Шесть грязных черных вагонов метро бешено мчатся под землей, оглушительно скрежеща, как сумасшедший, чувствующий приближение приступа – жуткая дрожь пробегает по его телу, – или как опьяненная солнцем и весной влюбленная женщина. «Ту-у-у-у-у… тит…»

Мы несемся под землей, кружим по темным тоннелям, красные и белые глаза фонарей слепят нас то справа, то слева, и извилистое рельсовое полотно теряется вдали. Приближение станций угадывается уже издали по сгустку ярких огней и длинных рекламных плакатов по обе стороны тоннеля, красными буквами по желтому полю: Дюбонне, Дюбонне…

«Ту-у-у-у-у… тит…»

Мы под Монмартром. Здесь самая глубокая линия метро. Подвально-сырые, дымящиеся паром станции, стены покрыты искрящимися бисеринками.

Я должен был съездить на Монмартр. Эй ты, старина Париж, у меня тоже есть девушка! Прощай, Одиночество!

Ночью я не мог заснуть. Je vous aime – это означает: я вас люблю. Je t'aime – я люблю тебя. Женщина может на это ответить: Moi aussi – я тоже тебя. В конце концов она говорит: Prends-moi – я твоя. Простите, мсье. Ах вот что – это был фонарь.

Белым и выцветшим высится над городом собор Парижской богоматери, словно умирающий, в последний раз приподнявшийся в постели, чтобы проститься с миром.

Узкие тихие переулочки набегают один на другой и гоняются друг за другом среди причудливых домов. В старых домах живут люди – они живут в замкнутом мире. Курносые милые парижаночки – ле монмартруаз – семенят, щелкая каблучками, между старых стен; их точеные ноги неуверенно ступают по мостовой.

Вот эта малышка весьма красива, но моя девушка еще красивее. Ее волосы светлы, как чистое золото, глаза синие и влажные, словно она готова вечно плакать. Губы алые, о таких можно только мечтать. А один голос чего стоит, когда она говорит: «Vous dites, Monsieur? Как вы говорите, мсье?» Она даже уже плакала. Анн-Клер! «Ну, милый мой, что сказать тебе, случай фантастический… „Красива“? Это ни о чем не говорит! Одно ее тело, мой мальчик, ее тело… Ее талия стройна… одни ее изящные формы». (Я должен непременно написать моему трехсотфранковому другу.)

Пожилая женщина в черном идет вдоль кирпичной стены; над стеной склонились, с любопытством разглядывая дорогу, темноствольные деревья. Старая нищенка. Через каждые пять шагов она останавливается и испытующе смотрит на людей, но не отваживается просить милостыню. Эта старая тетка тоже была когда-то молодой… Маленькая влюбленная девочка, а теперь прошлое доставляет ей боль. Она стала старой и бедной. У меня два франка, один я даю ей.

– Madame, s'il vous plait.

Я вкладываю монету в ее протянутую руку. Старая тетка какое-то мгновение смотрит на меня озадаченно, затем выпрямляется. Без передышки выпаливает:

– Кто вы такой? Как вы осмеливаетесь давать мне деньги, презренный тип? Имейте в виду, я – графиня Леони.

Я спешу прочь. Больше ничего не происходит. Только графиня вопит. Сияет солнце. Через пять минут я все это забуду.

На старой улочке, неуклюже спускающейся с горы, на меня воззрился пустынный двор. Старый дедушка сидит тут и греется на солнышке. Рядом с ним, на столе, стоит клетка для птиц. В клетке висит сушеная рыба. Что это?

Юмор или традиционная реклама старой пивной или бара? Но никаких признаков увеселительного заведения во всем этом грязном доме-развалюхе.

Старик на солнце замечает мое удивление и смотрит на меня с презрением, как старый морской волк на неопытного юнгу, который, дрожа всем телом, стоит перед ним: «Папаша Мишель, приближается шторм!» Ад, хорошо же мы выглядим! Есть, оказывается, такие люди на земле, которые даже не знают, что это такое – клетка с сушеной рыбой внутри.

Неожиданно мне на память приходит небольшое французское стихотворение, прочитанное мною недавно в библиотеке Св. Женевьевы. Там тоже речь о рыбе, копченой селедке. Стихотворение принадлежит Шарлю Кро:

Le hareng-saur

Il était un grand mur blanc – nu, nu, nu. Contre le mur une échelle – haute, haute, haute. Et par terre un hareng-saur – sec, sec, sec. Il vient, tenant dans ses mains – sales, sales, sales. Un marteau lourd, un grand clou – pointu, pointu, pointu. Un peloton de ficelle – gros, gros, gros. Alors, il monte a l'échelle – haute, haute, haute. Et plante le clou pointu – toc, toc, toc. Tout en haut du grand mur blanc – nu, nu, nu. Il laisse aller le marteau – qui tombe, qui tombe, qui tombe. Attache au clou la ficelle – longue, longue, longue. Et au bout le hareng-saur – sec, sec, sec. Il redescent de l'échelle – haute, haute, haute. L'emporte avec le marteau – lourd, lourd, lourd. Et puis il s'en va ailleurs – loin, loin, loin. Et depuis le hareng-saur – sec, sec, sec. Au bout de cette ficelle – longue, longue, longue. Très lentement se balance – toujours, toujours, toujours. J'ai composé cette histoire – simple, simple, simple. Pour mettre en fureur des gens – graves, graves, graves. Et amuser les entants – petits, petits, petits.

Копченая сельдь

Возле высокой белой стены – голой, голой, голой, Стояла лестница, а на земле – рядом, рядом, рядом, Лежала под ней копченая сельдь – сухая, сухая, сухая. Кто-то подходит, держа в руках – грязных, грязных, грязных, Большой молоток, огромный гвоздь – острый, острый, острый, И еще клубок бечевы – толстый, толстый, толстый. По лестнице он залезает наверх – медленно, медленно, медленно, И забивает свой острый гвоздь – тук, тук, тук, В самую кромку белой стены – голой, голой, голой. Потом он кидает свой молоток – вниз, вниз, вниз, К гвоздю привязывает бечеву – длинную, длинную, длинную, А к бечеве копченую сельдь – сухую, сухую, сухую. Затем он слезает по лестнице вниз – медленно, медленно, медленно, Уносит ее и свой молоток – тяжелый, тяжелый, тяжелый, И прочь удаляется не спеша – вдаль, вдаль, вдаль. И с этих пор копченая сельдь – сухая, сухая, сухая, На самом кончике той бечевы – длинной, длинной, длинной, Раскачивается едва-едва – влево, вправо, влево. Я сочинил этот рассказ – простой, простой, простой, Чтобы позлить взрослых людей – важных, важных, важных, А заодно позабавить детей – маленьких, маленьких, маленьких… [6]

Монмартр – это сердце Парижа.

Здесь живут Жанетты, Люсьенны, Сюзанны, которые молятся на своих мужей и все-таки обманывают их: Полей, Луи и Мишелей, которые не могут освободиться от своих возлюбленных, хотя они стары и безобразны, не любят их и не любимы ими. Наряду с этим они лучшие отцы семейств.

Мне вспоминается «Сафо» Доде.

И Mими Пинсонс тоже обитает здесь.

Француженка способна на все. Она может быть святой или чудовищем – или тем и другим одновременно.

Она двигается между крайностями, играя и шутя, с мягкой улыбкой на устах.

В полдень всего за ничтожных двадцать су я побывал в изысканном обществе.

Я был вместе с Бессмертными в Пантеоне. Самым замечательным мне показалось то, что я сумел удалиться оттуда и сразу же простил себе это.

Каждый четверг вход свободный, только «гиду» надо дать на чай.

Как всегда, многое зависит от подхода, но Бессмертные – хорошее общество, даже если кое-кто из них пребывает здесь из-за безмерной любви своих родственников или благодаря хорошим связям. Значит, они по меньшей мере были из хорошей семьи.

Мысль посетить Пантеон пришла ко мне совсем неожиданно. В утренних солнечных лучах стояли мощные экскурсионные автобусы на площади дю Пантеон. Элегантные и хорошо одетые люди – одним словом, не французы – сидели в них, нервничая как школьные юнцы в день экзаменов. Рядом с водителями стояли мсье и утешали экскурсантов через длинные рупоры.

Я смотрел на туристов, этих странных творений Господа нашего, как они спрыгивали с подножек высоких автобусов и с улыбкой оживленно разминали свои затекшие от длительного сидения чресла.

Собственно говоря, я пошел в Пантеон вместе с туристами из-за одной женщины. Она была очень красива, с выразительными светящимися глазами. Я никак не мог насмотреться на нее. Конечно, я не первый, кто идет в Пантеон из-за женщины. Бессмертные были сюда принесены, непосредственно или окольными путями, в основном по той же причине. Вон тот стал Бессмертным из-за этой, а этот из-за той. Разумеется, женщины здесь ни при чем, они в этом не виноваты, бедняжки.

Женщины. Все наши страдания и наши радости так тесно связаны с ними, что в каждом нашем вдохе в самой глубине таится женщина. Если она только таится, можно уже говорить о счастье.

Мне удалось среди посещающих Пантеон иностранцев обнаружить супружескую пару венгров. Оба молодые, не иначе как в свадебном путешествии. Молодая жена громко смеется по всякому поводу, но быстро прикладывает руку ко рту, чтобы подавить свою веселость, как школьница, которая беспричинно хихикает.

– Мутцикам, не смейся так часто.

– Нет, но ты только посмотри на шляпу, которую надела эта худая дама. Разве тут выдержишь?

Сначала мы рассматриваем картины Пантеона. Гид, длинноусый, толстый француз, строго, как генерал новобранцев, обозревает с ног до головы согнанных в стадо туристов. Здесь сейчас важен только один человек, а именно – он. Пюви де Шаванн написал картину, перед которой мы сейчас стоим, исключительно ради того, чтобы гид смог рассказать о ней. Он говорит звучно, о возражениях нечего и думать.

Пока мы разглядываем фрески, очередь доходит до портрета короля Аттилы во главе своего войска перед Парижем.

Супруг-венгр не может сдержать волнения.

– Ты слышала, Мутцикам? Аттила… Наконец он не выдерживает и кричит гиду:

– Мсье, я тоже венгр! Monsieur, je suis hongrois aussi!

– Кто это был? Lequel c'était? – строго осведомился генерал.

Венгр, переполняемый восторгом, протискивается вперед; пожалуй, он возомнил, что теперь его тоже будут показывать как знаменитость. Во всяком случае, его поздравят.

– Ну да, мы ведь были с Аттилой под Парижем! Если бы святая Женевьева не молилась так беззаветно, кто знает, что бы здесь могло произойти. Вам помог единственно только Бог.

Француз строго глядит на венгра, но неожиданно становится добрее: он чувствует, что от этого получит больше чаевых.

– Ничего, мсье. Ca n'fait rien, Monsieur. Француз полагает, что венгру стыдно за эту историю. Мы не можем понять друг друга.

– Переведи мне скорее, что он сказал.

– Мутцикам, есть обороты, которые нельзя перевести на венгерский: как раз то, что важно, при этом теряется. Что тебе сказать – он был в восхищении.

После этого мы переходим в крипту, где Бессмертные спят своим вечным сном. Правда, это показывают уже не бесплатно. Даже Бессмертным приходилось раскошеливаться, чтобы попасть сюда; мы тоже должны платить, чтобы получить право немного вдохнуть воздуха на первой ступени вечности. По темным, извилистым коридорам мы тянемся за сторожем. Англичане нюхают, как взбудораженные собаки, каждый камень, в потемках иной раз даже друг друга.

В небольших, похожих на загончики помещениях – могилы Бессмертных, доступные для обозрения. Даже здесь реноме посильнее, чем само дело.

– Дамы и господа, здесь покоится Виктор Гюго, величайший французский поэт. Родился в 1802 году в Безансоне, умер в 1885 году в Париже. Член Французской академии…

Следует полное жизнеописание. Гид даже называет его важнейшие произведения.

Некоторые нервно делают записи, другие в приятной задумчивости лишь рассматривают рот, усы, нос, уши сторожа, ибо не понимают ни слова.

– Здесь покоится Франсуа-Северин Марсо, французский генерал. Родился в 1769 году в Шартре, скончался в 1796 году в Альтенкирхене. Он был умерщвлен.

Все съеживаются. Один даже бледнеет и проводит рукой по лбу. Этот из породы нервных людей, которые всегда опасаются, что при обстоятельствах их сразу же арестуют.

Предводитель командует:

– Снимите шляпы, господа!

Один немец даже хочет, чтобы его жена тоже сняла шляпу.

– Примирись, дитя мое. Французы очень чувствительны.

Жена смотрит на него с удивлением и слегка отодвигается в сторону.

– Лазар Карно, организатор победы, – (видимо, был умелый парень), – родился в 1753 году в Нолаи, умер в 1823 году в Магдебурге. Exile par la Restauration, – строго говорит сторож. – Снимите шляпы, господа.

Здесь, в крипте, женщины не задерживаются, их не приходится то и дело звать, чтобы группа могла идти дальше. Тут они усердно идут вместе со всеми, они следуют по пятам друг за дружкой. Впечатление такое, будто они боятся, что один из Бессмертных может потянуться за ними, потому что одно лишь бессмертие слишком скучно. Милые, сбитые с толку зверюшки жизни!

Лихая американка, из-за которой я пришел в Пантеон, говорит своему соотечественнику типа «олд бой»:

– Слушай, что говорит гид. Эдна лопнула бы, будь она на моем месте!

Ни один из них не понимает по-французски. Парень скучает от незнакомого языка, женщина наслаждается им. То, чего женщины не могут понять, они могут тут же оценить и сразу жалеют тех, кто лишен этого наслаждения.

– Эдна умерла бы от счастья, если бы могла быть на моем месте!

– Зачем ты это говоришь?

– Потому что я терпеть ее не могу.

– Прости, я не понимаю этого.

– Марселей Вертело, химик и политик. Родился в 1827 году, умер в 1907 году в Париже. Господа, снимите, пожалуйста, шляпы.

– Чего ты не понимаешь?

– Связи. Эдна хотела бы оказаться на твоем месте, потому что ты ее терпеть не можешь?

– Я не возьму в толк, ты же в принципе сообразительный, как это ты не понимаешь?

– Ну хорошо, объясни мне – почему.

– Потому что нет никакой связи.

– Сади Карно, – (ага, родственники), – президент Республики, родился в Лиможе в 1837 году. Он был убит в 1894 году в Лионе одним итальянским анархистом. Снимите, пожалуйста, шляпы, господа.

Он это произносит таким тоном, словно выискивает среди нас итальянца.

Неприятно, уже второе убийство. А как у них в этом плане идут дела сегодня?

Когда называются более известные Бессмертные, например Золя, раздается всеобщее «ах!» – в остальных случаях Бессмертные всем порядком наскучили.

– Здесь покоится Жан-Жак Руссо…

– Ах!..

– …философ и писатель. Господа, пожалуйста, наденьте шляпы.

В первый момент я не понимаю, почему именно Руссо должен получить пощечину. Позднее выясняется, что именно в этом месте в коридоре сильно сквозит; значит, только поэтому.

Как можно помещать философа и поэта на сквозняке?

Правильно. Только философ и поэт стерпит такое.

Так, хватит бессмертия!

Гид стоит перед лестницей, ведущей в крипту; выйти может только тот, кто уплатил чаевую пошлину. Для французов акцию, видимо, аранжировали бы потактичнее, но с иностранными туристами тонкости неуместны. Они не поняли ни слова, их можно просто схватить за грудки и указать на вытянутую пустую ладонь. Чужестранцы все кретины (независимо от одежды). Некоторые так напуганы, что по первому же слову отдали бы свои шляпы.

Наверху новая группа ждет, когда она сможет пойти вниз, и осматривает лица выходящих из подземелья. Что там внизу с ними сделали?