Устроиться на работу в нашем городе тогда было нелегко. Промышленных предприятий почти не было: две-три паровых мельницы, две маслобойки, электростанция да железнодорожные мастерские. Была еще огромная махорочная фабрика, некогда известная на всю Россию, но сейчас из-за отсутствия сырья она не работала. Молодежь, комсомолия, служила по бесчисленным городским учреждениям, в основном курьерами.

На такую же должность секретарь губкома направил и меня, в учреждение с невероятно трудным названием — Чусоснабармюгзапфронт, что означало: Чрезвычайный уполномоченный Совета обороны по снабжению армий Юго-Западного фронта. Сам Чрезвычайный уполномоченный находился в Харькове, а у нас было отделение, которое возглавлял начальник, носивший пенсне на черном шнурке и маузер в деревянной коробке. Когда я пришел в его кабинет со своим заявлением и направлением из губкома комсомола, начальник не спеша расспросил, кто мои родители и где они. Покачал головой и вздохнул:

— Эх, разбросала война кого куда! Ну, что ж, поработай, но договорись в школе, чтобы сдать все «хвосты» за седьмой класс к осени. Если там станут возражать, приди ко мне.

Я охотно согласился, но как буду готовиться, как буду сдавать «хвосты», я не представлял и не думал. Осень была еще далеко…

В ведении Чусоснабарма находились десятки мастерских — швейных, шорных, сапожных и оружейно-ремонтных. Я разносил различные отношения, справки и заявки. Вся эта «писанина», как пренебрежительно отзывались о ней мои сверстники, считавшие, что мировую революцию можно совершить «и без бумажной мути», писалась или печаталась на оборотной стороне дореволюционных архивных бумаг.

Из всех наших адресатов наиболее охотно я посещал оружейную мастерскую, хотя шагать туда приходилось далеко. Помещалась она в бывшем свечном заводике, на окраине города, у железнодорожного мостика через скрещение с шоссейной дорогой. Выглядела мастерская как крепость. Высокий каменный забор, утыканный по верху ржавыми зубьями, массивные железные ворота. Во дворе, у ворот, стоял домик, в котором размещался красноармейский заградительный отряд, охранявший железнодорожный мостик и мастерские. В шагах двадцати, за стенами мастерской, проходил глубокий овраг, поросший кустами орешника и бузины, на дне его было устроено небольшое стрельбище для пристрелки отремонтированного оружия.

Сама мастерская занимала большое, похожее на сарай, полутемное помещение, в котором сохранялся неистребимый запах воска. У нескольких верстаков с тисками работало человек двадцать оружейников. Были среди них и мои земляки, рабочие петроградских заводов. С ними я быстро подружился. Я охотно выполнял их просьбы: купить на базаре табачку, отправить письмецо, рассказать, что сегодня пишут в газете. Они заметили мой интерес к пристрелке и стали давать пострелять и мне, объясняя «тайны» меткого выстрела. За короткий срок я научился неплохо стрелять, особенно из карабина, который был мне по росту и силам.

Однажды во время пристрелки ко мне подошел знакомый бородатый матрос. С ним было еще несколько человек в кожаных куртках.

— Здоро во, стрелок!

Встреча была неожиданна, и я, смутившись, спросил:

— Вы сюда зачем?

— Мы? — Борода оглядел свою группу. — Мы по разным делам. Вот они, атаманы-разбойники, будут зря жечь патроны. А я посмотрю на них и попробую: может, у меня получше выйдет! А ты что тут, опять по оружейной части?

Он подчеркнул слово «опять».

Вкратце я рассказал о переменах в своей жизни, о том, как оказался здесь и почему доверяют мне пристреливать карабины.

— Ну и как, получается? — поинтересовался он.

— По-разному! Иногда получается, а бывает и мажу, только редко.

— Молодец, палка-махалка! Не зазнаешься, как мои атаманы-разбойнички. Они скоро совсем разучатся стрелять. Побудь здесь, посмотри, как стрелять не надо.

Пересмеиваясь, чекисты начали стрельбу. Стреляли они какое-то странное упражнение. Наши мастера называли его «суматоха». Ростовые мишени устанавливались в двадцати шагах от линии огня. Далеко позади нее выстраивались стрелки. По команде «вперед» они срывались с места, на бегу доставали оружие и производили три выстрела. Трудно сказать, почему, но промахи были часты.

Когда пришла очередь стрелять моему знакомому, он, казавшийся с виду неуклюжим, в миг преобразился и, стремительно рванувшись, неуловимым движением выхватил огромный пистолет. Три выстрела слились в один. Чекисты азартно побежали к мишеням — все три были поражены.

— Ну как, атаманы-разбойнички? — ликовал матрос. — Хотите, повторю?

Он повторил упражнение, и опять результат был отличным.

— Ясно или еще стрелять?

— Ясно, товарищ начальник! Ясно, Борода! — прозвучали голоса.

— Ну, а тебе, земляк, ясно? — спросил меня Борода.

— Ясно-то, ясно, только мне так не попасть. Я из пистолета никогда не стрелял, а из карабина получается неплохо.

— Скажи, пожалуйста, неплохо! Слыхали, атаманы-разбойнички? А ну, палка-махалка, покажи свое неплохо? Покажи, а мы поучимся, — подзадорил матрос.

По его просьбе поставили новую мишень. Красноармейцы и мастера, считавшие меня своим, принесли японский карабин. Они знали, что из этого легкого и очень точного оружия я, случалось, страивал пулю, а сдваивал почти всегда. Волнуясь, я зарядил карабин и, стараясь недолго целиться, трижды выстрелил. Мишень осмотрели: одна пробоина была в центре, чуть выше — другая.

— Хорошо, палка-махалка, а все же одну «за молоком» послал, — поддразнил Борода. Но за меня вступился наш мастер, который волновался, наверное, не меньше, чем я:

— Одна сдвоенная, пуля в пулю. Смотрите: пробоина не круглая, а чуть смахивает на восьмерку.

— Верно! — разглядывая пробоину, согласился матрос. — Так мне не выбить.

— А вы попробуйте, — предложил я и протянул ему карабин.

— Давай, давай, Борода! Посостязайся с хлопцем! — подначивали чекисты. Матрос принял вызов.

— Согласен, палка-махалка, — сказал он.

Красноармейцы поставили новую мишень. Борода взял карабин, осмотрел мушку, затем вздохнул и, долго целясь, выстрелил три раза. Мы все бегом бросились к мишени. Впереди несся Борода.

— Что, атаманы-разбойники, съели! — Он торжествовал: пробоины расположились треугольником вокруг яблочка.

Борода отдал карабин и протянул мне руку.

Когда чекисты уехали, начальник мастерской Яков Лукич Костров, довольный моей победой, сказал: «Молодец, хомяк!» В зависимости от того, как произносилось это слово, оно могло быть и ласкательным, и ругательным. Сам Костров никогда не ругался и сердился, когда в его присутствии ругались другие.

— А ты знаешь, кто этот матрос? Это, брат, самый главный в Чека. Это товарищ Борода, чекист из Петрограда, начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

Я только кивнул головой, умолчав о своем более близком знакомстве с матросом.

Через несколько дней, по ходатайству Кострова, меня перевели в мастерские на должность писаря-учетчика и зачислили на красноармейский паек. Теперь я вел «письменно-умственную» работу (так говорил мой начальник): составлял две ведомости. В одну записывалось неисправное оружие, в другую — отремонтированное.

В моих глазах Яков Лукич был человек необыкновенный. Высокий, худой, он выглядел намного старше своих тридцати лет. Сын безземельного крестьянина, Костров с детских лет до самого призыва в армию батрачил у кулаков. Дальше своей деревни на Тамбовщине нигде не был. Грамоте выучился в армии. Мировую войну провел на фронте, был несколько раз ранен, награжден двумя Георгиевскими крестами, произведен в унтер-офицеры.

Летом 1917 года, после очередного ранения, привезли его в московский госпиталь, а уже в ноябре, не залечив полностью раны, Яков Лукич сбежал оттуда и примкнул к отряду рабочих и солдат, штурмовавших Кремль. Тогда же вступил в партию большевиков и стал работать по формированию отрядов Красной гвардии. Во главе одного из таких отрядов он выехал на фронт.

В феврале 1918 года под Псковом, в бою с немцами, Яков Лукич был тяжело ранен осколками гранаты. Руку пришлось отрезать, ногу залечили, но осталась хромота.

Подсчитали врачи его ранения и заключили: «К военной службе не пригоден».

— Только что они понимают? — с обидой сказал мне Костров. — Заседают в той комиссии старорежимные врачи, ну а я им ответил: «Из армии никуда не уйду! А пока жив, буду служить революции одной рукой и двумя глазами!»

Его маленькие, неопределенного цвета глаза были удивительно пронзительны, и от них не укрывалась ни одна мелочь. Все оружие, поступавшее в мастерскую, и после ремонта Костров осматривал сам. Обнаружив недоделку, вызывал оружейника, выполнявшего работу, и начинал: «Ты что же, хомяк? — В данном случае „хомяк“ произносилось гневно. — Какая это работа? Ты что, готовишь смерть пролетариату или работаешь на защиту лучшей жизни?»

Оружейники, слесари высокой квалификации, вздыхали, не глядя в лицо начальнику, но никогда не оправдывались и не ссылались на плохой материал или отсутствие хорошего инструмента. Молча брали оружие и уходили, а начальник уже в спину напутствовал: «Смотри, хомяк, не на господ работаешь!» Впрочем, такие беседы случались очень редко.

В конце рабочего дня, когда оружейники уходили в казарму, Яков Лукич звал меня к себе в кабинет.

Кабинетом Кострову служил угол мастерской, отгороженный досками и фанерой. Убранство было самое неприхотливое: небольшой стол, покрытый потертой клеенкой, два табурета и топчан, на котором спал Костров. Рядом с топчаном патронный ящик, заменявший тумбочку. На стене в деревянном ящике висел телефон. Много места занимал огромный сейф; к нему были приделаны две толстенные петли, а запирался он висячим замком диковинной формы и размера. В сейфе хранились документы и поступающие на ремонт пистолеты и револьверы. Остальное оружие находилось в кладовой при домике охраны.

Приняв мои ведомости, Костров угощал меня чаем и заводил разговор на «международные и политические темы». Чаще всего мы обсуждали войну с белополяками и врангелевцами. Яков Лукич считал, что война скоро кончится.

— Ты, Саша, вспомни, чем мы занимались месяц назад. Чинили трофейное оружие и отправляли на фронт. Своего не хватало. Возьми, к примеру, винтовки. Какие только у нас не побывали: арисака, маузер, манлихер, ремингтон, энфильд. Весь мир посылал белякам свое оружие. Помогло? Нет! Не помогли заморские винтовки! А сейчас они нам ни к чему. Теперь Ижевск и Тула-матушка полностью обеспечивают наших бойцов. Золотое это, рабочее оружие! Почему же не помогли заморские подарки Деникину и Колчаку? Как ты думаешь?

Я не успел ответить. Яков Лукич ответил сам:

— Потому что не оружие воюет, а солдаты, армия воюет! А где взять солдат белогвардейцам? Лорд Керзон и Вудро Вильсон больше им солдат не посылают: боятся. Ведь кто такой солдат? Вчерашний крестьянин или рабочий. И не хочет английский или американский рабочий воевать против русского. А что стоит Врангель с пушками и винтовками без солдат? Нет, Саша, ничего у них не получится, потому что они между собой и то грызутся. Генералы стоят за «единую, неделимую», а Врангель согласился уступить пол-Украины Польше. Американцы не отдадут японцам Дальний Восток, а французы с англичанами не поделят наше Закавказье. Словом, хомяк, как в басне про лебедя, рака и щуку. Ничего у них не получится и потому, что наш мужик и рабочий не хотят ни хозяина, ни кулака-мироеда. Не хотят и не допустят! Били мы, голодные и рваные, Юденича дважды, немцев дважды, Деникина, Колчака — всех не пересчитать. Дождутся своего и остальные. Не задушить буржуям Советскую власть! Все, что есть на земле, сделано и принадлежит трудовому народу, как поется в нашем гимне:

Яков Лукич хорошо знал и любил ручное оружие, называя пистолеты и револьверы «стрелялками». Причем слово «стрелялка» имело у него множество звучаний. Браунинги первый номер, бульдоги и другие системы мелкого калибра назывались презрительно «дамская стрелялка». Наганы заслуживали уважительного названия «стрелялка», а маузеры, кольты и парабеллумы — почтительного.

Он мог часами рассказывать о преимуществах той или иной системы. И, понятно, наши беседы, доставлявшие обоим большое удовольствие, частенько затягивались допоздна.

Дорога домой, почти к центру города, у меня отнимала около часа. Ночного пропуска я не имел, поэтому приходилось «нажимать», и к дому я подходил запыхавшись, весь мокрый. Откровенно говоря, возвращаться поздно я побаивался не только потому, что меня могли задержать комендантские патрули. В городе было неспокойно. На окраинах снова появились мелкие банды и одиночки-грабители. Случалось, убивали. Мой путь лежал мимо кладбищенской стены, мимо домов с закрытыми ставнями — домов, из которых никто не выйдет, как бы ни взывал о помощи. Из-за заборов изредка взлаивали собаки, потревоженные стуком моих шагов. Обычно я шел по проезжей части улицы, наивно полагая, что, увидев грабителей раньше, чем они меня, успею удрать.

«Эх, было бы у меня оружие!..»

В один из таких вечеров я намекнул начальнику, что, будь у меня какая-нибудь стрелялка, тогда бы я ничего не боялся.

— А тебе разве страшно ходить домой? — улыбаясь, спросил он.

Я с волнением стал рассказывать о пустынной дороге, об убийствах и грабежах.

Начальник перестал улыбаться и спросил:

— А ты не забалуешься, если я дам тебе стрелялку?

Наверное, у меня было настолько оскорбленное лицо, что Костров понял ненужность своего вопроса.

— Ну, ладно, ладно! Ты парень серьезный и сознательный. — Он открыл сейф и достал бельгийский браунинг. Вороненые грани ствола отливали сине-фиолетовым цветом. О таком пистолете я и не мечтал. — Бери, — сказал Костров и, вынув пачку патронов, приказал: — Ну-ка, заряди!

Дрожащими руками я набил обойму, дослал ее в рукоятку и поставил пистолет на предохранитель.

— Вот и хомяк, — осуждающе покачал головой Яков Лукич. — На предохранитель автоматическая стрелялка ставится, когда патрон дослан в ствол. А то, пока ты спустишь предохранитель и дошлешь патрон, тебя сцапают, как курчонка. Понял?

— Понял, Яков Лукич! — Первый раз я назвал начальника по имени и отчеству, даже не понимая, как это вышло.

— То-то «Яков Лукич»… — Очевидно, Костров был удивлен не менее, чем я. — Сыпь домой, а завтра сдашь стрелялку лично мне. Еще запомни одно: никогда не вынимай оружие, если в этом нет надобности, а уж если вынул, то применяй с толком!

На этот раз я шел домой не торопясь. Шел не по мостовой, как обычно, а по тротуару. Браунинг, прижатый ремнем к животу, холодил кожу. В темени безлунной ночи, пропитанной запахом зацветающей белой акации, я вызывающе насвистывал мотив «Яблочка». Я был вооружен и, чего греха таить, даже хотел, чтобы на меня кто-то напал. Но… до самого дома никого не встретил.