме под номером 12 сейчас располагается мастерская модного и вдохновенного создателя обуви, и этот молодой наследник славы мадридских сапожников выставляет в витрине своего магазина обувь, которую мастера шьют здесь же в мастерской. До сих пор ощущается и та атмосфера, что оставили на мадридских улицах и люди театра, актеры, жившие по соседству с Лопе, такие как знаменитый Хуан Рана, Хуан де Моралес и его жена Хосефа Вака по прозвищу Гальярда, или Гайарда (воспринимать это прозвище можно двояко: как название мелодии или танца либо просто как «веселая бабенка». — Ю. Р.). Кстати, прозвище это ей дал Лопе. Сегодня к кварталу, где жил Лопе, примыкает Пласа-де-Санта-Ана, где в кафе по вечерам во время антрактов и после спектаклей собираются актеры и зрители главных театров Мадрида, таких как «Театро Эспаньоль» и «Театро Классико». Неподалеку от Лопе проживали и такие прославленные писатели, как Кеведо и Сервантес, а также известный скульптор Мануэль Перейра, художник Франсиско Ромуло. Лопе поддерживал с ними дружеские отношения, а потому некоторые из них, например Ромуло, постарались украсить его жилище портретами и картинами. Надо сказать, что Лопе украшал и обставлял свое жилище с поразительным художественным вкусом, и поэтическая утонченность и гармоничность обстановки, в которой протекала его жизнь, ощущаются и сейчас, после восстановления его жилища.

Обход владений собственника жилья

Невозможно без волнения входить в эти комнаты, обстановка которых вызывает одновременно и приятное удивление, и чувство удачного приспособления жизненного пространства к разнообразным потребностям хозяина, создается впечатление, что этот дом представляет собой целый мир в уменьшенном варианте.

Лопе собрал в своем доме богато изукрашенные резные буфеты и шкафы, посудные горки, серванты, шкафчики со множеством ящичков, красивые письменные приборы, сундуки и ларцы, которые отражались в зеркалах в резных рамах. Тут и там стоят вазы из цветного стекла, изящные керамические изделия из красной и белой глины, на стенах висят портреты детей Лопе, столь дорогих его сердцу, аллегорические картины кисти Франсиско Ромуло, считавшегося признанным мастером в этом жанре. В особенности интересны те картины, которые Лопе подробно описывал во многих письмах. На одной из них была изображена маленькая слабая птичка, которую преследовала стая враждебно настроенных сородичей, и эта птичка, ища спасения, укрылась около орла, распростершего крылья, чтобы ее защитить. На другой картине было изображено дерево, на ветвях которого висели щиты с гербами рода дома Кордова; корнями это дерево уходило в глубь озера, по глади которого плыл грациозный лебедь; надпись, сделанная над деревом, гласила: «Тень и покой».

Искусство вообще царило в этом доме, где Лопе так нравилось творить и где ему так нравилось видеть плоды человеческого вдохновения и человеческого гения, начиная с книг.

Из просторной прихожей можно было попасть в скромно обставленную комнату, где принимали случайных визитеров и где сейчас располагается приемный кабинет музея.

Преодолев пролет красивой лестницы, посетитель входил в рабочий кабинет драматурга. Это была главная, самая просторная комната дома, которую украшало огромное зеркало.

Но что поражало посетителя с первого взгляда, так это обилие книг, из которых сегодня можно видеть лишь несколько томов. Сам Лопе при инвентаризации своей библиотеки внес в опись более полутора тысяч книг. Особое предпочтение он отдавал историческим трудам и тем книгам, где шла речь о географии дальних стран. Он был окружен энциклопедиями, в том числе и теми, обращение к коим столь заметно ощущается в его произведениях, а именно: «Поэтический и исторический театр» Равизия Текстора и «Универсальная библиотека» Конрада Геснера. Но он собирал также книги по мифологии, произведения античных авторов. Разумеется, при его знании латыни текст «Метаморфоз» Овидия был ему доступен в оригинале, и у него было несколько различных изданий этого произведения. Но, как и его собратья по перу, он предпочитал черпать познания из области мифологии не в оригинале, а в интерпретациях произведений античных авторов, принадлежащих перу испанских поэтов, например, в таких, как «Метаморфозы Овидия» Педро де Бустаманте или «Тайная философия» Хуана Переса де Мойа в издании прославленного мадридского издателя Франсиско Санчеса. Лопе также собирал в своей библиотеке многочисленные жития святых и так называемые временники, хроники и летописи, в которых он черпал сюжеты для своих пьес.

Полы в кабинете хозяина дома, как и в других помещениях, летом были покрыты циновками из тростника, искусно сплетенными и покрытыми замысловатыми орнаментами; летом их сбрызгивали водой, и они источали приятный свежий аромат; зимой циновки заменяли шерстяными коврами. К кабинету примыкала гостиная, которую можно было увидеть отраженной в большом зеркале. Это было место, предназначавшееся для посетительниц.

В одной из стен гостиной, обставленной довольно строго и скромно, находилась дверь, завешенная великолепным гобеленом с изображением прекрасного пейзажа. Дверь вела в спальню Лопе, которую он называл своим альковом. Эта комната была одной из самых небольших в доме, одной из самых потайных и недоступных для посторонних, обставлена она была просто, даже бедно. Вся обстановка сводилась к скамеечке для молитвы, стулу и кровати с балдахином. Украшением комнаты служили распятие, кропильница из талаверского фарфора и маленькая раскрашенная статуэтка святого Иоанна. Свет проникал в спальню через расположенное под самым потолком круглое окно, выходившее к тому же на лестницу, и через второе маленькое окно, проделанное в стене напротив кровати.

Рядом со спальней располагалось помещение, бывшее символом аскетизма и отрешенности от радостей мирской жизни. Однако молельня была в его доме местом, где были собраны предметы искусства, как о том свидетельствует одно из двух составленных мэтром завещаний, в котором упомянуто не менее двадцати четырех истинных шедевров. Картины, реликварии (ковчеги с мощами святых), скульптуры, статуэтки, канделябры, церковные чаши и драгоценные дискосы — их было много, этих предметов, которые Лопе высоко ценил в силу своей набожности и которым поклонялся. Центром поклонения в молельне был святой Исидор, покровитель Мадрида; он занимал почетное место на превосходном позолоченном алтаре, созданном испанским мастером эпохи Возрождения. Окружали святого Исидора «Богородица» («Нотр-Дам-де-ла-Консепсьон»), произведение Каравахаля, «Святой Иоанн Креститель, подвергшийся усекновению головы», «Святая Катерина Сиенская», «Младенец Иисус», которого можно увидеть и сегодня. Эта молельня — место, где присутствие Лопе ощущается сильнее всего; без сомнения, он с большим пылом изливал там свои чувства, приходил в волнение от мистических предчувствий и испытывал страдания, принося покаяния, мысль о необходимости коих преследовала и терзала его в последние, очень бурные и тревожные годы жизни.

Второй этаж предназначался для детей и их кормилицы и производил впечатление благополучия и счастья, это было некое милое тайное убежище. Самая большая и самая светлая из трех комнат и сегодня хранит трогательные следы присутствия детей в доме Лопе. Вот в той колыбели из резного дерева лежала и улыбалась маленькая Фелисиана, дочь Лопе от доньи Хуаны, никогда не доставлявшая ему неприятностей. У изголовья этой колыбели были укреплены крест из самшита и святая реликвия. Словно для того, чтобы объединить все возможные средства защиты ребенка в те времена, когда детская смертность была столь высока, в этой комнате поместили занятный символ, свидетельствующий о том, что Лопе и его домочадцы были не чужды языческих предрассудков: на красивом детском стульчике можно по сей день видеть бледно-голубую ленту, к которой прикреплены разные предметы — обереги, якобы обладающие особой силой, способной защитить человека от всяческих напастей: различные бубенчики-колокольчики из коралла или из дерева, в основном из древесины каштана или смоковницы; считалось, что веселое позвякивание этих оберегов забавляло детей и в то же время отводило от них беду.

Через красивое окно детской можно было увидеть сад.

Идеальный сад

Ежедневно хозяин дома приходил в столь дорогой его сердцу сад, даривший его поэтическому вдохновению, как он говорил сам, «квинтэссенцию ароматов плодов и цветов, сладостное впечатление от их созерцания». Этот сад, с одной стороны ограниченный стеной монастыря ордена иезуитов, возведенного по приказу герцога Лерма, был воплощением чистой поэзии. Кстати, монастырь, соседствующий с домом Лопе, был посвящен святому Франциску Борджиа. Глубокая вера в Бога не лишала Лопе ясности ума и трезвости взгляда на стремление ордена иезуитов «завоевать дополнительное пространство», и он без обиняков высказал свои опасения в одном из писем, адресованных его господину и покровителю герцогу Сессе: «До сих пор святые отцы не конфисковали наш дом, но они пытаются расширить свои владения, и следует помнить, что редки случаи, когда они не достигают своей цели».

Однако ничего подобного не случилось, и Лопе день за днем мог предаваться своей страсти к растениям и цветам. Увлечение садоводством было столь сильным, что он даже изучал искусство устройства садов, столь процветавшее в эпоху Возрождения, о чем можно судить после знакомства с драгоценным свидетельством на сей счет, каковым является для нас его комедия «Не все птицы — соловьи». Скромные размеры сада не позволяли ему на практике проявлять свои познания, так что он находил им применение в поэзии. Однако и у себя в саду он с большой фантазией создавал композиции из кустарников и деревьев, овощей и цветов. Из всех цветов Лопе отдавал предпочтение тюльпанам. В то время тюльпаны выращивали в Нидерландах, особенно в окрестностях Дордрехта и Монса, богатые и знатные коллекционировали луковицы тюльпанов словно драгоценные камни, эти луковицы ценились буквально на вес золота по всей Европе. Благодаря своему другу, гуманисту Эммануэлю Суэйро, не упускавшему ни одной оказии, дабы прислать ему луковицы тюльпанов, Лопе мог удовлетворять свою страсть к этим цветам.

После работы в саду Лопе погружался в простое удовольствие созерцания своего сада. Этот период созерцания и любования был для него подготовительной фазой творческого процесса. Из вдохновенного созерцания цветов он извлекал «квинтэссенцию своих поэтических воззрений и понятий», погружался в мечты и видения, отдавался на волю своему воображению, предавался поэтическому вымыслу, поэтическим грезам. Внезапно его сад преображался, приобретал новые краски и очертания. Вот что он писал своему другу Франсиско де Риохе в одном из посланий: «Вы найдете там мраморные колонны, украшенные поэтическими надписями, бьющие из земли источники, глубокие прозрачные озера, по которым скользят лодочки под парусами, так напоминающие лебедей. Пространство это окружено хранящими прохладу тенистыми кущами, красиво подстриженными деревьями, и про некоторые из них можно подумать, что они являются перевоплощением циклопа Полифема, настолько странны их формы. Виноградные лозы, расцвеченные покрасневшими с приближением осени листьями, гибкие, как змеи, переплетаются там с побегами плюща, чтобы образовать изящные арки, под сводами коих можно пройти к зеленому свежему лугу, чьи очертания напоминают зодиак. На каждом шагу вы любуетесь бюстами римских императоров, богов и богинь, живших на Олимпе, статуями великих испанских поэтов из Кастилии, Андалусии и Лузитании. Короче говоря, на этом я остановлюсь, потому что вижу, что вы очарованы и изумлены видом этой чудесной и радостной картины. Но все это благая ложь».

Благая ложь? Нет, истинная правда, ибо то была суть этого места — претерпевшего превращение реального сада, утопического места, из коего Лопе отправлялся на поиски разгадки тайны Вселенной. Лопе, подобно Гарсиласо, дю Белле и Ронсару, становился певцом пространства, в котором он ощущал себя в гармонии со своим внутренним миром. На сей раз, что очень любопытно, «рамой» для этого пространства служила не буколическая сельская местность, а городской пейзаж столицы Испании. Лопе создавал идеальную природу в самом городе, в самом центре. Правда, этот город предавался всяческим причудам и сумасбродствам, претерпевал всяческие, даже самые невообразимые метаморфозы, которые Лопе наблюдал с самого раннего детства. Вот почему в конце своих поэтических грез он делает следующее заключение: «Я люблю это место больше, чем гору Гиблу, чем плодородную Темпейскую долину, чем сады Гесперид и висячие сады Семирамиды. Именно ему я отдаю предпочтение».

Из гармонии мест рождается гармония сердца

Места, где приходит радость поэтического творчества, являются также источниками безмятежного спокойствия. Лопе испытывает там желание найти рядом с доньей Хуаной тот мирный покой и счастье, которые он познал когда-то рядом с Изабеллой де Урбина, своей первой женой. Он, в прошлом такой непостоянный, теперь жаждет верности, он, пылкий любовник, легко увлекавшийся замужними дамами и вступавший с ними в любовные связи, теперь ценил прелести супружеской жизни и призывал охранять ее. Разве не написал он следующее: «Тот, кто не познал радостей брака, не может утверждать, что познал на Земле счастье»? Кажется, он, кроме всего прочего, открыл для себя с некоторым простодушием и как бы отказываясь от своего прошлого, что самый кратчайший путь к осознанию и пониманию самого себя, а также к простому человеческому счастью лежит через супружество. «Любовные бури наконец миновали. Мне больше нечего было опасаться их бешеной ярости, каждое утро я видел, как рядом со мной просыпалась моя жена, я видел ее милое привлекательное личико, и мне не нужно было думать, через какую бы дверь мне исчезнуть». Из этой исповеди мы вдруг узнаем, что те волнующие периоды неистовства любовных страстей, когда душа и тело в восторге поют триумфальную песнь, протекали не без осложнений, не без страха, не без тревог.

Приняв решение отныне делать ставку на постоянство и прочность своих чувств, Лопе обратился и к отцовской любви, естественным образом проистекавшей из связей, возникавших в семье. В счастливом семейном убежище на улице Французов в уме Лопе, убаюканном супружескими объятиями и нежными детскими ласками маленького Карлоса Феликса, которому тогда как раз исполнилось пять лет, сформировался образ идеальной жизни. Он описывает его в послании, адресованном своему другу Матиасу де Поррасу, которое мы здесь приводим в вольном прозаическом переводе: «Мой маленький Карлос с его щечками, в цвете коих белизна сочеталась с мягким румянцем, похожим на лепестки розы, очаровал мою душу своим детским лепетом. Все для меня превращалось в свет зари и в блеск солнечных лучей, когда я видел, как он резвился на лужайке, как ягненок. Каждое слово, слетавшее с этого еще не очень умелого язычка, было для нас непреложной истиной, и мы оспаривали друг у друга право поцеловать уста, произнесшие это слово. После стольких темных ночей эти прекрасные, нежные утренние часы заставляли меня сожалеть о заблуждениях и грехах моей жизни […]. Когда я бывал погружен в работу, это он по вечерам приходил ко мне, брал меня за руку и, порождая уверенность в моей душе, вел меня к столу и усаживал рядом со своей матерью». Какая трогательная сцена! Волнующее сообщество двух заговорщиков, отца и сына, ищущих любви и нежности и в этих поисках достигавших успеха, ибо им удавалось создать горячо любящее трио, в котором донья Хуана наконец обретала свое место. Словно для того, чтобы окончательно завершить создание этого вновь обретенного единства, природа вносила в этот процесс свою лепту и заставила уверовать в гармонию мира. Лопе, произнося про себя пылкую, страстную речь, говорил сам себе: «Конечно же, какая же это глупость, какая ужасная ошибка, сеять свое семя на землях другого… Женщины таковы, какими их делают мужчины». Благородное высказывание человека, по крайней мере в своем творчестве всегда боровшегося за женщин, именно потому что он хорошо их знал.

Глубины писательского труда

Зачарованный задушевной атмосферой семьи и ее сосредоточением вокруг притягательного образа ребенка, Лопе взял на себя труд сочинить проникнутое глубокой верой произведение во славу младенца Иисуса.

Мы имеем в виду «Вифлеемских пастухов», религиозную пастораль, в которой на фоне утонченных рассуждений, роднящих ее с научным трактатом, развивается и действие с участием библейских пастухов, Лопе посвятил это произведение своему сыну Карлильосу: «Эта проза и эти стихи, посвященные прославлению младенца Иисуса, подходят вам в силу вашего возраста. Если Господу будет угодно даровать вам долгие годы жизни, как я того горячо желаю, вы однажды будете иметь возможность прочесть историю про жизнь пастухов в счастливой Аркадии, написанную классическим автором, и сравнить ее с этим произведением, в котором увидите счастливое воплощение моих размышлений и трезвости моего ума. Начинайте изучать историю жизни Иисуса и учитесь жить по-христиански, читая о его детстве. Он научит вас, как вам следует жить. Да хранит вас Господь!» Это произведение преисполнено радости, ликования и надежд на будущее, а образ ребенка выписан Лопе с бесконечной нежностью и несравненным поэтическим мастерством. В этом произведении прекрасные эклоги, написанные в чисто буколической традиции, правда, отличающиеся удивительными созвучиями, ибо несут ударения на последних слогах, что авторам Античности было не свойственно, соседствуют с настоящими жемчужинами, коими являются так называемые «вильянсикос», то есть рождественские песни на религиозные темы. Эти короткие стихотворения, положенные на определенные мелодии, исполнялись на Рождество перед фигуркой младенца Иисуса, которую каждая семья клала в рождественские ясли (надо сказать, что в Испании такие фигурки и ясли часто были творениями известных скульпторов). Лопе в совершенстве владел этим популярным жанром народной поэзии и на протяжении всей своей жизни накануне Рождества «служил своим пером» церквям и монастырям, дорогим его сердцу, таким, к примеру, как монастырь Святой Троицы, принадлежавший ордену босых кармелитов. Лопе, редко «оборачивавшийся назад», то есть редко вспоминавший свои произведения, «Вифлеемских пастухов» любил и постарался быстрее издать, ибо, как он говорил, «это самое удачное из проявлений нашего неведения, это особый плод моего благочестия и моей веры. Хотя речь там идет о вещах и явлениях священных, все же человеческая история там представлена столь обильно, что это произведение будет хорошо воспринято всеми».

В счастливом окружении семейства произведения из-под плодовитого пера Лопе выходили без задержки и в большом количестве, и в течение 1610 года и двух последующих были созданы замечательные литературные шедевры. Если и невозможно здесь привести полный и точный перечень, то для того чтобы составить себе представление о плодотворности того периода, достаточно выбрать в качестве «единицы измерения» результаты его творческой активности за апрель. Итак, мы располагаем тремя рукописями пьес Лопе с его автографами: «Прекрасная Эсфирь», «Рыцарь Святого Причастия», «Превосходная стража» — то есть примерно десятью тысячами стихотворных строк, и это не считая других его поэтических сочинений. Кстати, именно в его рабочем кабинете появились на свет «Периваньес и командор Оканьи», «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»), «Кабальеро из Ольмедо», «Собака на сене», «Воды Мадрида». Они укрепили и увековечили ту революцию, что произошла в концепции театра, который отныне стал близок к публике, вписан, включен в свое время и созвучен чувствам своей эпохи. Да, испанская публика не ошиблась ни в пьесах, ни в Лопе, и если даже она не в полной мере осознала значимость произошедших радикальных перемен, как это сделают два столетия спустя романтики и зрители романтического театра по всей Европе, то все же оказала неистовую поддержку новым веяниям. Без сомнения, именно это и было источником той огромной творческой работоспособности, что позволила Лопе в «рекордно сжатые сроки» удвоить количество написанных им пьес. От 483 пьес, упомянутых им в 1609 году в «Новом руководстве к сочинению комедий», десять лет спустя он дойдет до 800, как он объявит в предисловии к девятой части его «Театральных произведений».

Но для художника творить — это не считать, творчество — это необходимость, нечто, чего он не может избежать. В переписке Лопе появляются многочисленные тому свидетельства: «Мое перо без конца просится ко мне в руку, и я не успеваю пополнять запасы чернил. Перо и бумага набрасываются друг на друга, как мужчина на женщину; бумага ложится, а перо над ней трудится, как форма работает над материалом, ибо все это — единое целое».

Какое многозначительное откровение, какое замечательное признание!

Лопе активно работал днем, но иногда писал и всю ночь, при слабом свете свечи, пренебрегая опасностью, которой подвергались его глаза. Он, всегда обладавший превосходным зрением, уже начинал сердиться из-за того, что острота зрения у него падала, как по причине работы по ночам, так и в силу возраста. Ему доводилось жаловаться на слабеющее зрение герцогу, чтобы тот простил его за опоздание, допущенное при выполнении некой миссии, возложенной на Лопе: «Я хотел сегодня же уладить дело, которое Вы, Ваша Светлость, мне поручили, но, когда рассвело, мои глаза были столь утомлены, что я до сей минуты не могу вновь взяться за перо». Однако Лопе его все же взял, да еще с каким пылом, ибо его увлекала та легкость, с которой он творил, в особенности произведения для театра. Вот что он писал: «Я ничего не говорю вам о моих пьесах, так как мне столь же легко и приятно их писать, как жителям Сеговии ткать сукно, жителям Кордовы — выделывать кожи, а жителям Гренады — изготавливать краски». Удивительное признание собственных свойств, отзвуки которого позднее мы найдем у другого известного автора, тоже прославившегося, подобно Лопе, своей плодовитостью. «Мне столь же просто написать роман, — скажет Александр Дюма, — как яблоне давать яблоки».

Лопе нравилось по вечерам, когда он садился за стол, чтобы ответить на призывы своей творческой сущности, ощущать вокруг себя живую атмосферу города. Он любил прислушиваться к шуму, доносившемуся с городских улиц, к слухам, доходившим из недр королевского двора, к звукам шагов толпы, похожим на шум морского прибоя: это народ валом валил к Прадо, и это означало, что там идут приготовления к ночным увеселениям, от участия в коих он на сегодняшний вечер отказался.

Апогей популярности Лопе в Мадриде

Лопе расцветал в Мадриде, а Мадрид преисполнялся гордости от того, что поэт и драматург наконец окончательно поселился здесь, и прославлял себя за это. Лопе зазывали к себе все, и прежде всего его призывали в театр, где публика желала видеть того, кто в полной мере удовлетворял ее ожидания. Лопе любил посещать коррали, чтобы насладиться успехом своих пьес и общением со страстной, восторженной публикой. Однако иногда ему приходилось расплачиваться за свой успех довольно любопытным образом. Например, расскажем о том пикантном инциденте, что произошел на премьере его пьесы «Взятие Маастрихта», напоминавшей, как указывает само ее название, о славной странице недавней истории, о победе, одержанной испанцами в 1579 году над французами в битве при Маастрихте. Так вот, в конце представления, когда толпа собралась вокруг Лопе, вдруг откуда-то появился высокомерный, спесивый идальго и с яростью во взоре принялся прокладывать себе дорогу сквозь толпу. Достигнув цели, сей дворянин обрушился на Лопе с такими словами: «Сударь, ваш герой, этот славный лейтенант, — мой родственник, и вы совершили ошибку, доверив его роль актеру, совершенно для нее не подходящему, такому уродливому, такому трусливому с виду, и мне стыдно за моего брата, отличавшегося великолепной статью, духом и умом дворянина, как о том свидетельствовало и его поведение». Лопе, от которого выбор актеров нисколько не зависел, был чрезвычайно удивлен и попытался объясниться самым любезным образом; но разъяренный идальго не отступал от своего и, угрожая Лопе, решительно заявил, что если актера не заменят, то он не отвечает за жизнь автора пьесы. Лопе, которого подобная наивность скорее позабавила, чем испугала (ведь этот простак путал спектакль с реальностью и, видимо, ведать не ведал о театральных условностях), как мог, успокоил идальго и пообещал исполнить то, что тот требовал с таким жаром. На следующем представлении роль была отдана актеру высокого роста, с лицом красивым и благородным, которому посоветовали во время спектакля не жалеть сил и не скупиться на жесты, свидетельствующие об отваге и доблести. Идальго был этим совершенно удовлетворен и, вместо того чтобы убить Лопе, буквально завалил его подарками.

Лопе и литературные академии

Лопе также желали видеть и в закрытых литературных кружках, особенно в так называемых академиях, имевших в первом десятилетии XVII века огромный успех. Они в изобилии возникали в Мадриде и других крупных городах Испании, без сомнения, под влиянием настоящего увлечения поэзией, ставшего едва ли не главной движущей силой развития испанской культуры. В эпоху Лопе в Испании насчитывалось не менее трех тысяч поэтов. От знатного вельможи до бедного студента, от ремесленника до священника — все пробовали писать стихи. В среде высшей знати герцог Лерма, герцог Вильямедиана, князь Эскилаче писали стихи; будущий король Филипп IV не только был поэтом, но еще и попытался создать в королевском дворце академию. Эти академии были предназначены для того, чтобы принимать в свой круг всех, кто занимался изящной словесностью. Так, Сервантес был членом первой академии, основанной в Мадриде (1586) и именовавшейся «Академия Имитатива» («Подражательная». — Ю. Р.). Лопе присутствовал на заседаниях многих из них, например «Мантуанской академии» (иначе именовавшейся еще «Мадридской академией»), созданной в 1607 году, а также «Академии Сельвахе» («Дикой академии»), бывшей одной из самых значительных и влиятельных. Лопе отправлялся на заседания этих кружков, считая, что в этом состоит его литературный долг, но, когда его просили председательствовать на заседаниях или выполнять иную важную роль в ритуале, предписанном для проведения заседаний, делал это не без внутреннего сопротивления, не без раздражения.

Академии, чье число в Мадриде неуклонно возрастало, создавались обычно по инициативе какого-нибудь вельможи, большого любителя литературы, сумевшего привлечь знаменитого писателя и заручившегося его дружбой и привязанностью. Вот почему у Лопе часто просили согласия на участие в организации таких сообществ, на проведение заседаний и дискуссий. Ему вменялось в обязанность составлять приглашения, вести заседания, составлять список призов, присуждаемых победителям состязаний поэтов. Надо признать, что эти почетные должности привлекали многих праздных писателей, а в еще большей степени тех из них, кто жаждал власти. Но Лопе они нисколько не интересовали, ибо он совершенно не нуждался в академиях для укрепления своей репутации. Однако иногда он все же уступал и отвечал на просьбы вельмож-покровителей, потому что участие в деятельности академий было для него возможностью участвовать в общественной жизни столицы.

Собрания этих академий, или «литературные сады», происходили в Мадриде во дворцах вельмож, в одном из самых больших и роскошных залов. В начале XVII века во дворцах высшей знати можно было созерцать «остатки былой роскоши», столь поражавшей воображение путешественников на протяжении нескольких столетий, о чем писал известный политический деятель и мыслитель Педро Фернандес де Наваретте: «Сильным мира сего, испанским грандам, в их жилищах непременно на потолках требовалась золоченая лепнина, а поддерживать их должны были колонны из порфира, около каминов, отделанных яшмой, нужна была роскошная, пышно изукрашенная мебель, столы из эбенового дерева с дорогими инкрустациями, шкафчики и ларцы, наполненные драгоценными вещицами, чудесные гобелены, которые заказывались во Фландрии и доставлялись оттуда за большие деньги». В конце XVII века герцог де Сен-Симон, которого нелегко было чем-то удивить, с изумлением описывал блеск и роскошь дворца герцога Альбукерке, одного из самых больших и самых прекрасных дворцов Мадрида. Он подчеркивал, что в этом дворце поражало обилие изделий из серебра, у него создалось впечатление, что серебро буквально заполняло все пространство, даже ножки у предметов обстановки были сделаны из резного, ажурного серебра. И даже когда непомерные расходы, обусловленные политикой, проводимой представителями династии Габсбургов, разорили королевство, в жилищах простых идальго, министров или секретарей, занимавших нижние ступени иерархической лестницы системы монархического управления, было великое изобилие драгоценных тканей, предметов из золота и серебра, картин великих мастеров. Богатые, роскошные интерьеры производили тем большее впечатление, что составляли разительный контраст с простотой и даже грубоватостью самих зданий, не отличавшихся особой красотой.

Итак, собрания членов литературных сообществ происходили в прекрасных помещениях с великолепным убранством, и участники поэтических турниров стремились к тому, чтобы богатство их «поэтических орнаментов» соответствовало богатству декора, среди коего происходили состязания.

Члены сообщества собирались во дворце зимними вечерами, приезжали они к пяти или шести часам, их принимали в зале, где стены были увешаны полотнами художников и гобеленами, а столы уставлены цветами в прекрасных вазах, освещался зал свечами и факелами.

В одном конце зала находилось возвышение, где в роскошных креслах восседали председатель и секретарь, в другом конце зала стояли столы, уставленные всяческими напитками и изысканными яствами, большие серебряные блюда, наполненные сладостями и печеньем, марципанами и нугой, сушеным черносливом и цукатами из вишни, завернутыми в золотую фольгу.

Когда зал заполнялся гостями — писателями, поэтами, придворными — и когда они уже рассаживались по своим местам, по знаку хозяина музыканты и певцы исполняли веселую мелодию, иногда сочиненную именно для данного случая. Известные композиторы, такие как Хуан де Паломарес и в особенности друг Лопе Хуан Блас де Кастро, часто писали музыку к стихотворениям Лопе.

Музыка, считавшаяся эхом гармонии небесных сфер и привилегированной областью жизни муз, готовила участников собрания к демонстрации своего творчества и позволяла приступить к началу священного обряда. Председательствующий, объявив тему очередного собрания, давал слово тому из членов, кто обладал самым красивым и самым громким голосом, чтобы тот приступил к чтению стихотворений и поэм, которые могли служить иллюстрацией к заранее объявленной теме обсуждения.

Темы и сюжеты, обсуждавшиеся на заседаниях, выбирались в зависимости от «природы» академий и от их специализаций, довольно разнообразных. Предпочтение конечно же отдавалось поэзии, но и научные темы занимали там свое место. Даже если в академиях старались добиться, чтобы дискуссии проходили на достаточно высоком интеллектуальном уровне, то все же в ходе споров и в особенности поэтических состязаний способности к умозрительным философским заключениям проявлялись гораздо в меньшей мере, чем головокружительные полеты мысли и воображения. В поэзии ценили остроумие, находчивость, тонкость, изящество, живость, блеск, пыл, вдохновение, иногда даже колкость и язвительность ума. Но с особенным нетерпением все ждали момента, когда можно будет перейти к импровизации, этому удивительному творческому феномену мгновенного создания произведения, столь же продуманного и совершенного по мысли и форме, каким оно может быть, если его создатель трудится долго и вдохновенно. Участники поэтических состязаний должны были проявлять поразительную быстроту ума, удивительную выдумку, быстроту реакции, сообразительность, способность быстро разбираться в концепциях, в структурах произведений, в технике создания образов.

Надо ли говорить, что Лопе блистал в подобных упражнениях ума и вызывал всеобщий восторг. Новое произведение срывалось с его уст мгновенно, и было оно само совершенство. В те времена многие выказывали такие способности, многие занимались поэтической импровизацией на самые разнообразные темы и сюжеты, хотя, разумеется, далеко не все в равной мере владели этим искусством. На заседаниях академий в основном присутствовали люди светские, чаще всего мужчины, а потому предпочтение на них отдавалось обсуждению темы любви и женщин; ко всем заранее обращались с просьбой рассуждать на эти темы красноречиво и образно. Например, просили сочинить четверостишие, адресованное даме, «просовывавшей свой пальчик любовнику в замочную скважину», или сонет, посвященный даме, «влюбленной в каплуна». Так, 25 ноября 1611 года на заседании академии, основанной графом де Салданья, сыном герцога Лерма, перед большим собранием знатных вельмож Лопе, исполнявшего обязанности секретаря, попросили сочинить несколько сонетов на тему «Посвящение даме по имени Клоринда, которая по совету врача и по причине болей в глазах решилась отрезать себе волосы».

В ходе чтения поэтических произведений довольная публика готовилась к ритуальному обряду завершения заседания, состоявшего из двух этапов. Сначала объявляли результаты турнира поэтов и присуждали награды, причем председательствовавший на заседании должен был доказать правильность своего решения, сказав несколько слов в адрес каждого из победителей, восхваляя то чудачество автора, то умопомрачительность его шуток, то изощренность игры ума. Объявление победителей сопровождалось раздачей наград, пышных и роскошных, по большей части так или иначе удовлетворявших личные запросы и чаяния «лауреатов». Во время обычных заседаний, в ходе коих не предполагалась раздача призов, присутствовавшим чаще всего раздавали перчатки, надушенные амброй, коих у Лопе была целая коллекция.

Что же касается завершающего этапа заседания, то он представлял собой заключительную речь председательствующего, которая именовалась vejamen, что означает «бурлеск, шарж, язвительная шутка, насмешка, оскорбление». Председатель делал как бы краткий обзор выступлений всех участников, считая делом чести не пропустить ни единой ошибки, несовершенства слога или рифмы в прочитанных сочинениях. Речь эта была самым главным событием заседания, и перечисленные оплошности могли быть восприняты как несправедливость, как издевательство, как оскорбление, а потому привести к ожесточенным спорам. Страсти начинали разгораться, в гордых душах росла жажда отомстить обидчику, начиналось сведение счетов. Даже те из членов академии, что до сего момента довольствовались ролью простых зрителей, статистов, и те обретали дар речи и старались оправдать факт своего присутствия на заседании, принимая чью-либо сторону. Сначала брали слово критики, желавшие высказаться скорее не ради пользы дела, а чтобы получить удовольствие от собственного остроумия. Но постепенно остроты становились все язвительнее, превращались в оскорбления, так что порой доходило и до драки. И председателю порой стоило большого труда восстановить прежнюю гармонию. Сам Лопе в своей переписке оставил нам несколько свидетельств. Он написал герцогу Лерма, отлучившемуся на время из Мадрида, отчет о заседании «Академии Сельвахе» («Дикой академии»), — чье название очень соответствовало характеру ее деятельности, — основанной весной 1612 года доном Франсиско де Сильва-и-Мендосой, младшим братом герцога Пастраны. Члены этой академии собирались в роскошном дворце на Калье-де-Аточа, расположенном в двух шагах от дома Лопе. Сам Лопе выступил на открытии заседания с блестящей речью, и поэт Сото де Рохас подчеркнул, сколь приятны всем его присутствие и его «благодатная, плодоносная, изобретательная и многословная речь». Итак, вот что пишет Лопе: «В тот день там собралось множество превосходных людей, можно сказать, то были лучшие из лучших из числа мадридской знати, а также были там многие поэты и писатели, среди них и Сервантес, принявший участие в состязаниях». Отметим одну милую деталь: Лопе перед выступлением понял, что будет испытывать некоторые трудности при чтении своих стихов с листа, и с благодарностью принял любезно предложенные ему Сервантесом очки. Лопе не упустил случая сообщить герцогу об этом дружеском поступке, правда, позволив себе при этом немного посмеяться и над очками, и над собой: «Они были столь дурно сделаны, что придавали глазам вид яиц, лежащих на блюде».

Во время другого заседания молодой, честолюбивый и очень вспыльчивый поэт из Гренады Педро Сото де Рохас спровоцировал бурную ссору, подвергнув яростным нападкам Луиса Велеса де Гевару, друга Лопе. Этот поэт из Гренады, без сомнения, не желая лишиться права на прозвище, которое он сам себе дал — «Пламенный» (или «Пылкий»), набросился на своего противника, но не на словах, а в физическом смысле, то есть с кулаками. Не без некоторого удовольствия Лопе, составляя отчет об имевших место событиях для герцога Сесса, воспользовался этим случаем, чтобы заклеймить позором подобные заседания, куда он отправлялся против своей воли. Из-под его язвительного пера выходили такие слова: «Решительно можно утверждать, что наши академии впадают в ярость, и вот уже на заседаниях можно лицезреть, как доктора наук бросают друг в друга свои шапочки; лиценциат де Сото, уроженец Гренады, и прославленный Луис Велес искусали друг друга поэтически; дело приняло такой оборот, что они принялись „размахивать щитами“ и приняли решение поджидать друг друга у дверей. Некоторые вельможи приняли сторону одного, другие — другого, так что никогда еще бог войны Марс не находился в столь остром противостоянии с дамами, то есть с музами».

Если вернуться на несколько лет назад, то легко можно себе представить, в каком расположении духа явился Лопе на заседание «Мадридской академии», члены которой были срочно созваны, а он сам был туда тоже срочно приглашен, дабы оправдаться перед этим ученым собранием, то есть представить свою концепцию драматургии, а вернее, ответить за те вольности, которые он ежедневно позволял себе в отношении священнейших установленных правил. Это заседание было достойно считаться достопамятным событием, таким, какие редко случались в подобных академиях, и однако же ни один из документов, дошедших до нас, не указывает его точной даты. Без сомнения, событие это произошло в ходе одного из последних собраний этого прославленного литературного сообщества, которое было создано по инициативе молодого графа Салданья и завершило свое существование в 1608 году. Сей молодой вельможа в ту пору высоко ценил Лопе, и только ради него Лопе решил принять приглашение и прийти на заседание. Он в знак смирения и покорности произнес знаменитую речь в защиту своей теории драматургии под названием «Новое искусство сочинять комедии», и этот трактат, вне всякого сомнения, стал главным событием в испанской литературе первой половины XVII века, а также одним из главных событий в истории европейского театра.

Для Лопе главным было не оправдать искусство, доказавшее свою жизнеспособность и успешность (о чем свидетельствовали те 483 комедии, которые он к тому времени написал и которые, как известно, имели успех у зрителя), нет, для него главным было защитить свою концепцию драматургии от нападок и обвинений в ереси, которым она подвергалась и которые он должен был сносить во имя незыблемой и непреложной поэтики Аристотеля. Так вот, перед присутствовавшими на том заседании предстал не раскаивающийся в своих грехах и не покорный ученик, а драматург-победитель, гордый сознанием своих успехов и зрелости своего гения.

Итак, зная людей, перед которыми ему предстояло выступить, Лопе решил прибегнуть к самой совершенной форме любезности, к самой изысканнейшей вежливости, чтобы излить одну нелюбезность за другой, как по капле вливают яд в благородный напиток.

Тон был задан, Лопе прекрасно владел собой, ощущал себя господином положения и не был склонен ни к какому покаянию. Напротив, чтобы заставить всех понять, какие причины привели к тому, что он презрел все заповеди и правила, он требовал, чтобы ему дали дополнительное время для объяснений и чтобы все согласились замолчать:

Лопе был далек от малейшего намека на самолюбование и самовлюбленность, от того, что мы бы назвали нарциссизмом, его отказ от заповедей и правил в драматургии происходил не от невежества, а от почтения к чужому воображению, мнению, чувствам, от уважения к другим людям. Для него было важно добиться признания у своих соотечественников, отдававших предпочтение свободе, а не смирению. Вот почему его театр всегда будет местом постоянного противостояния таких явлений, как искусство и природа, правда и вымысел, жизнь и теория.

Без сомнения, Лопе предчувствовал, что ставка в этой игре очень высока. Да, он стал объектом множества обвинений, но в основном все они были жалки и мелочны, и дело было не в них. По сути, его речь — это всего лишь начало яростной полемики, которую на протяжении всего XVII века будут вести «партия правил», сформировавшаяся в Мадриде и объединившая в своих рядах всех верных поклонников поэтики Аристотеля, всех комментаторов древних авторов, так называемых схоластов, для которых Аристотель был чуть ли не богом, и партия сторонников нового искусства. Но Лопе не мог знать, что спор, который он начал, предвосхитит те знаменитые полемики, которые потрясут впоследствии всю Францию, хотя и начнутся они в сфере театра и литературы, мы имеем в виду историю с «Сидом» Корнеля и полемику между сторонниками классицизма и романтизма в 30-е годы XIX века. Чтобы понять всю величину и важность вклада Лопе в развитие театра и литературы, надо осознать, что он, повернувшись спиной к защитникам греко-латинской риторики, стал вождем сторонников идеи национального своеобразия, национальной самобытности театра и литературы и потому чувствовал себя обязанным, в том числе и перед самим собой, создавать новаторские произведения.

И он был рад придать новую законность и обоснованность своему театральному успеху, представив свою теорию достижения этого успеха перед этим высокоученым собранием, он был рад заставить собравшихся признать его успех, согласиться с ним и позволить ему претворять свою теорию в жизнь.

Несомненно, Лопе проявил истинную гениальность как драматург, гениальность глубоко самобытную по форме и содержанию, чрезвычайно плодотворную, завоевавшую публику тем, что дала ей возможность узнать себя в тех образах, что он ей представлял в своих творениях. Если комедия как жанр в пору своего зарождения испытала на себе множество различных влияний, то роль Лопе была очень важна, ибо состояла в том, чтобы придать этому жанру окончательную форму, соединив высокое искусство и народные традиции. Он заставил слиться в едином потоке захватывающее вдохновение и бурные страсти драм Сенеки, силу и задор буржуазной, то есть городской комедии, традиции эпической поэзии, народный фольклор, исторические хроники, пословицы и танцы. Результатом этого слияния был вовсе не монстр, нет, результатом был совершенный, целостный, гармоничный, связанный и логичный вид искусства.

Речь Лопе на том достопамятном заседании была произнесена легко и непринужденно, с лукавой улыбкой на губах, и хотя вид оратора и был несколько провоцирующим, все же речь его была не чем иным, как полным и точным изложением теории драмы и театральной системы, включавшей эффектные и даже сенсационные нововведения.

Действительно, «Новое искусство…» должно было быть воспринято сторонниками передовых идей как шаг вперед, а не как скандальное отрицание старинных заповедей и правил. Лопе был движим идеей, что если драматическое произведение может и должно быть доступно для понимания всех, то оно должно во всех отношениях, и в частности по форме и языку, принадлежать к определенной эпохе. Короче говоря, Лопе находился под влиянием идеи о том, что эстетическая ценность произведения может изменяться. Новая комедия, в том виде, в котором он ее понимал, соответствовала требованиям и веяниям его времени. Лопе, хотя он и был насквозь пропитан духом произведений классиков, то есть античных авторов, тем не менее считал себя действующим лицом определенного исторического процесса, и именно с этим историческим процессом он и пытался согласовать свою концепцию драмы:

Вот откуда то революционное упорство, с каким Лопе стремился к «временной или пространственной близости», к тому, что внушало такое отвращение многим французским авторам. Большинство же пьес Лопе, в том числе и его шедевры, отличались этими качествами. Мы, кстати, уже говорили о пьесе «Взятие Маастрихта», чей относительный успех, однако, показывал, что подобный выбор иногда сопряжен с определенным риском.

Вторым чрезвычайно значимым нововведением Лопе было признание правомерности смешения трагического и комического жанров, что положило начало новому жанру, практически исключившему существование чистой трагедии. Причина подобного выбора прежде всего коренится в желании автора воспроизвести природу и жизнь, ведь природа и жизнь являются образцами для искусства в процессе драматического мимесиса, а классические драматические жанры, по его мнению, не способны выразить то смешение чувств, из коего состоит наш личный жизненный опыт при восприятии действительности. Разделение трагического и комического по существу искусственно, потому что не соответствует тому разнообразию, пример которого являет нам природа.

Это смешение жанров находилось в полнейшем согласии с эстетикой барокко.

Далее Лопе затронул вопрос о структуре пьесы и сказал, что пятиактной трагедии, царившей во французском театре, он сам предпочитает трехактную, в которой после краткого пролога во всей полноте разворачивается основное действие, а развязка следует в самом конце.

В отличие от французской трагедии стихи в пьесах испанского театра в основном не имели твердо установленной формы и размера, и Лопе ратовал за то, чтобы в одной пьесе существовали различные стихотворные размеры, меняющиеся в зависимости от действий героев и в гармонии с их чувствами, чтобы стиль и язык тоже могли изменяться в зависимости от ситуации.

Лопе говорил также о разнообразии сюжетов и тем драматических произведений. При анализе его произведений для театра более всего поражает как раз бесконечное множество затронутых им тем, отобранных за их способность возбуждать чувства и превращаться в материал для драматургии. Изучая его пьесы и пьесы его современников, известных драматургов XVII века, можно легко воссоздать культурную атмосферу того времени и образ мыслей его соотечественников. Театр Лопе представляет собой в некотором роде «полное собрание» тем, существовавших в жизни Испании.

Гениальным ходом Лопе следует признать и его желание приспособить театр не только к эстетике времени, но и к чаяниям и стремлениям его зрителей. Перед лицом абстрактных правил, о которых постоянно вспоминали теоретики и ученые мужи, критиковавшие Лопе, сам он произнес настоящую проповедь в защиту поэтики стиля и хорошего вкуса. Его главной заботой было отвечать на требования зрителя, ежедневно судившего о его комедиях в соответствии со своими впечатлениями. Его публика так увлеклась этой игрой, что настойчиво требовала все большего и большего. Для Лопе же самым главным было возвести эстетическое удовольствие на пьедестал высшего правила, высшего стандарта искусства. «Что до меня, то я полагаю: раз речь идет о том, что следует нравиться, ради этого надо предпринять любые усилия», — говорил он аудитории, пытавшейся его осудить. Действительно, поэтика его стиля и хорошего вкуса не была адресована, как было во Франции в тот период, когда только зарождалась гуманистическая трагедия, избранному кругу, элите, «влюбленной в поэзию, которую нельзя назвать обычной, простой, вульгарной, нет, влюбленной в поэзию настолько изящную, прекрасную и превосходную, насколько это возможно», как определял эту элиту теоретик Жан де Латай в 1572 году в своем труде «Искусство трагедии». Под влиянием Лопе комедия становилась феноменом все более и более популярным, если понимать под словом «популярный» не спектакль, предназначенный исключительно для придворных, а спектакль, способный собрать в одном зале всех жителей города независимо от их общественного положения. Тот факт, что публика, приходившая на представления его комедий, была самой разной, не требует доказательств, ибо имеется множество ярких свидетельств того времени на сей счет, хотя кое-кто и пытался утверждать, что разнородность публики была относительной. Известно, что с одинаковым пылом рукоплескали на этих представлениях вельможи, мелкие дворяне, буржуа, художники, ремесленники и лавочники.

Интересно отметить, что во Франции происходил аналогичный процесс, наиболее ярко проявившийся в 1628 году, когда Франсуа Ожье воспел хвалу барочной трагикомедии, утверждая в своем предисловии к «Тиру и Сидону» Жана де Шеландра необходимость смешения в одной пьесе комического и трагического как для наилучшего отображения жизни, так и для того, чтобы понравиться публике. Эту же цель поставит перед собой позднее, в 60-е годы XVII века, Мольер, озабоченный тем, чтобы получить поддержку и признание и знати, и ученых мужей, и публики с галерки.

Произведения Лопе де Вега составляют значительную часть культурного наследия испанского народа, тем более что наилучшим воплощением рекомендованных Фениксом способов и методов написания успешных произведений были его собственные произведения, многие стороны и грани которых, похоже, еще только предстоит открыть и изучить. В самом деле, сегодня мы располагаем текстами 427 комедий, приписываемых перу Лопе, но такие уважаемые специалисты, как С. Морли и К. Бруэртон, считают, что только 317 из них были написаны им самим.

Но вернемся на заседание академии. Когда Лопе излагал перед членами академии свои теории, его плавная речь, чьей выразительности способствовали строфы одиннадцатисложного белого стиха, в котором рифмовались лишь две последние строки, то дыхание свободы, которым было пропитано каждое слово в защиту драматического искусства, буквально околдовали ученых мужей, казалось, они были готовы принять всю дерзновенность и все смелые нововведения новой теории. Поняли ли они, что Лопе бросил им вызов? Приняли ли его совет не предаваться более тщетным спорам, а углублять свои познания и совершенствовать свое искусство, основываясь на театральном опыте, каковым была его собственная драматургия?

Были ли поколеблены в своих убеждениях члены академии, после того как выслушали Лопе? История не высказывается ясно на сей счет.

Лопе де Вега в любом случае одержал победу, он создал целую школу, у него были ученики, такие как великий драматург Тирсо де Молина, создатель прославленного персонажа — Дон Жуана. Тирсо де Молина писал: «Мы горды тем, что можем считать себя его учениками, и мы, считая себя счастливцами, потому что у нас был такой учитель, будем защищать его доктрину от нападок тех, кому пришла бы в голову мысль ее оспорить. Совершенно естественно, что, доведя жанр комедии до совершенства, он создал школу».

Сам Лопе, как бы подводя исторический итог театру своей эпохи, заявил:

Задолго до того, как романтики провозгласили Лопе де Вега гениальным художником, он был провозглашен самым почитаемым, самым обожаемым автором своего времени. За два века до того, как Виктор Гюго позиционировал себя как драматурга-революционера в своем предисловии к «Кромвелю», провозгласив принцип свободы писателя от всяческих правил и образцов, Лопе обнародовал эту идею в Испании и она одержала блестящую победу. Именно призвав в покровители и защитники Лопе, Гюго смог провозгласить «свободу искусства от деспотизма систем, законов и правил», а гения объявить «единственным грузом, который может склонить на другую сторону чашу весов искусства». Подражая Лопе, Гюго пишет: «Чтобы запереть на замок заповеди и правила, шесть ключей будут не лишними». Напомним, что Лопе однажды сказал: «Когда мне надо написать комедию, я запираю заповеди и правила на замок шестью поворотами ключа». Ну а дальше со всякой осторожностью, что все же была свойственна Лопе, было покончено, и она уступила место откровенной агрессии в речи Гюго: «Собьем ту старую штукатурку, что скрывает фасад искусства! Нет ни правил, ни образцов! Вернее, нет иных правил, кроме общих законов природы, которые распространяются на все искусство, а также особых законов, которые для каждого произведения проистекают из условий существования данного сюжета. Одни законы вечны, другие же изменчивы и служат лишь один раз».

Хотя вышеуказанные свободы далеко не во всем равны тем, коих требовал Лопе по причине того, что он и Виктор Гюго находились в совершенно разных условиях, тем не менее Гюго следом за Лопе утверждал, что необходимо искусство, основанное на практике, и это соответствует «рецепту», данному Лопе в «Новом искусстве сочинять комедии». Он также полагался на поэтику, чьи постулаты не провозглашались явно, а подразумевались, на поэтику, бывшую не чем иным, как сводом правил, введенных комедией.

Комедия как жанр, еще при жизни Лопе представшая на сценах других стран, что было связано с высоким престижем Испании в Европе, достигла апофеоза славы, когда ее развитие завершили авторы-романтики. Тогда великие герои-испанцы стали прямо-таки мифологическими фигурами. Лопе, никогда не покидавший пределов Испании, безраздельно господствовал в мире поэтического вымысла. Так что нет ничего удивительного в том, что Лопе предстал перед европейскими поэтами-романтиками как равный им в том, что было в нем импульсивного, непокорного и своеобразного по отношению к общепринятым нормам. Его дар воображения, его гений в сочетании с плодовитостью заставят графа фон Золена, переводчика пьес Лопе на немецкий язык, воскликнуть: «Зачем искать других богов?! Достаточно опуститься перед ним на колени и поклоняться ему». Это был пылкий отзвук того знаменитого символа веры, что без устали повторяли современники Лопе: «Я верую в Лопе де Вега, всемогущего поэта небесного и земного». Следует заметить, что этот символ веры сама инквизиция была вынуждена, правда не без колебаний и предосторожностей, подвергать критике и запрету, но безуспешно. В отношении кого еще могли бы так близко сойтись барокко и романтизм?

Там, где жизнь соединяется с театром

Однако выступление Лопе обеспечило ему не только последователей, но и соперников, точно так же как его постоянные театральные успехи поставляли ему не только восторженных поклонников. Его речь принесла ему и неприятности, породила зависть, злобу и вражду. С того момента вокруг него замышлялись жалкие, пошлые махинации, предназначенные, к примеру, помешать триумфальной премьере той или иной его пьесы. Кстати, сам Лопе с раздражением вспоминал о том, как стало известно о настоящем заговоре его литературных врагов, нашедших поддержку у некоторых влиятельных особ: «К счастью, на сей раз заговор был разоблачен вовремя и столь очевидным образом, что спровоцировал злобную ссору, в которой грандам противостояли простолюдины, знати — народ. Я должен возблагодарить Господа за то, что эти негодяи не смогли довести до конца свое подлое дело. Меня спасла моя невинность, отсутствие у меня коварства и хитрости, а их не спасло их лукавство и умение строить козни. Они были приведены в замешательство и разбиты, они были растеряны и сконфужены оттого, что их замысел потерпел провал, а я, напротив, только вырос во мнении всех».

Отныне Лопе мог во всей полноте вкушать радость от сознания того, какое влияние он оказывает на публику. Влияние его все возрастало в Мадриде после того, как он окончательно обосновался в столице и стал регулярно бывать в театре. Он сам мог удостовериться, насколько публика (за исключением очень небольшого числа приверженцев некоторых его собратьев по перу) была ему безусловно преданна. В корралях зрители прямо-таки не терпели никаких пьес, кроме пьес Лопе. Директора трупп, боясь представить на суд зрителя произведения, ему не принадлежавшие, объявляли их вышедшими из-под его пера. Именно этим и объясняется тот факт, что на протяжении долгого времени произведения многих драматургов, в том числе и таких известных, как Тирсо де Молина, или Велес де Гевара, или даже врага нашего героя, Хуана Руиса де Аларкона, приписывались Лопе. Так произошло и с пьесой Аларкона «Сомнительная правда», в подражание которой Корнель позднее написал свою пьесу «Лгун», будучи твердо уверенным, что вдохновляется творением Лопе де Вега. Достаточно было объявить, что представляемая пьеса написана Лопе, чтобы публика пришла в театр, и напротив, достаточно зрителям было узнать, что эта пьеса не его, чтобы ее проигнорировать, или все же явиться в театр, чтобы ее освистать или поднять на смех.

Театр был теперь накрепко связан с жизнью Лопе, и не только потому, что комедии мощным потоком лились с кончика его пера, но еще и потому, что театр постоянно вторгался в его существование, а вернее, его существование превращалось в театр. Действительно, ночная жизнь Мадрида той эпохи была неким театрализованным действом и сама способствовала театрализации жизни горожан. Известно, что Лопе был героем многих приключений, которые мог бы без малейших изменений перенести в одну из своих пьес. Так, например, 19 декабря 1611 года, возвращаясь из монастыря ордена босых кармелитов (а было это глубокой ночью), Лопе внезапно подвергся нападению. На следующий день в Мадриде только и было разговоров, что об этом происшествии, которое, по выражению самого Лопе, «едва не лишило герцога секретаря». Многочисленные свидетельства позволяют нам восстановить обстоятельства этого нападения. Итак, Лопе возвращался из монастыря ордена босых кармелитов Святой Троицы, находившегося неподалеку от дворца герцога Лерма, где располагалась Конгрегация слуг Святого причастия. Он побывал там с визитом вежливости, дабы иметь возможность выставить свою кандидатуру на ближайших выборах, которые должны были состояться вскоре, так как хотел занять одну из должностей. Действительно, он желал стать одним из четырех советников, на коих было возложено управление конгрегацией. Надо заметить, что управление этой конгрегацией доверялось тем священнослужителям, коих королевский двор считал наиболее авторитетными, и мирянам, считавшимся наиболее почтенными среди людей светских. Чтобы снискать расположение лиц, возглавлявших конгрегацию в тот момент, и подтолкнуть к тому, чтобы они обратились к нему с просьбой дать свое согласие на то, чего он втайне желал, Лопе и принял решение с ними встретиться, и был принят братом Агустином де Сан-Хосе и братом Алонсо де ла Пурификасьон, уверивших его в своей поддержке. И вот в прекрасном расположении духа Лопе возвращался домой. Ночь опустилась на столицу уже часа два назад. Чьи-то черные силуэты приблизились к нему и даже задели его. Тогда Лопе плотнее закутался в плащ и ускорил шаг, направляясь к улице Французов. Внезапно во мраке ночи сверкнули стальные клинки. Не успел Лопе даже взяться за шпагу, как на него обрушился град ударов. Он сам пишет об исходе этого жестокого нападения, но ни слова не сообщает о личностях нападавших: «Слава Богу! У меня не оказалось ни единой раны, и однако же все те, кто видел, в каком состоянии был мой плащ, говорят, что это просто чудо». Как известно, напротив, ранен был один из нападавших, потому что Лопе, чтобы вырваться из круга врагов, толкнул одного из них и тот упал, «оставив на мостовой много крови». «Без сомнения я оказался под защитой Господа, потому что был невиновен, а они впали в заблуждение и согрешили». Однако Лопе был смертельно напуган, его преследовала мысль, что недруги покушались на его жизнь, и постоянные мысли о покаянии начали тревожить его душу: «Это Господь хочет покарать мои кости за грехи моей плоти». Подобные мысли его уже не покинут, чему будут способствовать и другие события.

Это приключение было далеко не единственным в жизни Лопе, в его переписке встречаются упоминания по крайней мере еще о двух аналогичных эпизодах, что показывает, насколько была близка мадридская действительность той эпохи к вымыслу, на котором строится драма. Герцог Сесса также был героем одной истории, вполне достойной лечь в основу сюжета комедии с запутанной интригой, как мы узнаем из письма Лопе.

Итак, однажды летней ночью, а точнее, в полночь 23 июля 1609 года герцог вышел из своего дворца, он был изящен и элегантен, сопровождал его паж, юный мулат с гитарой. Его светлость был идеальным кавалером своего времени, с обязательной для повесы и ухажера отвагой и с великой жаждой любовных подвигов. Когда герцог приблизился к дворцу герцога Нахера, он издали увидел, как открылось одно из окон и в нем появилась дама. Она не довольствовалась тем, что показалась возможному воздыхателю, и с милой непринужденностью потребовала музыки. Герцог Сесса не заставил себя упрашивать, и паж заиграл на гитаре. Вот тогда из-за угла внезапно выскочил некий господин, по виду дворянин, одетый в дорожный костюм. Пылая гневом, он вырвал гитару из рук пажа и ударил его ею по голове, затем выхватил нож и бросился на герцога. Все произошло очень быстро, за несколько мгновений, коих даме как раз хватило, чтобы поспешно затворить окно. Герцог истекал кровью, ибо у него были две серьезные раны на лице и на голове. Кое-как он все же добрался до своего дворца, где на следующий день узнал, что стал жертвой недоразумения. Ему сообщили, что напал на него не кто иной, как герцог Македа, симпатичный, но очень рассеянный вельможа, которому ужасно надоело наблюдать за тем, как благосклонности его сестры добивался, распевая под ее окнами серенады, граф Вильямуар (возможно написание Вильямоир. — Ю. Р.). Он пожелал положить конец этим галантным ухаживаниям, вот только ошибся и набросился на герцога Сесса. Лопе поспешил к своему господину, дабы выразить свое сочувствие. Известно также, что для того чтобы снискать Божью милость и ускорить выздоровление своего покровителя, Лопе наложил на себя ежедневное покаяние в виде самобичевания.

Если Лопе принудил театр к смешению жанров, то это же смешение настоятельно вторгалось в его жизнь, где драматические эпизоды сменялись приятными развлечениями, вроде тех ночных сюрпризов, что ожидали его в том квартале Мадрида, где он жил. Балконы, гитары, веселые хитрости и уловки очаровывали Лопе, а надо признать, что у него был талант нарочно провоцировать такое развитие событий, из которого можно было бы извлечь побольше удовольствия.

Так, однажды вечером, следуя по извилистым узким улочкам, чтобы побыстрее попасть домой, он дошел до места, откуда доносились весьма приятные звуки: веселые голоса и громкие взрывы смеха. Его взгляд обратился к окнам, освещенным ярче других, и он понял, что это дом одного из его друзей, актера Алонсо де Моралеса. Подойдя ближе, сквозь решетку, защищавшую окно, он увидел воистину соблазнительный «спектакль»: блестящие, ярко и пышно одетые молодые женщины порхали по комнате, пели, хлопали в ладоши, отбивая такт, и танцевали севильяну, то есть танец жителей Севильи. Сладострастное покачивание бедрами, изящные взмахи рук, трепетание оборок на их платьях увлекли находившихся в комнате мужчин благородного происхождения, и те тоже начали танцевать. Среди них Лопе узнал герцога Пастрану и еще кое-кого из его титулованных друзей. Насладившись вволю этой «живой картиной», Лопе не стал дальше скрывать свое присутствие и закричал: «Браво!» Тотчас же все головы повернулись в его сторону, и, как только все узнали Лопе, веселье охватило присутствующих с новой силой и они принялись подбрасывать в воздух конфеты в разноцветных блестящих обертках. Разумеется, следом за конфетами словно из рога изобилия посыпались и остроты, и веселые шутки.

Эфемерное счастье

Приключения в ночной столице приятно сочетались с упражнениями в написании изящных галантных посланий, чего требовал от Лопе герцог Сесса. Эти занятия озаряли своим искрящимся весельем и долгие трудовые часы, и ту мирную тихую жизнь, что вел Лопе рядом с Карлильосом и доньей Хуаной. Пылкость души, безмятежное спокойствие сердца, как полагают некоторые исследователи, не должны были исключить из жизни Лопе мимолетные любовные похождения на стороне, но ничего конкретного мы о них не знаем. Жизнь Лопе в то время протекала в гармонии, но внезапно эта мирная атмосфера омрачилась нежданными заботами, и никто тогда не мог предвидеть, сколь серьезные последствия они вскоре возымеют.

Сначала Лопе был обеспокоен ухудшением состояния здоровья своей жены. Она и всегда-то была хрупкой и слабой, а теперь вдруг стала страдать от какой-то болезни, о которой в письмах герцогу Лопе писал с поразительным упорством, мысль об этой хвори превратилась у него в навязчивую идею, но в то же время с удивительной вольностью, правда, в соответствии с правилами хорошего тона той эпохи, такую вольность позволявшими. Подобную же вольность в словах мы находим и у Филиппа II, когда в своих письмах дочерям он сообщает, какое впечатление производили на него их «телесные неприятности». Несмотря на множество сообщенных Лопе деталей, нам не удается определить, какая же болезнь подтачивала силы доньи Хуаны. Болезнь жены вынудила Лопе использовать свои связи при дворе, чтобы добиться вмешательства известного врача. Вот таким образом очень знаменитый лекарь Педро Гарсия, покинувший свою кафедру в университете Алькала-де-Энарес, чтобы ухаживать в Мадриде за духовником короля, согласился осмотреть донью Хуану.

В то же самое время подобная тревога охватила королевское семейство и двор. 22 сентября 1611 года королева Маргарита Австрийская родила сына, которого нарекли именем Альфонсо. Но уже 30 сентября королева ощутила серьезное недомогание. Весь Мадрид был охвачен печалью, по городу одна за другой следовали процессии с изображениями самых почитаемых в Мадриде святых, и чаще всего — с изображением Пресвятой Девы Аточской; на алтарях церквей стояли чаши с вином для причастия, и толпы молящихся возносили молитвы днем и ночью. Однако 30 октября королева скончалась от послеродовой горячки, и вся Испания погрузилась в траур. Разумеется, театры были закрыты, и, по мнению Лопе, это событие было гораздо печальнее, на что он и пожаловался герцогу. Тон его послания по-прежнему насмешлив, что сильно шокирует литературоведов, но следует учитывать, что сей тон — отнюдь не проявление преступного равнодушия, а всего лишь маска, которую Лопе надел, дабы развлечь герцога: «Ну вот, у всех артистов теперь желудки в трауре! Как грустно! Но как счастливы торговцы и шляпники!» Однако в декабре тревога поселяется и в его доме. Недуг доньи Хуаны уже столь серьезен, что у нее случился выкидыш. «Донья Хуана потеряла сына, которого носила; Вы знаете, чем я ей обязан, как я ее уважаю, и Вы достаточно ее знаете, чтобы понять, сколь все это меня огорчает», — пишет Лопе. Более того, сам Лопе, споткнувшись на улице, повредил руку, и ему наложили лубок, а герцог был ранен во время какой-то очередной эскапады. И Лопе счел, что во всех этих происшествиях есть нечто пророческое, что это некие предупреждения, некие знаки, сулящие еще большие беды и несчастья, и им овладела меланхолия, которую он выразил следующим образом: «Я не знаю, что преследует меня сейчас, подобно мрачной тени; при помощи сего сравнения я пытаюсь указать на неприятности, что поражают как мое тело, так и мой разум. Я думаю, что если бы я сам себе задал вопрос, то не смог бы точно определить причины моей болезни и моей тревоги, я не смог бы ответить, несмотря на все усилия, которые бы предпринял, чтобы достичь цели».

Увы, еще и лето 1612 года не наступило, как опасения Лопе сбылись — заболел его любимый сын Карлильос. Состояние бедного ребенка быстро ухудшалось, тоска и тревога сжимали сердце Лопе. «Пусть небеса помогут Карлильосу выздороветь! — пишет Лопе герцогу. — Сегодня ему еще хуже, он не хочет есть. Если у Вашей Светлости еще имеется то несравненно вкусное желе, то не будете ли Вы столь добры и не отправите его мне с Бермудесом? Я страстно желаю, чтобы Карлильосу стало лучше, чтобы Вы, Ваша Светлость, имели в его лице еще одного Лопе де Вега, любящего Вас так, как люблю Вас я».

Но все заботы, все лекарства и снадобья, все внимание и все ласки были тщетны: Карлильос слабел, охваченный лихорадкой. Лопе и донья Хуана от него не отходили, сидели у постели, ласково поглаживая маленькое ослабевшее тельце. Временами на мальчика нападал тяжелый кашель, и тогда донья Хуана брала его на руки, а Лопе покрывал поцелуями его ручки. Но все их усилия были тщетны, и бедный Карлильос умер. Ему едва исполнилось семь лет.

Те немногие жизненные силы, что оставались у доньи Хуаны, покинули ее. Исстрадавшийся Лопе пытался ее поддержать, но ее глаза теперь постоянно были устремлены на прекрасный портрет малыша, написанный художником Франсиско де Ромуло. По просьбе Лопе художник изобразил на этом портрете не только самого ребенка, но и некоторые предметы, символизировавшие те ожидания, что возлагал на сына отец. Рядом с мальчиком находился богато украшенный шлем воина, лежавший на книге, эти два предмета воплощали вопрос о будущем ребенка: склонится ли он, подобно отцу, к литературному поприщу или изберет карьеру военного. Надпись под портретом на латыни давала философский ответ: «Fata sciunt» — «Судьба знает».

Как всегда бывало, когда Лопе сталкивался с каким-нибудь серьезным испытанием, он взывал о помощи к поэзии, к способности вымысла переносить человека в иное пространство и в иное время. Карлильос вновь начал жить в прекрасной элегии, сочиненной его отцом, настолько была велика сила воспоминаний и колдовских чар поэзии. «Помните ли вы, сын мой, что для вас я держал в клетке разноцветных птичек, и у каждой из них была своя песенка… Увы… Я так хотел видеть вас довольным. Я сажал для вас зеленые деревца, я сеял семена цветов, чтобы в этих цветах узреть ваш образ […] Вы едва явились в этот мир, весь покрытый росой, расцветая под легким свежим дыханием рождающейся зари, о мой Карлос, как вдруг белая холодная лилия заставила вас покинуть землю и вознестись на небо […] Теперь, о Карлос, какие божественные птицы пересекают при помощи своих золоченых крыльев небесные равнины райского сада, где сияет свет, который смертные не могут узреть, и где открываются все драгоценные цветы Востока […] Счастливое дитя! Я вижу вас там, куда влечет меня мое желание, там, где более нет ни горя, ни боли. И когда я размышляю о вашем счастье, вся моя печаль превращается в благодарственные молитвы».

Лопе сознавал, что теперь должен вывести из состояния уныния и печали донью Хуану. Она почти превратилась в призрак, ее лоб изрезали морщины от постоянной смертельной тоски и тревоги. Когда под воздействием заботы и ласки Лопе она начинала чувствовать себя чуть лучше, ее лицо с тенью улыбки на бледных губах выражало благодарность, слегка омраченную предчувствием неизбежной капитуляции. Но в один прекрасный день в ней вновь «проснулось материнство». Лопе вместе с ней проникся надеждой и, погрузившись в ожидание счастливого события, ощущал, как согревает его душу отцовское чувство.

Душной ночью 4 августа 1613 года донья Хуана родила дочку, оказавшуюся такой же слабенькой, как она сама. Девочка была столь хрупкой, что родственники приняли решение спешно совершить над ней обряд малого крещения. Но ребенок выжил, а вот мать медленно угасала, и спустя неделю после родов ей потребовалось последнее причастие.

Перед смертью у доньи Хуаны еще хватило сил продиктовать завещание. Она сделала это в присутствии Хуана де Пиньи, друга Лопе. Донья Хуана в завещании назвала наследницей дочь, ту самую, чье появление на свет стоило ей жизни. Ее последняя воля была исполнена, и она, облаченная в одеяние монахини ордена босых кармелиток, была похоронена в монастыре на Калье-де-Алькала. Девочку по ее просьбе нарекли женским вариантом имени ее отца, ибо это имя сулило счастье и плодовитость, после чего был совершен полный обряд крещения. Случилось это год спустя, 16 июня 1614 года, в приходе церкви Сан-Себастьян, где был, напомним, крещен Лопе Феликс, сын Лопе и Микаэлы де Лухан. Церковь эта находится в двух шагах от Калье-де-Франкос. И сегодня это очень красивый храм, отличающийся строгостью стиля и классической гармонией линий, изумляющий прекрасной скульптурой святого Себастьяна, украшающей его фасад. Девочку к крестильной купели несли Мария де Гуардо и герцог Сесса, ставшие ее крестными.

В то мгновение Лопе взирал на дочь с восхищением и изумлением. Если, как писал Лопе, «в глазах девочки и на ее губах словно лежал отпечаток боли ее умершей матери», то она тем не менее росла вполне благополучно. Известно, что жизнь у нее была спокойная, без особых приключений и что она приносила своему отцу только радость.