Борода разбудил меня на восходе солнца. На хуторе еще все спали. Мы отправились к пруду, умылись, и Борода подробно рассказал мне, как действовать, если Кузьма вдруг нарушит свое слово.

— Ты держись у порога, в сарай не заходи, — учил Кирилл Митрофанович. — За дверью я поставил две заряженные винтовки. Патроны уже досланы. Стой и внимательно следи за двором. Если со мной начнутся шумные разговоры, хватай винтовку и бей по Сирому, Бабашу, Полковнику, — словом, кто полезет на мушку. Только меня не зацепи. Как начнешь стрелять, я побегу к сараю и оттуда буду кидать гранаты. Оружия у нас много. Я еще с вечера уволок в сарай пулемет, что привезли Марусины вояки.

— А если хватятся?

— Кто хватится? Сирый? Так он же про пулемет не знает, — успокоил Кирилл Митрофанович и предупредил: — Только учти, палка-махалка, что вся эта стрельба — на самый крайний случай. На один из тысячи!

Примерно через час хутор стал просыпаться. По двору, громко ругаясь, ходил Сирый: собирал отряд. Одним из первых около него появился Порубайло. Он опасливо оглядывал каждого и жался к Сирому. Я с тревогой следил за тем, как Борода, держа правую руку за бортом френча, медленно подошел к ним, протянул левую руку Сирому и кивнул головой Порубайло.

— Здоров, кум! Ну, что, узнал меня?

Порубайло развел руками и замотал головой.

— Не! Не узнал! Вчера мне с пьяных глаз померещилось. Больно крепкий самогон у Бабашей.

— А я что говорил, — сказал Борода, — проспишься и увидишь, что ошибся.

— Верно! Вы уж извините меня!

Видно было, что Порубайло хотел закончить разговор, а Борода всячески его затягивал.

— Вот мы и познакомились. Теперь можно и в гости к тебе приехать. Можно?

Порубайло смутился, снял шапку и поклонился Бороде.

— Как вам будет угодно, а я… я буду очень рад!

— Ну, держи пять, Порубайло! — Борода пожал ему руку и подошел ко мне. Наклонившись к колесу тачанки и наблюдая за двором, он едва слышно шепнул: — Кажется, пронесло, но готовность номер один не снимается!

Надрываясь от крика, Сирый и несколько его подручных приводили непроспавшихся, взлохмаченных, злобно ругавшихся бандитов. На опохмелку ничего не осталось: весь самогон был вычерпан с вечера.

Наконец тачанки были запряжены, кони оседланы. Из дому вышло начальство. Сирый подал команду подтянуться, и Аркадьев сказал короткую речь. Он сообщил о передаче командования Сирому, пожелал «повстанцам» удачи в борьбе за счастье селянина, за лучшее будущее без коммунистов, без Советов, за независимую Украину — союзницу многострадальной матери-России. На прощанье обнял Сирого и перекрестил.

— С богом, Федор Антипович! Будьте тверды и непоколебимы в борьбе за святое дело! — сказал Аркадьев и, вынув платок, картинно вытер набежавшую слезу.

Банда Сирого выехала с хутора.

— Василь! — позвал Аркадьев. — Переодеваться и обедать! Через два часа едем! Есаул! — повысив голос, обратился он к Бороде: — Очень недоволен вашим песенным выступлением перед казаками. Это же, это же… агитация за Советскую власть! Мне люди так и сказали: «Ваш проводник — советский агитатор!»

— Агитатор?! — Борода покраснел и рванул на себе ворот. — Что вы говорите, ваше превосходительство!

— Вы, есаул, — смягчился Аркадьев, — совсем как ребенок: вот уже и разволновались… Выслушайте спокойно и зарубите себе на носу: народ здесь очень чувствителен, я даже сказал бы сентиментален, если так можно сказать об этих скотах. А что вы пели? Вдумайтесь только, сколько безысходности в словах вашей песни. Тут и про атамана, в грудь которого наводит наган комиссар, и подвал Чека, из которого не уйдешь. Черт его знает, чего только вы не пели. А слова-то какие: «стенка ли, осина — могила темна!» На повстанцев это очень подействовало. Где только вы эту песню выкопали?

— В Ставропольской чрезвычайке, где я сидел и откуда бежал в восемнадцатом году.

Аркадьев, видимо, успокоился и негромко сказал:

— Все это так, Павел Афанасьевич, но ваше выступление было нехорошо истолковано.

— Виноват! Больше не повторится, — покаянно заверил Борода.

— Ладно! Не будем омрачать сегодняшний день, а в дальнейшем я вас попрошу воздержаться от всяких выступлений.

Аркадьев ушел в дом, а Борода еще долго стоял у крыльца с видом напроказившего и наказанного школьника.

Обед прошел без обычных разговоров и смеха. Борода не шутил, а от самогона отказался наотрез.

— Я, Александр Семенович, в дороге не пью! — категорически заявил он. — Я же за вас головой отвечаю!

Перед самым отъездом Бабаш оглядел меня и сказал, что я очень наряден и нужно надеть ту одежду, в которой я приехал.

Я залез на сеновал. Снял костюм, спрятал его вместе с кубанкой в мешок и снова обрядился в «спинжак», серые брюки и картуз. Бутсы свои я выбросил и надел сапоги, выданные Бабашем. А Борода тем временем вытащил из карманов гранаты, завернул их в тряпку и вместе с моим браунингом спрятал в тайник. Свой кольт он поместил в какую-то хитрую петлю под френчем.

Провожали нас родители Бабаша и несколько «повстанцев». Пока Аркадьев с ними разговаривал, а Борода проверял упряжку, старая Бабашиха все подносила и подносила продукты в наш и без того набитый сундук. Выбрав момент, Борода шепнул мне:

— Вот гады, завалили своей снедью всю крышку, а все этот кабан проклятый, Василь! — И громко: — Саня, а где инструменты?

— В сундуке.

— Проверь, чтоб ничего не забыть: путь не близкий!

Я полез в сундук, переложил продукты так, чтобы можно было быстро выбросить их и поднять крышку тайника. Проделывая это, я видел, как Аркадьев отдал свой маузер Бабашу. Тот вынул его из кобуры и сунул за пазуху, а кобуру спрятал вместе с японским карабином и патронташем под заднее сиденье. Заметив это, Борода покачал головой и сказал с укоризной.

— Зря, Александр Семенович, набираете столько оружия. Свои не тронут, а для заградотрядчиков достаточно наших документов.

— Ничего, ничего, — сипел Бабаш, — в дороге сгодится. А если дойдет до обыска, будет чем отбиться!

Аркадьев промолчал.

Еще раз оглядев и проверив сбрую, Борода снял фуражку, низко поклонился провожающим.

— Спасибо за прием и ласку! Оставайтесь здоровы! Ждите к осени с победой!

— Дай бог, дай бог, — закрестились старики Бабаши, — счастливой путя-дороги!

Я тронул коней. Старая Бабашиха, держась за борт тачанки, шла до выезда со двора, плакала и просила Аркадьева «присматривать за Василем, потому что он лезет, куда не следует, что он еще несмышленый хлопец».

«Несмышленый хлопец» весом более шести пудов щурил заплывшие жиром глаза и укорял мать, как ей не совестно перед чужими людьми.

— Что мне, пять лет? Или я совсем глупый? Куда я лезу? — ворчал Василь.

— Не беспокойтесь, Олена Степановна, все будет отлично. Спасибо за прием, за хорошего сына! — прокричал на прощанье Аркадьев.