Первые четыре дня плавания оставили во мне воспоминание лишь об ужасно мучительной дурноте. Меня трясло в моей койке, как на тех колесницах с сумасшедшими движениями, которыми изобилуют ярмарочные карусели. Я как сейчас вижу перед собой полупортик моей каюты, вздымающийся к белесому небу и в ту же минуту опускающийся в какую-то бездонную пропасть на дно морское, погружающую мою каюту в жуткий могильный мрак. Я вижу лицо юнги, который навещал меня, тщетно уговаривая поесть, и Лефебура, с непромокаемого плаща которого ручьями текла вода. Лефебур бросал мне в приоткрытую дверь:

— Ну что, дружище, все такой же кислый? Ты не расположен еще притти полечить этих господ, твоих товарищей по науке?

Все могли бы скончаться, и в то время это меня ничуть не обеспокоило бы. Единственным серьезным несчастьем за эти четыре дня было исчезновение геолога Вандердааля, которого волной смыло в море. Но тут я все равно ничем бы не мог помочь и только искренно пожалел, когда узнал о безвременной гибели моего симпатичного и несчастного земляка.

Не я один испытал мучения морской болезни, которая произвела большие опустошения в рядах ученых; три места за столом в кают-компании пустовали еще, когда я наконец 12 сентября явился к завтраку. Море было еще не спокойно, но меня больше не укачивало, и я чувствовал волчий аппетит.

Согласно господствующему на всех судах во время дальних зимних плаваний обычаю, в целях теснейшего объединения всех членов экспедиции, для более успешного сопротивления холоду и для создания атмосферы товарищества и сплоченности людей против враждебной им природы, все семнадцать членов штаба (за исключением находящихся на вахте) и весь ученый персонал кушали за одним столом, возглавляемым то капитаном корвета, то капитаном Барко.

— А я думал, что вы не боитесь качки, доктор? — заметил последний с иронией при моем появлении.

Но этим только и ограничилась вся его месть, и я должен сказать, что впоследствии его недовольство моим назначением скрылось под безукоризненной вежливостью, обычно свойственной ему, за исключением редких приступов гнева, когда он становился необыкновенно груб, и в ругани, — он ругался исключительно на английском языке, — превосходил любого американского боцмана.

Мой насмешливый друг Лефебур стоял на вахте, а соседи, минералог Грипперт и радиотелеграфист Мадек, ограничились безобидными шутками.

Открытие острова, к которому мы плыли, было, на первый взгляд не менее героической целью, чем наше первоначальное назначение, и интерес предприятия поддерживал в публике миролюбивое и терпимое настроение. Кроме того, ученые видели во мне собрата, а моряки относились к судовому врачу, лицу, почитаемому почти наравне с «командиром, после бога», с уважением, к которому мы не привыкли на суше.

Мы подходили к вероятному месту нахождения острова. Но указания долготы и широты, данные пароходом «Шамплайн», оказались ложными; втечение двух суток тщетно продолжались наши поиски наугад, в северном направлении…

Несмотря на то, что буря ослабела, и лишь мертвая зыбь волновала водную поверхность, море было совершенно пустынно под черным небом. Трансатлантическое сообщение еще не было восстановлено после циклона; да, впрочем, если верить радио, морские силы Соединенных штатов были «практически уничтожены», а силы европейских стран сильно пострадали.

Со времени отъезда из Марселя, из сведений о Франции и Америке, воспринятых нашей антенной, мы почерпнули мало нового, кроме описаний колоссальных бедствий, причиненных на океане «вулканическим извержением». Во всех странах была организована подписка в пользу жертв циклона; об этом говорилось гораздо больше, чем об острове N.

Выражали даже сомнение по поводу его существования, и газеты называли это сообщение уткой. Несмотря на это, в Совете Лиги наций, по предложению французского делегата, обсуждался вопрос о том, какому государству будет вручен мандат этой вновь открытой территории. Но так как мы посылали всю свою корреспонденцию «секретным шифром», радиостанции не выдавали публике секретного назначения «Эребуса II», и мы в полнейшем «инкогнито» плыли к острову, имея преимущество в несколько дней в том неправдоподобном случае, если бы у какой-нибудь другой нации также нашлось оборудованное судно, готовое к отплытию в полярные моря.

Наконец 14 сентября мы были в виду острова N, в двухстах милях к северо-западу от указанного места. Небо было облачное, погода пасмурная. Был резкий холод, несвойственный этому времени года. Сильный норд-ост обдавал нас своим ледяным дыханием; сильный дождь порывисто хлестал наши лица, несмотря на поднятые капюшоны плащей. В промежутке между двух «склянок», около полудня, раздался крик: «Земля у левого борта!» Когда профаны смогли наконец различить ее, они увидели нечто вроде снежного конуса, возглавляющего черные утесы, резко выделяющиеся на фоне свинцового неба.

Остров имел приблизительно шесть километров в длину, а конус — девятьсот метров высоты. Но больше всего поразило нас то, что над вершиной его не видно было ни паров ни дыма.

— Это все-таки забавно, — бурчал Лефебур (мыс ним приютились за причальным плотом у рубки, которая немного защищала нас от дождя и ветра). — Это очень странно для вулканического острова. Я видал один такой в 1909 году, в Зондских островах, недалеко от знаменитого Кракатоа. Ну что же, он был не более нескольких сот метров длины и еле выделялся над уровнем моря. Можно было подумать, что это спящий кит… Но тот-то дымился, уверяю тебя, он дымился, как десять фабрик, дымился через все поры, даже спустя месяц после его появления.

Подвигаясь прямо к острову, «Эребус II» замедлил ход. Оба капитана с биноклями в руках тщательно изучали поверхность острова, подыскивая подходящее для причала место. На мостике, рядом с ними, рулевой с приемниками измеряющего глубину аппарата на ушах громко выкрикивал цифры.

Капитан Барко с минуты на минуту ожидал появления плоской возвышенности, на которую, логически, должен был опираться новый остров. Ничего подобного; глубина держалась от трех тысяч восьмисот до четырех тысяч метров.

Тем временем остров стал ясно виден даже невооруженным глазом. Конус, свободный от снега в своей нижней части, оказался тёмнокрасным, с желтыми крапинками и совершенно другой породы, чем цоколь, состоящий из черной скалы, изборожденной жилами. Одна из них делала возможным доступ к плоскогорию, окружавшему основание снежного конуса.

Лефебур обратил мое внимание на странную форму последнего:

— Точная копия силуэта мыса Корковадо в Рио-де-Жанейро, когда смотришь на него с бульвара Бота-фого. Силуэт только, не цвет… Из чего, чорт возьми, состоит он, этот-то Кормовадо? Можно бы поклясться, что он из красного дерева с золотой инкрустацией.

Так как до наступления темноты оставалось не более двух часов, нечего было и думать обойти остров, чтобы найти более благоприятное место для высадки. В своем нетерпении (разделяемом, впрочем, всеми) ступить на эту новую землю капитан направил судно к ближайшей извилине черных утесов.

Мы были от них на расстоянии всего лишь полумили.

— Четыре тысячи пятьдесят метров, — объявил рулевой.

— Это совершенно неправдоподобно! Это невероятно! — воскликнул капитан. — Что же этот остров вынырнул из глубины, как вершина базальтовой горы, или как стержень колонны? Если так будет продолжаться, нам даже нельзя будет бросить якоря.

Действительно, на всем видимом прибрежьи не было ни одного рифа, ни одного осколка срытых подводных камней; морской прибой ударялся непосредственно о подножие вертикальных утесов, обнаженных, как свежий обломок.

В небольшом подобии бухточки глубина оказалась все еще в четыре тысячи метров. «Эребус II» остановился.

В море была спущена моторная шлюпка. Капитан назначил одного механика и четырех матросов, Лефебура, Грипперта, инженера Фреснеля и меня, чтобы сопровождать де-Сильфража и его самого в этой первой высадке.

— Но, — заметил он, — мы, вероятно, встретимся с неостывшей еще лавой. Я раздам вам зимние сапоги с амиантовыми подошвами. Это — великолепная термическая изоляция, которая предохранит наши ноги от жара, так же, как предохранила бы от холода.

Экипированные таким образом, мы уселись на местах, и шлюпка отчалила под ритмическое постукивание мотора, глухо отражаемое утесом. Дождь ручьями стекал с наших плащей. Меланхолия ландшафта угнетала даже жизнерадостного Лефебура. За все время переезда единственными словами — кроме слов команды, — нарушившими молчание, были замечания Грипперта; он с странной настойчивостью обращал наше внимание на абсолютное отсутствие моллюсков и морских водорослей у подножия утесов… и на идеальную чистоту их, хотя было как раз время отлива.

Но что же тут удивительного, раз остров существовал всего лишь десять дней, раз он только что появился на свет, порожденный взрывом центрального пламени? И никто не удостоил минералога ответом.

Мы были взволнованы, высаживаясь на эту девственную почву, по которой никогда еще не ступала нога человека, и попирали ее с робким почтением. Шаги наши звонко отдавались, как на металлических плитах! Не видно было ни камушка, ни травинки, ни мха, ни лишая.

Капитан корвета первый соскочил на землю. Он держал в руках длинную палку, обернутую с одного конца в кожаный чехол. Это было трехцветное знамя, которое он развернул, произнеся звучным голосом: — Именем правительства и народа французского, я, Альберт де-Сильфраж, офицер национального флота, объявляю этот новый остров во владении моей страны.

Он подкрепил эту формулу выстрелом из револьвера, повторенным многоголосым эхо ущелья, потом стал искать какой-нибудь расселины, чтобы воткнуть древко своего знамени. Но почва была тверда, как скала, и матросу сильными ударами кирки не удалось оторвать ни одного осколка; лишь тонкие чешуйки, похожие на металлические стружки, отделялись под ударами. Пришлось отказаться от этого намерения; знамя свернули, засунули обратно в чехол, и одному из матросов было поручено нести его до более удобного места.

Высадившись на сушу, минералог и инженер тотчас бросились на четвереньки, чтобы рассмотреть почву.

— Железо, — бормотал первый. — Природное железо! Внешнее окисление… Очевидно! Так и есть, не может быть сомнения.

— Я бы скорее сказал, что это базальтовая скала, — сомневался инженер. — Порфирородный черный сапфир, если не ошибаюсь… Жаль, что нет больше бедного Вандердааля. Он живо определил бы нам природу и возраст этого грунта.

— Так вы думаете, что минералог не разбирается в этом так же хорошо, как геолог, — возмутился Грипперт, поднимаясь на ноги.

В свою очередь капитан Барко нагнулся и ладонью пощупал почву. У него вырвался крик удивления:

— Но… но эта почва холодна.

— А вы полагали, что она горячая, капитан? — с иронией спросил Грипперт.

— Еще бы! Раз на этом самом месте восемь дней тому назад был океан в четыре тысячи метров глубины. Ведь несомненно надо было, чтобы произошло вулканическое извержение, разлитие горючих материй из самого ядра земного шара до морской поверхности…

— И для того, чтобы этот остров являлся базальтовой скалой порфирородного черного сапфира или какой-нибудь другой аналогичной лавы, — поддерживал инженер. Температура плавления лавы в среднем равняется четыремстам градусам; она могла остыть, но железо, доведенное до состояния плавления — тысячи пятисот градусов, — было бы еще раскалено докрасна, несмотря на восемь дней дождя и холодного воздуха...

— Господин Фреснель, мне кажется, что вы заблуждаетесь, а что господин Грипперт прав, — заявил вежливо флотский офицер. — Посмотрите сюда.

И, вынув из кармана маленький компас, который он носил в виде брелока, он поднес его к стенке скалы. Магнитная стрелка заколебалась на своей оси, обозначая притяжение. Несомненно, что это была действительно железная черная скала.

Инженер присоединился к общему мнению. Окинув взглядом окрестность, он воскликнул, сразу просияв:

— Но тогда, господа, этот остров — рудник. Неисчерпаемый рудник. Здесь больше железа, чем во всех вместе взятых залежах железа всего мира. Да еще в самородном состоянии, не в форме минерала… У нас здесь хватит пищи для всей земной промышленности, даже если бы она утроила, удесятерила потребление втечение многих тысяч лет.

— Это целое состояние для Франции, — провозгласил де-Сильфраж. — Вы, капитан, не жалеете более, что не попали на южный полюс?

Минералог продолжал свои исследования. Его пронырливые глаза остановились на Лефебуре и на мне в ту минуту, как мы занялись обследованием малюсенького ручейка, который протекал по крутому склону ущелья. Забавный феномен — вода была кроваво-красная.

Лефебур попробовал ее, но тотчас выплюнул с отчаянной гримасой.

— Чорт, — пробормотал он. — Она здорово железиста. Но увидишь, старина Антуан, что эскулапы, твои собратья, объявят ее восхитительной для ревматиков и прочих калек и устроят здесь курорт.

Подойдя к ручью, Грипперт зачерпнул пригоршней воду и, дав просочиться жидкости, с интересом стал рассматривать на своей ладони, окрашенной в красный цвет, три-четыре желтоватых камешка, величиной с кукурузное зерно.

— Золото! — воскликнул я, подпрыгнув от удивления.

— Золото! — повторил Лефебур своим звучным басом. — О боги! Золотые самородки! Я видел такие в Капштадте… Это золото!

Магическое слово в одну минуту привлекло к нам всех наших спутников, в том числе и; матросов.

— Это действительно не может быть ничем иным, как золотом, — подтвердил инженер, взвешивав зерна, которые минералог, не говоря ни слова, высыпал ему на ладонь.

Они переходили из рук в руки. При их холодном и плотном прикосновении энтузиазм охватил нас. Огромная надежда!

— Золото! — подхватил капитан Барко. — Где вы это взяли, господин Грипперт?.

— Там, в ручье, очевидно, берущем начало у подножия этой вершины, увенчанной снегом. Эта вода насыщена хлористым золотом — легко растворимой и даже расплывчивой солью. Следовательно, повидимому, вершина эта, вся или частично, представляет собой пудинг или, если вы предпочитаете, густые выжимки из хлористого золота и золотых самородков. Это кажется мне правдоподобным, но, повторяю, чтобы убедиться, следует подняться на вершину и проверить мою гипотезу на месте.

— Вперед, вперед! — прогремел де-Сильфраж.

Но прежде всего капитану пришлось призвать к порядку четырех матросов, которые с увлечением рылись в ручье и набивали себе карманы самородками, и приказать механику, под угрозой кандалов, не покидать шлюпку.

Подъем начался. Не прошли мы и ста метров, как ущелье стало суживаться между высокими железными стенами, постепенно превращаясь в узкий зигзагообразный коридор, наконец, в узкую щель в один-два метра ширины. Нам пришлось растянуться индейской цепью, бредя по красной воде, под дождем и градом, которые еще больше сгущали зловещий сумрак. Наши амиантовые подошвы, предназначенные для хождения по снегу и льду, рвались на шероховатостях этой металлической почвы.

Пожираемые любопытством, мы все же продолжали подвигаться вперед, не обращая внимания на приближающиеся сумерки.

Но, по прошествии получаса этого убийственного подъема, матрос, шедший впереди в качестве разведчика, испустил крик бешеного отчаяния: проход упирался в вертикальную стену, с которой каскадом ниспадала красная вода, смешанная с подскакивающими самородками. Стены были гладкие, как ладонь, и достигали высоты ста метров. Не было никакой возможности преодолеть это препятствие. Пришлось отступить. Подобрав несколько зерен золота, мы спустились обратно по ущелью, окутанному почти абсолютным мраком. Промокшие, разбитые, с израненными ногами (потому что наши амиантовые подошвы превратились в лохмотья), мы заняли места в шлюпке, а пятью минутами позже были опять на «Эребусе II», где каждый поспешил в свою каюту, чтобы переодеться.