Книга Дины

Вассму Хербьерг

КНИГА ПЕРВАЯ

 

 

ГЛАВА 1

Я Дина. Я просыпаюсь от крика. Он звучит у меня в голове. Иногда он вгрызается в мое тело.

Образ Ертрюд вспорот, будто брюхо овцы. Лицо ее — крик, оттуда начинается все.

Все началось с того, что ленсман, вернувшись с осеннего тинга , привез с собой этого человека. Не кузнец, а находка! Из Трондхейма. Золотые руки!

Бендик мастерил что душа пожелает. Любой инструмент для любой работы.

Он сделал приспособление, которое крепилось над точилом, и через каждые десять оборотов камня из него на лезвие косы выливалось семь столовых ложек воды. Он ковал замки, которые сами спускали предохранитель, если их пытался открыть непосвященный. Ну а уж о плугах и сбруях и говорить нечего, они были отменной работы.

Прозвище у него было Сухощекий.

Обитатели усадьбы с первого дня решили, что оно как нельзя лучше подходит ему. У него было длинное худое лицо и живые темные глаза.

Дине только что стукнуло пять лет. Она вскинула на вошедшего светло-серые глаза, словно в чем-то хотела опередить его. Испугаться его она не испугалась. Но и признать не спешила.

Этот темноглазый человек, которого все приняли за цыгана, смотрел на жену ленсмана так, словно любовался дорогой вещью, которую только что приобрел. Ей это как будто даже нравилось.

Очень скоро ленсман попытался избавиться от кузнеца, сочтя, что тот слишком много себе позволяет.

Но Бендику покровительствовала добрая улыбка Ертрюд.

Он ковал свои хитрые замки к дверям и шкафам и приспособления для поливки точила. Последнее, что он сделал, — новые ручки к большому чану, в котором женщины варили щелочь и кипятили белье.

К ручкам он приладил особое устройство, благодаря которому большой чан легко наклонялся и щелочь из него выливалась постепенно. Устройство приводилось в действие с помощью особого рычага.

Теперь женщины без труда управлялись с этим опасным чаном. Благодаря изобретательности кузнеца он послушно опускался, наклонялся и опрокидывался.

Женщины уже не опасались, что их обварит паром или кипящей щелочью.

Однажды, незадолго до Рождества, Дина пошла с матерью в прачечную. В усадьбе была большая стирка. Стирали сразу четверо женщин, а работник таскал воду.

Ведра были покрыты ледяной коркой, в воде плавали кусочки льда. С веселым звоном вода выливалась из ведер в большие кадки у двери. Потом лед таял в чане, и пар, словно ночной туман, затягивал все помещение.

На прачках были одни рубахи, лифы они расстегнули. Голые ноги, деревянные башмаки, засученные рукава. Руки у них были красные, как ошпаренные молочные поросята. Прачки отжимали белье и колотили его вальками.

Сдвинутые на глаза платки скрывали их лица. По щекам и шее бежали ручейки пота. Они собирались в единый поток между грудями и исчезали под сырой одеждой, устремляясь к неведомому.

Пока фру Ертрюд давала распоряжения одной из прачек, Дине захотелось рассмотреть устройство, которое все так хвалили.

Чан уже кипел. В запахе щелочи было что-то вечное и надежное, как в запахе отхожих ведер, что стояли в коридоре теплыми летними утрами.

Дина схватилась за рычаг обеими ручками. Ей хотелось только потрогать его.

Ертрюд сразу увидела опасность и бросилась к дочери.

Дина не знала, что прачки, берясь за рычаг, обматывали его мешковиной. Она обожглась и отдернула руки.

Но рычаг уже стронулся с места и переместился на два деления.

Для Ертрюд это оказалось роковым.

Из чана вылилось ровно столько щелочи, сколько и должно было вылиться при этом наклоне. Ни больше ни меньше. Потом чан выпрямился. И продолжал кипеть дальше.

Струя щелочи с безукоризненной точностью выплеснулась на лицо и на грудь Ертрюд. Оттуда кипящие реки устремились по всему телу.

Женщины бросились к ней. Стянули с нее платье.

Дина оказалась в самом центре сумятицы и пара. Она видела, как вслед за пропитанным щелочью платьем с Ертрюд слезают кожа и живая плоть.

Однако половина лица у Ертрюд не пострадала. Словно было очень важно, чтобы Господь Бог узнал ее, когда она предстанет перед Ним.

Дина кричала:

— Мама! Мама!

Но никто не отвечал ей. Ертрюд сама кричала.

Пятно красной, обваренной плоти росло на глазах по мере того, как с Ертрюд стягивали одежду, за которой тянулась и кожа. Вот уже оно закрыло ее целиком. Кто-то ведро за ведром лил на нее ледяную воду.

В конце концов Ертрюд опустилась на грубый деревянный пол, и больше уже никто не решался помочь ей. К ней нельзя было прикоснуться — кожи на ней уже не осталось.

Голова Ертрюд треснула, и трещина становилась все больше и больше. Крик летел, словно нож, пущенный в цель. И поражал всех.

Кто-то увел Дину из прачечной. Но крик разносился по всей усадьбе. От него звенели стекла. И ломкие ледяные кристаллы в снежных сугробах. Вместе с густым дымом он поднимался из печных труб. Фьорд замер и слушал.

На востоке небо прорезала слабая розовая полоска, словно на зимнее небо тоже плеснули щелочью.

Дину увезли к соседям, где все с изумлением разглядывали ее. Будто искали щель, через которую можно проникнуть внутрь.

Одна из служанок принялась с ней сюсюкать и кормила ее медом прямо из кринки. Дина объелась, и ее вырвало тут же на кухне. Служанка брезгливо подтерла пол. Ее гнев испуганным сорочонком стрекотал под матицей.

Три дня дочь ленсмана жила с людьми, которых раньше никогда не видела. И которые относились к ней словно к существу из иного мира.

Время от времени она засыпала, утомленная этими любопытными взглядами.

Наконец работник ленсмана приехал за ней на санях. Дину укутали в овчину и увезли домой.

В усадьбе ленсмана было тихо.

Позже, сидя под столом в людской, забытая всеми, Дина узнала, что Ертрюд кричала еще целые сутки, потом она решилась ума и наконец преставилась. С одной половины лица у нее сошла вся кожа. С правой руки, с шеи и с живота — тоже.

Дина не совсем понимала, что значит «решиться ума», зато очень хорошо знала, что такое «ум».

Его Ертрюд никогда не теряла, это Дина знала твердо. Ертрюд сохраняла его всегда, особенно когда бушевал отец.

«Ум от Бога». «Человек все получает от Бога». «Священное Писание — слово Божье». «Библия — великий дар Божий». Все это она каждый день слышала от Ертрюд.

С ее смертью еще можно было бы примириться. Но забыть ее крик и вид обваренной плоти, с которой сошла кожа, было куда труднее.

Ведь животные тоже умирали. В усадьбе у ленсмана то и дело появлялись новые коровы, овцы и лошади. Они были так похожи на своих предшественников, что как будто и не менялись год от года.

Но Ертрюд не вернулась.

Дина долго хранила в памяти ее образ, похожий на вспоротое брюхо овцы.

Дина была не по возрасту крупной. И сильной. У нее хватило сил, чтобы стать причиной гибели Ертрюд. Но их было недостаточно, чтобы справиться с тем, чему свидетельницей она оказалась.

Люди легко пользовались словами. Точно лили масло в разбушевавшиеся волны. В их действительности слова были. В Дининой — их не было. Ее самой там не было.

Ленсман запретил все разговоры о «том случае». И все-таки они велись. Работники и служанки пользовались своим неотъемлемым правом шушукаться о запретном. Главное — шепотом. Когда дети засыпали ангельским сном, взрослые как будто уже не несли за них никакой ответственности.

Говорили, что с тех пор Сухощекий больше уже не мастерил своих хитроумных устройств. С первым же попутным судном он уехал на юг, в Трондхейм, забрав все свои злосчастные инструменты. Но молва опередила его. Молва о кузнеце, что мастерит смертоносные приспособления. Говорили, будто он даже тронулся от этого. И стал опасным для окружающих.

Ленсман велел сровнять с землей и кузницу, и прачечную вместе с печью.

Четверо работников разбирали строения. Четверо других на тележках возили обломки на старый каменный мол, защищавший пристань. Мол стал длиннее на целый локоть.

Когда же земля оттаяла, ее засеяли травой. А потом на этом месте густо разросся малинник.

Летом ленсман с Иаковом Грёнэльвом на его карбасе ушел в Берген и оставался там до осеннего тинга.

Так и получилось, что за девять месяцев, с того дня как Ертрюд по вине Дины обварилась щелочью и до возвращения ленсмана с тинга, Дина ни разу не разговаривала с отцом.

Когда ленсман вернулся домой, служанка доложила ему, что Дина вообще перестала говорить.

Ленсман увидел настоящую дикарку. С бегающими глазами, неприбранными волосами и босую, хотя по ночам уже давно стояли заморозки.

Когда ей хотелось есть, она хватала что-нибудь на кухне и жевала на ходу. Днем она забавлялась, бросая камни в людей, которые приходили в усадьбу.

И ясное дело, получала за это оплеухи.

Дина на свой лад повелевала людьми. Стоило ей бросить камень, и они тут же бежали к ней.

Бывало, что днем она спала по несколько часов кряду. В конюшне. В кормушках для сена. Лошади привыкли к ней и осторожно объедали сено вокруг спящей Дины. Или толкали ее мягкими мордами, вытаскивая сено из-под нее.

Когда ленсман сошел на берег, в лице у Дины не дрогнул ни один мускул. Она сидела на камне и болтала длинными ногами.

Ногти на ногах у нее были невероятной длины, грязь под ними въелась в кожу.

Служанки жаловались, что с нею не было никакого сладу. Дина не выносила воды. Она поднимала крик и убегала, и даже двое взрослых парней не могли удержать ее. Она никогда не входила в кухню, если на большой черной плите что-нибудь кипело.

Обе служанки, которые постоянно работали в усадьбе, оправдывали друг друга. Дел у них и так выше головы. Найти помощницу невозможно. Где тут еще смотреть за этой дикаркой, лишившейся матери.

Дина была такая грязная, что ленсман не знал, как к ней подступиться. Через несколько дней он поборол свое отвращение. И попытался обнять это вонючее, непокорное создание, чтобы договориться с ним и вернуть ему христианский вид. Но ленсману пришлось отказаться от своих намерений.

К тому же он все время видел перед собой свою несчастную Ертрюд. Ее обваренное тело. Слышал безумный крик.

Красивая немецкая кукла с фарфоровой головкой так и осталась лежать там, куда он ее положил. На обеденном столе. До тех пор пока служанке не понадобилось накрыть стол к обеду. Она спросила, что делать с куклой.

— А кто его знает! — буркнула другая. — Положи к Дине в комнату.

Через некоторое время работник нашел куклу среди нечистот. Она была изуродована до неузнаваемости. И все-таки эта находка принесла облегчение. Ведь куклу искали уже несколько недель. Ленсман спрашивал у Дины, где кукла, но не получал ответа, и все решили, что кукла пропала. Подозревать в пропаже могли каждого.

Когда кукла нашлась, ленсман призвал Дину к себе и строго спросил, каким образом кукла могла угодить в нечистоты.

Дина пожала плечами и хотела уйти.

Ее наказали. Первый раз Дина узнала, что это такое. Отец положил ее на колено и отшлепал. И эта проклятая, испорченная девка укусила его за руку, как собачонка!

Однако наказание пошло Дине на пользу. С тех пор она всегда смотрела людям в глаза. Словно сразу хотела понять, будут ли ее бить.

После этого случая Дина не скоро получила от ленсмана новый подарок. Через много лет по просьбе господина Лорка ей подарили виолончель.

Но у Дины была маленькая, переливающаяся перламутром раковинка величиной с ноготь. Она хранила ее в коробке из-под табака, которую прятала в старый футляр для бритвенных принадлежностей.

Каждый вечер она доставала свою раковинку и показывала ее Ертрюд, которая сидела отвернув лицо, чтобы скрыть от Дины, как оно изуродовано.

Однажды эта раковинка сверкнула у Дины перед глазами, когда она бродила по отмели во время отлива.

Раковинка была испещрена тонкими розовыми бороздками, которые сходились в одну точку, с нижней стороны на ней были слабые пятнышки. И она меняла цвет в зависимости от времени года.

При свете лампы раковинка почти не переливалась. Зато днем, у окна, она сверкала на ладони у Дины, словно маленькая звездочка. Прозрачная и светлая.

Пуговка с небесного плаща Ертрюд, брошенная ею Дине на землю!

Что толку тосковать по Ертрюд? Нельзя тосковать по тому, кто ушел отсюда по твоей же вине.

Никто не говорил Дине, что это она привела в действие устройство на чане. Но все это знали. В том числе и ленсман. Он сидел в курительной комнате, словно сошел с одного из старинных портретов, что висели в доме. Большой, грузный, насупленный. Лицо у него было непроницаемое. Он не разговаривал с Диной. Не видел ее.

Дину поселили у одного из арендаторов по соседству. Усадьба называлась Хелле. Детей у арендатора было много, зато всего остального не хватало. Там были рады принять ребенка, за которого платили деньги.

А ленсман платил щедро. Деньгами, мукой, освобождением от некоторых повинностей.

Надеялись, что там Дина снова научится говорить. Что ей пойдет на пользу общество других детей. А главное, она не будет каждый Божий день напоминать ленсману о страшном конце бедной Ертрюд.

Обитатели Хелле один за другим пытались сблизиться с Диной. Но она жила в чужом мире.

Она относилась к ним как к березам перед домом или как к овцам, что паслись поблизости. Они были всего лишь частицей окружавшей ее невеселой природы. Не больше.

В конце концов от Дины все отступились и занялись своими делами. Она вошла в их будни как домашнее животное, которое требовало определенного ухода, а во всем остальном предоставлено самому себе.

Дина не стремилась сблизиться с ними и пресекала любую попытку подружиться с ней. Если к ней обращались, она не отвечала.

Когда ей исполнилось десять, пастор имел беседу с ленсманом. Он призвал ленсмана забрать дочь домой, дабы она жила в условиях, подобающих ее положению. Ей следует дать приличное воспитание, она должна приобрести необходимые навыки — так считал пастор.

Ленсман опустил голову и буркнул, что уже думал об этом.

И Дину, опять же на санях, привезли обратно домой. По-прежнему немую, но немного округлившуюся. Одета она была чисто и аккуратно.

К Дине пригласили домашнего учителя. Звали его господин Лорк, о кончине Ертрюд он не знал ничего.

Господин Лорк прервал занятия музыкой в Христиании, чтобы навестить на севере своего умиравшего отца. Когда же отец умер, денег на возвращение в столицу у господина Лорка не осталось.

Он учил Дину считать и писать.

Учебником Дине служила Библия с витиеватыми буквами, которая принадлежала Ертрюд. Палец Дины скользил по строчкам, словно крысолов, увлекающий за собой буквы.

Господин Лорк привез с собой старую виолончель, завернутую в потертый плед. Надежные руки вынесли виолончель на берег, словно большого ребенка.

Господин Лорк тут же настроил виолончель и сыграл без нот несколько простых псалмов.

Дома были одни служанки. Потом они рассказывали всем, кто был готов слушать, подробности этой сцены.

Не успел господин Лорк заиграть, как глаза у Дины закатились, и всем показалось, что она вот-вот упадет без чувств. По лицу потекли слезы, она с такой силой тянула себя за пальцы, что суставы хрустели в такт музыке.

Когда Лорк заметил, как музыка действует на девочку, он испугался и перестал играть.

И тут произошло чудо.

— Еще! Играй еще! — крикнула Дина.

Слова вернулись в ее действительность. Дина могла произносить их. Они слушались ее. Она вернулась в действительность!

Господин Лорк научил Дину азам игры. Поначалу пальцы у нее были слишком малы. Но она быстро росла. Вскоре она овладела виолончелью уже настолько, что господин Лорк осмелился предложить ленсману приобрести для дочери виолончель.

— А зачем, скажите, девочке виолончель? Пусть лучше учится вышивать!

Домашний учитель, с виду тщедушный и робкий, но в душе непреклонный как скала, скромно объяснил, что не может научить Дину вышивать. Но зато он может научить ее играть на виолончели.

Так в доме появилась виолончель, стоившая ленсману немало талеров.

Ленсман велел поставить виолончель в гостиной, ему хотелось, чтобы все гости в восторге всплескивали руками и восхищались редким инструментом.

Но Дина была настроена иначе. Виолончель будет стоять у нее в комнате на втором этаже! Первые дни она упрямо относила виолончель к себе, если по распоряжению ленсмана виолончель ставили в гостиной.

Через несколько дней ленсман устал от этой борьбы. И между отцом и дочерью был заключен безмолвный уговор. Если к ленсману приезжали высокопоставленные гости, виолончель приносили в гостиную. Дину извлекали из конюшни, мыли, надевали на нее широкую юбку, лиф, и она должна была играть псалмы.

Господин Лорк сидел как на иголках и крутил усы. Где ему было знать, что он единственный из присутствовавших, сколько бы их ни было, в состоянии уловить небольшие погрешности в игре Дины.

Дина быстро почувствовала, что их с господином Лорком объединяет нечто общее, — они считали себя ответственными за недостатки друг друга. Со временем это стало для нее утешением.

Когда на склоненную голову господина Лорка обрушивался гнев ленсмана за то, что Дина после трех лет занятий не может бегло прочесть ничего, кроме Библии Ертрюд, Дина открывала дверь своей комнаты, ставила виолончель между ногами и играла любимые псалмы ленсмана. Это действовало безотказно.

Считать же она научилась так быстро, что приводила в замешательство приказчика в лавке, сосчитав в уме раньше, чем он успевал записать цифры. Но за это ее никто не хвалил. Кроме господина Лорка.

Всякий раз когда Дина читала ленсману вслух катехизис, ему казалось, что она обвиняет его в недобросовестном исполнении служебных обязанностей.

Слова, которые Дина не могла прочесть, она придумывала на ходу — текст порой менялся до неузнаваемости, зато становился куда более выразительным.

Служанки и работники кусали губы, не смея взглянуть друг на друга, чтобы не разразиться безудержным хохотом.

А ее способность к цифрам! Ведь это же противоестественно для девочки! Будь у нее младший брат, вот кому бы пристало учить цифры, ворчал ленсман дрогнувшим голосом. И, пошатываясь, покидал комнату. Все знали, что жена ленсмана была беременна, когда обварилась щелочью.

Это был единственный и косвенный упрек, который Дина слышала от отца.

В Фагернессете была старинная фисгармония. Она стояла в гостиной. На ней красовались всякие вазочки и безделушки.

Фисгармония была так плоха, что господин Лорк решительно отказался учить Дину играть на ней. Он осторожно намекнул ленсману, что в доме, который посещает столько важных людей со всех уголков страны и даже из-за границы, необходимо иметь пианино. Оно бы так украсило гостиную!

А главное — оно стояло бы там волей-неволей. И таким образом, ленсман одержал бы верх над Диной, упрямо уносившей виолончель к себе в комнату.

Прибыло черное английское пианино. Торжественно, не без труда, его освободили от стружки и мешковины и вынули из большого деревянного ящика.

Господин Лорк настроил его, потом он поддернул блестевшие на коленях брюки и осторожно уселся на солидный крутящийся табурет.

Если господин Лорк что-то и мог, так это играть на пианино.

Он начал играть Бетховена. «Аппассионату». Его глаза летали, как выпущенные на свободу голуби.

Дина сидела в кресле рядом с пианино, болтая ногами. Когда первые звуки сонаты наполнили комнату, она глубоко вздохнула и рот у нее открылся.

Лицо ее напоминало реку, вышедшую из берегов. Громкие аккорды швырнули ее на пол.

Ленсман приказал прервать игру. Дину отправили в ее комнату. Ей уже двенадцать, и она должна понимать, что подобное поведение неприлично.

Первое время господин Лорк не осмеливался приближаться к пианино. Невзирая на мольбы и угрозы Дины.

Но однажды ленсман уехал на тинг на целую неделю. И тогда господин Лорк, несмотря на горячее майское солнце, закрыл в гостиной все окна и двери.

Потом опять поддернул брюки и осторожно сел к инструменту.

Некоторое время его пальцы неподвижно лежали на клавишах, потом нежно, с любовью пробежали по ним.

В глубине души господин Лорк надеялся, что реакция Дины на «Аппассионату» не повторится. И на этот раз выбрал Шопена — «Вальс» и «Тарантеллу».

Но что бы он ни выбрал из своего репертуара, результат был тот же: Дина рыдала в голос.

Так продолжалось всю неделю. К возвращению ленсмана глаза у нее были такие, что ей было лучше не встречаться с отцом. Дина пожаловалась на плохое самочувствие и ушла к себе. Она знала, что отец не придет к ней в комнату. Он панически боялся заразы. Говорил, что он унаследовал этот страх от своей покойной матушки. И не скрывал его.

Тогда господин Лорк составил план. И однажды после обеда изложил его ленсману, когда они вдвоем сидели в гостиной. Ленсман рассказывал учителю о тинге.

Как досадно получилось с этим дорогим инструментом! На нем никто не играет. Не думает ли ленсман, что Дина со временем перестанет плакать? Ей надо привыкнуть слушать музыку. Лорк знал, как приучали к музыке одну собаку, долго и терпеливо. Первый месяц она страшно выла. Это было совершенно невыносимо. Но постепенно привыкла. И стала даже засыпать под музыку. Правда, при ней играли на скрипке, но тем не менее…

В конце концов ленсман признался Лорку, что не переносит слез. Особенно после того, как его жена так трагически ушла из жизни. Она кричала целые сутки, пока смерть не положила конец ее страданиям. С тех пор он совершенно не выносит слез.

Тогда-то господин Лорк и узнал о том, что Дина, повернув рычаг, можно сказать, собственноручно опрокинула на свою несчастную мать чан с кипящей щелочью.

Господин Лорк не привык выслушивать откровения и не знал, что сказать. Три года он прожил в этом доме, не подозревая, что учит дикого волчонка.

Его замутило от подробностей, которые ему поведал ленсман. Но он обладал безошибочным слухом музыканта, позволявшим ему отличать истинное искусство от ложной сентиментальности.

Чуткое сердце господина Лорка кое-что уловило из этого рассказа. Он понял, что ленсман по-своему уже справился с этой трагедией. Несмотря на внешнюю скорбь.

Господин Лорк набрался храбрости и очень мягко сказал ленсману, что все-таки жаль, если никто не будет играть на этом замечательном инструменте. Ведь можно учить Дину музыке в отсутствие отца…

Когда ленсман рассказал учителю свою историю, откашлялся и выкурил еще одну трубку, они пришли к соглашению.

После этого разговора господин Лорк совершил долгую прогулку. Он шел вдоль берега. Из снега торчали блеклые сухие стебли, над головой летали бездомные морские птицы.

И все время господин Лорк видел перед собой ожесточенное лицо Дины. Вот она сосредоточенно и быстро считает в уме, вот безудержно рыдает, слушая, как он играет на пианино.

Вообще господин Лорк собирался летом уехать в Копенгаген, чтобы продолжить занятия музыкой. За те годы, что он жил у ленсмана, ему удалось скопить немного денег. Но он остался. Усохший молодой человек. С поредевшими волосами и увядшим лицом — ему не было еще тридцати.

По-своему это тоже было призвание.

Дина продолжала говорить. Сперва только с господином Лорком. Но потом и с другими.

Научилась играть на пианино. По нотам господина Лорка. Сперва песенки и различные упражнения. Потом псалмы и нетрудные классические пьесы.

Господин Лорк придавал нотам очень большое значение. Он написал в Трондхейм, Христианию и Копенгаген с просьбой прислать ноты для начинающих. Так он возобновил отношения со своими старыми друзьями-музыкантами.

Дина научилась играть и слушать музыку, она уже не выла волком. И дом ленсмана приобрел славу музыкального дома. Гости слушали в гостиной игру на виолончели и пианино. И пили пунш. Все было в высшей степени пристойно и красиво. Ленсман был очень доволен.

Господин Лорк с его быстрой, хитрой улыбкой, замкнутый и скучный, несмотря на потертое платье и невзрачную внешность, получил статус артиста.

Господин Лорк рассказывал Дине много интересного о далеком мире. А также всевозможные истории о магии музыки.

Однажды, когда они плыли на лодке по неподвижной глади фьорда, он рассказал ей сказку о морском привидении, которое обещало парню научить его играть на феле . Он будет играть так красиво, что принцесса заплачет и выйдет за него замуж.

Вот как он будет играть! Но в награду оно потребовало свежего мяса.

Привидение сдержало слово. Парень научился играть на феле, он мог играть, даже не снимая рукавиц. Тогда он вспомнил, что у него нет мяса. Не зная, что делать, он бросил привидению в море обглоданную кость.

— И чем же все кончилось? — с любопытством спросила Дина.

— Зря он пытался обмануть привидение! Днем и ночью оно пело ему одну и ту же песню:

Ты мне бросил кость пустую,

А теперь играй впустую!

— Что это значит?

— Он играл виртуозно, но его игра не тронула принцессу, и она не захотела выйти за него замуж.

— Почему же? Ведь он был виртуоз.

— Одно дело — виртуозно играть по нотам, другое — трогать сердца людей своим искусством. У музыки, как и у человека, есть душа. Нужно уметь услышать ее…

— Ты умеешь! — твердо сказала Дина.

— Спасибо! — Господин Лорк поклонился ей, словно раскланивался в концертном зале перед принцессой, сидевшей в первом ряду.

Для Дины господин Лорк был незаменим. Чуть что, она обращалась только к нему. И при ней никто не осмеливался смеяться над ним.

Он научился сносить даже ее бурные ласки и объятия. Просто стоял неподвижно, опустив руки. Его глаза напоминали паутину на кустах, в которой блестят капли дождя.

Дине было довольно и этого.

Господин Лорк привел Дину на могилу Ертрюд. На ней росли красивые цветы. Камни, которые окаймляли могилу, заросли мхом.

И там господин Лорк тихим голосом объяснил Дине то, о чем она даже не спрашивала.

Нет, Ертрюд не таит на нее зла. Она живет на небесах и радуется, что ее больше не касаются страдания и горе этого мира.

Все на свете предопределено заранее. Люди лишь инструменты в жизни друг друга. Некоторые совершают поступки, ужасные с точки зрения людей, однако и в них можно усмотреть промысел Божий.

Глаза у Дины остекленели, ей как будто даже пришло в голову, что она вознесла Ертрюд. Освободила ее! Сделала то, что никто другой не посмел и не захотел бы сделать! Отправила ее прямо в Царство Небесное. Где не было ни горя, ни нерадивых слуг, ни детей. И в благодарность Ертрюд дарит ей этот благоуханный шиповник и незабудки.

Увидев Динино лицо, господин Лорк поспешил сменить тему разговора. Он начал сбивчиво рассказывать ей о цветах.

В то лето, когда Дине стукнуло тринадцать, ленсман вернулся из Бергена с красиво подстриженной бородой и новой женой.

Он показывал ее всем с такой гордостью, будто она была произведением его рук.

Уже через неделю «эта новая» расположилась в комнате Ертрюд. Обитатели усадьбы и соседи сочли, что это несколько преждевременно.

Двум служанкам было приказано вынести все вещи покойной и вымыть комнату. Все эти годы она стояла запертой. Словно сундук, про который забыли, потому что к нему не было ключа.

Бедняжке Ертрюд комната больше не нужна. Это понимали все. И между тем… Не так бы следовало все это сделать…

Поползли всякие разговоры. Говорили, будто в последнее время ленсман был так падок до женщин, что служанки не задерживались подолгу у него в усадьбе. Если, конечно, хотели соблюсти себя. Впрочем, не настолько все было и худо, чтобы появление Дагни кого-то обрадовало.

Дагни была настоящая бергенская дама. Тонкая как спица, со взбитыми волосами и в трех нижних юбках, надетых одна на другую. Всем бы радоваться новой хозяйке, но не все шло так гладко.

Первое, что новая жена ленсмана увидела у него в доме, была самодельная гипсовая маска.

Дина потрудилась на славу. Она надела маску и белые одежды, чтобы поразить отца.

Маску она изготовила под руководством господина Лорка. С него она и была снята, но не удалась. Получилось лицо мертвеца. Скорее гротескное, чем смешное.

Ленсман захохотал, увидев Дину в этой маске, а Дагни схватилась за сердце.

С первого дня Дина и Дагни вступили в холодную, непримиримую войну друг с другом. Ленсману в этой войне была отведена роль посредника, если в отношениях между этими двумя женщинами вообще требовался посредник.

Я Дина. Ертрюд бросила мне пуговку со своего плаща. Раньше ей не нравилось, что я хожу с черными ногтями. Теперь она больше не вспоминает про это.

Господин Лорк говорит, что считать быстро в уме — это талант. Он мне диктует числа, а я их складываю. Или вычитаю. Или множу. Господин Лорк считает на бумажке. Потом он втягивает воздух сквозь зубы и говорит: prima! Рriта! [5] . Потом мы с ним играем на виолончели или на пианино. Мы больше уже не читаем катехизис или «Домашний проповедник».

Крик Ертрюд разорвал зимние ночи на крохотные лоскутки, и они несутся мимо моего окна. Особенно перед Рождеством. Обычно она ходит в войлочных чулках, так что я не слышу, где она. Ертрюд выбросили из ее комнаты.

Вынесли все картины. Освободили комод. Книги перенесли ко мне. В лунном свете они сходят с полок, а потом возвращаются обратно. Края переплета у черной Книги Ертрюд мягкие и немного загнуты внутрь. В ней много сказок. Я беру увеличительное стекло Ертрюд и собираю слова. Они текут через мою голову, как вода. Меня начинает мучить жажда. Но я не знаю, чего они хотят от меня.

Ертрюд выселили окончательно. Над усадьбой кругами парит орел. Они его боятся. Но это всего лишь Ертрюд. Они этого не понимают.

 

ГЛАВА 2

— Фома, почему лошади спят стоя? — спросила однажды Дина.

Она смотрела сбоку на плотного невысокого парня. Никого, кроме них, в конюшне не было.

Фома был сыном того самого арендатора, у которого несколько лет жила Дина. Теперь он был уже достаточно взрослый, чтобы работать у ленсмана за деньги да еще отрабатывать повинность семьи за аренду.

Он подбросил в кормушку сена и опустил руки.

— Лошади всегда спят стоя, — твердо сказал он.

— Значит, они и спят стоя и не спят тоже стоя, — заметила Дина со своей вывернутой логикой и наступила на кучу теплого навоза, что лежал в стойле; навоз, как жирные черви, вылез у нее между пальцами.

— Твоя правда. — Фома сдался.

— Не знаешь?

— Чепуха все это! — Фома сплюнул и наморщил лоб.

— Ты знаешь, что я обварила свою мать и она умерла? — в упор спросила Дина, не спуская с него глаз.

Фома замер. Он не смел даже засунуть руки в карманы. Наконец кивнул, словно на исповеди.

— Теперь ты тоже должен спать стоя! — распорядилась Дина, на губах у нее играла странная усмешка — так больше не улыбался никто.

— Почему? — оторопел он.

— Я рассказала о матери лошадям. А они спят стоя! Теперь и ты это знаешь. Значит, и ты должен спать стоя! Кроме лошадей, я никому об этом не говорила.

Она повернулась на грязной пятке и выбежала из конюшни.

Было лето.

В ту же ночь Фома проснулся оттого, что кто-то вошел к нему в каморку. Он думал, что это работник, ходивший за скотиной, который собирался ловить сайду, да, видно, передумал.

Неожиданно, тяжело дыша, над ним наклонилась Дина. Она с укоризной смотрела на него. Глаза у нее были широко открыты. Серые, как начищенный свинец при лунном свете. Слишком тяжелые для ее головы. Вот-вот они скатятся к нему на постель.

— Обманщик! — злобно проговорила она и сдернула с него одеяло. — Ты должен был спать стоя!

Взгляд ее упал на его голое тело, Фома невольно прикрылся руками.

— Ты какой-то странный! — решила Дина, сбросила одеяло на пол и начала подробно разглядывать его тело.

Со смущенным смешком Фома пытался помешать ей, протянул руку за своими штанами, что висели на спинке кровати. И тут же вскочил, сам не понимая, что делает. Но Дина уже исчезла. Да и была ли она здесь? Была. Ее запах еще витал в каморке. От нее пахло мокрым ягненком.

Фома не забыл тот случай. Иногда он просыпался среди ночи, ему мерещилось, что рядом с его постелью стоит Дина. Но он никогда не был в этом уверен.

Конечно, он мог бы запирать дверь на задвижку, но другие работники могли заподозрить недоброе. От кого это он запирается?..

Фоме стало казаться, что лошади с недоверием поглядывают на него, когда он задает им корм. Не раз, когда они брали у него из рук хлеб, обнажая желтые зубы, ему казалось, что они смеются над ним.

Дина первая увидела его наготу. После этого все для него переменилось.

Он начал потихоньку ходить к озеру за леском. Думал, что она там купается. Однажды в жару он видел ее с мокрыми волосами.

Светлыми летними вечерами в конюшне ему чудилось, будто в сене что-то шуршит.

Он мог бы поклясться, что кто-то шевелится в кустах, когда он сам купается в озере вечером после работы.

Как-то вечером Фома осмелел. Дрожа от волнения и холода, он вылез из воды и пошел к камню, на котором лежала его одежда. Он не бежал, как обычно, прикрываясь руками, а шел не спеша. И он нарочно оставил свои вещи подальше от воды. Точно хотел, чтобы его увидели.

Фому обдало жаром, когда он заметил, что в кустах действительно кто-то прячется. Там что-то мелькнуло. Светлое платье? Фома боялся даже смотреть по сторонам. Дрожащими руками он натянул на себя одежду.

Все лето Дина жила в его крови. Ею были пронизаны все его мысли. Она владела им как своенравная река.

Я Дина. Я не люблю малину. Ее собирают в кустах за амбаром, там, где стояла прачечная. Продираться через малину хуже, чем через крапиву.

Ертрюд стоит посреди озера, где плавают водяные лилии. Я иду к ней. Тогда она исчезает. Я наглоталась воды и тут же обнаружила, что Ертрюд поддерживает меня и я плыву. Теперь я просто вхожу в озеро или в море и плыву, потому что она меня держит. А Фома не плавает. Его никто не держит.

Не прошло и месяца с тех пор, как Дагни стала женой ленсмана, а талия у нее уже заметно округлилась.

Кухарка считала, что ленсман не пожалел пороху. Доверенным лицам она высказала надежду, что, поистратив основательно свой порох, ленсман оставит служанок в покое. И ей не придется без конца искать новую прислугу.

Ленсман повеселел. Они с Дагни прогуливались в лесу за усадьбой, он высоко нес зонтик над ее головой. Слишком высоко. Она жаловалась, что он не защищает ее от солнца и что березовые ветви рвут шелк.

Дина строила козни. Причем весьма изобретательно.

Случалось, дверь в комнату Дагни оказывалась запертой, а ключа нигде не было. Через некоторое время его находили в запертой комнате.

Дина незаметно пробиралась в комнату, когда Дагни была занята внизу, запирала дверь, оставив ключ в замке с внутренней стороны, и выбиралась из комнаты через окно.

Качнувшись несколько раз, словно маятник на старинных часах, она находила опору для ног среди веток березы, что росла под окном.

Фоме приходилось приносить стремянку и проникать в комнату, чтобы отпереть дверь.

Подозрение всегда падало на Дину.

Высокий, обиженный голос Дагни сыпал над усадьбой как зимний снег.

Но Дина молчала. Она смотрела в возмущенные глаза отца и молчала.

Он таскал ее за волосы, тряс за плечи.

Она отнекивалась с таким исступлением, что на губах у нее выступала пена. И ленсман отпускал ее. До другого раза.

Случалось, исчезала книга Дагни или ее рукоделие. Весь дом поднимали на ноги, чтобы искать пропавшие вещи. Напрасно.

А через день или два книга или рукоделие оказывались на своем месте.

Если Дина говорила, что в момент пропажи была с Фомой или с молоденькой помощницей кухарки, те всегда покрывали ее. Лгали, сами не зная, почему лгут. Фома — потому, что Дина однажды сорвала с него одеяло и увидела его наготу. И потому, что с тех пор он не мог погасить вспыхнувший в нем огонь. Фома безотчетно понимал, что, не поддержав Дину, навсегда потеряет надежду когда-нибудь его погасить.

Что же касается помощницы кухарки, то у длинноногой высокой Дины была тяжелая рука и горячий нрав, и, хоть она никогда и пальцем не тронула девушку, та все-таки боялась ее.

Дагни родила сына. И если свадьбу они сыграли в Бергене тихо и незаметно, то крестины ребенка отмечались по-королевски.

Столы на кухне и в буфетной были заполнены серебряными кувшинами и подсвечниками, вязаными салфетками и дорожками, приборами, тарелками и подобными вещами.

Служанки не знали, куда ставить блюда с едой, — неужто на пол?

Ребенок, которого окрестили Оскаром, часто плакал. Этого ленсман не предусмотрел. Он не выносил плача.

Но Дагни всегда была красива и нарядна, а с тех пор как у нее появилась нянька, она заметно подобрела. Наряды для себя и детские вещи она выписывала из Бергена.

Поначалу ленсман не мелочился и ни в чем ей не отказывал. Но поток приходивших ей посылок не иссякал, и ленсман стал выражать беспокойство. Он напомнил Дагни, что их материальное положение в настоящее время не так хорошо, как хотелось бы. Он еще ничего не получил за рыбу, которую отправил в Берген.

Дагни разразилась рыданиями. Оскар тоже заплакал. И когда из Трондхейма пришла очередная посылка, ленсман вздохнул и на несколько часов уединился в своем кабинете.

Однако вечером он вышел оттуда с просветленным лицом и в отличном расположении духа. Это могли засвидетельствовать все, кто находился в доме, — из комнаты покойной фру Ертрюд доносился недвусмысленный ритмичный скрип.

— Могли бы подождать, пока мы не уйдем спать, — презрительно проворчала одна из служанок.

Теперь ленсман признавал только одну женщину, оставив в покое все остальные юбки. Это всех устраивало. А некоторые даже с удовольствием слушали выразительные звуки, доносившиеся сверху.

Во времена покойницы Ертрюд такое было бы немыслимо. Она же была ангелом. Святой. Никому и в голову не пришло бы, что она может так развлекаться с пылким ленсманом. Хотя девчонку они все-таки зачали… Эту несчастную Дину, повинную в столь тяжком грехе. Вот уж чьей судьбе не позавидуешь, бедняжка!

Женщины не отказывали себе в удовольствии посудачить о достоинствах покойницы Ертрюд. Шепотом, конечно. Однако достаточно громко, чтобы это достигало ушей Дагни. Но не ленсмана.

Они расхваливали Ертрюд на все лады. Ее гордую осанку. Светлую улыбку, тонкую талию. Повторяли ее слова.

Стоило Дагни появиться в дверях, все замолкали. Словно кто-то задувал свечу. Однако их слова успевали достигнуть цели.

Со всех сторон Дагни окружали портреты Ертрюд. Месяц за месяцем. Один из них улыбался ей с бархатных обоев над деревянными панелями в гостиной. Другой серьезно взирал с площадки лестницы. Третий стоял на письменном столе ленсмана.

Однажды Дагни не выдержала. Она собственноручно сняла портреты со стен, сложила в старую наволочку и спрятала в сундук, где хранились вещи из комнаты Ертрюд.

Дина застала ее, когда она снимала последний портрет. Сразу запахло так, будто разлили кислоту.

Она ходила за Дагни по пятам. На чердак, куда Дагни поднялась, чтобы взять из шкафа наволочку. В темный угол, где стоял сундук Ертрюд. Дагни делала вид, что не замечает ее.

Обе не сказали ни слова.

Обед был закончен.

Ленсман уютно расположился в вольтеровском кресле, обитом зеленым плюшем, так и не заметив, что портреты Ертрюд исчезли.

Тогда Дина перешла в наступление.

Она была предводителем, чьи войска прорвали вражеские укрепления. Вместо знамени она держала в руках старую наволочку с ее гремящим содержимым.

— Что там у тебя? — с плохо скрываемым раздражением спросил ленсман.

— Хочу повесить портреты обратно. — Дина выразительно взглянула на Дагни. И начала вытаскивать из наволочки портрет за портретом.

— Зачем ты их сняла? — сердито спросил он.

— Я их не снимала. Я хочу их повесить!

Воцарилась мертвая тишина. В доме затихли все шаги, ибо они стали не громче мышиного шороха в кладовке с едой.

Наконец Дагни вмешалась в разговор, потому что ленсман заметил, что Дина не спускает с нее глаз.

— Их сняла я! — с вызовом сказала Дагни.

— Зачем же?

Ленсман не собирался быть резким. Но что-то в Дагни раздражало его.

Он свято верил в одно неписаное правило, гласившее, что с прислугой и с женщинами следует говорить как с умными собаками. А если это не поможет, так ведь собаку можно и на цепь посадить. С ними можно говорить и как с умной лошадью, то есть не повышая голоса, а, напротив, снизив его на целую октаву.

Все равно он будет слышен по всей комнате.

К сожалению, ленсману редко удавалось следовать этому правилу. Не удалось и на сей раз.

— Я не намерена ничего объяснять! — отрезала Дагни.

Ленсман уловил в ее голосе лай раздразненной собаки и приказал Дине выйти из комнаты.

Дина разложила портреты у ног ленсмана, взяла наволочку и ушла, хлопнув дверью.

На другое утро портреты висели на своих местах.

Дагни лежала в постели с головной болью, так что маленький Оскар весь день был внизу на попечении прислуги.

Ленсман устал от постоянных столкновений между дочерью и женой. Душа его рвалась из дому. Он мечтал пройтись вдоль побережья на карбасе с казенкой — несколько человек команды, трубка да водка. И ловил себя на желании, чтобы его дочь оказалась где-нибудь подальше. Замужем. Но ей было всего пятнадцать.

Он не возлагал на будущее больших надежд. Не потому, что Дина была некрасива. Как раз нет. Она была не по годам высокая, сильная. Сообразительная.

Но в ней была необузданность, способная оттолкнуть любого мужчину, искавшего себе жену.

И тем не менее ленсман был одержим этой мыслью. И где бы ни встретил холостяка, первым делом думал: а не подойдет ли он для Дины?

Со временем Дагни наскучила роль ленсманши, матери и мачехи. Она стала поговаривать, что хочет съездить в Берген, чтобы навестить «свой круг», как она выражалась. Тогда ленсман понял, что ему следует действовать, причем быстро и решительно.

Он хотел отправить Дину в школу, в Тромсё. Но не мог уговорить ни одну знакомую семью принять ее к себе. Ему отказывали под всякими благовидными предлогами — от чахотки до переезда. А для того чтобы жить самостоятельно, Дина была еще слишком молода.

Ленсман с обидой думал обо всех, кому в свое время оказал ту или иную услугу. Видно, они давно позабыли об этом. Он жаловался на судьбу каждому, кто был готов его слушать.

Однажды Дагни раздраженно сказала ему, что «этакую девицу» в свой дом не примет никто.

Что? Дочь ленсмана Холма — «этакая девица»? От ярости и оскорбленной гордости у него на губах выступила пена. А много ли найдется женщин, которые умеют играть на виолончели? А кто в округе лучше Дины ездит верхом? Кто из приказчиков считает в уме быстрей, чем она? Какие у нее недостатки?

Да никаких, кроме того, что она своенравная, злобная и что с ней вообще невозможно ладить.

Дагни швырнула в лицо ленсману этот приговор и крепко прижала к себе сына, который захныкал, испугавшись ссоры.

— А кто должен был заменить ей мать? — спросил ленсман. Лицо у него пылало.

— Во всяком случае, не я! — отчеканила Дагни, посадила ребенка у ног ленсмана и подбоченилась.

Ленсман ушел. Из гостиной. Из дому. Он спустился по широкой парадной лестнице и через всю усадьбу направился к своим любимым морским пакгаузам.

Как он тосковал по мягкой, обходительной Ертрюд, по ее прохладным рукам, которые гладили его лоб! После смерти Ертрюд ее холодное ангелоподобное спокойствие стало как будто еще ощутимей.

Там, на берегу, в сгущавшихся сумерках ленсман молил покойную Ертрюд забрать свою дочь к себе — он с ней сладить не в силах. Нет, нет, он вовсе не желает девочке смерти, но ему так хотелось бы, чтобы она вела себя пристойно.

— Попробуй поговори с ней! — умолял он Ертрюд.

Высморкавшись в носовой платок с монограммой, он закурил трубку и тяжело опустился на бочку.

Зазвонил колокол, призывавший к обеду, ленсман почувствовал, что ему хочется есть. Но все же не спешил.

Никто не смел приступить к еде, пока ленсман не займет своего места во главе стола, если только он не был в отъезде… Таков был закон.

Дина вообще не явилась к столу. Она сидела на старой березе за амбаром. Отсюда она, как коршун, следила за тем, что происходит дома. Сюда долетал каждый звук.

Ее же никто не видел.

На вершине дерева развевалось голубое вязанье Дагни. Вывернутое, растрепанное, с дырками в тех местах, где спустились петли.

Спицы были воткнуты в сорочье гнездо, что лепилось под стрехой амбара. Они блестели и сверкали на солнце.

 

ГЛАВА 3

Иаков Грёнэльв из Рейнснеса был близким другом ленсмана. Зимой они вместе ходили на охоту, летом уплывали в Берген.

Больше двадцати лет назад Иаков приехал сюда из Трондхейма, чтобы помочь вдове из Рейнснеса управляться с ее судами.

Рейнснес уже тогда был одним из самых богатых торговых местечек в округе. У вдовы было два хороших карбаса.

Вскоре после приезда Иаков перебрался в залу на втором этаже. Ингеборг вышла замуж за своего молодого шкипера.

И сделала хороший выбор. Иаков Грёнэльв оказался смышленым молодым человеком. Женившись на Ингеборг, он ходатайствовал о разрешении открыть постоялый двор. И получил его, к зависти некоторых.

Об Ингеборг Грёнэльв ходило много историй. Да и о фру Карен, матери Иакова, тоже. Женщины в Рейнснесе всегда были ярче мужчин. И помнили их дольше, чем мужчин, даже спустя несколько поколений.

Любого приезжего в Рейнснесе тут же сажали за стол, к какому бы сословию он ни принадлежал.

Если у женщин Рейнснеса и был какой недостаток, так разве тот, что они рожали не ежегодно. Зато они долго оставались моложавыми и кожа у них была гладкая и румяная.

Казалось, юго-западный ветер и безбрежное западное море смывают с них все морщины и старость. Но что-то, верно, было и в самом Рейнснесе. Там редко случались наследники. Он постоянно переходил во владение к другому роду.

Иаков Грёнэльв был человек работящий, но и погулять был не прочь. Он успел многое повидать и принес с собой дыхание большого мира. Женившись на Ингеборг, которая была на пятнадцать лет старше, он женился и на ее состоянии. И приумножил его.

Ингеборг было за сорок, когда в Рейнснесе появился Иаков, и потому никто не думал, что у них может родиться наследник.

Однако все просчитались.

Ингеборг, которая с прежним мужем была бесплодной, вдруг понесла.

Точь-в-точь как Сарра из Ветхого Завета. Ингеборг понесла уже в преклонном возрасте. Ей было за сорок, когда она родила сына. Его назвали Юханом в память об отце Иакова.

Фру Карен, мать Иакова, приехала из Трондхейма, чтобы посмотреть на внука. Вскоре она отправила в Трондхейм работника за своими книжными шкафами, качалкой и осталась в Рейнснесе.

Она оказалась самой уживчивой свекровью, какие только бывают на свете. Господство женщин в Рейнснесе вступило в новый период. Мягкий и благодатный для всех. Слуги и работники исправно трудились в мире и согласии. Работать в Рейнснесе почиталось у всех за счастье. У Ингеборг было два приемных сына, с которыми могли бы возникнуть трудности после ее нового замужества. Однако оба они были уже взрослые и сами зарабатывали себе на хлеб. Старший, темноволосый Нильс, верховодил в лавке. Беспокойный и светловолосый Андерс плавал на одном из карбасов.

Ингеборг вела дела и распределяла обязанности так, чтобы никого не обидеть.

Иаков, как супруг и повелитель, обладал равными с ней юридическими правами, однако на деле всем заправляла и все решала одна Ингеборг. Правда, она часто спрашивала у Иакова совета. И случалось, следовала ему.

Иаков был чужаком в этих краях, но никому до этого не было дела. Как и до того, что он любил ежегодно ходить с карбасами в Берген. Он вообще предпочитал бывать в отъезде, это считалось в порядке вещей.

Никто не слышал, чтобы супруги когда-нибудь были не согласны друг с другом. Каждый из них занимался своим делом.

Жизнью Иакова были карбасы. И Андерс всему учился у него.

Так получилось, что Иаков и Ингеборг как бы разделили между собой приемных сыновей. Труд и долг были для всех неписаным законом. Все помыслы людей были сосредоточены на процветании Рейнснеса. Все остальное исключалось.

Хрустальные подвески на люстре никогда не звенели здесь от громких ссор и скандалов. Голоса всегда звучали негромко и сдержанно.

Ингеборг заражала своей сдержанностью всех, даже конюхов и работников, что трудились в морских пакгаузах и лодочных сараях. Брани здесь никогда не было слышно.

Иаков позволял себе браниться и чертыхаться только в море. Когда же у него под ногами была твердая почва Рейнснеса, все морские привычки с него как ветром сдувало.

Он подтягивался и приводил себя в порядок, перед тем как ложился спать с Ингеборг. И внешне и внутренне. И она всегда принимала его.

Если же ему случалось утолять голод на каких-нибудь постоялых дворах по пути своего плавания, он предпочитал немолодых женщин. И всегда радовался возвращению домой, радовался высокой кровати с белым пологом.

Люди замечали, что, когда карбас Иакова входил в гавань, веснушчатое лицо Ингеборг заливала легкая краска. Краска держалась неделями. До следующего отъезда Иакова.

Вечера при нем начинались раньше, а утро — позже. Но новый ритм жизни устраивал всех. Удлиненных ночей хватало на все.

Иаков Грёнэльв был преданным другом. Ленсман, впрочем, тоже.

Когда ленсман овдовел, Иаков как мог утешал его. Свел с приятными людьми в Трондхейме и Бергене. Познакомил с Дагни.

В их отношениях всегда царил лад. Это одинаково касалось и дела и женщин. Было время, когда они по очереди наведывались в Хельгеланде в одну и ту же спальню, что отнюдь не нарушало согласия между ними.

Ингеборг умерла в одночасье — наклонилась в саду под лиственницей, чтобы погладить черную кошку. Упала на землю, точно яблоко, и ее не стало.

Никто не думал, что Ингеборг когда-нибудь умрет, несмотря на то что смерть время от времени посещает все дома. Во всяком случае, никто не думал, что Господь откажет ей в счастье увидеть сына посвященным в пасторский сан! Ей, всегда защищавшей любое богоугодное дело в своей округе и горой встававшей на защиту других.

После смерти Ингеборг и лиственница, и черная кошка стали считаться священными.

Иаков был безутешен. Как и многие, неожиданно потерявшие своих близких. Он понял, что любовь измерить нельзя — ни на весах, ни безменом. Она сваливается как снег на голову.

Осознал это Иаков, когда бодрствовал над телом Ингеборг. Он-то думал, что их брак лишь деловая сделка да постель. А оказалось, это гораздо больше.

Целый год Иаков терзался, исхудал и не мог спать оттого, что Ингеборг так и не узнала, как горячо он ее любил.

Он начал пренебрегать своими обязанностями и пил водки больше, чем продавал. Из-за этого он не только лишился дохода, но стал также вялым и равнодушным.

У сообразительных приемных сыновей появилось много новых забот, зато к ним перешла и часть власти.

Не будь Иаков так красив, он вызывал бы к себе отвращение и у домашних, и у посторонних.

Иаков обладал неотразимой мужской притягательностью. И она пленяла всех, как когда-то пленила Ингеборг.

Однако Иаков в душе всегда был бродягой и моряком. Ум и деловую смекалку Ингеборг все оценили только после ее смерти.

Приемные сыновья трудились не покладая рук. Но они быстро поняли, что им следует либо полностью взять на себя бразды правления, либо отправить Иакова на промысел, — пусть там занимается сделками, там он будет на своем месте. Иначе Рейнснес ждет неминуемый крах.

Иакову прощали все. Его защищали и оправдывали. Даже когда он вытащил в сад кровать с пологом.

Он изрядно выпил и особенно остро переживал отсутствие Ингеборг. Почему-то он решил, что в саду он будет ближе к ней. Во всяком случае, ему будут видны небеса, где она теперь пребывает.

Но небеса не были благосклонны к Иакову. Начался ливень. Гром и молнии покарали несчастного вдовца в его кровати с пологом.

Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы разобрать кровать, втащить ее в дом и собрать снова.

Еще хорошо, что он не успел повесить на кровать полог, пока она стояла в саду. Дождь достаточно попортил дерево. А для шелка он оказался бы роковым.

Но Иаков протрезвел. И это тоже было чудо.

 

ГЛАВА 4

Когда ленсман узнал о случае с кроватью, он пригласил своего друга в Фагернессет на охоту, игру в карты и пунш.

Иаков прибыл на белом карбасе с казенкой и голубыми поручнями.

Уже чувствовалось приближение осени, но днем было еще тепло. В горах видели куропаток. Пестрых, как и положено в это время года. Но поскольку снега еще не было, хорошей охоты не ждали.

Однако человек, как говорится, полагает…

Встреча была шумной и сердечной.

Иаков восхищался платьем Дагни, ее прической, фигурой и вышивкой. Расхваливал еду, ликер, теплую печь, гостеприимство. Он курил сигары и не досаждал никому разговорами о себе и своих несчастьях.

После обеда Дагни осталась с мужчинами и весело рассказывала об одном шведе, который прожил у них неделю. Он бродил вокруг и изучал птиц — непонятно, кому это нужно.

— Если не ошибаюсь, у вас в прошлом году была в доме дикая птичка? — неосторожно весело спросил Иаков.

Хозяева забеспокоились.

— Она в конюшне, — ответил наконец ленсман.

— Она и в прошлый раз была в конюшне, — захохотал Иаков.

— Никак не повзрослеет, — пожаловалась Дагни.

— Так ведь она вроде не маленькая? Я же ее видел, — заметил Иаков.

— Не в этом дело, — вздохнул ленсман. — Она стала еще более дикой и своенравной, чем раньше. Ей пятнадцать, и надо бы отдать ее в школу или на воспитание в хорошую семью. Но все не так просто…

Иаков хотел сказать, что, должно быть, не сладко остаться в детстве без матери, но сдержался. Это было бы не к месту.

— Разве она не обедает вместе со всеми? — удивился он, глянув в столовую, где служанки уже убрали со стола.

— Она ест на кухне, — смущенно признался ленсман.

— На кухне?!

— Она всегда вносит такой беспорядок. — Дагни кашлянула.

— Просто ей там больше нравится, — быстро сказал ленсман.

Иаков переводил взгляд с одного на другого. Ленсман сидел как на иголках. Они переменили тему разговора, но настроение было уже испорчено.

Господин Лорк молчал. Он обладал даром становиться невидимым, словно его здесь не было. Иногда это было удобно, иногда раздражало.

В тот вечер это заставило ленсмана покрыться холодным потом.

На рассвете Иаков и ленсман отправились на охоту. Дагни угрозами заставила Дину надеть приличное платье и после обеда сыграть им на виолончели. По той или иной причине, и, уж конечно, не без содействия господина Лорка, Дина согласилась. Несмотря на то что распоряжение исходило от Дагни.

Дина согласилась даже обедать вместе со всеми. Мужчины были в превосходном настроении и отдали должное жаркому из баранины. Подали вино. Все смеялись и болтали.

Господин Лорк не вмешивался в беседу на мужские темы. Охота его не интересовала, но он был человек воспитанный и умел слушать.

Мужчины долго разглагольствовали о прелестях охоты. Потом заговорили о том, что тяжелые времена для севера как будто миновали. Вяленая рыба снова поднялась в цене. А штраф за браконьерство вырос до двух талеров за десять дюжин.

Ленсман считал, что вяление рыбы переживает расцвет. Чтобы пластать треску, он собирался расчистить склоны до самой пустоши. Вереск там был такой чахлый, что с ним справились бы и ребятишки. Он и наймет ребятишек, если решит заняться этим делом. Иаков вялением рыбы не занимался.

— А почему? В Рейнснесе такие удобные скалы! И так близко!

— Наверное, ты прав, но тогда придется нанимать людей, — равнодушно сказал Иаков.

Это занятие его явно не интересовало.

— Другое дело — морская торговля и фрахт, — сказал он.

— Но если ты будешь продавать собственный товар, а не купленный, заработаешь гораздо больше.

Дина слушала разговор, наблюдая за выражением лиц, за голосами. О чем они говорили, было не так важно.

Она сидела напротив Иакова и без стеснения разглядывала этого «старого вдовца». Однако в тот день она не чавкала за столом и вела себя вполне пристойно.

Ее пышное молодое тело было упрятано в лиф и длинную юбку.

— А вы поседели, господин Грёнэльв! — вдруг громко сказала она.

Иаков был явно смущен, но засмеялся.

— Дина! — строго одернула ее Дагни.

— А чем плохи седые волосы? — упрямо спросила Дина.

Ленсман, понимая, что сейчас может начаться перепалка, быстро приказал дочери принести виолончель, хотя сладкого еще не подавали.

К его удивлению, Дина беспрекословно повиновалась.

Господин Лорк тут же вскочил и сел к пианино. Он весь склонился над клавишами, пока Дина поудобнее устраивалась на стуле.

Она широко раздвинула нога, расправила зеленую бархатную юбку с каймой и поставила виолончель между коленями. Поза была далеко не женственная. Неизящная и даже непристойная. Тяжелая чувственность наполнила комнату.

Глаза у Иакова затуманились.

Когда Дина нагнулась к инструменту со смычком в руке, взору его открылась ее полная молодая грудь.

Лицо Дины под копной темных непокорных волос вдруг сделалось спокойным. По случаю приезда гостя волосы у нее были расчесаны и в них не торчали стебельки сена. Большой чувственный рот слегка приоткрылся. Глаза никого не замечали. Взгляд стал тяжелым.

Вот Дина нагнулась, и полились первые звуки — Иакова как будто ударили ногой в живот. Он знал, что это означает. Такое с ним уже случалось. Правда, теперь это ощущение было гораздо острее. Может, потому, что все произошло слишком неожиданно.

Голова Иакова вдруг превратилась в гнездо ласточки, в котором музыка перебила все яйца. Желток и белок текли у него по щекам и по шее. Он невольно опустил голову и погасил сигару.

Оказалось, что под платьем Дины скрывается тело молодой женщины. Наверное, эта женщина не всегда удовлетворяла требования господина Лорка своим исполнением Шуберта, об этом Иаков не думал. Он видел лишь ткань юбки, дрожавшую в такт музыке на пышных бедрах Дины.

Иаков был струнами под ее пальцами. Смычком в ее мягкой, сильной руке. Дыханием, поднимавшим и опускавшим ее грудь.

Он и сам поднимался и опускался вместе с нею.

Всю ночь Иаков Грёнэльв ворочался без сна с боку на бок. Еще немного, и он выбежал бы голый во двор, чтобы первые ночные заморозки остудили его пыл.

Через дверь от него спала Дина. Он мысленно раздевал ее, дрожа от охватившей его страсти. Задохнулся, представив себе ее полные молодые груди. Гостеприимно раздвинутые колени с полированной виолончелью между ними.

Иаков Грёнэльв с трудом дождался утра.

Утром он уезжал.

Карбас с казенкой уже ждал его. Иаков отвел ленсмана в сторону, глаза у него были стеклянные.

— Я должен получить ее!.. Дину… Она должна стать моей женой!

Последние слова прозвучали так, будто Иаков только что сообразил — другого выхода нет!

Он так волновался, что забыл все приличествующие случаю слова. Заикался и не понимал, что говорит. Заранее приготовленная речь куда-то испарилась.

Но ленсман его понял.

Когда карбас Иакова отошел от берега, начался снегопад. Легкий первый снег опускался на землю.

На другой день Дину позвали в кабинет к ленсману, и он объявил ей, что Иаков Грёнэльв намерен сочетаться с ней браком, когда ей исполнится шестнадцать.

Дина стояла посреди кабинета в своих старых брюках из сермяги, широко расставив ноги. Вокруг башмаков уже образовались лужи из растаявшего снега, приправленные навозом и стебельками сена.

Когда ей передали приказание ленсмана явиться к нему, она сразу подумала, что тут не обошлось без Дагни, — ведь Дина только что впустила в свинарник своего маленького единокровного брата.

Дина уже не смотрела на ленсмана снизу вверх, когда они стояли рядом. Теперь они были одного роста.

Она придирчиво оглядывала его, как будто решала, нужен ли ему новый жилет и сильно ли он облысел. За последнее время у ленсмана вырос живот — он любил вкусно поесть.

— Ты раздобрел, отец! Ишь какой стал толстый! — сказала Дина и хотела уйти.

— Ты слышала, что я тебе сказал?

— Нет!

— Иакову принадлежит лучшее торговое местечко во всей округе и два карбаса!

— Пусть подотрется своими карбасами!

— Дина! — взревел ленсман.

Эхо от его рева прокатилось по всему дому — от балки к балке, из комнаты в комнату.

Сперва ленсман пытался говорить мягко — он просто обсуждал деловое предложение. Но Динин лексикон конюха вывел его из себя.

Раздались звонкие пощечины.

Однако никто не видел, что пощечины летели с обеих сторон. Дина кинулась на отца после первого же удара. С яростью человека, которому нечего терять. И для которого не существовало никаких преград — ни страха, ни уважения.

Ленсман вышел из кабинета в разорванном жилете и с расцарапанным лицом. Он добрался до уборной, что стояла во дворе. Сердце его могло разорваться в любую минуту.

Дышал он громко, с трудом.

Ржание и стук копыт не принесли ему облегчения.

Не так-то просто быть отцом сатаны.

Ленсман не признался ни одной живой душе, что выросшая дочь изрядно поколотила его.

Оказалось, их силы были примерно равны. Недостаток силы Дина восполняла дерзкой находчивостью и ловкостью, ногтями и зубами.

Ленсман не мог взять в толк, в чем он провинился, что Господь так карает его. Подумать только, чтобы ребенок бил своего отца! Боже милостивый, что же это такое!

Первый раз кто-то осмелился поднять на ленсмана руку. Отец у него был властный, но любящий, к тому же он редко бывал дома, а мать дрожала над единственным сыном.

Ленсман никогда не отличался особой твердостью. Теперь он сидел в уборной и плакал.

Тем временем Дина неслась галопом через горы прямо в Рейнснес.

Она лишь приблизительно представляла себе, в какой стороне он находится.

В начале вечера она уже спускалась к усадьбе по крутому склону.

Дорога петляла между камнями, кустарником и зарослями можжевельника. Через бурную реку был перекинут мост. Кое-где дорога была обнесена каменной оградой, предохранявшей ее от весеннего паводка.

Нетрудно было понять, почему люди предпочитали попадать в Рейнснес морем. Склон был так крут, что сверху казалось, будто внизу нет ничего, кроме воды.

На другой стороне широкого пролива в небо упиралась темная горная гряда.

Но на западе море и небо дарили взгляду желанную свободу.

Когда Дина спустилась немного ниже, ей между густым березовым лесом и серым грохочущим морем открылись поля.

Небо и море сливались воедино — такого простора Дина еще не видела.

Выбравшись из последней расселины, она придержала лошадь.

Белый жилой дом, надворные постройки. Их было не меньше пятнадцати! Три пакгауза, два лодочных сарая. Рейнснес был гораздо больше, чем усадьба ленсмана!

Дина привязала лошадь к белому штакетнику и остановилась, заглядевшись на небольшой восьмиугольный домик с окнами из цветного стекла. Дикий виноград образовал арку над дверью, углы домика были покрыты затейливой резьбой.

Портал главного здания был украшен орнаментом из листьев. Широкая каменная лестница с коваными перилами и садовые скамейки по обе стороны двери были готовы принять Дину.

Все это показалось ей таким роскошным, что она предпочла воспользоваться черным ходом.

У застенчивой и испуганной служанки Дина спросила, дома ли Иаков Грёнэльв.

Иаков дремал в большом кресле-рококо возле кафельной печи в курительной комнате. Жилет был расстегнут, манишка отсутствовала. Непричесанные седые вьющиеся волосы почти скрывали лицо. Усы обвисли.

Но он даже не вспомнил об этом, увидев в дверях Дину.

Она как будто явилась из его безумной мечты. Правда, без виолончели и лифа. Иаков был так полон ею, что не сразу сообразил, что видит ее наяву.

Шея и уши у него медленно налились краской. Волнение, вызванное ее появлением, оказалось слишком сильным.

Первым его желанием — правда, он еще не окончательно проснулся — было повалить ее на пол. Здесь, сию же минуту.

Но Иаков требовал соблюдения приличий, в том числе и от себя самого. Кроме того, сюда в любую минуту могла зайти матушка Карен.

— Папаша говорит, что мы с тобой должны пожениться! — не здороваясь, выпалила Дина. Потом стянула с себя серую овчинную шапку так, словно была простым работником. — Только из этого ничего не выйдет! — прибавила она.

— Может, ты сначала сядешь? — Иаков встал.

Ох уж этот ленсман! Небось до смерти напугал девчонку своей строгостью.

Иакова охватило раскаяние. Нужно было предупредить ленсмана, что он сам сначала поговорит с Диной.

Но это свалилось на него так неожиданно. Он уже сам себя не помнил.

— Не совсем так. Твой отец, наверное, хотел сказать, что я просил бы тебя выйти за меня замуж.

На лице у нее вдруг мелькнула неуверенность. Что-то похожее на обычное старомодное любопытство.

Иаков до сих пор не видел ничего подобного. Его охватило желание, он почувствовал себя молодым. Он снова показал ей рукой на кресло, в котором только что сидел сам. Помог снять куртку. От Дины пахло потом и вереском. У корней волос и на верхней губе выступила испарина.

Иаков подавил вздох.

Потом распорядился, чтобы им подали кофе с печеньем и больше не беспокоили.

С напускным равнодушием, словно беседовал с обычным торговым партнером, он взял стул и сел напротив нее. Он выжидал. И все время старался смотреть ей в глаза.

Этим приемом Иаков пользовался и раньше. Но с тех пор как он посватался к Ингеборг, его ставка никогда не была так высока.

Дина пила кофе, громко прихлебывая. Сердитые складки между бровями у нее еще не разгладились.

Она расстегнула верхние пуговицы на вязаном жакете, и тесная блузка не могла удержать на месте ни ее груди, ни его взгляд.

Верный сыновнему долгу, Иаков послал служанку за матушкой Карен и представил ей Дину. Дочь ленсмана. Она бесстрашно прискакала через горы с наказом от своего отца.

Матушка Карен поглядела на Дину через пенсне и пелену доброжелательности. Она всплеснула руками и распорядилась тут же приготовить для гостьи лучшую комнату. Теплая вода, чистые простыни…

Иаков предложил показать Дине свое хозяйство. Ему не хотелось делить ее ни с кем.

Он не спускал с нее глаз. Говорил тихо и проникновенно. Показывал все, что хотел бы отдать ей.

— Вороного коня?

— Да!

Иаков показал ей конюшню. Морские пакгаузы. Лавку. Дина сосчитала деревья в аллее.

Наконец она рассмеялась.

Рано утром работник отправился через горы с лошадью Дины.

Прежде чем Иаков спустил на воду карбас с казенкой, чтобы отвезти Дину домой, они ударили по рукам. Они поженятся.

В усадьбе у ленсмана царил переполох. Никто не знал, куда подевалась Дина.

Ее искали и пешком, и на лошадях. Наконец из Рейнснеса явился работник с лошадью, у ленсмана от облегчения и бешенства на губах выступила пена.

Но когда прибыл карбас и Дина спрыгнула на причал с канатом в руке, он был уже совершенно спокоен.

Я Дина. В Рейнснесе море и небеса сливаются воедино. На аллее, что ведет от лавки к усадьбе, с каждой стороны растет по двенадцать больших рябин. В саду растет высокая бузина, на нее можно залезть. Там есть черная кошка. И четыре лошади. В Рейнснесе есть Ертрюд. Под вечно высокой крышей прачечной.

Ветер. Там всегда дует ветер.

Свадьба должна была состояться в мае, до того как карбасы уйдут на юг, в Берген.

В усадьбе у ленсмана приданое складывали в сундуки и укладки. Упаковывали, распределяли. Шили, вязали и плели кружева.

Дина почти все время проводила в хлеву и в конюшне, словно все это ее не касалось.

Ее волосы впитывали тяжелый дух домашних животных. По этому запаху ее можно было узнать издалека. Она заслонялась им как щитом.

Все увещевания Дагни, что от будущей хозяйки Рейнснеса не должно пахнуть хлевом, испарялись, как дождь на нагретых солнцем камнях.

Дагни по-матерински уединилась с Диной, дабы посвятить ее в то, из чего складывается жизнь замужней женщины. Сперва она осторожно заговорила о месячных. О счастье и обязанностях жены и матери.

Но Дина не проявила к этому никакого любопытства и держалась почти надменно. У Дагни появилось неприятное чувство, что падчерица украдкой наблюдает за ней и что она знает о воспроизводстве жизни больше, чем сама Дагни.

Глядя, как Дина задирает юбку и залезает на большую березу за амбаром, Дагни только диву давалась, что такая необъяснимая ребячливость сочетается в этой пятнадцатилетней девочке с острым и ядовитым умом.

В Дине отсутствовало всякое кокетство, ее совершенно не заботило, какое впечатление она производит на окружающих. Ее поведение и жесты были естественны, как у шестилетнего ребенка. Она не стеснялась ни своей одежды, ни слов.

Дагни прекрасно понимала, что выдать замуж такое создание — дело непростое. И, по правде говоря, не знала, кому из них придется хуже — Дине или Иакову.

Она испытывала определенное злорадство. И с нетерпением ждала, когда усадьба наконец будет принадлежать только ей. Наступит покой, не будет вражды, не надо будет все время быть начеку, как все эти годы, пока сумасбродная девчонка жила дома.

Свою радость, что она скоро отделается от Дины, Дагни прятала за спешкой и заботами. И чисто по-женски проникалась состраданием к самой себе.

С того дня как Иаков привез Дину домой на своем карбасе, ленсман пребывал в отличнейшем расположении духа. Как он говорил: все обернулось благословением Божьим.

Он не уставал называть замужество Дины благословением Божьим. И ему не приходило в голову, что им руководят личные интересы, а не забота о дочери. Ведь он отдавал ее за хорошего человека.

Правда, иногда его все-таки тревожила мысль, что, выдавая Дину за своего лучшего друга, он оказывает тому медвежью услугу. Не все было так просто. Иаков был слишком хорош… Но ведь он сам добивался этого брака, значит, должен мириться со всеми последствиями…

Бессознательно ленсман радовался, что Рейнснес отделен от Фагернессета горами и пустошами.

Господина Лорка отправили на юг, в Копенгаген. За счет ленсмана. Ленсман недвусмысленно дал ему понять, что больше в нем не нуждается. Об этом было сказано в прощальном письме.

Дина взорвалась от ярости и всадила нож в отцовский ломберный столик времен Людовика XVI, но это не помогло. Ленсман бранился, однако не ударил ее.

За те годы, что господин Лорк учил Дину, она весьма преуспела в занятиях музыкой, научилась играть на виолончели и пианино. «Ее игра на пианино не совсем отвечает ее музыкальным способностям. Но виолончелью она, для любителя, владеет в высшей степени удовлетворительно» — было написано в отчете, который господин Лорк представил ленсману.

При необходимости этот документ можно было предъявить в качестве аттестата. Кроме того, Дина получила вполне приличные знания по истории, как новейшей, так и древней. В определенной степени изучила немецкий, английский и латынь. Но никакого интереса эти предметы у нее не вызвали. Зато она проявила замечательные способности к счету. Без малейших трудностей она складывает и вычитает в уме пяти — и шестизначные числа, а также умножает и делит. Об успехах Дины в чтении было написано немного. Дина не проявила склонности к такого рода занятию. Больше всего ей было по душе то, что требовало сообразительности.

Однако Ветхий Завет она знает почти наизусть, прибавил господин Лорк в виде смягчающего обстоятельства.

Несколько раз он напоминал ленсману, что Дине, возможно, требуются очки. Она неестественно щурится всякий раз, когда открывает книгу или хочет разглядеть что-то вблизи.

По той или иной причине ленсман забыл об этом. Молодая девушка в пенсне — это было бы просто смешно!

Когда господин Лорк уехал вместе со своей виолончелью, тщательно завернутой в ватное одеяло, и своими скромными пожитками, уложенными в фибровый чемодан, жизнь в усадьбе ленсмана сразу сделалась бледной и бесцветной.

Этот усохший, тихий человек обладал множеством мелких достоинств, которых никто не замечал, пока он жил здесь. Но стоило ему уехать — и они стали очевидными.

Дина три дня не являлась домой. Она дневала и ночевала в конюшне. За это время она еще вытянулась. Похудела, черты лица заострились. Словно господин Лорк был последним близким человеком, которого она лишилась.

Она не желала говорить даже с Фомой. Не замечала его, как не замечают навоз, приставший к старой овчине.

Но Дагни было спокойнее без Дины, и потому никто не бранил Дину за отсутствие.

Иногда в дверях появлялась кухарка и манила Дину к себе. Словно бродячую собачонку. Правда, приманить Дину было гораздо труднее.

Дина, как волк, рыскала по окрестностям. Она заклинала господина Лорка не покидать ее. И он был с нею. В ее дыхании. В нежных мелодиях. Везде.

Я Дина. Когда я играю на виолончели, Лорк в Копенгагене слышит меня. Его уши слышат всю музыку. Он понимает все музыкальные звуки в мире. Лучше Самого Господа Бога. Большой палец у Лорка плоский и изогнутый оттого, что он всегда лежит на струнах. Его музыка осталась в наших стенах. Только ее надо выпустить.

— Что можно сделать с человеком, если он не боится никакого наказания? — спросил ленсман у пробста, у которого должна была конфирмоваться Дина.

— У Господа Свои методы, — многозначительно ответил пробст. — Но они недоступны отцу земному.

— Но вы-то, господин пробст, понимаете, как это трудно?

— Дина своенравный ребенок и своенравная девушка. Когда-нибудь ей еще придется раскаяться в этом.

— Но ведь в душе у нее нет зла?

— Судить будет Господь, — коротко ответил пробст. Он готовил Дину к конфирмации, и ему не хотелось углубляться в эту тему.

В 1841 году Дина конфирмовалась. Все прошло благополучно, хотя ее и не просили подсчитать чистую прибыль, которую получал от торговли ленсман.

После этого, весной, должна была состояться ее свадьба.

 

ГЛАВА 5

Свадьба Дины и Иакова состоялась в конце мая. Дине только что исполнилось шестнадцать.

Из Фагернессета в церковь ее доставили на лодке с навесом, украшенной зелеными ветками. Сверкало солнце, море было как стеклышко. И все-таки она зябко поеживалась, сидя в волчьей шубе, которую ленсман выменял у русских.

В церкви на Дину надели подвенечное платье Ертрюд из белого муслина, отделанное узким кружевом. На подоле юбки было четыре широкие складки. Лиф был задрапирован кружевами, выложенными на груди в форме сердца. Тонкие, прозрачные, как паутина, рукава были собраны в буфы.

От платья пахло камфарой, которую употребляли против моли, и затхлостью сундука, хотя оно было тщательно выстирано и проветрено. Сидело оно на Дине как влитое.

Несмотря на подвенечное платье, на то, что сундуки и укладки уже были отправлены в Рейнснес, Дина, казалось, принимала все за игру.

Она махала руками, потягивалась и смеялась над женщинами, хлопотавшими вокруг нее. Совсем как в тот раз, когда они с господином Лорком устраивали представление с гипсовыми масками и придуманными заранее репликами.

Тело Дины было похоже на тело большого, сильного животного. Но за день до свадьбы она залезла на свою любимую березу и долго сидела на ней. Колени она ободрала о камни, когда упала, собирая яйца чаек.

Жених прибыл на большом карбасе с пышной свитой.

Несмотря на свои сорок восемь лет и седую бороду, Иаков выглядел моложе ленсмана, хотя на самом деле был старше его. Ленсман рано растолстел от обильной пищи и пунша. Иаков же пока еще был довольно строен и подтянут.

Было решено, что свадьба состоится в Рейнснесе. Рейнснес лежал ближе к церкви, да и места для гостей там было больше. Не считая того, что там была лучшая во всей округе кухарка — Олине.

Свадьба удалась на славу.

После обеда жених решил показать невесте верхнюю часть дома. Залу, где стояла кровать с пышным пологом. По приказанию Иакова был изготовлен новый полог. Штофные обои над деревянными панелями тоже были новые. Дина должна была наконец увидеть все комнаты и книжные шкафы с застекленными дверцами. Они открывались ключом, который прятали в китайской вазе, стоявшей на секретере. Шкафы с полотняным бельем, что стояли на втором этаже. Чучело самца куропатки, подстреленного Иаковом. Чучело было изготовлено в Копенгагене, матушка Карен привезла его в Рейнснес в картонке из-под шляп. Но главное — это зала и кровать с пологом. Дрожащей рукой Иаков повернул в замке ключ. Потом, улыбаясь, подошел к Дине и подвел ее к кровати.

Он давно был одержим Диной. Желанием обладать ею.

Иаков рванул крючки на подвенечном платье.

Тяжело дыша и сопя, он бессвязно бормотал, что она самая красивая женщина из всех, каких он видел.

Сперва Дина как будто проявила некоторое любопытство. Или просто хотела уберечь платье Ертрюд от нетерпеливых рук Иакова. Так или иначе, платье было снято.

Но вдруг Дина обнаружила противоречие в словах и действиях Иакова.

Она всадила в него ногти. Носки ее шелковых туфелек были обиты медью. Просто чудо, что после ее удара Иаков не остался искалеченным на всю жизнь.

— Ты хуже жеребца! — всхлипнула она, размазывая по лицу слезы и сопли.

Видно, о жеребцах она знала все.

Дина была уже у двери, когда Иаков сообразил, что у нее на уме. Его страсть как ветром сдуло, едва он понял, какое представление гостям она сейчас устроит.

Некоторое время они, задыхаясь, боролись друг с другом.

Он силой натянул на Дину панталоны, которые сам же, потратив не меньше усилий, сдернул с нее. Завязки на панталонах с одной стороны были оторваны. Руки плохо слушались Иакова.

И все-таки Господь не пощадил его. Дина вырвалась у него из рук и убежала вниз. К ленсману и остальным гостям. На ней не было ничего, кроме нижнего белья, туфелек и чулок.

Иаков впервые понял, что Дина не знает удержу. И не боится людского суда. Она мгновенно принимала решения и действовала. А главное, не задумываясь отвечала ударом на удар.

Он мигом протрезвел. Из-за нее он на собственной свадьбе будет выглядеть чуть ли не преступником.

Дина с грохотом скатилась с лестницы. В одних панталонах она промчалась по комнатам на глазах у всех тридцати испуганных гостей.

Она вырвала из руки ленсмана стакан с пуншем, забрызгав всех вокруг. Потом плюхнулась к нему на колени и громко, так чтобы все слышали, объявила:

— Довольно! Едем домой, в Фагернессет!

Сердце ленсмана замерло и пропустило несколько ударов. Потом он попросил служанку позаботиться, чтобы невеста оделась подобающим ее положению образом.

Он рассердился на Иакова, поняв, что тот в своем нетерпении не дождался ночи, когда гости разойдутся на покой. Рассердился на Дагни, которая не предупредила девчонку о том, что ее ждет. А ведь обещала, и он рассердился на самого себя за то, что не предусмотрел поведения Дины. Теперь было уже поздно.

Ленсман довольно грубо смахнул Дину с колен, поправил манишку и галстук. И то и другое было бесповоротно испорчено пуншем.

Дина стояла как загнанное животное, глаза у нее дико блуждали. Наконец она убежала в сад. Ловко, точно рысь, залезла на бузину, что росла возле беседки.

И уселась там.

Дагни рыдала не таясь. Гости застыли в тех позах, в каких их застала влетевшая в комнаты Дина. Они как будто забыли, что им дан дар речи. Слава Богу, пробст уже уехал домой. Он ничего не видел и не слышал.

Ленсман единственный оказался в состоянии предпринять какие-либо практические действия. Он вышел в сад и разразился бранью под деревом, на котором сидело существо в белом белье.

То, что должно было стать его гордостью и триумфом — свадьба дочери с лучшим другом, — превратилось в кошмарный сон.

Через некоторое время в саду под деревом собрались гости и прислуга. Последним спустился вниз жених и хозяин Рейнснеса.

Кое-что он уже видел из окон залы, спрятавшись за занавеску.

Надо признать, что краска стыда залила его лицо. Посрамленный в своем мужском достоинстве, он встретил на лестнице огорченный взгляд матушки Карен.

Она не присоединилась к действу, устроенному под деревом, и направлялась наверх за сыном.

Иаков оглядел собрание под бузиной. Дина казалась большой белой птицей с черными висящими перьями.

Он остановился на крыльце с коваными перилами и наблюдал картину, подобной которой никогда не видал. Беспокойно толпившиеся люди. Кричащий и размахивающий руками ленсман. Лучи вечернего солнца, пронизывающего густую листву. Ромашки на клумбе, сделанной в форме сердца. Девушка на дереве. У нее был такой вид, будто она просидела там тысячу лет и намерена просидеть еще столько же. Она смотрела вниз, на людей, точно это были надоедливые муравьи. Иаков захохотал.

Не переставая смеяться, он принес из хлева лестницу и велел всем идти в дом. Ему надо остаться с Диной наедине. Он даже забыл о своем позоре, пока, посмеиваясь, ждал, чтобы последний гость скрылся за дверью.

Тогда он приставил лестницу к дереву и влез на нее.

— Дина! — позвал он, стараясь сдержать рвущийся из него смех. — Спустись, пожалуйста, и прости меня, глупого козла! Я отнесу тебя в дом на руках так осторожно, словно ты — Библия.

— Вонючий пес! — прошипела сверху невеста.

— Да, да! Ты права!

— Почему ты вел себя как жеребец?

— Я не мог удержаться. Теперь все будет иначе.

— Я тебе не верю!

— Клянусь!

— В чем клянешься?

— В том, что никогда больше не брошусь на тебя как жеребец.

Она всхлипнула. Стало совсем тихо.

— А свидетели у тебя есть?

— Клянусь Богом на небесах! — быстро ответил Иаков, испугавшись, что дочь ленсмана потребует живых свидетелей.

— Клянешься?

— Да! И я умру, если нарушу свою клятву!

— Ты так говоришь, только чтобы я спустилась. — Да. Но…

Дина наклонилась, и ее груди чуть не вывалились из рубашки. Темные волосы, как заросли ламинарии, заслонили от него небо.

Иаков вдруг подумал, что, наверное, он слишком стар для невесты, которая лазит по деревьям. Что ему потребуется больше физических сил, чем у него есть. Но он не мог задумываться над этим. Сейчас ему было не до того.

— Отойди, чтобы я могла спуститься! — приказала Дина.

Он спустился на землю и держал лестницу, пока спускалась она. Закрыв глаза, он упивался ее запахом, когда она скользила мимо него. Совсем близко.

Иаков оказался посмешищем. И Господа Бога, и гостей. Остаток вечера он довольствовался только запахом Дины. И тем не менее чувствовал себя Божьим избранником. Он понимал, что к ней надо приближаться медленно, а то она снова убежит на дерево.

Ленсман так ничего и не понял. Он только удивился, что его друг, оказывается, хуже разбирался в женщинах, чем в торговых сделках. Он принял эпизод близко к сердцу и счел его оскорбительным для собственного достоинства.

Матушке Карен случившееся, напротив, дало пищу для размышлений. Она с тревогой думала, что эта своенравная девочка получит все ключи и будет распоряжаться хозяйством Иакова.

Вместе с тем что-то в Дине тронуло матушку Карен. Ее заинтересовала эта девушка, о которой она слышала столько странных историй. Как могло случиться, чтобы девушка из хорошей семьи совершенно не умела вести себя? И не имела ни малейшего понятия о приличиях?

Матушка Карен считала, что Иаков наживет себе неприятности своей необдуманной женитьбой. Но вслух она ничего не сказала.

Юхану Грёнэльву было двадцать. Он приехал из Копенгагена на свадьбу отца. Все это время он сидел в углу и разглядывал трещину в половице.

Иаков сдержал слово. Он приближался к Дине с большой осторожностью. Они должны были спать в зале на кровати с пологом. Все было готово. Нижние и верхние простыни отбеливались на апрельском снегу. Их кипятили в щелоке, полоскали и сушили на майском солнце. Прокатали вальком и сложили ровными стопками, проложив мешочками с розовыми лепестками, в большой бельевой шкаф, что стоял на втором этаже в ожидании невесты.

Иаков пустил в ход всю свою изобретательность. Он прикасался к Дине словно к пушинке. Первым делом он снял с нее туфли, болезненный удар которых уже испытал на себе в этот вечер.

Слабая боль еще чувствовалась в той части тела, о которой не принято говорить в обществе. Удушливая дурнота, охватившая его, когда туфелька Дины попала в цель, время от времени снова накатывала на него.

Дина сидела на широкой высокой кровати и смотрела на Иакова, опираясь на отставленные назад руки. Она внимательно наблюдала за ним, и в конце концов он смутился. Он не мог припомнить, когда последний раз женщина привела его в замешательство.

Стоя перед Диной на коленях и снимая с нее туфли, Иаков и веселил ее, и прислуживал ей. Он почувствовал унижение от того, что его сердце подпрыгнуло, когда она пошевелила ступней, помогая ему снять туфлю.

А ведь ему предстоит поставить ее на ноги, чтобы снять платье, — это было ужасно.

Шторы были лишь приспущены, в комнате было слишком светло. Иаков видел ее серые настороженные, посаженные чуть раскосо глаза. Как внимательно она следила за каждым его движением!

Он кашлянул. Ему казалось, что она ждет от него каких-то слов. А он не привык разговаривать с женщинами в постели.

Если бы еще в комнате было по-зимнему темно, а тут этот проклятый свет! Иаков чувствовал себя раздетым и выставленным напоказ перед этим хрустально-ясным взглядом.

Сорокавосьмилетнее тело и небольшое, но все-таки заметное брюшко смущали Иакова, словно ему было шестнадцать.

Глубокие морщины, оставленные последними годами вдовства с их огорчениями и невзгодами. Седина. Он не понимал, как ему следует вести себя.

Иаков вдруг вспомнил, что Дина обратила внимание на его седину в тот раз, когда он был у ленсмана и впервые увидел ее с виолончелью между колен.

Он растерялся. И спрятал голову в коленях у Дины. Изнывая от желания и стыда.

— Что с тобой? — спросила она и отодвинулась. Иаков не шевелился.

— Не знаю, что дальше делать, — признался он наконец.

— Ты же начал раздевать меня. Снял туфли.

Она зевнула и откинулась на кровати. Иаков остался стоять на коленях, как забытая собачонка.

— Да-а, — сказал он и поднял голову. Сперва глаза, потом и всю свою седую всклокоченную голову.

Он смотрел на раскинувшееся перед ним великолепие. Холмы и долины, скрытые юбкой. Он чуть не обезумел. Но держал себя в руках.

— Как ты медленно! — сказала она и начала сама расстегивать пуговицы.

Его руки как в лихорадке скользили по ней. Помогали ей снимать одно за другим.

Чем ближе она была к нему, тем явственней он чувствовал запах конюшни, сена и пряностей.

Иаков встал рядом с Диной и осторожно обхватил руками ее груди. Наслаждался ощущением материи и горячей кожи. Бесконечно долго. Наконец он снял с нее платье, нижние юбки, корсет и панталоны.

Ее глаза с любопытством следили за его движениями. Несколько раз она, вздохнув, закрывала глаза. Особенно когда он, собрав всю свою нежность, осторожно погладил ее по плечам и по бедрам.

Уже совершенно нагая, Дина вывернулась из его рук и подошла к окну. Она была существом из другого мира.

Он и не думал, что такое будет возможно. Женщина, девственница! Нагая, она поднялась с постели при свете белой ночи и спокойно подошла к окну.

Ее плечи и бедра казались позолоченными. Ведьма и ангел. Она принадлежит ему! Только ему! Она ходит по его комнате, в его доме!

Дина обернулась к Иакову и с одной стороны оказалась залитой медом полуночного солнца.

— А ты разденешься? — спросила она.

— Да, — хрипло ответил он.

И стал срывать с себя одежду, словно боялся чего-нибудь непредвиденного, что помешает ему достичь цели.

Правда, цели он достиг не так быстро, как ему хотелось бы. И не так, как он себе это представлял.

Когда они уже лежали в кровати и Иаков хотел накинуть на них обоих простыню и прижать Дину к себе, она вдруг села и сдернула с него простыню.

И начался осмотр. Она разглядывала его жадно и с таким любопытством, словно нашла животное, о существовании которого даже не подозревала.

От смущения он прикрылся руками.

— У тебя эта штука совсем не такая, как у быка или жеребца, — с интересом констатировала она, глядя ему в глаза. — Правда, и у быка с жеребцом они тоже разные. У быка она длинная, тонкая и розовая. А жеребец, он больше похож на мужика! — прибавила она серьезно, со знанием дела.

Иаков почувствовал, как желание исчезло и его детородный орган поник.

Он никогда не встречал кого бы то ни было, тем более женщину, настолько лишенную всякой стыдливости. Впрочем, он вспомнил те редкие разы, когда посещал женщин, которые брали за это деньги. Но их игра была отрепетирована и ограничивалась временем. А также измерялась деньгами. Он помнил, как противна была ему эта отрепетированная страсть и равнодушные, заученные движения.

Но хуже всего были их глаза…

Неожиданно он понял, что Дина — хозяйка Рейнснеса — еще ребенок. Он растрогался, и ему стало стыдно. Эта мысль очень взволновала его.

Игра была долгой. Дина должна была получить свое. Сыграть все роли. Она сердилась и в наказание отворачивалась от Иакова, если он не подчинялся ее выдумкам.

Несколько раз у него мелькала мысль, что во всем этом было что-то животное и неестественное. Тяжело дыша, он утешался тем, что их никто не видит.

И когда она дала понять, что ей это приятно, он растянул их игру еще дольше. Подчинился ее правилам. Он воображал, будто они — первая пара на земле. Что все так и должно быть.

Этот седой мужчина не раз с трудом сдерживал слезы. Ему было непросто изображать из себя ребенка, играющего в любовные игры.

Когда Иаков наконец овладел ею, у него перехватило дыхание. Похоть вдруг оказалась черной кошкой, которая до времени дремала в тени.

Даже в этом кроваво-красном тумане Иаков сознавал, что ему конец, если Дина не примет любовь на его условиях. Это ему помогло.

Она тихонько постанывала, хотя простыни были уже испорчены.

Все откровенные истории, которые Иаков слышал о свадебных ночах и плачущих невестах, не имели ничего общего с тем, что происходило в спальне.

Иакову Грёнэльву пришлось все постигать заново. Тут не годилось ничего из того, что он видел или слышал.

Его невеста была молодой кобылицей на летнем зеленом выгоне. Она прижала его к изгороди. Прервала игру и напилась из лужи, чтобы утолить жажду. Искусала ему ягодицы, когда он проявил неловкость. И наконец неожиданно подставила себя. С той же тяжелой покорностью, с какой кобыла подчиняется жеребцу, она, стоя на локтях и коленях, следила, как он толчками переливается в нее.

Иакова охватило некое религиозное чувство, которое он сам не мог объяснить. Он не испытал облегчения. Оно не пришло к Иакову.

Ему некуда было спрятаться. Он плакал.

На другой день Иаков и Дина спустились вниз только к вечеру. Гости уже разъехались. Ленсман со своими домашними тоже уехал. Матушка Карен собственноручно отнесла и поставила у двери залы поднос с завтраком. Пожелала молодоженам доброго утра. С улыбкой, не поднимая глаз.

Прислуга посмеивалась. Никто не слыхивал, чтобы свадебная ночь длилась с двух часов пополуночи до пяти пополудни.

К тому времени когда молодые наконец спустились вниз, жаркое из оленины было пересушено и картошка переварилась.

На Дине было безупречное новое платье. Но волосы были не прибраны, как обычно. Улыбающийся, свежевыбритый Иаков явно испытывал некоторые трудности при ходьбе и часто потирал поясницу.

За обедом молодые не обращали никакого внимания на матушку Карен, Андерса, Нильса и Юхана.

В столовой витал Эрос. Довольный и сытый, он гордо красовался на обоях, играл на деревянных панелях и заставлял серебро темнеть.

Молодые, оба, захмелели уже во время первого блюда. Дина впервые в жизни выпила портвейна перед тем, как они спустились вниз. Это тоже была новая игра. От нее на языке остался сладкий привкус.

Матушка Карен смотрела в сторону, в глазах Юхана горело презрение.

Нильс не без любопытства поглядывал на Дину и ел с большим аппетитом.

У Андерса был такой вид, будто ему случайно пришлось оказаться за столом с чужими людьми. Он держался лучше других.

Дина научилась новой игре. Она видела эту игру в загоне для лошадей. В курятнике и весной на птичьих базарах. Ее партнером был Иаков. Она наблюдала за ним блестящими, стеклянными глазами.

 

ГЛАВА 6

Еще 5 марта 1838 года колесный пароход «Принц Густав» вышел в свой первый рейс из Трондхейма на север. Многие считали это делом обреченным. Но свершилось чудо, и маршрут стал постоянным.

Господь не пожалел сил, создавая поверхность Земли. В том числе и шхеры, коварные фьорды, течения и проливы. Ветры не подчинялись никому, и пассажиры опаздывали к часу отплытия. В Фолл-фьорде и Вест-фьорде, если не считать законов земного притяжения и центробежной силы, все действовало наперекор общепринятым правилам.

И даже много лет спустя не все живущие на побережье вдоль этого маршрута были одинаково убеждены в том, что изрыгающий огонь и дым «Принц Густав» можно считать благословением Божьим.

Вряд ли Богу было угодно, чтобы суда ходили против ветра и течения. Те же, кто занимался промыслом, считали, что пароход распугал всю рыбу во фьордах. И возразить на это было нечего. Однако постепенно к пароходу привыкли. Кому приходилось много ездить, те не могли на него нарадоваться. Чистый рай по сравнению с открытыми северными суденышками или карбасами с тесной казенкой.

Люди состоятельные ездили первым классом. В мужской каюте было десять мест, в дамской — пять. Второй класс состоял из общей каюты на двенадцать мест. Третьему классу принадлежала открытая палуба, и пассажиры размещались там среди ящиков, бочек и прочего груза, кому как повезет.

Но в хорошую погоду и пассажиры третьего класса чувствовали себя как графы. Билеты стоили довольно дорого: двадцать, десять и пять скиллингов за милю. Зато и путь от Тромсё до Трондхейма летом занимал всего неделю.

Торговые местечки, в которых, на их счастье, пароход делал остановку, в последние годы стали процветать. И это несмотря на то, что по законам северонорвежского гостеприимства ни за ночлег, ни за еду с богатых пассажиров, сходящих на берег, денег не брали.

Можно было только дивиться, что постоялые дворы там процветали. Но главный доход в Северной Норвегии приносила игра в шахматы.

Доски стояли наготове в любое время суток. Играющий спокойно обдумывал ход, пока ел и пил. Со временем приезжие игроки поняли, что их противники тоже умеют играть. И даже неплохо. Северонорвежское гостеприимство умело ставить маты, если игрок был недостаточно внимательным.

Первое, чему научился Иаков, приехав в Рейнснес, — это смотреть в будущее. Когда на «Принце Густаве» приезжали нужные деловые люди, Иаков проявлял ангельское терпение, а на столе появлялась жареная баранина, розовая у самой косточки, хрустальные бокалы и хороший трубочный табак. А главное, много морошки, которую приносили из погреба и подавали в хрустальных вазочках на высоких ножках.

Иаков знал, за что он должен благодарить пароход.

Прожив в Рейнснесе неделю, Дина первый раз увидела пароход.

Услыхав гудок, она спрыгнула с кровати. Майское солнце проникало в комнату, несмотря на спущенные шторы.

Незнакомый, хриплый звук доносился одновременно и с моря, и с гор.

Дина бросилась к окну.

Во фьорд вошло черное судно. С шумом крутилось красное колесо. Судно было похоже на невиданную кухонную плиту, в которой никелированные и медные части, труба и бак для воды были увеличены до невероятных размеров. Плита скользила по фьорду.

Должно быть, в этой плывущей плите бушевало пламя. Она кипела, шипела и могла взорваться в любую минуту.

Дина распахнула окно и, полуголая, свесилась вниз. Как будто, кроме нее, на земном шаре никого не существовало.

Кое-кто, конечно, заметил в окне полуголую молодую хозяйку. Вид обнаженного тела потряс людей даже на большом расстоянии.

Фантазия действовала как увеличительное стекло. Она показала им каждую пору на коже этой далекой женщины. Дина как бы приблизилась к ним. И наконец завладела умом каждого, кто ее видел. Пароход их больше не интересовал.

Иаков был в саду. Он тоже увидел Дину. Ощутил ее запах, долетевший до него сквозь солнце, ветер и тихий шорох молодой листвы. От дразнящих мурашек, пробежавших по всему телу, и беспомощного изумления Иакову стало трудно дышать.

Нильс вместе с приказчиком из лавки поплыли на лодке к пароходу, чтобы принять там товар. Нильс запрещал лодкам с соседних усадеб «мешать движению», как он выражался. Другое дело, если движению мешал он сам.

Поэтому, когда пароход прибывал в Рейнснес, там бывало меньше переполоха и веселья, чем в других местах.

Иаков не вмешивался в отношения Нильса с молодежью из соседних усадеб и арендаторских хозяйств. Он понимал, что запрет Нильса плавать на лодках по фьорду в день прибытия парохода способствовал тому, что люди собирались на причалах Рейнснеса и в лавке, чтобы узнать, кто прибыл с пароходом и что на нем привезли. А это обеспечивало Рейнснесу и рабочую силу, и лишний доход.

В тот день сгружать было почти нечего — несколько мешков сахара для лавки да два ящика с книгами для матушки Карен. Последним по трапу спустился странный человек, который вознамерился стоять в лодке, словно на полу в гостиной. На секунду лодка угрожающе накренилась.

Однако Нильс внушил приезжему, что он должен сесть, — иначе им не доставить сахар на берег сухим.

Человек оказался орнитологом из Лондона, которому рекомендовали посетить Рейнснес.

— Пароход как будто выплюнул этих людей, правда? — удивленно сказала Дина.

Матушка Карен поднялась в залу, чтобы ускорить одевание Дины, — ей следовало спуститься вниз и встретить гостя.

— Иаков, наверное, говорил тебе, что мы держим постоялый двор? — терпеливо спросила матушка Карен.

— Мы с Иаковом не говорим о таких вещах. Матушка Карен вздохнула, она поняла, что Дина еще не готова для своей роли.

— После обеда ты могла бы сыграть что-нибудь для этого английского профессора, — сказала она.

— Может быть, — равнодушно бросила Дина, пытаясь застегнуть пуговицы на платье.

Матушка Карен хотела помочь ей. Но Дина отпрянула, словно в нее бросили горящую головешку.

— Нам надо с тобой договориться и разделить обязанности по дому, — сказала матушка Карен, не позволив себе заметить движение Дины.

— Какие еще обязанности?

— Ну, это зависит от того, что ты делала дома.

— Я помогала Фоме в конюшне.

— Ну а по дому?

— Там заправляла Дагни. Они помолчали.

— Хочешь сказать, что тебя не учили вести хозяйство? — Матушка Карен попыталась скрыть свою тревогу.

— Нет, у нас для этого было много народу. Матушка Карен потерла лоб и направилась к двери.

— Тогда, милая Дина, начнем с малого, — дружелюбно сказала она.

— С чего же?

— Ты будешь играть для гостей. Умение играть на каком-нибудь инструменте — великий дар.

Дина быстро снова подошла к окну.

— Пароход часто сюда приходит? — спросила она, глядя вслед удалявшемуся черному дыму.

— Не очень, каждую третью неделю, примерно так. В летнюю пору он ходит регулярно.

— Я хочу съездить на нем куда-нибудь! — сказала Дина.

— Сперва тебе следует научиться вести дом и исполнять обязанности хозяйки, а уж потом можно ездить и на пароходе! — Голос матушки Карен звучал уже не так мягко.

— Я буду делать то, что мне хочется! — заявила Дина и закрыла окно.

Матушка Карен застыла в дверях.

Зрачки у нее сузились.

Так с ней не разговаривал еще никто. Но у нее был богатый жизненный опыт, и она промолчала.

Между старой и молодой женщинами был заключен своего рода договор — после обеда Дина играла на виолончели для гостя и всех обитателей дома.

Матушка Карен объявила, что они собираются купить пианино. Дина сможет развивать свой талант в Рейнснесе не хуже, чем в усадьбе у ленсмана.

Нильс поднял голову и сказал, что такой инструмент стоит целое состояние.

— Карбасы тоже, — невозмутимо заметила матушка Карен и повернулась к гостю, чтобы перевести ему на английский последнюю реплику.

На англичанина произвели большое впечатление и цены на карбасы, и Динина музыка.

Юхан бродил по саду со своими книгами, перетянутыми ремешком. В теплые дни он читал и мечтал в беседке. Дину Юхан боялся пуще чумы.

Он унаследовал от Ингеборг узкое лицо. А также квадратный подбородок и цвет глаз, менявшийся в зависимости от цвета неба и моря. У него были гладкие темные волосы, темные, как у Иакова, и гладкие, как у Ингеборг. Он был худой, походка у него была расхлябанная, и он хорошо рисовал.

— У Юхана самое главное — голова, — говорил Иаков о сыне с нескрываемой гордостью.

У молодого человека не было никаких желаний, кроме одного — стать пастором. Он не разделял интереса отца к женщинам и карбасам. Его раздражало, что в доме всегда полно людей, которые то приезжают, то уезжают, они не делали ничего полезного, а только пили, ели и курили.

Все их знания легко умещались в маленьком чемоданчике или кожаном саквояже. Юхан глубоко и бесповоротно презирал этих людей, их поведение, манеру одеваться и вести себя.

Дина была для него символом шлюхи. Он кое — что читал про шлюх, но никогда не общался с ними. Эта бесстыдная Дина выставила его отца в смешном свете и надругалась над памятью матери.

Первый раз Юхан увидел Дину на этой позорной свадьбе. Теперь он, встречаясь глазами с людьми, неизменно думал: знают ли они, помнят ли они?..

И хотя он твердо знал, что представляет собой его мачеха, он иногда просыпался по ночам в странном темном томлении. Потом он восстанавливал в памяти свои сны. Он ехал на какой-то темной лошади. Сны каждый раз немного менялись, но заканчивались все они одинаково: лошадь откидывала назад свою большую голову и ее морда превращалась в мрачное, упрямое лицо Дины, а грива — в ее непослушные темные волосы.

Юхану становилось стыдно, и он долго лежал без сна. Потом вставал, умывался холодной водой, которую медленно наливал из фаянсового кувшина в девственно белый таз с голубой каймой.

Он старательно вытирался прохладным льняным полотенцем и чувствовал себя спасенным. До следующего сна.

Обязанности молодого супруга отнимали у Иакова все время. Он не показывался ни на причалах, ни в лавке, ни в трактире. Он пил с Диной вино или играл с нею в домино и в шахматы!

Сперва все только посмеивались и качали головами. Потом усадьбу охватила некоторая тревога.

Первой забеспокоилась матушка Карен, а дальше уже тревога побежала словно лесной пожар.

Да что он, с ума сошел, что ли? Может, он больше вообще не собирается честно трудиться? Так и будет тратить всю свою энергию и время на исполнение супружеских обязанностей в кровати с пологом?

Матушка Карен призывала Иакова опомниться. Не поднимая глаз, но твердым голосом. Или он хочет, чтобы все его дело пошло насмарку? Он ведет себя еще хуже, чем после скоропостижной кончины Ингеборг. Тогда он сидел в трактире или ходил на карбасе вдоль побережья. Но то, что он делает сейчас, гораздо хуже. Он выставляет себя на посмешище перед всей округой! Ведь над ним потешаются!

— И правильно делают! — сказал Иаков и тоже засмеялся.

Но матушке Карен было не до смеха. Лицо у нее застыло.

— Тебе сорок восемь лет! — напомнила она.

— Богу уже несколько тысяч лет, а Он все еще жив! — заржал Иаков и, насвистывая, стал подниматься по лестнице. — Матушка, у меня такое хорошее настроение! — бросил он сверху.

Вскоре из залы донеслись звуки виолончели. Но никто и не подозревал, что Дина сидела в одном лифчике и больше на ней не было ни нитки. Сильные, могучие ляжки сжимали виолончель. Она была серьезна, как будто играла перед самим пробстом.

Иаков сидел у окна, молитвенно сложив руки, и смотрел на нее. Он видел перед собой святую.

Вездесущее солнце вознамерилось воздвигнуть между ними стену из пляшущих пылинок. Их танец не замирал ни на минуту.

Иаков объявил, что хочет взять Дину с собой в Берген. Первый карбас уже ушел. Но гордость Иакова, новая шхуна, названная в честь матушки Карен, собиралась уйти в конце июня. Ее стали готовить к плаванию уже после свадьбы.

Матушка Карен опять настояла на разговоре с Иаковом с глазу на глаз и объяснила ему, что такая поездка не подходит для молодой женщины. К тому же Дине надо постичь хотя бы азы хозяйства и поведения. Хозяйке Рейнснеса недостаточно только музицировать на виолончели!

Иаков считал, что с этим можно подождать, но матушка Карен не сдавалась.

Иаков передал Дине это печальное решение и развел руками. Как будто слово матушки Карен было законом.

— Тогда я лучше вернусь обратно в Фагернессет! — заявила Дина.

За короткое время Иаков уже убедился, что она никогда не меняет своих решений.

Он снова пошел к матушке Карен. Объяснял и просил. Пока не уломал ее.

Очень скоро и Иакову, и матушке Карен, и всем обитателям усадьбы стало ясно, что Дина вообще не намерена учиться вести хозяйство. Она ездила верхом, играла на виолончели, ела и спала. Иногда она приносила домой сайду, нанизанную на березовый прут, хотя никто не видел, чтобы она плавала на лодке.

Матушка Карен вздыхала. Единственная обязанность, которую Дина всегда выполняла с радостью, — она поднимала флаг при приближении парохода.

Всем пришлось смириться с этим порядком, пока матушка Карен была в добром здравии, все шло как прежде.

Вскоре стало известно, что молодая хозяйка Рейнснеса залезает на самое высокое дерево в саду, чтобы первой заметить пароход. Или разглядывать в бинокль горы. Такого тут еще не бывало.

В кого она такая — этого никто понять не мог. Перебирали ее предков. Мать Дины считалась святой с того дня, как ее душа рассталась с обваренным телом. От нее Дина никак не могла унаследовать свои непристойные привычки.

А вот родословная ленсмана вызывала некоторые сомнения. На свет явились самые невероятные истории. Говорили, будто в роду ленсмана были лопари и цыгане. И даже один потерпевший кораблекрушение итальянец, который имел связь с одной из прапрабабушек ленсмана. Каждый знает, как такое сказывается на потомстве! Вот оно, наказание Божье, настигшее этот род через несколько поколений!

Никто не знал точно ни имени, ни происхождения людей, имевших столь роковое влияние на дочь ленсмана. Но этого и не требовалось.

Женщина, которая, выйдя замуж, лазает по деревьям и является перед гостями на собственной свадьбе в одном белье, которая до двенадцати лет умела читать лишь библейские тексты, которая ездит верхом без седла, конечно, была наказанием, посланным этому роду за его прошлые прегрешения.

Она никогда ни с кем не разговаривала и всегда появлялась там, где ее меньше всего ждали, — это ли не доказательство того, что у нее в жилах течет цыганская кровь!

Все эти разговоры доходили и до Юхана. Они весьма огорчали его, и он понимал, что ему следует поскорее уехать из дому и вернуться к своим занятиям.

Матушка Карен помогала ему собирать вещи. Их было немало. Она собственноручно все укладывала и попутно отдавала распоряжения служанкам.

За два месяца она собрала для внука все, что необходимо. В конце концов на причале выстроились три больших сундука, они ждали, когда их погрузят в карбас, который должен был доставить Юхана на пароход.

Однажды поздно вечером Юхан, сидя в беседке, увидел в саду среди деревьев чью-то фигуру. Он покрылся холодным потом.

Сначала он решил, что это сон, но потом понял, что перед ним вполне осязаемое существо.

Вечером прошел дождь. С веток еще капало. Подол Дининой рубахи отяжелел от воды и плотно облепил бедра.

Юхан оказался в плену. У него не было возможности бежать. Дина шла прямо в беседку. Словно знала, что он там, скрытый побегами хмеля и ветками сирени.

Не говоря ни слова, она плюхнулась на скамью рядом с ним.

Ее запах уже заворожил его. И вместе с тем его трясло от отвращения.

Дина задрала голые ноги на столик и начала насвистывать незнакомую ему мелодию. При этом она не спускала с него внимательных глаз. В беседке царил сумрак. И все-таки он знал, что ему от нее не скрыться.

Юхан встал, чтобы уйти. Но ее голая нога, лежавшая на столе, загородила ему дорогу. Он судорожно глотнул воздух.

— Доброй ночи! — наконец произнес он в надежде, что она пропустит его.

— Я еще не собираюсь спать, — презрительно сказала Дина, вовсе не думая пропускать его.

Он чувствовал себя забытой здесь кем-то вещью. Вдруг она протянула руку и погладила его по запястью.

— Напиши мне, когда уедешь на юг. О том, что ты там увидишь!

Он едва заметно кивнул и снова опустился на скамью рядом с ней, словно она его толкнула.

— Почему ты решил стать пастором?

— Так хотела мать.

— Но ведь она умерла.

— Тем более…

— А тебе самому этого хочется?

— Да.

Дина тяжело вздохнула и прислонилась к нему. Юхан почувствовал под влажным тонким полотном ее крепкую грудь. Он весь покрылся гусиной кожей. И не мог пошевелиться.

— Мне никто не говорил, что я должна стать пастором, — с удовлетворением сказала она.

Он кашлянул и с трудом собрался с мыслями.

— Женщины не бывают пасторами.

— Да, к счастью.

Снова зарядил дождь. Осторожные мелкие капли легкой пеленой покрывали ярко-зеленую траву. Тяжелый запах земли и влаги ударил в ноздри. Смешался с запахом Дины. Теперь они навсегда будут неотделимы друг от друга.

— Я тебе не нравлюсь, — вдруг твердо сказала Дина.

— Я этого не говорил!

— Ну и что? Но ведь это так!

— Не в том дело…

— А в чем?

— Ты не… Я хотел сказать… Отец не должен был жениться на такой молодой.

Она залилась воркующим смехом, словно вспомнила что-то, о чем не хотела говорить.

— Тише! — шикнул он на нее. — Разбудишь кого-нибудь.

— Давай искупаемся в бухте! — шепотом предложила Дина и дернула его за руку.

— Искупаться? Ночью? Нет!

— Какая разница? Ведь тепло.

— А дождь?

— Ну и что? Я все равно уже мокрая.

— Они могут проснуться и…

— Тебя кто-нибудь ждет? — шепотом спросила она. Ее шепот душил его. Пригибал к земле. Подбрасывал в небо. На горные вершины. И ударом кулака снова возвращал в беседку.

Потом уже он не мог бы сказать с уверенностью, что с ним случилось наяву, а что было из сна про лошадиную голову.

— А отец?..

— Он спит!

— Но ведь светло…

— Так ты идешь или трусишь?

Она встала и склонилась над ним. Пошла, оглянулась, помедлила немного.

Лицо у нее было скорбное, и это не вязалось с ее голосом и движениями. Она скрылась в стене дождя, который сразу прильнул к ее телу. Но Юхан точно знал, куда она пошла.

Когда он спустился к бухте за бугром, на котором стоял флагшток, он был уже насквозь мокрый. Дина, голая, стояла среди камней. Потом вошла в воду и сделала несколько шагов. Наклонилась и что-то подняла со дна. Внимательно разглядела.

И вдруг, словно чувствуя его взгляд на своих бедрах, она обернулась к нему и выпрямилась. Лицо у нее было такое же скорбное, как незадолго перед тем в беседке.

Ему хотелось думать, что это из-за его медлительности. Он скинул штаны, рубашку, одновременно смущенный и взволнованный. И по воде пошел к ней. Вода была холодная. Но он этого не ощущал.

— Ты умеешь плавать?

— Нет, как это? — глупо спросил он, и ему стало неловко своих слов.

Она подошла ближе. Он мог утонуть от одного только мучительного стука в висках, хотя вода доходила ему только до колен.

Дрожа от холода, Юхан вдруг подумал, что, должно быть, нелепо выглядит в своих белых подштанниках.

Дина подошла к нему, обняла за талию и повела за собой. Он не сопротивлялся. Позволил увести себя на глубину, где им пришлось уже плыть. И дальше. К обрыву.

Дина плыла за обоих. Спокойно и ритмично двигая ногами и всем телом. Он бессильно позволял ей держать себя. Держать на воде их обоих. Холодная вода, мягкий теплый дождь, ее руки, скользившие по его телу.

Лошадь из его сна. Дина, жена отца! Которая спит с ним в зале в одной кровати! И в то же время она была совершенно другая!

Ему вдруг захотелось рассказать ей о черной яме на кладбище, которая поглотила Ингеборг. Рассказать об отце, бродившем пьяным после ее смерти.

Но он не мог подыскать нужных слов. Они обжигали его, как и эта ночь.

Он мог бы рассказать Дине все, что должен был бы рассказать Ингеборг до ее смерти. Рассказать, как у них в Рейнснесе праздновали Рождество. Как хлопотала Ингеборг. Как у нее пылали щеки от спешки. Об острых иглах, что кололи его, когда мать переставала замечать его, как только в комнату входил отец.

Он мог бы открыть ей, что ему грустно уезжать из дому, хотя он всегда к этому стремился. Всегда хотел уехать из дому.

Дина превратилась в валькирию из книги мифов, что стояла в шкафу матушки Карен. Существо, которое держало его на воде. И таинственным образом понимало все, чего он не мог сказать.

Юхан плыл на глубине. Отвращение к Дине кануло на дно. Ее нагота спеленала его.

Я Дина. Я держу блестящую рыбку. Это моя первая рыбка. Мне пришлось самой снять ее с крючка. Удочка погнулась. Рыбка почти не пострадала. Я бросаю ее обратно в море. Она оправится. День такой синий.

Вытереться им было нечем. Он попробовал играть незнакомую ему роль господина положения. Хотел, чтобы она вытерлась его рубашкой.

Она отказалась.

Они оделись, серьезные, стуча зубами от холода.

Вдруг она сказала, словно они уже прощались на пристани:

— Пиши мне!

— Хорошо! — Он бросил испуганный взгляд на тропинку, ведущую к дому.

— Я еще никогда ни с кем не купалась!

Это были ее последние слова, она побежала по тропинке.

Он хотел окликнуть ее. Но не решился. Она уже скрылась между деревьями.

С веток капало. Он повесил свое отчаяние на эти ветки, которые тут же вместе с каплями уронили его на землю.

«Как же ты научилась плавать, если никогда ни с кем не купалась? Кто же держал тебя?» — шуршали капли.

Снова и снова.

Крикнуть это ей вслед Юхан побоялся. Кто-нибудь мог услышать.

Он спрятал это в себе. Спрятал желание, оставшееся в воде среди водорослей. «Как же ты тогда научилась плавать?»

Наконец он уже не мог сдерживаться. Он залез под нависший камень, где любил прятаться еще в детстве. И совершил там грех, не думая о Господе Боге.

С того дня Юхан возненавидел отца. От всего сердца. Опять же не посоветовавшись с Господом Богом.

Иаков проснулся, когда Дина вернулась в залу.

— Господи, где ты была?! — воскликнул он, увидев, что она насквозь мокрая.

— Купалась.

— Ночью? — недоверчиво спросил он.

— Да. Ночью там никого нет. — Она сняла мокрую одежду, бросила на пол и забралась к нему в постель.

Тепла у него было достаточно на них обоих.

— Ну что, ведьма, видела там призрака? — сонно пошутил он.

— Не призрака, а призракова сына!

Он тихонько засмеялся, охая, что она такая холодная. Иаков не тревожился. Он не знал, что она умеет плавать.

 

ГЛАВА 7

Дина поехала в Берген в то же лето. Матушка Карен поняла, что за одну ночь Дину не воспитаешь. И когда их шхуна отошла от берега, она призналась, что уже давно тосковала по миру и покою в усадьбе. Другое дело, что сразу после них уехал и Юхан, — это для нее было куда тяжелее.

Дина была своенравным ребенком, за которым нужен был глаз да глаз.

Ее проделки не раз смущали и выбивали из привычного ритма всю команду.

Андерс относился к этому спокойно и только посмеивался.

Первым делом Дина перетащила свой спальный мешок из каюты на палубу. Там она играла в карты и распевала веселые песни с чужим черноусым парнем, который в последнюю минуту нанялся на шхуну матросом. Парень играл на каком-то чудном струнном инструменте, на каких часто играют русские моряки.

Говорил он на ломаном шведском и утверждал, что уже много лет кочует из страны в страну.

Он прибыл с севера на русском судне и в один прекрасный день объявился в Рейнснесе, где задержался в ожидании попутного судна, идущего на юг.

Иаков крикнул раза два рулевому, чтобы на палубе вели себя потише. Но это не возымело действия, и Иаков почувствовал себя старым ворчуном. А эта роль была ему не по душе.

В конце концов он вылез из каюты и присоединился к общему веселью.

На другой день вечером Иаков приказал сделать остановку в Грётёйе. Их приняли хорошо.

Грётёйе был одним из тех мест, куда тоже заходил «Принц Густав», и хозяин вынашивал планы построить большой новый дом, лавку и почтовую контору.

Незадолго перед тем туда приехал художник, который собирался писать портреты моряков. Внимание Дины сосредоточилось на мольберте. Она как зверек сновала вокруг, принюхиваясь к масляным краскам и скипидару. Следила за всеми движениями художника и только что не забралась к нему на колени.

Ее непосредственность смущала всех. Прислуга шепталась о молодой хозяйке Рейнснеса. Люди качали головами, жалея Иакова Грёнэльва. Не сладко, видать, ему…

Внимание, оказанное Диной художнику, превратило Иакова в злобного цепного пса. К тому же ее поведение казалось ему неприличным.

За все это он попробовал рассчитаться с ней в постели. Набросился на нее по праву обиженного и ревнивого супруга.

Однако за тонкой перегородкой стали так выразительно кашлять, что ему пришлось отказаться от своих намерений.

Дина приложила пальцы к его губам и тихонько шикнула. Потом задрала ночную рубашку и уселась на оторопевшего Иакова. Так, относительно беззвучно, она причислила их обоих к сонму блаженных.

Когда шхуна снова вышла в море, Дина спокойно сидела в каюте. И мир показался Иакову гораздо светлее.

Теперь уже до самого Бергена он не испытывал никаких огорчений.

В Бергене вокруг Вогена жизнь била ключом! Крепость, дома, церкви, экипажи, нарядные господа и дамы с зонтиками.

Динина голова вертелась из стороны в сторону, будто на шарнире. Ее новые дорожные башмаки стучали по брусчатке. Она внимательно разглядывала каждого кучера, высокомерно восседавшего на своем сиденье с кнутом на коленях.

Экипажи походили на разукрашенные торты, их почти не было видно из-за светлых летних платьев с оборками и рюшами. И кружевных зонтиков, скрывавших головы и лица своих хозяек.

Были там и кавалеры. Одни в элегантных темных костюмах и котелках, другие — молодые, дерзкие, в светлых костюмах и соломенных шляпах, сдвинутых на лоб.

В одном месте они увидели старого офицера в синем мундире с красными отворотами, который наклонился к водяной колонке. Его закрученные усы были так нафабрены, что казались ненастоящими. Дина подошла и недоверчиво потрогала офицера. Иаков схватил ее за руку и смущенно кашлянул.

Вывеска кафе обещала мадеру и гаванские сигары. За занавесками виднелись красные плюшевые диваны и абажуры с бахромой.

Дина пожелала зайти в кафе и выкурить сигару. Иаков поплелся за ней. Как заботливый отец, он пытался втолковать ей, что дамам не положено курить сигары в общественном месте.

— Когда-нибудь я все равно приеду сюда и выкурю сигару! — оскорбленно заявила Дина и с жадностью набросилась на мадеру.

Иаков купил себе красивый костюм для прогулок, с бархатными отворотами, синей жилеткой из альпаки, на двух пряжках, и клетчатыми брюками. Котелок сидел на нем так, будто Иаков никогда в жизни не носил других головных уборов.

Не пожалел он времени и на цирюльника. И вернулся в гостиницу гладковыбритый, без бороды. На это у него было две причины.

Во-первых, хозяин гостиницы спросил, займут ли господин Грёнэльв и его дочь два отдельных номера. И во-вторых, Иаков помнил, как почти год назад Дина обратила внимание на то, что он поседел. Ему не хотелось выглядеть более седым, чем неизбежно.

Дина примеряла платья и шляпы так же серьезно, как перед отъездом из отцовской усадьбы тайком примеряла платья Ертрюд.

Бергенские туалеты совершили чудо: Дина стала выглядеть старше, а Иаков — моложе.

Как два неисправимых щеголя, они ловили свое отражение в витринах магазинов и лужах.

Андерс добродушно посмеивался над их безобидным маскарадом.

Дина оценивала товар и считала — складывала, умножала. Когда совершались торговые сделки, она служила для Иакова и Андерса своеобразной счетной машиной. Чем и привлекала к себе всеобщее внимание.

Однажды вечером Иаков выпил и его охватила ревность. Дина беседовала с важным господином, который отнесся к ней с большим уважением, послушав, как она играла Бетховена на пианино в гостиной.

Оставшись с Диной наедине, Иаков заявил ей, что она всегда будет похожа на шлюху, если и впредь будет ходить с распущенными волосами.

Дина не ответила. Но он не унялся. Тогда она изо всей силы ударила его ногой по лодыжке. Он застонал.

— Это все твоя жадность, Иаков! — сказала она. — Тебе просто жалко, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, видел мои волосы. Если бы Господь был так же жаден, как ты, у людей бы просто не росли волосы!

— Ты выставляешь себя напоказ! — сказал Иаков, потирая ушибленное место.

— Что я, лошадь? Или карбас? И почему это на меня нельзя смотреть? Тебе хотелось бы, чтобы я стала невидимой, как призрак?

Иаков сдался.

В последний день своего пребывания в Бергене они проходили мимо забора, который пестрел всевозможными объявлениями и афишами.

Дину потянуло к нему, как муху на сладкое.

Небольшие самодельные объявления сообщали о религиозных собраниях или о приеме заказов на шитье.

Разыскивается карманный вор. Он может оказаться весьма опасным.

Пожилой состоятельный мужчина приглашает экономку.

Среди других выделялось большое черно-белое объявление, в котором сообщалось, что состоится публичная казнь преступника, убившего свою любовницу.

Портрет убийцы был так запачкан, что разглядеть его было трудно.

— Ну что ж, семья вздохнет с облегчением, — мрачно пошутил Иаков.

— Я хочу туда поехать! — заявила Дина.

— Смотреть на казнь? — ужаснулся Иаков.

— Да!

— Но, Дина! Его же повесят!

— Я знаю. Это написано в объявлении. Иаков уставился на нее:

— Это ужасное зрелище!

— Почему? Ведь там крови не будет?

— Но он умрет.

— Мы все умрем.

— Дина, по-моему, ты просто не понимаешь…

— А чем лучше, когда режут скот?

— Животное не человек.

— Все равно, я хочу увидеть казнь!

— Это зрелище не для дам. К тому же небезопасно…

— Почему?

— Толпа может расправиться самосудом с богатой дамой, которая пришла туда только из любопытства. Я не шучу, — прибавил он.

— Возьмем извозчика. Мы успеем до отплытия.

— Ни один извозчик не повезет нас туда для развлечения.

— А мы и не будем развлекаться, — сердито заявила Дина. — Мы просто посмотрим, как вешают.

— Дина, ты меня пугаешь! В этом нет ничего интересного!

— А глаза? Я хочу увидеть его глаза… Когда ему накинут веревку на шею…

— Дина, родная, ты не можешь так думать!

Дина смотрела мимо него. Как будто его там и не было. Он взял ее за руку и хотел идти дальше.

— Мне интересно посмотреть, как он будет держаться! — упрямо твердила Дина.

— Есть на что смотреть! Несчастный человек во всем своем убожестве…

— Это не убожество! — раздраженно прервала его Дина. — Это самое важное мгновение в жизни!

Дина упорствовала. И Иаков понял, что она поедет одна, если он ей не уступит.

Они взяли извозчика и на другой день, на рассвете, поехали на место казни. Извозчик не выразил никакого недовольства, как опасался Иаков, но заломил солидную сумму за то, что будет ждать их до конца казни.

К виселице стекался ровный людской поток. Люди стояли вокруг, тесно прижатые друг к другу. Ожидание витало над площадью, как тошнотворный запах рыбьего жира.

Иакова зазнобило, он украдкой взглянул на Дину.

Ее светлые глаза были прикованы к петле. Она тянула себя за пальцы с такой силой, что хрустели суставы. Рот приоткрылся. Дыхание со свистом вырывалось сквозь сжатые зубы.

— Перестань! — Иаков накрыл ладонью ее пальцы.

Она не ответила. Но спокойно положила руки на колени. На лбу у нее выступили капельки пота, и вдоль носа побежали два ручейка.

Люди почти не разговаривали. Но над площадью стоял ровный гул ожидания — лучше бы Иаков не слышал его.

Он обнял Дину, когда телега с преступником подъехала к виселице.

Голова преступника была обнажена. Он был оборванный и небритый. В наручниках. Кулаки его то сжимались, то разжимались. Иаков не помнил, чтобы когда-нибудь видел столь жалкого человека.

Преступник безумными глазами смотрел на толпу. Пришел пастор и что-то сказал несчастному. На преступника стали плевать, послышалась брань. Кто-то крикнул: «Убийца!»

От первого плевка преступник вздрогнул. И тут же как будто умер. Покорно позволил снять с себя наручники и кандалы, накинуть на шею петлю.

Подступившие люди набились между экипажем, в котором сидели Иаков и Дина, и оградой, окружавшей виселицу.

Дина встала. Она держалась за откидной верх экипажа, наклонившись над головами людей, что стояли между нею и виселицей.

Иаков не мог видеть ее глаз. Связь между ними прервалась. Он встал, чтобы подхватить ее, если она упадет.

Она не упала.

Лошадь вытянули кнутом, телега рванулась с места, и преступник закачался в воздухе. Иаков обнял Дину. Судороги повешенного тяжело отдавались в ее теле.

Все было кончено.

По дороге к гавани Дина молчала. Не двигалась. Спина у нее была прямая, как у генерала.

Шейный платок Иакова намок от пота. Он не знал, куда деть руки. Его мучила мысль: что было хуже — казнь или желание Дины увидеть ее?

— А этот-то держался молодчиной, — заметил извозчик.

— Да, — тихо откликнулся Иаков.

Дина смотрела в пространство и как будто не дышала. Наконец она громко и глубоко вздохнула. Словно закончила трудную работу, которая давно тяготила ее.

Иакову было не по себе. Весь день он не спускал с Дины глаз. Пытался заговаривать с нею. Но она только улыбалась непривычно тепло и тут же отворачивалась.

На другое утро, уже в море, Дина разбудила Иакова:

— У него были зеленые глаза, он посмотрел на меня!

Иаков прижал ее к себе и стал покачивать, словно ребенка, которого не научили плакать.

По пути домой они заехали к друзьям Иакова в старинное имение Тьотта. Они как будто попали в древнюю королевскую усадьбу. Такие там царили порядки, и такой им был оказан прием.

Иаков опасался Дининых выходок. И в то же время был горд, как охотник, который показывает своего нового сокола. Тут уж волей-неволей приходилось мириться с тем, что эта птица больно клюет того, кто держит ее без перчатки. На Дину не произвело ни малейшего впечатления, что они гостят в усадьбе, которая в былые времена принадлежала и помощнику судьи, и советнику юстиции и в пору своего величия была больше трех пасторских усадеб, вместе взятых. От нее не дождались вежливых восторгов по поводу великолепного убранства комнат. Она даже не обратила внимания, что в главном двухэтажном здании было тридцать четыре локтя в длину.

Но всякий раз, когда они проходили мимо древних каменных надгробий у въезда в усадьбу, Дина замирала на месте. Она преисполнилась глубочайшего уважения к этим старым камням и хотела узнать их историю. И выбегала даже босиком, чтобы посмотреть на них в причудливом вечернем освещении.

Хозяин рассказал, как получилось, что весь Нурланд попал в руки богатого датчанина Йокума Юргенса, или Иргенса, как его еще звали.

Этот управляющий королевскими владениями в Ютландии был камергером Христиана IV. Сей великий хитрец продал королевскому двору столько рейнского вина и жемчуга, что, когда пришло время расплачиваться, у казны не хватило средств. Вместо серебра ему отдали, согласно документу от 12 января 1666 года, все королевские владения в Хельгеланде, Салтене, Лофоте-нах, Вестеролене, Анденесе, Сенье и Тромсё. Так король возместил свой долг в тысячу четыреста сорок вогов cеребра.

Это была добрая половина всего Нурланда. К этому следует прибавить Будёгорд — главную резиденцию губернатора, усадьбу судьи в Стейгене и королевскую десятину налога со всей провинции.

Эта история так потрясла Дину, что она немедленно хотела заставить Иакова снарядить карбас и провезти ее по всем местам, за которые было заплачено рейнским вином и жемчугом.

Она тут же предложила молоденьким хозяйским дочерям трудную задачку: сколько бутылок вина или бочонков с жемчугом получил королевский двор?

Но так как никто не мог точно назвать цены, существовавшие в то время на жемчуг или на рейнское, она так и не получила ответа.

Иаков хотел уехать домой уже на второй день.

Хозяева, как велел обычай, уговаривали его погостить еще два дня.

Дина с Андерсом оба хотели остаться, и Иакову пришлось уступить им. Хотя штурман Антон был на его стороне.

Всю поездку Иаков следил за словами и поступками Дины, когда они были на людях. Он устал. Да и ночные упражнения тоже требовали от него немалых усилий.

Поэтому он даже обрадовался, когда Дина и молоденькие хозяйские дочери решили две ночи подряд стеречь привидение.

Это привидение имело обыкновение проходить по комнатам в ночные часы. Дине поведали о всевозможных знамениях. Их в усадьбе видели многие. Говорилось об этом как о чем-то привычном, вроде посещения соседей.

Глаза у Дины подернулись поволокой и лоб перерезали морщинки, словно она разбирала ноты трудной музыкальной пьесы.

На вторую ночь через большую гостиную прошло какое-то существо, похожее на ребенка, и скрылось за старинными часами. Хозяйские дочери даже не удивились — они не первый раз видели это существо.

Дина онемела. Она молчала так долго, что это выглядело уже неприличным.

Иаков радовался, что их визит в Тьотту закончился без особых неприятностей. Они ночевали там всего три ночи.

По пути домой Иаков выразил удивление, что обитатели Тьотты так верят в привидения.

Дина отвернулась, поглядела на море и промолчала.

— Как оно выглядело? — спросил Иаков.

— Как растерянный ребенок, — ответила Дина.

— И как же выглядит растерянный ребенок? — раздраженно спросил он.

— А это тебе лучше знать.

— Почему?

— Да у тебя в доме таких полно! — прошипела Дина, как кошка, готовая к прыжку.

Иакову не понравился оборот, какой принял их разговор, и он замолчал.

Дома Иаков рассказал матушке Карен о разговоре про привидение в Тьотте. Но утаил, что в Бергене они с Диной ездили смотреть казнь.

Матушка Карен сделала свои выводы, но не поделилась ими с Иаковом. Она поняла, что Дина умнее, чем кажется.

«Да у тебя в доме таких полно!» — такое замечание должно было заставить Иакова задуматься и без ее напоминаний.

Она заметила, что Иаков вернулся из поездки более усталым, чем обычно.

Но не сказала, что, по ее мнению, виной тому было присутствие Дины. К чему сетовать на то, чего не исправишь.

К тому же матушка Карен обнаружила, что поездка пошла Дине на пользу.

Эта долговязая девочка стала иначе держаться. Неожиданно для себя она обнаружила, что мир гораздо больше, чем ей представлялось из ленсманской усадьбы или из Рейнснеса.

У нее даже лицо изменилось. Матушка Карен не могла точно сказать, в чем именно заключалась перемена, но глаза у Дины стали другими.

Матушка Карен вообще замечала больше, чем говорила. И она не стала повторять сыну то, что сказала ему, когда он весело сообщил ей, что пятнадцатилетняя Дина Холм станет хозяйкой Рейнснеса.

Она лишь погладила сына по плечу и сочувственно вздохнула. Ведь она видела, что новый костюм и красивая прическа не могут скрыть увеличившуюся седину и что появившееся было брюшко опало.

Жилет сидел на Иакове словно с чужого плеча. Лоб перерезали глубокие морщины, вокруг глаз залегли черные тени. И все-таки он был еще очень красив.

Покорная усталость шла ему больше, чем жизнерадостное высокомерие, которое он излучал, когда женился на Дине.

Спокойные, тяжелые движения. Манера распрямлять спину. Отсутствие самодовольства, свойственного богатым людям в его возрасте.

Матушка Карен видела все. И толковала на свой лад.

Олине хлопотала на кухне и в столовой. Но и она тоже кое-что замечала. И не была уверена, что ей нравится новый Иаков, отмеченный печатью тяжелой ответственности. Новая Дина ей тоже не слишком нравилась. Олине предпочла бы, чтобы все оставалось по-прежнему. И чтобы Иаков тоже был прежним.

Дине хотелось пройтись на карбасе вдоль берегов Нурланда, дабы своими глазами увидеть, чем Христиан IV расплатился за несколько бочонков жемчуга и четвертей рейнского вина.

Она не могла взять в толк, почему ее желание нельзя осуществить в это время года.

Иаков мягко, но решительно сказал:

— Нет!

Ее гнев он встретил с терпением мудрого отца. И покорно принял наказание, которое выражалось в том, что он должен был впредь спать один в чулане рядом с залой.

По правде сказать, поездка в Берген, во время которой ему постоянно приходилось быть начеку, ожидая очередной Дининой выходки, так измотала его, что он спал как мертвый на неудобной кушетке, стоявшей в чулане. Он прекрасно понимал, что буря скоро уляжется и все обернется к лучшему. Главное — восстановить работоспособность и силы.

 

ГЛАВА 8

Новый брак, который начался для Иакова с вида упругих ляжек, обхвативших тело виолончели, и был ознаменован драматическим спуском с дерева, после поездки в Берген стал более ровным.

Иакова постоянно мучила усталость. Ему приходилось всегда пребывать в Динином мире. Не терять ее из виду и не позволять ей слишком много отдавать другим людям.

Он плохо сознавал свои чувства, чтобы назвать это ревностью. Но чувствовал, что трагедия может разразиться в любую минуту, если он ненадолго выпустит Дину из своего поля зрения.

Между ними всегда что-то оказывалось. Привидение из Тьотты. Художники и музыканты. Даже матрос, которого они из милости взяли в Берген, потому что у него не было денег на пароход, казался Иакову унизительной и мрачной угрозой. Дина играла в карты! И курила трубку с этим небритым и грязным парнем!

Иакову становилось все яснее, что его последняя любовь обойдется ему дороже, чем он предполагал. Что платить за нее придется, между прочим, и ночным отдыхом.

У него не было возможности возобновить свои поездки по побережью, чтобы погулять и покутить с дружками молодости. Он не мог ни оставить Дину дома, ни взять ее с собой. Она бы нарушила всеобщий мир и покой одним своим присутствием.

Дина порой бывала груба, как пьяный работник на Иванов день, или непостижима, как судья.

О женственности Дины говорить было трудно. Во всяком случае, ее женственность не имела ничего общего с расхожим представлением о ней. Пышнотелая Дина держалась по-генеральски, ехала ли она верхом или сидела в гостиной.

А исходивший от нее запах конюшни и розовой воды в сочетании с ее холодным равнодушием привлекал к ней мужчин, и они кружили вокруг нее как мухи.

Иакову хватило одной поездки в Берген. Он там довольно настрадался. Ему это стоило многих терзаний, у него болела голова/

А ее музыка!..

Игра Дины на виолончели приносила Иакову эротическое наслаждение; при мысли о том, что кто-то посторонний увидит ее с виолончелью между колен, его охватывала бешеная ревность.

Он дошел до того, что велел ей ставить обе ноги по одну сторону виолончели! Чтобы не производить ненужного впечатления на слушателей.

Дина смеялась редко, можно даже сказать, не смеялась вообще. Но когда Иаков, красный от злости, словно сибирский мак в августе, показал Дине, как ей следует держать ноги, она расхохоталась на весь дом. Ее смех был слышен даже в лавке и на причалах.

Она соблазняла его среди бела дня и при незапертой двери. Случалось, он мучил себя мыслью, что в первую ночь Дина вовсе не была девственницей. Полное отсутствие стыда, смущения, ее возбуждающая покорность и внимательный осмотр его волосатого мужского тела походили скорее на то, с чем он сталкивался там, где ему приходилось платить, чем на поведение шестнадцатилетней девушки.

Это мучило его даже во сне. Он пытался расспросить Дину, как бы случайно.

Ответом ему был колючий, точно осколки стекла, взгляд.

Матушка Карен и приемные сыновья позволили Иакову наслаждаться медовым месяцем до его возвращения с осенних торгов. А потом недвусмысленно дали понять, что усадьба, лавка и постоялый двор нуждаются в его внимании.

До этого он даже не вспоминал о них.

Матушка Карен позвала его к себе в комнату и там прямо сказала, что не знает, плакать ей или смеяться, видя, какую жизнь ведет он, взрослый мужчина.

Им было тяжело, когда он горевал после смерти Ингеборг, но все-таки не так, как сейчас. Он должен рано вставать и вовремя приходить к завтраку, а вечером ложиться тогда, когда ложатся все добрые христиане. Или она уедет. С тех пор как у них в усадьбе появилась Дина, жизнь тут разладилась.

Иаков принял все, как положено почтительному сыну. Виновато склонив голову.

Да, он запустил и дела, и работу на усадьбе. Дина поглощала все его время. Дни летели незаметно причудливым хороводом, в котором Динины капризы, проделки и желания сливались с его собственными.

С той только разницей, что она была ребенком и на ней не лежало никакой ответственности.

Иаков уже давно чувствовал себя бесполезным и усталым. Динины причуды превратились для него в ярмо. Ее звериные игры в кровати с пологом или в любом другом месте отнимали у него сон и покой, в которых он так нуждался.

В тот же вечер, после разговора с матушкой Карен, Иаков отказался пить с Диной перед сном вино и полуодетым играть в шахматы возле печки.

Дина пожала плечами и наполнила два бокала. Она громко хлопала печными дверцами и пела вполголоса чуть ли не полночи.

Иаков, конечно, не спал. Время от времени он тихим голосом просил ее угомониться и лечь.

Но она поджала губы и даже не отвечала ему.

Уже перед самым рассветом он встал. Потянулся, разминая уставшее тело, и подошел к ней.

Он действовал с ангельским терпением и змеиным расчетом. И не жалел времени, чтобы переломить ее. На это потребовалось ровно три партии. Вино она выпила уже давно. Он принес с ночного столика хрустальный графин и налил тепловатой воды в предназначавшийся ему бокал. Вопросительно посмотрел на Дину.

Она кивнула. Он налил воды и ей. Они чокнулись и выпили воду. Иаков уже знал, что Дина перестает разговаривать и не отвечает на вопросы, когда ее взгляд тяжелеет от выпитого вина, и все-таки сделал попытку:

— Дина, так продолжаться не может. Мне ночью нужен отдых. У меня много дел. Днем. Ты должна понять…

На губах у нее играла усмешка. Но она не смотрела на него. Он придвинулся к ней. Обнял, стал гладить волосы, спину. Осторожно. Он так устал, что остерегался нечаянно вызвать ссору или размолвку. К тому же характер у него был мирный.

— Праздник окончен, Дина. Пойми, мы, живущие морем, должны работать. А для этого нам по ночам, как и всем людям, нужен отдых.

Она не отвечала. Лишь тяжело прислонилась к нему и замерла.

Так он и сидел, глотая теплую воду и гладя ее по спине, пока она не уснула.

Сперва она была как напряженная пружина под его руками, но постепенно обмякла и покорилась, словно ребенок, уснувший от слез.

Он отнес ее в кровать. Дина была слишком большая и тяжелая. Даже для такого сильного человека, как Иаков. Ему казалось, будто земля тянет ее к себе и хочет заставить их обоих опуститься на колени перед кроватью с пологом.

Она всхлипнула, когда он положил ее на кровать и укрыл периной.

Пора было вставать. Иаков чувствовал себя разбитым, старым и одиноким, спускаясь к делам, которыми так долго пренебрегал.

В тот же день Иаков велел разобрать небольшой чулан рядом с залой, которым пользовались как гардеробной. Там стояла кушетка с оторванными кистями и потертой обивкой коньячного цвета. Принесли лишний ночной горшок и постельное белье. Здесь Иаков собирался спать, объяснив это тем, что его храп мешает Дине.

Услышав это, Олине с удивлением подняла на него глаза. Но промолчала, лишь выразительно поджала губы, и морщинки веером побежали по ее лицу. Ну и времена настали в Рейнснесе, если хозяин дома должен спать на неудобной кушетке, а девчонка — на его кровати с пологом! Олине фыркнула и велела служанке отнести наверх простыни, перину и подушки.

В ту ночь когда Иаков перебрался спать в чулан, Дина в полночь вдруг заиграла на виолончели. В доме все спали.

Иаков тут же проснулся. Его охватило опасное бешенство, глаза у него загорелись. Он вышел в залу:

— Перестань! Ты разбудишь весь дом!

Дина не ответила и продолжала играть. Он подошел к ней и схватил за руку.

Она вырвала руку и встала, они были одного роста. Она осторожно прислонила виолончель к спинке стула и положила смычок на сиденье. Потом подбоченилась и, улыбаясь, посмотрела ему в глаза.

Это привело его в ярость.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Играть на виолончели, — холодно ответила Дина.

— Ночью?

— Музыке живется лучше, когда кругом все мертво!

Иаков понял, что такой разговор ни к чему не приведет. Интуитивно он сделал то же самое, что прошлой ночью. Он обнял ее. Погладил. Почувствовал, как она безвольно повисла у него на руках. Так тяжело и безвольно, что он без труда уложил ее в постель. Потом лег рядом и гладил ее до тех пор, пока она не заснула.

Его удивило, что это оказалось совсем нетрудно, но он подумал, как утомительно постоянно иметь в доме такого большого ребенка.

Страсть! Та, которая дни и ночи сжигала его до поездки в Берген, вдруг исчезла. Все получилось иначе и сложнее, чем он думал. От одной мысли об этом Иаков уже чувствовал усталость.

Но в чулан в ту ночь не ушел.

Совершенно опустошенный, он лежал, держа на своем плече голову Дины. Смотрел в потолок и вспоминал покладистый характер Ингеборг.

Как они с ней всегда мирно жили, как были терпимы друг к другу и старались друг друга порадовать! Правда, у них были разные комнаты. Ему пришло в голову занять свою прежнюю комнату. Но он тут же отказался от этой мысли.

Дина жестоко отомстила бы ему за это. Теперь он ее знал гораздо лучше. Она умела распоряжаться человеком, не позволяя распоряжаться собой.

Он почти не видел ее в темноте. Но мог наслаждаться ее запахом и ее кожей.

Иаков тяжело вздохнул.

Все приходит неожиданно.

У матушки Карен вдруг начался ее «весенний недуг», как она говорила. Однако теперь на дворе был октябрь.

Недуг матушки Карен был просто-напросто бессонницей. Обычно это бывало весной, когда в высокие окна заглядывало солнце.

— Слишком яркий свет! — вздыхая, жаловалась матушка Карен.

Олине молчала. Но уголки губ у нее презрительно опускались книзу, и она отворачивалась. Вечная история. Тоже мне южане! Всего-то из Трондхейма, а нытья и жалоб не оберешься. Осенью и зимой — на темноту. Но когда Господь посылает им весной белые ночи, они опять недовольны. Олине в молодости сама жила в Трондхейме и знает, что весной там ночью тоже светло.

Люди всегда найдут причину для недовольства. Эти трондхеймские дамы ведут себя так, будто приехали из Италии.

Весенний недуг матушки Карен, который так же верно говорил о наступлении весны, как появление кулика-сороки, вдруг перепутал времена года.

И пришел в октябре.

Недуг знаменовался тем, что на лестнице по ночам поскрипывали ступени. И на столе в кухне появлялась кастрюля с молочной пенкой.

Матушка Карен грела себе молоко с медом. Она сидела за столом в пустой кухне и смотрела, как солнечный луч ползет по медным котлам, подбирается к синей крашеной панели и напоминает, что половик давно пора выстирать.

Она просыпалась сразу после полуночи. Спускалась в кухню и грела себе молоко. В большом спящем доме.

Но теперь было другое время года, и матушке Карен пришлось брать с собой свечу.

Проходя мимо окна в коридоре, она обнаружила, что в садовой беседке горит фонарь. Сперва она подумала, что это лунный свет играет в цветных стеклах. Однако потом разглядела, что это фонарь.

Ее первой мыслью было разбудить Иакова. Но она тут же взяла себя в руки. Накинула на халат теплый тулуп и отправилась выяснять, что это означает.

Не успела она выйти на крыльцо, как дверь в беседке открылась и показалась высокая фигура в шубе.

Дина!

Матушка Карен поспешно юркнула в прихожую и поднялась к себе так быстро, как позволяли ее старые ноги.

Она не хотела выслушивать громогласные объяснения Дины в это время суток. Но твердо решила на другой же день поговорить с ней.

По той или иной причине разговор не состоялся.

Теперь матушка Карен тем более не могла спать по ночам. Ведь ей нужно было караулить Дину. Разве можно молодой женщине в мороз по ночам сидеть в беседке, даже если на ней теплая шуба!

Почему-то матушке Карен не хотелось говорить об этом с Иаковом.

Она обнаружила определенную закономерность в ночных прогулках Дины. Дина сидела в беседке ясными морозными ночами, когда на небе горело северное сияние.

Наконец однажды, оставшись с Диной наедине, матушка Карен спросила будто бы случайно, не спуская с Дины внимательных глаз:

— Ты тоже плохо спишь по ночам? Дина быстро глянула на матушку Карен:

— Я сплю как убитая!

— А мне казалось, я слышала… В ночь на пятницу ты разве никуда не выходила?

— Не помню…

На этом разговор кончился. Матушка Карен замолчала. Не в ее духе было бить тревогу из-за того, что кто-то не может спать. Однако ей было странно, что Дина делает из этого тайну.

— Ты ведь привыкла, что в это время года всегда темно.

— Да. — Дина начала насвистывать.

Матушка Карен тут же покинула гостиную. Она восприняла это как грубый вызов. Женщина из хорошей семьи не свистит.

Но она не позволила себе долго оставаться оскорбленной. Вскоре она снова вернулась в гостиную. Заглянула через плечо Дины, разбиравшей ноты, и попросила:

— Лучше поиграй мне. Ты же знаешь, я не выношу, когда свистят. Это очень дурная и неприличная привычка… Голос звучал мягко. Но смысл слов не оставлял сомнений.

Дина пожала плечами и вышла из комнаты. Она медленно поднялась в залу и, не закрыв дверь, начала играть псалмы.

Матушка Карен имела обыкновение совершать обход и проверять запасы, какие имелись в доме.

Ей стоило большого труда спускаться в сырой погреб. Но приходилось. Она осматривала полки с горшками и кринками, бочки с солониной. Следила за поддержанием чистоты и за тем, чтобы испорченные или старые продукты вовремя заменялись свежими. Ее добрая властная рука чувствовалась повсюду. Она всегда точно знала, сколько красной смородины и малины осталось после зимы и сколько предстоит заготовить на новый год.

Винный погреб заполнялся четыре раза в году. Там хранился запас вина, необходимый для дома. Если исключить печальный период в жизни Иакова, пили в Рейнснесе весьма умеренно.

Однажды во вторник, незадолго до Рождества, матушка Карен спустилась в погреб, чтобы пересчитать бутылки. И не обнаружила там ни одной бутылки дорогой сухой мадеры, по семьдесят восемь скиллингов за бутылку. Рейнского и «Хоххеймера» по шестьдесят шесть скиллингов осталось всего несколько бутылок. А из красного столового вина — лишь две бутылки изысканного «Сен-Жюльена» по сорок четыре скиллинга.

Матушка Карен решительно поднялась из погреба. Завязала шаль на несколько узлов и отправилась в лавку, чтобы поговорить с самим Иаковом.

Ключ к чулану, где находились полки с вином, был только у него. Ей самой пришлось попросить у него утром этот ключ.

Матушка Карен была в растерянности. Иаков нисколько не смутился, узнав утром, что она собирается считать бутылки.

Олине было строго-настрого приказано подчеркивать в списке израсходованных продуктов каждую взятую ею бутылку. Так что уравнение в конце концов должно было сойтись.

Иаков с наслаждением курил трубку. Лицо у него было красное, галстук развязан, как всегда, когда они с Нильсом подводили итоги года. Иаков не любил эту работу.

Как только он увидел в дверях матушку Карен, он понял, что что-то случилось. Худая фигурка в шали с кистями выражала крайнее волнение.

— Иаков, мне надо поговорить с тобой! Наедине!

Нильс послушно вышел и прикрыл за собой дверь.

Матушка Карен немного выждала, потом быстро распахнула дверь, чтобы убедиться, что Нильс действительно прошел через склад в лавку.

— Ты опять принялся за старое? — без обиняков спросила она.

— О чем ты говоришь?

Он отложил бумаги и погасил трубку, чтобы хоть этим немного успокоить ее.

— Я была в погребе! Сухой мадеры там совсем нет и почти не осталось «Сен-Жюльена»!

Иаков откинулся на спинку стула и подергал себя за усы. Что-то похожее на старые угрызения совести проснулось в нем, он уже был готов поверить, что и в самом деле выпил все это вино.

— Но ведь это невозможно!

— Проверь сам, если не веришь!

Голос у матушки Карен дрогнул.

— Но я уже очень давно не брал оттуда вина без ведома Олине. Последний раз — задолго до поездки в Берген… Матушка Карен видела перед собой несчастного маленького мальчика, обвиненного в проступке, которого он не совершал.

— Во всяком случае, этих бутылок там нет! — твердо сказала матушка Карен и опустилась на стул для посетителей перед большим письменным столом. Она тяжело дышала и вопросительно смотрела на Иакова. Он торжественно заверил ее в своей невиновности. Они перебрали все возможности, но так и не пришли ни к какому решению.

Когда Дина вернулась с верховой прогулки, на кухне и в буфетной царил переполох. Только что там произвели настоящий обыск.

Олине плакала. Подозревали всех.

Дина пошла на звук взволнованных голосов и остановилась в дверях буфетной. Ее никто не заметил. На ней были старые кожаные штаны, в которых она всегда ездила верхом. Волосы растрепались. Лицо раскраснелось от встречного ветра со снегом.

Некоторое время она переводила глаза с одного на другого. Потом спокойно сказала:

— Это я взяла вино. Не так уж их там много и было, этих бутылок, как ты думаешь, матушка Карен.

В буфетной воцарилась мертвая тишина.

У Иакова задрожали усы, они у него всегда начинали дрожать, когда его достоинству угрожала опасность.

Матушка Карен побледнела еще больше.

Олине перестала плакать и решительно выдвинула вперед тяжелую нижнюю челюсть — зубы у нее лязгнули.

— Ты? — не в силах опомниться, спросила матушка Карен. — А по какому поводу?

— Поводы были разные, я уже не помню. Последний раз ночью, в полнолуние. Был мороз и северное сияние, я решила чего-нибудь выпить, чтобы заснуть.

— А ключ? — Иаков уже пришел в себя и шагнул к Дине.

— Ключ всегда лежит рядом с твоим бритвенным прибором. Это все знают. А то как бы служанка каждый раз доставала вино? Вы собираетесь допрашивать меня здесь, в буфетной? Может, пригласим ленсмана?

Она повернулась на каблуках и вышла из комнаты. Но взгляд, брошенный ею на Иакова, не предвещал добра.

— Боже милостивый! — ахнула Олине.

— Господи помилуй! — вторила ей одна из служанок. Матушке Карен потребовалось несколько мгновений, чтобы оценить положение и спасти честь дома.

— Это уже другое дело! — спокойно заявила она. — Прошу у всех прощения! У тебя, Олине! И у вас у всех! Я просто старая подозрительная женщина. Мне и в голову не пришло, что фру Дина станет сама спускаться в погреб за вином для гостей и всех обитателей дома.

Она выпрямилась, скрестила на груди руки, словно защищаясь, и с достоинством вышла следом за Диной.

Иаков забыл закрыть рот. Олине не могла опомниться от изумления. У служанок загорелись глаза.

О чем говорили между собой Дина и матушка Карен, осталось тайной.

Однако с тех пор, когда пополнялся запас вина и водки, определенное количество покупалось для молодой хозяйки. И этим вином она могла распоряжаться по своему усмотрению…

Но старая хозяйка продолжала следить, как часто пополняются запасы, а также сколько и какого вина покупается для дома.

Каждое полнолуние, а иногда и между ними Дина спускалась из залы только в середине дня.

Свои огорчения матушка Карен держала при себе.

Поскольку зимой беседкой пользовалась только Дина, никто, кроме матушки Карен, не видел полупустых бутылок с замерзшим содержимым, которые без пробок были выставлены под скамейкой.

Зато в те разы, когда Дина в беседке распевала псалмы так громко, что это слышали и в большом доме, и в людской, сохранять достоинство и делать вид, будто ничего не случилось, было трудно. Матушка Карен вела долгие беседы сама с собой, она задавала себе вопросы и сама же на них отвечала.

Но надо сказать, такое с Диной случалось нечасто. Каким-то образом это было связано с положением луны на небесном своде.

Иаков и матушка Карен с тревогой следили за развитием событий. Они-то знали: если на Дину нашло, бесполезно уговаривать ее лечь в постель.

Она могла впасть в бешенство, если бы кто-нибудь осмелился подойти к ней.

Однажды матушка Карен сказала с опаской, что Дина может простудиться, если будет по ночам сидеть на морозе.

Дина расхохоталась ей в лицо, дерзко обнажив белые зубы.

Она никогда не болеет. И ни разу не испытывала никакого недомогания за то время, что живет в Рейнснесе.

В конце концов походы с вином в беседку стали своего рода семейной тайной. В каждой семье свои странности — это было странностью семьи Грёнэльвов.

 

ГЛАВА 9

Дина стала навещать большие морские пакгаузы, она как будто что-то в них искала. То и дело она брала большие кованые ключи.

Люди слышали, как она ходит там взад и вперед. То вверх, то вниз. Ее видели то у погрузочного люка, то в казенке карбаса. Она стояла неподвижно, и взгляд ее бывал устремлен туда, где сходились море и небо.

Я Дина. Рейнснес пожирает людей. Люди как деревья. Я их считаю. Чем больше, тем лучше. На расстоянии. Не у самых окон. А то они застят свет.

Я хожу по Рейнснесу и считаю. У горного кряжа на той стороне пролива семь вершин. В аллее по двенадцать деревьев с каждой стороны!

Ертрюд была со мной в Тьотте. Она и была той маленькой девочкой, которая прошла и спряталась за часами. Я была не одна, вот она и стала такой маленькой. Ей нужно свое место. Зимой на берегу в Фагернессете слишком холодно.

Какой ты есть, такой ты есть всегда. Независимо от того, где ты.

Ертрюд дышит под досками причалов. Свистит между балками, когда я открываю погрузочные люки. Она никогда не вернется. У меня хранится та перламутровая раковинка.

Дина могла бродить по высоким ярусам дощатых морских пакгаузов в любое время суток. Если было темно, она брала с собой фонарь. Люди привыкли к ее причудам.

— Это молодая хозяйка ходит, — говорили они друг другу, услышав ее шаги в пакгаузах или увидев мерцание фонаря в окнах.

Эхо шагов менялось в зависимости от того, где шла Дина, какой товар там хранился, на каком ярусе или откуда дул ветер. Все сливалось с вечным и всегда менявшимся зовом ветра, прилива, отлива.

Часть большого пакгауза была сложена из бревен. Она служила остовом, обнесенным щелястыми дощатыми стенами. В бревенчатой части складывались товары, которые боялись мороза, влаги или тепла. Каждый товар хранился отдельно от другого. Бочки с сельдью, вяленая рыба, соль, смола.

В бревенчатых клетях хранились мука и немолотое зерно. Кожи, инструменты и снасти всякого рода. На первом и втором ярусах запах смолы чувствовался не так сильно.

Неплотно свернутые серые паруса складывались высоко под крышей на решетках из жердей. Или развешивались для сушки на могучих матицах. Таинственно и ритмично они роняли капли на щербатые половицы. На полу пестрели пятна от смолы, рыбьего жира и крови.

В большом пакгаузе, который назывался пакгаузом Андреаса, по имени давнего, удавившегося там владельца, на стенах висели небольшие кошельковые неводы и рыболовные снасти. Здесь же хранился и новый темно-коричневый кошельковый невод для сельди — гордость Рейнснеса. Он висел высоко и свободно напротив больших двустворчатых дверей, выходивших на море.

Любой резкий запах облагораживался здесь соленым морским ветром и становился приятным.

Лучи света проникали сюда через щелястые стены и перекрещивались друг с другом то в одном месте, то в другом.

Сюда к Дине пришла Ертрюд. Поздней осенью. Дина первый год жила в Рейнснесе.

Ертрюд вдруг возникла перед ней на пересечении трех солнечных лучей.

Необваренная, с неповрежденным лицом. С живыми, добрыми глазами. В руках она держала какой-то прозрачный предмет.

Дина сказала звонким детским голосом:

— Отец уже давно разрушил ту прачечную. А прачечная здесь, в Рейнснесе, не опасна…

Ертрюд скользнула за складки кошелькового невода, словно ей было тяжело говорить об этом.

Но она пришла снова. Пакгауз Андреаса стал местом их встреч. Он был больше других доступен ветру.

Дина рассказала Ертрюд о той маленькой девочке, что скрылась за часами в Тьотте, и о том, как она проводит время в беседке.

Но она не донимала ее рассказами о будничных делах, с которыми могла справиться сама, без ее помощи.

Зачем говорить Ертрюд, что Иаков и матушка Карен недовольны, что она не занимается хозяйством, что им хотелось бы, чтобы она сделала высокую прическу и каждый день обсуждала с Олине меню обеда.

Она рассказала Ертрюд о чудесах, какие видела в Бергене. Но не упомянула о повешенном.

Иногда Ертрюд улыбалась, обнажая в улыбке зубы.

— Люди там ходят в одежде, похожей на футляры, отдают команды, не слушают друг друга и стараются продать свои товары быстро и по хорошей цене. А женщины не умеют складывать даже простые числа! Они не представляют себе, как далеко от них мы живем. И ничего не видят вокруг из-за своих огромных шляп и зонтиков. Они боятся солнца!

Сперва Ертрюд отвечала ей односложно. Но потом сказала, что и у нее есть свои трудности. Они касались места и времени. Ертрюд огорчало, что она лишилась своей комнаты в усадьбе ленсмана.

Но больше всего она говорила о сверкающей радуге и о том, что люди внизу видят лишь ее бледное отражение. И о звездных небесах, которые окружают Землю по спирали. Они так огромны, что их невозможно охватить даже мыслью.

Дина слушала тихий знакомый голос. Она стояла прикрыв глаза и опустив руки.

Запах духов Ертрюд забивал все запахи склада, даже упрямые запахи смолы и соли. А когда он усиливался настолько, что воздух мог вот-вот разорваться, Ертрюд исчезала за складками невода.

Я Дина. Когда Ертрюд уходит, я сперва чувствую себя листком, что плывет по ручью. Потом мое тело словно отделяется от меня, мне становится холодно. Но ненадолго. Я считаю потолочные балки и щели между половицами. Постепенно кровь снова начинает струиться по моим жилам. Я согреваюсь.

Ертрюд есть!

Иаков боялся, что Дина чем-нибудь недовольна. Однажды он зашел в пакгауз, чтобы увести ее домой.

Она приложила руку к губам и шепнула: «Тс-с!» — словно он прервал ее на какой-то очень важной мысли. Его приход вызвал в ней раздражение и ничуть не обрадовал.

С тех пор он перестал следить, где она ходит. Просто ждал. А постепенно и вообще перестал думать об этом.

Первый год Иаков был еще главой и учителем в супружеской постели, однако не всегда. Это и смущало, и пугало его.

Со временем он понял, что супружеские игры, в которые он ринулся с жадностью и нетерпением вдовца, превратились для него в гонки, на которых он уже не мог выступать так часто, как ему хотелось бы.

Иаков, которому любовь всю жизнь приносила только радость, должен был признаться самому себе, что сдал.

А Дина была неумолима. И не щадила его. Случалось, он чувствовал себя племенным жеребцом, хозяином которого оказалась подставленная ему кобыла.

Часто он переводил дух на самом краю пропасти. Но Дина была ненасытна и безжалостна. Она не отказывала себе в удовольствии испытать самые невероятные позы и положения.

Иаков не мог к ней приспособиться. Он состарился, устал и потерял всякий охотничий азарт.

Он мечтал о спокойной жизни с заботливой и верной супругой. Все чаще и чаще он вспоминал покойную Ингеборг. Иногда он даже плакал, стоя за рулем карбаса, но он был опытный мореход, и никто не видел, сколько слез ветер уносит за борт.

И матушка Карен, и Иаков надеялись, что все образуется, как только Дина родит ребенка.

Но Дина не беременела.

Иаков купил молодого вороного жеребца. Жеребец был дик и необъезжен. В конюшне все проклинали его и звали Сатаной.

После Рождества Дина отправила гонца к ленсману, не поставив в известность Иакова. Она просила прислать к ней Фому, чтобы он помог объездить нового жеребца.

Иаков разгневался и хотел отослать Фому домой.

Дина заявила, что слово надо держать. Нельзя сегодня нанять человека, а завтра отправить его домой. Или Иаков хочет, чтобы над ним смеялись? Или он так беден, что не может позволить себе держать и скотника и конюха? Может, у него меньше средств, чем он говорил ее отцу, когда сватал ее за себя?

Нет, конечно…

И Фома остался. Он спал начердаке в людской вместе с другими работниками. На него смотрели свысока и даже дразнили. Но и завидовали. Он был Дининой игрушкой. Ездил с ней в горы. Всегда и всюду ходил за ней по пятам. Провожал ее, опустив глаза, когда она, в платье с облегающим лифом и в пальто, отделанном, бахромой, садилась в карбас с казенкой.

У Дины из Рейнснеса не было собаки. Не было никого, кому бы она могла довериться. У нее были только вороной жеребец и рыжий конюх.

 

ГЛАВА 10

Супружескую жизнь можно сравнить с огурцом, засоленным в слишком сладком рассоле. Без куска перченого мяса его не проглотишь.

Олине была тверда в своих убеждениях. Она никогда не была замужем. Но насмотрелась достаточно. И считала, что о супружеской жизни знает все. Она наблюдала за отношениями между супругами, начиная с обручения. Сундуки с приданым и одеждой. Скрип кровати, раздававшийся в любое время суток, ночные горшки…

Эти наблюдения она начала делать с собственных родителей, о которых никогда не рассказывала. Ее мать, дочь богатого крестьянина из Дённы, вышла замуж за простого арендатора и потому была отвергнута своими богатыми родственниками. Много лет они с мужем жили на арендуемой усадьбе, плодя ребятишек и владея остроносой лодкой, помогавшей добывать пищу.

Но муж утонул. И на этом все кончилось. Правда, остроносую лодку вскоре прибило к берегу. Но зачем семье лодка, если у нее нет кормильца, который бы сел на весла?

Мать позволила себе роскошь рано скончаться, и дети рассеялись по свету. Олине была младшая. И когда пришла ее очередь получать свою долю из того немногого, что осталось после родителей, наследства давно и след простыл.

— Было бы здоровье да крепкие зубы, а что жевать — не важно, — говорила всегда Олине.

Однако это убеждение не мешало ей готовить нежнейшее филе куропатки в соусе из дичи. Протертые ягоды можжевельника, рябиновое желе, водка — все это были несомненные деликатесы.

Но Олине знала не только свои котлы. Поварскому искусству она выучилась чудом, когда служила помощницей кухарки в Трондхейме. Попала туда Олине тоже не менее чудесным образом.

Впрочем, она никогда не рассказывала о себе. И потому знала все о других.

В один прекрасный день ее в Трондхейме охватила такая тоска по родным местам, что она решила действовать безотлагательно. Причина была в одном человеке, который оказался далеко не благородным.

Так или иначе, Олине попала на карбас, который шел на север. Она умолила взять ее на борт, хотя и не могла исполнять обязанности матроса. Зато у нее был с собой большой деревянный короб с лепешками. Ими она и оплатила свой проезд.

Карбас был из Рейнснеса, и это решило судьбу Олине.

Она осталась в синей кухне. Уже навсегда.

Ингеборг ценила ее поварское искусство и твердую руку.

Но по-настоящему искусство Олине сумели оценить, когда в Рейнснес приехала матушка Карен.

Ведь она знала кухню и Гамбурга, и Парижа! Она понимала, что готовить пищу следует с любовью.

Матушка Карен и Олине обсуждали меню так же серьезно, как читали «Отче наш».

В книжных шкафах матушки Карен имелись поваренные книги на французском языке. Она подробно переводила на язык Олине рецепты, дозы и вес всех составных частей. Если какую-нибудь составную часть невозможно было достать ни в Бергене, ни в Трондхейме, они сообща находили подходящую замену.

Матушка Карен не пожалела времени и сил и разбила небольшой огород с редкими овощами и пряными травами. Иаков привозил ей из своих поездок семена самых диковинных растений.

Благодаря всему этому Олине добилась того, что люди стремились попасть в Рейнснес и в бурю и в штиль.

Преданность Олине своим хозяевам была беспредельна. Сам Господь Бог не спас бы того, кто покусился бы на честь хозяев Рейнснеса! В этом люди не раз имели возможность убедиться. У Олине были свои связи. И она знала все, что стоило знать.

Работников в Рейнснесе не предупреждали об увольнении. Они просто получали приказ собрать свои пожитки и исчезнуть. И такой приказ они могли получить в любое время, будь то страда, забой скота или предстоящая поездка в Берген.

Такая судьба постигла одного работника и служанку, после того как Иаков вытаскивал в сад кровать с пологом, чтобы быть поближе к Ингеборг. Олине проведала, что они не сохранили в тайне эту историю.

— Уж мы с Господом Богом позаботимся, чтобы люди ценили то, что им послала судьба! Тому, у кого не хватает ума держать язык за зубами, нечего делать в Рейнснесе! — таково было напутствие, которое они получили при расставании.

Олине была свидетельницей первого брака покойной Ингеборг. Бездетного, спокойного и унылого. Точно длинный осенний день без листьев, без снега, без урожая. Когда хозяин погиб в море, она горевала не больше, чем того требовали приличия.

Но над вдовой Олине дрожала как над сокровищем. В бессонные ночи она поила ее пуншем из черной смородины с корицей. По собственному почину согревала кровать с пологом горячими камнями, завернутыми в шерстяную ткань.

Недоверие Олине к Иакову, который был на пятнадцать лет моложе хозяйки, было написано у нее на лице.

Первый раз она услыхала о нем, когда Ингеборг вернулась с тинга и рассказала, что встретила опытного шкипера из Трондхейма. Она ездила на тинг, чтобы решить спор о нескольких птичьих базарах: документы на их владение потерялись, и теперь на них претендовал один из арендаторов.

Ингеборг выиграла это дело. И шкипер прибыл в усадьбу. В грубых рыбацких бахилах и штанах из козьей шкуры, подаренных каким-то собутыльником из Мёре. Кожаную шляпу с рябой вязаной шапкой внутри он держал под мышкой, словно дохлую ворону.

Этот шкипер, одетый, как простой матрос, видно, не считал нужным принарядиться.

Когда он сбросил с себя свою кожаную одежду, то оказался ладным и стройным. На нем были брюки из тонкой парусины незнакомого покроя, с широкими штанинами. Короткая розовая расшитая жилетка и белая рубаха из хорошего полотна. Рубаха была без воротничка, и верхние пуговицы были расстегнуты, словно на дворе стояло жаркое лето.

Первые ночи он спал в комнате для гостей. Но его каштановые локоны и темные блестящие глаза привлекали внимание всех. Уже давно в Рейнснесе не видели такого красивого мужчины.

Иаков брал одно укрепление за другим. Первым делом он явился на кухню к Олине с двумя зайцами, которых тут же собственноручно освежевал.

Кроме того, он выложил на стол и другие подарки для кухни. Это были дары из далекого мира. Мешочки и пакетики с кофе, чаем, черносливом, изюмом, орехами и лимонной кислотой. Последнее предназначалось для пуншей и пудингов.

С небрежной уверенностью, словно ни минуты не сомневался, кто в Рейнснесе главнокомандующий, Иаков разложил свои дары на выскобленном добела столе Олине.

И к тому времени когда он кончил возиться с зайцами, Олине отдала ему свою любовь полностью и без каких-либо оговорок. Все годы ее любовь оставалась трепетной и горячей, как птенцы куропатки в конце июня. О такой любви в Библии сказано, что она выдержит все. Абсолютно все!

Фру Ингеборг тоже влюбилась в Иакова. Это заметил даже пробст. Именно о любви он говорил и в церкви во время венчания, и за свадебным столом.

Ингеборг даже согласилась, чтобы мать Иакова приехала в Рейнснес. Хотя о своей свекрови знала лишь то, что она не смогла приехать на свадьбу, потому что ее предупредили всего за три недели. А также что она бывала за границей и у нее есть несколько книжных шкафов с дверцами из шлифованного стекла. Их она привезет с собой, если переедет в Нурланд, написала она в своем первом письме.

Карен Грёнэльв стала притчей во языцех задолго до того, как появилась в Рейнснесе. То, что она была вдовой трондхеймского шкипера и торговца, а также обладательницей книжных шкафов, придавало ей веса и уважения. А то, что она годами жила за границей, чтобы заботиться о муже, свидетельствовало о том, что она далеко не заурядная шкиперша из Трондхейма.

Ингеборг стала матерью едва ли не через семь месяцев после свадьбы. И, словно желая опередить пастора, который выписывал свидетельство о крещении Юхана так скоро после венчания, она будто случайно заметила, что не могла терять ни недели. Выйдя замуж первый раз в восемнадцать лет, она до сих пор оставалась бездетной, а ведь ей уже за сорок. Бог должен понять ее нетерпение.

Пастор кивнул. Он подумал, что подобное нетерпение было скорее связано с молодым женихом, чем с желанием стать матерью. Но он не мог позволить себе высказать это вслух.

Об Ингеборг нельзя было говорить что попало. Она щедро жертвовала на содержание бедняков. И два больших серебряных подсвечника с дарственной надписью, стоявшие в церкви, были преподнесены владельцами Рейнснеса.

Вместо слов он благословил ее материнство и велел с Богом возвращаться к сыну и учить его всему, что заповедал Господь.

Тогда же было решено, что мальчик станет первым пастором в роду Грёнэльвов.

Нильсу было четырнадцать, а Андерсу — двенадцать, когда их отец погиб в море и они осиротели. Они приходились Ингеборг дальними родственниками, и потому она из сострадания взяла их к себе.

Потом уже было решено, что они останутся у нее навсегда. Это устраивало всех, тем более что в Рейнснесе не было наследников. Когда же оказалось, что Иаков подарил Ингеборг ребенка, а усадьбе — наследника, Нильсу и Андерсу пришлось смириться с мыслью, что их юношеские мечты получить в будущем Рейнснес со всем его богатством пошли ко дну, как опрокинувшийся карбас.

Еще со времен Ингеборг Олине с преданным смирением надзирала за обитателями Рейнснеса строгим недреманным оком.

Ее не смущало то обстоятельство, что у нее было две хозяйки, пока между ними царил мир и они не вмешивались в дела Олине.

Для нее самым главным был Иаков. Но если кто-нибудь позволял себе хотя бы словом обмолвиться об этом, он немедленно получал расчет.

С гордостью и достоинством, каких требовало ее положение, столь же непоколебимое, как и вера в загробную жизнь, Олине, с красными от слез глазами, искренне горевала, когда умерла Ингеборг.

Но пожелать более красивой смерти было бы невозможно. Все знаки были добрые. В день ее похорон распустилась сирень. И морошки в том году было видимо-невидимо.

Брак Иакова с Диной Олине сочла дурным предзнаменованием. И не только потому, что Дина не показывалась на кухне и не свежевала зайцев.

То, что она за столом вела себя как простой работник, лазила по деревьям и пила по ночам в беседке, тоже было не самым худшим.

Непростительным было то, что она просто не замечала Олине.

Олине не понимала, что этому кукушонку, пусть даже и чаду ленсмана, делать в Рейнснесе.

Она считала женитьбу Иакова глупой затеей и воспринимала ее как несчастье.

Однако она помалкивала об этом, как и о многом другом. Но поскольку Олине спала в своей каморке за кухней, как раз под тем местом, где в зале стояла кровать с пологом, она строго следила за всеми звуками и шорохами, доносившимися оттуда.

Такая бесстыдная неутомимость была для нее загадкой. Это задевало ее больше, чем смерть Ингеборг.

Несмотря на всю свою неприязнь к Дине, Олине не могла подавить в себе любопытства. Желания найти объяснение этому безумному поступку Иакова. И понять, каким образом эта девчонка смогла подчинить себе всю усадьбу, не шевельнув для этого даже пальцем.

 

ГЛАВА 11

Иаков возобновил «необходимые» поездки на карбасе с казенкой. Посещал старых друзей. Нашлись у него дела и в Страндстедете.

Поначалу Дина непременно хотела сопровождать его. Но он отговаривался тем, что ей будет скучно. Холодно. Что он скоро вернется.

Он уже знал, что надо сказать. Как ни странно, она даже не сердилась. Просто оставляла его в покое.

По утрам он иногда видел волчью шубу, валявшуюся на площадке лестницы. Она лежала словно шкура заколдованного животного, которое так и не стало человеком.

Дина никогда не спрашивала, где он был. Даже если он отсутствовал всю ночь. Никогда не встречала его на пороге.

Часто она сидела по ночам в беседке. Но по крайней мере не играла на виолончели.

Однажды, вернувшись поздно из Страндстедета, Иаков увидел свет в конторе.

Дина сидела там и просматривала бухгалтерские книги. Она сняла с полки все накладные и разложила их на столе и на полу.

— Что ты здесь делаешь? — удивился он.

— Хочу в этом разобраться, — ответила она, даже не взглянув на него.

— Да ты ничего в этом не смыслишь. Давай уберем все на место, а то Нильс рассердится.

— Я не уверена, что Нильс не ошибается в расчетах, — пробормотала Дина, прикусив указательный палец.

— Это невозможно! Он столько лет этим занимается!

— Цифры не сходятся. Лорк сказал бы, что этот пример решен неверно.

— Брось эти глупости, Дина! Идем домой. Уже поздно. Я тебе кое-что привез.

— Я должна все пересчитать! Иаков, я хочу постоянно работать в конторе!

Глаза у нее горели, ноздри раздулись. Такой она бывала в те редкие разы, когда ей было хорошо.

Но Нильс заявил твердо: либо он, либо Дина. Иаков попытался примирить их. Говорил, что Дина может помочь вести бухгалтерию. Что она считает как никто, и всякое такое.

Однако Нильс, который обычно не открывал рта, сказал:

— Нет!

Дина со свойственной ей ухмылочкой приблизила к нему лицо. Она была на полголовы выше Нильса, и слова ее полетели в него, как сверкающие наточенные стрелы:

— Еще бы! Ты боишься, что кто-нибудь обнаружит, что ты не силен в счете! Что иные цифры исчезают у тебя как роса с травы! Да-да! Но цифры навсегда не исчезают. Так может казаться только тому, кто не умеет считать…

В конторе воцарилась тишина. Потом Нильс повернулся на каблуках и вышел, бросив через плечо:

— При Ингеборг такое было бы невозможно! В конторе останусь либо я, либо эта.

Дина не осталась в конторе. Но за обеденным столом она выразительно поглядывала на Нильса. Нильс предпочел обедать на кухне.

Иаков пытался задобрить Дину, чтобы она не сердилась из-за того, что вести дела в конторе остался Нильс. Он привозил ей из своих поездок маленькие подарки. Кусочек мыла. Брошку.

Пытался втянуть ее в общий разговор.

Однажды, когда все собрались в гостиной после обеда, он спросил у Дины, что она думает о новом короле Оскаре I.

— Мне хотелось бы попросить нового короля как-нибудь проверить все счета в нашей лавке, чтобы выяснить, куда пропали некоторые цифры, — с улыбкой ответила Дина.

Нильс встал и вышел. Матушка Карен вздохнула. Иаков нервным движением зажег трубку.

Иаков знал в Страндстедете одну вдову. У нее были тяжеловатые, но приятные черты лица и волосы с седыми прядями, собранные в пучок. Платье плотно облегало крепкое тело. Она жила одна в небольшом доме, пускала к себе постояльцев и немного шила для людей.

У нее Иаков находил утешение. К ней он мог приехать и облегчить свое сердце, поговорить.

Если во времена Ингеборг он брал карбас и уплывал в поисках развлечений, танцев и музыки, а иногда и кое-чего еще, то теперь он покидал Рейнснес, чтобы обрести покой и гармонию.

Потребности мужчин… Они неисповедимы и непредсказуемы.

Пришло лето 1844 года. Ползали муравьи, сверкало солнце, стояла тишина.

Матушка Карен приобрела для Дины народные песни, собранные человеком по имени Йорген Му, и языческие сказки, собранные Асбьёрнсоном и Му. К сказкам Дина даже не притронулась.

— Истории в Книге Ертрюд гораздо интереснее. В них нельзя угадать конца, как в этих сказках.

— В сказках совсем другая мораль, милая Дина, — объяснила матушка Карен.

— Какая?

— Сказки — это не слово Божье. В них главное — народность, народная мораль.

— А какая между ними разница?

— Слово Божье священно. Оно говорит о грехе и о спасении души. А сказки — это сказки, их рассказали люди. В них зло бывает наказано и добро торжествует.

— Но и Книга Ертрюд тоже написана людьми!

— У Бога были Свои посланцы. Свои апостолы, которые несли людям Его слово, — объяснила матушка Карен.

— Я знаю. Во всяком случае, Его истории интересней, чем истории Асбьёрнсона и Му! — заявила Дина.

Матушка Карен улыбнулась.

— Очень хорошо, милая Дина! Но ты не должна называть Библию Книгой Ертрюд! И не надо сравнивать слово Божье с языческими сказками! — примирительно сказала она.

— Книга Ертрюд, Библия, очень выигрывает от такого сравнения, — сухо заметила Дина.

Матушка Карен поняла, что Дина вряд ли может подняться до философских дискуссий или богословских бесед. Ну что ж, пусть будет так.

Дина играла на виолончели и ездила верхом с Фомой. В пакгаузе Андреаса встречалась с Ертрюд.

Каждое утро на столе в беседке были видны красные круги от рюмки.

Забравшись на бузину, она следила за судами во фьорде. Приезжих было мало. А те, что приезжали, казалось, прибыли с другой планеты.

Дина сделала свои выводы относительно поездок Иакова в Страндстедет. Слухи долетали до нее через стены людской и вообще с ветром. Она подхватывала кое-что здесь, кое-что там. Несколько раз шепот обрывался, когда она появлялась в комнате или проходила мимо. Даже у церкви.

Она стискивала зубы.

Подошла осень.

По темному морю гуляли белые барашки, холодный ветер колол лицо ледяными иголками. Луна была белая, круглая, и сполохи северного сияния прогоняли со звездного неба злые силы.

Снег и дождь чередовались друг с другом. Горные дороги стали недоступными, по ним не могли пройти ни люди, ни лошади. Хорошо было тем, у кого были лодки. Хотя и на море гуляли ненадежные ветры.

То они задували с севера. То гнали с запада тяжелые волны и неприкаянных черно-синих бакланов.

Дина не спала всю ночь. Но, против обыкновения, она не встала и не ушла в беседку в своей волчьей шубе.

Ночь предвещала ненастье. Ясное небо и северное сияние сопротивлялись приближающемуся шторму.

Дина лежала на высокой кровати и, откинув полог, глядела в окна на жалкие остатки света, из-за которых небо казалось выцветшим и бесконечно далеким.

Неожиданно сквозь закрытую дверь в залу вошел Иаков. Подошел к кровати. Он хромал.

Лицо у него было худое и измученное, он протягивал к ней руки, как будто молил о милости.

Иаков снял с себя только один сапог, поднятый им шум мог разбудить весь дом.

На его бледном лице была печать предательства.

Дина позвала его. Но он не ответил. А потом было уже поздно. Его сменил жалкий двойник. Весь день Дина поглядывала на пролив, ожидая посланца из Страндстедета.

Я Дина. Иаков говорит одно, а делает другое. Необъезженный жеребец. Он знает, что принадлежит мне, и боится, как бы я не узнала, что он хочет улизнуть от меня. Семь раз он лгал, чтобы улизнуть от меня.

Уже ничего нельзя изменить. Люди как времена года. Иаков вот-вот станет зимой. Мне нанесли удар. Я почувствовала боль. Но все исчезло в том безграничном, что я всегда ношу в себе.

Я брожу из комнаты в комнату, между предметами и людьми. Могу заставить людей натыкаться друг на друга. Они плохие игроки. Ничего про себя не знают. От моих слов у них начинают бегать глаза. Людей нет. Я не хочу больше считать их.

Потрепанный двухвесельный бот с мокрым и замерзшим гребцом подошел к причалу. Иаков повредил ногу, его надо забрать домой, он лежит у вдовы в Страндстедете.

Дина не выразила ни малейшего удивления. Она тут же начала одеваться и приказала запрячь в сани Вороного.

Андерс хотел пойти в Страндстедет на карбасе. Женщине нельзя ехать через горы.

Дина шипела, как разъяренная рысь, и ждать не стала.

Андерс пожал плечами. На море творилось такое, что, может, Динино решение было и кстати.

Казалось, Дина уже с утра была готова к этой поездке. Теперь ей оставалось только закутаться в шаль, завернуться в овчину и сесть в сани.

Матушка Карен и Олине больше опасались за Иакова, чем за рискованную поездку Дины.

Так сложилось, что Дина сама забрала Иакова из спальни вдовы.

Он веселился на пирушке, и ничто не предвещало несчастья. Но на крыльце он поскользнулся и упал с лестницы. Голень треснула, словно сухая ветка, сломанная ветром. Перелом был тяжелый, кость вышла наружу.

На его счастье, в Страндстедете в это время оказался доктор. Иаков выпил целую бутылку рома, чтобы заглушить боль, пока доктор промывал рану и накладывал шины.

Дина, по обыкновению, была в штанах и ботфортах, как мужчина. Она заполнила собой весь небольшой дом. Между бровями у нее залегла глубокая складка. Слова замерзли.

С вдовой она обращалась точно с прислугой. И ее добрый совет не забирать Иакова до тех пор, пока его можно будет перевезти на карбасе, оставила без ответа.

Дина приказала привязать Иакова к саням. И вскоре он уже лежал в санях, завернутый в овчину.

— Хозяйке надо оплатить расходы на доктора и дать за постой, — тихо сказал Иаков и сморщился от боли.

Но Дина не сказала хозяйке ни «спасибо», ни «до свидания». Она хлестнула Вороного и прыгнула в сани.

Вороной несся как дьявол. Из-под полозьев летели искры. От скорости захватывало дыхание.

Дина, словно коршун, парила над Иаковом.

У Иакова от страха замирало сердце, когда они летели по заледеневшим колдобинам.

Осенний паводок сильно разрушил дорогу. Каждый замерзший ухаб отзывался в ноге острой болью.

Только теперь Иаков до конца осознал, что значит оказаться во власти Дины.

Он редко пользовался лошадьми, всегда предпочитал море.

Он упрекнул Дину, что она не взяла с собой матросов, чтобы они перегнали домой его карбас. Но она не удостоила его даже взглядом.

Мало того что Иаков сломал ногу, он еще и попал в немилость. И понимал, что только время поправит и то и другое. Но ему не хватало терпения.

Перелом был сложный, шины наложены плохо, и рана никак не заживала.

Казалось, все злые силы ополчились против его ноги. Иаков был прикован к постели. Он то кричал и буйствовал, то говорил шепотом и взывал к сочувствию.

Ему поставили кровать в гостиной, чтобы он не думал, будто живые уже исключили его из своего числа.

Складка между бровями у Дины становилась все глубже. Если она и сочувствовала больному, то хорошо это скрывала.

Однажды Иаков невинно попросил ее не пить столько вина и сыграть ему на виолончели. Дина вскочила с кожаного стула с высокой спинкой так резко, что рюмка опрокинулась на кружевную салфетку.

Красный цветок от вина расплылся во все стороны. Ножка у рюмки сломалась.

— Попроси лучше свою вдову из Страндстедета выправить кости в твоем скелете! — крикнула она и пулей вылетела за дверь.

Тем временем Андерс пригнал карбас домой. И матушка Карен с Олине ухаживали за Иаковом, не жалея сил.

Выходка Дины кое-что объяснила Иакову. Он только не понял, что это непоправимо.

Когда дело касалось женщины, для него не было ничего непоправимого. Даже эти два года, что он прожил с Диной, не лишили Иакова его неистребимой веры в себя.

Но он не поправлялся. У него началась гангрена. Цвет раны не оставлял никаких надежд. И дух от нее полз подобно злому слуху. Это неумолимое предупреждение о том, что день расплаты уже недалек, отравляло каждое мгновение.

Время теперь было на вес золота.

Матушка Карен понимала, что Иакову требуется умелая помощь. И безотлагательно!

Только Дина представляла себе, что подразумевалось под умелой помощью.

Она уже сталкивалась с гангреной. Один из рыбаков ленсмана отморозил ногу, и у него началась гангрена. Он, правда, выжил, но вместо ноги у него торчал обрубок, и теперь он жил у ленсмана из милости. Через год этот человек так озлобился от горечи и ненависти ко всем и вся, что служанки боялись приносить ему еду.

Зато Дина навещала его даже без дела.

Дух от ноги Иакова шел по всему дому. Матушка Карен не отходила от его постели. Слезы Олине падали в кастрюлю с супом.

Море не стихало и не давало надежды.

Андерс уступил и на этот раз, когда Дина сказала, что они с Фомой отвезут Иакова к доктору.

Если она одна одолела эту дорогу на строптивом Вороном, то тем более одолеет ее вместе с конюхом.

Лучшего решения никто предложить не мог. Пришлось остановиться на этом.

Но только Фоме не вышло поехать с Диной.

Ничего не понимая, Фома оторопело смотрел на Дину, когда она села в сани и приготовилась ехать одна.

Иаков нерешительно кивнул ему. Словно молил о помощи.

Фома уже приготовился прыгнуть в сани.

— Нет! — рыкнула Дина и вожжами хлестнула его по рукам. Потом крикнула Вороному:

— Пошел! — и понеслась так, будто за ней гнался сам черт.

Упавший Фома стоял на четвереньках на заледенелом дворе усадьбы. На правой руке краснел след от удара. Дыхание со свистом вырывалось из груди.

Позже он оправдывал поступок Дины тем, что трое для саней — слишком тяжелый груз. Она не могла терять времени, нужно было спешить.

Как и все, что говорил Фома, это казалось правдоподобным. Но он видел страх в глазах Иакова. И вспоминать об этом ему было тягостно.

Фома был ученым псом. Без дела не лаял.

Свои мысли он утопил в бочке, что стояла во дворе, сунув руки и голову в ледяную воду. Боль от удара чувствовалась по всей руке, даже под мышкой. Потом он вытер лицо мокрой рукой и пошел к Олине.

Лицо у него горело от холодной воды. Он сказал, что Иаков, видать, совсем плох.

Олине вытерла глаза и незаметно сморкнулась. У них ничего не осталось от Иакова, кроме запаха.

А три часа спустя Фома уже встречал Дину и Вороного с пустыми оглоблями.