Наше путешествие в Лондон? Ба! Прыжок на аэроплане через Па-де-Кале: меньше двух часов каждый конец из Бурже в Крайдон и из Крайдона в Бурже… Стоит ли об этом говорить? Для Фредерики, привыкшей к кабине аэроплана, так же, как и к международному спальному вагону, это было сущим пустяком. Да и я сам начинал привыкать ко всему этому.

Наша свадьба? Коротенький эпизод в боковом приделе старенькой церкви Святого Мартина, при бледном, тусклом свете…

Ничто не мешало нам уехать обратно в тот же день. Но когда я высказал это предложение (мы проходили по Трафальгар-скверу, мимо колонны Нельсона), Фредерика сказала мне тоном просьбы:

— О мой дорогой, останемся еще. Проведем вечер в Лондоне. Пойдем посмотреть английский дансинг… Коллизеум… Я видела только светские балы.

— Ты, дорогая моя? Ты хочешь видеть дансинг? — бормотал я. — Но ты очень скоро соскучишься, если не будешь танцевать со мной.

— А почему бы мне не танцовать с вами, сударь? спросила она, зажмурив черные ресницы синих, цвета морской воды, глаз, полных очаровательного кокетства. — За кого же ты меня принимаешь, любимый? Ты воображаешь, что потому, что я кандидатка математических наук и что меня похвалил Эйнштейн, я должна быть букой? Успокойся, радость разума удовлетворяла меня до сих пор, но хотя и литература мне не чужда, это ничуть не мешало мне заниматься спортом, для здоровья. Я умею танцовать, и плавать, и ездить на велосипеде, и играть в теннис. Это, быть может, в сущности для того, чтобы начать жить, если случай представится. Так вот он представляется, ты мне его доставил, мой любимый! Ты увидишь мне нужно восполнить годы «нежизни».

В этот вечер в большом лондонском дансинге Фредерика явилась мне в новом, неожиданном свете, как воодушевительница нашей новой жизни: гибкая и страстная в наслаждении, восхитительно женственная и очаровательнее всех красавиц, благодаря своему поразительному уму.

Она «не узнавала себя больше».

— Ну что, дорогой мой, что ты на это скажешь!? Не так уж плохо для математички? — шептала она мне, нежно, в два часа утра в такси, который вез нас в отель «Савой».

Я ответил ей лишь страстными поцелуями; прижав ее к себе, чувствуя как ее нежное тепло проникает в меня, я чувствовал себя владыкой мира…

Два последних дня, проведенных нами в Париже, пролетели в каком-то вихре.

В эти дни горячечное веселье охватило всю Францию, и мы с наслаждением присоединились к нему: никакая атмосфера не могла лучше подойти к нашему медовому месяцу.

Это необузданное опьянение было обязано отчасти, присутствию болида, как будто небесный посетитель принес на нашу планету радость неземного счастья, расцветающего в мире, созданном исключительно для счастья.

К этому примешивалась еще гордость сознания, что в несколько дней из нации, обреченной скорому разорению, мы вновь превратились в самый богатый народ на всем земном шаре.

Но это особенно заостряло, мне кажется, предчувствие огромной опасности. Мысль, что переживаются последние, быть может, дни цивилизованного мира, делала мгновения более ценными. Это заставляло извлекать из них максимум наслаждения.

Газеты, проповедуя целесообразность франко-британского союза для сохранения мира, намекали, однако, на угрожающие возможности: завистливая и враждебная Германия обдумывала какую-то измену. Америка заявляла свои претензии не на золото — им она обладала в избытке, — а на железо болида. Американские аэропланы кружились над островом Фереор, несколько судов — бразильских, итальянских, испанских, — даже были замечены в его краях.

Конечно, всего не знали; цензура новостей действовала во-всю и режим сообщений, напоминая дни войны, разливал как бы смутную тревогу в это достигающее высшей точки напряжения, безумное стремление насладиться напоследок.

Среди веселья Парижа внезапно мелькали воинственные картинки: войска с музыкой проходили по городу, батальоны сенегальцев, прибывая с Лионского вокзала, грузились на Восточном вокзале, отправляясь на подкрепление рейнской стражи. Каждый день эскадрильи аэропланов прорезали воздух, а дирижабли шныряли, как патрули.

Маяк Эйфелевой башни тщательно ощупывал ночное небо, как будто в ожидании ночного воздушного нападения.

Настойчиво носился слух, что один из транспортов Жирондэн или «Сен-Тома» был потоплен подводной лодкой при возвращении с острова. Ривье, когда я его спросил, не отрицал этого…

Все эти зрелища и новости доходили к нам и как бы проходили мимо нас, потому что у нас — у Фредерики и у меня не было времени не только думать, но даже говорить об этом, — так мы были все время заняты…

По совету Ривье, я продал, не откладывая, мои несколько кило золота, привезенные с собой с острова, и выручил за него двадцать восемь тысяч франков, потом получил жалованье— с «Эребуса II» три тысячи и новое свое жалованье за шесть месяцев вперед по шестьдесят тысяч в год и Фредерика столько же. После этого, за исключением нескольких драгоценностей, купленных в Лондоне, нам предстояло побегать по магазинам для приобретения чемоданов, экипировки, приданого — выходных платьев и туалетов для будущих вечеров и приемов на пакетботе «Иль-де-Франс».

Отправление из Гавра «Иль-де-Франс» назначено было на 6 октября в 14 часов. Мы покинули Париж в 8 часов утра экстренным поездом, который был предоставлен членам французской миссии и знати, пожелавшей присутствовать при отплытии судна, в том числе Ривье. В нашем отделении находились и Жолио, потому что, должен сказать, при первом известии об организации миссии «звезда» и ее муж просили меня помочь им также туда устроиться.

Наше судно было лучшим судном Трансатлантической компании. Нормально обслуживая линию Гавр — Плимут — Нью-Йорк, «Иль-де-Франс» вмещает сорок тысяч тонн. Это, спущенное в 1926 году судно, имеет двести сорок один метр длины, тридцать ширины (по верхней палубе), глубина двадцать один с половиной метр, глубина по ватерлинии — девять и три четверти метра. Оно приводилось в движение четырьмя турбинами Парсона, развивающими пятьдесят две тысячи лошадиных сил; пары для этих турбин поставлялись двенадцатью двойными и восемью простыми котлами, работающими на мазуте. «Иль де-Франс» вмещает в своих трех классах тысячу семьсот сорок пассажиров и обслуживается экипажем в тысячу человек руководящего персонала, матросов, истопников, механиков, официантов, всякого рода других служащих. В общей сложности приблизительно население целого квартала. Но в этот рейс, на остров Фереор, он увозит из Гавра всего сто двадцать пассажиров первого класса: французскую миссию товарищества и несколько бельгийских, польских, румынских, чехословацких, и югославских делегатов. В Плимуте мы примем на борт наших коллег англичан, едва ли более многочисленных… В третьем классе помещается рота колониальной инфантерии, офицеры которой занимают второй класс, с сотней журналистов и репортеров-кинооператоров.

Какая разница между настоящим моим отъездом и таинственным, рискованным отъездом прошлого месяца, когда одинокий, маленький докторишка отправился с экспедицией Барко к неизвестности.

На этот раз нас двое молодых людей, обеспеченные завидным положением, отправляющиеся в экспедицию, на которую обращены взоры всего мира, в торжественном великолепии официальной церемонии…

14 часов. Под председательством господина Жермен-Люка состоялся в Отель де-виль банкет с речами. И вот мы на борту.

Облокотившись на перила палубы-галлереи первого класса, среди наших новых коллег, мы, как бы с высоты пятого этажа, смотрим на набережную, где Ривье, его жена и дочь приветливо машут нам с трибуны.

Вокруг них духовые оркестры, гвардейцы в небесно-голубых мундирах, отдающие честь, бесчисленные толпы народа… Наклонившись, мы видим на нижней палубе головы колониальных солдат; они машут цветами, которыми их буквально засыпали городские дамы. Музыка играет «Sambre-et-Meuse», звонят гаврские колокола… Гидропланы вьются в сияющей осенней лазури, окружая кольцом дирижабль «Средиземное море», провожающий нас до выхода из Ла-Манша. Из четырех труб судна вьется белый мазутный дым, расплываясь в небесах; металлические звуки рупора передают приказания с мостика в машинное отделение. Продолжительный рев сирены наполняет пространство: это сигнал к отправлению. Сирены всех судов, находящихся в порту, ревут в ответ.

Оркестры играют «марсельезу», толпа обнажает головы, машет платками. И в то время как начинается салют из двадцати одного орудия гаврской батареи, монументальный «Иль-де-Франс» удаляется от набережной, скользя по желтым водам устья Сены со скоростью восемнадцати узлов в час и скоро оставляет за собой группу разукрашенных флагами и переполненных любопытными малюток-буксиров, которые некоторое время следуют за нами. Два контр-миноносца пошли вперед в качестве разведчиков…

Для нас это было настоящее свадебное путешествие. Потому что, хотя мы были оба делегатами банка Ривье и К°, обязанными охранять громадные интересы, в настоящее время, на борту «Иль-де-Франс», обязанности наши были совершенно мифическими.

Главная цель нашей миссии была разделить остров Фереор, распределить его по старшинству наций, под опекой товарищества, и нам надо было быть на месте, чтобы судить о положении вещей. У нас не было карты острова, не было планов, одни лишь фотографические снимки, привезенные «Эребусом II» и «Эспадоном», которые переходили из рук в руки в большом зале первого класса, где мы после обеда стараемся завязать знакомство со своими спутниками…

До выхода из европейских вод наша пловучая свита удивительно разрослась. Сначала, в 18 часов, против Шербурга два миноносца — «Париж» и «Портос» — появились у нас по бокам, в сопровождении самого «Эребуса II», который поместился у нас за левым бортом, напоминая собой маленькую лодочку. И Лефебур в рупор радостно приветствовал меня.

Потом, в 23 часа, мы бросили якорь на Плимутском рейде, чтобы под перекрещивающимися прожекторами военных судов, из коих два — «Трафальгар» и «Король Эдуард VII» — принять на борт присоединявшихся к нашей свите английских делегатов.

На другой день мы покинули европейские воды. Дирижабль, сделав полуоборот, отправился обратно, и наша флотилия двинулась дальше в боевом порядке: контр-миноносцы впереди, броненосцы по бокам «Иль-де-Франс», «Эребус II» в арьергарде… Втечение трех дней мы не переставали любоваться этой экспедицией аргонавтов торжественно плывущих на завоевание своей золотой скалы. Каждый вечер в часы заката мы восхищались феерическим зрелищем: все восемь судов стремились, казалось, прямо на красный шар заходящего солнца, и за ними по зеленоватой, отливающей пурпуром поверхности тянулись длинные борозды белой пены… А 7-го числа нам вдобавок посчастливилось увидеть обаятельный и редкий феномен — зеленый луч…

Дни наши по большей части проходили в прогулках по палубе-галлерее (в двести метров длины), где, наслаждаясь свежим морским воздухом, мы охотно обменивались впечатлениями с другими гуляющими — французами и англичанами. Я немного боялся, признаться, что экспансивность Жолио будет надоедать нам, но, хотя он официально и принадлежал к миссии, весельчак предпочитал проводить время во втором классе с журналистами и «камерменами» — кинематографическими операторами, которым поручено было снять виды острова. «Звезда» же, страдавшая морской болезнью, хотя океан был почти спокоен, во все время переезда не показывалась вовсе.

Тотчас после захода солнца мы спускались в зал пить чай, слушая новости; потом был обед, и вечер заканчивался двумя-тремя часами танцев… чаще всего под звуки джаз-банда ковбоев, которых мы приглашали из третьего класса — военный оркестр казался нам слишком пресным.

Новости?

Нас обильно снабжали ими громкоговорители зала и столовой. Шесть радиотелеграфистов в две смены, не переставая, работали на антеннах судна, особенно «Сан-Ассиза» (Мелун… 500 килоуатт), которые передавали новости с Эйфелевой башни.

Новости с острова, которые с трудом удавалось разобрать среди перекрещивающихся звуковых волн, на разных языках неслись с десятка судов, находившихся в пути, как и мы, в этой части океана, и наконец с вечера 8-го числа стали доходить к нам непосредственно.

После американских разведочных аэропланов остров Фереор посетили суда со звездными флагами: авиоматка «Ленгзингтон», четыре миноносца, три транспорта… Так как они не направлялись к порту Эребус, французские контр-миноносцы не мешали им пройти и пристать в четырех километрах от порта в южной части острова, где они выгрузили машины и целую армию японских кули, которые при помощи оксициленовых пилюль принялись обрабатывать железный утес, как несгораемую кассу.

9-го (мы должны были прибыть на остров на следующий день утром) два гидроплана, спущенных с броненосца «Портос», произвели разведку до самого острова и доставили нам снимки и фильмы, которые тотчас были проявлены и вечером демонстрировались в зале на экране.

«Нам идеально видно около двух тысяч метров морской поверхности, слегка бурлящей, испещренной солнечными бликами, покачиваемой монотонным движением перемещающихся воздушных волн. Суда, подобны спинам болотных жуков, но на большинстве из них рисуются маленькие кружки башенок с тонкими черточками орудий… Вот длинная американская авиоматка, с пустой верхней палубой, две трети длины которой занимает платформа катапульт… И шесть других, тоже американских судов, полукругом расположившихся перед южною частью острова, где трещины бороздят край скалы.

Весь остров появляется, как на рельефной карте: у него форма подошвы, узкой в своей средней части, где золотой утес образует мраморное пятно, как бы источенное по краям потеками. Это пятно распространяется к северу, как будто бы вершина утеса давит главным образом на железную плиту, представляющую собой переднюю часть подошвы…

Американцы (продолжая сравнение) высадились у пятки. Различается как бы блестящая выемка — проход, пробитый в верхней части ущелья, где некогда высадилась первая разведка «Эребуса II». Там уже началась деятельность муравейника: малюсенькие кули копошатся вокруг машин… Клубы белого дыма отмечают взрывы, раскалывающие железную массу в направлении трещины.

Крики возмущения раздались среди зрителей, когда на наших глазах произошли другие бесшумные взрывы… Но эти уж не на земле — в воздухе… Разрывались шрапнели перед объективом… Очевидно, направленные на гидроплан!

И мы поняли тогда, почему наблюдатель делал снимки на такой высоте и на таком неудобном расстоянии.

Впрочем, сам наблюдатель (де-Сильфраж) вошел в эту минуту и рассказал нам, что по мегафону американцы приказали ему удалиться.

Не ускорит ли конфликт вместо того, чтобы избежать его, эта терпимость в отношении американцев, расположившихся на острове?

Не придется ли эту партию, выигранную в Европе благодаря франко-британскому союзу, переигрывать сначала вокруг болида? На этот раз при помощи пушечных выстрелов?

Угроза это или ультиматум — сообщение из Нью-Йорка, переданное нам громкоговорителем тотчас по окончании киносеанса: «Тихоокеанская эскадра собирается пройти в Панамский канал и направиться к острову Фереор. На ее прибытие можно рассчитывать через пять-шесть дней…» И тогда?

Опасность понята Европой.

Антенна «Сен-Ассиз» передает, что радиостанция Ватикана обращается к христианству с «Энцикликой» папы римского. Папа заклинает своих духовных детей остерегаться злых сил, которые стремятся поселить между ними раздор. Он призывает их к миру, к единению перед неверными. Неверные! В переводе желтые, японцы!

И несмотря на единодушное молчание воздушных волн относительно поведения соперничающей расы, мы, кажется, чувствуем, как она, отделенная от нас толщей планеты, замышляет какой-то предательский удар, пользуясь неосторожностью Америки.

Как бы Соединенные штаты ни старались выставлять себя нашими конкурентами, мы по отношению к ним испытываем меньше вражды, чем возмущения: жажда золота (потому что эта разработка железа была просто блеф или хитрый дебют) заставляет их забыть об их обязанностях «чемпионов белой цивилизации» перед желтыми, непримиримыми врагами, загримированными ревнителями прогресса. Настоящей гарантией мира на крайнем Востоке был американский флот, гораздо больший, чем несколько военных судов, посланных Францией в Индо-Китай и Англией — в Индию. Даже грозный Сингапур, этот запор, ценою миллиардов положенный на Молуккский пролив, устоит ли он перед неожиданной атакой «япошек»?

Но отложим до завтра серьезные мысли!

Звуки ковбойского джаз-банда привлекают нас в большой зал, и до трех часов утра продолжаются танцы на «Иль-де-Франс», плывущем к золотой скале.