Так много людей, которые завидуют, что я живу в Париже.

Я могу ходить вдоль берега Сены когда мне вздумается. Без проблем могу также разглядывать неподражаемых, стройных, как куколки, парижанок, которые шикарно впечатывают каждый шаг и скромно вибрируют телом. Только без женщины я долго не выдержу. Хорошо еще, что я не могу нормально питаться, это хоть немного ослабляет животные инстинкты. И все же завидуют мне многие. Да, когда я однажды вернусь в Будапешт, я сам буду завидовать себе, потому что буду вспоминать только то, что было прекрасно. Неприятные воспоминания со временем отбрасывают, как желудок выталкивает непереваренные остатки пищи, после того как он усвоил то, что питательнее. (Это отнюдь не безвкусное сравнение; оно даже в Библии имеется.)

Я пойду гулять на улицу Ракоци, а мое сердце будет рваться в Париж. В мыслях я снова буду здесь. Неожиданно это представление о будущем становится таким сильным, что я еще здесь, в Париже, тянусь в Париж.

Я спешу на Буль'Миш, чтобы успокоить нервы. Париж.

«Comment allez-vous, Monsieur? Как поживаете, мсье?»

«Merci, très bien, et vous-même? Спасибо, хорошо, a вы?»

«Comme ci, comme ça. Так, ничего».

Дождь еле заметен. Красочная парижская улица склоняется над моим сердцем и обнимает меня. Молодые девушки втроем, под руку, идут быстрыми шагами, и им смешно, что идет дождь.

«Oh, alors, Paulette! Послушай, Полетта!»

«T'es folle, dis? Скажи, ты что – с ума сошла?»

Девушки заглядывают в шикарные автомобили, стоящие вдоль тротуара, чтобы определить время по часам на приборной доске.

Что значит быть молодой и к тому же француженкой! Они даже не подозревают, что Земля вращается вокруг них. Эта Франция – земной рай. У нее есть горы и моря и все, что может только пожелать любая страна. Здесь живут свободные люди, а у женщин красивейшая улыбка.

Ах, Париж, столица мира, Париж! Без тебя я не смогу больше жить.

Спокойно, только спокойно. Будапешт в двух тысячах километров отсюда, и пока нет такой силы, которая могла бы унести меня из Парижа.

Даже голодание тут такое успокаивающее. Бог мой, сделай так, чтобы я умер в Париже, раз уж я не вечен. А моя могила должна быть в Венгрии. В этой жизни, вероятно, я уже не смогу многого добиться, но в одно из моих других существований я должен стать очень большим человеком. В своих снах я провожу ленч с императорами и королями. Король испанский уже извинялся передо мной, что в этой жизни он ничего сделать для меня не может. Напрасно он завязывает на своем носовом платке до пяти узлов: когда он утром просыпается, я у него вылетаю из головы.

Вечером мне удается решить проблему, как заставить Наполеона спать. Над кроватью я прибил в потолке гвоздь, к нему привязал бечевку, а на конце ее укрепил носок, куда подвесил Наполеона, как в табачный кисет. Только голова его торчит. Когда он начинает крякать, мне достаточно поболтать бечевкой. На этих качелях у него кружится голова, и от страха он засыпает.

«Qui dort, dîne», – говорит французская поговорка. «Кто спит, тот обедает». Это явное легкомыслие, что не придумана поговорка: «Qui dort, déjeune. Кто спит, тот завтракает». Ибо в таком случае можно было начинать спать уже с утра. Вывод: никогда не надо полагаться на поговорки.

В семь часов мы оба уже спим, я и Наполеон.

Анн-Клер прислала длинное любовное письмо с засушенными подснежниками, но ни слова не говорит, когда вернется.

Сегодня утром так сумрачно, словно уже вечер.

Сырой, холодный запах пасмурной, туманной погоды просачивается сквозь оконные щели. Я в принципе люблю туман, когда день сменяется вечером и зажигаются фонари. Но сегодня я не уверен, что мне нравится туман. Думаю, нет.

Чертовски приятно лежать не шевелясь, в бессильной, расслабленной неподвижности. Даже не ощущаешь, как ты лежишь, ибо совсем не чувствуешь своего тела. Например, надо бы взглянуть, как располагаются руки, сложены они или раскинуты в стороны, так как ни малейшего понятия об этом нет.

Смешно.

Вот так, наверное, видят свой собственный труп, если такое вообще возможно. Я не понимаю, как можно бояться смерти. Для меня она всего лишь переход, который мне неприятен. Вероятно, там, по ту сторону, жизнь начинается тоже с бессознательного младенческого состояния – в сравнении с вечностью, разумеется.

– Ты где, Наполеон?

Он как раз собирается заглотать спичку.

– Стой! Отдай сюда, глупый! Ты что, хочешь умереть?

Он в испуге мчится к двери и оттуда с ужасом смотрит на меня – он знает, чего я хочу от него.

В полдень я веду Наполеона в Люксембургский сад, может, он найдет себе червяка, тлю или букашку, откуда мне знать. Ему-то легче, чем мне.

На лестнице мне приходит в голову мысль, что еще вчера я должен был внести плату за проживание. Восемнадцатого я въехал, следовательно, должен всегда восемнадцатого платить. Мушиноглазый пока ничего не говорил, он определенно ждет, когда я выйду, чтобы предупредить меня. Мне надо пройти незаметно.

На лестничной площадке непорочная тишина. Я на цыпочках направляюсь к перилам. Огромная муха, забытая здесь летом, бьется о стекло и жужжит, вымаливая свободу. Мышиный запах с третьего этажа поднимается наверх, смешивается с тигровым запахом, они душат друг друга.

Вытертая лестница порой скрипит под моими шагами, хотя я осторожно, тесно прижимаясь к стене, скольжу вниз, чтобы не издавать лишнего шума. Лестничная клетка всегда темна. Я не включаю свет, так как он связан со счетчиком, который выключает его ровно через минуту. Когда здесь включают свет, в бюро раздается сигнал, отчего внимание Мушиноглазого удваивается. Временами шум даже извлекает его из укрытия. Но, впрочем, заблудиться невозможно, и нет надобности считать этажи в темноте, меня прекрасно ориентируют запахи, и я точно знаю, где в данный момент нахожусь.

Дверь на втором этаже прикрыта неплотно, и я слышу ворчливый мужской голос:

– О твоей матери давай лучше не будем говорить.

Лишь бы никто не выходил сейчас из своей комнаты! Иначе я вынужден буду идти прямо в объятия Мушиноглазого.

Грязное окошко гостиничного бюро словно создано, чтобы не пропускать и без того скудный свет. Трудно подыскать слова для описания бури моих чувств в эту решающую минуту.

Однако мне удается незаметно покинуть отель.

Мы отправляемся в Люксембургский сад.

Наполеон часто падает и не может сам встать на ноги, я каждый раз вынужден приходить на помощь. Он тоже заметно ослабел.

Кто знает, что будет с нами? Чего мы оба, собственно, ждем? Католическая церковь утверждает, что за свои страдания я буду вознагражден на том свете. Но что будет с Наполеоном? Он-то страдает напрасно или нет? Где тут справедливость? Лучше всего не ждать, пока он умрет от голода, а как-нибудь помочь ему. Если я просто оставлю его здесь, его сожрут собаки или по меньшей мере придушат.

Но это неприятная смерть.

Если я Наполеону неожиданно дам пинка, он без всякой агонии проснется только на том свете. Но он так слепо доверяет мне, так трогательно и верно бежит за мной, что я не могу быть безжалостным палачом.

Когда мы вернулись в отель «Ривьера», меня встретил Мушиноглазый известием о том, что на мое имя поступила телеграмма и, кроме того, приходил посыльный из банка Креди Лионе, приносил мне деньги и сказал, что завтра снова зайдет.

– Деньги?

– Да, – говорит Мушиноглазый и потирает руки.

Я поднимаюсь по лестнице. Откуда деньги? И сколько их может быть? Мне надо было спросить об этом. От кого бы я мог получить их? Вот те раз. Бабушка прибыла в Париж, чтобы забрать меня? Бабушка способна на нечто подобное. Бред. Тогда бы никаких денег не было. Да, а телеграмма?.. Телеграмма от Анн-Клер. Слава Богу.

«Arriverai 6 heures attends moi bécots Claire. Прибываю шесть часов встречай целую Клер».

Одним словом, сегодня в шесть вечера приедет Анн-Клер. А завтра деньги. Ну, слава Богу. Но что за деньги?..

После полудня мне пришла мысль, что лучше всего было бы отправиться в банк Креди Лионе и спросить о деньгах, чтобы не ждать до завтра, к тому же еще, возможно, напрасно. Но сначала я пойду спрошу Мушиноглазого.

Я стучу в окошко гостиничного бюро.

– Мсье, а не сказали, сколько денег? Я ведь ожидаю поступлений с различных сторон.

– Восемьсот пятьдесят франков поступило на ваше имя.

– И точно мне?

– Точно. Я посмотрел. Редакция какого-то «Альманаха» послала.

О Боже милостивый! Редакция «Альманаха». Там, где мне сказали, что меня известят. Значит, все всерьез. Они мне уже однажды платили. Я должен тотчас отправиться в Креди Лионе. Восемьсот пятьдесят франков… восемьсот пятьдесят франков… Лишь бы обошлось без сердечного приступа!

Кажется, у меня есть работа. Я боготворю французов. Только бы удержаться и не произнести длинную восторженную речь перед Парижской Оперой!

Я запираю Наполеона, кажется, он крякает уже гораздо тише. Кроме того, его никто не слышит: в это время в отеле «Ривьера» ни души.

Пешком, задыхаясь от нахлынувшей радости, я отправляюсь в путь. Спустя полтора часа я уже на Больших Бульварах.

В общем, сегодня есть деньги. Со вкусом отпечатанные красочные бумажные листики. Я куплю сигарет. Правильно, сначала я поем. Но что?

Кнут Гамсун пил молоко.

Все отлично устроилось. Мои деньги уже прибыли ко мне, они лежат, красиво уложенные, в банке и ждут меня. Наполеон тоже ждет меня. «Кто знает, почему осенний ветер плачет? Кто знает – отчего? И счастье коротко, как коротка удача. Светило солнце, но тучи налетели – и нет его». Табачный киоск совсем рядом с Креди Лионе. На обратном пути я куплю в нем сигарет. Блондинка продавщица выглядит рассеянной за своим окошком. Я хочу ей помахать: потерпите, я скоро приду. Хочу купить также молока. «Кто знает, почему осенний ветер плачет?..» Неожиданно я почувствовал жажду. Я куплю два литра молока. «Кто знает – отчего?..» По пути меня приветствует полицейский. Я отвечаю ему тем же. Хотя приветствие относилось не ко мне, это ничего не значит. Я тотчас снимаю шляпу и смотрю на него. Я снимаю ее еще несколько раз, чтобы проверить, как он реагирует. Полицейский успокаивается, я тоже.

Как прекрасна жизнь… «И счастье коротко…»

Шикарная женщина проходит мимо меня, обдав запахом сирени. Шелковые чулки туго натянулись на стройных ногах, юбки шуршат, обвивая колени. Будь я испанцем и имей пальто, я бы его бросил ей под ноги, чтобы она прошла по нему. О Альфонс, мой величественный друг…

В банке меня гоняют какое-то время от окошка к окошку, наконец им наскучило, видимо, это дело, и меня приводят к старику. Он сидит за чудесной железной решеткой; кругом идеальная чистота.

Милый, весьма приятный пожилой господин.

Он объясняет мне коротко и убедительно – любое заблуждение исключается, – что я сейчас не смогу получить деньги, так как банк их уже выдал. Мне надо всего-навсего пойти домой, завтра я определенно их получу.

– Только завтра? – спрашиваю я и стою, словно человек, ожидающий чуда или какой-нибудь его разновидности.

Но никакого чуда не происходит. Старик приводит в порядок бумаги. Я для него решенный вопрос.

Отвратительный маленький старец. Наверняка тайный селадон.

– Tant pis, – говорю я и иду восвояси.

Да, это будет ужасно длинный путь, если я его вообще выдержу и не свалюсь где-нибудь.

Наполеон еще не знает, что я был при Ватерлоо.

Еще входя в отель, я слышу отчаянные крики Наполеона. Боже, как громко раздается в гостинице этот вопль! Я мчусь наверх по лестнице и осторожно открываю дверь, чтобы не повредить его. Он страшно рад мне и огорчается лишь, что не может ущипнуть меня за руку.

Через час я снова выхожу, на Лионский вокзал, чтобы встретить Анн-Клер.

Грустный, истощавший, в компании Наполеона.

Бурный протест на вокзале.

– С уткой на перрон нельзя.

– Но я не могу ее оставить на улице.

Утенок тоже крякает совсем тонко и одобрительно: да, так не пойдет. У него уже совсем слабый голос. Совершенно загибается.

– Сдайте утку в камеру хранения!

В камеру хранения? С ума, что ли, сошел этот тип? Я быстро выхожу на улицу и имитирую расписку. Наполеона я засовываю в карман.

– Где ваша утка?

– А где ей быть? В камере хранения. Вот, пожалуйста, квитанция.

– Что это за странная квитанция?

– Ее ведь разместили не среди поклажи. Случай необычный, но со временем к этому привыкнут. Я уже привык.

Едва я сделал несколько шагов, как утенок в моем кармане запищал. Он хочет все видеть, как осужденные, которых ведут на место казни и они не разрешают завязывать себе глаза. Они хотят смотреть своей судьбе в лицо.

Анн-Клер не приехала. Я пропустил три поезда. Среди них был один, пришедший из Марселя. Тут радуются каждому прибывшему: «Как хорошо ты выглядишь!», «Я здесь, моя курочка!» Поцелуйчик… поцелуйчик… еще поцелуйчик…

После семи вечера ожидание наскучило мне, и я иду домой.

В девять часов я в отеле «Ривьера». Новая телеграмма:

«Поезд опоздал прибываю одиннадцать вечера целую Клер». По мне, ты можешь приезжать когда захочешь, любовь моя. Еще раз пешком я на Лионский вокзал не потащусь.

Наполеон и я сразу укладываемся, он – в свою висячую постельку.

Это была сумасшедшая ночь, полная лихорадочных грез. Шесть государей, пятнадцать наследников престола. Мы до умопомрачения много смеялись.

Я проснулся в десять утра. Наполеон еще спит, если не умер вообще. Трупный запах я определенно уловил бы, он ведь висит точно над моим носом. Надо вставать. Сегодня принесут деньги. Так прекрасно лежать в постели. Еще полчасика. Мои мысли следуют одна за другой, но не в быстром темпе, они медленно растягиваются и остаются висеть на мне, как жевательная резинка. Они такие странные и неопределенно-смутные. Я быстро закрываю глаза, чтобы думать, что я сплю, и успокаиваюсь. Мои мысли сказочно расплывчаты, стало быть, нормальные. Мои закрытые глаза горят, я вижу странные фигуры, толстые и тощие, – они распадаются на кровавые куски мяса. Нечто, во что они превращаются, вертится как волчок. Звонок. Я пробираюсь по заснеженным склонам. На вершинах высоких гор лежит толстый слой снега. Повсюду здесь растут деревья, а под деревьями лежат деньги. Под каждым деревом по небольшой кучке. Я собираю деньги. У меня есть авторучка, в нее засовываются деньги, при этом я с опаской посматриваю направо и налево, чтобы никто не дал мне по черепу, поскольку от удара я проснусь. Потом вдруг большой вестибюль, и в нем порхает, крича во все стороны, Мушиноглазый: «О горе, моя арендная плата! О горе, моя плата!» Президент республики отводит меня в сторону и одалживает у меня десять франков. Он их мне наверняка никогда не отдаст. В груде правительственных дел он о них забудет. «Нет-нет… не завязывай никаких узлов на своем носовом платке, Гастоне. Лучше обсудим одно надежное дельце».

Неожиданно я вздрагиваю и просыпаюсь. Кто-то грохочет в дверь.

Испуганный, я поднимаюсь в постели. На часах одиннадцать.

– Войдите!

Появляется черный мужчина в соломенной шляпе.

– Votre passeport! Ваш заграничный паспорт!

Что это? Меня хотят арестовать? Кто-нибудь услыхал, что я называл утенка Наполеоном, и теперь меня отвезут в тюрьму. Предъявление паспорта, очевидно, всего лишь формальность.

Он мрачно разглядывает мою фотографию, потом меня, потом паспорт. Только бы побыстрее, я не люблю переходных состояний. Мужчина носит большую кожаную сумку, прикрепленную цепью к брючному ремню. Он вдруг замечает в висячей кровати Наполеона и приходит в полное смятение.

– Креди Лионе, – говорит он наконец, вытаскивает кучу банкнотов из кожаной сумки и отсчитывает прямо на стол восемьсот пятьдесят франков.

Я тоже так напуган, что со страху даю ему пятьдесят франков на чай.

Лишь когда он исчезает, я прихожу в себя.

Боже всемогущий на небесах, зачем ты проделываешь это со мной? Зачем ты моей рукой жалуешь ему целых пятьдесят франков? Опять начинается? Ведь он даже не поблагодарил. Конечно, он посчитал меня за кретина. Но может, он отец семейства и деньги ему позарез необходимы? У него двое маленьких больных деток. Жена в положении и срочно нуждается в деньгах. «Мой дорогой муж, хоть бы нам кто-нибудь дал пятьдесят франков». Наверняка его захлестнуло волнение, и потому он не сказал ни слова. Теперь он плачет от радости где-нибудь в укромном месте.

Нет-нет, что я. Это состоятельный человек; у него небольшая дача в окрестностях Парижа. И на книжке у него деньги есть. По выходным он подводит итог и пересчитывает свое состояние: «Еще один-два года помучаюсь, дитя мое, а затем мы обеспечены. Я куплю небольшое авто, и мы совсем переедем за город. Главное – найти побольше таких идиотов, каким был этот тип сегодня».

Лучше будет, если я выброшу всю эту дрянь из головы. Он был так отзывчив, что взял у меня пятьдесят франков? Да не давал я ему никаких пятидесяти франков, «Альманах» прислал мне всего восемьсот. Счастье, что у него было при себе пятьдесят франков, иначе я подарил бы ему сто франков. Радуйся, простофиля, ты сэкономил пятьдесят франков.

– Наполеон! Милейший Наполеон!

– Пип… пип…

– Посмотри сюда, глупый утище, а не то я размажу тебя по стене. Ты когда-нибудь в жизни видел столько денег? Я гений. Клянусь честью, гений. Так, прекрасно. Теперь надо быть дьявольски внимательным и осторожным. Никаких глупостей больше, все тщательно обдумывать. Сначала надо на бумаге подсчитать, как и на что можно потратить деньги. Скоро Рождество. Анн-Клер должна получить рождественский подарок. Это важно – никакого легкомыслия, нет. Шляпу или чулки… нет, что-нибудь другое, небольшую драгоценность. Сначала я заплачу за проживание. Это наиважнейшее, а там посмотрим. Я ни в коем случае не поеду в лучший ресторан и не стану есть маленьких черных рыбок!..