1

В августе 1920 года уполномоченный особого отдела ВЧК на Северном Кавказе докладывал в Москву:

«Считаю необходимым доложить, что в дни последнего напряженного положения Советской власти на Кубани в связи с десантными операциями противника Кубано-Черноморская ЧК и особый отдел 9-й армии продолжали свое дело беспощадной борьбы с контрреволюцией и в самые критические моменты, когда противник стал угрожать непосредственно Екатеринодару, немало содействовали поражению противника и победе красных войск.

С 19 по 23 августа коллегия Кубчерчека беспрерывно работала. Сотрудники ЧК и особого отдела рассылались для вылавливания подозрительных элементов.

За последнее время был раскрыт целый ряд белогвардейских организаций, преимущественно задававшихся целью вербовать и переправлять офицерство к бело-зеленым бандам в горы. Под непосредственным руководством особоуполномоченного Реввоенсовета Кавказского фронта и члена Кубревкома товарища Атарбекова были раскрыты весьма крупные организации, которые имели целью путем насаждения агентов в станицах, советских учреждениях и в частях войск подготовить к концу лета вооруженное выступление казаков, поддержанное десантом из Крыма.

...Честь раскрытия и ликвидации наиболее опасных для Советской власти контрреволюционных организаций на Кубани принадлежит товарищу Атарбекову, который недаром считается грозой кубанской контрреволюции.

На долю особого отдела 9-й армии выпала работа изъятия белого офицерства и чиновничества из пределов Кубани. Всего через три пункта прошло 3120 белых офицеров и чиновников. Мера эта дала блестящие результаты, так как, освободив советские учреждения и военные штабы от белого засилья и лишившись, правда, некоторого количества спецов, мы обезопасили Кубанскую область от взрыва изнутри и лишили противника внутренней поддержки и готового для него аппарата власти. Во всяком случае, если бы до высадки крымского десанта не было произведено упомянутое изъятие белого офицерства и чиновничества, нам было бы несравненно труднее справиться с десантом.

Почти все врангелевские шпионы, в разное время высадившиеся на побережье Черного моря, были задержаны и дали штабу армии весьма ценный материал.

Нахожу справедливым выразить благодарность товарищам Атарбекову и Котляренко за большую работу, проделанную ими в области борьбы с контрреволюцией на Кубани в самые тяжелые для Советской власти дни».

 

Еще некоторое время продолжались операции по ликвидации небольших групп разгромленного врангелевского десанта, укрывшихся в плавнях на побережье.

...Подступиться незаметно к одному из затерянных в лимане крохотному островку было очень трудно, поэтому операцию решили начать ранним утром, под прикрытием густого тумана. Чекисты пробирались с разных сторон на лодках и вброд, сквозь высокий камыш, как в тропическом лесу.

Обитатели острова, врангелевцы, находились в выгодном положении. Они обнаружили чекистов и открыли по ним плотный огонь. Завязался жестокий бой. На помощь оперативной группе поспешил отряд красноармейцев.

Во второй половине дня бой постепенно утих. Оставшихся в живых врангелевцев и бандитов, среди которых был и атаман Марченко, переправляли с острова на близлежащий проселок, где стояли лошади и повозки — транспорт участников операции.

Оперативнику Андрею Крикуну и его помощнику Юрию Гуляеву поручили доставить атамана в Ейск. Дорога предстояла не особенно дальняя, но опасная: не все бандиты в округе были обезврежены.

Солнце уже повисло где-то над тихой морской гладью Азова, приближались сумерки, а по проселку все еще тащился воз, на котором сидел понурый атаман со связанными руками. Крикун и Гуляев шли рядом, молча дымили отсыревшей махоркой. Они еще не отошли от пережитого во время напряженного боя, в котором потеряли двух своих товарищей.

— Куда и зачем везете? — зло спросил продрогший в мокрой одежде атаман Марченко.

— Куда надо, туда и везем, — ответил Крикун, — сиди и не тарахти.

— А чего мне?.. Все равно поставите к стенке, — пытался выяснить свою судьбу Марченко.

— Разберутся... Може, и поставят, — не скрывал положения Крикун.

— Давай тут, — заерзал по повозке атаман.

— Не торопись. Сначала назовешь своих корешов.

— Не достать их вам за морями. Пу́стите меня в расход, а всех казаков не перестреляете.

— А зачем их стрелять. Казаки за большевиков. А ты какой казак? Так... из чернильных душ! — сплюнул Андрей.

— Настоящий, из казачьего рода.

— Так об этом я сегодня в твоей листовке читал, — вспомнил Гуляев. — Там так и написано: «Кто ты такой? — Казак. — Какого происхождения? — Казачьего. — Ну, а какого звания? — Казачьего. — Да кто ж твои батьки? — Казаки!» Получается, никаких забот у казаков: сам казак и все кругом у него казаки. А это не так. Вот ты казак-атаман, бандит, а он — казак-большевик, — указал Юрий на Андрея.

— Улавливаешь разницу? — спросил атамана Крикун.

— Мы с богом за казачью волю и святое дело, — бросил гневно атаман.

— За какую такую волю? Рубить головы православным?.. — уцепился Крикун.

— За казачью.

— Все начинай сначала, — сказал Гуляев с насмешкой. — Ничего не понял, ваше высокородь.

— А ты не пыжься. И тебя тоже поставят к стенке, — пригрозил со злорадством атаман.

— Это за что же? — удивился Гуляев.

— Николка-то твой на нашей, на казачьей стороне.

Крикун и Гуляев настороженно переглянулись. Они знали, что Николай действительно где-то скитался в горах и, по слухам, чуть ли не к банде примкнул. В Кубчека на этот счет были свои соображения, о которых мало кто знал.

— Разберемся без вас, — сказал Крикун.

— И мы разберемся, — с недомолвкой проронил атаман.

— Кто это мы?

— Казаки.

— Э, нет! Мы тоже в стороне стоять не будем. Казаки, шо за большевиков, — власть! Запомни... Да, — вдруг сказал Крикун, чтобы перевести разговор на другую тему, — а где Лебедев? Не скажешь?

— Не достать вам его.

— Достанем, — сказал Крикун.

Атаман еще бурчал некоторое время про себя, но Крикун и Гуляев не обращали на это внимания, и он замолчал.

В тишине темной ночи еще долго были слышны топот уставшей лошади да поскрипывание повозочных колес. Шедшие за ней с нелегкими думами двое чекистов, также неимоверно уставшие за день, все дальше уходили от того безымянного островка в лимане, который навсегда оставил в их душах тяжелую метину. Винтовки они держали наготове: выстрелы из темноты могли раздаться в любую минуту, а атамана, загубившего не одну жизнь, надо было доставить живым.

Контрреволюция, потерпев поражение, разбегалась куда глаза глядят, но ее недобитые остатки не успокоились, не хотели складывать оружие, готовились повести атаки на Северный Кавказ из-за границы, с далеких закрытых позиций. В 1920 году по Грузии и Крыму еще кочевала Кубанская рада, в ней продолжалась грызня между линейцами и черноморцами-самостийниками за призрачную власть. Переправив в Крым к Врангелю все ценности, остатки рады поспешили туда же, облюбовав себе место в тихой Феодосии.

До этого переезда у генерала Букретова, проведенного самостийниками в атаманы, в Тифлисе отобрали булаву и передали ее члену рады Иванису. Генерал остался не у дел.

Надо было чем-то заняться. И генерал вместе со своим адъютантом, подполковником Мацковым, к которому благоволила атаманша, обзавелся в окрестностях Тифлиса молочной фермой.

Фермерские заботы не могли полностью отвлечь генерала от всего того, что происходило в России, но на какое-то время он надеялся укрыться за Кавказским хребтом от невиданной бури, потрясшей необъятную Российскую империю.

Наступил 1921 год. Дни пребывания у власти меньшевистского правительства Грузии были уже сочтены. Высокие горы не могли преградить путь частям 11-й армии, продвигавшейся к Тифлису. И преданный адъютант, по приказу генерала покинув ферму, спешно укладывал чемоданы, в одном из которых недавно хранилась атаманская булава. Букретов торопился в Батум, а оттуда за границу.

В приморском городе уже скопилось немало разного люда — офицеров, генералов, чиновников и попов, сидевших на чемоданах, узлах и мешках. А некоторые были и вовсе налегке — с одной шашкой на боку. Все они всматривались в морской горизонт, поджидая иностранные суда, чтобы отплыть в заморские страны. Благодаря пронырливости адъютанта, Букретову не пришлось толкаться в порту. Он расположился на набережной в гостинице «Ланжерон» и оттуда из окна тоже поглядывал на море. Адъютант почти все время пропадал у причалов и докладывал генералу о новостях, а точнее — о слухах, которые рождались в толчее разношерстной публики.

Наконец на рейде показалось турецкое судно. Взволнованный, запыхавшийся адъютант прибежал в гостиницу, чтобы доложить эту радостную весть. Букретов усадил его напротив себя и некоторое время выжидал, пока Мацков успокоится. Он знал, что адъютанту уже давно грезились заграница и прогулки по Константинополю или Парижу.

— Василий Леонтьевич, трагические события последних месяцев, завершившиеся захватом большевиками власти в Грузии, вынуждают меня распорядиться, руководствуясь высшими интересами попранного безбожниками отечества, оставить вас на некоторое время в России как преданного офицера, на которого я могу всецело положиться.

Мацков от неожиданности и слова не мог вымолвить. Наконец спросил обескураженно:

— Вы оставляете меня? Что я могу один сделать?

— Успокойтесь. Я понимаю, насколько это для вас неожиданно. Но надо было всем показать, что вы уезжаете со мною. Наше отсутствие вынужденное и, надеюсь, будет недолгим. Поле сражения остается в России. А солдаты должны быть на поле боя, а не там... С вами остаются есаул Перекотий и подпоручик Бурсо. Вам надлежит пробраться на Кубань, в Екатеринодар, и связаться с полковником Феськовым. Фамилию свою вам надобно сменить, так как вас знают как моего адъютанта. Вот вам документы на Зимина, инвалида, освобожденного от службы в армии.

Генерал протянул бумажки подполковнику, которому все еще не верилось, что все это всерьез, что его оставляют на произвол судьбы. Рассеянно взглянул на документы, на листки, испещренные женским почерком, — это атаманша снабдила его адресами своих подруг в Екатеринодаре.

— Полковник Феськов, — продолжал Букретов, — передаст вам сведения, которые вы должны будете доставить мне в Константинополь. Полковника вы хорошо знаете, что освобождает меня от дачи вам рекомендательного письма и пароля. Он осведомлен о моем поручении и позаботится об отправке вас — только не через Крым и не через господ из рады — за границу, когда сочтет это необходимым.

 

И Мацков остался. В Крым он и без предупреждения Букретова ни за что не поехал бы, хотя на полуострове рада чувствовала себя в безопасности, время убивала на беспрерывных заседаниях, обсуждая вопросы вторжения на Кубань и выискивая для этого союзников.

И вдруг поздним ноябрьским вечером, когда члены рады за чаем продолжали разговор о создании Кубанского фронта, к ним ворвался полковник Лебедев и объявил тревожным голосом:

— Господа, собирайтесь! Перекоп пал...

— То есть как это?.. Каким образом? — растерянно спросил председатель рады Фендриков.

Лебедева передернуло, и он только махнул рукой в сторону окна, выходившего на улицу. Там уже поднялась суматоха. Все, кто собирался бежать из Крыма, потянулись с узлами и чемоданами к морскому порту, где стояли на рейде французские и английские суда.

 

Французы подбирали остатки разбитого казачьего войска, членов рады, атаманов и всякого рода чиновников и свозили их на безлюдный, усеянный серыми камнями остров Лемнос в Эгейском море. Размещали там русскую эмиграцию в ноябрьскую стужу в палатках, насквозь продуваемых чужими ветрами.

Остров превращался в громадный лагерь, в котором верховодили все те же генералы и офицеры, надеявшиеся получить от французов жалованье по ранее занимаемым должностям. Союзники любезно советовали эмиграции сначала осмотреться, прийти в себя после таких потрясений, а потом снова собираться на Кубань... О жалованье разговоров не было.

Генерал Фостиков не мог ослушаться своих новых хозяев и сразу же энергично принялся формировать полки и батареи, назначал командиров, муштровал казаков. А теми, кто высказывал недовольство тяжелыми условиями, впадал в отчаяние, проявлял вольнодумство либо стремился удрать с острова, занялись контрразведка Лебедева и военно-полевой суд под председательством Косякина. И французы уже принуждали эмиграцию отработать тот голодный паек, на котором они ее держали.

...На Черноморское побережье Кавказа потянулись первые лазутчики, посланные из Константинополя и с Лемноса на Кубань.

20 мая 1920 года в кубанской областной газете «Красное знамя» появилось объявление:

«Кубано-Черноморская областная чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией, саботажем и преступлениями по должности доводит до всеобщего сведения граждан, что все заявления необходимо направлять в Кубчека непременно за своей личной подписью, с указанием имени, отчества, фамилии, места жительства и места службы подателя. В противном случае все анонимные письма без подписи разбираться не будут».

Рабочий завода «Саломас» Матвей Чучмарь, боец 1-й Конной армии, недавно вернувшийся домой по ранению, прочитав это объявление, после недолгих размышлений написал заявление. Давно не приходилось ему садиться за стол и старательно выводить буквы непослушным карандашом, но тут случай был особый, и пришлось покорпеть над бумагой.

«...В нашем дворе, — писал он, — объявился новый жилец, по имени Яков, фамилия Пуханов, не из казаков, скорее иногородний. Квартировал у Кондрата Нечеса, конторщика из пожарной команды.

Нечес говорит, что Яков его племяш, а по-моему, брешет. Кондрата я знаю давно, приходилось видеть и его брата Афанаса, и сестру Дарью, живут они в станице Угодной, но о таковом Якове ни разу не слыхал. У них есть родня в Петрограде. Може, и племяш оттудова прибежал».

Далее в заявлении указывалось, что на руках у Якова имеется удостоверение особой комиссии по вопросам военнопленных и перебежчиков из белой армии, которое он показывал только Кондрату. И хотя такие комиссии существовали, этот момент больше всего и насторожил Чучмаря. В удостоверении было записано, что предъявителю Пуханову Якову Захаровичу после опроса его комиссией присваиваются все права гражданина РСФСР.

Все это вызвало у заявителя подозрения, о чем он за своей подписью и сообщал в Кубчероблотдел ГПУ.

Ознакомившись с заявлением, уполномоченный Андрей Крикун сразу сказал про себя: «Контра! Но — скрытая и потому вредная вдвойне».

В подобных случаях он в своих действиях строго руководствовался памяткой сотрудникам ЧК, которая рекомендовала:

«... не бей во все колокола, так как этим испортишь дело, а похвально будет, если ты их тихо накроешь с поличным, а затем — к позорному столбу».

Без лишних слов и суматохи Андрей тихо проверял заявление. Этот Яков Пуханов в короткое время успел уже поступить на службу в Красную Армию мотоциклистом автоброневого отряда и затем уволиться «по состоянию здоровья».

Уполномоченный Крикун отметил заметную торопливость Пуханова в оформлении увольнения, его подготовку к спешному отъезду, о котором мало кто знал. Медлить было нельзя. В тот самый момент, когда Пуханов на вокзале подошел к кассе и подал кассирше воинское требование на получение билета до Батума, Крикун взял его за локоть и предложил пройти вместе с ним, а кассиршу записал в свидетели.

Пуханова изобличали не только поддельные документы, изготовленные в Константинополе, но и найденные при обыске шпионские записи, а разработанная французской разведкой легенда его появления в Краснодаре — якобы для посещения родственников — была шита белыми нитками.

— Заявление рабочего Матвея Чучмаря, — докладывал неторопливо Крикун начальнику отдела, — подтвердилось. Пуханов Яков Захарович, тысяча девятисотого года рождения, уроженец Петрограда, из семьи чиновника, по профессии электротехник, арестован и уличен. На допросах немного покуражился, но потом сознался, что еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году на пару с отцом бежали в Уфу, служили в армии Колчака в какой-то автокоманде. Затем из Сибири он перебрался в Тифлис, поближе к Батуму, работал в авиационном отряде, а сам выискивал пути бегства за границу. Из отряда уволился, уехал в Батум, устроился там матросом на турецкую шхуну. Вместе с контрабандистами ушел на ней в Константинополь. Это была его мечта — бежать из Советской России. Он так и заявил на допросе. Вот какая нам контра попалась. Мечта!..

— Не отклоняйтесь, — прервал Крикуна начальник отдела Фролов. — Ближе к делу.

— В Константинополе, как он показывает, его подобрали англичане, но он им что-то не понравился. Они отправили его на Лемнос. Там жизнь в палатке на камнях показалась ему невыносимой и он предложил свои услуги французам. Рассказал им о службе у Колчака, наговорил бочку арестантов, как воевал с красными в Сибири. Какой-то полковник Реню завербовал его как элемента, ненавидящего рабоче-крестьянскую власть. Выписали ему липовые документы, посадили на известный нам «Эттихад» и отправили с репатриантами-врангелевцами в Новороссийск. В Новороссийском порту наши хлопцы засекли его и на берег не пустили. Возвращаться с пустыми руками в Константинополь ему было невозможно. Что делает контра? «Эттихад» отвалил от причальной стенки и поплыл вдоль берега до Геленджика. Пуханов выпрыгнул за борт и в темноте вплавь добрался до берега. Пешком дошел до Новороссийска, а уж оттуда подался в Краснодар.

— Какое задание имел от французов?

— Поступить на службу в Красную Армию спецом, собрать сведения о частях на Кубани и вернуться обратно в Константинополь.

— Успел что-нибудь сделать конкретно?

— При обыске изъят лист, на котором он собственноручно записал воинские части, где ему приходилось бывать самому или о которых довелось слышать от сослуживцев, фамилии командиров этих частей, количество людей в частях, их вооружение. Да еще нашли оттиск одной сургучной печати. Вот, сам показывает. — Крикун перелистал протокол допроса и прочел показание: — «За время моей службы никаких подлинных документов достать не смог, но составил дислокацию воинских частей на Кубани». Признался, что в Батуме намеревался сесть на иностранное судно, уйти за границу и передать собранные им сведения французской разведке. Дорога эта ему известна по первому разу.

— У кого он жил в Краснодаре?

— У дальнего родственника по матери, пожарника Нечеса.

— Тот знал, что Пуханов к нему прибыл из-за границы со шпионским заданием?

— Подозревал что-то нечистое, но конкретно не знал. Нечес задержан.

— Отпустите.

— Убежит, — мрачно сказал Крикун.

— Зачем ему бежать, если он ни в чем не виноват?

— Так говорит же, что что-то подозревал, но не придавал значения.

— Отпустите домой, товарищ Крикун.

— Есть.

— Не было ли Пуханову задания с кем-то встретиться на Кубани?

— Нет. Говорит, что случайно видел на улице в Краснодаре одного офицера, которого встречал там, но больше о нем ничего не знает.

— Установили?

— Пока что нет.

— Надо найти.

— Есть.

— Какой нам следует делать вывод из дела Пуханова? — прохаживаясь по кабинету, спросил начальник отдела.

Крикун понял, что вопрос — к нему, и тут же высказал свои соображения о необходимости перехвата связей и путей заброски агентуры на Кубань по возможности на дальних подступах, когда еще только замышляется операция.

— Поразмыслим, — выслушав Крикуна, сказал Фролов. — Теперь уже не из Крыма, а вон откуда залетают к нам перелетные птицы. Согласен, что лучше кольцевать их там, когда они готовятся к перелету к нашим берегам. Не мешает побывать в тех краях и посмотреть своими глазами. Как думаешь?

— Не мешает, — согласился Крикун.

— Тогда готовься.

— Я?! — удивился Андрей.

— Ты. А что?

— Меня же вся контра знает. Как увидят... сразу разбегутся, — пошутил уполномоченный, хотя в этих словах была правда: его действительно знали многие на Кубани.

— Ничего. Знают Крикуна, а ты поедешь Бабичем на том же «Эттихаде». Как?..

 

2

С большим трудом в марте 1922 года Мацков добрался до Краснодара. Измотанный дальней дорогой, постоянной тревогой за свое нелегальное положение и подложные документы, он раздумывал, к кому же направиться и как объяснить свое появление в городе.

Из всех адресов он предпочел один из полученных от атаманши. На улице Пластуновской проживала ее сестра — Зинаида Никитична Беловидова. Поздним вечером Мацков постучался к ней. Она приняла его не с распростертыми объятиями, но предложила на время остановиться у нее. Уже в первый вечер, потушив лампу, в чуть протопленной комнате они вели тихий разговор, как два заговорщика, доверяя друг другу свои тайны, определившие их дальнейшие взаимоотношения.

Беловидова поведала Мацкову о своей работе машинисткой в Кубсельхозсоюзе, где у нее были близкие знакомые и поклонники — бывшие офицеры, скрывающие свое прошлое. Они ее не выдавали как родственницу бывшего атамана. Этот негласный союз поддерживался еще и тем, что она оказывалась полезной для своих знакомых, выполняя разные их поручения. Об этом она намекнула с легкостью болтливой женщины, за что сразу не понравилась Мацкову. Но выбора у него не было.

Мацков опасался расспрашивать, что конкретно она имела в виду, хотя уловил ее осведомленность о некоторых уцелевших чинах из белогвардейского «Круга спасения Кубани». Этого ему было достаточно, чтобы осторожно поинтересоваться:

— Где мне найти Бориса Феськова?

— Феськова?.. Не знаю. Могу навести справки.

— У кого?

— У нашего начальника ночной охраны капитана Мити Ждановского, моего хорошего знакомого. Его жена частенько забегает ко мне... с разным рукоделием, чтобы прикрыть нашу связь. Я для него кое-что печатаю на дому. Митя — человек надежный.

Мацков знал Ждановского как однокашника по военному училищу, и у него чуть было не вырвался восторг от услышанного. Но он тут же спохватился и попросил Беловидову не наводить справки через Ждановского, хотя поинтересовался, где живет Митя и как найти его контору.

— Можно попробовать устроиться к нему на работу, — предложила Беловидова. — У него там вся охрана из офицеров, всякого рода унтеров, подхорунжих и вахмистров. Они все горой за него...

Мацков слушал Беловидову, а сам уже продумывал, где ему лучше встретиться с Ждановским — на работе или дома. Он еще раз попросил ее пока не говорить с Митей ни о Феськове, ни о его, Мацкова, появлении, так как он прибыл на Кубань нелегально.

Беловидова была несколько удивлена такой осторожностью гостя, но промолчала и стала расспрашивать о сестре и Букретове, не скрывая своей зависти, что им удалось выбраться за границу из кошмарной России.

— Ах, как бы я хотела быть там вместе с ними, — откровенно высказалась она. — А что же вас оставили? Сестра столько мне рассказывала о вас...

— Приказ, милая Зинаида Никитична, приказ... Да и судьба. От нее никуда не уйдешь.

Разговор незаметно перешел к былым временам, увлечениям, которые пришлось оставить, так как смута, охватившая Россию, все перепутала в жизни благородных людей, к которым они себя причисляли, остались одни воспоминания. А еще недавно Беловидова посещала литературный салон своей знакомой актрисы, где молодые поэты читали стихи, от которых она буквально млела. Да и сама как-то незаметно увлеклась русскими сонетами, о которых много говорила, стремясь обратить на себя внимание своей оригинальностью.

Беловидова обхватила голову руками, помолчала, словно отрешаясь от всего земного, и прочла наизусть:

— Вам, мужчинам, не понять этой боли, — вздохнула она.

От сестры Беловидова знала, что Мацков тайком пописывал стишки, но не надеялась, что до него дойдет ее настроение.

— Великолепно! — восторженно сказал он. Откинув голову, он что-то припоминал, затем ответил ей словами, которые отыскал в своей памяти:

Беловидова словно очнулась. Стихи усилили ее боль от безвыходности своего положения в этом мире. Она уставилась на гостя пронизывающим взглядом, все так же крепко сдавливая ладонями виски. Вдова Беловидова была еще молода, но считала, что жизнь ее прошла, и поэтому все крайности, которые она позволяла себе в минуту отчаяния, тут же сама и оправдывала внутренним монологом, как молитвой перед неизбежной кончиной. Ей почему-то, захотелось в эти минуты переодеться в длинное платье из вишневого панбархата, в талию, с длинным рукавом, слегка собранным у плеча, с воротником стойкой, и покружиться в упоительном вальсе с мечтательным офицером. А потом хоть потоп...

Мацков сидел перед ней уставший и никак не был похож на того офицера, который ей представлялся, да и мысли его, похоже, заняты совсем другим. В беспросветной тьме мартовской ночи он не увидел, как по ее лицу скатились слезинки, которые она тут же смахнула. Потом она решительно встала, сказав, что утро вечера мудренее...

Встреча с Ждановским, к которому Мацков пришел под предлогом поступления на работу, ничего хорошего не дала.

Однокашник не только был удивлен рискованному его появлению, но и в назидание грубо высказал несколько советов по части конспирации.

— Пойми же ты, дурья твоя голова, что ЧК разгромила «Круг». Феськов и многие другие арестованы. Извини, но принять тебя на работу не могу, потому что новый человек сразу же привлечет внимание. Начнут копаться: кто ты, откуда такой взялся... Бывает, что я сам дома не ночую...

— Что же мне прикажешь делать?

— Ты кто? — спросил его в упор Ждановский.

— Как кто? Подполковник Мацков, Василий Леонтьевич, адъютант.

— Ну и наивный же ты, братец, ничему не научился... Впрочем, не обижайся — все штабные на один фасон. Букретов давно не атаман, никакой ты не адъютант и не подполковник. Ты теперь только гражданин Мацков и даже не можешь называть себя своим собственным именем, которым тебя окрестили.

Мацков кое-что понял после этого разъяснения и сказал тихо:

— Я Зимин Александр Иосифович...

— Вот, вот... Советую с этого везде начинать.

Мацков тут же показал документы на имя Зимина, но и после этого Ждановский продолжал ему разъяснять, что время открытых выступлений против Советов прошло, хотя станичники и недовольны продразверсткой. Советы это учитывают и разрешили частную инициативу, организуют кооперативы.

— Значит, ты за Советы?

Ждановский ядовито улыбнулся. До чего же наивен и прямолинеен этот интеллигентик Мацков!.. Но он сдержал себя и сказал:

— Надо выждать. Посмотреть... А пока помогать тем, кто в горах и в плавнях, находить преданных людей, поддерживать в них дух «ледяного похода». Если ты пришел ко мне за советом, то ничего другого не могу предложить, кроме как уходить к зеленым, и как можно быстрее, иначе тебя поймают, как куропатку.

В планы Мацкова не входило связываться с зелеными. Он намеревался скорее вернуться к Букретову, но для этого нужно было все же собрать кое-какую информацию о положении на Кубани.

— А твои идут к зеленым? — поинтересовался Мацков у Ждановского, имея в виду его подчиненных.

— Недавно я пригласил одного сотника и хотел ему поручить ходку к Рябоконю. Кое-что передать... Подвожу его издалека к этому поручению. Знаешь, что он мне ответил?

Мацков даже рот раскрыл в ожидании.

— «Я занимаю приличное место, — говорит он мне. — Службой дорожу. Я идейный кооператор, а посему мне Соввласть приемлема. Она в самых широких объемах проводит в жизнь и развивает кооперацию». Это говорит сотник! Ясно? Пришлось взять грех на душу. Послали мы его в «командировку». Чрезвычайка все же заметила, ищет...

— Ну а как можно оценивать наши отряды в горах? Их боеспособность, оружие, боеприпасы? — допытывался Мацков.

— Я замыкался на Феськове. А вообще, устраивают фейерверки в станицах, — улыбнулся Ждановский. — Отправляйся к Рябоконю, все узнаешь. Правда, за ним ЧК гоняется, но волков бояться — в лес не ходить.

Про себя Мацков отметил, что его устраивало исчезновение Феськова. Это освобождало адъютанта от главного поручения Букретова, а к Рябоконю никаких заданий он не получал и не собирался пробираться к нему.

Мацков и Ждановский договорились еще встретиться. Прощаясь, адъютант извинился за визит, дав понять, что у него другого выхода не было, поблагодарил однокашника за дельные советы. Затем поторопился к Беловидовой, прожил у нее еще больше недели, покидая ее жилище только для того, чтобы послушать на улице кубанские новости, которыми он стремился запастись для доклада Букретову.

Пришел день, когда торопившийся с отъездом Мацков пришел к выводу, что больше он ничего добыть не может, в России его ничто не удерживает и ему пора отправляться в Константинополь. Об этом он доверительно поделился с Беловидовой и поинтересовался, не знает ли она надежных людей, которые могли бы оказать ему содействие в его планах. Зинаида Никитична вначале хотела связать его условием, что он возьмет ее с собой, но потом одумалась. Мацков показался ей не тем человеком, которому можно было целиком вверить свою судьбу. Беловидова дала ему адрес своей школьной подруги Эллы Данассис, балерины, выступавшей в портовых питейных заведениях Новороссийска перед иностранными моряками. По слухам, гречанка пользовалась большим успехом. Ее отец служил переводчиком в порту, бывал на иностранных судах и поэтому, как представлялось Беловидовой, мог помочь Мацкову.

 

3

Двое русских, врангелевский полковник Лебедев, еще недавно занимавшийся заброской агентуры из Крыма на Кубань, и его агент подъесаул Малогутий, нисколько не заботились о том, что их может кто-то подслушать в захудалой пивнушке в Константинополе. Говорили они о России, и один из них, помоложе, собирался вернуться по морю на Северный Кавказ, а другой пока предпочитал оставаться в Константинополе. Они обсуждали варианты заброски на Черноморское побережье Кавказа нелегальной группы из русских эмигрантов во главе с полковником Орловым. В нее входил и подъесаул Малогутий.

Полковник Лебедев, напутствовавший Малогутия, монотонно, по отработанному трафарету повторял то, что не раз говорил своим агентам, которых посылал еще из Крыма на Кубань. Он знал, что мало кто из них возвращался с докладом о выполненном задании, но врангелевская разведка, в которой он служил, настойчиво направляла тогда на Кубань одиночек и группы с задачей поднять казаков против Советской власти. Знал, что авантюра с высадкой десанта на Кубани провалилась и не помогли посланные агенты. Но Малогутия он вновь призывал к активной борьбе с большевиками и опять высказывал надежду на восстание на Северном Кавказе. Подъесаул слушал его внимательно и верил полковнику.

Когда закончился скучный инструктаж, Лебедев предался воспоминаниям о былых временах, называл своих родственников и знакомых, оставшихся на Кубани, и наказывал Малогутию, если представится возможность, заглянуть в Краснодар и дать им знать о том, что он, полковник, жив и здоров. Подъесаул обещал исполнить просьбу и, почувствовав сентиментальное настроение Лебедева, позволил себе поинтересоваться, не собирается ли полковник сам на Кубань. Малогутий и в самом деле считал, что Лебедев мог организовать какую-то вооруженную вылазку на побережье.

Полковник долго раздумывал, как бы уйти от прямого ответа.

— Видите ли, подъесаул, у военных принято перед наступлением провести глубокую разведку, а уж потом, И это неизбежно, все мы будем на Кубани. Там остались преданные нам люди из вашего, и нашего конечно, «Круга спасения Кубани». В горах и в плавнях. Они ждут нас.

Малогутий куда больше знал о «Круге», но также надеялся, что кто-нибудь из уцелевших обрадуется его появлению на Кубани и присоединится к нему.

В тот момент, когда хозяйка пивной меняла им бутылки, в дальний угол прошла новая пара — жирный турок в феске и красивая женщина, по виду из эмигранток.

— Лидия Павловна? Не может быть! — привстал Малогутий и горящими глазами показал Лебедеву на вошедших. — Вы узнали ее?

— Лидию Павловну? Как же, как же, знаю. Жена полковника-артиллериста. Он служил в Добровольческой армии. Слава богу, выбрался из Новороссийска со своей прелестной супругой. Знаю, знаю, — с каким-то странным спокойствием кивал полковник.

В Константинополе, где скопилась масса разного люда, бежавшего из революционной России, надо было добывать деньги на жизнь, на пропитание. На турецком берегу, в большом разноязыком городе, где все испокон веков покупалось и продавалось, надо было иметь особые качества, чтобы не утонуть в водовороте бурлящих людских приливов.

Лидии Павловне пришлось поступиться некоторыми своими представлениями и вкусами. Она придерживалась изысканной офицерской публики, но раздумывать долго не пришлось. Довольно скромный номер дешевой гостиницы, который она занимала, требовали освободить. Муж ничего не мог ей предложить, кроме лагеря русского воинства, в котором он жил. Из ценностей, что они привезли из России, почти ничего не осталось.

— Я не могу здесь оставаться и видеть, как она продает себя! — сказал подъесаул Малогутий. — Представьте — мой идеал продает себя... Понимаете, полковник, до чего мы дошли, до чего мы довели наших дам. Я ей ничего не могу дать, но и видеть ее не могу.

— Этот офицер-турок устроил ее в ресторан «Чершикоку» с условием, что она будет выполнять обязанности агента турецкой полиции, ну и... — полковник выразительно прищелкнул пальцами. — Она ведь немного изъяснялась на турецком языке. Научилась в Ялте, у родственников, где подолгу жила в окружении богатого общества, меняя свои модные туалеты.

— Вы мне скажите, полковник: как же она, сойдясь с турком, продолжает жить с мужем? Он ведь знает о ее связи. Какой же он жалкий, этот дворянин... Это мы с вами довели женщин до такого падения. Турки пользуются этим. Я бы на месте мужа застрелился.

Полковник Лебедев, бывший порученец Врангеля, пил пиво и молчал, окуривая себя прозрачным дымком. Теперь он, умело лавируя между монархистами и казачьими атаманами, старался укрепить свои связи с французской разведкой в Константинополе, так как от нее он получал хотя и небольшие, но реальные деньги. Присматривался к жизни в Константинополе, кое-что знал и делился с Малогутием, предлагая ему держаться теперь подальше от таких «баб», как Лидия Павловна.

— Вы мне об этом не говорите. Не хочу слышать. С меня достаточно. Я отправляюсь к зеленым в их берлоги в горах и оттуда буду совершать набеги на большевиков. Я хочу им отомстить за Лидию Павловну, — громким шепотом сказал подвыпивший подъесаул.

— Мстить надо за Россию.

— Господин полковник, извините, но вы ничего не поняли. Лида — это Россия!

— Может быть, может быть, но... — Тут Лебедев, сославшись на слова какого-то эмигранта Гаспринского, сказал Малогутию, что Лидия Павловна активно используется контрразведкой, и не только турками, но и русской колонией в Константинополе.

— Гаспринский все знает, — сказал Малогутий. — Плут он... Турки что? Здесь крепко окопались наши союзники — французы и англичане. Да и немцы на берегах Босфора всегда были, как дома. Вот они, как я понимаю, тоже будут охотиться за русскими.

— Виновата, братец, во всем, что произошло в России, русская литература. Она долго готовила все то, что мы сейчас здесь пожинаем, — после небольшой паузы сказал Лебедев.

— Точнее?.. Я как-то об этом не имел случая подумать.

— Изволь! Тургенев, граф Толстой, Чехов, Горький и другие, помельче, блестяще изображали пороки людей нашего общества. Пороки, а не положительные стороны. Они все сделали, чтобы обнажить эти пороки, выставить их перед русским народом напоказ. Если им поверить, то выходит, что у нас с тобой в государстве Российском ничего хорошего и не было. Что ни книжный герой, то с изъяном, пессимист или нигилист, никчемный человек, прожигающий жизнь. Такая вот литература подготовила русскую революцию.

— Революцию подготовили большевики, — выслушав довольно пространные рассуждения собеседника, упрямо сказал Малогутий.

— Большевики лишь умело воспользовались настроениями тех, кого подготовила литература. Да и сам большевик зародился где-то на ее страницах. Можно сказать, он — воспитанник русской литературы. С другой стороны, литература воспитала безвольного русского интеллигента-нигилиста, не знающего, чего он хочет. Много рассуждавшего о чести и долге, вздыхающего, но не сумевшего защитить себя! Почитай произведения наших писателей, и на тебя нападет такая беспросветная тоска, что ты будешь как в мареве! Нет уж...

Они вышли из пивной, и перед тем как расстаться на углу узкой, кривой улочки, полковник Лебедев протянул руку Малогутию:

— С богом... В добрый час, подъесаул.

 

4

Бело-зеленые банды, на которые так надеялись царские полковники и генералы, бежавшие за границу, не находили поддержки у казачества Кубани, но белогвардейская эмиграция продолжала засылать на юг России своих офицеров.

С благословения монархистов и высокого русского воинства они отправлялись на Северный Кавказ все с тем же наказом: собрать остатки недобитых бело-зеленых банд, совершавших разбойничьи набеги на хутора и станицы Кубани, сколотить вокруг них казачье войско и поднять восстание на Кубани.

Посланец Лебедева Малогутий свое дело находил проигранным. Но при этом он считал долгом отчитаться перед тем, кто его послал. Не доложить по начальству он не мог. Ему очень хотелось, чтобы знали о нем. На недолгих лесных стоянках он пространно описывал свои похождения и складывал записи в полевую сумку в расчете на то, что его донесение может в конце концов попасть в руки заинтересованных лиц за границей.

«...В мае месяце 1922 года, — выводил старательно подъесаул, — была получена телеграмма Лебедева на имя полковника Орлова, чтобы он явился в город Трапезунд для получения инструкции. Взяв с собой есаула Лаштабегу, Орлов отправился туда. Оставшаяся в г. Ризе команда ожидала дальнейшего приказания. Не получая от Орлова десять суток никакого указания, я натолкнулся на разные размышления. От старших чинов уже получались недоразумения, хотя я со своей стороны не допускал, чтобы полковник Орлов мог пойти на предательский шаг. Всегда высказывал свое мнение, что может стрястись несчастье. Но полковник Козликин и чиновник Строкун возбуждали в команде недоверие и сбивали ее отправляться в путешествие хотя бы пешком, лишь бы не ожидать. 4 июня получаем сведения, что полковник Орлов уже на пристани, на судне, и чтобы мы были готовы к погрузке вечером. Тихо в тот же день погрузились и с богом отправились, куда все стремились. Когда отошли от берега, полковник Орлов объявил причину своего молчания и почему он долго задержался в Трапезунде. Нужно бы Строкуну и Козликину попросить извинения, но этого они не пожелали. 6 июня вышли на берег около местечка Гудаут. Благополучно расспросивши дорогу, пришлось идти ночами до селения Пеху. Как впоследствии оказалось, Строкун с есаулом Лаштабегой послали расспросить дорогу у встречного монаха, но он их обманул. В Пеху, к нашему счастью, я встретил казака Бондаренко, родного племянника моего друга. Он состоял на службе у сельского комиссара. Отнесся гостеприимно, снабдил продуктами на дальнейшую дорогу, познакомил с одним есаулом. Этот есаул состоял на должности сельского учителя, оказался сослуживцем по полку войсковому старшине Ковалеву и полковнику Козликину. Через него послали первое донесение за границу. Бондаренко указал нам кратчайшую дорогу через перевал на Лабу, где находились зеленые под командой Козлова. Спустившись по реке Лабе до хутора Псемена, повстречали казака станицы Псебайской Чепурного. Его рекомендовал нам Бондаренко. Чепурной бежал от товарищей красных, повел нас к Козлову через Лабу. Строкуна Василия Яковлевича сбила вода, и он утонул. Все мы воротились обратно. Остались ждать от Козлова проводников. На седьмой день прибыли к Козлову, ознакомились с обстановкой, написали донесение. Послали его через Козлова и есаула, находившегося в селении Пеху. Отдохнувши трое суток, шесть человек во главе с полковником Орловым двинулись под станицу Баговскую, где должны были отыскать группу зеленых. Полковник Козликин и войсковой старшина Ковалев остались в Лабинском отделе. Не доходя до хутора Псемена, Орлов послал проводника, казака Чепурного, с целью разведки. Возвратившись, Чепурной доложил о благополучности. Там мы встретили казака Бледных, узнавши от него, что два человека без документов были задержаны чекистами и отправлены в Майкоп. По описанию наружности задержанных мы признали в них полковника Кравченко и войскового старшину Назаренко. Они были посланы впереди нашей группы.

Хуторской комиссар нам предложил, чтобы мы на хуторе задержались, а он пошлет отыскать зеленых. В этом мы узрели западню. Держали его как заложника. Мы послали своего человека, который через восемь суток прибыл с зелеными, они привели для нас лошадей с седлами.

Полковник Орлов назначил меня возглавить зеленых в Майкопском отделе. Ознакомившись с группой, я назначил себе помощников: хорунжего Сапожкова и подхорунжего Супрунова. Людям приказал им подчиняться. Казаки исполнили мое распоряжение. Через несколько суток я с полковником Орловым отправился под Майкоп, чтобы установить связь с городом и выйти на связь с заграницей.

За время нашего отсутствия есаул Лаштабега завел переговоры под станицей Баговской с советскими представителями, приехавшими из Майкопа.

Мы возвратились под станицу Даховскую, окруженную высокими горами, где решили отыскать старых зеленых, которые знакомы с обстановкой. Полковник Орлов поехал за реку Белую отыскивать есаула Шумакова, а меня послал под станицу Баговскую и передал приказание есаулу Лаштабеге связаться с грузинскими организациями. Отправился обратно под станицу Даховскую к полковнику. Прибывши, доложил, что сделал и что с грузинскими организациями можно связаться через скотоводов имеретин, которые находятся в горах. Вторично отправились с полковником под город Майкоп. При нашем отъезде полковник послал проводников: подхорунжего Шрамова и урядника Нестерова в Екатеринодарский отдел. Под Майкопом мы прожили около месяца, но никакой связи не установили. За это время пришлось убедиться, что представляет собой Советская Россия.

1. Власть. Возглавляют ее в Советской России малограмотные мужики.

2. Войсковые части. Хотя и вводится в них дисциплина, но ненадежны для власти. Воспитаны плохо, обмундированы отвратительно.

3. Население. Ужасно угнетено. Молодое поколение развращено до безумия, отношение к власти отвратительное. Болезни среди населения процветают, средств для лечения нет.

4. Налоги. Власть без налогов жить не может, потому что финансовые отношения Советской России быстрыми шагами идут к банкротству и советская монета ничего не стоит. Служащие все получают натурой.

5. Отношение населения к нам, приехавшим из-за границы, очень недоверчивое, потому что Кубань пережила много всяких восстаний. Без оружия нам тут жить нельзя. У нас спрашивают, верно ли, что мы из-за границы, и не думаем ли мы поднимать восстание. Вера в него подорвана. Непременно здесь нужен человек из старых и известных генералов, который пользуется популярностью и доверием.

Из-под Майкопа мы с полковником Орловым отправились обратно в горы, под станицу Даховскую. Зеленые заготовляли себе продукты для зимовки, потому что по всему видно, что переворота в скором ожидать не предвидится. У зеленых появились люди разного убеждения. Для более конспиративной жизни разделил их на мелкие группы. Ненадежный элемент тоже разделил на группы, назначив начальников групп. Предупредил Сапожкова, чтобы он был осторожен по отношению к ненадежным казакам, чтобы никто, за исключением меня и полковника Орлова, не знал, что предполагается на следующий день, где кто думает зимовать. Орлову я докладывал обо всем, мною замеченном и сделанном, и что предполагаю. Относительно есаула Шумакова докладывал, что таковой ни на какую должность не годится, потому что развращен до невозможности и самостоятельного у него нет ничего. Такой элемент лишний для жизни, в особенности среди зеленых. Полковник Орлов со мною согласен. Когда я кончил распределение команд и назначение начальников, с полковником было решено, чтобы я с группой отправился в горы и связался с грузинскими организациями и с заграницей. Решено было, что полковник напишет донесение за границу и оставит на указанном месте, и когда я возвращусь, отправлю за границу. Было установлено, где мы должны встретиться с полковником и решить окончательно, где будем зимовать. Полковник должен ехать под Майкоп, там достать себе документы для проживания в совдепии.

Я прибыл на место, где полковник должен оставить донесение, но такового не оказалось. Никто не являлся, и неизвестно, что случилось с полковником. Побывал я в нескольких местах, где бы мог его видеть, но никто не мог мне сообщить, где он есть. Из этого я заключил, что полковник попал под влияние Советов. Я стал продолжать заготовку продуктов на зиму. Посоветовался с полковником Сеоевым, как быть. Его группа всегда рядом с нами и самая дисциплинированная. Договорились держаться на зимовке вместе.

Зеленых распределяю на три категории: первая — казаки, скрывающиеся в лесах еще с 1920 года. Они надеются, что придут из-за границы и освободят. Сдаваться Советам не хотят, потому что много сделали против них. Их ждет только веревка, потому что они не подходят ни к какой категории амнистии. Эти казаки превратились в разбойников за долгое пребывание в лесах. Вид таковых дикий, почти зверский и безжалостный. Вторая — бежавшие от советского правосудия, разного рода проворовавшийся сброд, все преступники, развращены, занимаются только разбоем, грабежом и воровством. Третья — это советские верные служащие, поступают к зеленым с целью разведки и расправы с влиятельными зелеными, внесения раздоров в группы зеленых.

Есть и женщины, которые приходят к зеленым. Их поступки отравляют нашу жизнь, приносят бедствие. Группу есаула Шумакова недавно подбила одна женщина на налет на станицу. Ограбили всю станицу, не разбирая никого, вопреки моим распоряжениям. Я приказывал больше брать у коммунистов и активистов. Мне были заявлены жалобы, что зеленые ограбили всю станицу. Через некоторое время группу Шумакова разбили красные под станицей Баговской, отбили всех лошадей с вьюками.

Создалось тяжелое, безвыходное положение. Чекисты день и ночь преследуют нас. Надвигается зима. Казаки стали сдаваться красным. Тогда я спустился с гор, чтобы справиться, что происходит, собрать остатки зеленых, но получил сведения, что меня ищут и во что бы то ни стало живого. Я подозревал некоторых, что они советские служащие. Расстреливал сам на месте. Шумаков, по моему предположению, тоже работал на большевиков. Он с темным прошлым. Брат его коммунист еще с 1905 года.

Зимой в горах я встретился с грузинами, но было поздно, чтобы отправить связь за границу, из-за снежных заносов главного перевала.

Во время поездки по отделу я узнал, что войсковой старшина Ковалев был пойман в станице Лабинской большевистской контрразведкой, но дальнейшего результата не знаю. В горах я узнал от имеретин, что на хуторе под станицей Псебайской были пойманы чекистами шестеро из нашей группы, прибывшие из-за границы: полковник Макеев, сотники Ильин, Кобань и казаки Федоров и Виртий. Имя шестого не выявлено, кто таковой. Пойман также войсковой старшина Назаренко и посажен в тюрьму в Майкопе.

Когда устроился я на зимовку в горах, посылал в разведку в станицы с целью узнать про полковника и его казаков — зеленых, но выяснить ничего не смог из-за усиленных облав и стремления поймать меня. Ждем от вас помощи».

Донесение Малогутия, конечно, было далеко не полным.

Чекисты, преследовавшие банду, нашли тайник Малогутия, в котором он прятал архивы своей канцелярии, надеясь представить их чинам, укрывшимся за границей, чтобы доказать документально свое усердие в выполнении их задания. Некоторые свои дела он оформлял протоколами. В протоколе № 1 он записал:

«1922 года, сентября 24-го дня. Махошевская дача войскового леса под станицей Кужорской.

Я, подъесаул Кубанского казачьего войска И. Ф. Малогутий, составил протокол по поводу поимки заместителя комиссара Майкопского отдела. Спрошенный мной показал:

Я — заместитель комиссара Майкопского отдела Кубанской области Сергей Смирнов, коммунист, на должность назначенный в Майкопский уезд административно из Краснодара, уроженец села Хорошева Костромской губернии, 28 лет, женат.

...В настоящее время Россия переживает большие трудности потому, что кругом блокирование как большими, так и малыми державами. Они в выжидательном положении войны против России. Могу сказать, что ничего у них не выйдет. Существовать эта власть будет, на что направлено все старание РКП(б).

Состав и расположение армии на Кубани не знаю. Больше показать ничего не могу. Смирнов.

Составил протокол подъесаул Малогутий».

В другом протоколе излагались допрос и дело казачки Марии Матвеевой, которую ночью на сеновале захватила банда бело-зеленых Романа Турецкого в станице Роговской. Ее заподозрили в намерении отравить бандитского главаря какими-то ампулами, которые у нее обнаружили.

«Когда я пришел в землянку, — записал Малогутий, — то увидел Марусю плачущей, Турецкого с наганом в руках, а другого с плетью. Они ее допрашивали. На другой день решили жизнь Марусе не даровать, так как она всего не рассказала, а расстрелять. Приговор привели в исполнение, но не расстрелом, а отрубили ей голову и бросили на тропе.

Так они поступили и с комиссаром Смирновым, и со многими другими советскими гражданами».

 

5

На теплоходе «Апостолос» Зимин-Мацков под покровительством капитана, связанного с белогвардейской эмиграцией, благополучно добрался до Константинополя. В радужном настроении, нигде не задерживаясь, он направился к бывшему атаману с докладом и надеждой, что найдет у него пристанище и ему не придется скитаться по трущобам и ночлежкам чужого города. Потом, осмотревшись, переберется во Францию и заживет там — как ему давно хотелось — весело и беззаботно.

Букретов удивился неожиданному появлению у себя отставного адъютанта, принял его сдержанно, без ожидаемых Мацковым восторгов, расспросил о положении на Кубани, не проронил ни слова сожаления, узнав об аресте Феськова и других из «Круга спасения Кубани». После долгой тягостной паузы генерал еще поинтересовался «движением» бело-зеленых, особенно отрядом Рябоконя, о котором среди эмигрантов ходило много разговоров. Мацкову тоже приходилось кое-что слышать об этом бандитском главаре, свирепствовавшем в районе Гривенской и близлежащих к ней станицах. Но все это были только слухи, а по существу, конкретно ничего не знал. Однако быстро сориентировался и не пожалел красок для того, чтобы живописать налеты банды Рябоконя, выдавая их за то самое белое «движение», которое все еще грезилось генералу. Букретов, тем не менее, понял, что никакой правдивой и полезной информации Мацков не принес. Своими многословными рассказами, сдобренными фальшивыми эмоциями, пришелец раздражал генерала. И если бы в комнату, где они беседовали, не заглянула генеральша, Мацкову пришлось бы уйти без обеда, на который он очень рассчитывал, так как его карманы были совершенно пусты.

За столом больше говорила хозяйка, а мрачный отставной атаман только посоветовал гостю встретиться с Дробышевым, значившимся в эмиграции уполномоченным кубанского правительства при грузинском правительстве, тоже обитавшем в Константинополе.

В поисках Дробышева Мацкову пришлось заглянуть на посольский двор, где его сразу закружило в бесконечной толчее офицерства, как в водовороте, из которого нелегко было выбраться. Его захватили там самые невероятные слухи о готовящемся десанте на Кубань. Из уст в уста передавалась сводка последних сообщений с Кубани, в которой упоминалась сожженная дотла большевиками станица Ханская, куда якобы нагрянул со своим отрядом все тот же Рябоконь, уже вооруженный артиллерией. Сообщалось, что Врангель где-то проводил смотр войск, отправившихся в Россию. Тут же раздавались отпечатанные приказы атаманов казачьего войска, из которых Мацков узнал о существовании на Северном Кавказе полков Шкуро, готовых двинуться на большевиков.

Напичканный этими новостями, так далекими от того, что сам видел и слышал несколько дней назад, он встретился с Дробышевым. Уполномоченный с красным, чуть посиневшим от частых выпивок носом более обстоятельно и конкретно расспрашивал Мацкова о дисциплине в Красной Армии, об экономическом положении в России и почему-то больше всего — о религиозном энтузиазме населения, которого как раз собеседник не замечал. Но об этом адъютант умалчивал.

Выслушав Мацкова, Дробышев тоже особого интереса к нему не проявил, порекомендовав в свою очередь навестить юрисконсульта Кубанской рады Намитокова Айтека.

— Может, у него что найдется, — неопределенно закончил уполномоченный. — А потом как-нибудь встретимся...

Услышав эти слова, Мацков с мольбой в голосе попросил лично познакомить его с Намитоковым. Его бросало в дрожь от того, что каждый от него хотел побыстрее избавиться, а Намитокова он не знал, и ниточка надежды могла оборваться.

Дробышев согласился не сразу — долго ссылался на свою занятость неотложной работой над проектом административного управления Кубани на случай, если она получит самоуправление.

Мацков не упустил момент высказать свой интерес к проекту и выразить восхищение автором, явно обладающим государственным умом, поскольку ему поручена разработка столь серьезного документа.

— Думаю записать в проекте выделение иногородним земельных наделов. Пусть участвуют и в станичных сходах, но атаманом должен быть только казак, — делился своими мыслями польщенный Дробышев.

— Весьма своевременно, — подхватил Мацков. — Они, эти иногородние, внесли немало смуты. Такая запись их безусловно утихомирит, а казаки не позволят им развернуться.

После этого обмена мнениями Мацкову показалось, что Дробышев куда добрее и податливее Букретова и за него надо держаться обеими руками. Может, это еще и оттого, думал Мацков, что ему, прибывшему из России, удалось все же создать о себе впечатление как о человеке осведомленном и преданном, а главное — сумевшем выбраться из Новороссийска, несмотря на все заслоны ЧК.

 

Намитокова больше всего заинтересовали обстоятельства бегства Мацкова из Новороссийска. Он с ходу задал ему много вопросов, уточняя детали проникновения на «Апостолос», место расположения тайника на судне, спросил, кто его видел из судовой команды, знают ли матросы его имя...

Мацков и тут отвечал весьма красочно, подчеркивая опасности, которые подстерегали его на каждом шагу, и, видимо, покорил непроницаемого черкеса.

— У вас там остались надежные люди? — спросил Намитоков. — В Новороссийске, Екатеринодаре...

На ум сразу никто не приходил. Надо было подумать, кого назвать, а Намитоков не сводил с него глаз. Адъютантская служба приучила Мацкова ко многим неожиданностям, и он всегда выходил из довольно сложных ситуаций, угадывая, что именно хотели от него услышать.

— Могу положиться на свою многочисленную родню и только на тех, кого лично знаю. Таковых у меня немало, но они разбрелись, притихли, — уходил от прямого ответа Мацков. — Есть даже в Грузии.

— Где вы были в Грузии?

— В Тифлисе и Батуме.

— А скажите, Мацков, кто знает о вашем отъезде за границу?

— Никто.

— Не торопитесь. Подумайте.

— Да, совсем упустил... Переводчик, конечно, и его дочь. Больше никто.

Мацкова попросили выйти в коридор и там обождать. Намитоков и Дробышев долго совещались за закрытыми дверями, решая судьбу бывшего адъютанта, в преданности которого они не сомневались. Он им понравился еще и своей покорностью. Мацков ходил по коридору и молил бога помочь ему выбраться из бездны, в которой он оказался, и прибиться к счастливому берегу. В Константинополе такого берега он под собой не почувствовал. Его словно покачивало на мелкой волне, как бревно, попавшее в море, и конца этой качки не было видно. Его сейчас страшил порог дома, где он находился, как некая зловещая черта, переступив которую он может оказаться никому не нужным, даже если будет подыхать под забором.

В ожидании ему ничего не оставалось, как гадать о возможных предложениях, но то, что он услышал, никак не приходило в голову.

— Вы согласны с нами работать? — спросил Намитоков, ничего не поясняя.

Мацков, не задумываясь, тут же с напускным удивлением ответил:

— Господа, что за вопрос... Я в вашем распоряжении. — Он посмотрел на Дробышева, как бы спрашивая, правильно ли ответил, а тот переглянулся с грозным Намитоковым.

Ему предложили вернуться в Россию, которую он покинул, как полагал, навсегда. Мацков какое-то время стоял, как загипнотизированный, но на обоих собеседников это не произвело заметного впечатления. Их трудно было удивить какими бы то ни было сценами из жизни эмигрантов.

Получив согласие Мацкова, Намитоков стал его временным опекуном, взяв подопечного на полное иждивение и изолировав от внешнего мира. Намитоков и Дробышев усердно распространяли слух о том, что Мацков уехал в Прагу, а оттуда — на лечение в Швейцарию. Поначалу они не раскрывали ему всего того, что предстояло делать в России, иногда приводили к нему бывших высокопоставленных особ, которые излагали свои прожекты, что и как следовало бы предпринять, чтобы укротить русского мужика и расправиться с большевиками. Мацков всем представлялся как Зимин Александр Иосифович, штабс-капитан, больше слушал, а о своих политических взглядах говорил путано, пытаясь, как всегда, подстроиться под собеседника. Почти все посетители старались выяснить его отношение к царю и церкви, самостийности Кубани, знание уклада жизни казачества и многие другие вопросы.

После того как Намитоков и Дробышев пришли к заключению, что он выдержал проверку, ему объявили о предстоящем отъезде в Грузию, а оттуда — на Кубань, поскольку эта дорога ему была хорошо известна. Существо задания сводилось к организации на Кубани подпольных групп на базе мелких артелей (благо что большевики в то время допускали частную инициативу). Это должны быть небольшие мельницы, лесопилки, маслобойки, сапожные мастерские и тому подобное с числом компаньонов три — пять человек. В дело рекомендовалось вовлекать только надежных людей.

— Нам нужны и подпольные группы, и деньги, — разъяснял Дробышев, — для поддержки действующих там зеленых, а здесь — нас, иначе мы все подохнем с голоду.

Однако это было далеко не все, что от него хотели. Задания Мацкову прибавлялись на каждом инструктаже, но от кого они исходили, Дробышев и Намитоков ни разу не обмолвились, а Мацков не решался спросить.

— С чего думаете начать? — спросил Дробышев на одной из встреч.

— Попытаюсь устроиться в Кубсоюз...

— Почему «попытаюсь»?

— Устроюсь...

— Именно так. А потом?

— Организую ячейку.

— Кстати, имейте в виду: ячейка — очень модное слово у большевиков. Советую чаще его употреблять. Кубсоюз — то, что надо, но я бы отдал предпочтение небольшой артели. Надежнее, все на виду.

Мацков терпеливо выслушивал инструктажи, задания и, кажется, все понимал, но Дробышев и Намитоков еще и еще раз напоминали, уточняли, что он должен делать в России.

— Как можно быстрее установите связь с полковником Бересневым, который должен находиться в станицах Самурской или Ханской. Полагаем, что он придерживается данных ему инструкций, однако мы весьма обеспокоены продолжительным молчанием полковника. Так ему и передайте. Не найдете Береснева, попытайтесь связаться с самим Рутецким-Беловым и у него наведите справки относительно посланной к нему связи.

Мацков обещал выполнить это задание Дробышева, хотя в душе сомневался в успехе такой миссии. Поинтересовался паролем для связи с Бересневым.

— Пароль получите, — сухо сказал Намитоков, дав понять, что всему свое время.

От опекунов Мацков узнал, что незнакомый ему Береснев, ранее заброшенный на Кубань, якобы сколотил отряд зеленых чуть ли не в триста человек и должен был поддерживать отряд полковника Рутецкого-Белова. Еще поручалось привезти или найти возможность переслать в Константинополь не больше и не меньше как декларацию, в которой бы содержалась просьба представителей отделов о несогласии с монархическими тенденциями в среде кубанской эмиграции, претендующей на представительство Кубани за границей. Мацков не сразу понял смысл этой просьбы Дробышева и просил разъяснить ему подробнее.

— Декларация — это своего рода грамота, — пояснил Дробышев, — которая давала бы формальное право заграничной кубанской раде сноситься с иностранными державами, заключать с ними военные и экономические договоры.

Он посмотрел на Мацкова и, не будучи уверенным, что до него дошло, добавил:

— Отделы как бы и нас уполномочивают от имени Кубани вести внешние дела.

Дробышев напомнил и о прожекте, над которым корпел, и просил поинтересоваться у казаков, как они отнесутся к положениям, касающимся иногородних.

За всеми этими потугами Дробышева стояла грызня в стане эмиграции между монархистами и самостийниками из-за дележки подачек на пропитание, которые подбрасывали французы, англичане и американцы. Но об этом на инструктажах умалчивалось.

— Какая у вас возможность! Какая возможность! — подбадривал Дробышев Мацкова. — Успех вашей благородной миссии обеспечен и тем, что вы человек грамотный. Если хотите — светлячок в темной, забитой нуждой мужицкой массе, к которому, вот увидите, потянутся казаки, как мотыльки на свет. Нужно только умело ловить мотыльков.

На этом подготовка к заброске Мацкова в основном закончилась. Обучение зашифровке донесений, которые он должен был направлять в Константинополь, откладывалось на самые последние дни, когда Мацков будет уже на судне.

В сентябре 1922 года его с трудом устроили помощником повара на плавающий под турецким флагом корабль «Гурдистан», направлявшийся в Батум за марганцем. А через месяц, в хмурый, но еще теплый день Зимин-Мацков снова оказался в грузинском порту, откуда ему предстояло пробраться по знакомой дороге на Кубань.

 

6

Подъесаул Малогутий, захваченный чекистами оперативной группы Андрея Крикуна, сидел перед ним на допросе настороженный, в его маленьких звериных глазках ничего нельзя было разобрать. Он все еще прислушивался к каждому шороху, как будто вокруг был лес. Все это было уже позади, закончилось, но он не мог освободиться от чувства затравленности. Потом его охватила опустошенность. Он не мыслил себе жизни без нагана в руках и чувствовал себя неловко на допросе с незанятыми руками.

Свое донесение он так и не отправил за границу. Когда Крикун спросил, кому конкретно заготовил он свое послание, Малогутий после недолгих колебаний с неохотой признался:

— Генералу Улагаю.

— Улагаю?

— Ему.

Крикун подшил в «дело» конверт и отложил на некоторое время донесение, чтобы разобраться с его автором, подумать, как можно употребить эту бумагу для непосредственного выхода на Улагая. Использование рекомендательных писем как визитной карточки для представления нужной особе было принято в высшем обществе с давних пор. Над этим и задумался Крикун.

Молчаливая скромность Крикуна хорошо была известна всем, кто с ним работал. В его характеристике в «личном деле» отмечалось:

«Тов. Крикун — один из скромнейших и преданных членов РКП(б). Он способен вывести всех на чистую воду».

Что же касается Малогутия, то он так и не узнал, что рядом с ним долгие месяцы жил один из тех самых «верных советских служащих», который делил с ним все тяготы лесной жизни, ходил по опасным извилистым тропам в горах, чтобы разложить банду изнутри, вывести ее на засаду чекистов, передать в руки закона. Нелегко ему было войти в доверие к бандитскому вожаку Малогутию, невыносимо трудно было жить среди бандитов, которые звериным нюхом ловили малейшие подозрительные запахи и сразу, как разъяренные звери, разрывали на куски свою жертву. Но Николай Гуляев, не раз стоявший под дулом револьвера самого Малогутия, справился с данным ему поручением. Это он привел остатки банды на зимовку, которую заблаговременно подготовили чекисты. А указал ему то место Андрей Крикун.

Теперь Гуляев сидел в кабинете на «допросе», уставший, много переживший и еще не освободившийся от потрясений лесной жизни, заросший густой черной бородой. Он рассказывал не столько о выполнении им задания, сколько о самих бандитах и их главаре Малогутий, у которого исполнял роль писаря и не раз писал под его диктовку отчеты для заграницы.

— Отчеты? Это интересно. Кому они предназначались? — спросил Фролов, начальник отдела ЧК.

— Для передачи за границу.

— Отчеты и нам нужны. Борьба с бандитами далеко еще не закончена. Гибнут люди, достается и нашему брату. Вы успешно выполнили задание рабоче-крестьянской власти по борьбе с контрреволюцией, на деле доказали свою преданность пролетариату России, мировой пролетарской революции, поэтому принято решение о зачислении вас на работу в ЧК.

Гуляев встал и стоя слушал Фролова. От неожиданности он не сразу нашел что сказать. Фролов видел, как волновался бородач, понимал, как ошарашил Гуляева своим предложением, и решил чуть смягчить разговор.

— Брат твой давно служит в ЧК, и по его рекомендации зачисляем тебя. Кто же лучше брата тебя знает и кто лучше его может за тебя поручиться? Правильно я говорю, товарищ Гуляев?

Гуляев хотел было сказать, что его отец — полковник царской армии, что он сам пять лет, с 1912 по 1917 год, учился в Одесском юнкерском училище, а затем, уже после Октября, кончал Пятигорское реальное, несколько месяцев служил рядовым в гусарском дивизионе. Гуляев не питал особой симпатии к белому движению, но, подхваченный мутной волной контрреволюции, как сын белого офицера, оказался на какое-то время в стане бело-зеленых. Сейчас он стоял перед Фроловым, обо всем этом вспоминал и сожалел, но из прожитого выбросить ничего не мог. Его брат Юрий работал в ЧК. Однажды братья с помощью Крикуна встретились. Сходились с заряженными револьверами в руках, как на дуэли. Крикун стоял поблизости наготове. Выстрелы не прогремели. Говорили недолго, в темноте, на опушке леса. Договорились без лишних слов. Николай согласился помочь чекистам ликвидировать банду Малогутия. Это согласие явилось переломным моментом в его жизни. Тут же Юрий познакомил Николая с Крикуном...

— Товарищ Фролов, позвольте поблагодарить за доверие.

— Благодарите за это Крикуна. Горой за вас.

«Весь мой остальной сознательный отрезок жизни, — писал Гуляев позднее в автобиографии, — я решил посвятить работе не за страх, а за совесть в органах ОГПУ».

Фролов все это знал, верил ему и уточняющих вопросов к его автобиографии не задавал, а в отношении полковника Сеоева, возглавлявшего банду в горах, вопросов было много.

Гуляеву было поручено в период его пребывания в банде бело-зеленых сойтись с Сеоевым, резидентом терского атамана Вдовенко. Чекисты замышляли через него проложить дорогу к верхушке белоэмиграции и к самому Вдовенко в Константинополе.

— Как у вас с Сеоевым? — спросил Фролов.

— Думаю, что доверяет. Ведь мой отец — осетин. Правда, мать русская. С Сеоевым мы как-то сразу сошлись, подолгу беседовали в лесу. Не раз он отводил от меня подозрения Малогутия.

— Как вы считаете: вы могли бы воспользоваться связью с ним, чтобы в Константинополе явиться к Вдовенко?

Гуляев посмотрел на Фролова с некоторым удивлением. Только теперь он по-настоящему понял, насколько ему верят, если ведут разговор о поездке за границу. Фролов рассеял многие сомнения Гуляева, от которых тот еще не совсем освободился. Они невольно появлялись сами, как только ему задавался прямой вопрос, не всегда приятный, задевающий его прошлое. Гуляев не торопился с ответом, собирался с мыслями, но он уже был согласен.

— Думаю, что мои взаимоотношения с Сеоевым позволяют встретиться с Вдовенко.

— Без подозрений со стороны атамана?

— Подозревать может, но то, что я знаю о Сеоеве, его отношении к Вдовенко и, наконец, пароль для связника из России, должно рассеять подозрения атамана.

— Хорошо. Подумаем. У нас есть теперь отчет Малогутия, который можно с собой прихватить.

— Что даст такая встреча? Вдовенко за границей, а не на Северном Кавказе. Пули оттуда до нас не долетят, и если он залезет на самую высокую мечеть в Константинополе, все равно ничего у нас не увидит. И его никто не услышит.

— Все это так, но они засылают агентуру и бандитов на Северный Кавказ. Через атамана можно кое-что прояснить, связаться и с другими тузами, от которых тянутся нити контрреволюции. Ну, это мы потом обсудим. А сейчас придется побыть с Малогутием. Вас ведь вместе Крикун прихватил.

— С Малогутием? — вырвалось у Гуляева. — В камере?..

Он умоляюще смотрел на Фролова, и выражение его лица просило не делать этого.

— Надо поломать голову, как вас вывести из затеянной нами игры, — спокойно рассуждал Фролов. — Отвести от вас всякие подозрения. Одним словом, чтобы вы были чистым на тот случай, если придется встретиться с представителями белой эмиграции за границей. Потерпите. Недолго осталось, товарищ Гуляев.

— Что делать... Трудно переносить камеру. Одно сознание, что я под замком, на меня действует хуже, чем если бы стоял под дулом пистолета...

— Хотел с вами еще посоветоваться относительно банды Гребенюка. Что можете сказать?

— Гребенюк?.. Бандит из бандитов. Все у него подобрались головорезы. Очень опасная и коварная банда. Он, как и Малогутий, заброшен из Константинополя.

— Пойдет на переговоры с нами?

Гуляев задумался. Он много слышал о Гребенюке от Малогутия и других, о его жестокости, грабежах, об убийствах всех, кто попадался на пути.

— У многих бело-зеленых, вы знаете, руки в крови, и они это знают. Путь к переговорам зеленые сами себе отрезали. Но попытаться можно. Если вы найдете нужным меня использовать, я в вашем распоряжении.

— Спасибо, товарищ Гуляев. Попытаемся вызвать на переговоры Гребенюка.

Переговоры состоялись через несколько дней в станице Исправной. Бандиты Гребенюка потребовали участия в них самого начальника отдела. Фролов без колебаний сразу же поехал к месту встречи.

По дороге он подобрал пожелтевший мокрый лист серой бумаги, на котором был напечатан приказ по Ейскому отделу Кубанской области. Атаман Марченко довольно многословно призывал в нем выступить против Советской власти.

«Братья казаки, — говорилось в приказе, — да проснется в вас дух казака-воина, да не пожалеет каждый из вас себя! С радостью в душе громко прокричим: да здравствует Русь православная! Отбросьте прочь сомнения собственного бессилия и, помолясь богу, ищите себе единомышленников!

...Что скажете вы православной России при колокольном звоне святой церкви?

На основании данных мне полномочий приказываю всем организаторам в непродолжительное время соединиться в станичные вооруженные отряды. С богом, братья, за святое дело!»

Это все, что мог сказать православным казакам уже обезвреженный чекистами атаман.

Впереди показалась станица. Фролов разорвал и бросил приказ. Не первый раз он ехал на встречу с бандитами и всегда был уверен в правоте всего того, что предстояло ему сказать. Никакие, даже самые хитроумные приказы атаманов не имели той силы, какую имел он, коммунист-чекист.

О том, что произошло в дальнейшем, докладывал оставшийся в живых сотрудник ГПУ Андрей Крикун 6 июня 1922 года рапортом заместителю начальника отдела Смиренину.

«Согласно заданию выехал в станицу Исправную на помощь товарищу Бойченко. Он вел сначала сам переговоры с бандитами. Бандиты, которые считались сдающимися, были в станице Исправной, а Бойченко выехал на доклад. Я встретился с предревкома станицы товарищем Черновым, чтобы выяснить, в каком положении находятся переговоры. В это время зашли два бандита. Я им предложил зарегистрироваться, следовать в Баталпашинск и стать на путь граждан республики, бросить презренную и подлую жизнь бандитов. Они изъявили согласие ехать со мной.

После того я пошел к главарям банды Гребенюку и Васильцеву. С ними было еще двенадцать человек. Потребовал, чтобы они явились на переговоры. Пришел Гребенюк. Я назвался. Стали вести официальные переговоры. Предварительно спросили меня, член ли я РКП. На что я ответил — да. Согласились ехать со мной на следующий день в Баталпашинск.

В это время к ревкому подъехали тт. Фролов и Бойченко. Подошел бандит Васильцов. Опять возобновили официальные переговоры. Сам тов. Фролов сказал, что вот вы, бандиты, просили, чтобы приехал я сам, то я налицо — начальник отдела ГПУ.

Касаясь политической стороны, тов. Фролов заявил, что они должны знать — бандиты повсеместно поражены, мечутся, как зачумленные, и время им задуматься, стать на честный путь граждан непобедимой Российской пролетарской республики. Переговоры не получили определенного направления. Решено было отложить до утра.

Измученный неопределенностью переговоров, которые не приводили к положительным результатам, тов. Фролов заявил, что дает срок до семи вечера, и если бандиты не поедут с нами, то будем считать их несдавшимися и вести активную борьбу с ними.

Фролов требовал явки главаря банды, сдачи не только оружия, но и лошадей, а бандиты с этим не соглашались. «Можете ехать опять в горы, продолжать свою черную работу, но нас не устрашите», — сказал тов. Фролов.

В семь вечера в ревком приехали бандиты в полном составе — четырнадцать человек. Под разными предлогами отказывались ехать с нами Гребенюк и Васильцов, но тов. Фролов настоял.

Начинало темнеть, когда выезжали из станицы мы втроем и четырнадцать вооруженных бандитов. Ехали все верхом на лошадях. Гребенюк стал говорить, что его лошадь голодна и нужно попасти. Тов. Фролов сказал: «Ну что ж, давайте подкормим». Проехав глубокую балку, мы свернули с дороги, постреножили лошадей. Я скинул бурку, разостлал на траве, прилег. Ко мне на бурку лег один из бандитов. Тт. Фролов и Бойченко с другими бандитами стояли в стороне, саженях в трех от меня. Тов. Фролов позвал меня и попросил бумажки на цигарку. Гребенюк тоже попросил.

В тот момент, когда я давал Гребенюку бумажку, он выстрелил в меня. Я упал, услышав слова тов. Фролова: «За что же?» Раздались еще пять-шесть выстрелов. Тт. Фролова и Бойченко он застрелил в упор. Меня искали в кустах. С трудом добрался до аула Тартуковского и просил предревкома принять срочные меры для задержания банды».

 

Спустя несколько дней после расправы бандитов с Фроловым и Бойченко, на очередном «допросе» раненый Крикун читал Гуляеву воззвание к населению по случаю трагической гибели начальника отдела. Гуляев, опустив голову, припоминал немногие встречи с ним, особенно последнюю.

— Какое же надо иметь мужество, чтобы явиться в стан озверелых бандитов и говорить с ними человеческим языком, — тихо проронил Гуляев.

Он предупреждал о коварстве бандитов, но Фролов пошел, несмотря ни на что. Корил себя за то, что не сумел его предостеречь.

В воззвании оргбюро областного комитета РКП(б) и отдела Государственного политического управления к гражданам автономной области говорилось:

«Мы доводим до сведения всех трудящихся области, что 3 июня с. г. группа негодяев под командой палача Гребенюка и Васильцова подло, предательски убила начальника отдела ГПУ тов. Фролова, сотрудника отдела Бойченко и ранила второго сотрудника тов. Крикуна, которые искренне желали вразумить бандитов, желали водворить их в правах граждан РСФСР. Чем же ответили бандиты на это? Они согласились явиться, но по пути в Баталпашинск, когда тов. Фролов и другие товарищи находились в глубокой уверенности, что они исполнили свой долг, исполнили задачу, возложенную на них Советской властью, они, бандиты, следовавшие с ними, которые не могут жить без убийств и грабежей, и на этот раз не удержались от этого. Они подло, предательски убили начальника отдела Фролова и сотрудника Бойченко.

Они еще раз умыли руки в крови товарищей, жизнь которых и без того отдана на алтарь революции. Что это? Не подлость ли извергов рода человеческого? Вы, дети гор и сыны Кубани! Как вы смотрите на это? Слышите ли вы, как бесчеловечно поступают с теми, кто посвятил себя делу трудящихся? Кровь наших товарищей вопиет об отплате, и мы уверены, что трудящиеся массы области сделают это, что мозолистая пролетарская рука отплатит за смерть товарищей. Она могучим ударом раздавит гадин, делающих поползновение на представителей рабоче-крестьянской Советской власти.

Областной революционный комитет и отдел ГПУ заявляют, что борьба с бандитами будет беспощадная.

Смерть палачам!»

 

7

«Кого же видел Пуханов на улице в Краснодаре?» — ломал голову Крикун, хотя он и сказал начальнику: «Пока не нашли». И как найти того неизвестного только по приметам, которые были настолько скудными и общими, что могли подойти чуть ли не к каждому мужчине средних лет и среднего роста? Ни фамилии, ни имени, ни звания, ни родных и близких разыскиваемого Крикун не знал.

Начальство, интересовавшееся розыском неизвестного, пока обходилось без упреков и недовольств, но время шло, а Крикун ничего определенного доложить не мог, кроме как «ищем» и своей уверенности в том, что рано или поздно «контру найдем». Эта уверенность жила в нем твердо, и он настойчиво ее внушал всем тем, кто имел отношение к розыску.

На одном из совещаний в отделе Крикун попросил слова и еще раз напомнил присутствовавшим приметы неизвестного, которого видел Пуханов в Константинополе, а впоследствии встретил на улице в Краснодаре. Сотрудники отдела, выслушав Крикуна, усомнились в том, что по таким весьма расплывчатым приметам можно найти подозрительного.

— Любой встречный подойдет, хватай его — и приметы сойдутся, — сказал со смешком кто-то из сотрудников.

Крикун решил еще раз встретиться с Пухановым. Не допрашивать, а повести наедине непринужденный, даже доверительный разговор по разным вопросам, но главным образом — о неизвестном, который тому случайно встретился в городе. Крикуна не покидала надежда получить что-нибудь новое, докопаться до каких-нибудь особых примет, за которые можно было бы уцепиться и повести розыск по всей Кубани.

— Ну и задал ты мне загадку, — угощая махоркой Пуханова, сказал ему Крикун. — А может, обознался?

— Я мог бы не говорить.

— Значит, видел?

— Видел и по-честному сказал.

— Ото, тебе засчитают на суде.

— Засчитают, жди... — усомнился Пуханов. — Но это доказательство моего полного раскаяния.

— Да... Так какой же он из себя? — спросил Крикун так, как будто и не задавал этого вопроса раньше.

— Какой-то лохматый...

— Лохматый? — удивился Крикун. — Так...

— Волосы у него пластами во все стороны, густые с проседью. И вообще, лицо у него приметное.

— Чем же?

— Оно — как у крота: остроносое, с маленькими глазками, а над ними шапка лохматых волос.

Крикун редко улыбался, но на этот раз не сдержался.

— Значит, лохматый, как я понимаю, такой вихрастый? А уши?

— Уши? Большие, оттопыренные. Усы и бородка жиденькие, как у дьячка.

— Значит, наверное, отпускает, еще не отросли, — определил Крикун и поинтересовался цветом бороды и усов. Пуханов не помнил и ничего определенного на этот счет сказать не мог, но дополнил описание одежды:

— Был при галстуке. Галстук — трубочкой, скрутился... Пиджак также мятый, с верхними накладными карманами.

— Кто же это такой? — спросил в раздумье Крикун.

Пуханов пожал плечами.

— Где ты его видел?

— Я же сказал: в Екатеринодаре, на улице.

— Ото, я не о том тебя спрашиваю, — буркнул Крикун. — Где ты его видел в Турции? Там столько болтается беляков... И как ты его там заприметил? Ну и память у тебя...

— Видел я его там в порту, на судне «Гурдистан», бывшем «Владимире», в матросской робе, а то судно, на котором я отправлялся в Новороссийск, стояло рядом, бок о бок.

— Ты с ним говорил?

— Нет, разговора не было, а с другими перебрасывался от нечего делать. Один мне даже на ухо шепнул, что команду набирают в Россию. Наш «Эттихад» отчалил от стенки в темноте, а «Гурдистан» остался в порту.

Крикун все время пристально смотрел на Пуханова, однако не заметил каких-либо признаков неискренности своего собеседника, его стремления наговорить того, чего не было. Кое-что Пуханов дополнил к тому, что показывал раньше, но Крикун тут же решил проверить его:

— А ты мог бы его узнать на фотографии?

— Смотря какие фотографии...

— На шо намекаешь? — не понравилось Крикуну рассуждение Пуханова.

— Ежели фотографии старые — это одно, а на теперешних — не знаю...

— Опять за свое? — строго сказал Крикун. — Вижу, куда гнешь: значит, при царе и фотографии были лучше, чем теперь? Так или не так?

Пуханов именно это имел в виду и понял, что Крикуна даже скрытыми намеками не проведешь. Сидел перед ним молча, потупив глаза.

— Вижу, дошло, — заметил, довольный, Крикун. Вынул из стола несколько фотографий разных размеров, гражданских и военных, и разложил их перед Пухановым: — Ото, погляди.

Всех лиц, заснятых на фотокарточках, Крикун знал. Они арестованы и находились под стражей или были отпущены после допросов домой. Пуханов смотрел внимательно, некоторые фотокарточки брал в руки и не торопился положить на место. Не торопил его и Крикун.

— Нет, — сказал Пуханов.

— Значит, нет тут того?

— Нет.

Крикун был доволен тем, что ему по ходу разговора пришла в голову мысль о проверке, которая убедила в том, что Пуханов не водит его за нос.

«Значит, надо искать, — отметил про себя Крикун. — Запросить Новороссийскую ЧК и другие: не появлялся ли в наших портах «Гурдистан»? Да и в приметах есть кое-что новое... Ото, не дело, что контра, прибывая из-за границы, долго разгуливает руки в брюки по Кубани».

С новой энергией Крикун принялся за розыск.

 

8

Следствие по делу Малогутия и его банды подходило к концу. С каждым разбирались в отдельности. Определялась степень вины арестованных, готовилось обвинительное заключение для передачи материалов дела в суд. Некоторых примкнувших к банде казаков, тяготившихся пребыванием в ней и искавших удобного момента, чтобы сбежать домой, освобождали из-под стражи. По каждому случаю советовались с Гуляевым. Только после того, как Николай Васильевич заверял, что участник банды никого лично не убил, принималось решение об освобождении. Освободили и Гуляева, оказавшего неоценимую помощь следствию.

Разговор о поездке за границу, начатый с ним Фроловым, продолжали Смиренин Василий Васильевич и Крикун.

Поздним вечером, когда часовая стрелка на звонких ходиках приближалась к двенадцати, Василий Васильевич пригласил к себе Гуляева. На стол по случаю предстоящей важной беседы Крикун поставил три большие кружки с кипятком, заваренным вишневыми ветками, положил по два тонких кусочка сахарной свеклы, побывавшей перед этим в жаркой печке. Мягкая тушеная свекла напоминала сладкий мармелад, о котором в это голодное время у участников чаепития остались только одни воспоминания.

— Сахар и до войны был роскошью в нашей большой семье, — рассказывал Василий Васильевич Гуляеву, — поэтому мать частенько подавала на стол к чаю вот такие же «паренки». Все-таки лучше, чем ничего.

— У Малогутия в лесу и этого не было. С удовольствием отведаю, — сказал Гуляев.

Они принялись за чай, присматриваясь друг к другу, осторожно нащупывая общую нить, которая бы помогла им установить тот незримый контакт, который так нужен на подступах к решению весьма сложного и необычного вопроса.

— Бандитские убийства, грабежи... А ЧК в ответе за это перед народом и перед партией. И правильно сделают, если шею намылят нам в обкоме. В горах еще действуют банды, во главе которых стоят бывшие офицеры, заброшенные из-за границы. Нам пора взять в свои руки канал, заброски агентуры на Северный Кавказ и контролировать связь бандитского подполья с белой эмиграцией. Это, так сказать, главная цель вашей поездки за границу.

О принимаемом сейчас в кабинете Смиренина решении никто не должен был знать. Только при этом условии можно рассчитывать на успех операции, разработанной Крикуном еще при Фролове. Единственным свидетелем их разговора был Ф. Э. Дзержинский, строго посматривавший на них с портрета.

— Для решения этой, далеко не простой, задачи, — продолжал Смиренин, — надо не только потолкаться среди князей, офицеров, генералов и своры бежавших из России чиновников и попов разных калибров, но и войти к некоторым из них в доверие. Это очень нелегко, товарищ Гуляев. Ведь к каждому приезжему из Советской России они испытывают понятное недоверие. Но при этом не могут не проявить интереса, так как им надо показать французам и англичанам свою работу. Как считаете, можем мы быть уверены в том, что вы справитесь с этой задачей?

— Можете, — ответил Крикун, не дожидаясь, пока ответит Гуляев.

— Я не слышал вашего разговора с Фроловым. Может, я повторяюсь? — спросил Смиренин Крикуна.

— Повтор полезный, — сказал Крикун.

— А вы, кажется, высказывали сомнения в целесообразности поездки к Вдовенко? — обратился Смиренин к Гуляеву.

— Высказывал, — ответил тот.

— А теперь?

— Поеду.

— Что изменилось?

— Не знаю, что изменилось в мировом масштабе, — улыбнулся Гуляев, — а для меня лично, после всего того, что случилось с Фроловым, — многое. Белая эмиграция все еще питает надежду поднять на Северном Кавказе восстание и засылает сюда людей, которые сколачивают бандитские группы. Продолжает литься кровь. Я должен поехать, чтобы отомстить.

— Отомстить?

— Да.

— Не мстить, а бороться. Ну а если по-вашему, то лучшей местью будет выполнение задания. В этом смысле я не возражаю по части мести.

На столе перед Смирениным лежали листы бумаги с машинописным текстом. Он пододвинул поближе к себе керосиновую лампу с чуть закопченным стеклом и стал излагать план предстоящей операции, изредка посматривая в текст.

Гуляев направлялся в Константинополь в качестве курьера с почтой для работавшей там советской репатриационной комиссии. Прибыв на теплоходе, который ходил туда за очередной партией репатриантов, Гуляев должен был связаться по паролю Сеоева с Вдовенко, передать ему отчет Малогутия. Все это позволяло рассчитывать на успех миссии Гуляева. Гуляеву предлагалось, заручившись поддержкой атамана Вдовенко, продолжить контакты с монархистами, у которых ранее побывал Крикун под фамилией Бабич, а также встретиться с резидентом французской разведки в Константинополе капитаном Жоссе. При встречах выдавать себя за одного из руководителей подпольной организации на Северном Кавказе, которая и послала его для налаживания регулярной связи с заграницей и выяснения ряда других вопросов.

Закончив изложение основных пунктов плана, Смиренин внимательно посмотрел на Гуляева. Тот сидел в глубоком раздумье. Многое в задании было только обозначено, оставалось открытым, а иногда обрывалось на полуслове. Было над чем задуматься исполнителю. Смиренин по выражению лица уловил озабоченность Гуляева и сказал:

— Все предусмотреть в плане невозможно, сами понимаете. Отправляясь на охоту, никогда нельзя исключать встречи со зверем там, где она и не снилась. Опытный охотник в таких местах всегда держит ружье наготове. Ему остается только нажать на спуск в нужный момент.

— Пароль, отчет Малогутия, курьер, выезд за границу, мое прошлое... — перечислял Гуляев. — Не много ли совпадений для одного?

— Вы рассказываете там о себе все как на духу. Ничего не утаиваете, кроме работы в ЧК. На этот счет у вас железная легенда. Конечно, может возникнуть что-то непредвиденное. Но мы рассчитываем, что вы сможете выйти из сложной ситуации. Согласен в части «выезда в качестве курьера». Давайте еще раз подумаем, что можно сделать для придания большей убедительности и подкрепления легенды. Подумаем. Не так страшен черт, как его малюют. Вы успешно справились с заданием в банде, но в Константинополе другая обстановка. Вы встретитесь с думающими людьми. На вас там сразу набросятся, как мухи на мед, представители многочисленных союзов и организаций, все еще мечтающих о реванше в России. Постарайтесь показать себя в выгодном свете перед ними. И они сами за вас крепко уцепятся, как за соломинку утопающий. Тем более что все они там — утопающие, хотя материально некоторые живут лучше нас. Я, представитель правящего класса, могу вас угостить только вот этой свеклой, но и я и вы защищаем этот голодный класс, ибо в нем наше будущее и будущее страны. А тот класс, что вам предложит в Константинополе тонны сахара, изысканные восточные блюда и устрицы, — грабитель и враг, и мы его ненавидим, иначе не могли бы бороться с ним. Вот что такое революционная идея, овладевшая массами, товарищ Гуляев.

Гуляев внимательно слушал Смиренина и по-хорошему завидовал его убежденности и страстности. Василий Васильевич был увлекающейся натурой. Каждый раз он, начиная разговор, следил за собой, чтобы не затянуть его, где-то не переборщить, но постепенно увлекался и, только вдруг опомнившись, обрывал разговор.

— Я вас заговорил. Время уже позднее, пошли спать.

Спал он в своем рабочем кабинете, за ширмой, с заряженным револьвером под подушкой. Семья жила в Ростове.

Гуляев не торопился уходить, и это нравилось Смиренину. Тот, кому не сиделось в отделе далеко за полночь, попадал ему на заметку и, по его убеждению, не годился для работы в ЧК.

— Василий Васильевич, — обратился к нему Гуляев, — почему переименовали ВЧК в ГПУ?

— Не переименовали, а упразднили ВЧК и образовали Госполитуправление. У меня где-то вот тут в столе газета со статьей на эту тему.

Он выдвинул ящик, покопался в нем, нашел газету «Красное Черноморье» и, передавая ее Гуляеву, сказал:

— Почитай. Там все расписано.

Гуляев развернул газету и нашел подчеркнутый красным карандашом заголовок «Напрасные волнения. (К упразднению ВЧК.)»

«Постановлением Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета упраздняются Всероссийская чрезвычайная комиссия и ее местные отделы, — читал Гуляев. — Это известие, для большинства явившееся совершенно неожиданным, по своему объему вызывает у множества граждан своеобразные волнения. У одних это волнение — радостно-торжественное: наконец-то, думают они, настало то вольготное времечко, когда представится возможным вершить все, что угодно, без риску, что в любую минуту тебя откроет зоркий глаз Чека. У других это волнение тревожно-боязливое, вызванное опаской, как бы без Чрезвычайной комиссии не расцвели пышным цветом все те силы, против которых ЧК с такой энергией боролась.

Из совершенно достоверного источника нами получены сведения, которые позволяют нам вполне спокойно сказать и тем и другим, волнующимся по затрагиваемому вопросу:

— Не волнуйтесь, ваши надежды с одной стороны и ваши опасения с другой совершенно напрасны.

Вспомним, что такое Чрезвычайная комиссия? Само ее название говорит, что она — орган чрезвычайный, то есть вызванный к жизни чрезвычайными обстоятельствами момента. Этот момент и характеризовался нашей революционной борьбой, требовавшей для своего подкрепления и ограждения своих интересов некие чрезвычайные, временные органы. Таким-то органом и являлась ВЧК и ее отделения на местах.

Время чрезвычайных мер прошло. Надолго ли — не знаем, но сейчас наша Республика вступила в полосу мирного строительства. Мы накануне официального признания нас европейскими и внеевропейскими державами. Власть Советов настолько укрепилась, что сейчас никто серьезно не помышляет о возможности ее гибели.

Следовательно, сама по себе отпадает необходимость в чрезвычайных мерах, а значит, и в чрезвычайных органах, практиковавших эти меры.

Постановлением ВЦИК все функции ВЧК и ее органов переданы организуемому при Наркомвнуделе Госполитуправлению, под личным председательством наркома внутренних дел.

Достаточно напомнить, что народным комиссаром внутренних дел является тов. Дзержинский, чтобы быть спокойным, что наблюдение и руководство новым органом, заменяющим отныне ВЧК, возложено на лицо, умеющее как следует соблюдать и охранять интересы трудящихся от замыслов их тайных и явных врагов.

Могут ли при таких условиях торжествовать враги рабочих и крестьян, следует ли опасаться поэтому друзьям трудящихся?

Конечно, нет!

ВЧК и ее органы упраздняются, но не упраздняется решимость, необходимая в устранении злых умыслов и козней наших врагов.

Борьба возложена на новый аппарат, который — и в этом уверены все трудящиеся — сумеет с таким же рвением и самопожертвованием, как ВЧК со своими отделами, вести ее и выходить победителем».

— Ну как? — спросил Смиренин.

— Убедительно.

— Вашей подготовкой будет заниматься товарищ Крикун. Он побывал в Константинополе, знает линию борьбы с бандитами, в этом вы, наверное, убедились. Что еще о нем добавить? — посмотрел Смиренин на молчавшего и несколько смущенного Крикуна. — Сам из казаков, может договориться с любым казаком. Знает все стременные и закурганные...

 

9

Гуляева поселили у одного надежного станичника, запретив показываться в отделе. Андрей Крикун приносил ему в хату материалы, с которыми тот должен был знакомиться в порядке подготовки к командировке за границу.

— Читай, тут много полезного, — передавая папку с бумагами, говорил Крикун. — А потом товарищ Васвас велел организовать беседу с одним беляком, вернувшимся оттуда. Сейчас многие возвращаются, и среди них попадается притаившаяся контра.

— Кто велел? Я что-то не понял.

— Товарищ Васвас! Кратко, по-революционному, и контра сразу не сообразит, что это начальник ЧК. Он не обижается.

— А меня тоже окрестили?

— Само собой. Гуля-оглы Гули.

— Довольно точно, — рассмеялся Николай Васильевич. — Я могу быть, когда нужно, и Гуляевым и Гулиевым. Смотря по обстоятельствам.

— Так мы это и учитывали, товарищ Гуля-оглы Гули.

Гуляев раскрыл папку и начал читать собственноручное заявление бывшего врангелевского офицера, поручика Кривобокова, вернувшегося недавно из Константинополя в Новороссийск.

«...После окончательного поражения белых в Крыму в октябре 1920 года я, как офицер, служивший во врангелевских частях, из боязни суровой ответственности за свои действия перед Советским правительством эвакуировался из г. Феодосии на пароходе «Владимир» в Константинополь, а потом прибыл на остров Лемнос. Туда были перевезены многие кубанцы.

Прежде, во время гражданской войны, как-то не было времени дать себе отчет в своих действиях и прийти к какому-нибудь решению относительно своей роли в междоусобице. Мои политические убеждения явно расходились с тем, что проводилось в жизнь главковерхами белой армии, и с тем, к чему они стремились.

Если же временами и задумывался о происходящем и о перспективах будущего, то появлялось сознание преступной деятельности или закрадывались в душу сомнения в победе над русским народом, так как Красная Армия была именно — весь русский народ. Такие мысли возникли у меня уже в начале гражданской войны, но у многих была надежда на победу над большевиками, и я плелся за ними.

Таким образом, не разделяя лозунгов и стремлений своих начальников и будучи противником их убеждений, я был все-таки с ними, продолжая убивать и грабить русский трудовой народ против своего желания. Моя слабая критика и протесты мало находили сторонников. Начальники же и сослуживцы на меня смотрели как на вольнодумца, но терпели по службе, даже дорожили мной как офицером, точно и аккуратно выполнявшим свои обязанности. Особенно я был на хорошем счету как адъютант.

В первые же дни пребывания за границей, очутившись вдали от родины и семьи и без работы, ничего не видя впереди, невольно пришлось задуматься: что же представляет из себя так называемая белая армия? Что эта армия сделала, к чему она стремилась, и о чем мечтает ее офицер?

Там пришлось спокойно, здраво обсуждать все, что было известно, все, что обещали главковерхи и что в действительности дали, пришлось взвесить работу и роль, какая выпала на долю нас, малозаметных службистов.

Что мной сделано и во имя чего и для кого? Что предстоит делать и что могу сделать? Наконец, кто же прав, на чьей стороне справедливость?

Вот мои, может быть, неполные, заключения.

Белые, говоря о борьбе за народ, о защите его благополучия, в действительности пошли против народа, и народ выбросил их из России. В будущем, благодаря своей прежней деятельности, белые не могут рассчитывать на поддержку народа, когда бы, где бы и какую бы авантюру ни затеяли. Им народ не может верить и помогать. По моему глубокому убеждению, белые, кроме стремления к личному благополучию, кроме желания свести свои личные счеты, ни на что другое сейчас не способны. Где будут они — там будет угнетение, слезы, грабежи и кровь.

Я лично должен возвратиться к народу, из среды которого вышел, где остались мои родители и дети, и там уже если не придется или не смогу строить новую жизнь республики, то займусь какой-нибудь работой, чтобы искупить свою вину перед народом и семьей.

В то время, приблизительно в январе 1921 года, мне стало известно, что кубанским правительством (есть такое в Константинополе) набирается группа лиц, которых отправят на Кубань для организации восстания против Советской власти. Я тогда изъявил желание поехать и получил согласие на это. Целью своей поездки я поставил возвращение домой и службу на пользу Советскому правительству, работу только по его указанию.

В начале 1921 года с Лемноса нелегально выехала на Кубань с вышеуказанной целью группа в пятнадцать — двадцать человек. Я в ту группу не попал вследствие слабого состояния здоровья, но меня обещали отправить со следующей группой. Из числа уехавших на Кубань я знал полковника Орлова, полковника Посевина, казака станицы Отрадной Кубанской области есаула Гребенюка, подъесаула Малогутия, подъесаула Лаштабегу.

Из разговора с полковником Лебедевым, у которого я служил одно время адъютантом, мне известно, что из группы выехавших с Лемноса по разным причинам половина не прибыла по назначению, да и вообще все поехавшие не оправдали тех надежд, которые возлагали на них. В начале 1922 года Лебедев сказал, что я состою одним из первых кандидатов в формируемую на Кубань команду. До отъезда мне стало известно, что всем ведает какое-то объединенное правительство Юго-Восточного союза, которое готовит восстание на Северном Кавказе. Восстание должно сразу охватить все отделы, округа и уезды на Дону, Кубани и Терской области. Поэтому из-за границы будут посланы готовые ячейки в каждый отдел, округ и уезд, не менее пяти человек.

Состав ячейки должен быть таков: начальник отдельской организации, заведующий строевой частью, он же заместитель начальника, заведующий отделом пропаганды, заведующий разведкой, заведующий связью. Начальник строевой части должен вербовать людей, вести учет и организовывать рядовых, сводя их в отдельные звенья по десять — двенадцать человек, друг друга не знающих. Начальники отдельских организаций должны держать связь между собой и с начальником областного центра, выполнять все его приказы и константинопольского центра, возглавляемого генералом Улагаем».

Прочитав это заявление, Гуляев вспомнил разговор с Фроловым и пожалел, что однажды усомнился в возможности каких-то секретных действий со стороны эмиграции из Константинополя. Но это было далеко не все, с чем предстояло ему познакомиться перед отъездом.

По поручению Василия Васильевича Крикун устроил Гуляеву встречу с автором этого заявления поручиком Кривобоковым.

— Ну, расскажи, Кривобоков, как тебе там жилось? — обратился к нему Крикун. — Только больше рассказывай о контре, называй фамилии, имена, ну и о тамошних порядках, конечно, не упускай.

— Что сказать? По поручению полковника Лебедева я бывал в разных лагерях в Турции, поэтому жизнь тамошних обитателей, можно сказать, знаю хорошо, — рассказывал Кривобоков. — Самый большой из всех русских лагерей находится около Константинополя, в Селемье. Население его более трех тысяч человек. Ведают лагерем французы. Управление французов состоит из коменданта, его помощника и небольшой команды. В русскую администрацию входят: комендант, два помощника, комендантская команда и адъютант. Отделы по обитателям назывались: офицерский, дамский, гражданский и казачий, или солдатский. Комендант — полковник Павлов, начальник комендантской команды, своры опричников, — есаул Журин из станицы Елизаветинской, правая рука коменданта. Все они монархисты. Свои идеи внедряют обитателям лагеря. Состав лагеря тоже подходящий для этого. Офицерский отдел состоит из бывших жандармов, командиров полков, воинских начальников — все старые кадровые офицеры. Молодых совсем мало. Это — ранее служившие в контрразведках и других подобных учреждениях. Гражданский отдел состоит из полицейских чинов, смотрителей тюрем и сродни им учреждений. Казачий, солдатский отдел состоит из бывших жандармов и низших служащих полиции и казаков Донской и Кубанской областей, в большинстве случаев бежавших из-за боязни мести иногородних, с которыми они во времена Добрармии сводили счеты. При комендатуре существует для расправы с инакомыслящими судебная часть. Заведовал судебной частью сначала Редькин — действительный статский советник, а затем жандармский подполковник Принцев. В силу такой монархической окраски в лагере процветали такие союзы, как Союз чиновников министерства внутренних дел. С нежелательным элементом расправляются очень жестоко. Сначала в ожидании суда держат в лагерных турецких казематах давних времен. Удовлетворившись этим, передают французам с ярлыком большевика. Совсем мало кто выходит от них. Избиение арестованных французы превращают в какой-то спорт. Так что быть переданным в распоряжение этих просвещенных руководителей лагерной жизни — значило или смерть, или выбитые зубы и поломанные ребра. Этим и глушилась всякая мысль. Распространялись разные небылицы о Советской власти, о ее развале и падении и о скором возвращении в Россию то с Николаем Николаевичем, то с Кириллом Владимировичем. Шло время, а мы оставались на месте.

— Вы могли бы назвать некоторых чинов из этого лагеря? — спросил Гуляев.

— В лагере все чины. И заняты они созданием разного рода организаций. Это болезнь эмиграции. Надо же чем-то заниматься. Союз чиновников министерства внутренних дел возглавляет барон Греневиц, бывший екатеринославский губернатор. Субсидируется Союз от распродажи разного имущества, вывезенного врангелевскими контрразведчиками. Выдавалось Союзу французами и англичанами обмундирование и продукты. В общем, в средствах этот Союз не нуждался.

Гуляев молча, внимательно слушал Кривобокова, а Крикун иногда задавал вопросы, уточнял и что-то записывал себе в книжечку.

— О других чинах что можешь сказать? — спросил Крикун, надеясь услышать знакомые имена.

— Ну, например, Баранов, становой пристав, похваляется тем, что лично расстреливал заподозренных в большевизме. Очень гнусная личность, но был ктитором в церкви лагеря. Егоров, заведовавший ссудной частью лагеря. В белой армии тоже заведовал какой-то ссудной частью. Награжден Владимиром третьей степени. Был членом всех монархических организаций, особенно тех, которые давали какие-либо значки. Всегда ходил увешанный значками и с Владимиром на шее. На его совести масса искалеченных в лагере. Ну, еще жандармский полковник Полубинский, бабник и пьяница, перед самой эвакуацией из Крыма бросил там больную жену, но все ее драгоценности прихватил с собой, слыл поэтому богатым человеком. Член какой-то монархической организации. За распутство был бит по физиономии женой офицера Петровичева. Для полноты представления о чинах можно назвать рыжего Глухова Василия, протоиерея лагерной церкви, бывшего настоятеля какого-то собора в Крыму, словом, придворного спеца. Все жестокости администрации и хищения оправдывал с амвона словом божьим... Трудно всех перечислить, восстановить в памяти.

Гуляев видел, что Кривобоков искренне стремился нарисовать правдивую картину жизни эмигрантов в Турции.

— Ну и компания собралась там, — заметил Крикун. — Домой, выходит, не собираются?

— Почему же? Они много об этом рассуждают, но, как говорят, грехи не пускают.

— Тайком надеются пробраться?

— Вербуют в команды нашего брата, переправляют в Россию, а сами остаются там.

— Говорят, есть в Константинополе «Союз верных». Не приходилось о таком слышать? — поинтересовался Крикун.

— Это затея Погорского и Кретова.

— Кто они?

— Полковники-коммерсанты, а точнее — дельцы-монархисты. Лично я их почти не знаю, но слышал, что с помощью французов и англичан их транспортная фирма преуспевает.

Крикун посмотрел на Гуляева, молчаливо предлагая ему задавать вопросы, но тот, зная значительно больше из его, Крикуна, рассказов о «Союзе верных», только улыбнулся.

Отпустив Кривобокова после довольно продолжительной беседы, Крикун спросил Гуляева:

— Ну как, понравился?

— Ничего.

— Выбрал честного и самого толкового. Видно, не контра, а?

— Нет.

— То-то! — многозначительно заметил Крикун. — На сегодня хватит. Завтра пройдемся по Сеоеву.

 

10

Когда на горных тропах сходились банды, полковник Сеоев, резидент терского атамана Вдовенко, подолгу беседовал с Гуляевым, расспрашивал до мельчайших подробностей его родословную, потом переходил к учебе в Одесском юнкерском, где сам когда-то учился, интересовался, что привело его к бело-зеленым.

Гуляев немногословно и неохотно отвечал на расспросы Сеоева, который под предлогом забывчивости нередко возвращался к тому, что уже слышал от Гуляева. На этот раз они сидели вдвоем в сыром весеннем лесу, только что освободившемся от снега, у костра. Николай, ковыряя палкой прошлогоднюю прелую листву, спокойно рассказывал, ничего не выдумывая, свою биографию.

— Мама моя, Вера Дмитриевна, русская, по фамилии Гуляева, а отец — осетин, полковник царской армии. Умер недавно... Мой дед по матери одно время выпускал провинциальную газету на Украине, а потом увлекся археологией, даже имел какие-то труды, но его занятия были не больше, чем увлечения. Умер он в бедности. Мать вышла за отца с условием, что она сохранит свою девичью фамилию.

О своих братьях и сестрах Гуляев умалчивал, ссылаясь на то, что о них не имеет никаких сведений. О некоторых он действительно ничего не знал, а о старшем брате, Юрии, ему было доподлинно известно, что он работал в ЧК. С тех пор как он узнал об этом, его не покидала тревога за брата, за их будущие отношения. Он никак не мог разобраться в своих противоречивых мыслях, постоянно преследовавших его. С одной стороны — родной брат, которого он, как ему казалось, хорошо знал и понимал, а с другой — что никак не укладывалось в его голове — работа в таком грозном советском учреждении. Он не мог найти ответа на вопрос: почему сыну полковника, пусть бедного и умершего, доверили работу в ЧК? Что-то не сходилось в его представлениях о деятельности ЧК и участии в этой деятельности Юрия, пока не встретился с ним тайно. Их свел сотрудник ЧК Крикун, отвечавший за ликвидацию банды Малогутия. Обо всем этом Сеоев, часто бывавший в банде Малогутия, не подозревал. И Гуляев тогда еще не знал, что Сеоев проверяет его через своих людей и готовит для направления за границу к атаману Вдовенко.

Полковник проникся доверием к молодому человеку, похожему на своего отца-осетина, всегда задумчивому, несколько медлительному, с черной копной густых волос. Сеоев не раз говорил о нем с Малогутием и однажды выручил его, когда у главаря бандитской группы зародились сомнения в преданности Гуляева.

Малогутий подходил к каждому и приставлял еще дымящийся от выстрела ствол револьвера к виску проверяемого. Выстрел раздавался у самого уха. Подойдя к Гуляеву, Малогутий взял его за ухо, оттянул, намереваясь прострелить. Такое испытание, если ему не сопротивлялись, главарь считал высшим проявлением личной преданности. Гуляев резким движением крепко ухватился за наган и над своей головой так скрутил чужую руку, что Малогутий вынужден был выпустить оружие.

Сеоев поспешил на помощь Гуляеву, стал между ним и Малогутием.

— Господа, — укоризненно сказал полковник, — будет вам мальчишеством заниматься.

Угроза расправы была отведена еще и тем, что полковник тут же шепнул подъесаулу о намерении послать Гуляева за границу. Узнав об этом, Малогутий решил отправить с Гуляевым свой отчет атаманам.

— Полагаю, что там господа не совсем ясно представляют наше положение, условия, с которыми сталкивается наше движение. Из-за границы ничего не видать. Все можно понять только здесь, в нашем стане, в казачьих станицах, — размышлял как-то вслух Сеоев после очередной стычки в горах с засадой чекистов.

— Здесь тоже трудно понять, — возражал Гуляев после встречи с братом, а потом с Крикуном, вернувшись в стан Сеоева. — Кругом горы, лес. Биваки, изнурительное карабканье по горам, набеги на станицы... Движение, господин полковник, как мне кажется, предполагает продвижение вперед, если хотите — развитие и поддержку, а мы прячемся от людей в горах. Я имею в виду тех, на кого мы рассчитываем, кто нас должен поддерживать. Нам в станицах без боя ничего не дают. Какая же это поддержка? Не обманываем ли мы себя?

— Обо всем этом и надо доложить там, — выслушав Гуляева, сказал Сеоев. — Терскому и кубанскому правительствам. Они надеются на наше движение. Оно есть. Вы не совсем правы в своих суждениях. Если бы только нас не обложили большевики, если бы не их агитация среди кавказцев и казаков... Мы лишены такой возможности. Наше движение получит размах, если мы будем получать регулярную поддержку.

— Мне трудно будет там объяснить все это, господин полковник. Насколько я понимаю, вы вкладываете в понятие «движение» политический смысл?

— Конечно! И то, что вы размышляете над проблемами белого движения, молодой человек, уже вселяет уверенность в грядущих успехах. И вы сумеете обо всем рассказать за границей.

Сеоеву самому хотелось выбраться из гор и встретиться с атаманом, но он не мог его ослушаться. На него атаман возложил обязанность возглавить контрреволюционное подполье в Осетии и на Ставрополье, пока он не вернется. Правда, атаман и не думал возвращаться в Россию. Он обосновался в Югославии и ратовал там за открытие всякого рода божественных храмов для казаков. Не упускал случая принять участие в их освящении. Выступая на торжествах перед понурыми казаками-прихожанами, он уверял их, что для приближения краха большевиков и возвращения домой надо денно и нощно молиться.

— Мы живем в такую эпоху, когда считают, что можно прожить без веры, но мы видим на примере России, к чему привело безверие. Нет, надо строить больше храмов, надо поднимать веру в успех грядущих боев за Терек, Кубань, Дон. Это я говорю от имени трех войсковых атаманов.

Казаки-эмигранты молились, но время возвращения домой отодвигалось и вера в призывы атаманов падала.

— ...Передайте атаману, — напутствовал Сеоев Гуляева, — что терская группа считает необходимой координацию действий Терека, Кубани и Дона верховным правителем. А этого у нас здесь нет. Каждый действует по своему разумению. Нужен, очень нужен авторитет, который бы возглавил движение по всему Северному Кавказу.

Гуляев заверил полковника, что он постарается передать его точку зрения, все просьбы и пожелания.

— Не сомневайтесь, — сказал с чувством удовлетворения Сеоев. — Просите у атамана экстренной материальной помощи — деньгами, оружием, одеждой, медикаментами, политической литературой... Не забудьте о стойкости наших офицеров и младших чинов, об их поощрении. Не обходите монархистов. Я лично за монархию. Так и передайте.

 

— ...Много наказов, — подводил итог беседы Крикун. — Ну а какой главный? — спросил он у Гуляева.

— Нужен авторитет, которого надо заполучить. На худой конец, хотя бы связника...

— Все правильно, — сказал, довольный, Крикун. — Но главное все же — вдолбить атаманам в головы мысль о поражении бандитизма.

— Они убедятся в этом, как только прочитают отчет Малогутия. Кому его передать? Вдовенко или Улагаю?

— Улагаю. Малогутий его воспитанник. Обрадуется... — усмехнулся Крикун и добавил совершенно другим тоном: — В следующий раз придем вместе с товарищем Васвас. Так что приготовься к экзаменам по части подпольной организации, в активе которой состоишь и от имени которой там будешь выступать. И еще вот что скажу тебе, Николай... Ото, послухай тамошнюю публику, может, почуешь, кого на Кубань выпроводили к зеленым. Слыхав, что Пуханов видел в Краснодаре одного беляка?

— Слыхал.

— Там, конечно, знают его и на каком пароходе отправился к нам. Было это не так давно...

— Андрей Карпович, постараюсь не только послухать, а и порасспросить.

— Ну что касается «порасспросить», то смотри по обстоятельствам, поаккуратней. Контра, она тоже уже не та, многому научилась после того, как ЧК ей по шее дала. Но не угомонилась, и конца борьбы с ней пока не видать. Терять ей нечего, и она лезет на рожон. Ото, не могут многие понять, шо они больше не господа, неохота им брать в руки лопату. Встретишь там и простых казаков. Попали они туда, можно сказать, по своей темноте, поплелись гуськом, как утята за утками. Вот с ними потолковать можно, они могут рассказать кой-какие новости. Понял?

— Андрей Карпович... — укоризненно промолвил Гуляев. И хотел добавить, что с ним он обходится все еще как с маленьким несмышленышем.

— Ну ладно, езжай. Буду ждать. Может, что и привезешь, а то Васвас уже спрашивает: «Не нашли?» А шо скажешь?.. — развел руками Андрей Карпович.

 

11

Крикун дежурил по отделу. Клевать носом в эту ночь не пришлось. Дежурство выдалось, как говорил он в таких случаях, «веселым». Надоедливо звонил дребезжащий телефон. Ему сообщали о перестрелке патрулей с бандитами, о поджогах, разбойных нападениях и убийствах... Приводили задержанных. Одних он тут же отпускал, других поручал своему помощнику допросить, а третьих отправлял под замок в камеру до выяснения личности.

Под утро патрулировавший в городе сотрудник отдела Токарев задержал здоровенного бородатого мужика с мешком за плечами, пытавшегося скрыться в подворотне на темной улице.

— Вот поймали, — с удовольствием сказал Токарев в дежурке, показывая Крикуну на мужика в засаленном пиджаке с короткими рукавами. — Норовил улизнуть.

Крикун, казалось, без особого интереса рассматривал задержанного, но уже обратил внимание на его медвежьи лапы с толстыми заскорузлыми пальцами, которыми он, как когтями, вцепился в перекинутый через плечо холщовый мешок.

— Шо там у тебя? — спросил Крикун, кивнув на мешок.

— Мука.

— Развязывай, показывай...

Мужик с неохотой опустил мешок на пол, молча развязал веревку. Крикун окунул руку, зачерпнул горсть муки и растер ее на ладони, как опытный мельник, определяя качество помола.

— А шо там еще в мешке? Граната? — поинтересовался Крикун, видимо, что-то нащупав, когда брал муку.

— Кружка.

— Значит, на кружку продавал?

Задержанный мялся, мигал злыми глазами и молчал, стоя перед раскрытым мешком.

— Осталось-то совсем ничего, на блины. Значит, успел продать, — заключил Крикун. — Откуда сам? Кто будешь?

— Павловский я. Карась Трохым. Иногородний.

— Документы есть?

— Нема, — не сразу ответил Карась.

— Где взял муку?

— Купыв.

— У кого?

— Та тут, у одного мужика.

— Сколько заплатил?

Трофим не ожидал этого вопроса и сразу никак не мог подсчитать стоимость муки. Не дождавшись ответа, Крикун спросил:

— Ну тогда скажи: сколько выручил? Почем брал за кружку? Выкладывай наличные.

Карась вывернул пустые карманы пиджака и штанов.

— А чего убегал?

— Думав, шо заберут. Так и выйшло.

— Ото, правильно ты думав, Карась. На то и щука в пруду, — копаясь в каких-то бумагах, лежащих на столе, проговорил Крикун. Нашел нужную запись, быстро пробежал ее глазами, посматривая на задержанного. — Документов у тебя нет, значит, кто ты таков, неизвестно, торговал мукой, а посему закрой его, Токарев, в камеру до утра. Мешок с мукой запиши в акт.

— Так я ж не буржуй, — поняв свое положение, взмолился Карась. — Отпустить...

— Голодному люду продаешь муку, наживаешься, значит, спекулянт. Буржуй...

— Якый я буржуй? Меня наняли на мельницу хозяева. Кручу там своими руками жернова, машины нема. И спасибо им, шо с голоду не дают сдохнуть.

— Значит, компаньон?..

— Та якый я компанён? Вот гляньте, шо там сказано. Карась достал из бокового кармана помятый лист бумаги, развернул его и подал Крикуну.

«Условие, — пробежал глазами Крикун. — 1922 года, ноября 13-го дня, станица Павловская Кубчеробласти. Мы, нижеподписавшиеся, с одной стороны г-н Астафьев Емельян Гаврилович и с другой стороны граждане Денисенко Митрофан Георгиевич и Кривенко Василий Леонтьевич, заключили настоящее условие в нижеследующем: Я, Астафьев Е. Г., сдаю в аренду принадлежащие мне постройки и место бывшей мельницы братьев Астафьевых, находящиеся на улице Вознесенской. При постройках арендуются также весы и другие мельничные принадлежности, указанные на обороте сего. Все за сумму сто двадцать рублей в год. Плата со дня подписания настоящего договора по четвертям года, т. е. за каждые три месяца вперед.

Граждане Кривенко и Денисенко имеют право в арендованном помещении устанавливать приспособления для перемола зерна, а также пользоваться всеми постройками как для жилья, так и для ссыпки зерна. Настоящий договор подписали: Денисенко, Кривенко, Астафьев».

— Ото, все сходится, — сказал Крикун. — Только вот тебя в договор не записали. А так все верно. Два компаньона открыли мукомолку в Павловской, а Карась на кружку сбывает пролетариям муку своих хозяев. Кто они такие?

— А хто ж их знае. Один, кажут, козак, недавно до дому вернулся, то — Денисенко, а другой — пришлый. По слухам, вмисти служили, а може, и воевалы. Ничого я про их не знаю, — для убедительности Карась перекрестился.

— Значит, крутишь жернова на дармоедов, а то и контру, несознательный ты элемент. Для тебя власть завоевали, а ты продався...

Крикун не верил Карасю, что тот ничего не знает о тех, у кого работает. По имевшимся в отделе сведениям, откуда-то появившиеся арендаторы мельницы ищут машину, хотят дело поставить на широкую ногу. Про себя Крикун еще отметил, что мукомолы своей продукцией, как это не раз уже было установлено, могут снабжать зеленых в горах, но спрашивать Карася об этом не стал, раздумывал, что с ним делать.

— Ты знаешь, где находишься?

— Ни, — ответил Карась.

— В ЧК. Слыхав про такую?

— Слыхав.

— Ото, рассказывай правду. Про продразверстку слыхав? Рабочему люду хлеба надо. Дети с голоду мрут, а ты с оклунком муки убегаешь в подворотню. Значит, ты тоже контра, раз крутишь жернова на них, а не на власть Советов. Можно сказать, мировую революцию подтачиваешь. А ЧК защищает власть бедняков и голодного пролетариата. Так шо рассказывай, кто твои компаньоны. Не то в камеру к мешочникам.

— Люди они грамотни, — заговорил Трофим, — не то, шо мы. Балакают не по-нашему, обхождение у них не мужицкое, едят из тарелок, вилками.

— Вот, вот, а говоришь, ничего не знаешь, — подбадривал его Крикун. — Может, и так... А что ж они сами-то, господа, не продают муку, а тебя посылают?

— Так то дело мужицкое.

— Где выручка?

— Отдал.

— Кому?

— Кривенку.

— Зачем?

— Машину собираются купить в Абинской.

Крикуну хотелось очень многое выяснить о мукомолах: не бывшие ли офицеры, нет ли у них оружия, как часто они отлучаются, где бывают, кто к ним приходит... Но пока он воздерживался прямо задавать эти вопросы, пытаясь понять, то ли Карась такой забитый от беспросветной нужды, то ли прикидывается незнайкой, будучи проинструктированным.

— Да... Ты что ж, так и не поняв, шо власть новая пришла?

Крикун, задавая этот вопрос, заметил, что Карась что-то знает, но не решается сказать.

— Да ты садись, — предложил ему по-дружески Крикун.

Карась сел не сразу: снял с себя рваную шапку, обнажив взлохмаченные волосы, потоптался на месте, затем сел на табуретку, выжидая, что дальше будет.

— Вот что, Карась, — заявил Крикун, — мешок с мукой и кружкой конфискуем по акту, а сам дуй до дому, только молчи, шо был в ЧК. Так тебе лучше будет. Поняв?

Это был продуманный ход Крикуна, твердо решившего отпустить Карася.

Карась не поверил услышанному и все еще сидел, подняв удивленные глаза на Крикуна.

— Тут кажут — мовчи и господа кажут — держи язык за зубами, не то отрежут.

— Я говорю тебе — молчи, шоб тебя не выгнали твои же хозяева. А они чего пекутся за тебя? А?

Карась не решался об этом открыто сказать, но Крикун утвердился в своих подозрениях к мукомолам и необходимости их проверки. Вопросов больше не задавал, чтобы не насторожить Карася.

— Вот распишись в акте и ступай.

— Так я же неграмотный.

— Тогда ставь крест.

 

12

Шумный Константинополь на какое-то время превратился в табор-пересылку для бежавших сюда из России белогвардейцев. Уже несколько дней Гуляев осторожно ходил по его улицам, присматриваясь и прислушиваясь ко всему, что происходило вокруг него в кривых переулках, в кафе, мечетях и на базарах. Часть эмигрантов уходила в Югославию, Болгарию, Чехословакию и Францию, а некоторые все еще оставались на берегах Босфора, но и они продолжали расползаться по белу свету.

Не спешили из Константинополя только главари монархической группы: престарелый и вряд ли на что способный генерал от кавалерии Нератов, представляющий интересы оставшейся здесь на время русской эмиграции, генерал Хабаев, именовавший себя правителем Осетии, князь Бакевич-Черкесский, бывший правитель Кабарды, ожидавший в случае успеха белого движения назначения командующим Кавказской армией.

Монархическая организация имела связь с Парижем, с французской разведкой, предложившей монархистам работу по налаживанию нелегальных связей с подпольем на Северном Кавказе, на что правительством Франции отпускались денежные средства.

Официальные новости Гуляев узнавал из ежедневного белогвардейского листка «Вечерняя пресса». Бывший его издатель Максимов, скомпрометировавший себя работой в английской контрразведке, сбежал. Ответственным редактором стал турецкий журналист Абдул Вехаб, но фактически руководил газетой какой-то проходимец Варшавский. Абдул Вехаб являлся одновременно и цензором, отстаивавшим англо-французскую точку зрения. С этой газеткой проголодавшийся Гуляев однажды заглянул в дешевое кафе и увидел за одним из столов скучавшего над выпитой чашкой кофе человека. Безошибочно определил: русский беженец. Гуляев подсел к нему. Познакомились. Слово за слово — потекла беседа. Беженец назвался хорунжим Семеном Веховым. Торопиться ему некуда. Ни дома, ни работы, ни семьи. Лагерь, где он сейчас обитает, становится для него невыносимым.

— Припоминаю набитую людьми и лошадьми пристань Новороссийска, — тоскливо говорил Вехов. — На рейде суда... Холодно. Часовые из «добровольцев» пропускали только своих. Люди бродили по пристани, раздавались выстрелы. Один молодой казак на самой пристани поглаживал лошадь. Видно, он прощался с ней, надеясь отплыть в заморские страны. «Что, брат, с домашним конем никак не расстанешься?» — спросил я его. Ничего не ответил мне казак. Только прижался щекой к голове коня и даже глаза закрыл. «А ты пристрели его», — посоветовал я казаку. Он посмотрел на меня и сказал с угрюмой надеждой: «Нехай живет, може, когда еще и свидимся». Вы поняли? И этот казак, с винтовкой за плечами и шашкой на боку, в длинной шинели, должен зачем-то оставить свою землю, своего коня и куда-то плыть на иностранном корабле. Зачем?

Вехов помолчал в тяжком раздумье, потом закончил свою мысль:

— С великим трудом, тыча дулом нагана в толпе, я пробрался на посудину и с борта наблюдал за тем казаком. Потеряв всякую надежду пробраться даже к трапу, он отошел в сторону, бросил винтовку и шашку на мостовую, вернулся к коню и повел его за собой. Домой...

— А может, не домой? — вставил Гуляев.

— Домой, — твердо сказал Вехов. — А я вот смалодушничал. Но вернусь. Можешь донести на Семена Вехова, что он седьмого ноября при выходе с концерта, устроенного репатриационной комиссией в саду Пти-Шан в честь годовщины Красного Октября, имея на груди красный бант, был задержан турецкими филерами. После ареста меня препроводили в полицейский участок Галат-Сарай. Я рассчитывал, что меня посадят на пароход «Эльбрус» и отправят домой, а угодил на двадцать семь суток под стражу, причем на допросах меня обвиняли в большевистской пропаганде. На двадцать восьмой день нашел за двенадцать бумажных турецких лир поручителя-турка и был освобожден. В том же помещении со мной находились еще четверо. На них турецким сыском был дан подобный же материал. Понимаете, что с нами происходит?

Вехов довольно подробно рассказывал об активности французов в Константинополе. По его словам, их разведывательный аппарат разделен на два отделения: фильтрационное — для желающих выехать во Францию и разведывательное — для работы на Северном Кавказе.

Фильтрационное отделение находится в здании французского консульства. Во главе стоит капитан Жоссе, помощник у него некий Лиманский, худощавый блондин в пенсне. В фильтрационном отделении работает осетин Багреев, который говорит с сильным акцентом. Из двух ближайших сотрудников Жоссе Вехов назвал армянку Фросю.

Разведывательным отделением руководит капитан Лобер, проживающий недалеко от Пти-Шан. Оперативной частью ведает грузинский князь Амираджави. Направление его работы — Северный Кавказ, снабжение банд оружием и деньгами.

Заброска агентуры происходит на побережье между Батумом и Поти. Многих агентов французская разведка вербует в русских лагерях в Константинополе. По слухам, недавно послали несколько человек, но они побоялись высадиться.

Когда речь зашла на извечную тему военных — о службе, о полках, дивизиях и знакомых офицерах, Гуляев сказал, что имел счастье служить под началом самого Сеоева и что лучшего полкового командира он не знает.

— А кто такой, этот Сеоев? — равнодушно поинтересовался Вехов.

— Полковник. Кстати, на дружеской ноге с Вдовенко, атаманом. Думаю воспользоваться этой цепочкой. Как, по-вашему?

— Придется сначала добыть визу на въезд в Сербию. Он теперь там.

— Не может быть.

— Уверяю, что это так. Здесь его нет.

Перед тем как расстаться с хорунжим, Гуляев, проникшись доверием, осторожно посоветовал ему пробираться на родину.

— А ты? — без всякого подозрения посмотрел тот на Гуляева, видимо, рассчитывая найти в нем напарника.

— У меня другое дело, — доверительным тоном, со вздохом сказал Гуляев так, что Вехов не стал ничего уточнять.

— А меня даже на пристань не пустят.

— Преувеличиваешь.

— Я?.. Я же сказал, что я — красный, — тихо произнес Вехов. — Вот если б записали в команду к какому-нибудь полковнику. Мол, запишите — хочу податься на Кавказ, к зеленым в горы, вот тогда б взяли. А в бандиты, чтоб ЧК поймала и к стенке, не пойду. Вот таким манером выбраться на родину можно, так дома ж, в станице, и знать не будут, что вернулся Семен, и закопают не по-христиански.

— Пробовал?

— А что толку, — безнадежно махнул рукой Вехов. — Недавно тайком отсюда отплыла одна шхуна. Так на той шхуне мой кореш полковника видел матросиком. Я это прослышал и тоже пошел туда наниматься. Думаю: полковник матросом согласился, а хорунжий может и подавно. Так не тут-то было — прогнали, как чужую собаку со двора. А мне б до нашего берега добраться, а там — ищи Семена... Так что для нашего брата дорога до дому закрыта, — мрачно закончил Вехов. — Вот ты, я вижу по разговору, из офицеров. Скажи, что делать?

— Действовать.

— А как? Я думаю тайком пробраться на пароход и спрятаться в трюме.

Вехов молча посмотрел на Гуляева, ожидая ответа.

— А что, можно и так. Без риска ничего не сделаешь.

— Да я вроде б не из пугливых. Сколько раз с шашкой, на коне... — Запнулся, не договорил Вехов. — А подумаю — страшновато, если найдут. Турки-нехристи в море живьем выбросят.

Гуляев, вспомнив напутствия Крикуна, заинтересовался полковником, который матросом отплыл на шхуне в Россию, и попытался о нем узнать больше.

— Полковник — матросом?.. Что-то не верится, — как бы между прочим заметил Гуляев. — Кто же это может быть? Есаул, сотник, ну, хорунжий, извини, допускаю, но чтобы полковник...

— Так то ж маскировка. А у нас тут, как в станице, ничего не скроешь.

— Возможно, и так, только полковники люди известные, и я, наверное, что-нибудь бы прослышал про такую смелость.

— Он в адъютантах у атамана Букретова служил. Сам атаман тут ресторан открыл, зачем ему в Россию? Послал своего адъютанта. А нас заманили сюда господа атаманы и полковники и не отпускают, пугают большевиками.

Гуляев делал вид, будто кого-то припоминал, но, так и не вспомнив, спросил у Вехова фамилию адъютанта Букретова, но хорунжий не знал.

— А зачем ему ехать, скажем, на Кубань? — все так же скептически рассуждал Гуляев.

— Так у тутошних атаманов, генералов, полковников одно на уме — сорганизовать казаков на восстание против Советов. А казаки, по слухам, давно побросали шашки и винтовки.

Дальнейший разговор с хорунжим ничего нового не дал, но Гуляев запомнил его и собирался по возвращении рассказать Крикуну.

Беседа с Веховым настроила Гуляева на оптимистический лад. Он узнал многое из жизни Константинополя и почувствовал больше уверенности в себе.

«Есть люди и тут, есть», — повторял про себя Гуляев. Больше всего ему понравилась смелость Вехова, его стремление вернуться домой, в родную станицу на Кубани.

 

— Полковник Николай Петрович Погорский, — снисходительно протянул руку немолодой высокий мужчина с поседевшими висками.

— Николай Васильевич Гуляев...

— Оба Николаи, — услужливо заметил присутствовавший при этом знакомстве полковник Кретов, на квартире которого в Константинополе происходила эта встреча.

— Рад познакомиться с вами. Я уже слыхал от Сергея Николаевича, что вы приехали сюда в возбужденном состоянии и, как нам сообщил наш общий друг капитан, приехали ругаться и очень сердиты. Но я с удовольствием выслушаю вас.

Погорский уселся в мягкое кресло, раскрыл блокнот, приготовился слушать с карандашом в руке.

— Николай Петрович, ряд серьезных причин заставил меня выехать к вам. Бабич вернулся тогда с неутешительными результатами. В организации создалось тревожное положение. Мы связаны с вами больше двух лет, но, извините, топчемся на месте. Люди должны быть убеждены, что зарубежная эмиграция работает в одной упряжке с нами. На Северном Кавказе Погорский и Кретов неизвестны никому, но мы убедили своих, что вы — люди с положением в монархическом движении. Нам до поры до времени верили, хотя вопросы задавали. Из семи человек мы выросли в организацию, насчитывающую пятьдесят троек, около ста пятидесяти человек, и до двух тысяч учтенных сочувствующих.

— Да, вы проделали большую работу и заслужили благодарность великого князя. Будете награждены по заслугам, когда он сядет на трон в России. Мы не забудем тех, кто помогал его завоевать, — сказал Погорский.

— Спасибо, Николай Петрович. Я думаю все же, что мы заслужили другое отношение и сейчас.

— Позвольте, о чем вы говорите? — возмутился Погорский. Он бросил блокнот на стол и заходил нервно по комнате, натыкаясь на стулья.

— Разрешите мне, Николай Петрович, последовательно изложить вам все, чтобы картина была ясная.

— Я вас слушаю, — с раздражением бросил Погорский, откинув голову назад и заложив руки за спину.

— Вы сами заявили, что успех нашего дела — в руководстве центра из Константинополя, в соединении двух сил — внутренней и внешней. Знаю, что вы никому не доверяете и обещали приехать посмотреть на нас. Вы сами настояли устроить в Тифлисе явки. Мы их устроили, затратили много средств, надолго оторвали людей от семей. Я уже не говорю, что обещали выслать деньги... Не прислали.

— Ничего подобного, деньги высылали, — остановился Погорский около Гуляева. — Но человек, который был послан к вам, не прошел из-за того, что перевалы были под снегом, и, как видно, он струсил. Мы с Лебедевым послали к вам много людей. Среди них известный вам Малогутий, преданный человек. Вы это знаете.

— Малогутий — мальчишка и не авторитет. Возглавил бандитскую группу в горах. У нас таких тоже можно найти, но мы их сдерживаем. Бандитизм позорит наше движение. Он осточертел населению. А полковник Лебедев посылает Малогутия, — повысил голос Гуляев. — Кстати, господа, я привез, не без риска, отчет Малогутия. Прошу...

Погорский с брезгливым видом, неохотно взял помятые листы, пробежал их:

— Кому нужен этот отчет? Его автор нарисовал неприглядную картину. Это не ново. Нужно другое — уверенность и сила. Конечно, автор не может быть авторитетом, но он может быть полезным вашей организации как член ордена «Союз верных» и как беззаветно храбрый человек.

— Позвольте заметить, что беззаветная храбрость несовместима с разбоями. Мы постоянно рискуем жизнью ради высших интересов России, а вы называете подвигом то, что Малогутий приехал в Россию с пустыми руками и застрял в горах, делая набеги на станицы. Как же вы тогда расцениваете нас, ездящих к вам, и не с пустыми руками?

— Затея с Малогутием — это затея больше казаков, чем наша. Лебедев действовал по их поручению, — уточнил Кретов.

— Мне кажется, что вы не совсем понимаете наше положение. Его трудно отсюда представить. Иначе, как понять, что вы посылаете к нам людей, а они не являются, дают о себе знать через сомнительных лиц? Так недалеко и до провала, — возмущался Гуляев. — У нас раздаются голоса: не лучше ли слушать только атаманов Улагая и Вдовенко?.. Должен сказать, что авторитет эмиграции в России падает, вера в то, что там остались люди, способные возродить Россию, становится все меньше. Это и заставило меня приехать к вам, Николай Петрович...

— Николай Васильевич, — перебил Погорский, — из ваших слов я заключаю, что у вас существует недовольство и даже озлобление на меня лично.

— Нет, Николай Петрович, не к вам лично как к человеку, а как к одному из руководителей.

— Я не вижу моей вины, из-за которой вы так резко наступаете на нас, — сказал Погорский. — Даже Бабич и тот был более сдержан.

— Хуже того, наши люди убеждены, что вы считаете нас шпионской организацией, которая не успевает выполнять ваши задания. А мы считаем себя политической организацией. Бабич привез от вас двенадцать пунктов задания. Вы связались еще и с англичанами, которые, как мне сказали, обещают платить больше, чем Жоссе, и уже даете задание по Туркестану, не спрашивая, сможем ли мы его выполнить, есть ли у нас для этого средства.

— Как же так? — сразу вмешался Кретов. — Ведь я дал слово англичанам, что они получат материалы. Под мое обещание они ассигновали в течение трех месяцев по семьдесят пять фунтов. Николай Васильевич, вы ставите меня в неловкое положение. Они мне доверяют, верят нам — и вдруг... Вы же знаете, что значит слово офицера.

— Сергей Николаевич, вы беспокоитесь, чтобы не подорвать свой авторитет среди англичан, а мне кажется, что в первую голову нужно побеспокоиться о сохранении своего авторитета среди нас.

— Не перебивайте, Сергей Николаевич, — осадил Погорский Кретова. — Я вас слушаю. Продолжайте, Николай Васильевич.

Временами он присаживался, делал пометки в своем блокноте, что-то подчеркивал, крутил головой, снова вскакивал и ходил по комнате.

— Мы считаем лавирование между французами и англичанами опасной игрой, сидением на двух стульях... Они зажмут нас, и мы превратимся из политической организации в шпионскую. Выгодно ли это для нашего общего дела? И еще один вопрос, если позволите. Учитывая трудности подпольной работы в России, мы считаем неправильным ориентироваться на вербовку людей в члены ордена. До связи с вами мы работали, не зная ни о каких орденах. Орден, конечно, есть нечто целое, придающее вид официальности, но, поверьте, в том, что один является членом ордена, а другой нет, никакой разницы не вижу. Скажу больше: есть люди, которые считают совершенно лишним вступать в члены ордена. Это их пугает.

— Вербовка в орден является необходимой, так как она выявляет количество кадров для будущих действий, на которые великий князь может опереться. Я как представитель зарубежного центра и член этого ордена должен вести учет наших сил. Притом я не понимаю одного: как это вы позволяете какие-то толки и критику наших действий? Вы должны проводить строгую дисциплину. Вы говорите, что после доклада Бабича у вас поднялась буря. А это недопустимо. Я требую полного повиновения уставу ордена.

— Господин полковник, мы подчиняемся уставу ордена. Но он написан не только для нас, а и для вас. Если я не ошибаюсь, там есть пункт десять, который гласит, что «если начальник не выполняет своих обещаний и его действия направлены во вред ордену, то его члены могут обжаловать действия перед собором». Соберите собор здесь, в Константинополе, и я обжалую ваши действия по разрушению нашей подпольной организации на Северном Кавказе. Мы можем найти более реальные зарубежные центры, с которыми будем работать.

Погорский сильно волновался, на лбу у него появились крупные синие жилки, которые все больше набухали.

— Из всего услышанного я пришел к заключению, что организация уполномочила вас передать нам ультиматум. Так? — спросил Погорский.

— Николай Петрович, меня направили для переговоров с вами, но если мы не договоримся, прошу разрешить мне выехать в Париж для непосредственной связи с великим князем. Кроме того, у нас много сторонников Улагая. С ним надо встретиться.

— Как вы думаете добраться до Парижа? — спросил Погорский.

— Жоссе обещал все устроить. По моей просьбе он связался с Вдовенко в Сербии. Тот передал, чтобы по всем вопросам я обращался к Улагаю.

— Не забывайте, что вы член ордена и подотчетны нам, а не Жоссе и Улагаю. Лучше скажите, что нужно, чтобы поднять ваш и наш авторитет и разрядить атмосферу недовольства.

— Укрепить веру в зарубежные силы.

Гуляев полагал, что беседа подошла к концу, но Погорский уселся поудобнее в кресле и начал отвечать по пунктам, заглядывая в блокнот.

— Вот вы обвиняете меня в том, что к вам не пришел человек, которого я послал. Вы видите, как трудно положиться у нас на людей, сам же я не мог. Послать к вам могу кавалерийского офицера, члена ордена.

— Курьера нам не нужно, Николай Петрович. Мы таковых к вам не посылаем, выезжаем сами, пренебрегая всеми опасностями и колоссальными трудностями.

— Николай Васильевич, — возразил Погорский, — сейчас и думать нечего о выезде к вам. Перевалы занесены снегом, который сойдет не раньше середины апреля. Далее, вы говорите, что мы рассматриваем группу как шпионскую. Довольно сильно сказано, но я не обижаюсь, понимаю — стараетесь сохранить наше общее дело. Я приложу все усилия, чтобы повидаться с вашими людьми и разъяснить им все на месте. У меня в Закавказье есть дело, и положение вещей у вас таково, что требуется посетить вас. Кого послать, Сергей Николаевич?

— Вот такой оборот дела мне нравится. А то сцепились, как два петуха, и я уже думал, что придется краснеть перед англичанами, — сразу оживился Кретов. — Николай Васильевич наговорил кучу кислых слов, но я думаю, что положение не столь катастрофическое и его можно уладить.

— Ваш приезд, Николай Петрович, — настаивал Гуляев, — поднимет настроение в организации. В этом я уверен. У нас даже нет ее наименования. Между собой мы называем ее тоже «Союз верных». Окрестим, когда вы будете у нас.

— О технической части поездки мы поговорим потом, а пока разберем то, что вы мне наговорили. «...Рассматриваю как разведывательную организацию», — читал он из блокнота. — Если бы мы смотрели так, то предоставили бы вам полную свободу действий с Жоссе. Везите ему на здоровье материалы и получайте деньги... Да, мы давали вам задания разведывательного характера. Это необходимо для нас и для вас. Вам и нам нужны средства. Мы их не имеем. Где их взять? У французов и англичан. Вы обвиняете меня в том, что я веду опасную игру между англичанами и французами. Ссориться с Жоссе для нас невыгодно. Он поставил нам условие — все прибывающие из России должны побывать у него.

Как только собеседники умолкали на какое-то время, Кретов назойливо заполнял паузы просьбами не подводить его, сдержать слово, которое он дал англичанам, показать хотя бы видимость начала работы.

— Николай Васильевич, голубчик, не забудьте по части англичан, что мы можем что-то сделать в Туркестане.

Его поддержал Погорский, кивая в знак согласия.

Гуляев напомнил, что Туркестан далеко и надо много денег. Без этого сделать ничего нельзя. Погорский заметил, что при получении материалов можно будет договориться с англичанами до ста фунтов в месяц.

— Вы говорили, что я не понимаю подпольной работы в России. Я ее превосходно понимаю. Повторяю — вербовка в члены ордена необходима. И настаиваю на этом.

Беседа затянулась до позднего вечера. Погорский сказал, что он очень устал, и просил, чтобы Гуляев пришел завтра в три часа дня.

— Мы договоримся обо всем. Кстати, Сергей Николаевич, надо достать ему рублей триста денег, — сказал Погорский. — К Жоссе больше не ходите, пока мы не условимся, как держаться с ним.

На следующий день в назначенное время Гуляев пришел к Кретову. Тот был дома один, к гостю проявил внимание и радушие.

— Николай Петрович — горячий человек, да и вы с перчиком, — пытался как-то сгладить остроту вчерашнего разговора Кретов. — Он любит сильные натуры. Я — политик и связался с англичанами только ради увеличения наших материальных средств.

Пришел Погорский. Он был в хорошем настроении, радостно поздоровался с Гуляевым и Кретовым и сказал:

— Мы вчера говорили с вами в отношении просьб англичан. Вы согласны?

— Мы постараемся. Я говорил о трудностях...

— Слава богу, я очень рад! — не удержался от восторга Кретов и пожал руку Гуляеву.

— Николай Петрович, если у вас есть еще колебания относительно приезда к нам, то лучше не давайте слова.

— Разве я только умру до этого! Но имейте в виду, любезный, я сделаю всем головомойку. По вашему примеру.

Тут же он отсчитал Гуляеву 350 лир.

Кретов достал евангелие. Замышлялась какая-то церемония. Гуляев с любопытством наблюдал за приготовлениями. Погорский читал устав «Союза верных», напомнив, что орден основан в 1918 году в Москве и продолжает свое существование. В него принимают только доказавших свою верность монархии и престолу.

— Ценя ваши заслуги в проведенной вами работе, мы решили ввести вас официально в орден «Союза верных» с переводом вас в третью ступень, — сказал Погорский.

Кретов дал Гуляеву лист с присягой, которую тот и прочитал вслух, держа два пальца вверх. Потом его заставили целовать крест на евангелии. После чего Погорский и Кретов расцеловались с Гуляевым и объявили порядок подчинения и условия конспирации в ордене.

— Так что, — пояснил Кретов, — если вы где-нибудь скажете пароль «Мало толку, коль много толков» и получите ответ «Поменьше слов, побольше дела», то знайте, что это тоже член «Союза верных».

Погорский просил Гуляева сказать Жоссе, что они договорились о совместной работе по политической линии. А по разведке все материалы будут поступать к Жоссе. Далее он предложил Гуляеву собрать сведения, не посылают ли Советы из новороссийского порта оружие и амуницию туркам, о дислокации некоторых частей СКВО, их вооружении и мобилизационной готовности, сославшись на то, что это просьба Жоссе.

 

13

Дробышев и Намитоков не знали, что полковник Береснев, после того как прошел примерно тот же путь, по которому они спешно отправили на Кубань Мацкова, был задержан чекистами под Майкопом.

Осознав полный провал своей миссии, о которой он мечтал и которую так горячо поддерживали перед отправкой в Россию Борис Савинков и его свита, Береснев попросил бумагу и карандаш и написал собственноручные показания.

«...В 1920 году после окончания повторительных курсов для бывших офицеров я решил уйти за кордон, как только к тому представится случай. Нас, группу бывших офицеров, отправили из Москвы в Смоленск, а оттуда, как нам стало известно, должны были перебросить на польский фронт. В Смоленске расположились в бараках и ожидали назначения. Красная Армия в то время отступала к Минску. Я и члены Кубанской рады Новиков, Филимонов, Терновой решили перейти к полякам. Поездом я добрался до Минска, разузнал у одного местного жителя место происходящих боев и рано утром отправился к линии фронта. Ориентироваться на местности мне было легко потому, что в этом районе я командовал батареей в течение полутора лет в империалистическую войну. В ночь с 14 на 15 октября я перешел фронт красных и попал на сторожевую заставу поляков. Поляки, неожиданно для меня, обокрали меня всего, оставив одно рваное полотенце. Мои протесты и удостоверения о том, что я полковник Кубанского войска, не подействовали. Командир полка, на боевой участок которого я вышел, отправил меня в батарею к некоему поручику Громчакевичу, где я должен был находиться до окончания операции. Никаких допросов не делали и, окрыленные успехом наступления, как видно, не обращали на меня внимания. Я шел с колонной артиллерии по направлению к Минску, как вдруг из близлежащего леска началась частая ружейная трескотня. Поляки выделили примерно роту и две пушки для ликвидации засевших красных, и через небольшой промежуток времени я увидел возвращающуюся роту и впереди нее босого пленного. Из короткого разговора с этим человеком я узнал, что он командир оставленной засады и остался жив только потому, что поляки увидели у него нательный крест, а остальных перестреляли. «Нательный крест жизнь спас, а вот сапоги не спас», — говорил он, стоя передо мной босиком.

Переночевав в Минске, поляки начали отходить назад, и тут я узнал, что заключено перемирие. Громчакевич выдал мне литер для проезда в Варшаву, и я, без охраны, направился на ст. Барановичи, а оттуда поездом в Варшаву. В Варшаве узнал, что здесь находится кубанская торговая делегация, и пошел по указанному адресу. Кубанцы направили меня к представителю генерала Врангеля генералу Махрову, который рекомендовал мне вступить в ряды «русской армии» генерала Перемыкина. От него же я узнал, что так называемая армия состоит из каких-то разрозненных частей под его командованием. Оборванные, голодные солдаты этих частей ходили по деревням и просили у крестьян хлеба.

Там я случайно встретил знакомого мне есаула Яковлева, который сказал, что он формирует бригаду в составе армии Петлюры и субсидируется им же. По его предложению я согласился служить в бригаде.

Через день или два после этой встречи начался сильный напор кавалерии Котовского на Проскуров, и вся наша бесформенная масса войск, обозов начала поспешно отступать к Збручу. Удар Котовского по петлюровцам был разгромным. За Збручем польские заставы обезоруживали бежавших петлюровцев, в том числе и нас. Остатки обезоруженной бригады Яковлева поляки направили в местечко Ланцут, в концентрационный лагерь. В то время ко мне неожиданно пришел Новиков, который по моим следам перешел границу Польши. В Ланцут Новиков не поехал, а отправился в Варшаву.

Пробыв в Ланцуте несколько дней, видя грабежи и бесчинства над интернированными, я решил также пробраться в Варшаву. Без особого труда я ушел из лагеря и очутился в Варшаве, опять-таки в кубанской делегации. Новиков уже работал на какой-то фабрике. При содействии кубанцев я был определен на службу сторожем при «Экспедиции заготовления государственных бумаг». Оказалось, что в этой «экспедиции» печатались карбованцы для Петлюры. Определенно зная, что нападения на подобные «ценности» не будет, я преспокойно отдыхал на конторском столе, положив под голову выданный мне громадный, дедовский пистолет, и раздумывал, что мне дальше делать, как поступить, куда податься.

Как-то Новиков мне передал, что мной заинтересовался Борис Савинков, откуда-то узнавший о моем существовании в Варшаве, и что он желает меня видеть. Беспрерывная мечта попасть на Кубань не оставляла меня, а для этого нужны были деньги. Деньги можно достать только через какую-нибудь организацию. Пошел к Савинкову. Савинков в это время развил бурную деятельность по организации беженцев, создал «Союз зашиты родины и свободы», субсидируемый французами, и усиленно засылал бывших офицеров в Россию. В издаваемой Савинковым газете сообщалось о вспышках крестьянских бунтов и поголовном восстании казачества. В церквах священники произносили проповеди о близком конце антихристов-большевиков, бывшие офицеры истово молились и мечтали о повышениях на служебном поприще.

Савинковский штаб в одной из лучших гостиниц Варшавы осаждался блестящими автомобилями и шикарными женщинами. К Савинкову мы пришли вдвоем с Новиковым. Энергичный, живой Савинков быстро ознакомил нас с положением дела и своими грандиозными замыслами, указал на необходимость постоянного пребывания вблизи российской границы, а если есть возможность, то пробираться внутрь страны. «Это и будут борцы за великое дело спасения родины, а все живущие в Париже, Берлине и Праге — есть люди, которые только говорят и стремятся чужими руками жар загребать», — артистично, как на сцене, говорил Савинков. Тут же он познакомил нас с Философовым и своим братом Виктором.

Через несколько дней я получил пригласительную повестку на заседание, где обсуждались вопросы первостепенной важности. Впоследствии оказалось, что эти вопросы касались исключительно возможных мер борьбы с большевиками. На заседании я увидел Савинкова, Философова и разномастную беженскую публику. В речах выступавших ораторов указывались промахи минувшего похода, озлобление крестьян, недостаток средств. Предполагалось даже идти в Россию с хлебом, мануфактурой. Я вывел заключение, что Савинков просто устраивал смотр той публики, которая его окружает, позировал, изображал из себя диктатора, призывал к борьбе с большевиками, но все это уже не раз я слышал если не от него, то от других.

Прошло некоторое время, и я послал Новикова к Савинкову позондировать почву относительно нашей поездки на Кубань и как он смотрит на это дело. Новиков принес известие, что Савинков советовался, какой путь избрать: Данциг, Триест — слишком дорогой, а через Галац, Констанцу — трудно добиться визы у румын. Наконец после моих переговоров с Савинковым вопрос был разрешен в том смысле, что через польский штаб нам будут выданы паспорта польских граждан, и мы направимся через Галац в Константинополь и Батум.

Перед отъездом Савинков носился с воззванием, в котором призывал опять все к тому же — бороться с большевиками и обещал полнейшую свободу самоопределения всем народам и областям.

Савинков говорил, что, начав борьбу с запада, севера и на Кавказе, центральный орган, состоящий из представителей всех восточных окраин, будет зорко следить за происходящим и оказывать помощь не только деньгами, но и живой силой. Я и Новиков это воззвание не подписали, указывая на то, что нас никто не уполномочил быть на этом совещании представителями от Кубани.

После этого мы, получив по 150 долларов и переодевшись на европейский лад, отправились в Константинополь. В Константинополе пробыли дней пять. Заходили к польскому посланнику и выпросили у него еще лир по сто.

Новиков все время говорил о необходимости присоединения к организации Савинкова. Кубанцы до поры до времени вопрос этот отложили, так как они были заняты сбором распыленных казаков для формирования своего казачьего отряда.

После многих дней путешествия было решено найти покровительство в Самсуне у Кемаль-паши, предложив ему свои услуги по борьбе с греками. Турки загнали нас в казармы, окружили сильным караулом, а перед тем отобрали оружие. Продержав дня три в казарме, повели темным вечером на пристань, погрузили на «Амвросия» и приказали немедленно отправиться в Кичили, на Босфоре, где был открыт лагерь под американским флагом. Тут был злосчастный «кубанский отряд». Я переехал в этот лагерь и был назначен командиром лагеря, а большинство членов рады постепенно разъехались по различным странам. В Константинополе оставались Дробышев, Фальчиков, Намитоков и другие. Они распихивали казаков в различные страны, а заодно отбирали и в разного рода союзы и организации для засылки на Кубань.

В начале осени лагерь «Кичили» был расформирован и я с казаками, сделав лодку, купив сети, отправился в Анатолию ловить рыбу и этим жить. Улов рыбы был настолько плох, что начали голодать не только рядовые казаки, но и офицеры. А чем были заняты атаманы и генералы?

Терский атаман Вдовенко запродал грозненские нефтяные промыслы и решил закупить мануфактуру, нитки, иголки. Генерал Улагай тайком сорганизовал отряд под командой Кржижиновского и направил его к берегам Кубани, но корабль потерпел аварию и вернулся обратно. Генерал Букретов обзавелся рестораном.

Я изложил Дробышеву свое желание поехать на Кубань, и он взялся повести это дело. К этому времени приехал в Константинополь Шкуро, вызвал меня и уверял, что в горах Кубани есть полки его имени, а поэтому, появившись там, можно двинуть полным ходом на большевиков. Я, конечно, большей частью не верил всему этому, но иногда поддерживал слухи, чтобы заручиться денежной поддержкой и выбраться из этой клоаки. Через Дробышева я проник в посольство Грузии и свел знакомство с Джугели, Хомерики, и началась детальная разработка предстоящей поездки. Со мной неотлучно везде был Новиков. Был выработан шифр и заучен нами наизусть. Новиков предназначался как политический руководитель, а я как военный организатор. Нам вменялось в обязанность создать по станицам и хуторам ячейки надежных казаков, связаться с Тереком, черкесами, куда должны быть также посланы люди. Поднять восстание в одно время, захватить власть в свои руки и главными силами выйти с гор. В числе этих главных сил значился и отряд Рутецкого-Белова, с которым я должен был связаться.

Получив паспорта, деньги, отправились на одном из больших пароходов на Батум. В Батуме были задержаны морской ЧК. Новиков волновался и путал показания, что вызвало подозрение. Я объяснил следователю подробно свою прежнюю службу и добился того, что следователь нас выпустил, а за бумагами приказал прийти на следующий день.

Конечно, за бумагами в ЧК мы не пошли. Двинулись сразу на Сухуми, уничтожили паспорта и заменили их удостоверениями советских граждан. Остановились в гостинице. Связаться с нужными людьми не удалось, так как они были арестованы. Через Гагры пошли в Сочи и остановились там при ресторане. Раза два по пути следования оставляли на пунктах шифрованные записки для отправки в Константинополь, где сообщалось о том, что мы находимся там-то.

Из Сочи проводник привел нас на дачу, где мы застали скрывающихся участников нелегальной организации. Новиков на всех пунктах делал доклады, что надо делать. С дачи отправились дальше на Солохаул, Бабукаул и через Тубинский перевал. Ночью подошли к станице Самурской, где проживала семья Новикова. Он не решился пойти к своей жене, тогда пошел я, но она не вышла. Я еле уговорил его идти самому, а сам отправился к своей сестре, живущей в Кубанской. Жил у сестры недели две, а затем перебрался в Ханскую.

Там я узнал, что где-то в горах были горстки зеленых, которые занимались грабежами мирных жителей, мародерством и бессмысленным убийством советских работников. К тому времени Советская власть объявила амнистию. Казаки вернулись большей частью на свои хозяйства.

В Константинополь отправил свою шифрованную записку, где указывал на грабежи зеленых, недовольство мирных жителей их действиями. С гор однажды получил большой шифрованный пакет от Дробышева, расшифровал его и сжег.

Цель — достигнуть Кубани была выполнена. Но оказалось, что люди живут, работают, поддерживают большевиков. Эмиграция этого не понимала. Да и я сам тоже до возвращения домой не понимал. В этом наша трагедия. Мои тяжелые, полные отчаяния мытарства закончились. И посему я могу облегченно вздохнуть. Может, в своих признаниях для ОГПУ ничего нового я не написал, так как понял, что чекисты знали о нас начиная от Сочи, а может, и раньше. С Рутецким-Беловым и другими я не связался и никаких подпольных групп не сколотил. Готов обратиться к зеленым, чтобы они поняли всю гнусность своих действий и спустились с гор. Хочу заняться мирным трудом и прошу мне поверить».

Крикун внимательно прочитал показания Береснева и про себя остался доволен работой своих товарищей на сочинской даче и в Майкопе. Он тоже облегченно вздохнул — не только оттого, что обезвредил такого противника, но и потому, что разоружил его по всем направлениям.

 

14

В каюте французского теплохода, с визой в кармане на въезд во Францию, Гуляев перевел дух, но не мог освободиться от напряжения последних дней.

...Капитан Жоссе, резидент французской разведки в Константинополе, первый раз принял его настороженно. С трудом разобравшись, кто к нему пришел, он прекратил прием посетителей и, беседуя с Гуляевым, не сразу поверил, что перед ним посланец из России.

— Очень рад, месье, вашему приезду. Рассказывайте, что вы привезли, — сразу перешел к делу резидент.

— Ничего, кроме привета от месье Бабича. Важные обстоятельства вынудили не упускать подвернувшегося случая. И вот я здесь.

— Вы уже были у кого-нибудь?

— Да, у полковника Кретова, но Николай Петрович в отъезде, и мы договорились встретиться, когда он вернется. Полковник предложил мне посетить вас.

— Где вы остановились?

— В Галлате, отель Османа.

Жоссе порекомендовал переехать в «Континенталь», где номер в сутки стоит две лиры, а хозяин гостиницы француз. Гуляев согласился.

Его приезд для Жоссе был неожиданным. Тот не знал Гуляева и поэтому предложил встретиться после того, как обсудит свои дела с Погорским и Кретовым. Видимо, капитан надеялся получить у них информацию о посетителе, прежде чем вести с ним деловой разговор...

Вспоминая чаепитие у Василия Васильевича Смиренина, Гуляев невольно улыбнулся и подумал, что, как только вернется домой, начнет свой доклад с обеда у Жоссе. На этот раз капитан, радушно принимая его у себя дома, не пожалел ничего, чтобы завоевать гостя на свою сторону. А как сервирован был стол и какая черноглазая турчанка в легком воздушном одеянии, напоминающая былых невольниц гарема, подавала блюда! Она, как в сказке, молчаливо появлялась с подносом и, украдкой посмотрев на хозяина, тут же исчезала, не смея поднять глаза на гостя. Наверное, таков был наказ Жоссе, а может, хозяин рассчитывал заинтриговать гостя этой обстановкой.

Капитан предложил выпить по случаю приезда по рюмке «Мартеля». Потом они пили кофе по-турецки, курили пахучие турецкие сигары и вели неторопливую беседу, восседая на турецком, разумеется, диване.

Жоссе говорил о том, что приезжавший в Константинополь месье Бабич не совсем сговорчивый человек, больше имел дело с монархистами, чем с ним.

— Это вполне понятно, так как мы являемся представителями политической организации, поддерживающей связь с монархическим центром, — сказал Гуляев.

Жоссе, видимо, согласился с этим разъяснением, однако сказал, что монархисты обязались снабжать его разведывательной информацией из России, но он хотел бы ее получать сам, а не из рук Погорского. Об этом был разговор и с Бабичем. Гуляев теперь догадывался, почему Кретов настойчиво предлагал ему обязательно побывать у Жоссе.

— Эмигранты — народ особый, — сказал Гуляев. — Когда мне приходится с ними встречаться, я никак не могу понять, где я нахожусь. Как на другой планете. Они сами этого не замечают, а со стороны особенно видно, насколько они далеки от понимания действительности в Советской России. Чувство реальности покинуло их, вероятно, в тот момент, когда берега Крыма и Кавказа скрылись за бортом парохода, на котором они прибыли сюда. Мне уже не раз тут приходилось слышать, извините, бесконечно нудные споры о восстании против большевиков. Видимо, сам разговор на эту тему доставляет им удовольствие.

— У кого что болит, тот о том и говорит, вы что, не знаете? — улыбнулся Жоссе, довольный самим собой и своим знанием русского языка.

— Знаю. Ждать восстания — это же, по меньшей мере, несерьезно, даже наивно. Кто будет свергать сейчас большевиков в России? Рабочие? Нет. Крестьяне? Тоже нет. Они получили землю. Начинают объединяться в кооперативы. Белое движение разгромлено. А его последние представители бежали из России. Они здесь, — взглядом обвел богато убранную комнату Гуляев. — Кто же возглавит восстание в России? Вот я и приехал, чтобы разобраться в этом вопросе. Своими глазами увидеть и своими ушами услышать эмиграцию, чтобы рассказать об этом дома.

— Ваши рассуждения тоже однобоки, — заметил Жоссе.

— Думаю, что мне нужно быть с вами предельно объективным. Если я буду подстраиваться под чьи-то пожелания видеть все в розовом свете, то вы не получите объективной информации.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Я позволю себе в двух словах остановиться на таком излюбленном коньке эмиграции, как рассуждения о любви к родине, к России. Но Россию в России любит не меньше, чем в эмиграции. Почему-то эмиграции хотелось бы изобразить дело так, что только они, эмигранты, питают высокие чувства патриотизма. Это надуманное. Народ России остался в России. Народ — контроль патриотизма. Эмиграция за границей по сравнению с народом ничтожно мала. Ноль, ноль, ноль процента. Эмигранты любят повторять, что большевики все разрушают. Это слишком примитивное суждение. Большевики создают новое на месте старого, разрушенного. Другое дело, что их новое не всем нравится. Это большевики тоже знают. И они учитывают это в своей политике. Эмигранты, и прежде всего рядовые казаки, здесь ждут чуда. И живут этим чудом. Оно заключается в двух словах: «домой поедем». Но проходит время, а никто никуда не едет.

— Вы должны понять эмигрантов. Они все время в воображаемом бою, — сказал Жоссе.

— Из-за обреченности своего положения?

— Не только. Среди казачества появились тенденции к политическому самовыражению. Это проявляется в создании разного рода союзов и организаций.

— Сомневаюсь. Может, среди бежавших офицеров, чиновников, купцов, представителей политических партий и возникают политические дискуссии, но среди казачества — вряд ли. Казачество осталось дома, в России — на Дону, на Кубани, на Тереке. Те, что здесь, сами понимаете, горсточка, капля в море. У казака ведь всегда конь и шашка на уме, — решил смягчить разговор Гуляев. — Его уклад потревожила революция. Не все довольны ломкой. Вот мы и пытаемся воспользоваться этим.

Памятуя инструктаж Смиренина, Гуляев смело вступал в беседы с эмигрантами и с капитаном, чтобы и при выполнении своей трудной миссии защищать дело Советской республики.

— Мне кажется, что все, что здесь пишется, бьет по самой же эмиграции и по тем, кто об этом пишет, — продолжал Гуляев, не давая опомниться Жоссе.

— Например?

— Бросилась в глаза статья «Большевики накануне краха» о том, что уже наступила катастрофа, что все скоро рухнет. Это крайности. А чем ближе к краю, тем дальше от истины.

Жоссе тем не менее нравились независимые суждения Гуляева. До них, как он отметил про себя, сам не додумался бы. Капитан хотел установить с Гуляевым деловой контакт, но не решался сразу предложить сотрудничество с французской разведкой.

Смиренин и Крикун наказывали Гуляеву быть начеку как с представителями монархического центра в Константинополе — Погорским и Кретовым, так и с капитаном Жоссе, предупреждая об осложнениях и тем самым о расшифровке.

— Погорский и Кретов занимают солидное положение в монархическом центре, с ними считается наша организация, поскольку она того же направления, — на всякий случай подчеркнул их авторитет Гуляев. — Через них мы связаны с вами.

Жоссе признавал, что это так, но опять вернулся к тому, что материалы получает не из первых рук, а это его не устраивает. Капитана, видимо, сильно задевало то, что монархисты не все ему показывают. Он твердил Гуляеву, чтобы все материалы поступали прямо к нему. Гуляев тактично отсылал его решать эти вопросы с монархистами.

— Мне поручено договориться с Погорским по политической линии. Если не договоримся, то придется искать непосредственные связи с парижским центром, а может, с атаманами Улагаем и Вдовенко.

— Рвать с Погорским я вам не советую. Имейте в виду, что он человек с авантюристической натурой. Если увидит, что вы против него, то он может устроить вам пакость. Спровоцирует перед большевиками — заявит в советское посольство, что на Северном Кавказе, мол, есть подпольная организация, и вас всех арестуют.

Гуляев возмутился и высказал недоумение — кому же можно верить в этом мире, если люди, к которым он приехал, рискуя жизнью, способны на такое...

— Месье Гуляев, успокойтесь. Верьте мне. Я ваш друг.

Успокаивая собеседника, Жоссе все же говорил, что Погорский обязательно донесет, если с ним порвать связь.

— Вашей организацией он щеголяет перед парижским центром, и с ее потерей он потеряет свое положение, которое дает ему материальную обеспеченность. Господин Погорский... Я его хорошо знаю! Авантюрист, не остановится ни перед чем.

— Как тогда быть? — спросил Гуляев. — Организация поручила мне окончательно с ним договориться по всем пунктам. Он сам должен побывать у нас. Люди ведь начинают роптать, с недоверием относиться к зарубежному руководству, которое много говорит, но мало делает.

Жоссе не на шутку был озабочен тем, что если он лишится информации по Северному Кавказу, то Париж поставит это ему в персональную вину, и всячески пытался удержать Гуляева от разрыва с Погорским.

— Я сделаю для вас все через генеральный штаб, — сказал Жоссе, — вплоть до представления великому князю, который, безусловно, вас примет после нашей аттестации. Договоритесь с Погорским и Кретовым, и я с вами поеду в Париж. — Ему было выгодно показать в Париже живого посланца подпольной организации из России.

— Договориться можно, если они действительно идейные монархисты и поймут нужды политической организации.

Жоссе заметил, что Погорский защищает только свои интересы, в чем он уже убедился на ряде примеров. Тот не давал ему тех сведений, которые имел. Возможно, это так и было, но Гуляев не стал вмешиваться в их взаимоотношения, заявив, что, видимо, эти сведения были не разведывательного характера.

— Скажите, месье Гуляев, если вам Погорский предложит больше денег, чем я, за материалы, которые вы даете, вы будете со мной работать? — вдруг спросил Жоссе собеседника.

Гуляев поспешил заверить капитана, что этот вопрос ничем не обоснованный и не должен его беспокоить.

— Мы не думаем разводить торговлю материалами. Даем их вам как дружественной державе.

Довольный, Жоссе улыбнулся и предложил выпить. Смакуя коньяк, он сказал, что рад был лично познакомиться, договориться о совместной работе.

Видя такую заинтересованность Жоссе в получении информации, Гуляев напомнил от «имени организации», что зарубежный монархический центр не имеет денег, а французы все же очень скудно оплачивают материалы. Жоссе сказал, что об этом он уже слышал от Бабича, но сейчас у них урезаны средства в связи с падением франка, а кроме того, он считает, что люди подпольной организации в России работают ради идеи, и поэтому надеется иногда материалы получать бесплатно. Гуляев с ним не соглашался, поскольку лица, у которых они достают материалы, ничего общего с организацией не имеют, работают за деньги, а совсем не ради идеи. Жоссе подумал, загадочно посмотрел на собеседника и высказал пожелание получить мобилизационный план любого военкомата.

— Это дело очень сложное, капитан, но возможное при затрате больших средств. Такой документ можно только купить. Нужны наличные...

Жоссе сожалел, что вперед денег дать не может. Сначала он должен в руках держать мобплан, потом пошлет его в Париж, а оттуда получит деньги.

— Извините, капитан, но это фантастично. Вы знаете: нужно в кармане иметь деньги, чтобы идти покупать вещь.

Жоссе стал уговаривать Гуляева приобрести документ на средства организации, обещая план держать у себя, а в Париж сообщить, что документ есть и что за него просят такую-то сумму. Он уверял, что за такой ценный документ, несмотря на падение курса франка, заплатят хорошо. Гуляев серьезно не воспринимал этот разговор, но для вида стоял на своем:

— Крупной суммой организация не располагает, и оплата не гарантирована. Да и потом, мобплан будет отослан в Париж, возвратят подлинник и скажут, что план не нужен. Как все это будет выглядеть?

Жоссе засмеялся и сказал:

— Из вас вышел бы хороший разведчик. Я с удовольствием буду с вами работать, но все-таки имейте в виду, что мы, французы, занимающие высшие посты в политических сферах, очень честны по отношению к тем, с кем мы связаны, а в особенности к находящимся в России. Привозите мобплан, и пусть он будет у вас, а я напишу в Париж, оттуда вышлют деньги, после чего я и вручу их вам в обмен на план.

Гуляев обещал подумать, но ничего заранее не гарантировал.

Жоссе намекнул, что он мог бы давать каждый месяц по сто лир, даже прибавлять в зависимости от ценности материалов, и по двести пятьдесят лир каждые шесть месяцев на поездки, если их не будет оплачивать Погорский. Когда же материальное положение Франции улучшится, обещал увеличить названные суммы.

...В своем отчете о командировке Гуляев писал, что

«Жоссе все же не удержался и заявил, что он хотел бы видеть меня в числе своих сотрудников, и просил ни с кем из французов не связываться, но рекомендовал в случае необходимости обратиться в Марселе от его имени к начальнику полиции Борели. А на обратном пути просил связаться с ним. В этом не было необходимости, и я больше с ним не встречался».

...Предстояла встреча с Улагаем, и перед ней надо было основательно продумать все до мельчайших подробностей, хотя поездка и подкреплялась заботами самого капитана Жоссе. Гуляев не знал, что, пока он добирался до Марселя, Кретов послал Улагаю на него характеристику:

«С Н. В. Гуляевым советую войти в контакт. Это человек серьезный и дельный. В душе — монархист. Благодаря вдовенкам он ведет и казачью линию. Во всяком случае, постарайтесь ввести своего человека в организацию, которую он представляет, чтобы быть всегда в курсе работы казаков. В том, что он прибыл от Сеоева, сомнений нет. Представляется необходимым объединить усилия терцев и кубанцев, а возможно, и объединить их на пользу делу».

 

15

Улагай прозябал в Марселе. Он все еще никак не мог смириться со своим положением безработного, бежавшего на чужбину. Генерал, так привыкший повелевать, оказался без войска. Оставалось размышлять на досуге о том, как провалился десант на Кубани.

То были тяжкие воспоминания, они преследовали его, как кошмарные видения. Улагай не хотел признаться даже самому себе, что затея с десантом была заранее обреченной на провал авантюрой, стоившей многих жертв тем, кто в ней участвовал.

В своем далеком от России пристанище генерал слабо представлял положение дел на Северном Кавказе. Казачество, захваченное бурными переменами, ломавшими вековые устои, начинало строить новую жизнь, а он даже мысли не допускал, что станичники и горцы от него отвернулись навсегда.

Правда, в Марсель долетели слухи, что на Дону и Кубани есть еще сотники, есаулы и всякого рода хорунжии, которым не по душе Советы, и они рыскают по станицам и хуторам с обрезами, убивают активистов. Но как до них дотянуться, организовать их и поднять на восстание? Вот над этим генерал и ломал голову. Ему льстила иллюзия своей занятости, мысленно он разрабатывал планы похода на Северный Кавказ, подыскивал верных ему людей, назначал и смещал, формировал части. Прогуливаясь вечерами по городу, тоскливо вспоминал близких людей, оставшихся на Северном Кавказе, которым он верил до сего дня. Недалеко от Анапы проживала его родственница Меретукова Гошсох, другие родственники разбросаны по всей Черкесии. Улагай не исключал возможности использовать свою многочисленную родню, когда в этом возникнет необходимость. Правда, Гошсох уже старая, но у нее в Турции братья, на которых, как он считал, можно положиться. Один из них служил в армии, возглавляя русский сектор турецкой разведки в Константинополе. В своих планах Улагай отводил ему важное место. Но главное, конечно, — надежда на казачество, с которым нужна связь.

И вдруг к нему, как с того света, явился молодой человек с рекомендациями от Жоссе и Погорского и с донесением, написанным Малогутием карандашом и не по форме на измятой, потертой бумаге.

Надо бы радоваться такой оказии, а Улагай встретил посланца из России крайне настороженно, хотя перед ним спокойно стоял чернобровый и смугловатый человек с определенно кавказскими чертами лица, которые для Улагая значили многое. Кроме того, внушали доверие и подробные ссылки пришельца на его константинопольские связи с французами и монархистами, которые были хорошо известны генералу. Молодой человек долго рассказывал о положении на Северном Кавказе, о настроениях среди казаков, о том, что на Дону и Кубани остались еще казаки, которые не забыли генерала и вот послали к нему за советами и инструкциями...

Генерал с удивлением слушал необычного собеседника, назвавшегося Гуляевым Николаем Васильевичем. Потом стал допытываться: каким образом оказалось у него донесение Малогутия и как ему удалось выехать в Константинополь, кто его послал к нему?

— Имейте в виду, господин Гуляев, что вы находитесь во Франции, и если вздумаете морочить мне голову, то России вам не видать как своих ушей, — пригрозил ему сразу Улагай.

Такая ситуация была предусмотрена планом чекистской операции, а Гуляев не раз отработал взвешенную линию поведения для бесед с генералом. Каких только каверзных вопросов не задавал ему Крикун на тот случай, если его кто-то заподозрит и начнет опасный разговор. Учитывалось и нетерпение Улагая, с которым тот ждал донесений с родного Кавказа от заброшенных на Кубань полковников. Правда, почти никто из них не возвращался и редко доносил о положении дел. Прибытие Гуляева с донесением Малогутия обрадовало Улагая и насторожило.

— Господин генерал, я к вам прибыл, рискуя жизнью, и только за советом, — твердо сказал Гуляев. — Меня послали к вам и к Вдовенко, а не к кому-то другому. Нам от вас ничего не нужно, кроме руководства теми силами, которыми мы располагаем среди казачества.

— Кому это «нам»? — резко оборвал его генерал.

— Организации, которую я имею честь представлять.

— Организация?.. Может, соизволите назвать эту организацию?

— Нелегальная казачья организация, господин генерал. В ней соединяются подполье в городах и станицах и вооруженные люди в горах. У истоков ее возникновения стоят ваши люди. Доказательством этому — отчет, который я вам привез. Филиалы организации имеются в Ростове-на-Дону, Екатеринодаре, Пятигорске, станице Славянской и в других местах. Это небольшие законспирированные ячейки по три — пять человек. Нам приказано ждать сигнала. Мы ждем. Живем в неведении. Мы хотели бы знать: сколько ждать и что нам дальше делать? Нам нужны и материальные средства. Добывать оружие и боеприпасы становится все труднее. Думаю, вы согласитесь, что подпольная организация должна иметь более четкие инструкции. В противном случае само слово «организация» теряет свой смысл, не говоря уже о ее деятельности.

Гуляев еще раз повторил, что в горах действуют разрозненные группы белого движения, которые совершают набеги на близлежащие станицы.

— Я понимаю, что добывание продовольствия — явление неизбежное, так как в лесу есть нечего. Но надо же что-то делать. Нельзя же допускать, чтобы наше движение, с таким трудом созданное, выглядело в глазах населения бандитским.

— Что вы предлагаете?

— Я полагал бы установить связь с группами, призвать к порядку чинов, которые их возглавляют.

— Призывайте, кто же вам мешает?

— Господин генерал, я на это не имею никаких полномочий. Кто я? Нужен авторитет, которым являетесь вы. Я недавно оттуда и знаю, что говорю.

Гуляев, выполняя данные ему инструкции, стремился уточнить, имеет ли Улагай связь с бандитскими группами, и, если имеет, заручиться его полномочиями для связи с ними. Но Улагай не торопился раскрыть карты Гуляеву. Николай Васильевич не опасался разговора на эту тему. Больше его беспокоил возможный вопрос: как ему, курьеру из России, удалось отлучиться из Константинополя во Францию? Это было довольно уязвимым местом в легенде. Приготовленные Гуляевым и Крикуном ответы вряд ли могли убедить Улагая. К счастью, таких вопросов пока не последовало. Возможно, потому, что Гуляев в беседах не оставлял генералу пауз для размышлений. Судя по выражению лица, Улагай с доверием принял сообщение о твердом намерении Сеоева бороться с большевиками на Тереке. К тому же подробности бандитской жизни и пароль были неопровержимым доказательством, что Гуляев является доверенным человеком Сеоева. И Улагай вынужден был с этим считаться.

— Так что же вы хотите? — спросил Улагай так, как будто он ничего и не слышал от Гуляева.

— Почему я?

— А кто?

— Организация верных вам людей.

Улагай уставился на Гуляева и долго в упор смотрел на него немигающими жесткими глазами. Гуляев чувствовал на себе леденящий взгляд, словно перед его глазами поблескивал острый клинок. Надолго запомнилась ему эта немая сцена. Генерал так больше ничего и не сказал ему, оборвал разговор на полуслове и покинул номер гостиницы, где они встретились. Оставаясь под пристальным наблюдением верных Улагаю людей два долгих дня, Гуляев жил в неведении, не зная, чем заняться в незнакомом городе и как поступить, если к нему вообще больше не придут. Воспользовавшись рекомендациями Жоссе, он посетил его людей, показывал видимость полного разочарования и порывался к отъезду. Произносил везде на французском:

— И зачем только приехал?..

На третий день, как только до генерала дошли настроения Гуляева, он начал действовать, но на этот раз состоялась уже не простая беседа, был настоящий допрос в присутствии неизвестного Гуляеву полковника, фамилию которого Улагай назвал не сразу. Гуляев, однако, удачно разыграл оскорбленное самолюбие и сослался на капитана Жоссе, который понял его лучше, чем соотечественники. И снова стал корить себя безбожно: зачем только приезжал?!

— Познакомьтесь, господа, — наконец сказал Улагай.

Николай Васильевич облегченно вздохнул. Эти два слова и были переломными в напряженной перепалке между ним и Улагаем.

— Гуляев.

— Полковник Урумов.

— Полковник поедет с вами, чтобы на месте проинструктировать вашу организацию — отряды Сеоева и Малогутия. На этот счет он получил от меня необходимые инструкции. Урумову я верю, как себе. Передайте Малогутию мои поздравления по случаю присвоения ему чина войскового старшины. Минуя чин есаула. Он достоин.

Урумов, пожилой, болезненного вида кавалерист, молчал, а Улагай много говорил. Ему хотелось охватить все.

— На Кубани работают мои люди, — под конец сказал генерал, — вы будете с ними соприкасаться через краевой фланг. Полковники Орлов и Козликин должны действовать сообща, а также поддерживать связь с Сеоевым. Сеоеву передайте, чтобы и он не уклонялся от связи с Орловым и Козликиным. Каждая группа должна действовать на определенной ей территории. Орлов и Козликин в Баталпашинском отделе, а Сеоев в Осетии и на Тереке. Они должны закрепиться на этих местах, а потом уже приступить к подготовке восстания. Таково мнение терского правительства.

Прощаясь с Гуляевым и напутствуя его, Улагай не удержался и от поучений:

— Казак — это чисто российское явление, и с ним надо уметь ладить, как это с успехом делал совсем недавно я. И не беда, если казак посчитает ребра комиссару или отберет у него все до иголки. В такой свалке, как в России, мы казакам можем многое простить. Казаки — народ особый. Вот в Турции мне пришлось слышать, как француз спросил одного казака: «Ах как ты сильно намазал дегтем сапоги, прямо дышать нечем. Зачем ты это сделал?» — «Запах дегтя для меня, — отвечал ему казак, — шо тоби пахучий турецький табак».

Гуляев молча слушал. Он убедился, что Улагай не терпел даже самых малых возражений. Свою миссию Гуляев считал выполненной. С ним ехал в Россию эмиссар Улагая. Об этом думал Гуляев, стоя перед Улагаем, а тот все рассуждал:

— Перед пасхой думаем собрать в Марселе казаков-эмигрантов на вечеринку и организовать их в станицу. Назовем ее Марсельской.

Накануне Улагай встретился с комендантом эмигрантского лагеря в Марселе Беком и попросил его организовать отправку в Россию на пароходе двух человек, минуя официальные оформления документов. Бека учить этому не приходилось. Он уже не раз занимался подобными операциями и был целиком в курсе дел, так как совмещал должность коменданта лагеря и, по старой привычке, контрразведывательные функции среди русской эмиграции. Бек связался с французской полицией, где его хорошо знали не только как коменданта, но и как человека, занимающегося переправкой нужных людей в Советскую Россию. У него всегда был на примете какой-нибудь хорунжий, есаул или подъесаул, который мог согласиться на любую работу.

Урумов и Гуляев без всяких осложнений прошли на пароход.

— Ни пуха ни пера, — сказал им тихо у трапа Бек.

— К черту, — ответил Гуляев.

Бек стоял на пристани и ждал, пока от причальной стенки отойдет пароход. Глядя на него, Гуляеву пришли на ум слова Смиренина, сказанные им в Новороссийске при прощании: «Россия без них обойдется, а они без России нет. Не забывайте этого изречения великого писателя. Оно вам пригодится там».

Гуляев часто выходил на палубу и всматривался в морскую даль. Родные берега были еще далеко. Урумов в каюте заметно нервничал, ворчал и удивлялся спокойствию своего спутника, которого он называл не иначе как молодым человеком. В то время Гуляеву еще не было и тридцати. Собираясь в командировку, он намечал осмотреть достопримечательности Константинополя, древнего города на берегах Босфора. Но, пожалуй, кроме храма святой Софии, султанских дворцов и мечетей, больше ничего не видел. С тяжелыми думами он ходил по лабиринту константинопольских улиц, насмотрелся вдоволь на бедность и нищету простого люда, соблюдавшего законы шариата и мусульманский месячный пост рамазан. Нередко ему приходилось обходить турка, молящегося на коврике там, где его застало время намаза.

Урумов, поджидавший Гуляева в каюте, поинтересовался, что тот видел на палубе.

— Ничего, кроме бесконечного моря. Но скоро уже покажутся берега.

— Море можно наблюдать и в иллюминатор, — сказал Урумов кисло.

— В иллюминаторе совсем не то море, какое оно с палубы. Какая ширь, какая сила, какая стихия! Помните У Пушкина?..

— На палубе сквозняк. А у меня ишиас, молодой человек, — не стал слушать рассуждения Гуляева полковник.

— Сквозняки охватили и Турцию. Вы не задумывались, господин полковник, над тем, что и в Турции революция выбросила Антанту? Казалось бы, Антанта защищает турок, а турки попросили ее убраться. Россия дала пример и туркам, не правда ли?

— Молодой человек, когда я слышу такие рассуждения, я всегда вспоминаю, что у нас своих забот предостаточно и мне нет никакого дела до турок, — с некоторым раздражением отвечал Урумов.

— Господин полковник, извините. Мне хотелось только услышать от вас мудрое слово. Я, пожалуй, пойду все же на палубу. Ужасно хочется не пропустить появление на горизонте берегов Кавказа.

Подставляя лицо свежему морскому ветру, Гуляев подолгу оставался на палубе, радуясь ни с чем не сравнимому чувству — возвращению домой.

 

16

— Пока ты там курил турецьки табаки, тут у меня разговор был с мужиком из Павловской, — рассказывал Крикун Гуляеву. — Да... Появились там два мукомола. Документы у них как будто в порядке, а вот откуда заявились эти летуны — вопрос. Чую, шо у них что-то нечисто. А шо?.. Откуда деньги? Да еще кружку в мешок бросили. Мужика того, Карася, отпустил домой, он тут же смылся. И они тоже. Получил выговор от Васвас. Ото, Карась муку кому-то приносил. А кому, не признался. Его опять тут же послали с оклунком в лес — и нема. Мы ждем, а он пропал...

Крикун жаловался Гуляеву, что поиски неизвестного зашли в тупик, и он хотя и верит показаниям Пуханова, а контра пока гуляет на свободе.

— Ото, объявились еще два пильщика в Абинской. Арендуют лесопилку.

— Может, те мукомолы? — сказал Гуляев. — Пошлите меня в Абинскую.

— Вместе поедем. Сначала надо найти карточку адъютанта Букретова, показать Пуханову, а потом ехать.

— Можно показать и Урумову, — предложил Гуляев. — Я за дорогу расспросил его обо всех адъютантах Деникина, Улагая, Букретова... Он тоже перед бегством за границу жил в Грузии, встречался с Букретовым, видел его адъютанта.

— Ото, правильно, — коротко одобрил предложение Крикун. — А где найти карточку адъютанта?

— Андрей Карпович, поручите мне. Я в Краснодаре отыщу у родственников Букретова.

— Если Пуханов и Урумов опознают, значит, будем знать хоть, кого шукать.

— Адъютанта Букретова, — с уверенностью сказал Гуляев. — Вот посмотрите, Вехов не врал.

Крикун, как всегда, поскромничал. За время отсутствия Гуляева он побывал в Новороссийске и там дотошно разбирался в порту в морских делах, с которыми ему раньше не приходилось сталкиваться. Его интересовали суда, приходившие из Константинополя под любым флагом, но прежде всего такие, как «Эттихад», «Апостолос», «Три святителя» и «Гурдистан».

Он и не скрывал, что плохо ориентируется по части работы морского ведомства, и попросил выделить ему в помощь работника морской ЧК, который мог бы сопровождать его в порту и при необходимости давать пояснения. Начальник морской ЧК посоветовал ему молодого сотрудника по имени Василь, как звали его в отделе. Начальник же, сделав на этот раз исключение, представил его как Василия Романцова, специалиста по морским делам, лучше которого никто не знал порт и все, что там происходило, хотя Василь в ЧК работал всего-то около года, а до этого мотался в порту на разных работах. Ему как грузчику одно время приходилось часто бывать на иностранных судах и запросто общаться с матросами из разных стран. Крикун окончательно согласился с предложенной кандидатурой на провожатого, услышав от его начальника, что отец Василя погиб на баррикадах, защищая «Новороссийскую республику» в декабре 1905 года.

— Одним словом, чистый пролетарий, и притом грамотный и смышленый, побывал в переделках и доказал свою преданность диктатуре пролетариата, — подытожил характеристику начальник Василя.

— Ну, веди меня в порт и показывай, как там вяжут узлы, — сказал Крикун Василю, длиннорукому и оттого нескладному парню.

По дороге разговорились. Оказалось, что все суда, которыми интересовался Крикун, Василь знал как свои пять пальцев. Больше того, имел на них знакомых матросов, которых агитировал за то, чтобы они не гнули спины на своих хозяев-буржуев.

— Значит, и по-гречески можешь? — спросил Крикун.

— Самую малость, а больше по-нашему толкуем.

— И до чего дотолковываетесь?

— Так, кой-что... Один грек недавно по секрету сказал, что на «Апостолосе» кого-то спрятали и увезли в Константинополь.

— Так и сказал? — удивился Крикун.

— По секрету... — подчеркнул Василь.

Крикун, не перебивая собеседника, внимательно слушал, но больше его все же интересовало не то, что кто-то бежал за границу, а не высаживалась ли какая-нибудь контра с пароходов в Новороссийске. Романцов сразу ответил, что ничего подобного не слыхал, но может потолковать со знакомыми матросами.

— Ото, вы тут прозевали, — прямо сказал Крикун. — А раз туда увозят, то и оттуда привозят. Такой у нас один сидит. Кого ж они тут подобрали? — озабоченно размышляя, сам себя спросил Крикун.

— Не знаю.

— Ото, надо знать, — проворчал Крикун. — Ты тут на то и поставлен, чтобы все знать.

Крикун долго и нравоучительно рассуждал вслух о том, как это могло случиться, потом спросил о возможностях прохода на иностранные суда и схода иностранцев на берег, заодно выговаривая Василю за прорехи в портовой охране, которые, видимо, используются для заброски агентов с иностранных судов. Настраивался также на крутой разговор с начальником отдела по этому вопросу. Романцов не оправдывался, слушал молча, все замечания на свой счет воспринимал как должное и уже думал, что надо сделать в порту, чтобы впредь этого не случалось.

— Есть у тебя на подозрении люди, которые помогли той контре улизнуть за границу?

— Есть, — сразу ответил Василь.

— Не торопись, — не понравился Крикуну такой скорый ответ. — Как это у тебя легко получается, то — не знаешь, то — есть...

Василь имел в виду переводчика портовых служб Данассиса-Денисенко, который беспрепятственно посещал иностранные суда и мог договориться с кем-либо из экипажа обо всем. В порту, кроме него, никто не мог говорить по-гречески, а также на английском и французском языках, и у Василя не раз возникали подозрения: не ведет ли старый переводчик, служивший до революции в порту, двойную игру — и нашим, и вашим? Этим он прямо поделился с Крикуном.

— Как, говоришь, его фамилия?

— Данассис. Грек. А больше стал называть себя Денисенко. У него есть дочь — балерина, Элла...

— Ну и что? — не понравилось Крикуну упоминание о балерине. — В огороде бузина, а в Киеве дядька... У греков все есть, и дети у них тоже греки.

Крикун с едва заметной улыбкой покосился на своего сопровождающего, но тот не обиделся, и потому дальше пошел деловой разговор, как подойти к переводчику и выяснить, не способствует ли он контре в бегстве за границу и не замешана ли в этом его дочь, гастролировавшая по городам Черноморского побережья. Остановились на том, что Крикун с помощью Василя подкараулит Данассиса в удобном месте и намекнет ему о своем желании перебраться в заморские страны, пообещав расплатиться за услугу золотом.

Начальник местной ЧК, выслушав Крикуна и Василя, согласился с их планом действий, но рекомендовал начать с дочери, которая, по имевшимся у него сведениям, куда больше, чем старик, охотилась за золотом и теми, у кого оно было. Василю также поручалось обстоятельно поговорить со своим знакомым матросом-греком и попытаться навести более подробные справки о бежавшем.

Крикун встретился с переводчиком после того, как Элла, увидев в руках Василя золотые монеты царской чеканки, поведала отцу о некоем неизвестном, пожелавшем его повидать.

Золото, изъятое у контрабандистов, Василю выдано было в отделе под расписку и со строгим наказом смотреть в оба, чтобы не отобрали. Элла протянула руку за монетой, но Василь пообещал расплатиться по окончании дела.

Крикуну тоже пришлось как бы невзначай переложить из одного кармана в другой золотые монеты, так как переводчик оказался неподатлив и наигранно удивлялся, что к нему обращаются по такому вопросу.

— Вы что же думаете, молодой человек, мне жизнь надоела? — сказал переводчик, однако несколько смягчился, увидев золото.

— Смотрите, — заметил Крикун. — Но я рискую не меньше и без гарантий не соглашусь ступить даже на трап.

Эти слова были решающими.

— Могу познакомить с одним капитаном, — сказал Данассис. — Остальное — дело ваше.

— Капитан надежный?

— Все будет зависеть от оплаты.

— Сколько?

— С ним договоритесь.

— Примерно? — настаивал Крикун. — Может, у меня мало?

— Сколько запросит...

— Значит, будет торговаться?

— Как и все греки.

— Да... — с сожалением протянул Крикун.

Он стремился уяснить для себя, как часто принимал участие в подобных сделках переводчик. Данассис уходил от этого разговора, но Крикун из услышанного уже твердо зацепился за его посредническую деятельность и прямо спросил:

— А сколько заплатил тот, кого недавно отправили на «Апостолосе»?

— Вы что же меня — допрашиваете? — возмутился Данассис. — Я вас не знаю и знать не желаю. Полагаю, переговоры исчерпаны. Честь имею...

Но Крикуна такой ситуацией удивить или вывести из себя, чтобы разойтись в разные стороны, было невозможно.

— Я тоже честь имею служить в ЧК. Так что честь на честь — это и получится фамилия того...

От неожиданности Данассис вздрогнул. Пенсне соскочило с его носа и повисло на тоненьком шнурке. Переводчик подхватил очки и дрожащими руками водворил их на место, растерянно глядя на невозмутимого Крикуна, ожидавшего ответ.

— Зимин, — наконец с акцентом произнес Данассис.

— Зимин?

— Да. Больше ничего не знаю. Так он мне представился.

И переводчик поведал кое-что Крикуну о том, как был отправлен некий Зимин на «Апостолосе» в Турцию, умолчав, что об этом просила его дочь. Фамилия Зимин ни о чем Крикуну не говорила, но он выслушал Данассиса до конца.

 

17

Четыре месяца Урумов жил, как он полагал, на нелегальном положении в СССР. Несколько раз виделся с «членами подпольной организации». Памятуя о напутствиях Улагая, он пытался разобраться во всех деталях деятельности подпольщиков, но люди, с которыми он встречался, проявляли в беседах с ним большую осторожность, ссылаясь на провалы после визитов заграничных гостей.

— Вы что — побудете и уедете, господин полковник, а нам тут оставаться. Так что не взыщите, — сказал ему один казак из «подпольщиков».

 

Организацией всех «подпольных» ситуаций, отрепетированных, как в театре, занимались Крикун и Гуляев. Они выступали в роли руководителей подполья, а по сути — постановщиков представлений.

Два раза Урумов встречался с «членами организации» в Ростове. Донцы вели себя угрюмо. Они в один голос заявили, что делают все, что им велят, но у них есть свои атаманы, а Улагая они не знают. Хотели бы с ним погутарить лично, узнать, кто он таков и какую он власть хочет. Присутствовавший при этом Крикун восполнял пробелы в беседах и заполнял паузы ссылками на мнение своих земляков — васюринских казаков, что бы они, к примеру, сказали по тому или иному поводу. Организаторы встреч сразу предупредили Урумова, что в целях конспирации не принято спрашивать фамилий и задавать вопросы, по которым можно было бы установить личность «подпольщика». Правда, один из них, проникшись доверием к полковнику, по секрету сказал, что он войсковой старшина из станицы Зассовской. От этих встреч у полковника Урумова возникла уверенность в существовании организации во главе с бывшими офицерами. Полковник отметил также размах организации — Ростов, Краснодар, Пятигорск, Славянская... Ему понравилась география, и он собирался с удовлетворением подчеркнуть это при докладе Улагаю.

Система построения организации оставалась для него не совсем ясной, но уточнять ее он пока не решался. Ему давали несколько раз понять, что, наученные горьким опытом на провалах, до поры до времени они, участники подполья, не хотели бы рисковать, просили понять их, если некоторые вопросы, которыми он интересовался, раскрываются неполно. Из разговоров с участниками одной «подпольной группы» он вынес представление, что организация — монархическая, казачья. Урумов пытался провести свою линию. Он говорил о непопулярности монархии, советовал подумать об ориентации. По его мнению, следовало стремиться только к военной диктатуре во главе с великим князем Николаем Николаевичем, а пока придерживаться линии казачьих атаманов.

 

Во время встреч «члены организации» задавали вопросы о политической ориентации Улагая, его намерениях и планах. Урумов разъяснял, что планы Улагая не монархические, а основываются на военной диктатуре. И по поручению генералов убеждал «подпольщиков» ориентироваться только на великого князя. Проводником на всех встречах был молодой человек, который вместе с ним приехал из Франции. Другого, постарше, по имени Андрей, он видел при первых встречах с «членами подпольной организации» в Ростове-на-Дону в гостинице «Русь» вскоре после приезда. Урумов тогда лежал больной, мучимый ишиасом. К нему пришли двое. Оба интеллигентные, как определил полковник. Они знали, откуда он приехал, и подробно расспрашивали его о положении за границей, о своих знакомых. Проявляли недовольство малой материальной поддержкой. Беседа не клеилась. С той и другой стороны чувствовалась настороженность, а Урумов мог только голову поворачивать и совсем не был похож на военного, чем разочаровал пришедших к нему «подпольщиков».

— Не встречали там хорунжего Брыля Никиту и сотника Мороку Афанаса Маркыча, полного георгиевского кавалера? Слухи доходили, что где-то они во Франции. Вместе служили в шестьдесят четвертом полку. Пластуны — отчаянные головы, — спрашивал о своих сослуживцах один из них.

Тех, кого называли, Урумов, разумеется, не знал, и собеседники долго перечисляли все новых и новых чинов, припоминали подробности. Услышав о монархической направленности «нелегальной группы», которую они представляли, Урумов, скрывая раздражение, заявил, что явно разочарован такой ориентацией.

— Господа, генерал Улагай просил передать вам, что он ориентируется лишь на великого князя Николая Николаевича, как будущего военного диктатора освобожденной от большевиков России. Монархизм, как вы сами должны понимать, сейчас не приемлем. Вы должны исходить из того, что в данной ситуации он не найдет должной поддержки, хотя среди казачества и встречаются еще монархические взгляды. Понимаю — целые станицы на Дону и на Кубани служили царю и даже охраняли его. Инерция сословия, так сказать.

В Краснодаре Урумов встретился за чашкой чая с тремя бывшими офицерами-казаками и еще с одним чиновником, который достал из бокового кармана и тайком показал ему завернутый в носовой платок орден Владимира. Служит он в почтовом ведомстве и, по словам офицеров, очень нужный для организации человек, так как и сейчас занимает место, которое весьма полезно. Один из офицеров, кубанец, говорил только по-украински, и Урумов почти ничего не понял из его доклада о положении в вооруженных группах в горах, хотя слушал очень внимательно. Другой просил разъяснить: почему они должны шпионить? Насколько это допустимо в организации, которая преследует политические цели? Его это оскорбляет как офицера. Урумов обещал доложить об этом Улагаю. Сам он не уполномочен решать такие вопросы.

 

На следующий день на лошадях выехали в станицу Славянскую. Остановились у одного казака. Вечером состоялось свидание с пятью «членами подпольной организации», простыми казаками, людьми пожилыми, высказавшими много сомнений в успехе дела.

— Сколько казачьих голов полетело, а что толку... — хмуро проронил пожилой казак. — Где то, что было, где атаманы, за что головы сложили?

— Да ниякого дила не вышло! — вторил другой. — Господа много обещали, требовали, чтобы наш брат казак рубил всех подряд. Дошло до того, что своим братам, а то и батькам головы рубили, а шо с того? Да ничого! Так шо мы уже учени, и як браться опять за шашку, то надо все обмозговаты. Казак вже пошов за Совецкой властью, и сейчас трудно с ним балакаты. Не возьмешь у голову, с якого краю до его пидойты.

Урумов, услышав эти рассуждения, даже не стал говорить, что он из-за границы, а разговаривал, как местный. Казаки на него напирали, требовали разъяснений, как им быть, а он не мог говорить с простыми поселянами, лучше у него получалось с офицерами. Те его больше понимали, хотя высказывали тоже всякого рода сомнения и проявляли осторожность.

— А когда вернется старое время? — спросил один казак, все время молчавший. Это был его единственный вопрос к полковнику.

— Старое, каким оно было, вернуть нельзя. Его надо заменить. А вот при падении большевиков выдвигать на пост военного диктатора, временно, конечно...

Урумов довольно холодно распрощался с казаками. От беседы с ними он испытывал разочарование. Казаки, даже участники подполья, были не такими, как он думал.

 

Из Славянской Урумов с Гуляевым направились в Пятигорск к терским казакам. Остановились они в городе, в гостинице. Вечером поочередно к нему в номер с большими предосторожностями заходили «члены подпольной организации». Их было пять человек. Один из пяти — бывший вахмистр, терец. Жил ранее в станице Прохладной. Урумова он заинтересовал тем, что проживал недалеко от Осетии. Полковник набросился на него с расспросами об осетинах, но тот ничего интересного не мог ему сказать. В Осетии он не был.

— Туго соображает, мало развитой, — таково было мнение полковника о вахмистре, которое он высказал Гуляеву.

Николай пожал плечами и сказал, что в организации он полезный человек и что такие люди тоже очень нужны. Урумов согласился и добавил:

— Они бывают добрыми рубаками.

Войсковой старшина из Георгиевской высказал Урумову свое полное разочарование в эмигрантском антисоветском движении и ничего хорошего впредь от него не ждал. Даже сказал, что, по его мнению, большевиков не удастся свергнуть. Он допытывался у Урумова, что он лично получит в случае падения Советской власти, причем хотел знать совершенно точно. Урумов не был готов к ответу, а войсковой старшина настаивал, как ему возместят все то, что он потерял во время службы в армии Деникина.

— При падении Советской власти вы будете иметь возможность занять соответствующее положение. Это все, что могу вам обещать.

— А какое, господин полковник? — уточнял войсковой старшина. — Я же должен знать. И хочу знать точно, раз я рискую заплатить за то положение жизнью!

— Видите ли, об этом трудно сейчас конкретно говорить. Уверен, что мы не забудем вас. Все чины получат по заслугам. Об этом позаботится великий князь Николай Николаевич.

— А я против него, к сожалению.

— Вот как! Почему же?

— Он был груб с офицерами.

— Полно! Перейдем лучше к делу. Какая у вас сила? Насколько реальна поддержка вашей организации населением?

— Десять процентов нас поддерживают, — не задумываясь, ответил «станичник» и с тревогой посмотрел на Гуляева, не перехватил ли. Тот не опроверг и не поддержал ответ.

 

Про себя Урумов сделал вывод, что организация, с членами которой он беседовал в Пятигорске, слабая и совершенно неспособная к активным действиям против Советской власти. Ее цели не совсем ясны. Террор организация отвергала, агитацией не занималась и прокламаций не распространяла. Сложилось мнение, что она глубоко законспирирована и целей своих не раскрывает перед каждым встречным, охватывает в общем-то весь Дон, Кубань, Терек, и основная ее деятельность сводится к ожиданию падения Советской власти и к подготовке своих членов к последнему этапу, чтобы не быть застигнутыми врасплох. Оставалось сообщить Улагаю о своих впечатлениях и побывать в вооруженных отрядах в горах, а потом уже возвращаться для доклада во Францию.

Улагай разрешил Урумову направить ему на подставной адрес не более двух зашифрованных сообщений. В одном из них Урумов кратко сообщил о необходимости помочь организации, о настроениях ее членов. При этом не удержался и подчеркнул, что из всех наблюдений и разговоров он вынес уверенность — генерал Улагай пользуется у членов подпольной организации большим уважением и на него надеются здесь как на руководителя.

 

Операция чекистов с полковником Урумовым развивалась успешно, однако в самый последний момент, когда он уже собрался возвратиться во Францию, его пришлось задержать.

«...Приехал я нелегально в Россию в конце мая на французском пароходе, — сообщал он в собственноручно написанных показаниях, — устроил меня и моего спутника, молодого человека, члена подпольной организации в России, на этот пароход комендант эмигрантского лагеря в Марселе Бек, с которым я был очень хорошо знаком. С ним также был знаком и генерал Улагай. Он с Беком переговорил о том, что надо двоих нелегально перебросить в Россию и устроить на идущий туда пароход. У Бека были знакомства среди французской полиции, и он, желая помочь нашему делу, заручился ее содействием. Нам помогли пройти на пароход без выездных французских документов. Бек знал о цели моей поездки. Познакомившись с организацией в России, я решил снова уехать во Францию, имея, с одной стороны, целью проинформировать генерала Улагая об организации и ее состоянии, а с другой, надеясь получить от него за поездку деньги. Для нелегальной переброски меня из России за границу со мной выехал в Феодосию тот самый молодой человек, с которым я приехал из Франции, и еще некий Андрей из станицы Васюринской. В Феодосии они сговорились с одним греком из экипажа греческого парохода, направляющегося в Константинополь. Этот грек обязался устроить меня на пароход, чтобы я мог нелегально выехать. Я прошел на пароход, и грек спрятал меня в трюме. Там я просидел много часов, но так как отход парохода почему-то задерживался и в трюме было очень жарко, а кроме того, страшно хотелось пить, то я не выдержал и сошел на берег. На берегу я очутился без документов. Денег у меня русских не было, а были лишь четыре английских фунта и десять долларов, которые я получил на расходы во Франции. Я стал разыскивать упомянутых молодых людей, с которыми приехал в Феодосию, но найти мне их не удалось. Оставаться в Феодосии было опасно. Я не знал, как поведет себя грек. На пристани был задержан пограничниками и арестован. Я сказал, что работаю на греческом судне. Пригласили капитана и того грека, который меня прятал, но они оба заявили, что меня не знают. Перед этой попыткой отправиться за границу я получил от членов организации буханку хлеба, в которой было письмо организации к генералу Улагаю. Этот хлеб остался на греческом пароходе».

 

Урумов, передав свои письменные показания Смиренину и добавив кое-что устно, надолго замолчал. Смиренин не торопил его. Низко опустив глаза, полковник раздумывал. На пятьдесят пятом году жизни он оказался в тюрьме...

— Скажите, полковник, что привело вас в стан контрреволюции? Ведь вы, насколько нам известно, выходец из крестьянской семьи.

Урумов словно очнулся, посмотрел на следователя и ответил не сразу. В этом вопросе он увидел какую-то смутную надежду.

— Родился я действительно в семье крестьянина-осетина, обрабатывавшего землю своего надела. Жил при отце до поступления на военную службу. До этого окончил духовное училище в селении Ардон и по окончании такового был учителем в селении Садон. Участвовал в империалистической войне, был ранен и произведен в полковники. Придерживался ориентации на Временное правительство. В тысяча девятьсот восемнадцатом году, когда наступал Деникин, я был назначен командиром третьего Осетинского полка. Из этого полка был направлен в Екатеринодар в распоряжение главного штаба Добровольческой армии, а потом в Царицын, в штаб Врангеля, в его личное распоряжение. При отступлении белых с Кубани бежал домой, в Осетию, со своими планами борьбы с большевиками. В Осетию вступила Красная Армия. Пришлось уйти в горы, где организовывались отряды по борьбе с Советской властью. Красные отряды повели против нас наступление. Однажды ко мне пришел в горы мой племянник и сказал, что все родственники просят меня, чтобы я и мой отряд уходили в Грузию, так как из-за меня могут многие пострадать. Я не хотел идти в Грузию, перебрался ближе к другим родственникам, но они также не пожелали связываться со мной. Все поддерживали красных... Жил некоторое время в Тифлисе. Вскоре Красная Армия повела наступление на Грузию. Я на пароходе бежал из Батума в Турцию. В Константинополе встретился с черкесом, офицером турецкой армии Ду. Он устроил меня в ресторан «Мимоза» в районе Пера. В этом ресторане я сначала мыл посуду, а затем был кассиром, но вскоре этот ресторан закрылся. После этого проживал в Константинополе без определенных занятий в эмигрантском общежитии. В поисках лучшей жизни поехал во Францию, в Марсель, где жил одно время при Красном Кресте. Когда же нашел себе работу на мраморных разработках, перешел на частную квартиру. В Марселе часто встречался с генералом Улагаем. С ним я был знаком еще по моей службе в Новомиргородском полку под Варшавой. Взгляды Улагая мне хорошо известны. Он не прочь, чтобы военным диктатором России был великий князь Николай Николаевич. В Марселе Улагай иногда приходил ко мне и даже просил устроить его на работу на тех же мраморных разработках. В последний раз он предложил мне поехать в Россию для инспектирования подпольной организации. Я должен был установить, что представляет из себя эта организация, достаточно ли она сильна и можно ли ей вообще верить. Улагай связал меня с молодым человеком, с которым я выехал на французском пароходе в Батум. Из Батума мы выехали на Кубань. Из членов организации я видел несколько незнакомых мне человек в Ростове, Екатеринодаре, станице Славянской и Пятигорске. Организация есть, но очень слаба. Об этом мной послано сообщение Улагаю, в котором я писал, что «торговля слабая». Так мы условились с ним, чтобы он мог понять о состоянии организации. В августе собрался выехать во Францию, но обстоятельства не позволили.

 

Смиренин терпеливо выслушал Урумова. На его вопрос полковник так и не ответил. Тогда следователь спросил о другом:

— Сеоева знаете?

— Ну как же... Хорошо знаю.

— Хотите с ним встретиться?

— Зачем? Чтобы показать ему своей персоной вашу работу?

— Не только! Хотя некоторым полезно знать, как работают чекисты. Главное — убедить его бросить бандитский промысел, выйти из леса.

Урумов задумался. Трудный вопрос ему задал Смиренин, но полковник не удержался и спросил:

— А потом отпустите? Или хотя бы сохраните жизнь?

— Отпустим, — твердо сказал Смиренин.

Урумов недоверчиво посмотрел на него и сказал:

— Подумаю.

 

18

Гуляев настойчиво предлагал Крикуну поискать фотокарточку Мацкова у местных фотографов. При этом он доказывал, что все адъютанты — щеголи, любители фотографироваться, позировать перед любой камерой, лишь бы запечатлеть свою персону во всех доспехах и подарить даме сердца.

Крикун не отвергал доводы Гуляева, но скептически, относился к такому плану своего молодого помощника.

— Ото, все фотографы узнают, кого шукаем, — заметил он, хотя Гуляев и уверял, что он сделает чисто.

Крикун наконец согласился, а сам обдумывал другие планы. В то время как Гуляев навещал фотографов, выдавая себя за сослуживца Мацкова, и интересовался, не сохранилась ли случайно пластинка-негатив приятеля, Крикун отправился в Павловскую и там занимался расследованием исчезновения Карася.

Жена Карася, убитая горем казачка, оставшаяся с тремя детьми, сама показать ничего не могла. Она допытывалась у Крикуна, не слыхал ли он чего-нибудь о пропавшем муже, подозревая, что приезжий интересуется неспроста и, наверное, ему что-то известно.

Крикун, видя ее заплаканное лицо, как мог, успокаивал и даже божился, что ничего не знает, куда запропастился Карась, потому и приехал в станицу, чтобы разобраться, поговорить с ней и людьми, у которых тот работал на мельнице.

— Вот скажи мне, куда девались хозяева твоего мужика?

— Та хто ж их знае. Мельницу продали, гроши в карман и тягу, а куда, — развела она руками, — не чуть.

— Так и «не чуть»? — усомнился Крикун.

— Може, шо хто и знае. Спросить у жинки, де жив Кривенко.

 

Крикун расспросил о женщине, у которой квартировал Кривенко, разыскал ее. Она оказалась еще молодой вдовой, жившей в достатке и не горевавшей о муже, погибшем в империалистическую войну где-то в Карпатах. Кривенко, как выяснил Крикун, обещал на ней жениться, но неожиданно и в большой спешке куда-то уехал, ничего ей не сказав. В кармане его брезентовой куртки, оставшейся в доме, она нашла неотправленное письмо, из которого узнала, как он ее обманывал.

— Кому было то письмо? — спросил Крикун.

— Все расскажу вам, як батюшке, — перекрестилась вдова.

Крикун видел, какой злостью наливалось ее лицо при упоминании Кривенко, поверил ей и без крестного знамения. Она начала с того, что квартирант обещал на ней жениться, а сам тайком переписывался с другой, из станицы Уманской, и готовился к свадьбе.

— Скажить, як найдете, я вам четверть поставлю, а его задушу своими руками, — обратилась она к Крикуну.

— Значит, из Уманской, говоришь?

— Так в письме написано.

— А зовут-то ее как?

— Кого? — не понравился ей вопрос.

— Ну, красотку из Уманской?

— Ольга, — помолчав, с неохотой назвала вдова.

— А его? — поинтересовался Крикун, хотя знал имя и отчество Кривенко из купчей, показанной Карасем.

— Василь Леонтич.

— Откуда взялись в станице эти кривенки, денисенки? Може, с луны звалылысь? А?

— Кривенко из Ростова приехал. Казав, шо его в Павловскую послал Кубсоюз. А про Денисенко не скажу. Не знаю. По разговору, из Новороссийска. Там его родня.

— Так, — затягиваясь махорочным дымом, протянул Крикун и продолжал неторопливо рассуждать: — Шо за народ бабы? Не пойму. Прыйшов в курень чужой, може, бандит, а ты пригрела его, сала ему, самогон, в жинки навязалась. А шо ты про его знаешь?

Казачка потупилась, помолчала, раздумывая, что ответить на слова, которые задели ее.

— Правду кажут, шо у бабы волосы довги, а ум короткий. Без мужика жить трудно, а Василь показався хорошим хозяином, сурьезным мужиком, обзавелся мельницей...

Все это, признавалась она, сбило ее с толку. Да особо она и не допытывалась, кто такой, а сам он о себе рассказывал, что из казаков, был на войне, чин свой не называл, но пострадал из-за него, пришлось помотаться по России. Родня его проживала где-то на Кубани, однако появляться там он опасался. Иногда отлучался в Краснодар, ездил в Ростов. Вот и все, что она о нем знала.

— Не все сказала, — упрекнул ее Крикун.

Казачка уставилась на него, насторожилась, не зная, о чем пойдет речь.

— Ну а про его жинку так ничего и не спрашивала?

— Казав, шо не женатый.

— К нему кто-нибудь приходил или так и жил бирюком? — поинтересовался Крикун.

— Как же... Денисенко часто бував, Карась, Сирота, Некоз, Лопата... Приезжали люди из Ростова. Всих не припомню.

— О чем же они толковали?

— Не слухала. Двери закрывали и допоздна разговор та в карты за столом, а як с самогоном, то до петухов.

 

Заполучив все эти сведения, Крикун посветлел лицом. Возвращался в отдел не с пустыми руками. Было над чем поразмыслить. Он не стал вести никакого разговора со станичниками о Кривенко и Денисенко, а поспешил уехать из Павловской, чтобы его меньше там видели. В Краснодаре, прежде чем отправиться на доклад к начальнику отдела, выслушал Гуляева. Найти фотокарточку Мацкова тому пока не удалось, но он познакомился с бывшим офицером, который занимается фотографией. От него Гуляев узнал, что подполковник, а не полковник, Мацков Василий Леонтьевич учился в Екатеринодарском реальном училище, окончил Одесское военное училище, службу начал в империалистическую в чине хорунжего, командовал сотней, участник «ледяного похода».

— Откуда родом? — спросил Крикун.

— Из казаков Стародеревянской.

— Вот там и ищи его карточку.

— Андрей Карпович, найду. Офицер-фотограф сказал, что в Краснодаре проживают какие-то родственники Букретова и его жены. Прямо под боком.

— Надо найти.

— Ищу. У них могут быть фотографии.

— Долго копаешься, — заметил Крикун. — А как зовут твоего Мацкова? — просматривая свои павловские записи, как бы между прочим поинтересовался Крикун.

— Василий Леонтьевич.

Крикун ничем не выдал своего удивления совпадением имени и отчества Мацкова и скрывшегося из Павловской Кривенко и не обмолвился с Гуляевым по этому поводу ни словом. Он, как всегда, был осторожен в своих выводах, а о догадках и предположениях не хотел говорить с подчиненными. Гуляеву он поставил задание продолжать поиск фотографии Мацкова, побывать у родственников Букретова в Краснодаре, в Стародеревянской и там навести справки о Мацкове. Сам же намеревался отправиться в Уманскую.

 

У Гуляева было еще сообщение из Новороссийского отдела ГПУ от Романцова. Тот прислал личную депешу Крикуну, своего рода отчет, из которого Гуляев мало что понял.

— Ото, давай я разберусь сам, — сказал Крикун.

Романцов, помня напутствие Крикуна, докладывал ему, что переводчик Данассис вскоре после беседы с ним уехал, якобы в Батум к своей дочери, которая перебралась туда на жительство, и больше не появлялся.

— Все разбежались, — проворчал Крикун. — И фотокарточки нема.

Гуляев принял этот упрек на свой счет и взялся за выполнение данного ему поручения с еще большим усердием. Дальнейший поиск фотографии Мацкова привел его к Беловидовой, которая подрабатывала на дому печатанием на машинке. Гуляев воспользовался этим занятием родственницы Букретова, явился к ней для переговоров о печатании деловых бумаг, интересуясь ценой и сроками, а также намекнул, что может заплатить не только деньгами, но и продуктами.

Для того чтобы у Беловидовой не возникло никаких подозрений, он сослался на рекомендации верных людей, давших о ней лестный отзыв.

— Немного зная вашего именитого родственника, по-другому я вас и не представлял, Зинаида Никитична, — намекнул Гуляев на Букретова, стараясь расположить ее к себе. — Мне пришлось самую малость служить под его началом, и я даже имел честь сфотографироваться с ним и другими господами. Сожалею, что снимок в этой суматохе где-то затерялся, а я, направляясь к вам, хотел прихватить его с собой как визитную карточку.

Беловидова согласилась напечатать только за продукты. Она заинтересовалась упомянутой им фотографией, положила перед ним толстый семейный альбом. Вместе перебирали фотографии, вспоминали прошлые годы. Гуляев расспрашивал обо всех, кого видел на фотокарточках, пока Беловидова не указала на адъютанта.

— Василий! — обрадовался Гуляев. Но тут же спохватился, вспомнив, что у Букретова был не один адъютант, да и Беловидова могла заинтересоваться какими-либо подробностями, которые поставят его в затруднительное положение. — Не узнать, — добавил Гуляев.

— Васенька, — подтвердила Беловидова.

Осталось как-то выпросить отложенную им групповую фотографию.

— Эта мне больше всего нравится, — сказал Гуляев, — тут генерал, адъютант и кое-кто из моих однокашников по Одесскому училищу. Подарите, Зинаида Никитична, — умоляюще смотрел он на Беловидову. — У меня ничего не осталось.

— Зачем она вам?

— На память. Я собираю однокашников. Как знать, может, еще встретимся.

— А не боитесь?

— Кого бояться?

— Чекистов, кого же еще. Не шутка ведь: белый генерал, атаман...

— Неужели я похож на боязливого?

— Бог с вами, возьмите.

Гуляев поблагодарил за такой дорогой подарок и сказал, что зайдет через несколько дней уже с бумагами для печатания.

 

— Посмотри, никого тут не узнаешь? — обратился Крикун к Пуханову, передавая ему в руки групповую фотокарточку, добытую Гуляевым.

Тот долго рассматривал, но, как заметил Гуляев, следивший за выражением его лица, ни на ком взгляда не задерживал.

— А вот этого не знаешь? — указал Крикун на Мацкова, не называя его.

Пуханов пристально посмотрел на офицера в форме, стоявшего рядом с генералом, но бывшего адъютанта в нем не опознал. Тогда Крикун напомнил его показания о неизвестном в Краснодаре, которого пришлось ему видеть в Константинополе. Пуханов еще раз посмотрел на фотокарточку и неуверенно заявил, что как будто бы похож.

Крикун и Гуляев были огорчены такими показаниями и не могли им верить, так как сами указали на Мацкова. Правда, Пуханов по-прежнему стоял на своем, не отказывался от того, что говорил раньше, но надежда на него уже была не та, его неуверенность вызвала у чекистов разного рода сомнения.

— Ото, може он никого и не видал, — сказал Крикун после того, как увели Пуханова. — А задал нам работу...

— У нас в запасе козырный туз, — не терял уверенности Гуляев, — сам полковник Урумов! Предъявим ему карточку, а потом покажем Пуханову живого адъютанта Букретова.

— Ото, торопишься. Его еще надо найти.

— Найдем.

Урумов сразу опознал Мацкова, адъютанта Букретова, но заявил, что ничего не знает о его пребывании за границей. Никаких разговоров ему слышать не приходилось и показать о его намерениях против Советской республики ничего не может. Что и было записано Гуляевым в протокол.

— Ото, ты был прав насчет Мацкова, — с удовлетворением признался Крикун, пообещав Гуляеву доложить об этом начальнику отдела. «Толк будет», — уже про себя добавил он, имея в виду сообразительность своего помощника.

 

Они обсудили свои дальнейшие действия, сойдясь на том, что прежде чем ехать в Уманскую, следует снова побывать в Павловской, показать там фотографию Мацкова с тем, чтобы проверить, не является ли Кривенко и Мацков одним и тем же лицом. Гуляев в этом не сомневался, а Крикун предупреждал его, что только после подтверждения личности тот может выехать в Абинскую и Холмскую для задержания владельца лесопилки Кривенко.

Крикун выдержал свой характер. На пути из Павловской в Уманскую сообщил Гуляеву, что вдова опознала Кривенко, и предлагал ему немедленно отправиться в Абинскую. Однако ни в Уманской, ни в Абинской и Холмской Кривенко-Мацкова не оказалось. Лесопилка была продана, а ее владельцы сразу уехали, и о месте их пребывания никто не знал. Единственное, что успокаивало Крикуна, это отсутствие в станице невесты Кривенко, которая якобы выехала к матери и сестре в Краснодар. Крикун, раздобыв в Уманской нужные ему для розыска невесты адреса, спешил в Краснодар. А невеста, девичья фамилия которой, как оказалось, была Феськова, уже собиралась с женихом в Новоминскую к своим родственникам.

Эту фамилию и многие родственные связи Феськова Крикун хорошо знал по «Кругу спасения Кубани», что облегчало ему розыск Ольги в Краснодаре.

И он не ошибся в своих предположениях, нагрянув прямо с дороги вместе с Гуляевым и еще одним сотрудником отдела к сестре, которая оказывала ранее разного рода услуги бывшим офицерам, уклонявшимся от регистрации. Об этом тоже не позабыл Крикун.

 

Мацков-Кривенко при появлении чекистов в квартире все понял и сразу скис. Оружие выложил сам. Другого выхода у него не было.

— Карта бита, — вырвалось у него с отчаянием.

Сестры тоже находились в подавленном состоянии и упорно молчали.

— Фамилия? — спросил Гуляев, проверяя изъятое у задержанного удостоверение личности, выданное Кубсоюзом.

— Кривенко.

— А еще? — не терпелось услышать Гуляеву его настоящую фамилию.

— Вы же знаете.

— Знаем. А все же?

Мацков низко опустил голову, стараясь не показать своего волнения.

 

— Начнем все по порядку, — сказал Крикун, когда задержанного привели на допрос. — За границей был?

Мацков молчал. Он несколько пришел в себя от первого шока, и лицо его было злое. Крикун ждал ответ. Гуляева он предупредил, чтобы на допросе помалкивал. Ответ затягивался, поэтому Крикун пояснил, что ЧК ни с того ни с сего не забирает, и порекомендовал не тянуть волынку.

— В Турции был?

— Ну, был.

— Где именно?

— В Константинополе.

— Как туда попал?

— Выехал из Новороссийска на теплоходе.

— На каком?

— «Апостолосе».

— Под какой фамилией?

Опять надолго замолчал Мацков, удивляясь про себя тому, что чекистам многое было известно.

— Не Зимин, случайно? — преднамеренно подсказал Крикун.

— Зачем эта комедия, если все знаете? — возмутился Мацков.

— Ото, не комедия, а следствие, — спокойно поправил его Крикун.

— Следствие... — скривился в язвительной улыбке Мацков.

Крикуну не понравилось такое пренебрежение к следствию, и он тут же ему выговорил:

— Слыхал ли ты про диктатуру пролетариата? Если нет, то я тебе расскажу, что она значит и с чем ее едят.

— Слыхал.

— Так вот. Мы ее исполнители, и будь добр отвечай, а не умничай. Под какой фамилией выехал за границу?

— Зимин. Что еще?

— Не торопись. Все по порядку. Кто помог пробраться на заграничное судно?

— Переводчик.

— Фамилия?

— Не помню.

— Вспомнишь — скажешь. Сколько заплатил ему и капитану за услуги?

— Отдал золотые часы.

— Одни на двоих? Дешево...

— Какое это имеет значение?

— Ладно. С кем имел дело в Константинополе?

— С Дробышевым.

— Кто таков?

— Алексей Исидорович, член Кубанской войсковой рады. Был представителем от кубанцев на Терском войсковом круге. Хорошо разбирается в политике и политических партиях.

— С кем еще встречался в Константинополе?

— С Намитоковым.

— А это что за птица?

— Юрисконсульт.

— Чьи интересы защищает? — спросил Гуляев, заметив, как Крикун над чем-то задумался.

— Кубанской рады.

— То бишь, контрреволюции, — уточнил Гуляев.

— Кто еще с тобой там занимался? — поинтересовался Крикун, надеясь услышать фамилии белоэмигрантов, которые были известны в ЧК как лица, проводившие вербовку и засылку агентуры на Северный Кавказ.

— Полковники Роговец Тимофей Кононович, Гамалий Василий Данилович, князь Трубецкой Сергей Евгеньевич...

— Ну и компания собралась. А Трубецкой — это не тот начальник разведки из штаба великого князя?

— Угадали.

Крикун хотел было тут же выговорить контре за «угадали», но Гуляев жестом попросил пропустить мимо ушей очередную дерзость Мацкова.

— По своей охоте вернулся на Кубань или послали эти господа хорошие? — продолжал Крикун.

Для Мацкова-Зимина-Кривенко это был трудный вопрос. Он мог бы отказаться от сделанного ему в Константинополе предложения и остаться за границей. Сейчас, обдумывая ответ, он хотел как-то уйти от этого и не называть истинных мотивов, побудивших его связать себя с выполнением задания контрреволюции, окопавшейся по другую сторону Черного моря. Чекистам он формулировал витиеватый набор слов, а про себя признал, что сразу согласился выступить против большевиков, которых он обвинял во всем, что произошло с ним после того, как они пришли к власти. Правда, пытался к этому прибавить обстоятельства, сложившиеся вокруг него прямо в первый день пребывания за границей, но это уже для самоуспокоения. Больше всего его злило то, что он вдруг стал никем.

— Не уверен, что вы поймете фатальную неизбежность принятого мною там решения, что я отношу к своей судьбе, предназначенной мне творцом.

— Д-да, — протянул Крикун. — Може, вопрос непонятный?

— Я все объяснил, — упрямо бросил Мацков.

— Нет, не объяснил, зачем пробрался в Россию, сменил фамилию, вооружился наганом. Оставался бы там и покуривал турецкие табаки, а то и басурманином бы заделался.

 

До задержания и допроса Мацкову как-то не приходилось задумываться над тем, что бывший его шеф, которому он так угодливо служил, продал его сразу, как на аукционе, даже не поторговался. Дробышев и Намитоков что-то, наверное, получили за его отправку в Россию, а сами остались там. И он хотел остаться за границей, усердно, для завоевания доверия эмиграции, изображал из себя героя, наговорил ворох небылиц о своих заслугах в борьбе с большевиками, чем привлек к себе внимание. Все эти размышления приходили ему в голову только сейчас и то из зависти к тем, кто остался в Константинополе. Всего этого он пока не собирался говорить допрашивавшим его чекистам.

— Молчишь, — сказал Крикун. — Ясно. Чем интересовались там белые господа?

— Отношением казачества к Советской власти, бело-зеленым движением, отрядом Рябоконя.

— Бандой Рябоконя, — поправил его Гуляев.

— Я давал информацию о голоде, экономическом положении на Кубани, об отношении к религии, движении зеленых...

— Что же ты им порассказал?

— Ну, а откуда ты знаешь о бандитах, или, как ты называешь их, участниках движения?

Мацков потупился и уже который раз, когда надо было отвечать на неожиданный вопрос, застававший его врасплох, замолк.

— Значит, выдумывал, а проще — врал. Так?

Мацков не мог признаться в этом, а Крикун упрекнул его еще в том, что поступал он за границей не по-офицерски, продался публике, у которой святого ничего нет, коль они бежали из России и теперь оттуда посылают пополнение к бандитам.

— С каким заданием пожаловал?

— Связаться с полковником Бересневым.

— Где?

— В станице Ханской под Майкопом.

— Зачем?

— Передать ему, что посылали к нему из Константинополя связь, ждут от него информацию, обеспокоены его молчанием.

— Лично знаешь Береснева?

— Не знаю.

— Значит, пароль дали?

— Да. «Я из Поти от Павла, хочу видеть Павла».

— Нашел Береснева?

— Нет.

— С кем должен был поддерживать связь?

— С полковником Бересневым.

— Но его же не нашел. Что дальше?

О Рутецком-Белове Мацков пока умалчивал, хотя и предпринимал попытки связаться с этим бандитским главарем после того, как не удалось найти Береснева.

— Откровенно, я обрадовался, что не встретился с Бересневым. Меньше риска попасть в руки ЧК.

— Это потом, — перебил его Крикун. — Дальше...

— Я отправил связь в Константинополь о том, что Береснева не нашел.

— А другие задания?

— Доносил, что выполняю. А что я еще мог доложить?

— Потом все расскажешь, что и как выполнял. А сейчас — что за связь отправил в Константинополь?

— В Константинополе Намитоков меня обучил шифрам. В их основе — первая и пятая главы «Евгения Онегина» и стихотворение «Утопленник». Эти вещи я знаю наизусть, нетрудно их достать и они не вызвали бы никаких подозрений, если бы их кто-то увидел у меня. Зашифрованный текст записывался в виде дроби.

— Через кого отправил зашифрованное донесение?

— Я отослал в Батум, директору гимназии Кикнадзе, а он, видимо, должен направить дальше, как я полагаю, через курьера на иностранных судах.

— Береснев тоже в этот адрес направлял сообщения?

— Не могу знать. Я должен был ему передать, чтобы он позаботился о собственной связи через Новороссийск и Туапсе.

Гуляев листал потрепанную книгу — пятый том полного собрания сочинений Леонида Андреева, изъятую у Мацкова при обыске, пробегал страницы, искал пометки, закладки...

— Тоже для зашифровки? — спросил он, кивая на книгу.

— Нет, это мы с Ольгой Петровной на досуге «Сашку Жигулева» читали.

— Когда же ты успел найти Ольгу? — поинтересовался Крикун.

— С ней я встречался еще до отъезда за границу, когда разыскивал Феськова. Она его родственница.

— Зачем понадобился тебе Феськов?

— Генерал Букретов приказал мне найти Феськова и поступить в его распоряжение.

— Нашел?

— К тому времени он был уже арестован.

— Кто тебе сказал?

— Ольга Петровна.

Крикун и Гуляев переглянулись. Мацков пожалел, что назвал жену, насторожился, предчувствуя, что с ней будет разговор.

— Ольгу Петровну вы не трогайте, — сказал он угрожающе, изображая из себя заступника слабого пола. — Она женщина горькой судьбы. Первый муж умер от туберкулеза, и я не жилец. Она ничего не знает.

— Какие еще получил задания? — продолжал допрос Крикун.

— Я сказал все.

— Так уж и все? Купил мельницу, потом лесопилку. Зачем они тебе понадобились? Карася нанял в батраки и убрал, а жинка его плаче. По ночам в Павловской засиживался с бывшими офицерами. Яки таки дела решали? Давай рассказывай.

 

Мацков уходил от ответов на эти вопросы, пытаясь все свести к тому, что время убивали за игрой в карты. Крикун не соглашался с ним, намекая на то, что все участники сборищ известны и играть в карты можно было с открытыми дверями, вместе с хозяйкой. Это заставило Мацкова-Кривенко заговорить о том, что реально действующих подпольных групп, которые предлагалось организовать, ему создать не удалось, хотя разговор об этом он вел.

Что касается мельницы, то купил ее с компаньоном, чтобы как-то прокормиться в тяжелое голодное время, но не смог объяснить, откуда взял деньги на покупку, и очень неохотно говорил о Карасе. Из показаний выходило, что послал он Карася продать муку и тот больше не вернулся.

— Куда послал Карася? — снова спросил Крикун, нащупав уязвимое место в показаниях Мацкова.

— Я сказал.

— А сам чего смотался из Павловской? Ото, Карась рассказал, шо был в ЧК, и вы его решили убрать, шоб не узнали, кому муку носыв. Так?

— Зачем спрашиваете, если все знаете? — нервничал Мацков.

— Значит, так, — подвел итог первому допросу Крикун, — приехал к нам тайком под другой фамилией, с револьвером в кармане (понятно, чтоб стрелять большевиков и всех, кто попадется на дороге), смутой заражать казаков, подбивать их против пролетарской власти, бандитам помогать и сообщать шифром своим господам-буржуям за границу. На первый раз хватит. Подписывай протокол.

 

Чекистам предстояла большая и нелегкая работа по расследованию дела Мацкова-Зимина-Кривенко, но главное уже было сделано — тот неизвестный, который, выполняя задания контрреволюции, мог причинить много зла на кубанской земле, был обезврежен.

Все реже и реже на горных тропах и в плавнях раздавались бандитские выстрелы, разносившиеся тревожным эхом в округе.

В станицах и на хуторах уже не полыхали по ночам пожары, не рыскали с обрезами бандиты, установилась тишина. Станичники пахали поля, сеяли и убирали урожай без винтовок за плечами. Все реже к ним наведывались чекисты, жившие все эти годы напряженными, полными самоотверженности буднями борьбы с теми, кто посягал на завоевания Великого Октября. Врагов настигло неотвратимое возмездие.

«Вчера, 17 апреля 1923 года, — сообщала газета «Правда», — военная коллегия Верховного Суда начала слушание, в открытом заседании дела о 15 белогвардейцах, ведших ожесточенную борьбу с Советской властью.

Начало «операций» подсудимых относится к двадцатому году, когда после разгрома деникинской армии на Кубани и подавления восстания генерала Фостикова остатки их армии скрылись в лесах Кубанской области и положили начало бандитизму. Отдельные бандиты объединялись под командой офицеров бывшей царской армии и совершали налеты на населенные пункты Кубанской области; грабили и убивали представителей Советской власти. Одним из организаторов таких банд, особенно проявивших себя ожесточенностью, был бывший полковник Рутецкий-Белов, скрывавшийся в лесах, чтобы не регистрироваться в числе военных специалистов. Около трех лет Белов скрывался в лесах, принеся Советской власти и населению Кубанской и прилегающих областей неисчислимый вред. Все подсудимые признали себя виновными в части преступлений, инкриминируемых им обвинительным заключением».