Пришла весна. Снег согнало рано, но тепла не было, лес не просыпался от зимней спячки, по ночам почву прихватывало заморозками.

— Нехорошая нынче весна, племяш, — сокрушался дядя Юра, когда они с Женей шли в Успенское: старший — в мастерские, младший — в школу. — Как бы нам со своим обязательством в лужу не сесть.

Опасения дяди Юры не были зряшными. В поле выехали только 23 апреля, а в обычные вёсны к этому времени успевали отсеяться.

Телегин и его трактористы ходили хмурые, ругали погоду. Настроение взрослых передавалось ребятам. Женя Стрельцов по пустякам придирался к командирам постов.

Вся дружина добровольцев была разбита на посты: сколько деревень, столько и постов. Зимой в ателье заказали алые пилотки и зелёные нарукавные повязки. Шитьё — золотой колос на пилотках и слова «Патруль «Хлебное поле» на повязках — делали девочки. Мальчикам было поручено сколачивать дощатые щиты и писать на них надписи: «Берегите хлеб — богатство колхоза», «Раз по полю пройдёшь — килограмм хлеба украдёшь». Начальнику штаба Стрельцову не нравилось то одно, то другое. Один раз он даже отстранил от работы Колю Пономарёва, командира поста в Игнатовке, за то, что тот коряво написал буквы.

— Подумаешь, — сказал Пономарёв, — всё равно вороны грамоты не понимают.

— Ещё каркнешь — сниму с командиров! — пригрозил Женя.

Рассудительный Толя Башкин уговаривал приятеля:

— Не горячись, Стрелец. Надоело ждать, вот и балуются. Скорее бы сеять выезжали, что ли.

Наконец настал долгожданный день. Вся дружина под знаменем и с барабанами направилась в поле — на первую борозду. Пять мощных «дэтэшников», каждый с пятикорпусным плугом, выстроились в ряд, уступом влево, как танки перед атакой. Секретарь колхозного парткома произнёс речь. Он напутствовал трактористов на «битву за хлеб», а ребятам сказал: «Пройдёт немного времени, вы сядете за штурвалы тракторов и комбайнов, станете хозяевами самого большого наследства — вот этой земли. А пока…»

Секретарь парткома достал из кармана двое ножниц и вручил одни Телегину, другие Стрельцову. Бригадир и начальник патруля пошли к красной ленте, которая перегораживала путь тракторам. Ножницы взблеснули на солнце, лента упала на землю, и тотчас гулко ударили пять пускачей. Потом утробно заработали моторы, трактористы вскочили в кабины, опустили плуги, и машины тронулись. Девочки запели «Ой вы, кони, вы кони стальные…», мальчики подхватили, кричали что есть мочи, а ничего не было слышно: такой стоял гул.

У Николая Алексеевича Телегина осветилось лицо.

— Есть упоение в бою! А, Стрельцов?

— Есть, товарищ Телегин! Кровь из носу, а тридцать центнеров возьмём!

— Возьмём, брат. Вырвем у царь-природы.

Бригадир завёл мотоцикл и помчался на другие поля. Теперь ему не будет ни сна, ни отдыха, покуда не отсеется. Страда остаётся страдой и в машинный век.

Приказ пришлось сочинять на уроке, другого времени не было. Сочинил и велел Ведерниковой переписать красивым почерком и повесить в коридоре, чтобы все читали и исполняли. Приказ гласил:

«Поля засеяны!

Семена брошены в землю!

Из них вырастет стопудовый урожай!

Чья нога затопчет этот хлеб, тот будет преступником!

Бригада товарища Телегина может не выполнить обязательства и сядет в лужу!

Приказываю не допустить позора!

Всем постам завтра вкопать на дорогах и тропинках предупредительные щиты!»

Танька прочитала и говорит мне:

— Жень, зачем столько восклицательных знаков наставил? Лучше — точки. Восклицательный знак в конце предложения ставится… — и начала учить меня грамматике.

Я взбеленился:

— «Точка»! Вот ты и есть точка. Точка — это мямля, размазня. А нам надо железо, сталь! Поняла? И не учи меня грамматике. Грамматика тут не подходит. Раз хлеба касается, должно быть восклицание.

Ведерникову я живо привёл в повиновение. Только Анне Васильевне не мог доказать. Ей не понравилось про преступника и про лужу.

— Это лишнее, Стрельцов. И не совсем культурно.

Я начал возражать, но она сказала:

— К документу должно быть уважение. Сила приказа не в крикливости, а в убедительности.

Это правда. Сам не люблю, когда на меня кричат. Скажи спокойно и вежливо — сделаю, а начни кричать или грозить — упрусь как бык и ни с места. Пришлось «преступников» и «лужу» вычеркнуть. Всё равно приказ получился внушительный, и к концу занятий командиры доложили, что у них всё готово.

Назавтра было воскресенье. С утра я отправился на шестой пост — в Игнатовку. Командиром там Колька Пономарёв, а уполномоченным штаба был назначен Башкин.

Когда я пришёл на поле, ребята копали яму под столб. Место хорошее выбрали, со всех сторон видать, и как раз на тропинке. Тропинка шла от деревни пожнями и у поля обрывалась: тут её перепахали. Ни единого следочка на ниве ещё не было, но с часу на час надо было кого-нибудь ждать: пойдут либо в магазин, либо в контору.

Раньше я не задумывался, кто торит тропинки. Мне казалось, что они существовали всегда. Бывало, как рано ни встанешь, на рыбалку или ещё по каким делам, поглядишь — кто-то до тебя уже прошёл. И топаешь по готовому следу. Теперь мне интересно стало: кто первый. По готовому всё-таки идти не так совестно. Думаешь: другие прошли и тебе можно. А вот что первый думает, это интересно.

Вкопали мы столб, прибили щит с надписью и сели передохнуть. Башкин говорит:

— Маленько не додумали. Надо было столбы полосатыми покрасить. Красным и белым. Как на границе.

— Кто тебе на ерунду краски даст? Целый пуд краски надо, — сказал Пономарёв.

Башкин придрался к слову.

— Ага, наша работа — ерунда? Может, мы ошибку сделали, что тебя командиром поставили?

— Конечно, ерунда. Посмеются и будут ходить, как ходили.

— Ну, этого я не оставлю! Как представитель штаба, обязан вправить мозги нытику.

Башкин кинулся на Кольку, и они завозились, катаясь по траве. В это время от деревни показался дед Никита. В руке палочка, на плечах коромысло — чего-то в вёдрах несёт. Катит прямо по тропинке. Неужели дед будет первым, подумал я и велел всем притаиться.

— Моё доказательство идёт, — смеялся Пономарёв.

Тропинка вывела деда Никиту прямо на столб. Он, видать, очень удивился. Стал и читает: «Кто по полю пойдёт, килограмм хлеба украдёт». Я даже дыхание затаил: повернёт на дорогу или не повернёт? А дед потоптался, ушанку облезлую на глаза надвинул и… пошёл напрямик.

Пономарёв катался по траве и хохотал как сумасшедший.

— Полосатый… Как на границе… Ой, лихо мне!..

Башкин тигром кинулся вдогонку деду:

— Стой! Ни с места!

Мы всем постом обступили деда Никиту. Он опустил вёдра на землю, разогнулся, руки на тросточке сложил и говорит:

— Ай, молодцы, ребятушки! Горазд умные слова на доске написали. Наши батьки, бывало, крапивой нас драли, если в рожь забежим.

Мы не знали, что и сказать. Чудно, сам хлеб топчет и говорит, что это плохо. Мы, когда набедокурим, отпираемся, прикидываемся неразумными. А дед Никита сам себя бранит.

Мы спросили, зачем же он тогда не дорогой пошёл, а через поле.

— А вот скажите, ребятушки, как мне быть? Вчерась товарищ Ведерников приходил, председатель Совета. Велел молоко продавать. Сказывал, план трещит, в городах молока нехватка. А мы разве против, мы завсегда готовы продать. Куда его, молоко-то? Нам со старухой литра хватит.

— Дед Никита, — закричал с досадой Башкин, — мы тебе про поле говорим, а ты нам про молоко!

— Так и я же про поле. Хлеб топтать — худое дело. А где ж мне, старому, две версты лишку переть? Тропинку закроете, я и молоко не стану носить. Пущай колхоз подводу присылает.

— Нас это не касается, — встрял Пономарёв. — Мы за молоко не отвечаем.

Я остановил их:

— Погодите. Если в каждую деревню подводу назначать, тоже не прибыльно получится.

— Так, так, — поддакивает дед. — Не прибыльно, сынок. Народу мало, а деревень вон сколько!

— Ну, тогда пускай ходят, — заворчал Башкин. — Нечего столбы ставить.

Вижу, положение безвыходное. И дед Никита прав, и мы правы. И молоко продавать надо, и хлеб нельзя топтать. Ну, я всё-таки нашёл выход. Скомандовал взять вёдра и нести на завод.

Патрульные подхватили молоко и понесли на дорогу. Дед Никита поплёлся следом.

— Одному снесём, а на всю деревню нас разве хватит? — ворчал Пономарёв.

Я сам понимал, что не хватит. В Игнатовке двадцать дворов, с каждого по ведру понесут — двадцать вёдер, а когда коровы на траву выйдут, то и все сорок наберутся. А носят либо старики, либо которые с работы придут, усталые. На дорогу их и палкой не повернёшь.

— Пока никого не пускать! — приказал я. — До особого распоряжения. Молочный вопрос выясню в Совете.

И Женя Стрельцов, начальник штаба пионерского патруля, одетый по всей форме, направился в сельсовет выяснять «молочный вопрос».

Председатель сельсовета Ведерников сидел за столом и крутил диск телефона. В трубке часто пикало, отчего председатель сердился.

— Какой болтун висит на телефоне целых полчаса!.. А, Стрельцов! Жалоба, брат, на твою команду есть. Стариков обижаете.

Женя не решился идти к столу, присел на стул у двери.

— Нет, — сказал он председателю, — не обижаем. Мы вежливо не пускаем. А вот как с молоком быть, товарищ Ведерников?

— Вот именно: как быть с молоком? — Председатель кончил вертеть диск и повернулся к посетителю. — Ты, Стрельцов, парень с головой, понимаешь государственный интерес. Давай-ка посчитаем. В личном пользовании имеется 250 коров. По тысяче литров с каждой продать ничего не стоит. Двести пятьдесят тонн! Цифра, а! А закроете тропинки — половина отпадёт. Свиньям скормят. Разве это дело?

— Не дело, — согласился Женя. — Только денежки за молоко в свой карман кладут, а хлеб топчут колхозный. Я пришёл спросить, что делать?

Председатель сельсовета Иван Николаевич Ведерников насупился: он не любил упрямых посетителей, они отрывали от дела.

— Ишь ты какой учёный. «В свой карман»… Конечно, в свой, в чей же ещё? Но молоко-то государству идёт, народу. Ты, поди, в курсе, что район второй год валит план по молоку.

Женя не был в курсе «молочных проблем», он стоял на своём.

— Я не шибко учёный. Вот Пётр Иванович Горбачёв — учёный. Он нам толковал, сколько хлеба затоптали.

— Знаю, о чём Горбачёв может толковать. Для него выгода — бог. Молиться готов на выгоду. Вызвали бы твоего Горбачёва разок в район да сняли стружку за молоко, как с нас снимают… А, что тебе говорить, мало ты каши ел. В общем так: молоконосы пускай ходят, много не затопчут.

Женя даже привстал, так ему странно было слышать слова председателя.

— Ага, молоконосы пускай ходят, в магазин пускай ходят, в сельсовет пускай ходят… Я товарищу Телегину доложу, что вы дали такой приказ.

— Плохо ты воспитан, Стрельцов. Не умеешь со взрослыми разговаривать. Иди.

Не в духе был председатель сельсовета, потому и сказал так. А это ведь неправда, Женя разговаривал культурно и вежливо.

И вообще все кузьминские в этом отношении воспитанные ребята. Они, например, со взрослыми всегда первыми здороваются и не только со своими однодеревенцами, а со всеми, кто бы ни встретился. В клубе, когда случается кино смотреть, не лезут сломя голову вперёд, чтобы поскорее да получше места занять. Усядутся взрослые, а тогда уж ребята заходят.

Как-то в райцентре слёт пионеров был. Ветераны войны выступали, знатные колхозники, рабочие. Потом в летнем саду большой концерт показывали. Городские ребята живо скамейки позанимали, а пионеры Успенской школы стоят в сторонке, ждут своей очереди. Пожилой мужчина — орденов у него полная грудь — подошёл к нам и спрашивает:

— Что же вы такие несмелые? Наверно, из деревни?

— А что хорошего наперёд старших лезть, — сказал Толя Башкин.

— Вон в чём дело! — удивился ветеран, — Похвально, похвально…

Плохо, конечно, когда вежливость за несмелость принимают, но если настойчивость путают с невоспитанностью, тоже несладко. Не от безделья же явился в Совет Женя Стрельцов, не лично для себя просить чего-то пришёл, он пришёл как начальник штаба, то есть лицо официальное, а поэтому обязан быть настойчивым.

Женя не ушёл, остался сидеть, как и сидел. А чтобы не было скучно, принялся разглядывать плакаты на стене. На одном плакате говорилось, что при утечке газа надо звонить по «04», на другом сулили «Москвич», если купишь билет лотереи ДОСААФ, а на третьем…

Женя глазам не поверил, пока не прочитал подпись под фотографией: «Победитель в областном соревновании пастух-двухтысячник Н. С. Стрельцов».

На плакате были и другие портреты и целый столбец фамилий, но первым значился Женин отец. Против его фамилии стояла цифра «2085». Столько литров молока дала за лето каждая корова в стаде, которое он пасёт.

«Интересно, — думал Женя, — почему он дома не сказал, что на плакате напечатан? Может, не узнал себя? Он тут не очень похожий: в белой рубахе с галстуком, важный, будто начальник какой».

Между тем у Жениного отца важности и в помине нет. Он простой, обыкновенный человек. Сердиться совсем не умеет. Хотя иногда не мешало бы и построжить сына, у которого оценка по поведению частенько бывает сниженная.

Однажды пришёл Женя из школы и говорит:

— Пап, тебя учительница вызывает.

— Зачем?

— Ну там… ерунда одна… баловались.

— Так что, уши надрать? От этого ума не прибавится. Кабы ты понимал, что отца с матерью позоришь… Да где тебе понять.

Сказал, на том и кончилось. А Женя половину ночи не спал, постигал одно деревенское правило. В Кузьминках, когда хотят похвалить кого-нибудь, говорят: «Весь в отца». Как будто других слов не знают. А разве обязательно быть похожим на кого-то? Разве нельзя быть самому по себе?

Получается, что нельзя. Конечно, стать таким, как отец, неплохо. При встречах с ним шапку снимают, на собраниях в президиум выбирают, в деревне, если что скажет, все слушаются. Отчего такой почёт? Работает хорошо — только и всего. Так и все работают, в Кузьминках лодыря не найдёшь. А вот же говорят: «Все Стрельцовы в родителя». Это, значит, в деда. А деда Женя никогда не видел, он на войне погиб. Интересно получается, человека давно нет, а его все помнят, и мало того, что помнят, — сыновей и внуков по нему оценивают.

За одну ночь, конечно, Женя не постиг этой народной мудрости, но кое-что всё-таки понял, и с месяц поведение его было примерным. А потом забылся — и опять замечание в дневнике.

— Умнеешь, но медленно, — говорил отец. — В твои годы надо бы поскорей.

Такой вот у Жени отец, добрый и уважаемый человек, а по портрету этого не скажешь. На портрете он сильно важный. Наверно, плохой фотограф снимал.

Жене хотелось стащить плакат со стены. Ну зачем он тут повешен? Один товарищ Ведерников и любуется. Кто зайдёт по делу, тому не до плакатов, выяснил, что нужно, и пошёл. Плакаты надо вывешивать в людных местах, чтобы все читали и пример брали с победителей.

— Стрельцов, сядь-ка поближе. Серьёзный разговор есть.

Председателя Совета осенила какая-то мысль. Женя пересел от порога к столу.

— Вот кончишь ты в школу ходить. Что думаешь делать?

— Это когда совсем кончу?

— Не совсем, а нынче. Летом чего будешь делать? Собак по деревне гонять?

Нет, председатель сельсовета определённо не понимал, что перед ним не просто школьник, а командир целого отряда добровольных охранников хлеба. Стрельцов ему напомнил.

— У меня важное дело есть: хлебный патруль.

— Оставим игрушки для малолетних. Или для девчонок, вроде Таньки моей. Пускай забавляются. А ты парень взрослый, в шестой нынче пойдёшь, тринадцать годов тебе. Мы в таком возрасте на быках землю пахали. В Игнатовке один на мине подорвался. Вот, брат, какие времена были… Бери-ка вожжи в руки и айда с бидонами по деревням. За день не меньше трёх целковых заработаешь.

— Это чтобы я молоко собирал?

— Ну да. Посуди сам, в колхозе каждый человек на счету. Сейчас посевная, там — сенокос, уборка… Работника не вырвешь. Деды на пенсии, не хотят кости на телегах трясти. Берись, парень. Вся семья Стрельцовых в ударники выйдет. Отца вон на плакате напечатали, мать две группы телят взяла, в газете хвалили. Сын передовым молокосборщиком станет. Честь-то какая!

Что ни говорите, а умеет Иван Николаевич агитировать. Женя заколебался.

— А как же… патруль?

— Вот чудак человек, патруль делу не помеха. На тарантасе едешь — все поля видишь. И работа и контроль сразу.

Никуда не деться Жене Стрельцову от товарища Ведерникова. Нету у него доводов, чтобы отказаться. Но и соглашаться сразу не хотелось. Взрослые, когда им предлагают новую работу, всегда для виду поломаются. Женя попробовал увести разговор в сторону.

— Подарите плакат про пастухов.

— С полным моим удовольствием. Вчера получили. Свеженький.

Иван Николаевич встал из-за стола, снял плакат со стены, скатал в трубочку и вручил Жене. И вообще он сделался очень любезным.

— Значит, договорились, Стрельцов. Школу кончишь — сразу ко мне. Закрепим за тобой мерина, бричку — и кум королю, сват министру.

— До каникул целый месяц, я подумаю.

— Думай, но не передумывай. — Председатель Совета на прощание пожал Жене руку.

Большое дело — уважение! Стрельцов выходил из сельсовета с головокружением. Все Стрельцовы — ударники! В газетах пишут, на плакатах печатают… Ему представился собственный портрет: дорога, кругом хлеба высокие, на бричке бидоны блестят, а на бидонах он, передовой молокосборщик…

Размечтался Женя и позабыл, что вопроса-то не выяснил. Товарищ Ведерников против, чтобы молоконосов через поля не пускать, ему цифра по молоку нужна, тоже в ударники хочет выйти.

Непонятно это Жене. Везде говорят, что хлеба надо больше, что хлеб — всему голова, а у каждого своё на уме. У товарища Ведерникова все мысли о молоке, с него за молоко «стружку снимают». Дед Никита за деньгой гонится, по два ведра зараз носит. Тётки в магазин за селёдкой бегут, время считают, лишний километр не обойдут. Шофера — те вообще нахалы, каких свет не видывал, только и норовят напрямую да поскорей: у них зарплата с выработки. Каждый свою выгоду блюдёт, а до хлеба, выходит, никому дела нет.

Чем дальше шло время, тем больше портилось у Жени Стрельцова настроение. Командиры постов чуть не каждый день докладывали о новых тропинках и дорогах на полях. И главное — никого не поймать. Будто специально по ночам ходят, когда патруль спит.

И вот чаша переполнилась. Женя не выдержал. Случилось это в последний учебный день.

Проснулся я рано, сел на велосипед и покатил в школу кружной дорогой: решил на поля посмотреть. Только переехал мостик через Шешму, на траве свежий след увидел: кто-то на мотоцикле катил. Подумал, что рыбаки из города, весной они часто сетками по омутам шастают. Поехал по следу и скоро на краю озимого поля увидел знакомый «Урал», а за ним спиной ко мне стоял бригадир Телегин.

Было в его спине что-то не похожее на Телегина. Как будто потерял что и не может вспомнить, где и когда.

Я остановился сзади и тихо сказал:

— Здравствуйте, товарищ Телегин.

Он обернулся, поглядел на меня рассеянно и говорит:

— Здравствуй, товарищ Стрельцов, — и руку подал, крепкую, как железо.

Мои пальцы так и хрустнули. Я даже присел.

— Ну и жмёте вы!

— Привыкай, брат. Мужик крепким должен быть, никакой беде не поддаваться.

— А у вас беда?

— Беда, Стрельцов. Пропадает пшеница. Азота бы ей сейчас центнера три-четыре, а где взять? Дают с гулькин нос. А я не волшебник, не умею из ничего хлеб делать.

На мой взгляд, пшеница была как пшеница, ровная, зелёная, без проплешин, и я сказал:

— Пудов сто уродит.

— Сто пудов — это шестнадцать центнеров. Пустяк. «Мироновская» сорок должна давать.

— Ого!

— Что «ого»? Люди получают, а мы — хуже?

Я решил поделиться своими мыслями.

— Товарищ Телегин, может, у людей не ходят и не ездят по полям где попало? Я никак не могу понять, почему у нас такой… ну, беспорядок?

Он нахмурился и долго молчал. Потом спрашивает:

— Ты чего в такую рань катаешься?

— В объезд выехал.

— Ага, забота, значит, спать не даёт. Мне — тоже. Вот и ответ на вопрос. Понял?

Чего ж тут непонятного? Если бы у каждого была забота… А почему её нет?

Худо как-то на душе стало.

В школу я приехал злой. Тут ещё Башкин привязался, почему его не подождал. Привык, чтобы за ним заходили и с постели поднимали.

Потом на уроке русского языка гоняли меня по грамматике. Последний школьный день — это не занятия, а подчистки. У кого сомнительная оценка, того гоняют по всей программе. По мне было сомнение между тройкой и четвёркой. Хотели вытянуть на четвёрку, а я не вытянул и ещё больше распсиховался.

В таком настроении и пошёл на комитет комсомола. Штаб патруля вызвали с отчётом. Мне — первое слово.

— Расскажи, Стрельцов, о проделанной работе.

Ничего не могу сказать, хоть убейте. Заскочило что-то в голове, ни взад ни вперёд. Танька шепчет:

— Щиты на тропинках ставили… Объезды делали…

Ну чего подсказывает, без неё не знаю, что ли? «Щиты»… Доски зря портили. Ноль внимания на них.

— Что же ты, Стрельцов? — спрашивает Анна Васильевна. — Боевой парень — и растерялся.

Мне привиделась понурая спина Телегина.

— Не растерялся я, — говорю, — а дело это пустое. Лучше бы азота дали. Пшеница никудышная.

На комитете Тамара Зорина сидела, счетоводка, от колхозных комсомольцев. Она стала меня утешать:

— Напрасно так говоришь, Женечка. О патруле очень хорошо отзываются колхозники. И по посевам остерегаются ходить…

Никакого отчёта у меня не получилось. Другие что-то говорили, докладывали. Под конец нас даже похвалили. Но мне всё равно было худо.

После заседания на меня накинулись ребята. Особенно Башкин разошёлся, орёт на всю улицу:

— Снять Стрельцова с начальников! Проголосуем — и долой!

Танька Ведерникова — в защиту:

— Мальчики, не нападайте на Женьку. Он ещё не научился хорошо отчитываться.

Ах так! Не научился? Кричу:

— И снимайте! Вот вам хомут и дуга, я вам больше не слуга.

И пошёл. Иду и насвистываю: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…» Сзади шум, гам. Наплевать, хоть передеритесь!

Заявился в сельсовет и — к товарищу Ведерникову.

— Занятия кончились, давайте коня и бричку.

Председатель улыбается, руки потирает.

— Уважаю деловых людей, товарищ Стрельцов. — И сел писать записку: «Бригадиру кузьминской бригады. Выделите в распоряжение тов. Стрельцова Е. Н. …» Ну, и так далее.

На что мне патруль, если я теперь и Телегину и Ведерникову — то-ва-рищ! Играй, Башкин, на здоровье в игрушки. Они для малолетних придуманы. А я человек деловой…