Пламен.

— Вот, чего ты не согласился на помощь от Кривого Руга? — толкнул меня в бок Звенислав. — Сейчас бы не пришлось торчать здесь на холоде и ждать эту скотину Матео. А ну, как не получится у нас?

— Ничего, управимся, — отвечаю ему.

Звениславка шмыгает носом и, слегка дрожащим голосом, говорит:

— У головорезов Кривого Руга получилось бы лучше.

— Свои проблемы решим сами, а этого гада Матео, я сколько себя знаю, ненавидел. Вспомни про Сияну, про то как Матео тебя кнутом бил, про могилки наших, которые вдоль забора торчат. Не забыл?

— Не забыл, — бурчит Звенислав. — И гада этого, не меньше твоего ненавижу, но сомневаюсь.

— Говорят, в первый раз всегда так…

— Кто говорит?

— Люди, кто же еще, собаки пока разговаривать не умеют.

Такой беспредметный разговор мы вели уже третий час подряд. Как обычно, Матео и Гильом, у которых сегодня был выходной день, отправились в кабак. Ну, для того заведения, где они обычно проводили время, даже это название слишком громкое, правильней будет шалман или притон для мелких воришек. Куда они отправятся и как проведут ночь, мы знали. Несколько раз во время своих ночных вылазок в город, видели наших воспитателей, а пару раз, даже приходилось по приказу Матео, который был покрепче Гильома, забирать того из заведения. Поэтому, мы как обычно легли спать, и пару часов спокойно вздремнули, а проснувшись, покинули территорию приюта. Неподалеку у нас был схрон, в котором мы прятали порой еду или что-то ценное на обмен, а сейчас, там лежали два острых как бритва, разделочных мясницких ножа. Эти свинорезы мы украли три недели назад, на рынке у зазевавшегося мясника, и расставаться с ними не собирались. Как бы нам голодно не было, но на воспитателей мы зуб давно имели, а потому, предполагали, что ножи нам вскоре понадобятся.

Раскопав свой тайник, мы вооружаемся и движемся к месту, которое определили для засады. Затаились в небольшом тупичке, между двумя домами, и облокотившись на стены, ждем. Проходит час, за ним другой, а наших жертв, которых мы надеемся перехватить, все нет. То ли гуляют крепко наши воспитатели, то ли мы их упустили. Вот этот вариант, самый плохой, за ними не заржавеет, сказали, что силой девчонку к себе потянут, так и сделают. И возмутиться ведь не получится, а мы вдвоем, с парой здоровенных откормленных бугаев, в открытой драке не справимся, нет в нас еще настоящей силы, тут Сияна права. Нас ведь трое таких на весь приют, которые сами что-то решить могут: мы со Звениславом и Курбат-горбун. Остальные, как все, куда их поведут, туда они и двинутся. Хоть насмерть их режь, на ремни распускай, а только плакать будут, и в защиту себя не встанут.

— Светает уже, — шепчет мой друг. — Может они другой дорогой пойдут?

— Нет, всегда по этой улочке возвращаются. Так ближе всего.

Звенислав прислушивается и говорит:

— Кто-то идет.

Мы приготовились и, присев на корточки, высовываем из тупичка свои головы. В моей руке широкий стальной нож и я готов убивать, но почему же тогда, так бешено стучит сердце, и почему, рукоять скользит от пота. Шаги приближаются, действительно, кто-то идет. В тумане мелькнула одинокая тень, но это не те кого мы ждем. Человек, идущий по улице, слишком невысок, и никак не напоминает высокого Гильома или широкого Матео. Меня немного колотит и я роняю нож на брусчатку. Сталь ударяется о камни, звонкий звук разносится в тумане далеко и человек замирает, видимо, хочет убежать, но не решается на это. Почему? Кто этот человек?

— Парни, — негромко говорит незнакомец. — Пламен, Звенислав, это вы?

— Так это же Курбат, — облегченно выдыхает Звениславка.

Точно, Курбат-горбун. Как же я его не угадал, хотя не мудрено, туман все искажает и если не присматриваться, то кажется, что никакого горба у Курбата и нет вовсе.

Он подходит ближе и я его спрашиваю:

— Ты что здесь делаешь? — лица его в полутьме я не вижу, но мне кажется, что он улыбается.

— А я понял, куда вы пошли, и зачем, тоже догадался. Вы что же думаете, что у вас одних к этим ублюдкам счеты. Нет, я с вами.

— А ты готов? — спрашивает Звенислав.

— Я то готов, а вы, по-моему, нет, — он ногой двигает ко мне упавший нож.

Сказать мне нечего, Курбат прав, еще до дела не дошло, а руки уже затряслись. Поднимаю свинорез, обтираю его об дерюгу, которую накинул чтоб от утренней сырости защититься, и спрашиваю Курбата:

— Так ты с нами?

— Да, — подтверждает он. — Ходил к шалману, и через щели в крыше, видел что Гильом уже валяется под столами, а Матео просил хозяина налить в долг.

— Значит скоро домой пойдут, — говорит Звенислав.

— Угу, — Курбат кивает головой и прикасается к дерюге, накинутой на мои плечи. — Это вы правильно придумали, что-то поверх накинуть, а то кровушкой запачкаетесь, а стираться негде, после дела сразу в приют придется бежать, чтоб до подъема успеть.

— У тебя как, есть что-то? — спрашиваю горбуна.

Тот вытаскивает из-за пояса толстый и остро заточенный вертел для жарки поросят. Удовлетворенно киваю и мы вновь смолкаем, ждем. Курбат в помощь это хорошо, странно, что мы не додумались его позвать. Он хоть и горбун, но сильный и жилистый, а уж про его ненависть к воспитателям, и говорить ничего не надо, все и без объяснений понятно.

— Поет вроде кто, — подает голос Звенислав.

Прислушиваемся, и действительно, дальше по улице слышны пьяные голоса, и кто-то выводит песню про распутную мельникову жену. Любимая песня Матео, когда он находится в подпитии. Вот уже и шаги слышны, а вот, мы видим тех кто нам нужен. Идут обнявшись и в разнобой орут слова. Секунда, две, три, они тянутся так долго и, наконец, Матео и Гильом проходят тупичок в котором мы затаились.

Меня толкает в бок Курбат и шепчет:

— Ну, давай же. Другого шанса не будет.

Выхожу из полной тьмы тупика в сумерки улицы, делаю шаг, другой, и перехожу на бег. Нож в моей руке тускло блестит, вижу перед собой толстую шею ненавистного Матео, прыгаю вперед на его спину и со всей силы, вгоняю клинок ему между плечом и шеей. Он падает лицом вниз, а я на него сверху, вытаскиваю нож и бью снова, в тоже самое место. Видимо, я перерубил ему какую-то вену, он хрипит, а кровь струей устремляется вправо, рисуя неровные зигзаги на заплесневевшей и осклизлой стене дома.

Рядом кто-то хрипит и что-то сильно толкает меня в бок. Это наш второй воспитатель, Гильом, в предсмертной агонии дрыгает ногами. Над ним стоят Звенислав и Курбат. Они размеренно и как-то механически, отстранившись от происходящего, наносят по нему удары. Матео подо мной уже почти и не хрипит, а Гильом все еще дергается, пытается подняться, но раз за разом широкий свинорез бьет его в живот, а толстый вертел пробивает грудную клетку в районе сердца, и он замирает.

— Пошли, — поднимаясь, устало шепчу я. — Хватит.

Но оба моих товарища не слышат, они только с хеканьем наносят свои удары в тело своего давнего мучителя, совсем не замечая, что он уже мертв.

— Хватит, — уже громче повторяю я и дергаю их за плечи.

Звенислав отрывается от своего занятия, смахивает выступивший на лбу пот, а Курбат перемещается к Матео и наносит ему еще один удар. Штырь пробивает спину воспитателя и застревает. Курбат его выдернуть не может и, сплюнув на грязную мостовую, выворачивает нашим жертвам карманы.

— Зачем? У них ведь нет ничего, — спрашиваю горбуна.

— Пусть на уличных грабителей подумают, — шепчет он. — За них беспокоиться и горевать некому, а тут и концов искать не будут, или на воров Папаши Бро подумают, или на кого из заезжих бандюганов.

Дело сделано и, обмывшись в речке, в которую мы скинули окровавленные дерюги, возвращаемся в приют. Все тихо, нас никто не ищет, но когда мы входим в свой барак, то видим Сияну, которая сидит на табуретке рядом с дверью и, тут же, с надеждой в голосе, спрашивает:

— Ну, что?

Звенислав хочет сказать, но я его опережаю:

— Их ночные разбойники ночью остановили, Матео, наверное, в драку полез, а бандиты их убили. Мы не знаем ничего, а ты молчи, про что у нас разговор был. Поняла?

Девчонка согласно кивает головой и, не знаю почему, снова начинает плакать. Вот же, не разберешь ее, тут радоваться надо, что воспитателей-мучителей нет больше, а она плачет, хотя, может быть это слезы радости. Она уходит к себе, а мы, обессиленные, падаем на свои нары. Так и не заснув и, все время прокручивая в голове то, что мы сегодня совершили, пролежал до подъема.

Сегодня старшим был немногословный Джузеппе, который входит в барак и выкрикивает только одно слово:

— Подъем!

Выбегаем во двор, становимся в шеренги и я вижу то, чего давно уже не видел. Помимо воспитателей, на крыльце их домика, стоит чем-то явно обеспокоенная мадам Эра, она же директор сиротского попечительского приюта, госпожа Эрмина Хайлер. Видимо, произошло что-то серьезное, и мы с другом переглядываемся, уж не мертвые-ли воспитатели тому причиной. Но нет, все как обычно, как всегда, вот только на хозработы в пределах территории приюта, времени отводится меньше чем обычно. Потом завтрак, суп, в котором, о чудо, плавают куриные крылышки. Настоящий наваристый куриный бульон. Прямо праздник какой-то. На сердце и так неспокойно, а тут такие перемены, определенно, грядет какое-то необычное событие. Потом начинаются чудеса, да и только — нам выдают новенькие праздничные рубахи и штаны, а девчонкам строгие серые платья. Все быстро переодеваются, на работу в город никого не отправляют, а нас, снова выстраивают во дворе перед крыльцом воспитательского домика. Выходит мадам Эра и вещает проникновенную речь:

— Воспитанники, дети мои, вы все для меня как родные. Сегодня на рассвете, произошло событие, искренне опечалившее всех нас, граждан Штангорда. Умер наш покровитель, заступник и защитник, герцог Конрад Третий, и да покоится он с миром. Нам будет оказана огромная честь — сам Верховный Жрец бога Белгора, достопочтенный Хайнтли Дортрас, проведет с нами поминальную службу. Цените это, дети мои, ибо сказано, что нет для доброго и справедливого бога Белгора, первых и последних. Пред ним, — она вонзила свой ярко накрашенный красной краской ноготь в небо, — все равны.

Мы прониклись, сегодня работ нет, завтрак был как у людей, это стоит многого, и можно даже признать, что да, все наши приютские, искренне скорбят по безвременно ушедшему герцогу. А если еще и жрец, чего-нибудь от щедрот своих кинет, то и совсем замечательно будет. Впрочем, мадам Эра продолжает свою речь и приходится принять внимательное выражение лица.

— Запомните дети, — голос мадам стал суров как зимние морозы, — если кто-то из жрецов или сам достопочтенный Хайнтли Дортрас, будут вас спрашивать, как мы здесь живем, отвечайте, что все хорошо. Если кто-то из вас, поганцев, сболтнет лишнего, то до утра не доживет, вы меня знаете. Свободны, всем направляться в учебный класс.

Понятно, приехала проверка и мадам Эра замазывает глаза, такое было всего один раз, когда еще была жива жена Конрада Третьего, хоть и давно это было, но тот момент я не забыл. Больная и усталая женщина бродила как тень между нами, гладила мальчишек по голове, а некоторых девчонок целовала в висок. Угнетающая картинка, мне потом неделю кошмары снились, до тех пор, пока эта женщина не умерла. Тогда, даже мадам Эра загрустила, и краем уха, я слышал ее жалобы Матео, который в то время был ее постоянным любовником, что вот, такая щедрая покровительница умерла, жаль.

Нас запустили в учебный класс — аккуратный барак, который все время был на замке. Все расселись за партами, которые были нам малы, а Джузеппе, который исполнял обязанности учителя, раскидал на каждое место по куску дешевого пергамента, и в тишине, мы застыли в ожидании Хайнтли Дортраса. Прошло совсем немного времени и высокий гость прибыл. Выслушав доклад мадам Эры, он сразу же прошел в класс и остановился на середине барака, в том месте, где должен стоять учитель и делиться с учениками книжной премудростью.

Жрец, высокий мужчина средних лет, с окладистой седой бородой, молча, ни слова не говоря, медленно пошел вдоль рядов, при этом пристально всматриваясь в лицо каждого из нас. Его молчание подавляло и угнетало, но никто из нас и пикнуть не смел, все застыли как каменные изваяния. Когда Хайнтли Дортрас посмотрел на меня, то мне показалось, что сейчас, жрец узнает все мои самые сокровенные тайны, докопается до того, что мы совершили в эту ночь, и прикажет воспитателям запороть меня до смерти. Но, ничего этого не произошло и пройдя меж рядов, он вновь остановился в центре и густым басом запел поминальную молитву в честь умершего сегодня ночью герцога Конрада Третьего Штангордского.

Мы все встали и, по мере наших знаний, стали повторять за ним. Разумеется, молитву я не знал, и только открывал рот, пытаясь попасть в такт с другими. Так, простояли мы минут десять, жрец окончил поминовение, благословил нас, распрощался на выходе с мадам Эрой и отбыл.

До полудня продолжался наш отдых, а потом, случилось то, чего я все время ждал — в сопровождении стражников пришли городские мортусы, которые доставили уже начавшие пованивать тела Матео и Гильома. Не могу сказать, что кто-то горевал о наших воспитателях, не было такого. Вот разве что, мадам Эра, но она сожалела лишь о проверенных временем верных работниках, но никак не о людях. Их сгрузили возле нашего барака и, по иронии судьбы, хоронить их выпало мне, Звениславу и Курбату. Покидав тела воспитателей на строительные носилки, мы оттянули их к забору, вырыли две ямы и, скинув туда трупы, закопали. До вечера мы просидели в кустах, на импровизированном приютском кладбище, не столько перемывая косточки Матео и Гильому, сколько вспоминая тех, кто был похоронен с ними рядом.

— А я говорю, — доказывал свое Звенислав, — что здесь Вышата похоронен, которого балкой на стройке придавило.

— Нет, — Курбат был не так многословен, — то Дива, точно знаю, сам ее хоронил.

— А где тогда Вышата? — не успокаивался Звениславка.

— Он правее, где черемуха.

— Где черемуха, там Ясна, — мой друг поник головой, вспомнив свою сестру.

— Хватит, — прервал я их. — Здесь на одном месте по три-четыре человека схоронено. Сначала хоронили тех, кто в первую зиму от голода помер, потом через три года холода большие случились, опять всех тут же клали, а затем уже те, которые за остатние шесть лет представились.

Курбат пожал плечами и его горб забавно качнулся, смешно мне не было, но какую-то неловкость, я почувствовал. Горбун, который пока разговаривал, забывал о своем увечье, видимо, почуяв смену моего настроения, нахмурился и засобирался.

— Пойду я, — пробурчал он.

— Подожди, — остановил я Курбата.

Он исподлобья посмотрел на нас и спросил:

— Чего еще?

— Ты как, теперь всегда с нами или опять, сам по себе?

Горбун задумался, крепко так, серьезно, сосредоточенно, так из всех наших, только он умеет.

— До конца? — задал он вопрос.

— Да, — таким был мой ответ. — До самого последнего часа.

— Пусть будет так, — поддержал меня Звенислав.

— Тогда в полночь, на этом же месте, дело будет, — отозвался Курбат, улыбнулся, как и должно улыбаться четырнадцатилетнему парню, развернулся и направился во двор.

Чуть погодя, вслед за ним из кустов вышли и мы, потолкались по двору, никто нас никуда не гнал и, воспользовавшись этим, мы завалились спать. Если все будет как обычно, то этой ночью, нас ждут приключения.