В июле 1937 года республиканская армия предприняла крупную наступательную операцию северо-западнее Мадрида. Началось длительное и кровопролитное сражение, вошедшее в историю под названием боев под Брунете. В первые дни наше наступление с целью отбросить войска Франко от столицы развивалось успешно. Но затем Сопротивление противника начало усиливаться с каждым днем, и наступление республиканских войск приостановилось. В этот момент Григорий и я прибыли в Брунете на командный пункт генерала Вальтера. Под этой фамилией в Испании сражался старый польский коммунист Кароль Сверчевский, в сражении под Брунете командовавший 35-й смешанной дивизией.

От гладких гранитных валунов, от выгоревшей травы и сухих кустов ладанника несло нестерпимым жаром. Такой же жар шел и с облачного бледно-голубого неба, словно это была раскаленная железная крыша. Густой, знойный воздух был неподвижен, тучи пыли висели в воздухе и, медленно оседая, покрывали потные тела людей сплошной коркой грязи.

Пули марокканских стрелков щелкали о камни и рикошетом разлетались во всех направлениях. Артиллерия мятежников беглым огнем обстреливала деревню. Немецкие "юнкерсы" и итальянские "фиаты" сыпали бомбы, добавляя жару в это испанское пекло.

Генерал Вальтер стоял в наспех вырытой траншее, на южной окраине деревни, захваченной нами несколько дней назад после ожесточенного боя. Оп был по пояс голый, и только генеральская фуражка отличала его сейчас от таких же полуголых и грязных солдат и офицеров, теснившийся с ним в этой каменной щели. У генерала на резко очерченном глубокими морщинами лице с немного нависавшим над тонкими губами носом, мясистым подбородком и суровыми серыми глазами, все время подергивалась бровь. Вытирая грязным платком наголо обритую голову, он посмотрел на меня и, еще раз выругав фашистов на замысловатой смеси польского и испанского языков, сказал:

—Хочу, чтобы ты поехал сейчас к Мера. Надо добиться, чтобы они выполнили приказ штаба фронта о наступлении. Будь дипломатичным, черт побери! Иди на все, но сдвинь их с места! Не задерживайся у них... Очень важно еще сегодня ночью с группой пробраться на сторону противника, побродить по его тылам, выяснить, какие резервы подходят... Хорошо бы захватить офицера...

Собственно, для этого мы и прибыли на фронт. Григорий просматривал в бинокль местность, выбирая направление для ночного перехода линии фронта нашей небольшой группой, с которой мы решили провести этот ответственный поиск.

Выслушав просьбу Вальтера, я вопросительно посмотрел на Гришу. Он кивнул мне в знак согласил, добавив:

—Поезжай к этому идолу, я его знаю. Держи ухо востро, от них всего можно ожидать. На всякий случай я вызову из Мадрида твой отряд, наши люди нужны будут здесь. К тому же, если ты не задержишься, мы успеем еще ночью сходить на ту сторону. Держи меня в курсе дела. Ну, поезжай! —И он хлопнул меня по плечу.

Метрах в ста впереди траншеи, вполоборота к противнику, стоял наш танк со сбитой гусеницей. Два танкиста лежали под ним, ожидая буксира. Вокруг рвались снаряды, их осколки звонко стучали по броне. Стрелок оставался в башне танка и вел редкий огонь из пушки, экономя снаряды. Этот неравный поединок танка с батареей противника приковал внимание всех.

Генерал опять повернулся ко мне, чтобы что-то сказать, но в этот момент снаряд попал в танк. Желто-фиолетовое пламя вырвалось из люка башни.

—Еще один, —сквозь зубы проговорил Сверчевский и, взглянув на меня, в сердцах закричал: —Чего ты ждешь?!

Схватив в охапку одежду и оружие, я рывком выскочил из траншеи и пополз вдоль невысокой стенки ближайшего двора. Неотступно за мной полз разведчик Таба, мой всегдашний спутник, такой же почерневший и грязным, как и все, в своем неизменном бурнусе, одетом на голое тело. На засыпанных обломками улицах Брунете стояла тошнотворная вонь от разлагавшихся под жарким солнцем трупов, которые невозможно было убрать под жестоким огнем. Петляя среди развалин, припадая к горячей земле при каждом близком разрыве, мы приблизились к северной окраине деревни и, выбравшись на дорогу, ведущую в тыл, поползли по кювету к лощине. Там, среди густых кустов и низкорослых деревьев, укрывались ближние тылы дивизии.

Пока мой шофер, матрос Пинент, с трудом маневрировал, выводя наш "шевроле" из запутанного лабиринта камней, нам с трудом удалось напиться у маленького родника. Таба попытался немного смыть с себя грязь, но его с руганью и свистом прогнали ошалелые от жары солдаты. Он предпринял еще одну отчаянную попытку пробиться к роднику, ринувшись в мешанину тел, энергично работая локтями и руками, но тут же вылетел вон, получив мощный пинок.

—Черт с ними, пусть пьют, —сконфуженно пробормотал он.

В другое время я от души посмеялся бы над этим очередным приключением славного парня Табы, но сейчас было не до этого. Наше положение в Брунете с каждым часом становилось все тяжелее, и исход успешно начатого наступления, с которым у республиканской стороны было связано столько надежд, был под угрозой.

Наконец Пинент вывел машину и подъехал к нам. На полу "шевроле" сидели двое раненых с забинтованными головами.

Камарада хефе, можно довезти этих парней до госпиталя в Тореладонес? —спросил меня Пинент.

Раненые испанцы были матросами, собратьями Пимента по оружию.

—Конечно, —сказал я. —Только давай быстрей, надо спешить...

Поднявшись из лощины по руслу высохшего ручья,мы остановились в кустах осмотреться и выбрать удобный момент, чтобы выскочить на шоссе, Оно беспрерывно обстреливалось противником и хорошо просматривалось им. Разрывы то там, то здесь вздымали каменистую почву. Освещенная ярким солнцем дорога была пустынна.

— Поезжай, —сказал я Пиненту, убедившись, что ожидание бесцельно.

На большой скорости мы выскочили на асфальт и помчались на север. С нашим появлением обстрел заметно усилился. Пинент резко отворачивал при близких разрывах, от чего нас бросало из стороны в сторону.

Один из раненых матросов застонал, ударившись головой о борт машины. Через бинты его повязки стала просачиваться кровь. Второй лежал, скорчившись у моих ног. Оба сильно страдали, боль отражалась в их черных затуманенных глазах. Через несколько минут бешеной гонки мы вышли из зоны обстрела.

Нам предстояло проехать километров пятьдесят по дуге тыловых дорог и вновь опуститься к фронту на участке анархистской дивизии.

Мы мчались но извилистой дороге. Теперь на встречу неслись грузовики с боеприпасами и людьми. Лихие шоферы испанцы давали волю своему южному темпераменту.

Несмотря на быструю езду, не чувствовалось прохлады. Сухой жаркий воздух иссушал кожу и горячей струей проникал в нос и горло. Через полчаса гонки мы влетели в Тореладонес и, сдав раненых в госпиталь, подкатили к большому квадратному бассейну в центре деревни. Солдаты купались в нем, перекликаясь с женщинами, стиравшими тут же белье и оглушительно колотившими по нему своими вальками.

Пока Пинент ездил заправлять машину, мы кое-как вымылись.

—Одну минутку, —проговорил Таба и, накинув бурнус, скрылся среди домов. Когда подъехал Пинент Таба вновь появился, держа в руках две бутылки анисовой водки. Матрос одобрительно скосил глаза на бутылки и потуже надвинул на лоб замусоленную фуражку, на ленте которой еще можно было разобрать название его корабля —"Хаиме I".

Мы тронулись дальше. Грохот боя затихал по мере удаления от фронта, и у Кольменар-де-ла-Вьеха слышался только приглушенный гул. Здесь мы повернули на юго-восток, проехав километров пятнадцать.  наткнулись на рогатку, перегораживающую дорогу. Лаконичная надпись "Альто" висела посреди, предлагая остановиться. Кругом, однако, никого не было видно.

—Вот начинается их царство, —зло сказал Пинент и надавил на кнопку сигнала.

Мы ждали, изнывая от жары и нетерпения, но никто не показывался у этого заслона.

—Чего ждать! Я сброшу рогатку, и мы поедем дальше, —предложил Таба.

—Омбре! Ты в своем уме? -—воскликнул Пинент. —Ты их еще не знаешь: сразу получишь пулю в спину!

Наконец на очередной продолжительный сигнал откуда-то со стороны послышался голос, и над кустами появилась голова в солдатской пилотке.

—Эсперо покито! —крикнул солдат и двинулся в нашу сторону. Видимо, он отлеживался в тени кустов.

Выйдя на дорогу, он взял винтовку на руку. Черно-красный платок на шее говорил о его принадлежности к анархистам.

—Кто будете, куда направляетесь?

—Мы едем к комдиву Мера. Мы из Брунете, —ответил Таба.

—О! Из Брунете! Бойнос диас, сеньорес! —И неожиданно засуетившись, солдат отодвинул рогатку.

—Поезжайте, пожалуйста. Счастливого пути!

—Этот анархист не такой страшный, как ты о них говорил, —сказал я Пиненту.

—Карамба! —зло пробурчал он в ответ.

Еще через четверть часа мы подъехали к штабу 14-й анархистской дивизии, занимавшему небольшое поместье с фруктовым садом, обнесенным высокой оградой. Ворота сада выходили на шоссе, и от него до дома вела широкая асфальтированная дорожка. Охрану у входа несли солдаты с черно-красными косынками на шее, вооруженные крупнокалиберными маузерами, кинжалами и ручными гранатами у поясов.

—Альто! —приказал нам один из них.

Я повторил им, что еду из Брунете к комдиву Мера. Упоминание Брунете и здесь возымело свое действие. Нагловатый тон сменился почтительным уди плен нем.

—Пожалуйста, проезжайте, —хором ответили они, и ворота широко распахнулись перед нами.

У входа в дом тоже стояли солдаты, вооруженные маузерами.  Молоденький парень в форме лейтенанта, почти мальчик, в лихо сдвинутой набок фуражке,выставив ногу вперед, некоторое время молча рассматривал нас, играя свистком на серебряной цепочке. Но, узнав, откуда мы прибыли, он вежливо попросил подождать и тут же скрылся за дверью.

Несколько солдат, стоявших у входа, перешептывались между собой, с любопытством разглядывая нас. Наша потрепанная и грязная одежда красноречиво говорила о том, что мы недавно вышли из боя и прибыли из этого самого Брунете, молва о котором широко распространилась.

—Как там в Брунете? Крепко дерутся мавры и легионеры?—спрашивали они, обращаясь к Табе.

Вначале Таба просто отвечал на их вопросы, но вот в его глазах блеснул лукавый огонек, и он, в свою очередь, стал задавать им вопросы:

—А как у вас? Что-то тихо на вашем участке, а?

Анархисты переглянулись, и один из них после недолгой паузы сказал:

—Знаешь, амиго, тут они ведут себя тихо.

Такой ответ, видимо, должен был означать, что франкисты боятся анархистов. Таба с плохо скрытой иронией заметил:

—Вас они боятся...

—Кларо, —гордо подтвердил широкоплечий парень, небрежно подбрасывая на ладони ручную гранату.

Скорчив прискорбную рожу, Таба продолжал опасный разговор;

—Нас они не боятся. С нами они воюют, и мы их понемногу бьем!

Опасаясь, что плохо скрытая ирония все же будет понята, я незаметно толкнул Табу. К счастью, в этот момент из дверей дома вышел лейтенант, а за ним высокий человек в форме капитана. Посмотрев на странную фигуру Табы, капитан, обращаясь только ко мне, пригласил следовать за ним.

—Оставайтесь здесь, - сказал я своим спутникам и шагнул вслед за капитаном.

Мимолетные впечатления, полученные от первых встреч с людьми этой дивизии, —их подчеркнутая развязность, обособленность и напускная воинственность,—как бы дополняли все то, что я слышал и знал об анархистах вообще. "Что ждет меня в этом штабе?"—подумал я, оказавшись за дверью дома.

Пройдя через прихожую, где у стен стояли средневековые рыцарские доспехи, столь привычное украшение богатых испанских домов, мы вошли в обширную столовую, отделанную светлой корабельной сосной. В глаза бросалось необычное освещение этой комнаты. Над столом висела большая люстра с массой хрустальных подвесок, среди которых горели небольшие электрические лампочки. Одну стену занимал большой витраж, изображавший бой рыцарей на турнире, а на других стенах вперемежку с безвкусными картинами в дорогих рамах было развешано старинное оружие.

Капитан подвел меня к человеку, сидевшему во главе стола.

—Команданте Мера! —громко произнес он.

Я представился комдиву но всем правилам испанского воинского этикета. Не торопясь, Мера встал из-за стола и молча подал мне руку, а затем, показав на сидевших за столом, скрипучим голосом произнес:

—Офицеры моего штаба.

Сделав полуоборот, я откозырял им.

Мера был высоким и немного сутуловатым человеком, с широкими плечами, суровым, неприветливым лицом. Его глаза, сидевшие глубоко под спутанными бровями. смотрели жестко.

—Будем обедать, потом поговорим о делах, —сказал он и, усевшись в свое кресло, добавил: —На войне надо быть сытым. Ешь больше... —Он улыбнулся, видимо, проявив максимум добродушия и юмора, на которые был способен.

На столе искрилась дорогая хрустальная и фарфоровая посуда. Но пища была простой и обильной —куски жареной баранины на большом блюде. Запыленные бутылки старого вина из подвала какого-нибудь разграбленного анархистами замка. Овощи, сыр, горка маленьких испанских белых хлебцев из крутого теста. При виде такой еды у меня засосало под ложечкй: все дни боев мы питались плохо, от случая к случаю. Но все же я переборол желание немедленно сесть за стол по приглашению Мера. От предчувствия назревающей неудачи под Брунете, от жалости к гибнущим там людям, наконец, от голода и душившей меня злобы против анархистов, не оказавших помощи сражающимся частям, хотелось взреветь, Но я заставил себя улыбнуться. Помня наказ генерала Вальтера быть дипломатичным, я сказал, изобразив на своём лице самую любезную улыбку, на которую был только способен:

—Благодарю вас. Но, может быть, вы хотите сперва выслушать то, что поручил мне передать вам генерал Вальтер?

Мера вопросительно посмотрел на меня, не скрывая своего изумления.

—Полчаса ничего не изменят. Как ты думаешь? - проворчал он, разворачивая салфетку и засовывая ее за воротник.

Почувствовав, что выполнить поручение генерала будет совсем нелегко, я пожалел, что со мной не поехал Гриша Сыроежкин.

В отчаянии я решил пойти па все: просить, упрашивать, унижаться даже, а если потребуется, то и угрожать. Передо мной стояли картины ожесточенного боя за Брунете; кровь на горячих камнях, муки раненых под палящим солнцем и гибель сотен бойцов —испанцев и интернационалистов... А здесь эти сытые анархисты... Гранату бы нм на стол!..

—Товарищ Мера, я прежде всего хочу выполнить поручение генерала, поэтому я прошу выслушать меня сейчас, —проговорил я уже без улыбки.

—Что опять там стряслось у вас? —сквозь зубы презрительно прохрипел Мера.

—Разрешите доложить? —спросил я и шагнул в сторону двери, как бы освобождая ему проход.

Мера поднялся, сорвал с себя салфетку и бросил ее на стол с нескрываемым раздражением. Но затем, внезапно передумав, опять сел в кресло и, повернув ко мне злое лицо, сказал:

—Говори здесь, У меня нет секретов от своих людей!

Эти слова встретили полное одобрение всех сидевших за столом. Те из них, кто был помоложе, приняли нарочито небрежные позы, приготовившись слушать меня и всем своим видом давая понять, что и их мнение будет играть немалую роль.

В поведений эти людей, в их манерах сквозило желание во всем подражать офицерам старой королевской армии, замкнутой и недоступной касте аристократов, почти целиком перешедших на сторону генералов-мятежников. У всех до блеска были напомажены волосы. Тонкие подстриженные усики и бакенбарды придавали их лицам задорно-фатоватый вид, а страсть к золотым украшениям и побрякушкам убедительно говорила о том, кем они были на самом деле.

Кольца, браслеты и брелоки в большом количестве —трофеи сомнительного происхождения —украшали каждого из них. Можно было не сомневаться, что совсем недавно все они подвизались в притонах Мадрида, Барселоны, Валенсии и других больших городов. Эти люди пришли в революцию из мрака вертепов, и анархизм прикрыл их преступное прошлое. Ни о какой идейности здесь не могло быть и речи. Оли ни во что не верили, кроме темной силы, жив шеи в них самих. Это была грязная накипь бурных революционных событий, которая рано или поздно должна была быть сметена.

—Мы слушаем тебя, —сказал Мера, раскуривая большую сигару.

— После упорного боя мы взяли Брунете, —начал я, сдерживая волнение.

—Слыхали об этом, —вставил он.

—Мы несем большие потери... Противник подбрасывает подкрепления и с часу на час должен перейти в контрнаступление...

—Это вам точно известно?

—Да, точно. Именно поэтому нам сейчас и нужна ваша помощь. —Я сделал паузу, в который раз удивляясь, что, получив приказ командующего Мадридским фронтом о наступлении, Мера и не думал его выполнять, а нам приходится его уговаривать вступить в бой.

—Так... —неопределенно пробурчал Мера в ответ на мои слова. —Хм! Значит, мы должны развить успех?

—Ваша дивизия боеспособна, она хорошо вооружена,—продолжал я, намекая на то, что совсем недавно

14-я дивизия получила оружие, доставленное из Советского Союза.

—Говоришь, хорошо вооружены? Не мы одни получили новое оружие... Да и получили далеко не в первую очередь. Без оружия не воюют. Правильно я говорю? —проговорил Мера под одобрительные кивки сидевших за столом.

Я не знал, как все же повернуть разговор в нужное русло, добиться своего от этого демагога. Я пытался представить себе, как бы действовал в такой обстановке Сыроежкин, как разговаривал бы с анархистами. Наверное, он принял бы приглашение отобедать, спокойно сел за стол и своей обаятельной манерой разговаривать, непосредственностью и всем своим видом, внушавшим каждому уважение и веру в его слова, смог бы получить от этого анархистского вожака необходимое.

Но Сыроежкнна рядом со мной не было.

—Что же мне сообщить генералу Вальтеру? -сдавленным голосом спросил я.

—О чем?

— Когда ваша дивизия перейдет в наступление?

—Это не так просто, как вам там кажется, пробормотал Мера.

—Против вас стоят всего два марокканских табора и один батальон иностранного легиона...

—Кто знает? Может быть, и больше, —небрежно бросил Мера.

—Тогда нужно немедленно организовать разведку для захвата пленных, —продолжил я.

—Пленные мавры не очень разговорчивы...

—А у вас уже были пленные мавры?

На этот вопрос я не получил ответа. Горечь все больше захлестывала меня. От волнения, усталости и, должно быть, от голода я испытывал легкое головокружение. Все это мешало мне спокойно вести разговор с этим скользким человеком. Выждав несколько минут, я продолжал;

—В соответствии с приказом командования фронта ваша дивизия должна была начать наступление еще три дня тому назад, —выпалил я.

—Откуда ты это взял?

—Мне известен приказ генерала Миахи.

—Кто ты такой, что явился сюда проверять, как мы выполняем приказы! —грозно прорычал Мера. Ты приехал командовать нами? Не туда приехал. Мы вольные анархисты и командовать собой никому не позволим!

Что было делать? Я был на грани отчаяния.

Он неожиданно поднялся из-за стола, за ним поднялись остальные, бросая на меня злобные взгляды. Сделав несколько шагов к двери, Мера так резко повернулся, что шедший за ним анархист едва не наткнулся на него. С яростью глядя на меня, он заговорил.

—Говоришь, боевая дивизия, боевой дух! Врешь! Все врешь! Я знаю, у вас говорят, что у анархистов нет побед на фронте. А знаешь ли ты, что без нас невозможна победа революции в Испании?

Его душила злоба. Затронутый вопрос был самым больным для анархистов.

—Победы будут! Будут победы! Вы еще в этом убедитесь!—кричал он. “ Мы не участвуем в правительстве, но дали согласие на создание регулярной армии. Я тоже за регулярную армию, хотя она и против моих анархистских убеждений и взглядов... Я, я был самым близким другом Дурутти! —задыхаясь, выкрикнул он.

—Я знаю об этом. Мы уважаем Дурутти, —пытаясь его успокоить, вставил я.

—Знаешь? Ни черта ты не знаешь! —опять заорал он, —Мы воюем вместе с коммунистами, социалистами и другими партиями против Франко, несмотря на наши политические разногласия. Потом, потом, после победы, мы поговорим обо всем!..

Это было довольно откровенно и многозначительно сказано. Для этого многозначительного "потом" анархисты и берегли свои части и полученное оружие, чтобы в удобный момент, после побед над мятежниками, захватить власть в стране.

Мера продолжал зло смотреть на меня, тяжело переводя дух. Воспользовавшись этим, я попытался вернуть его к цели своего приезда.

—Опасность угрожает всему Мадридскому фронту,—начал я. —А это значит, что угроза существует и для вашей дивизии. Надо немедленно действовать, иначе будет поздно. Товарищ Мера, поймите, поймите же! —чуть не с мольбой проговорил я.

Не знаю, подействовал ли на него мой тон или он уже успокоился и понял, что должен дать ответ, но, отвернувшись от меня, он бросил в сторону:

—Сегодня я еще ничего решить не могу. Сейчас поеду на передовую... Ты можешь остаться у нас до моего возвращения.

—Не могу ли я сопровождать вас?

—Нет!... У меня нет места в машине...

—Я могу поехать на своей следом за вами.

—Вот и оставайся с ней здесь! Я сказал все!

При этом он вновь зло посмотрел на меня и быстро вышел. За ним —все остальные, бросая злобные взгляды на меня и досадливые на остывавшую баранину.

Я оглянулся. В нескольких шагах от меня стоял встретивший меня капитан. Он холодно улыбался и, показал на стол, церемонно сказал:

—Сеньор майор, может быть, мы с вами все же пообедаем? Уж это, наверно, ничего не изменит.

Молча сев за стол, я быстро поел и сказал, что хочу проведать своих людей, оставшихся в саду с машиной.

—Они уже пообедали. Я побеспокоился об этом.

—Большое вам спасибо, —искренне сказал я, готовый многое простить этому анархисту за небольшую заботу о моих измученных товарищах.

Мы вышли в сад. Было время сиесты, свято соблюдаемой в этой бездеятельной дивизии. Всюду под деревьями спали сытые солдаты. Я написал записку и приказал Табе и Пиненту немедленно отвезти ее Грнше Грандэ и как можно быстрей вернуться обратно. Когда моя машина ушла, капитан спросил, не хотел я присутствовать на занятиях по тактике.

—На какую тему занятия? —спросил я.

—О тактике Махно.

—Какого Махно? —не сразу сообразив, в чем дело, спросил я.

—Это же ваш известный анархист. У него была своя армия. Одно время он воевал в союзе с Красной Армией против русских генералов.

—А потом? —задал я ему вопрос.

—Что потом?

—Вы сказали, что одно время он воевал вместе Красной Армией. Вот я и спрашиваю, что было потом, после того, как этого союза не стало?

—Ну, потом... потом Махно воевал самостоятельно...

—Против кого?

Капитан замялся. Очевидно, он уже пожалел, что начат этот разговор. Выждав некоторое время, я сказал, что тактика Махно неприменима к современной войне.

—Нет, почему же, —не очень уверенно заметил капитан.

Решив покончить с этим разговором, я откровенно сказал что Махно вообще никогда не был революционером и известен лишь как главарь погромной банды грабителей и убийц.

— Вы повторяете то, что коммунисты говорят о всех вождях анархистской партии, —с нескрываемым раздражением ответил мой собеседник.

Я извинился, сказав, что устал и не хотел бы вести этот бесполезный спор, —надо отдохнуть до приезда комдива.

Капитан провел меня в небольшую комнату на втором этаже виллы и тут же ушел. Я намеревался растянуться на диване, но в дверь комнаты кто-то постучался, а вслед за этим в нее проскользнул человек, которого я мельком заметил в столовой.

—Амиго-о-о, —протяжно произнес он и рассыпался дребезжащим смехом, —ке тал?. Расскажи, как вы воюете в Брунете?

Вошедший без приглашения уселся за стол. Заметив мой вопросительный взгляд, он назвал себя: Горки, командир батальона имени Бакунина. Горки, несомненно, был псевдоним, взятый в честь Максима Горького, которого анархисты почему-то причислили к своим политическим сторонникам. Решив в этом доме ничему не удивляться, я стал рассказывать Горки о ходе Брунетской операции, но скоро убедился, что слушает он меня без особого интереса. Из небрежно заданных, как бы между прочим, вопросов мне стало ясно, что больше всего его интересует, подойдут ли к нам резервы и каковы дальнейшие планы командования, если не удастся продвинуться южнее Брунете. Конечно, на эти вопросы я не давал определенных ответов.

Моему собеседнику было немногим более тридцати лет. На его худом смуглом лице с очень живыми, бегающими глазами, лежала печать напускного добродушия и простоватости, в нем чувствовалась укоренившаяся манера казаться проще, чем он был в действительности. Впрочем, его лицо не производило особого впечатления. Привлекали внимание его руки, очень подвижные, с длинными пальцами, слегка расплюснутыми на концах. Они беспрерывно двигались, скользили по столу, ощупывали лежавшие на нем вещи. И делал он это очень быстро и ловко. "Наверное, такие пальцы бывают у шулеров —ими они ощупывают крапленые карты —подумал я.

- Амиго! Грасиас! Адиос, - неожиданно на полуслове обрывая наш разговор, произнес он и тут же исчез.

Я раздумывал над целью этого странного визита но не придя ни к какому выводу, взял бинокль и вышел на плоскую крышу виллы. К югу, на местности, полого спускавшейся в сторону противника, виднелась небольшая полуразрушенная деревушка . Там проходил передним край правого фланга анархистском дивизии. Дальше, на протяжении нескольких километров до самой Брунете, простиралась труднопроходимая местность, вдоль которой у противника и у нас тянулась лишь редкая цепь постов.

Внизу послышался шум подъезжающих машин. Из-за парапета крыши я увидел большой лимузин, в котором сидел Мера. За ним во второй машине сидел Горки. Обе машины выехали на шоссе и помчались в сторону передовой, но, отъехав с километр, остановились. Горки пересел в автомобиль Мера, видимо, для какого-то разговора, так как минут через пять он вернулся в свою машину и направился в сторону передовой, а Мера не последовал за ним, а к моему удивлению, направился на север, в тыл...

Я вернулся в комнату, не раздеваясь лег на диван и сморенный усталостью последних дней, уснул. Я проспал до вечера, когда меня неистово стал тормошить Таба.

—Анархисты бегут?

—Как бегут! — спросонья, не понимая его, переспросил я.

—Они, видимо, видимо, открыли фронт и бегут в тыл. Да ты вставай, посмотри сам!

Я спустился на первый этаж, держа в руке не распечатанный пакет, привезенный мне Табой от Гриши.

—Где комдив?—спросил я одного из пробегавших офицеров.

—Он давно уехал...

Быстро наступала ночь, в потемках люди бегали по дому вытаскивая имущество и укладывая его в машины. Одна за другой они выезжали на шоссе и на большой скорости мчались на север, в тыл. Я разыскал знакомого мне капитана и спросил его, что все значит.

— Марокканцы прорвали фронт... нас окружают...мы отступаем... спасайтесь, пока не поздно... —бросил он на бегу.

Я с ужасом представил, как марокканские таборы бросятся в открытую анархистами брешь, войдут в тыл дивизии Вальтера и всей Брунетской группировке войск, окружат ее, и начнется резня. Страшно было думать о том, что может произойти.

Содрогаясь от нахлынувших мыслей, я стоял в прихожей дома, озираясь по сторонам, пока мой взгляд не упал на городской телефон. Я снял трубку и тотчас услыхал голос телефонистки. На мой вызов ответил дежурный по нашему отряду. Он сообщил, что весь отряд с Виктором уже часа два назад выехал на фронт, но приказу Гриши Грандэ, взяв с собой "тяжелое вооружение". "Значит, все будет в порядке, —с облегчением подумал я, —Григорий уж примет необходимые меры".

В Мадридском отряде герильерос имелось "тяжелое вооружение": три небольших бронеавтомобиля "фиат" и две итальянские танкетки с пулеметами. Это вооружение досталось отряду после разгрома итальянского экспедиционного корпуса под Гвадалахарой в марте 1937 года. "Сто шестьдесят бойцов нашего отряда выполнят свой долг в любых условиях", —подумал я.

Укоренившееся недоверие к анархистам мешало мне безоговорочно принять их версию о наступлении марокканцев, и я решил сам проверить эти сведения.

Мы направились в деревушку, находившуюся в четырех километрах от штаба дивизии. На ее южной окраине проходила передовая линия одного из батальонов 14-й дивизии. Навстречу нам попадались автомашины с солдатами и офицерами, а также пешие группы солдат. Все они бежали в тыл и на наши вопросы отвечали одним словом: "Морос! Морос!"

Но ничто не говорило о наступлении марокканцев. Со стороны фронта не было слышно ни выстрела, ни разрыва снарядов. Нас уже миновали последние группы бегущих, когда мы подъехали к перекрестку дорог, километрах в двух от деревушки. Одновременно с нами, с востока, к этому же перекрестку подкатила легковая машина с черно-красным анархистским флажком. Из нее вышел капитан.

— Стойте! —крикнул он нам. —Почему отступаем?

— Об этом мы и хотели спросить у вас, —ответил я. — Вы получили приказ об отступлении.

—Да нет, мы не получали такого приказа. Но нам позвонили из соседнего батальона, —при этом капитан указал рукой на деревушку, куда мы направлялись,—и сказали, что марокканцы перешли в наступление обходят нас. Но на участке моего батальона все спокойно, никаких признаков активности противник не проявляет... Здесь тоже не слышно боя, а все бегут. Что же произошло? —недоуменно спрашивал капитан.

—Это провокация "пятой колонны", —уверенным тоном сказал я ему. - Возвращайтесь к себе и оставайтесь на прежних позициях, а сюда вышлите взвод с пулеметами. Ведь ваши соседи оставили фронт, и, чего доброго, марокканцы и впрямь вздумают наступать, воспользовавшись их бегством, —ответил я ему.

—Но пока они не наступают...

—Они еще не разобрались, в чем дело, но, когда разберутся, будет уже поздно, —твердо проговорил я.

Мой решительный тон, видимо, произвел впечатление на капитана, и он, не спросив даже, кто я, коротко ответил.

—Слушаюсь! —И приказал солдату-шофер у повернуть назад.

Очередное предательство анархистов! Они хотят открыть фронт в самом опасном месте —между Мадридом и Брунете! Я решил догнать отступающие группы и попытаться уговорить их вернуться на позиции. Когда мы подъехали к развилке дороги, где накануне встретились с первым солдатом дивизии Мера, там стояло несколько грузовиков с людьми из моего отряда. Перед ними толпой сгрудились отстававшие анархисты.

Комиссар отряда Галарса Перес Перегрин что-то говорил солдатам. Пинент дал продолжительный сигнал и, уменьшив скорость, поехал на толпу, которая расступилась и пропустила нас, видимо, посчитав за своих. Перегрин вскочил на подножку нашем машины.

—Гриша Грандэ позади, с броневиками и танкетками, поедем к нему, —сказал он мне.

Я рассказал Грише все, что произошло за время моего пребывания в анархистской дивизии. Выслушав меня, он сказал:

—Мы еще попробуем уговорить их вернуться на брошенные позиции, а пока постарайся пробраться в покинутую этим батальоном деревушку, очень важно узнать, что предпринимают фашисты. Возьми один из броневичков.

Кроме трех человек —экипажа броневичка, к себе в машину мы взяли еще двоих бойцов с ручным пулеметом и на всей скорости помчались обратно по пустынной дороге.

Когда до деревушки осталось не более километра, остановились у купы деревьев. Броневичок и свою машину оставили там и, условившись о сигналах, осторожно двинулись пешком к околице.

Перед позициями, которые до бегства были заняты анархистами, в широкой развилке двух больших дорог, почти рядом с Мадридом, лежала пустынная местность. Заброшенные тропинки вились меж холмов и гранитных валунов. Полуразрушенная деревушка с купами низкорослых деревьев и сухой, безлистный кустарник не оживляли этого печального пейзажа.

Здесь на стороне мятежников, у дороги, ведущей из Мадрида к португальской границе, фронт занимали марокканцы. В их таборах были люди из близких друг другу племен рифов и кабилов из французского и испанского Марокко. Наряду с пожилыми солдатами,участниками нескольких африканских воин и восстаний, в таборах были совсем молодые парни, впервые взявшие в руки оружие. Как большинство колониальных солдат, навербованных из воинственных племен, марокканцы были обмануты своими вождями и фанатично настроены. Они еще не задумывались над тем, за чьи интересы и против кого воюют. Будучи слепым оружием Франко, они боролись против Испанской республики, которая могла дать свободу их давно угнетаемой родине. Из горных деревень Атласа их согнали в старые испанские пресидиос, на аэродромах Тетуана и Сеуты грузили в немецкие трех моторные "юнкерсы", присланные Гитлером, и за час перебрасывали на юг Испании. Здесь они быстро приходили в себя от непривычного путешествия по воздуху и, ступив па твердую землю, вновь видели, как и у себя на родине, пальмы, жаркое, как в Африке, солнце и недоступно гордых испанских офицеров, которых они презирали в душе, но и боялись их холодной жестокости.

Вместе с наемниками из иностранного легиона марокканцы сразу же были брошены в бой и быстро дошли до Мадрида, легко преодолев неумелое сопротивление слабо вооруженных и совсем не обученных отрядов народной милиций. Но здесь, в узких кварталах предместий Карабанчель и Каса-дель-Кампо, их встретили танки, в которых вместе с испанцами сидели таинственные "русос" и бойцы интербригад. Горных африканских стрелков отбросили и загнали в окопы, в которых они просидели почти два с половиной года. Попытки взять Мадрид осенью 1936 года стоили африканским "регулярес" сорока тысяч убитых и раненых.

...Этой ночью, как всегда, сотворив намаз, марокканцы нестройно запели свои тоскливые, протяжные песни, отдававшийся в ночи, как вой волков. С темнотой их боевые дозоры вылезли из траншей и тихо легли на теплые камни. Сгустились смутные тени, и непроницаемая чернота южной ночи окутала все вокруг.

В полуразрушенном каменном амбаре, где еще пахло сухим навозом, вокруг маленького костра сидели четыре марокканца из племени рифов. Горьковатый дымок тонкой струйкой подымался К потолку, расплываясь там серым облачком.

Пожилой риф —кабо, с седой щетиной на небритых щеках, в невысокой темно-красной феске, сидел, закрыв глаза, раскачивался в такт заунывной песне без слов. Это был старый, испытанный воин. Двенадцать лет тому назад он сражался в отрядах Абд дель Керима против французских и тех испанских генералов, за которых теперь шел умирать.

Напротив него сидел темнокожий юноша по имени Хафид. Его лицо, с узкими, небольшими глазами и широким носом, было сосредоточенно и угрюмо.

Они готовились ужинать, когда в амбар вбежал вестовой и сказал, что лейтенант вызывает кабо. Пожилой риф быстро поднялся и ушел вслед за вестовым. Он вскоре вернулся и приказал Хафиду собираться в разведку. По привычке Хафид ощупал патронташи у пояса, нож и вогнал патрон в ствол винтовки, поставив затвор на предохранитель. Он взял и курицу, которую собирался ощипать, и после некоторого колебания подвесил ее к поясу.

Они перелезли через бруствер траншей и поползли. Старый риф ощупывал руками тропинку. Временами они останавливались и слушали, припав к земле.

Метрах в ста от крайней лачуги деревушки, занятой анархистами, Хафид бесшумно сполз в отлогую яму. Чья-то тень метнулась на дне и зашуршала в кустах. Почти машинально он выстрелил в темноту и быстро зажал в зубах нож, готовясь к рукопашной схватке. Но визг вспугнутой им бродячей собаки успокоил его. Выстрел не всполошил противника. Это было странно и непонятно, как и то, что с вечера на позициях анархистов неожиданно раздавались крики и выстрелы, а затем все затихло. Наступившая темнота не дала возможности рассмотреть, что там происходило.

Кабо дал знак разойтись в разные стороны. Хафид пролез через дыру в стене и углубился в путаницу развалин. Все говорило о том, что противник по какой-то непонятной причине оставил свои позиции. Долго шарили марокканцы в лачугах, натыкаясь всюду на брошенные вещи и оружие.

Незадолго до этого к деревушке с северной стороны подошли и мы. Луна вставала, и черные тени потянулись от домов и деревьев. Таба бесшумно влез в крайний дом с выбитыми окнами и, ничего не обнаружив в нем, пошел по улочке к южной окраине, скрываясь в тени. Впереди, в нескольких десятках метров, его зоркие глаза заметили неясный силуэт человека, проскользнувшего в один из домов. Таба прислушался и уловил слабый шорох чьих-то крадущихся шагов. Они приближались, временами замирая. Таба влез в дом и прижался к стене у выбитого окна. Кто-то крался с внешней стороны по двору. Вот он лег на земле у второго окна лачуги. Таба выглянул и почти под собой увидел лежащего на земле человека, что-то высматривающего впереди. Во рту тот держал большой нож.

Где-то у руин раздался выстрел. Марокканец вздрогнул и стал медленно подниматься, но Таба по-кошачьи прыгнул ему на спину. Он крепко прижал голову своего противника к земле и одновременно вывернул за спину его правую руку. Это был старый и проверенный прием. Под коленом у Табы оказалась курица, что была привязана у пояса марроканца. Беззвучно рассмеявшись, Таба пригнулся к уху пленника и по-арабски сказал ему: "Лежи тихо! Курятник!"

Африканец был крепко прижат к земле и обезоружен. Он не видел своего врага, сидевшего на его спине, и ожидал удара ножа. Так бы он поступил сам, а поэтому иного исхода не ждал. Он считал, что наступил его последний час, и торопливо читал молитву аллаху. Но Таба и не думал разделываться с ним. Он вынул нож изо рта Хафида и, достав тонкий ремень, крепко связал позади руки пленного.

Таба был агитатором по натуре. Он уже не питал никакой вражды к своему пленнику и добродушно шептал тому на ухо:

—Не дрожи. Я тебя не трону. Ну зачем ты полез в эту драку? Кого пришел защищать? Сидел бы в своих горах, пас бы коз, разводил кур, если ты их так любишь. Эта война для тебя уже кончилась. Ну не дрожи. Клянусь аллахом, я тебя не трону...

В развалинах опять прогремел выстрел, на этот раз совсем близкий, и послышались голоса разведчиков. Через невысокий забор соседнего двора перелез старый риф-кабо и побежал к ближайшей купе деревьев. За ним шагах в десяти бежал наш боец-мексиканец Диего, раскручивая над головой свое лассо, с которым не расставался с самого приезда в Испанию. Он остановился на миг и ловко метнул большую петлю, которая, извиваясь, полетела вперед, настигая беглеца. Диего сильно дернул за конец, остававшийся в руках, и петля туго обхватила бежавшего, прижав его руки к телу. Неуловимым движением Диего подтянул к себе пленного, быстро опутал его лассо и повернул лицом вниз.

—Эй. Диего, я тоже поймал одного! —крикнул Таба.

—Тащи его сюда, —смеясь, ответил мексиканец.

Через несколько минут подошли еще два наших бойца. Не хватало только одного, андалузца Гарсиа. Таба посадил своего пленного под деревом рядом со старым рифом и стал рассказывать, как он его выследил и поймал. В это время через забор перелез Гарсиа. Его лицо было в крови. Увидев марокканцев, он бросился к ним с ножом, но Таба перехватил его руку.

—Зачем ты хочешь их убить? Они же пленные, и этого с них пока хватит, — сказал он.

—Всех их надо убивать: они не дают нам пощады! Попадись к ним, они сразу выпустят тебе кишки —выплевывая кровь из разбитого рта, шипел андалузец.

—А что случилось, что ты так распалился? — спросил Диего. —Это они тебе разбили морду?

—Да, они. Вот этот, —и Гарсиа показал на старого рифа, —метнул откуда-то свой проклятый нож...

—Ну хватит, —решил Диего, скручивая одной рукой сигарету.

—Всех мавров надо убивать! —не унимался Гарсиа.

—Ладно, амиго, успокойся. Мы не такие, как они. Мы же солдаты революции. Когда ты поймешь это? —добродушно сказал Таба. Он подошел к андалузцу и осторожно стал стирать куском бинта кровь с его лица.

И по мере того как тот успокаивался, продолжал. —Они темные люди. Им надо все объяснить, и тогда они пойдут с нами. Здорово он угодил тебе по зубам.

—Хорошо, что я успел подставить карабин и этим спас свое горло от лезвия. Понимаешь, нож перевернулся, и рукояткой мне высадило четыре передних зуба! —и Гарсиа разжал ладонь, показывая свои выбитые зубы.

—Ладно, брось их. Знаешь, я даже завидую тебе...

Все вопросительно посмотрели на Табу.

—Ей-богу, завидую, ребята. Теперь много дней он будет ходить к этой маленькой дантистке француженке в мадридский госпиталь. — И, обращаясь к Гарсиа продолжал: — Ты будешь сидеть перед ней, развалясь в кресле, а она будет копаться своими пальчиками в твоей разбитой пасти. И это будет каждый день. А потом она вставит тебе красивые фафоровые, нет, стальные зубы... Ах, как хорошо от нее пахнет, от этой маленькой францкзкой девочки!

—А ты откуда знаешь? — успокаиваясь спросил Гарсиа. На его лице появилась улыбка, скорее похожая на гримассу.

—Знаете амигос, она мне нравится. Вот я и пошел к ней, подвязав зубы платком.

—Ну и что, вылечила она тебя? —спросил Карлос.

—Она быстро узнала, что... и прогнала меня. —Все дружно захохотали, а Таба, не смущаясь, продолжал; —зато пять минут я видел ее совсем близко... Ее каштановые волосы касались моего лица. Эх, ребята, когда кончится война и мы вернемся к своим подружкам?

Никто больше не смеялся. Каждый из нас вспомнил в эту минуту чьи-то милые глаза и ласковые руки, кого-то на далекой родине...

Старый риф молча сидел, глядя в землю, ставшую под лунным светом пепельной. Луна стояла уже высоко, и тени укоротились. Молодой пленный все еще не мог понять, почему этот невысокий, кривоногий в марокканском бурнусе не только не убил его, но и не дал убить другому, тому худому, злому парню с разбитым лицом.

Я приказал бойцам разойтись и дать по нескольку очередей из пулеметов, чтобы продемонстрировать противнику, что на позициях анархистов ничего не изменилось. В нескольких домах мы разожгли очаги, и струйки дыма медленно потянулись к безоблачному небу, отчетливо вырисовываясь в свете луны.

Оставив трех бойцов в деревушке наблюдать за противником и взяв пленных в свою машину, мы тронулись в обратный путь.

У развилки дороги, где стоял наш отряд, теперь набралось сотни три анархистов, и еще к ним подходили небольшие группы беглецов. Мы подошли к ним и, указывая на своих пленных, сказали, что марокканцы и не думают наступать, а эти двое, захваченные нами, лишь разведчики. Толпа, вплотную стоявшая вокруг нашей машины, молча рассматривала марокканцев, никак не реагируя на наши слова. В сторонке, в нескольких шагах, стояли Гриша и комиссар Перегрин, метрах в двадцати от них —все остальные ваши люди с броневичками и танкетками.

К нам протиснулся Перегрин, стал на подножку нашей машины и обратился к анархистам.

—Товарищи!, —начал он, —противник еще не разобрался в том, что вы оставили свои позиции, поэтому надо быстро вернуться назад и быть готовыми к бою...

Но скрывавшиеся в толпе подстрекатели делали свое черное дело. Заглушая голос Перегрина, они стали громко требовать, чтобы всех пропустили в тыл. Эти требования поддержали другие, и толпа грозно загудела, но все же выпустила нас, дав возможность присоединиться к своим.

Я рассказал Григорию о том, что видел в деревне, и предложил, пока не поздно, послать в деревню хотя бы взвод: все же надо еще попытаться уговорить их,

—Это бесполезно. Они не вернутся, — убежденно ответил Григорий.

—Что будем делать?

—А то, что делают на фронте, когда часть предательски бросает свои позиции. Не хотят по-хорошему, заставим силой! —решительно проговорил Сыроежкин.

Стоявшим рядом с ним Перегрин жестом дал понять, что попытается еще раз поговорить с анархистами. Григорий кивнул в знак согласия, хотя по его виду можно было судить, что в успех он не верит.

Перегрин был послан я отряд Мадридским комитетом партии, и мы все очень скоро полюбили этого обаятельного мадридского рабочего. Немногим более тридцати лет, среднего роста, крепыш, с приятным округлым лицом, милой, застенчивой улыбкой, он обладал большим мужеством, непреклонном волей и храбростью. Это был, если так можно сказать, комиссар по натуре, который в самой сложной обстановке всегда действовал личным примером. После поражения испанской революции Перегрин приехал в Советский Союз. Во время Великой Отечественной войны он сражался в одном из наших партизанских отрядов, в тылу у гитлеровцев, а после ее окончания вернулся на подпольную партийную работу в Испанию и там погиб в фашистском застенке.

Итак, Перегрин направился к толпе шумевших анархистов. Вначале был слышен лишь его негромкий голос. Но вскоре толпа вновь зашумела, все громче и громче. Не спеша он прошел два десятка метров, отделявших толпу от наших людей. Подойдя к Григорию, он развел руками, давая понять, что попытка оказалась напрасной. Со стороны анархистов теперь раздавались громкие, угрожающие выкрики, их винтовки и пистолеты были направлены а пашу сторону.

В такой обстановке наше положение было исключительно сложным. Отважиться на решительные действия было совсем нелегко: дело связано с кровью... Но ведь перед нами были нарушители воинского долга! Если бы мы были наемниками, подобно головорезам из иностранною легиона Франко или из отряда русских белогвардейцев, также воевавших на стороне мятежников и интервентов, нам было бы наплевать на то, как действуют другие. Но мы пришли по просьбе республиканцев и считали себя частью испанской республиканской армии! Судьбе было угодно, чтобы наш маленький отряд, кстати, в большинстве состоявший из испанцев, оказался па пути людей, предательски обманутых и бегущих с фронта. Последствия этого бегства, вызванного политическими интригами анархистов, могли быть трагическими. Что же оставалось нам делать? Сыроежкин принял решение и, что самое главное, принял его быстро. Анархистов было значительно больше, они явно готовились напасть, несмотря на имеющиеся у нас броневики и танкеткн. Но и франкисты каждую минуту могли двинуться в образовавшуюся после бегства анархистов брешь, применив танки и авиацию. Никаких резервных частей в этом районе не было: все силы уже введены в бои. Я вопросительно смотрел на Григория. Он заменил короткую обойму в своем маузере на длинную, двадцатипятизарядную, вставил капсюли в две гранаты-лимонки и отдал последнее распоряжение двинуть бойцов отряда в обход толпы анархистов.

Увидев наше движение, анархисты первыми открыли огонь. В одно мгновение все смешалось. Полтораста бойцов нашего отряда приняли на себя этот неорганизованный, бешеный натиск вооруженной толпы. Послышались выстрелы, разрывы гранат, крики и вопли. Кровь потекла по асфальту. С маузером и гранатой в руках Григорий своим богатырским ростом возвышался над толпой.

Схватка была короткой. Броневички и танкетки дали нам преимущество.

На войне в Испании —в боях под Гвадалахарой, Теруэлем и на Эбро —всякое мне пришлось видеть. Но эта короткая схватка была особенно впечатляющей.

Анархисты сдались. Их вожаки и подстрекатели бежали. Наши люди стали строить солдат анархистской дивизии в колонну и немедля отправлять обратно на покинутые ими позиции. В это время бойцы отряда хоронили наших убитых и готовили раненых к отправке в мадридский госпиталь,

Гриша приказал оставить на дороге и тропинках заслоны из броневичков и танкеток, а остальным отойти в Тореладонес и там ждать дальнейших указаний на тот случай, если анархисты вздумают вновь бежать. На пути в Тореладонес мы встретили несколько машин. Это Мера со своим штабом возвращался на фронт. Я не знаю, или его перехватили, или он откуда-то скрытно наблюдал за тем, что происходило на дороге, а возможно, получил указание от вожаков ФАИ. Но он вернулся в дивизию и приступил к командованию. Наступать его дивизии так и не начала. В других условиях такого комдива, несомненно, сменили бы и отдали под суд. В сложной и путаной обстановке, царившей тогда на республиканской территории, анархисты все еще представляли некоторую силу, под их влиянием оставалась часть рабочих и крестьян, а в распоряжении их главарей имелось несколько вооруженных дивизий.

Весь день мы пробыли в этом районе, опасаясь еще какой-либо провокации со стороны анархистов. Ночью, по пути в Мадрид, мы проехали уснувший Тореладонес, где, прижавшись к домам, стояли вереницы машин и одинокие фигуры часовых бродили по улицам.

На окраине, в редкой оливковой рощице, горел костер, освещавший своим танцующим пламенем уродливые стволы старых олив, людей, сидевших вокруг костра, и стоявшую в стороне машину. В котелках варились рис и кофе. Таба сидел между пленными, поджав ноги. Все курили и слушали молодого марокканца Хафида —он рассказывал о себе.

—Выпьем с ними кофе, —сказал Гриша и подсел к костру. Мы выпили по кружке и поехали дальше, захватив с собой Табу. С присущим ему юмором он пересказал по пути нам то, что услыхал от Хафида.

Мы продолжали путь к Мадриду, спускаясь все ниже. Вот промелькнули наполовину разрушенные улицы Баррио де Тетуан возле северных предместий столицы. Здесь на каждом шагу попадались обгоревшие остовы домов, разрушенных воздушными бомбардировками. Начинался суровый Мадрид. Проезжая пустынными улицами, мы то погружались в густую тень, то попадали на ярко освещенные солнцем участки. Из подъездов домов несло устоявшимся запахом прогорклой асейты. Этот запах оставался, даже когда люди покидали дома.

Еще несколько минут —и вот мы дома, в отеле "Гэйлорд".

Первое, что мы узнали, войдя в подъезд, —нас срочно хочет видеть главный военный советник, командарм 2-го ранга Г. М. Штерн, которого в Испании называли Григоровичем. Выслушав нас, Григорий Михайлович сообщил, что вожаки ФАИ заявили "решительный протест" против якобы беспричинного нападения нашего отряда на один из батальонов 14-й анархистской дивизии. Пока еще никто не разобрался в истинных причинах этого дела, анархисты пытались таким путем прикрыть провокационное бегство своих людей с фронта. Они требовали выдать им "виновных" для сурового наказания к не останавливались перед прямыми угрозами разделаться самим, если их требование не будет выполнено.

—Я думаю, —сказал Штерн, —что будет лучше, если вы оба на время уедете из Мадрида или, еще лучше из Испании пока штаб Центрального фронта разберется в этом деле и неопровержимо докажет вину анархистов. Уезжайте, это необходимо для вашей личной безопасности.

В рядах анархистов было много уголовников, грабителем, настоящих гангстеров и профессиональных убийц. Толпы их вливались в анархистскую партию, воспользовавшись революцией, чтобы легализоваться и получить в руки оружие. Они не раз уже покушались на прославленных командиров-коммунистов, лучших военачальников республиканской армии.

История событий 1936—1939 годов в Испании уже насчитывала множество предательских актов со стороны анархистов. В ночь возвращения в Мадрид из-под Брунете мы вспоминали, как в октябре 1936 года из Каталонии "спасать Мадрид" прибыла трехтысячная колонна анархистов под командованием Буэнавентура Дурутти. С шумом и треском, под звуки оркестра прошла она по улицам Мадрида. Анархисты шли с таким видом, как будто уже разбили франкистов, обратили их в бегство и спасли Мадрид. Они потребовали поставить их на самый ответственный участок обороны столицы. К счастью, командование этого не сделало. Через три дня колонна анархистов позорно бежала с фронта под давлением марокканцев, а Дурутти, пытавшийся их остановить, был ими же убит. Дурутти —сторонник единства с коммунистами. Мне почему-то кажется, что он мог прийти к коммунистам, как это сделали многие другие, чей революционный путь в силу специфики испанской революции лежал через анархизм.

И это не единственный случай предательства. Два месяца назад, в мае 1937 года, 1500 анархистов и 1000 троцкистов из 29-й дивизии ПОУМ, снявшись с фронта, пришли в Барселону и начали вооруженное восстание против республиканского правительства и коммунистов. Двое суток в городе шли ожесточенные бои путчистов с правительственными войсками. И за этот короткий срок на улицах города было убито 950 человек и 2600 ранено!

Бегство же 14-й анархистской дивизии на фронте под Брунете было еще одним крупным предательством анархистов.

Итак, нам ничего другого не оставалось, как подчиниться приказу и уехать из Испании.

На рассвете на маленьком двухмоторном английском самолете "супер-драгой" мы поднялись с аэродрома Алькала де Энарес. Славный круглолицый летчик Веревко чуть ли не на бреющем полете вывел самолет к побережью и, минуя Валенсию, направил его на север.

Еще через два часа мы произвели посадку на аэродроме Сабадель, на каталонской базе наших летчиков вблизи Барселоны, и оттуда на автомобиле продолжили путь к французской границе.

За уже знакомым пограничным туннелем на первой французской станцни Сербер, мы ждали вечернего поезда на Париж. Ни солнечный день, ни яркие краски безмятежного мирного французского городка не рассеяли нашего мрачного настроения. Мы думали о том, что, быть может в Париже нас ожидает приказ вернуться в Москву. Как в Центре посмотрят на историю с 14-й анархистской дивизией? Обстановка в Испании оставалась сложной и неясной.

С такими мыслями утром следующего дня мы прибыли в Париж. Небольшой отель "Монталюмбер", недалеко от советского посольства, встретил нас скромным уютом. Мы сразу же отправились в посольство. Никаких распоряжении там пока не было. И все же беспокойство не покидало нас. Что будет завтра?

Жизнь во Франции, в Париже, представляла разительный контраст с суровой обстановкой в Испании и особенно в осажденном Мадриде. Нам казалось, что все французы веселы и безмятежны. Изобилие продуктов и витрины магазинов, заполненные всевозможными товарами, говорили о богатстве страны, уверенной в своем благополучии и безоблачном будущем. Но это было только внешнее впечатление. Прогрессивные люди Франции, прежде всего коммунисты, настойчиво предупреждали, что победа фашизма в Испании таит для Франции огромную опасность. Правительство социалиста Леона Блюма не хотело понять этого. Оно не пропускало в Испанию вооружение, идущие из Советского Союза, и тем самым способствовало победе Франко и германо-итальянских интервентов. Пройдет всего три года —в июне 1940 года Франции будет побеждена гитлеровской Германией, Париж —оккупирован. Но в августе 1937 года, когда мы с Григорием оказались в этом шумком городе, мало кто предполагал такое.

Изобилие, сытость и беспечность Франции произвели на нас тогда гнетущее впечатление. Мы не могли отделаться от чувства неловкости, ведь недалеко отсюда была покинутая нами Испания, объятая огнем ожесточенной ВОЙНЫ, голодная, страдающая, истекающая кровью...

Почти все дни мы проводили в отеле, валяясь на постелях и мучительно стараясь предугадать: вернемся мы еще в Испанию или нам прикажут ехать домой. С тайной дрожью каждое утро мы направлялись в посольство осведомляться о новостях. Но их не было. Так шли дни за днями. Не забыли ли про нас?

Наконец на седьмой день пребывания в Париже в посольстве нам сообщили, что мы можем вернуться в Испанию. Меланхолическое настроение улетучилось в одно мгновение. Мы помчались в ближайшее транспортное бюро и купили билеты на вечерний поезд, идущий в Сербер. Затем в гастрономическом магазине закупили большое количество консервов, копченых колбас, сахара и конфет —всего того, чего так не хватало в Мадриде. Нужно было вернуться в отряд с гостинцами,

Поезд с вокзала Ке д’Орсэ отходил в одиннадцать часов вечера. Мы сразу приехали на вокзал и, заранее загрузив купе покупками, легли спать. В полночь я проснулся и увидел, что Гриша не спит, курит. Не спалось и мне, возвращение в Испанию волновало нас, мы не могли дождаться границы. Вот и Сербер в лучах ослепительного солнца. За туннелем —в городке Портбу, у перрона нас ждал Пако со своим "паккардом". Мы вновь помчались по дорогам Испании.

Еще через день я опять был в Мадриде среди бойцов отряда и слушал их рассказы о том, что произошло за время нашего отсутствия.

Случилось так, что в Испании встретились Григорий Сыроежкин  и Лев Савинков, сын того самого Бориса Савинкова, борьба с которым составила одну из самых ярких страниц биографии молодого Григория.

Среднего роста, аккуратно скроенный, стройный, со строгим лицом, украшенным выразительными, немного грустными глазами, с тонко подстриженными на испанский манер усиками, Лев Савинков проявлял в работе отвагу и ум. Не без участии Григория он получил офицерский чин и с достоинством носил офицерскую форму капитана испанской республиканской армии.

Иногда втроем мы засиживались за вечерней трапезой. Я был единственным человеком, знавшим, что связывает этих двух людей.

Однажды молодой Савинков задумчиво сказал:

—О моем отце говорят разное. Но он был не из трусливого десятка...

—Да, храбрости ему было не занимать, —заметил Григорий, думая о чем-то своем. Наверное, о тех далеких и жестоких 20-х годах. Вероятно, что-то мелькнуло в глазах Сыроежкина, потому что Лев спросил:

—Вам случайно не довелось встречаться с ним?

—Нет, не приходилось, —ответил Сыроежкин. —Но слышал о нем много. —Он хотел перевести разговор на другую тему. —Какое эго теперь имеет значение!... Зачем ворошить прошлое? Мы —в Испании, И мы знаем, почему мы здесь... Это главное...

Трудно было придумать более жестокий парадокс: сын сражался в Испании за дело, борьбе с которым отец посвятил свою жизнь. Ведь в одном из писем писателю-белоэмигранту М. А. Арцыбашеву Борис Савинков писал: "Не знаю, как Вам, фашизм мне близок и психологически и идейно..."

Вряд ли об этом знал сын.

В 1937 году Льву Савинкову было, наверное, немногим более двадцати лет. Способный молодой человек многого достиг самообразованием, был начитан и достаточно широко развит. К тому же, несмотря на свою молодость, имел уже поучительный жизненный опыт. В отрядах 14-го партизанского корпуса такие люди были полезны и тем, что знали несколько иностранных языков: Лев Савинков свободно владел не только французским языком, но и английским, немецким, польским и испанским.

Действия отрядов герильерос в тылу у франкистов, связанный с этим риск, острота ощущений, по всей вероятности, импонировали наследственным чертам характера Льва.

Он быстро овладел командными навыками, усвоил партизанскую тактику, хорошо изучил подрывное дело и очень умело применял его на заданиях, всегда действуя точно и аккуратно, Но при всем этом был он несколько замкнутым, не очень общительным, держался как-то обособленно и близко не сходился с товарищами по отряду.

Держался корректно, не навязывался на дружбу или особую близость —мы оставались с ним на "вы", хотя довольно часто виделись.

Как-то раз Лев заговорил об отце. Он спрашивал, читали ли мы книги "То, чего не было", "Конь бледный" и "Конь вороной", написанные Борисом Савинковым. Сожалея о самоубийстве отца, он говорил, что отец "вольная птица", что он не мог жить взаперти. Дескать, его надо было отпустить.

Лицо Григория сразу стало жестким: он знал цену контрреволюции, белогвардейщине, и ничто но могло примирить его с ними. Разве мог он забыть зверства контрреволюционного подполья савинковщины, друзей, потерянным в схватках с ним?!

Но в Испании к белоэмигрантам, сражавшимся на стороне республики в интербригадах и отрядах 14-го партизанского корпуса, Сыроежкин относился терпимо. Да, терпимо. Не более.

Он понимал, что эти люди, сражаясь за республиканскую Испанию, хотели искупить свои собственные грехи или грехи своих отцов и заслужить этим право вернуться па Родину, Сыроежкин ценил тех из них, кто проявлял храбрость. Их он отмечал, ходатайствовал о присвоений офицерских звании, назначал командирами групп, но делал это возможно незаметнее, чтобы они даже не догадывались, что инициатива исходила от него.

В эмигрантских кругах Франции Льва Савинкова считали талантливым поэтом и способным прозаиком. Он писал стихи по-русски и прозу по-французски.

Однажды на биваке в горах Сьерра-де-Гвадаррамы мы сидели под высокими соснами. Лева стал читать свои стихи. Дышали они мужеством и романтикой.

—Хорошие стихи, —искренне сказал я.

Молодой Савинков поднялся с земли, сделал несколько шагов, потом опять сел и обхватил колени руками,

—Я расскажу вам кое-что из своей жизни... —начал он. —В 1933 году мне удалось получить место шофера на грузовике-бензовозе. Дни и ночи развозил я бензин по заправочным станциям. Каждый из нас имел жесткое расписание. За опоздание с доставкой бензина нас штрафовали, а за лишнюю поездку выплачивали небольшую премию. Вот и носились мы до изнеможения как одержимые, чтобы получить лишний франк.

Кто не умел вовремя остановиться, засыпал за рулем —это приводило или к столкновению с встречной машиной, или грозило опасностью свалиться под откос и сгореть вместе с цистерной. Жестокая гонка день за днем, страшная, изнуряющая жизнь...

Пассажиры шикарных автомобилей, проносившиеся мимо нас на Лазурный берег, наверное, даже не подозревали о наших мучениях, —продолжал он. —Когда мои глаза начинали слипаться и становилось трудно бороться с непреодолимым желанием заснуть, несмотря на то, что цистерна мчалась на скорости восемьдесят километров в час, я съезжал на обочину, останавливал машину и бросался под нее, чтобы моментально заснуть хотя бы на полчаса и вновь обрести ясное зрение.

Так продолжалось изо дня в день, месяц за месяцем. Рев мотора я слышал даже, когда попадал домой и засыпал в своей постели. Этот рев, казалось, вошел в мой мозг... Многие завидовали мне...  В те годы во Франции было много безработных. Особенно среди эмигрантов и иностранцев. Но я не мог больше тянуть эту каторжную лямку... Я нашел новую работу. Я стал шофером у богатого француза, владельца крупных предприятий и плантаций в колониях. Теперь я сидел за рулем сверкающей лаком легковой машины. Мой рабочий день начинался поздно, когда просыпался патрон. Часами я ожидал его у подъездов, имея возможность читать и даже писать. По вечерам я отвозил хозяина в клуб или еще куда-нибудь и опять допоздна ожидал его.

В первый месяц работы мне не было сделано ни одного замечания, но заплатили меньше, чем прежнему шоферу. Мое самолюбие было задето, но я не стал спорить с мажордомом, выплачивавшим жалованье домашней прислуге. Я выжидал, и когда мне показалось, что патрон пребывает в благодушном настроении, спросил его, доволен ли он моей работой. "Вполне. Вы управляете машиной даже лучше прежнего шофера", —сказал он мне. "Прошу прощения, месье, почему же мне платят меньше, чем платили ему?". —・・Потому что вы, по крайней мере, на двадцать пять лет моложе его, а большое жалованье только испортило бы вас... Впрочем, если вас не устраивает жалованье, вы можете в любое время получить расчет!.."

Я ушел от него и долгие дни был безработным.

Лев Савинков замолк. Что стояло за этим молчанием, можно было лишь догадываться.

...За несколько месяцев до окончания воины в Испании, осенью 1938 года, мы помогли ему вернуться во Францию. И опять главную роль в этом сыграл Григорий Сыроежкин. Но Лев не знал об этом, да и не должен был знать.

Впереди у нас была еще одна встреча. В один из последних дней пребывания в Париже, в марте 1939 года, возвращаясь домой из Испании, я шел под аркадами старинных зданий, обрамляющих Вандомскую площадь. Еще издали, невдалеке от входа в фешенебельный отель "Риц", заметил газетный киоск и, подойдя к нему, стал рассматривать разложенные на прилавке журналы. Отобрав несколько из них, я протянул продавцу деньги, не глядя на него. Когда его рука вернула мне сдачу, я поднял глаза. Передо мной стоял Лев Савинков, с которым я расстался несколько месяцев назад в Испании. Теперь отважный боец 14-го партизанского корпуса испанской республиканской армии продавал на улице газеты, чтобы заработать себе на хлеб.

Спустя много лет в одном из полученных мною писем бывший эмигрант Георгий Шибанов, сражавшийся в одной из интернациональных бригад в Испании, позже возглавлявший боевую организацию Сопротивления во Франции, которая называлась "Союз русских патриотов", писал мне, что в его отряде был Лев Савинков. В дни знаменитого парижского восстания в августе 1944 года Лев входил в группу, поднявшую красный флаг над зданием советского посольства в Париже на улице Гренель. Значит, он продолжал идти по пути, начатому в Испании.