В Ромейской империи солнце совсем не милосердно, и люди, палимые его лучами, не склонны к состраданию. А то христианское милосердие, что они выказывают иногда, всего лишь лицемерие. Человеку с Севера, Дажьбожьему внуку и служителю Велеса, здешнее солнце как вечная пытка...
Так говорил Козьма. Или примерно так, ибо меж словенским и русским языками "дистанция огромного размера". Многое в этом тёмном средневековье, не исключая плетения словес, порождаемых монахом, представлялось Алесю нелепым. Несуразным ему как атеисту казалось вечное противоборство двух религий, изо дня в день происходящее в душе его хозяина, и он не стал скрывать своё недоумение:
- Удивляешь меня! Как ты можешь сочетать в своей душе несочетаемое? Верить в Христа и языческих богов?
- Поведаю тебе о том, что было сегодня и в минувшие времена. А ты внимай моему слову да не перебивай меня.
Вряд ли возможно по-русски воссоздать красоту речи Козьмы. Алесь к этому и не стремился, когда скрипел пером по листам пергамента. А смысл слова монаха был таков:
День радовал Козьму, а точнее говоря, обещал утешенье изнывающей от жары физической плоти человека, именовавшим себя и только про себя Ведиславом. Судя по приметам, следовало ожидать благословенного дождя. Ведислав, искусный травник и целитель, известный в кварталах Константинополя под именем Козьмы, не чуждым для ромейского слуха, но выдававшим иноземное происхождение целителя, шёл пешком, возвращаясь в монастырь по давным-давно изведанному и хоженому пути, - местами каменистому, местами среди каштановых или оливковых рощиц, пастбищ, пшеничных полей, на которых в этот первый день иуния уже зрели хлеба, - ощущая как приятную его душе усталость после сбора трав, так и душистые запахи с созревающих к жатве нив, а Феодул, помощник келаря, назначенный игуменом "для сопровождения брата Козьмы" (а в действительности, для надзора за ним на время сбора лекарственных трав), ехал, покачиваясь в седле на монастырской кобыле, и, время от времени, снисходительно и с пренебрежением посматривал сверху на травника.
Поглядывая на быстро надвигающуюся грозовую тучу, Козьма иногда усмехался: он, можно сказать, давно научился "читать" мысли Феодула за долгие годы совместной службы в армии и монастыре.
Помощник келаря размышлял не иначе как о том, что сей травник и варвар-иноземец отличался многими странностями. Более всего травник возмущал стража тем, что всегда сторонился бесед с благочестивыми братьями. А в последнее время Козьма провёл незримую границу между братством и собой в пределах монастыря, приняв обет молчальника. Без благословения игумена! А ведь было время, когда этот варвар исправно нёс службу в конном отряде лекарей в армии Агеласта по западную сторону от Узкого моря. Даже жизнь спас Феодулу, до пострига носившего имя Ефтихия. Как же не вспоминать бешенного булгарина, который хотел добить его, поверженного кентарха Ефтихия! Что-то зычное в памятный миг крикнул лекарь-деспотат на поле битвы зверю-булгарину, и тот, неожиданно для кентарха, только пнул его сапожком и бросился в гущу ромеев, навстречу своей гибели; а лекарь, живо привязав порубленного кентарха-сотника к своей деревянной лесенке, водрузил лестницу с мычащим от боли кентархом на коня, вывез с поля боя, а позже заштопал ему раны, вылечил и, можно сказать, снова поставил на ноги. Хромота и ныне досаждала ему более других, полученных в бою увечий. Пришлось бывшему кентарху, уволенному из армии, вытесать себе из комля вяза палку для ходьбы, которую он иногда применял как дубинку. Феодул всегда носил её за спиной, вместо меча, если отправлялся куда-либо верхом. Его снисходительность к травнику объяснялась сочувствием, ибо травника Бог покарал за прегрешения и побег из армии, но Божья кара постигла и бывшего кентарха: когда после службы в армии и смерти отца он получил в наследство поместье с виноградником и женился, Бог не дал ему детей, а жена неожиданно рано умерла. Выплаты непомерно высоких налогов стали обременять его заботами. Ефтихий, осознав свои грехи и невозможность для себя, увечного и хромого, заниматься тяжким сельским трудом, продал земли с виноградником патрону Агеласту и решил принять постриг в монастыре. По рекомендации патрона, его монашеской обителью стал монастырь в непосредственной близи от дворца. Монахи нарекли незадачливого виноградаря новым именем. Жизнь в монастыре во многом была похожа на армию, и бывший кентарх и виноградарь благословлял Господа, вразумившего его. Став монахом, он ревностно исполнял службы и послушания, а благо монастырской жизни было очевидно: Феодул молил Господа ниспослать ему благодать и здоровье, простить злодеяния и грехи, совершенные им за время службы в армии. Заботы о винном погребе, определённые ему в послушание, не были в тягость, но, по настоятельной просьбе патрона, игумен часто поручал Феодулу надзор за травником, а приняв во внимание властолюбие бывшего кентарха, вменил ему более утомительную обязанность по изъятию недоимок с монастырских хозяйств, как в предместьях митрополии, так и в отдалённых владениях; и помощнику келаря приходилось часто объезжать принадлежащие монастырю эргастирии и иные наделы. Вспыльчивый характер, властный голос и могучее телосложение помогали ему успешно изымать недобор с недоимщиков, а игумен отпускал помощнику келаря такие мелкие прегрешения, как пристрастие к вину, и наставлял его молиться денно и нощно.
Каждый из монахов занимал определённое положение в сложной иерархии монастыря. Травник был странным исключением из иерархической структуры, единственным варваром и источником головной боли для игумена. Несмотря на богатые вознаграждения от пациентов, в избытке остававшиеся у травника после вычетов монастырю, он по-прежнему пребывал в монастыре под надзором как заключённый и раб Агеласта.
"Странный мой бывший сослуживец! Его, верно, с ног до головы осыпали золотыми номисмами. Он же ни на йоту не отступает и не желает ни в чём уступать игумену! Нет в этом варваре смиренности, и в этом его самый большой грех. Гордится своим знанием сей варвар. А, может, вовсе и не странный он, а хитрый! Ишь, прикидывается молчальником, а как придёт к Царскому портику, где книжные лавки, трещит как сорока" - так, по разумению Козьмы, думал о нём Феодул.
Травник взглянул на своего стража. Нет, пожалуй, его цербер вообще ни о чём не думал, а пребывал в состоянии блаженства после изрядной бутыли вина, выпитого в жилище монаха, смотрителя за наделом, на котором, с согласия игумена, выращивали столетник и иные ценные для врачевания травы.
* * *
Словно забыв о спутнике, целитель вновь вернулся к размышлениям, воспоминаниям и диалогам. Когда-то, ради забавы, он затеял внутренний диалог между монахом Кузьмой и волхвом Ведиславом. В уединении кельи эти диалоги двух культур и цивилизаций вошли в привычку. И ныне, в ожидании благодатного дождя, "оппоненты" вновь выдвигали свои аргументы:
"Посмотри на себя, Ведислав, убелённый ныне сединой на висках, лет десять и пять тому назад ты был молодым волхвом. Молодым, но не мудрым! Мне легко представить тебя в тот год, когда ладожские варяги, заявившие о своей власти, пришли на изборские земли за данью и поборами. Не следовало тебе выказывать свою власть над людьми. Смиренность и скромность суть украшения каждого человека!" --
"Тебе, Козьма, с гнилой христианской душой, не понять, что значат вольности для словен или кривичей! Мои кривичи, не платившие дотоле никому, да и всё моё селище, включая словен и поморян-кожевенников с выселок, - все восприняли моё слово, изгнали людей Трувора и не дали им дани. Я ещё юнаком впитал заветы волхвов-наставников; мне претила и претит мысль о всевластии и вседозволенности князей! Нарушает древнюю Правду любой князь-самозванец, будь он Рюрик, Трувор или Синеус - да ныне много их стало, самозванных, как на закате, так и на новых землях. По старой Правде любого князя, погрязшего в алчности, волхвы приносили в жертву Велесу. Им позволяли умереть с мечом в руке, без урона для чести в поединке с избранным князем. Увы, прошли те времена! Князья уже не внимают волхвам. На новых землях волхвы в Ладоге и Изборске словом и жертвами пытаются вернуть свою власть. Ни Рюрик, ни Трувор не желают слушать волхвов", --
"Мысль о том, что ты, пресветлый рус со славного острова Руяна, стал жертвой в борьбе между новыми князьями и волхвами, конечно, угнетает тебя. Но взгляни с другой стороны на князей: они же строят новое государство. На Руси уже есть Русская митрополия. Ежели ненавистный тебе Рюрик подчинит Киев, то он и его варяги станут оплотом и защитой народу против хазар и иных врагов. Ромеи ему помогут, а условия оказания всемерной помощи тебе известны", --
"Нет, Козьма, ваша христианская вера всего лишь одна из иудейских ересей; в ней нет здравого смысла; она служит империи; она - извращение человеческой мысли; а в сравнении с нашими ведами она ничтожна во всех смыслах; она, в конце концов, нацелена на воспитание рабов!" --
"А разве не твои соплеменники продали тебя в рабство?" --
"Варины - такие же русы, как и я, - не осмелились убить меня. В отместку они совершили набег - и полонили меня. Да, наряду с другим живым товаром, я был продан в холопство по прибытии ворогов в земли полян, а позднее - там же, на базаре Киева, - был перепродан как лекарь жидовину. Он-то и привёз меня к ромеям. У словен на закате нет рабства. Что горше рабства?! В армии был как раб. И ныне монахи следят за каждым шагом... Твои милосердные ромеи богатеют за счёт рабов", --
"Не желаешь быть рабом - беги. Тебя опять поймают и, как обещал патрон, сдерут кожу!" --
"А чего ещё ждать от лицемерных ромеев?.. Всё равно, сбегу! Ещё три-четыре листа надобно написать - и моя книга будет закончена. Этим летом должен уйти. Пора! Вести, что гости из Киева и словенских земель глаголят, уж больно тревожны. Агеласт, сукин сын, болен, и ему уже не встать. Как сдохнет, так и сбегу!"
Подобные диалоги были развлечением.
Но иногда мелькали в его сознании иные, безжалостные по отношению к себе мысли о том, что ненасытное желание нового знания, которое он находил в манускриптах и каждодневной практике целителя, превращает его в предателя самого себя и своих кровных родных; а воспоминание о своей неудачной попытке побега и понимание, что погоня, в случае его бегства, незамедлительно будет снова отправлена его патроном, совершенно отравляло существование.
Вспоминая свой путь, начавшийся не в день его полона, а гораздо ранее - в тот день, когда он покинул родной остров, Ведислав иногда горестно печалился из-за немыслимых преступлений, совершённых им как волхвом. Для волхвов Руяна он стал бывшим в день отъезда: волхвы, в отличие от прочих, не имеют права навсегда покидать Родину. Здравым смыслом волхвы не обделены и время от времени посещают Большую Землю, но невообразимо для принадлежащего к касте волхвов покинуть Руян безвозвратно. Убеждены они: те, кто уходят с острова, уходят навстречу собственной погибели.
Недолго он печалился: впечатления от плавания по Варяжскому морю вытеснили горестные чувства.
Его увлёк поток постоянных изменений, и обстоятельства заставляли преступать множество иных установлений и традиций, обязательных для волхвов. Он с усмешкой вспоминал, как содрогнулся при виде ножа из металла, который ему давным-давно пришлось впервые взять в руки. Не вправе волхв прикасаться к железу! Ритуальные ножи, коими волхвы отворяют кровь жертвам, всегда были из камня! Суеверия и предрассудки остались в прошлом. Остались лишь воспоминания о славных днях ученичества у наставника Велесвета. И неизбывное чувство утраты Родины...
В течение всех десяти лет, проведённых травником в монастыре, отношение к нему со стороны игумена никоим образом не изменилось, и Козьма постоянно ощущал пристальное наблюдение за собой. Не знали его братья в монастыре, что он их причисляет к убогим. Убогие, помимо всего прочего, были на редкость упёртыми. Бывшему волхву, любителю поплавать в море или реке, редко удавалось окунуться в волны столь близкого и изумительно тёплого Узкого моря. О каждом купании Козьмы сообщалось игумену. После почти каждого купания следовало ожидать покаянных речей стражей и доносов игумену. Убогие стражи каялись, игумен доводил себя до кипения, а согрешивший брат Козьма вынужден был выслушивать разные угрозы в свой адрес и соглашаться на наказания "за ублажение бренной плоти". Все наказания блёкли по сравнению с тем, что пришлось испытать и претерпеть травнику в самый первый месяц пребывания в монастыре.
В монастырь пойманного и битого кнутом лекаря привели в оковах.
А предыстория такова: лет двенадцать тому назад он излечил желудочную хворобу ромейского стратига фемы Фессалоники и был определён тем стратигом в отряд лекарей, что - на словах - означало свободу от рабства, в коем он до того момента пребывал. Несмотря на то, что после своего исцеления искусным славянином-травником, стратиг Агеласт выкупил Ведислава, заплатив после торга только пятьдесят номисм, и, проявив свою милость к нему, - в то далёкое время ещё мало сведущему в ромейском языке, - определил на службу в армию своей фемы; он же, после попытки лекаря бежать, приказал посечь его кнутом и распорядился передать наказанного под присмотр монахов в больницу при монастыре Святого Космы. Как ценного травника! Глухие стены этого монастыря высились в квартале по соседству с дворцом Агеласта. С другой стороны, если бы не стратиг, не миновать Ведиславу жестокой казни за побег из армии! Травник с дрожью в сердце вспоминал первые дни в монастыре, когда он, с прикованный к ноге кандальной цепью, днём и ночью лежал животом на соломке, брошенной ему на пол в келье; его спина, иссечённая кнутом, гноилась, а милосердие монахов проявлялось перед вечерней, когда кто-нибудь из них приносил кувшинчик с водой и глиняную миску с похлёбкой. Иногда про него забывали... Игумен не удостоил его своим посещением, но просил передать своё решение: в больницу варвара не допустит, но ежели варвар пройдёт инициацию и станет примерным христианином, то может и себя исцелить и к больным будет допущен как лекарь.
При крещении в монастыре Ведислава остригли и нарекли Космой; новокрещённый после водоосвещенья разжёг костёр в келье и очистил огнём и дымом свой дух и келью. Он стал именовать себя Козьмой, откликался только на изобретённое им же имя, и братьям пришлось привыкнуть к странно звучащему имени и уступить. Козьма и наименование монастыря произносил на свой лад, а вот в этом умыслили его гордыню, но покаяния от Козьмы так и не добились ни монах-наставник, ни игумен.
Нельзя сказать, что брат Козьма постоянно проявлял свою гордыню и неблагодарность. В монастыре он безвозмездно лечил братьев-монахов, уделяя особое внимание исцелению своих пожилых наставников, помогавших ему в овладении ромейским и древнегреческим языками. А настойчивость в вопросах поддержания порядка и санитарии лекарь проявлял не только в кельях больницы, но и в отношении всех помещений и дворовых хозяйств монастыря.
Милосердие к больным, а равно приём и лечение больных в монастыре зависели от обеспеченности или достатка пациентов. Так, некий купец-генуэзец, человек не из бедных, затребовал себе отдельную келью и в течение полугода пребывания в больнице, подружившись с Козьмой, ежедневно давал ему уроки латыни.
При посещении пациентов в городских кварталах, лекарь именовал себя "Козьмой из монастыря Святого Козьмы", а иногда менял место определения перед именами, и со временем в городе его стали называть не иначе, как "Святой Козьма". Его словенское имя давным-давно было забыто в монастыре.
Во дворец патрона, занимавшего весьма значительный и значимый в митрополии квартал, Козьма был вхож как домашний врач, и в то же время, до дверей пациентов его всегда сопровождал кто-нибудь из монахов, как к Агеласту, так и к многочисленным домочадцам патрона. На протяжении всех лет своего фактического рабства, Козьма не получил ни единого медного фолла за свои услуги ни от патрона, ни от его домочадцев. Но его патрон и представить не мог, что именно он откроет путь Козьме к известности и славе, когда рекомендовал и направил его как акушера и травника в дом эпарха, городского головы. Перед Козьмой стали открываться одна за другой двери в иных кварталах митрополии; количество его пациенток, несмотря на злые наветы женщин-повитух, многократно увеличилось. Высыпая номисмы в тайник, сооружённый им в своей келье и ни разу невскрытый, вероятно, благодаря его волховской волшбе, Козьма цинично усмехался: первые люди митрополии щедро оплачивали его услуги и, по существу, его путь к знанию.
Следовало бы раскрыть одно важное для травника обстоятельство, а для этого необходимо упомянуть о карьере его патрона. Бывший стратиг Агеласт, - некогда отозванный ко двору Базилевса после множества доносов и ряда военных стычек с Булгарией, с которой Базилевс стремился поддерживать мирные отношения ввиду угроз, нависших над империей со стороны арабов, - удивительно быстро восстановил доверие августа к себе, потерянное было за недолгое и, по августейшему мнению, неудачное в военном отношении командование армией фемы Фессалоники, а также, согласно доносов, из-за присвоения нескольких земельных наделов, на самом деле подаренных Агеласту богатыми землевладельцами в качестве откупа за сыновей, которых стратиг намеревался забрать в армию.
Агеласт как исполняющий обязанности синклитика в делах правосудия был включён в круг лиц, занятых пересмотром законодательства.
Благодаря снадобьям, сей синклитик на протяжении многих лет был здоров и деятелен. Базилевс Василий Македонянин, обладая атлетическим телосложением и изрядным здоровьем, вместе с тем, по совету Агеласта, принимал снадобья Козьмы-травника и с удивлением заметил их благотворное влияние. Агеласту он простил давнопрошедшие грехи и алчность, непозволительную для стратига фемы. Со временем Агеласт, уже пребывая в должности синклитика и уяснив для себя благородные помыслы отнюдь не багрянородного августа, взлетевшего на трон из крестьянской среды, стал выступать за снижение налогового бремени и милосердие к рабам.
Именно Агеласт предложил отпускать рабов на волю после смерти их хозяина при отсутствии завещания или при отсутствии имени раба в завещании. Козьма узнал об этом из уст спесивого патрона. Синклитик, вальяжно развалившийся на ложе, криво усмехнулся и добавил: "Ты был, есть и будешь рабом до моей смерти. Посмеешь бежать или отравить меня - и тебя казнят".
Базилевс благоволил Агеласту, а Козьму он повелел именовать "травником Базилевса Василия". Пергамент Базилевса и изрядное вознаграждение вызвали зависть в монастырской среде - и осложнили положение Козьмы. По велению Агеласта надзор за травником усилился. Более того, по приглашению игумена в монастырь Святого Космы от Климента Охридского из Булгарии прибыл брат Пётр как сведущий в словенском письме. Игумен подозревал, что своенравный Козьма излагает на пергаменте богохульные мысли. К удивлению игумена, брат Пётр, прочитавший листы, исписанные целителем, но ещё не сшитые в книгу, пришел в восторг не только от книги, написанной старым словенским письмом, но и от общения с братом Козьмой. Травнику он подарил лист пергамента с образцом письма, включавшего новые буквицы. А игумену заявил, что книга Козьмы - опричь врачевания, о травах токмо. И Богу угодна! Увы, брат Пётр не развеял подозрения игумена. Их беседа завершилась скандальным изгнанием брата Петра из пределов монастыря, ибо брат Пётр как приверженец арианства не сошёлся во взглядах с игуменом на природу Христа. Игумен пребольно стукнул посохом по голове брата Петра и кричал вослед убегающему монаху: "Все болгары и русы варвары и еретики!"
Своих успехов при дворе Базилевса Агеласт достигал благодаря угодливому поведению по отношению к всемогущему августу и восприятию придворной жизни как очередного поля битвы. Не пренебрегая личными интересами, сей синклитик находился постоянно в состоянии подозрительности к своему окружению. При каждой встрече с игуменом монастыря, Агеласт не забывал напомнить тому о строгом надзоре за лекарем Базилевса и неусыпном контроле со стороны монахов, коим вменялась служба сопровождать лекаря. С одной стороны, Агеласт сам же способствовал широкой известности Козьмы как травника и акушера, а с другой стороны, временами он вынужден был, сладко улыбаясь, выслушивать хвалебные отзывы о лекаре Козьме от других властных патронов митрополии. Наверное, он сожалел о вынужденном послаблении надзора за Козьмой, но уже не мог изменить что-либо в устоявшемся ходе событий и препятствовать хождениям лекаря во дворцы и знатные кварталы.
Ныне Агеласт заметно сдал и слёг, а Козьма вынужден был навещать вечно ворчащего патрона, если не каждый день, то через день.
Сбор трав, не столь уж частый, был отдыхом от строгого режима в монастыре и пребывания в городе. Константинополь как город, как средоточие всех мыслимых телесных болезней и извращений человеческого разума и духа Ведислав ненавидел. Его никоим образом не потрясло великолепие службы в Великом Храме, где он побывал вместе с Агеластом по высочайшему повелению Базилевса. Город, по мнению лекаря, был порождён отнюдь не христианскими помыслами Константина, а войнами, и ныне город был источником, питавшим войны, которые ромеи неустанно вели на своих границах. А в самой митрополии непрерывно шла бескровная, а иногда и кровавая война всех против всех, нищих против богатых, жителей окрестных селений против горожан, патронов мегаполиса со знатью из провинций, и каждый норовил перегрызть глотку другому.
От целителя, часто посещавшего своих пациентов, - среди которых, помимо его патрона, были и иные синклитики, вершившие правосудие, городской эпарх, эпопты и диикиты, взимающие налоги, и прочие носители римского достоинства, иначе говоря, власть имущие персоны, - не могло укрыться истинное положение дел: все они, не таясь, лихоимствовали, брали взятки, приношения и компенсировали в свою пользу любые послабления налогового бремени. Размышляя о ромеях как мастерах обмана, интриг и воровства, целитель изумлялся их недальновидности и пришел к выводу, что многие ромеи преуспевают в стремлении пожертвовать всем, даже своим будущим, ради желания ухватить и присвоить то, что рядом.
Но на поверхности волн этой ненависти к городу тонкой плёнкой плавала его любовь к книгам и манускриптам на папирусе или пергаменте, в изобилии имеющихся в Константинополе. Наряду с пустопорожними измышлениями богословов, которые, по мнению Ведислава, совершенно не стоили изведённых на них пергамента, книжные ряды у Царского портика были хранилищем редких и достойных его внимания книг...
* * *
Травник взглянул ещё раз на разомлевшего от вина стража. Феодул-бедолага стал жертвой алчности и потерял свое здоровье на армейской службе у стратига, прибиравшего в свое владение земли булгар, а затем стал жертвой непомерных налогов и взяток и потерял свой виноградник, когда продал его за символическую сумму, а ныне он - жертва послушаний игумена и христианских идей о спасении души. Жертвенность, изобретенная при христианстве, воистину, чудовищна и изощренна!
Великое построение христианского мира убогими людьми с их лицемерным милосердием и мечтой о царстве божьем было обречено. В этом Козьма был убеждён.
Каждое лето ладьи гостей из словенских земель приходили в Константинополь. Бывший волхв исхитрился несколько раз тайком от своих братьев, надзирающих за ним, передать им письма для Умилы, своей жены, с оплатой доставки в Изборский край, Вревку-селище. Ни одной весточки из дома он так и не получил. Одно время он обдумывал свой побег на этих ладьях, но жёсткий надзор со стороны игумена и монастырской братии был крепче тюремных стен, а досмотр ладей казался лекарю неодолимой преградой на пути к свободе. Патрон когда-то пригрозил ему лютой смертью в случае повторной попытки бегства, поэтому лекарь выжидал удобного случая, закаявшись предпринимать побег без верного расчёта. Имелась ещё одна веская и весомая причина, из-за которой он откладывал своё бегство: его книга, его многолетний труд о травах и способах исцеления. Год проходил за годом; Козьма, овладевший греческим языком, лечил базилевса, патрона, больных в больнице при монастыре и в кварталах митрополии, читал труды древних греков и александрийских врачей при свете плошки, едва освещавшей мрачную келью, вёл свои записи на дорогом пергаменте, скрывая самые сокровенные страницы книги в тайнике, и тешил себя воспоминаниями о родном Вревке-селище и жене-красавице Умиле.
В отличие от Феодула, он не питал пиетета к своему монастырю и не был настроен на жертвенность ради христианского царства, ибо сие царство, основанное на обмане и лицемерии, несло людям горе, страдание и вело прямиком в ад, создаваемый на земле.
* * *
P.S. Много позже Козьма поведал Алесю о тайных вскрытиях трупов и том, что никто из братьев не знал и даже не догадывался о деяниях целителя, совершаемых им время от времени. Невежественные ромеи, поощряя травничество, преследовали и казнили резателей. Пожалуй, продуманность действий спасала Козьму от разоблачения, которое привело бы его к быстрому исходу из мира живых.
* * *
За день целитель собрал большой объём трав, и теперь мешки, наполненные семенами мелансиона или чёрного тмина, - в тексте его книги названного 'чернушкой', - предназначенных для выжимки масла как лекарства от всех болезней, а также душицей, фенхелем, чабрецом, фенугрековой травой, которую он в своей книге именовал пажитником по-словенски, семенами кориандра и листьями кинзы, болтались спереди и сзади Феодула, ехавшего верхом. Целитель нёс два самых ценных мешка с сочными листьями столетника. Его страж, сомлевший от выпитого вина, не мешал размышлениям травника. Они возвращались в монастырь знакомым путем и уже прошли-проехали половину пути и огибали знакомую рощу, в которой обычно отдыхали и пили винцо, когда началась гроза.
Феодул возымел желание спрятаться от раскатов грома, молний и дождя. Он отчаянно озирался в поисках убежища от непогоды. Заметив огромный тополь поодаль от молодой рощицы, Феодул направил кобылу к одиноко стоящему дереву.
- Не ходи туда, Феодул! Под деревом опасно в грозу.
Целитель вроде бы уговорил стража. Тот спешился, допил вино, что ещё плескалось в бутыли, и высказал иноземцу свои думы:
- Кирие, элейсон! Вот чудо: немой заговорил! Помилуй, Господи! Тебя, Козьма, святым только согрешившие женщины называют. Думаю, ошибаются они. Не видят они твою варварскую душу. Не перечь мне и не вводи в грех: могу ведь и дубиной огреть. Не по дружбе, а по службе! Ты, Козьма, варвар. За весь день ни разу не помолился и не перекрестился.
И Феодул направился к огромному тополю, прихрамывая и опираясь на свою дубинку. Кобыла послушно шла за ним. Его мокрая ряса липла к телу. Когда он дошёл до дерева, грянул очередной громовой раскат. Кобыла, словно взбесившись, с перепугу мотнула головой, вырвала повод из руки монаха, скакнула в сторону. Это движение спасло её. Молния расщепила дерево и ударила в монаха, и Феодул, сражённый разрядом, мгновенно умер. Испуганная кобыла поскакала прочь. Её напугало последовавшее за молнией оглушительное громыханье.
Заворожено взирал травник на упавшего Феодула, и до его сознания дошла мысль, что его брата во Христе уже нельзя спасти: лицо монаха даже издали казалось совершенно почерневшим. Людей, поражённых Перуном, закапывали в землю на несколько дней, и это было единственным средством для их спасения. Но Феодулу с обугленным ликом уже не требовалось исцеление.
Пришлось побегать за кобылой. Та вздрагивала от каждого близкого громового раската и не желала возвращаться к поверженному молнией монаху. Склонившись над погибшим, травник внимательно вглядывался в почерневшее лицо монаха. С досадой на себя и испытывая христианское покаяние в душе, произнёс вслух:
- Ведь мог же остановить тебя, Феодул! Огрел бы дубиной - так простил бы. Эх, брате! Горе мыкал да верил, что божье лепо, а вражье нелепо! Одно утешение: вино согрело тебя перед смертью. Довезу тебя до твоей монашеской обители. Прости, что не удержал тебя от последнего шага.
Со сноровкой бывшего армейского санитара-лекаря, Ведислав водрузил тело монаха на кобылу и повёл её за собой на поводу. Молнии высвечивали дома и деревья. Раскатистый гром разрывал всё пространство над предместьями Константинополя. Ближе к полуночи травник, мокрый до последней нитки, добрался до монастыря и сообщил братьям о кончине Феодула, поражённого громом небесным. Игумен, соизволивший подняться, угрюмо выслушал рассказ о каре небесной и вымолвил:
- За грехи всем нам кара Господня! Трудно без Феодула придётся.
* * *
На вопрос об имени игумена, заданный Алесем, брат Козьма ответил:
- Зачем тебе знать имя убогого ничтожества? Таких здесь тысячи.