Не твоя ли душа, птичкой кирпичногрудой из травы посвистывая, дразнит лукавым оком? Тяжелеет август, соседи гремят посудой, с кухонь дачных тянет горячим яблочным соком. Я плохой садовник, мама, — дичают твои аллеи, ветви путаются — загустенье и запустенье. Эту срезать и ту пора бы, да нет — жалею корявую, полумертвую — вдруг растенье весной очнется, свирепым нальется медом, набрякнет цветами, ягодами, нагонит сладость, оплетется пчел ликующим хороводом, а мне — и радость. Твоей бы решимости, мама, — секатор на изготовку, вырезать лишнее — все на золу сгодится! Но всех приголублю — дохлый укроп, морковку, а сад в упадке — даже яблоко не родится. Не смотри так пристально, кирпичногрудая птица, — крестиком на воротах свою оставляю метку, чтобы Тот, Кому садом земным придется распорядиться, пожалел меня, как жалеют сухую ветку.

В разветвленном пространстве живучек, хвощей, плющей не таким линейным видится ход вещей — эликсиром жизни, бьющим из глубины, их воздушные плети, ползучие корни полным-полны. Отгулял мороз, опалив ветки сухим огнем, — выжег розовые кусты, прихватил яблони, но и в нем не нашлось управы на мелкий и цепкий сброд — свищет шквал живой сквозь запущенный огород. Сорнячок никчемный, ничейный, сам себе голова — голубым накрапом тронутая трава, примитив, наив, простодушный пустой глазок — но насосы стеблей качают подземный сок, но канатные мышцы вьются, напряжены, — в них гудит и бесится жадный угар весны. Никакого профиту с цепкости этих жил — ни стручка, ни яблочка — один только чистый пыл, закругленная длительность, чудный круговорот, где на месте время стоит, не сбавляя ход, и цветочные стрелки выбрасывает на ходу…

Помнишь дурочку Герду в таком волшебном саду? Там вовне, за оградой, — сырость, старость, зима, а внутри — веселая флора, зеленая кутерьма. Нет, бежит на север, спасать дружка от холодных чар! Я же — вектор обратный, ибо мир так фатально стар, что слукавит запросто, любезно укажет путь, но не даст никому, никого, никуда вернуть… Пусть холодная плоть его тянет последний срок — расступись у ног, изумрудной крови поток, подхватите меня — барвинок, вьюнок, бобы, я приму ваш вызов, свирепый азарт борьбы нежных тел со временем, страстную наготу и в суглинки оврагов ползучей травой врасту.

Нырну, утону — и никаких оваций! — пробью поверхностное натяжение, уйду под воду и в иных измерениях буду запросто обживаться, по-свойски подмигивая любопытствующему народу. Верткие рыбы, желтые, как синицы, обступят меня, лупоглазые, — о’кей, ребятки! Глупые осьминоги скосят любезные лица ко мне — мерси, соседи, но я в порядке! Я в полном порядке — меня не достанет буря, я сольюсь с придонным песком и сосущим илом, я найду себя в новой плоти и в новой шкуре — не в том обличье унылом, в котором столько лет провела у моря, честно заслуженных радостей ожидая, — и уже не жду, а в новом лучусь просторе, змея подводная — новая, гибкая, молодая.

Этот нордический твой прищур, злой и прямой, как удар поддых, не соблазняет небесных дур, резвых цесарочек молодых. Но зазвучишь как эсхилов хор — странница с выпрямленной спиной — ты для природных своих сестер, честно приперченных сединой. Кудри и копья — стальной отлив, возраст свободы, лихая смесь. Из-под спартанских твоих олив ужас могучий гремит, как жесть. Шквалом озоновым вздернут пух — морок словесный, узор пустой, — и, замирая, ликую вслух над шлемоблещущей красотой.

Черные водоросли распластываются по дну, напряженно ловя акустику дальнего шторма. Барражирует ласточка, брюхом брея волну, на морскую прогулку решившись в поисках корма. Над вскипающей памятью туча встает стеной, обломки кораблекрушения за спиной, не взлетай, подруга, останься, побудь со мной — эти медные пряди заслоняют вспухающий горизонт. Наливается бурей великий Понт, ветер ломает хлипкий парижский зонт и слоится в листах тетради. Мураши песка, несомого воздухом, бегут по ногам. Смылись пляжники, дельфины ушли к другим берегам, даже чаячий истончился гам — и лишь мы с тобою, с жизнью, висящей на волоске, с недоправленной рукописью в рюкзаке, увязая в береговом песке, рвем вдоль прибоя. А над скопищем мифов, рифов, устричных банок, колючих звезд однозначным подарком, исчерпывающим ответом вдруг встает из воды тройной семицветный мост и в сетчатку бьет сумасшедшим спектральным светом.

Новорусский глянец чужих надгробий и гламурных роз смоляные пятна… Из пространства призраков и подобий мне тебя уже не вернуть обратно. Не гляди доверчивой Эвридикой — каменеет глина, гордясь трофеем. Над холмом зеленым стою с гвоздикой рядом с горьким, оглохшим, седым Орфеем. Сколько слез ни вылей — все будет мелко, под лопаткой горит ледяное жало. …И душа твоя кладбищенской белкой мне легко дорогу перебежала.

В новом пейзаже звучишь, как в другом регистре. Перебой, пауза — белое солнце тлеет, робкая музыка выжидает, подобно искре, а потом огнем вызревает, выжигает пепел, смелеет и, взрываясь жарким ветром в разрушенной колоннаде, раскаляя лады ветхих дворцов и башен, насилует флейту Эола дивного звука ради, с которым сольешься — никакой уже мрак не страшен. Укрупняя масштабы того, что казалось малым, низводя золотой запас к нулевой отметке, красный тяжелый вал мчится по желтым скалам, пережевывая обломки, камни, живые ветки, и, зайдясь в пылающем выдохе пролетевшего суховея, утратив содранные лохмотья, безумная и нагая, я смотрю ему вслед и даже понять не смею, что эта музыка тоже моя — но совсем другая. ……………………………………………….. А потом визжит бриз в парусах песчаной фелуки, выдувает легкий мотив, без натуги скользящий в гору, и я, принимая флейту на вытянутые руки, посвящаю ее острокрылому богу — Хору.

Ты — человек, а я — растение (и мой намек не так уж мелок!) — таинственное средостение космических часов и стрелок. Круги годичные разложены по четвертушкам циферблата — живу, горю зеленой кожею, но знаю, что грядет расплата. И, холода угрюмой родины, как обморок, перемогая, не думаю о веснах пройденных, а жду, когда придет другая. Круг миновал — живая, новая, лишь чуть побитая морозом, стою, как дерево терновое, подставив ветви цветоносам. Вспять приникая к темной сладости таинственных корней крестьянства, упрямо взращиваю радости терпения и постоянства. О, терпкие приобретения, плодов осеннее паденье! Ты — человек, а я — растение. (Фатальное несовпаденье.)

ртутною тяжестью прожигая шелковый кокон земных кругов так и уйду как пришла нагая в черные недра без берегов вниз и вперед наугад мгновенно через проломы в земной коре кровью сквозь поры рудой по венам и успокоюсь в земном ядре чтобы окутавшись первородной плотью спрессованного огня стать наконец навсегда свободной там где давно уже ждут меня

Мудрая черепаха с душой летучей, ледяная глыба с кровью горячей — сращение странное — но и этот случай, если вдуматься, можно считать удачей. Какая выпала карта, какая карма — в небесной комбинаторике не бывает лишним никакой расклад. Нарастает жар мой — за концы одного луча держимся со Всевышним. Это все изнанка, дрожь, сердцевина плача, а снаружи панцирь, броня, костяная птица. Под щит ледяной отростки нежные прячу, коллапсируя, стягивая границы, выполняя честно поручение — чье, не знаю, за которое неизвестно кому ответим — усиливая преграды, крепости воздвигая, наращивая изоляцию между Тем и этим.