Среди прочих достопримечательностей на улице Сен-Жакоб есть итальянская лавочка деликатесов. Мощная двойная витрина уставлена изысканными лакомствами. Здесь можно запросто все купить – от нарезанной ветчины до лягушачьих лапок, улиток и морских пауков. Выставлены вещи, о которых можно лишь догадываться, рыба ли это, мясо, фрукт или десерт. Роскошные салаты, компоты, фрукты, изделия из теста – все это выставлено длинными рядами, так что вполне может закружиться голова от одного вида этого великолепия.
Это самый фешенебельный и чистый магазин во всем районе, и пахнет здесь всегда поразительно аппетитно и не вызывающе. Сколько бы я ни проходил мимо – четыре или пять раз на дню, – я всегда вынужден здесь останавливаться. Иногда в витрине появляются новые чудеса, но большинство, однако, я уже знаю. Когда я однажды разбогатею или накоплю пятьдесят франков сразу, я буду покупать все яства по очереди, так, как они здесь уложены.
А вообще-то я собирался рассказать не об этом итальянском деликатесном магазине, а о Лео. Лео – это не француз и не венгр. Лео вообще не человек. Лео – это крыса.
Когда я ночью возвращаюсь в отель «Ривьера», то на этом отрезке улицы Сен-Жакоб, где расположена итальянская лавка, спугиваю огромную крысу. Она скачет впереди меня большими прыжками, но, как только я отдаляюсь, снова пробирается назад и занимает сторожевой пост перед спущенными магазинными жалюзи.
Это стало настолько привычным ритуалом, что я сразу же вспоминаю о ней, когда сворачиваю с Рю Суффло на улицу Сен-Жакоб. Перед лавкой я замедляю шаги, чтобы она не наткнулась на меня и имела время для бегства.
Однажды я возвращался домой поздно, было что-то около часа ночи. Я шел пешком от Монпарнаса и по дороге ел кусок хлеба.
Стояла тихая теплая осенняя ночь.
В непосредственной близости от итальянского магазина я укорачиваю шаги и останавливаюсь. Крысы нигде не видно. Я осторожно приближаюсь, и тут она выскакивает из темноты, пробегает несколько метров, но затем останавливается и пригибает голову. Я тоже продолжаю стоять, мы наблюдаем друг за другом.
Я кидаю ей кусок хлеба, чтобы напугать ее и освободить путь, ибо она сидит как раз там, где мне нужно пройти. Хлебный ломтик и в самом деле пугает ее, она скрывается. Позднее я оборачиваюсь и вижу, как она возвращается к хлебу и жрет его.
На следующий день мне снова случилось поздно возвращаться домой, и у меня уже был припасен кусок рогалика. Крыса снова появляется. Я бросаю ей то, что осталось от рогалика. Та же самая штука. Она отбегает, но, как только я ухожу, возвращается и жрет.
В другой день я провожал Анн-Клер домой. Была такая чудная погода, и мы прогуливались по набережной Сены. Пока я оттуда пешком добрался до своей улицы, было уже поздно. У меня не было ни хлеба, ни рогалика.
У итальянской лавки Лео пунктуально отрекомендовался, и едва я успеваю удалиться, он галопом возвращается назад и отчаянно рыщет по мостовой. Я фантазирую или он действительно ищет кусочек хлеба? У этой грязной, отвратительной крысы есть разум?
Я решил отныне систематически приносить что-нибудь Лео и как следует изучить этот случай.
При следующей нашей встрече я рассказал об этой истории Анн-Клер, но ее она совсем не заинтересовала. Наоборот, она отодвинулась от меня и округлила в испуге глаза.
– Скажи, зачем ты проделываешь такие вещи?
– Какие вещи?
– Связываться с крысами! Когда-нибудь она укусит тебя.
– Ну если и укусит? Тебе-то что? Она вдруг цепляется за меня.
– Это причинило бы мне очень большую боль.
– Значит, ты любишь меня?
– Немножко.
– Почему только немножко?
– Потому что больше не хочу.
– Почему?
– Ты же меня совсем не любишь!
– Я не люблю тебя? Отчего ты решила?
– Ты никогда мне этого не говоришь.
Но я люблю тебя, даже если не говорю об этом. Я очень люблю тебя.
– Правда?
– Да. Ты сегодня очень красива, Анн-Клер.
– В самом деле? Я нравлюсь тебе?
– Очень. Хочешь пойти ко мне?
– Нет-нет. Лучше останемся здесь, в саду… Позднее мы прогуливаемся по обоим обсерваторским садам. Говорю только я. Она почти не отвечает, будто совсем не обращает на меня внимания.
– Что с тобой? Почему ты такая странная?
– Я совсем не странная.
– Не спорь! Я знаю тебя достаточно хорошо и заметил: с тобой что-то происходит! Я тебе наскучил?
Она молчит недолго, потом тихо произносит:
– Monpti, я уезжаю.
– Когда?
– Сегодня вечером.
– Куда?
– В Гренобль.
– И все-таки ты могла бы прислушиваться, когда я с тобой говорю. Я провожу тебя к поезду.
– Нет-нет, я не хочу.
– Нет? И когда ты возвращаешься? Она опускает голову и не отвечает.
– Когда? Молчание.
– Почему ты не отвечаешь? Когда ты возвращаешься?
– Не знаю.
– Ты не знаешь, когда будешь снова в Париже?
– Нет.
– И писать мне не будешь?
– А, писать?.. Нет, я не напишу тебе. Это было прекрасно, просто хорошо – быть с тобой, ты был очень мил, но теперь все кончено. Когда-нибудь все равно все кончилось бы. Ты бы уехал, а теперь именно я уезжаю. Это еще прекраснее.
– Ну тогда… прощай, Анн-Клер.
– Не грусти, Monpti. Ты найдешь другую. Новую Анн-Клер.
– Прекратим эту комедию! Прощай!
– Ты даже не хочешь проводить меня?
– Нет. Какой смысл? Адье!
Она держит меня за руку и не выпускает ее.
– Пусти меня.
– Нет.
– К чему этот спектакль?
– Я ведь вовсе не уезжаю.
– Ты не уезжаешь?
– Нет.
– Тогда зачем ты это все говорила?
– Я не хотела тебя больше видеть.
– Но почему?
– Потому что… Подожди, это так странно. Давай сядем, но не в кресла, за которые надо платить. Сюда, на скамейку… Обещай мне, что спокойно выслушаешь меня до конца… Я солгала тебе. Это неправда, что я целый день ничего не делаю. Я работаю.
– Ты работаешь?
– Да.
– Зачем ты лгала мне?
– Чтобы больше понравиться тебе. У меня было две недели отпуска, и здесь в саду я провела свой летний отдых. Отныне я не смогу приходить, время вышло. Если не веришь, спроси у моего шефа в бюро. Мелкие служащие получают свой летний отпуск всегда только осенью.
Анн-Клер – мелкая служащая.
– И ты вовсе не живешь у своих родителей?
– Живу, но мне приходится работать. Я думала, что я не так уж и люблю тебя и мы расстанемся. Не хотела тебе говорить, что работаю и потому не смогу больше приходить сюда днем. А теперь чувствую, что не могу расстаться с тобой. Я привыкла к тебе. Ты даже не знаешь, как можно к тебе привыкнуть. Я так часто думаю о тебе! «Что там сейчас поделывает мой маленький иностранец…»
Боже ты мой, у нее есть работа, и она еще стыдится из-за этого.
– Когда ты занята на работе?
– С восьми до двенадцати и с двух до шести.
– Кем ты работаешь?
– Я младший бухгалтер в одной конторе.
– Тяжело?
– Нет. Только приходится очень рано вставать, потому что контора далеко отсюда.
– Скажи… гм… сколько ты зарабатываешь?
– Два франка в час. А что?
– Да так, меня интересует, можно ли на это прожить.
– Очень трудно, Monpti, притом я все делаю сама – убираюсь, готовлю, шью и даже глажу.
– У вас нет служанки?
– Есть, Monpti… но… Скажи, ты проводишь меня? Мы расстаемся на авеню де Гоблен.
– Дальше тебе нельзя. Если папа тебя заметит, все пропало.
– И что было бы?
– Он может даже убить тебя.
Я приосанился. Я становлюсь важной персоной в Париже, меня даже хотят убить. Определенно папочка говорит после ужина, затянувшись сигарой и уставившись на клубы дыма: «Я пристрелю его как бешеную собаку».
Как раздобыть деньги? Искать работу я сейчас не могу. Я должен каждый день встречать Анн-Клер в саду, а это уже занятие. Неожиданно я вспоминаю, что у меня есть небольшой золотой медальон с Мадонной. Его можно было бы продать. (Нужно было появиться женщине, чтобы я вспомнил об этом.)
Перед отъездом в Париж я получил его от одной девушки в качестве сувенира: «Вот увидите, медальон поможет вам, если вы попадете в беду!»
Правильно. Поможет, если я его продам. Я полагаю, что при этом не совершу никакого свинства. Ведь и дальше буду вспоминать ту, что подарила мне его. Я тоже ей подарил маленькое золотое колечко на память.
Нет. Все-таки это свинство. Я не продам медальон за бесценок.
Я пошел в ювелирную лавку на Буль'Миш и показал его ювелиру, протоптавшись перед тем с полчаса в смятении перед витриной. Ювелиром оказался тонкошеий человечек с птичьей головой. Он вставил в глаз лупу и обстоятельно изучил медальон с Мадонной. Наконец он заявил, что с цепочкой вместе он дал бы за него тридцать франков. Тогда как вещь по меньшей мере стоила франков сто.
В интересах любви я должен поддерживать свой организм. Кроме того, через две недели предстоит вносить квартплату, что составляет сто тридцать пять франков. На эти тридцать франков я пока проживу еще одну неделю, еще неделю сверх того я буду располагать своей комнатой. Что будет потом, я так и так узнаю.
А может, не следовало бы мне это знать?
У нас теперь всегда так получается, что я встречаю Анн-Клер в шесть часов перед ее конторой и провожаю домой, то есть лишь до определенного места – дальше она идти не позволяет. В субботу после обеда она свободна, и мы можем до вечера находиться вместе. По воскресным дням мы не видимся, так как Анн-Клер в это время у своих родителей. На мои тактичные расспросы о семье она отвечает, что мать ее очаровательна и очень мила, отец же напротив – весьма строг.
– Кого ты любишь больше?
– Маму, – говорит она, и голос ее делается удивительно мягким.
Прогулки после трудового дня утомляют Анн-Клер, она заходит ко мне, или я провожаю ее на метро домой. Каждый вечер я жду ее перед конторой в половине седьмого. В шесть работа кончается, но, пока она приводит себя в порядок, проходит еще полчаса. В бюро работает около двадцати человек, и на всех один умывальник; конечно, возникает толкотня – каждый хочет пробиться первым.
Однажды я увидел синяк на ее руке. Она сказала, что кто-то толкнул ее об угол умывальника. С тех пор ровно в шесть она уже выскакивала из конторы как была, с запачканными чернилами пальцами, косо надетой впопыхах шляпкой. Руку во второй рукав она просовывала уже на улице; мы мчались к станции метро, и приводить себя в порядок ей доводилось уже у меня или дома. Лишь бы выиграть время, чтобы дольше побыть вдвоем.
Кросс к станции метро тоже имеет свой смысл. В шесть часов закрываются большие магазины, масса учреждений. Настоящее людское море вливается в станции метрополитена. Каждый едет в метро, это самое дешевое и быстрое средство передвижения. В шесть часов ценой усилий и лишений еще можно раздобыть место в вагоне, в половине седьмого это почти невозможно. К этому времени люди уже на улице стоят в очереди, хотя вагоны метро курсируют каждую минуту. Поэтому нам приходится идти быстро, чтобы за три минуты покрыть расстояние между конторой и ближайшей станцией метро, на что уходит десять минут при обычной ходьбе.
Поездки в метро в любом случае оставляют массу впечатлений. Иногда пассажиров так много, что ногами пол совсем не достаешь, а на больших станциях тебя просто выносит масса выходящих из вагона, хочешь ты или нет.
Случается, что Анн-Клер на полметра приподнималась в воздух и отдалялась от меня на некоторое расстояние. Она еще успевала крикнуть мне:
– Следи, милый, куда меня несет, и пробирайся за мной!
Сначала нам очень не хватало безмятежных часов раннего после полудня: Люксембургский сад… и так далее. Все это пришлось забыть. Нам удавалось провести вместе лишь один час, и то не каждый день. С каждым днем оставалось все меньше надежды, что когда-либо она будет принадлежать мне целиком.
Однажды она ввалилась ко мне в отель сразу после полудня, с раскрасневшимся лицом и сияющими глазами.
– Целуй меня скорей, и как можно сильнее!
– Почему? Что случилось?
– Сильнее… еще… еще!
– Хватит! Что с тобой?
– Солнце выглянуло, и от этого голова кругом пошла. Открой окно, на улице так прекрасно, а ты сидишь здесь в душной комнате.
– Да что с тобой, почему ты здесь?
Она отворяет окно. Теплый свет разливается по закопченным крышам и черным трубам. Маленький пучок лучей проникает даже в комнату.
– Вот видишь, Monpti.
Она распахивает руки и в чисто гимнастическом прыжке бросается мне на шею.
– В чем дело? Да отвечай же наконец! Каким образом ты здесь в такое время?
– Сегодня после обеда мне не нужно в бюро. Я отпущена и могу остаться у тебя до вечера. У тебя нет срочной работы?
– Нет.
– Тогда я тебе дам небольшую приятную работу. Ты садишься сюда в кресло, а я – к тебе на колени, и ты рассказываешь мне, как ты меня любишь. Сначала поцелуй меня. Еще… еще… еще.
– Но все-таки что произошло?
– Мне повысили жалованье.
– Ах вот оно что. Значит, только поэтому.
– Да нет, неправда. Мне совсем не повышали жалованья.
– Так ты теперь получаешь больше или нет?
– Нет. Я останусь до пяти у тебя, а потом пойду в контору.
– Ты только что сказала, что тебе не надо в контору.
– Когда я это сказала?
– Когда пришла.
– До пяти часов мне не надо…
– Ты опять лжешь. Вчера ты тоже лгала. Ты сказала, что у твоего шефа длинная борода, а через пять минут показала мне гладко выбритого старика на улице – вроде бы он твой шеф.
– А он тем временем сбрил бороду.
– Перестань. Ты его сразу узнала, но не сказала: «Смотри, у него исчезла борода», ты сказала: «Этот омерзительный тип – наш шеф». Кто же тогда из нас двоих в дураках?
– Шеф.
– Давай не будем острить, любовь моя. Ты вообще всегда врешь. Я предупреждаю тебя, мы расстанемся, если и дальше так пойдет.
– Послушай, Monpti, я больше никогда в жизни не буду лгать!
– Ой!
– Да-да, я уже приступила к этому.
– Как это понимать?
– Очень просто, Monpti: отныне я вру только другим людям, тебе же никогда. Посмотри, что я тебе принесла!
Из сумочки она достает фотографию.
– Только что снялась. Как она тебе?
– Ты очень красивая.
– Прочти мое посвящение, я написала его на обратной стороне: «La petite folle à son grand fou». «Моему большому дурачку. Маленькая дурочка». Поухаживай за мной, Monpti. Ведь ты даже льстить не умеешь.
– Да что, бесполезно ухаживать…
– Откуда ты знаешь? Ах, если бы ты был французом! Эти умеют говорить! Правда, половина – вранье, но все-таки… От тебя мне достаточно услышать: «Ты очаровательная».
– Ну, ты очаровательная.
– Но не так же!
– Подойдем к окну, Анн-Клер. Видишь, это Париж. Серая масса домов-чудовищ и табуны крыш, под которыми люди живут как муравьи. У каждого мгновенья своя печаль и своя радость. В любую минуту в мозгу возникает преступная мысль. В любое время молятся и в любое время распутничают. В любой момент целуют женщину и обманывают мужа. По-французски это звучит так: «L'homme cocu».
При этих словах Анн-Клер яростно цепляется за меня. Что это? Может, она меня уже обманула?
– Скажи, ты меня уже обманывала?
После небольшой паузы она тихо произносит:
– Да.
Лицо ее неподвижно, она закрыла глаза.
– Как часто?
– Всего однажды.
– Когда?
– Вчера.
– Вчера?
– Гм-м.
Лица ее мне не видно, она положила голову мне на грудь и с силой обнимает меня.
– О Monpti, – вздыхает она.
Сердце мое стучит предупреждающе: хватит, пора кончать, достаточно волнений. Но мне хочется знать подробности.
– Ты ходила к кому-нибудь домой?
– Нет.
– У себя дома?..
– Да.
– Кто это был?
– Я не знаю.
– Француз?
– Не знаю.
– Что это значит? Вы что, не разговаривали друг с другом?
– Нет.
– Ты немедленно расскажешь, как это случилось, ты…
– Он тотчас ушел.
– Конечно – зачем ему оставаться с тобой, грязнухой…
Она вдруг задирает голову, ее лицо горит.
– Что ты сказал? Так знай: я невинна!
– Я отведу тебя к врачу, больная ты душа. Впрочем… не стоит время тратить.
– Куда ты направился, Monpti? Послушай меня, это была лишь шутка. Это мне просто пригрезилось. Вчера вечером я грезила. Не сердись на меня.
– У невинной девушки не может быть таких пошлых видений.
– Ну, мой милый, только не рассказывай мне, какие видения посещают девственниц. Скажи, тебя это очень задело?
– Очень.
– Тогда ты любишь меня. Я уже давно задумываюсь, любишь ли ты меня. Осторожно, ты с ума сошел, ты же рвешь мне платье… Веди себя тихо, иначе я уйду.
– Я больше не выдержу этого.
– Разумеется, выдержишь. Рассказывай дальше: что еще случается каждую минуту в Париже?
– Каждую минуту кто-нибудь сходит с ума, и теперь, вероятно, очередь за мной.
– Ты не сойдешь с ума. Если ты такой, ты не заслуживаешь даже поцелуя.
– Мне двадцать шесть лет – я не могу жить с тобой как отшельник.
– Ну, тогда раздобудь подружку, которая отдастся тебе. Тогда ты не будешь таким взбудораженным, а со мной станешь обходиться вежливее и приличнее.
– Подружку? И это говоришь мне ты?
– Только для одного.
– Тогда я забуду тебя.
– От этого ты меня еще не забудешь. Это знаю даже я.
– Много ты понимаешь в таких вещах. И ты еще смеешь мне говорить, что любишь меня? От такой любви я отказываюсь.
– Если тебе такая любовь не нужна, тогда ты должен чисто по-человечески обо мне заботиться.
– Чисто человечески ты меня не интересуешь.
– Ах так? Спасибо!
Она берет пальто и собирается уходить. Пудрит лицо, подводит помадой губы; движения ее становятся все медленнее и растянутее. Когда с приготовлениями покончено, она тихо стоит передо мной, словно ждет чего-то.
Я не произношу ни звука.
Она еще медлит некоторое время, потом резко поднимает голову, идет к двери, открывает ее, на мгновенье останавливается, поворачивается ко мне и говорит по-венгерски:
– Servus.
– Servus.
Она затворяет за собой дверь, но я не слышу, чтобы она уходила.
Пару минут я выжидаю, потом выхожу из комнаты. Она прислонилась к стене в темном коридоре и плачет. Я беру ее за руку и веду в комнату.
– Я не хотел тебя обижать, глупая. Не плачь, пожалуйста. Я люблю тебя и просто как человека. Да ты и сама не знаешь, какой ты хороший человек.
Неожиданно плач переходит в судорожное рыданье.
– Я так несчастна… целый день… работаю… и мчусь к тебе… как безумная… а ты… мне такое…
– Да не реви же.
Сейчас ее нельзя утешать, иначе она заревет пуще прежнего. Стоило мне забыть про ее слезы, как она тотчас прекращает плакать, еще всхлипывает пару раз, сморкается и затихает. Нужно говорить с ней о каких-нибудь пустяках. Как только она увидит, что ее слезы меня не трогают, боль тоже пройдет.
– Знаешь, что я сделаю, когда у меня будет сто тысяч франков? Анн-Клер, послушай! Ты слышишь?
Она медленно поднимается с шаткой кровати, на которую, всхлипывая, бросилась в пальто и шляпке, и смотрит на меня полными слез глазами.
– Что бы ты сделал?
– Прежде всего я купил бы отель «Ривьера» и выбросил бы Мушиноглазого, как мертвую крысу, в соседний двор.
– А что бы ты потом сделал с гостиницей?
– Продал бы. Посуди сама: что остается делать с этой обшарпанной клеткой? Я купил бы отличную автомашину. Я бы приоделся пошикарнее. Потом пришел бы в твое бюро и влепил бы твоему шефу две пощечины.
– Зачем?
– Чтобы тебя уволили.
– Но на что мне тогда жить?
– И ты об этом спрашиваешь, когда у меня сто тысяч франков?
– К тому времени у тебя не останется ни сантима.
– Ладно, оставим это. А что бы ты сделала, если бы имела сто тысяч франков? Подожди-ка. Скажем так, ты сидишь однажды в бюро и тебе вручают сто тысяч франков. Что ты делаешь для начала?
– В двенадцать я ухожу из конторы…
– Что? Ты способна проработать до полудня, имея так много денег?
– А что делать? Иначе меня выставят за ворота. И я бы немножко нервничала.
– Хорошо, считай, что я ничего не говорил. Что дальше?
– Я выхожу из бюро, иду к метро…
– Ты садишься в метро – со ста тысячами франков?
– Ты забываешь, у меня недельный проездной!
– Ты его сейчас же выбросишь! Говори же!
– Выбросить? Ты сумасшедший? Чтобы его кто-нибудь нашел?
– Ну, хорошо. А потом?
– Потом я купила бы тебе большой букет роз и пошла бы обедать.
– Куда?
– В «Julien».
– За три франка пятьдесят сантимов?
– Нет. За семь франков. Ты был бы со мной. А потом на остающиеся девяносто девять тысяч и еще сколько-то франков скупила бы все твои рисунки.
– Анн-Клер, эти рисунки ничего не стоят… слушай, не кусайся!
– Хочешь, я скажу тебе кое-что?
– Говори.
– Я сегодня в конторе размышляла о жизни.
– Лучше не задумывайся, любимая, ты знаешь, с этого начинается Любой спор.
– Когда-нибудь ты уедешь, я, возможно, даже не буду знать об этом. Когда-нибудь я тщетно буду стучать в твою дверь. Каждый счастлив, когда он молод. Я еще ни разу не была счастлива. Теперь мне уже двадцать лет.
– Двадцать?
– Девятнадцать.
– Оставь это, я сам уже не помню, сколько ты называла.
– Я тоже хочу когда-нибудь быть счастливой. Где же счастье? – спрашивает она. – Где оно? Où est-il? – И оглядывается в комнате, словно собирается здесь найти его.
– Здесь лучше не искать. Я свое тоже потерял в этой комнате.
– Вот так я размышляла о жизни, – добавляет она нерешительно; по ней видно, что она давно сожалеет о всей истории.
– Выходит, я должен жениться на тебе?
– Какая наглость!
В данный момент я не могу понять, в чем дело. Оскорбил ли я ее, потому что мысль о браке пришла мне в голову лишь в такой связи, или она обиделась, потому что я столь недооценил нашу любовь, что уже говорю о браке.
– Я хочу доказать тебе, что я тебя люблю. Предоставь мне эту возможность.
– Изволь – одну уже имеешь: прекрати этот разговор!
– Не бойся, я не хочу, чтобы ты на мне женился, я хочу лишь быть с тобой, проводить время вместе. Я бы привела в порядок твои вещи и готовила бы тебе венгерские блюда. Я только не знаю, где берут паприку. Не бойся, я в восторге от паприки, но она мне пока еще непривычна. Запиши мне все твои любимые кушанья на листке бумаги. Нам надо снять совсем крохотную квартирку и обставить ее. Клетку с канарейкой купить на всякий случай. Там, в этой квартирке, я хочу быть целиком твоей.
– Канарейку мы назовем Эвкалиптусом.
– Ну вот видишь? Совсем просто – быть счастливым, нужно только желать этого. О Monpti, нам ничего не надо, кроме совсем небольшой комнаты и крохотной кухоньки. Комната будет принадлежать тебе, кухня мне. Ты сможешь в комнате целый день рисовать без помех, пока я в бюро. Я буду экономить, ты же не умеешь обращаться с деньгами. А если ты однажды уедешь, ты снова вернешься и застанешь все таким же, как было перед отъездом. Меня тоже. Иначе видишь: я только ношусь целый день между моей квартирой, бюро и твоей комнатой как загнанная мышь. И это жизнь?
– А что твои родители скажут на это?
– Да, ты прав, – говорит она и сразу становится серьезной. – Нам придется сбежать из Парижа.
– Куда?
– На твою родину – не пойдет?
– Нет.
– Тогда мы подадимся в Лондон.
– Ты разве говоришь по-английски?
– Нет, но это ничего не значит. Я завтра же куплю себе английскую грамматику.
– А что будет, если от меня уйдешь ты, Анн-Клер, а не я от тебя?
– Я? Pas possible! Совершенно невозможно!
– Да, ты.
– Ты… ты не оставишь меня?
– Нет.
– Тогда поцелуй меня, и не будем об этом больше говорить.
Я обнимаю ее стройное тело в тонком платье; она совсем плотно прижимается ко мне и подставляет мне свои губы.
– Ведь правда – у нас с тобой впереди еще так много всего? – говорит и спрашивает она этим страстным долгим поцелуем.
– Анн-Клер, посмотри еще раз на Париж. – Я показываю в открытое окно на море крыш за черными трубами, в туманной дали. – Однажды этот город узнает, кто я такой, – пока он этого не знает. Ты меня тоже не знаешь, Анн-Клер. Даже я сам еще не знаю себя.
Она проводит пальцами по моим волосам и целует меня в глаза.
– Видишь, когда ты так мил и так славно говоришь со мной, я ужасно люблю тебя и плюю на будущее. Je m'en fous de l'avenir. Но ты не должен это заучивать, это жаргонное выражение.
– Хочешь пойти поужинать со мной?
– Если ты меня приглашаешь.
– Мы идем в «Julien».
– Я плачу за себя.
– Тогда иди одна.
– Я пойду, только если ты пойдешь. Поцелуй меня, Monpti, но посильнее.
После ужина я расплачиваюсь и кладу два франка чаевых на стол. Пусть видят, что здесь был кавалер, предок которого был важной персоной при дворе короля Маттиаша. Я удаляюсь с гордо поднятой головой.
На улице Анн-Клер говорит мне:
– На, держи их.
– Что?
– Твои два франка. Я выкрала их обратно…