Лесенка была крутая и узкая. На нижней ступеньке виднелась глубокая зарубка, словно кто-то ударил по ней топором.

Однажды лаз в большую черную пещеру остался открытым.

Карна знала про эту пещеру — взрослые постоянно поднимались туда. Но сама она никогда там не бывала.

Сперва она поднялась всего на несколько ступенек, потому что на лесенке не было перил. Но потом решилась и поднялась так высоко, что смогла заглянуть в темноту.

Пока она стояла, сунув голову в пещеру, темнота шевельнулась, зашептала ей что-то, поманила к себе.

Карна положила руки на пол и ощупала его. Здесь могла таиться опасность, но в чем она заключалась, Карна не знала.

Мало-помалу темнота подобрела и позволила ей разглядеть сундуки, ящики, коробки, чемоданы, сломанные стулья, мешки и связки старых газет. Возле лаза стояла детская плетеная коляска с откидным верхом.

Карна знала, что, обернувшись и увидев внизу свет, уже не осмелится подняться выше. Поэтому она быстро преодолела последние ступеньки, и наконец ее босые ноги ощутили дощатый пол чердака.

Она думала, что пол будет холодный, но он оказался гораздо теплее, чем внизу, в ее комнате. Словно тепло половиц шло откуда-то изнутри.

По мере того как она двигалась вперед, погружаясь в темноту, они становились теплее. Воздух здесь почему-то казался густым.

Крыша лежала на стропилах, толстых, как руки тролля. Карна лишь угадывала их у себя над головой. Между стропилами были глубокие впадины, там таилось что-то, спрятанное не людьми.

Свет здесь был только тот, что доставал сюда из лаза. Сердце Карны вдруг выросло — ее напугала собственная тень. Оно так стучало, словно готово было выпрыгнуть наружу.

Возле ближайшей печной трубы стоял чемодан с металлическими накладками. Это было первое, что темнота явила Карне. Карна подняла крышку, и послышалось слабое шуршание. Кто это?

Она зажмурилась и сосчитала до трех, потом открыла глаза и отчетливо увидела, как что-то пронеслось мимо ее ног. Как ветер.

Сердце бешено колотилось. Карна замерла. Потом сунула руку в чемодан, там зашелестело что-то, похожее на шелковистую бумагу, из которой Сара делала гирлянды на Рождество.

Под бумагой лежало платье, мягкое, как бархат или кожа. Карна взялась за него обеими руками и вытащила его наружу. Оно оказалось больше ее самой. Она поволокла его за собой, не смея ни взглянуть на него, ни прижать к себе.

Наконец она разложила платье там, где было посветлее, и в лицо ей ударил аромат лета. Чужой и в то же время знакомый.

Сперва Карна решила, что это обыкновенное платье из красного бархата с длинными рукавами и черным кружевным воротником.

Но вот платье расправилось и село.

Перед ней сидела женщина с длинными волосами и протягивала к ней руки. Звякнули браслеты. Тихонько, только для Карны. Они блестели в полумраке, и их было больше, чем она могла сосчитать.

Карну начало мутить. Руки и ноги сделались ватными, в ушах послышался знакомый звон. Она поняла, что сейчас у нее начнется припадок.

И тут же всем телом ощутила неровность половиц.

Наконец к ней вернулось сознание, перед глазами плыли красные и черные пятна. Тупо болела голова. Карна обнаружила, что во время припадка прикусила язык. Шея и лицо были мокрые и липкие. Изо рта текла слюна.

Карна попыталась ее вытереть, но безуспешно. Ей было холодно. Обхватив себя трясущимися руками, она ощутила мягкий бархат. Она лежала у кого-то на коленях. К ней прикоснулись руки, теплые, осторожные, с поющими браслетами.

Карна зажмурилась. Потом открыла глаза и посмотрела в лицо женщине, чей портрет висел над пианино. На ней было такое же платье. Но здесь оно было настоящее.

Бабушка Дина держала ее в объятиях и ждала, чтобы она очнулась.

Значит, бояться нечего, подумала Карна и снова закрыла глаза. Тогда она услыхала голос:

— Я знала, что когда-нибудь ты придешь сюда.

— Ты ждала меня?

— Конечно.

— Я бы пришла раньше, если бы знала, что ты здесь, — слабым голосом проговорила Карна.

— Тебе было бы не поднять крышку лаза.

— Сегодня она была поднята. Это ты?..

— Или кто-то другой.

— Как же я подниму крышку, если захочу снова прийти сюда?

— Попроси Вениамина, он поднимет.

— А если он не захочет?

— Ему придется.

— Почему?

— Ты ведь уже вытащила меня из чемодана.

По лесенке поднялась Бергльот, она испуганно звала Карну.

Карна неподвижно лежала в бархатных объятиях.

Ее отнесли вниз, в ее комнату. Через открытую дверь Карна слышала, как Бергльот бранили за то, что она оставила лаз открытым.

Стине, по обыкновению, сидела у постели Карны, читала вслух «Отче наш» и поила ее отваром из манжетки.

— Вы должны привести с чердака бабушку Дину, — проговорила Карна между двумя ложками.

Взрослые, не понимая, с испугом посмотрели на нее.

Она начала вырываться и отказалась пить отвар.

— Господи, спаси и помилуй! Наверное, она видела привидение! — прошептала Бергльот.

Карна поняла, что ей придется простить их. Ведь они ничего не знали. Она вспомнила, как Олине однажды сказала:

— У Дины было много красивых платьев. Она была щеголиха и любила наряжаться. На чердаке осталось немало ее нарядов.

— Принесите мне бабушкино платье, — строго сказала Карна.

И настояла на своем.

Теперь Карна часто бывала на чердаке. И не только летом, когда половицы казались теплыми. И не только в дождь. Нет, в любое время, когда ей хотелось.

Здесь было много вещей, которыми люди пользовались и которые они носили в прежние дни.

Стине и Олине считали, что Карне опасно одной подниматься на темный чердак. Если у нее там случится приступ падучей, она может сильно разбиться.

А вот папа говорил, что Карне надо научиться угадывать приближение припадка, чтобы успеть лечь до того, как он начнется. Оберегать ее не следовало.

Когда Вениамин поднял для Карны крышку лаза, Олине крикнула ему из кухни:

— Ты плохой отец, Вениамин! Разве ты не понимаешь, что ребенок может ушибиться, там все доски прогнили!

Но Карна знала, что на чердаке у нее больше не будет припадков. Там было темно и тихо. Лишь порой где-то шуршали мыши.

Папа помог ей поставить ящики и чемоданы возле лаза, где было светлее. Лампы с собой на чердак ей не дали.

Они с бабушкой часами рылись в старых, никому не нужных вещах. Перед глазами у Карны мелькали неясные картины. Люди, которых она никогда не видела. Не все говорили, как их зовут, но Карне это не мешало.

Бабушка сказала, что они с Карной ищут время.

Иногда они примеряли платья. Бабушка не смеялась, как бы нелепо Карна в них ни выглядела. Она только помогала ей застегивать пуговицы и завязывать тесемки.

Смешнее всего были туфли, на ногах Карны они были как лыжи и при ходьбе царапали пол.

Однажды они нашли длинную шаль из перьев. Шаль змеей обвилась вокруг Карны, от нее пахло так же, как от папиного докторского чемоданчика. Карна обмотала ею шею и поняла, что шаль живая.

Перед уходом Карны бабушка сняла красное платье, чтобы Карна смогла унести с собой вниз запах лета. Карна взяла платье и повесила его на спинку стула у себя в комнате.

Теперь бабушка как будто сидела на стуле. Лежа в постели, Карна могла дотронуться до нее рукой.

Музыка моря. Это было первое, что Карна запомнила. Запомнила чувство, будто она покидает самое себя. Потому что должна покинуть. Или хочет этого?

Еще лежа в постели, Карна уже куда-то скользила. Стоило ей открыть глаза, как неодолимая сила оказывалась рядом с ней. Свет поднимал и притягивал ее к себе. Заставлял слушать музыку моря.

Сон еще был рядом, а она уже летела над морем на сильных руках ветра.

Музыка. Вдали, у шхер, слышался грохот. Музыка приближалась, становилась отчетливей, в ней возникала грозная жалоба. Она повторялась снова и снова. Жалобы сливались в мощный хор, и хор этот в одно и то же время шептал, пел, бранился, благодарил и молился.

Музыка моря была величайшей музыкой в мире.

Иногда Карна слышала, как большая волна обрушивалась на бугор, на котором стоял флагшток. Ей не нужно было видеть эту волну. Она и так знала, как волна выглядит. Волна дыбилась и бросалась на все, что было рядом.

Побледнев от гнева, она пыталась дотянуться до неба. Но это всегда кончалось ее падением.

А бугор с флагштоком так и оставался на своем месте. Он был вечен. Хотя сам флагшток время от времени приходилось чинить.

Карна проснулась в своей комнате, все было серым и черным. Ветки розовых кустов царапали стекло. Негромко, но тревожно.

Карна вспотела, хотя ей было холодно. Она не сразу спустила ноги с кровати.

Удушливая тревога сжала ей сердце, и она не могла больше летать.

Лоскутный половик был полосатый, но разглядеть цвет полосок Карна не могла. Половик был холодный и неровный. Она ощутила это еще до того, как поставила на него ноги. Самыми неровными и выпуклыми были синие полоски. На них пошло старое зимнее пальто Ханны.

Карна вышла в столовую, где уже гудела растопленная печка, и побрела на кухню. Сперва тепло коснулось ее босых ног, потом окутало ее всю целиком. И внутри этого тепла ее всегда ждала Олине.

Когда-то Карна думала, что Олине и ее табуретка на колесиках — одно целое. Но как-то раз Олине заболела и осталась в постели. Пустая табуретка одиноко стояла перед плитой. На табуретке лежала синяя клетчатая подушечка, которой Карна прежде не видела.

Случалось, Карна просыпалась с неприятным вкусом во рту, напоминавшим ей, что папы не было дома, когда она заснула.

Тогда оставалось только забраться к Олине на колени и спросить:

— А папа вернулся домой?

Когда вновь появлялось солнце, свет был повсюду, его излучал даже снег. Глаза невольно щурились, словно хотели спрятаться.

Но прятаться было бесполезно. Сперва смотреть на свет было больно. Карне казалось, что сквозь ее голову проносятся стайки верткой плотвы.

И все-таки она не могла жить без света.

Если она долго смотрела на затянутое дымкой солнце, ее уносила музыка моря. А потом наступало мучительное пробуждение.

Карну утешали папины объятия. Его голос. Рука на лбу.

Было хуже, если она встречала чужие глаза или ей случалось обмочиться во время припадка.

Папа укутывал Карну одеялом и относил в ее комнату. Но он не всегда был рядом.

Однажды Карна легла на спину на белый, только что выпавший снег. Даже с закрытыми глазами она чувствовала, что теплый свет и холодный снег — единое целое. Как море и небо за островами и шхерами.

От этой мысли ее голова раскололась на части и устремилась в небо.

Ей пришлось помахать руками и ногами, чтобы убедиться, что она цела. Потом она осторожно встала, стараясь не оставить на снегу следов.

Когда она открыла глаза, на снегу лежал ангел. На том месте, где только что лежала она сама. Она создала ангела по своему образу и подобию.

Карна рассказала Олине про ангела и услышала в ответ, что это богохульство.

Она не стала возражать, но поняла, что Олине не всегда бывает права.

Карне хотелось думать, что Ханна всегда была одна и та же. Но это было не так. У нее вдруг появился другой голос.

И другие платья. И руки у нее были не такие решительные, как у прежней. И пахла эта новая Ханна не так, как все в Рейнснесе.

Однажды, должно быть, уже после того, как у Карны появились первые туфли на пуговках — она хорошо помнила, как они стучали по лестнице, — у окна в зале, закрыв лицо руками, стояла новая Ханна.

Карна хотела прикоснуться к ней, но новая Ханна наклонилась и обняла ее. От новой Ханны исходил терпкий и сладкий запах. Она всхлипнула. Лицо у нее было мокрое.

Тогда Карна первый раз ощутила пустоту, которая иногда возникала вокруг взрослых. От нее стены становились бесцветными и дышали холодом, даже если в печке пылал огонь. И случалось это всегда неожиданно.

Папа вошел в комнату, но легче от этого не стало. Он не смотрел на Карну, он видел только новую Ханну. Лицо у него было незнакомое, он произнес какие-то слова, их звук запал Карне в голову, хотя о чем он говорил, она не запомнила.

Зашуршала юбка, и чей-то высокий голос произнес слово «отъезд».

Папа схватил Карну и прижал к себе. Руки у него были недобрые, она вырывалась и даже крикнула:

— Ты не мой папа! Ты злой!

Она почти не помнила, что случилось дальше. Но папа держал ее так крепко, что ей стало больно.

— А чей же я еще папа, черт бы тебя побрал, сопливая девчонка!

Так Карна оказалась виноватой в том, что новая Ханна хотела уехать. Но почему, она не знала.

Впрочем, Карна всегда знала, что Ханна не одна. Потому что настоящая Ханна уже уехала со своим сыном Исааком в Страндстедет.

Когда настоящая Ханна шила, она всегда держала во рту булавки. От нее пахло тканью и недошитыми платьями, которые висели по стенам.

Прежде чем что-то сказать, она вынимала изо рта булавки и втыкала их в черный бархатный грибок. Грибок был прикреплен к краю стола. Булавки красиво поблескивали при свете лампы.

С Ханной было хорошо, но Карна никогда не была уверена, что непременно застанет Ханну на месте. Поэтому она искала ее во всех. Даже в новой Ханне. Это ее не пугало. Ведь настоящая Ханна с Исааком все равно уехали. Рано или поздно все уезжают на пароходе.

Сначала слышались стук и плеск, потом пароход выныривал из-за бугра с флагштоком и замирал на месте, не переставая урчать.

К нему на лодке направлялся приказчик Ливиан. Если море было неспокойно, лодка то взлетала на волнах, то проваливалась между ними. Она была такой одинокой! В тихую погоду лодка, словно птица, подплывала к большому пароходу.

Бывало, что с пароходом, кроме мешков и ящиков, прибывали люди, которых Карна прежде не видела. Если они приходили в дом, ее заставляли выйти к ним и поздороваться с ними за руку.

По их глазам Карна сразу понимала, видят они ее или нет.

Новая Ханна увидела ее сразу, как только приехала. Она смотрела на Карну даже больше, чем на папу.

Сперва она сказала что-то непонятное, и папа также непонятно ответил. По пути от причала до дому она держала Карну за руку. Несколько раз она останавливалась, опускалась на корточки, делаясь одного роста с Карной, и произносила свои странные слова.

В присутствии новой Ханны голос у папы становился нежным. Даже после того дня, когда он в зале крикнул те злые слова. Может, после того дня даже чаще.

Новая Ханна сидела у пианино.

Пахло травой, на окнах висели белые занавески. Время от времени они надувались от ветра. Через мгновение они опадали, и Карна уже не знала, было ли это на самом деле.

Она подползла вплотную к этому черному ящику, чтобы лучше слышать, как новая Ханна заставляет его петь.

На педалях стояли босые ноги новой Ханны. Когда она нажимала на педали, большие пальцы задирались вверх. Они казались злыми, хотя не делали ничего плохого. А может, они просто чего-то боялись? Например, что их кто-нибудь схватит.

Несколько минут Карна слушала музыку, пытаясь понять, чего же так боятся пальцы Ханны, а потом нагнулась и укусила один из них.

Новая Ханна отдернула ногу, и пианино загрохотало. Потом ее лицо нырнуло вниз. Волосы почти коснулись пола. Они, точно занавеска, повисли между нею и Карной. Не такие черные, как у настоящей Ханны, но тоже красивые.

Подбежал папа, браня Карну за то, что она помешала музыке, и за ноги вытащил ее из-под пианино.

— Оставь ее, — сказала новая Ханна и взяла несколько сердитых аккордов.

Но она не сердилась. Она смеялась.

Папа взгромоздился вместе с ней на табуретку. Их головы надолго словно слились друг с другом. Послышались странные звуки.

Карна выпрямилась, ей хотелось, чтобы они обратили на нее внимание.

Они не обратили.

Тогда она потянулась и обеими руками ударила по клавишам. Из пианино вырвался громкий вопль. Но они все равно не видели ее.

Наконец она крикнула:

— Можешь уехать обратно на своем пароходе!

Папа рассердился, однако новая Ханна посадила Карну к себе на колени и своими пальцами прижала к клавишам ее пальцы. Карие стало даже немного больно.

— Поиграй нам! — сказала новая Ханна и снова нажала на пальцы Карны.

Послышалась мелодия — «Старик Ной».

Когда новая Ханна отпустила ее руки, Карна, не отрывая глаз от клавишей, стала нажимать на те, в которых, по ее мнению, прятались звуки.

И в гостиной еще раз зазвучал «Старик Ной».

На комоде в гостиной в резной рамке стояла фотография. Взрослые говорили, что это ее мама.

— Это твоя мама, Карна, тебя назвали в ее честь, — сказал папа. — Она умерла, когда ты родилась.

Карна много раз слышала это от папы. Но это были просто слова.

Таким же словом был для Карны и Копенгаген. Там люди умирали. И виновата в этом была она, потому что ей всегда говорили: «Когда ты родилась…»

Иногда она придвигала к комоду стул и залезала на него, чтобы мама Карна могла ее видеть. От этого ей всегда становилось грустно.

Когда настоящая Ханна приезжала в Рейнснес, все уже знали заранее, когда она уедет обратно в Страндстедет.

Вместе с ней уезжал и Исаак. Исаак и Карна спали в одной комнате, хотя он был старше ее. Если Исаак сердился на Карну, он уходил спать в дом к Фоме и Стине.

Когда Исаак бывал в настроении, с ним было весело. Но он быстро начинал сердиться и называл Карну малявкой и дурой. Карне это не нравилось. Однако изменить этого она не могла. Она могла толкнуть стул ногой или пойти в конюшню и тыкать в лошадей палкой, пока они не заржут. Но это ничего не меняло.

Однажды у Карны случился приступ падучей оттого, что Исаак на нее рассердился. Прибежали взрослые. В том числе и Ханна. Исаак убежал в летний хлев и прятался там весь день.

Ханна спала в южной мансарде. Раз и навсегда, говорила Олине. Это означало, что так будет долго. Может быть, до самого Рождества.

Но после Рождества все разъезжались. Уезжал и папа со своим докторским чемоданчиком.

Однажды папа с Карной ловили мелкую сайду, папа был мрачный.

— Позови Ханну обратно домой, и ты снова будешь веселый, — сказала ему Карна.

— Ты же знаешь, она живет в Страндстедете и шьет для людей.

Карна знала, что Ханна единственная женщина, которая сама решает, где ей жить. Ханна делала то, что хотела, тихо и спокойно.

Стине объясняла это по-своему.

— Ханна делает только то, к чему у нее лежит душа, — говорила она.

Карна понимала это так: если Ханна хочет сидеть в Страндстедете, набрав в рот булавок, то так и будет.

Но вообще понять, к чему у Ханны лежит душа, было трудно. Порой душа у нее лежала к Карне. Но не всегда. К Исааку у нее душа тоже лежала не всегда.

В таких случаях Олине говорила:

— Парнишке нужен отец.

Раньше Ханна часто приезжала в Рейнснес, и они с папой смеялись по вечерам. Карна слышала их смех, сидя в своей комнате.

Они играли в шашки и шахматы. Но ведь это были лишь фигурки на доске.

Однажды Карна поднялась наверх. Ханна что-то искала в шкафу с постельным бельем. Рядом с ней стоял папа.

В полумраке Карпе показалось, что они дерутся. Но они не дрались. Заметив Карну, они ласково заговорили с ней, оба сразу.

Карна уже не помнила, было это до или после появления новой Ханны.

Олине сказала:

— Раньше в Рейнснесе было слишком много женщин, теперь — слишком мало.

Карна поняла: это потому, что тут нет настоящей Ханны.

Однажды в хорошую погоду папа поехал с Карной кататься на лодке. Лодка быстро летела вперед. Карне было так хорошо, что она сказала:

— Я не виновата, что она уехала.

— Конечно нет! Не думай об этом!

Он глядел куда-то в пространство, и в голосе у него дрожала нежность.

— Кто же тогда виноват?

— Я.

— Потому что ты был злой?

— Да, поэтому.

— Она вернется?

— Не знаю.

— А ты попроси ее.

— Может быть…

— Ты не хочешь?

— Это не так просто.

— Разве она тебе не пригодится?

Папа засмеялся, но лицо у него было грустное.

— Я еще не знаю, что со мной будет…

Карна испугалась — она знала, о чем он думает. О том, чтобы уехать. Куда-нибудь далеко.

В тот раз, когда папа сказал, что у него в Страндстедете будет свой кабинет, Карна не поняла, что он собирается там ночевать.

Он уехал, его не было день и ночь, не приехал он и на другой вечер, и Карна спросила у Олине, где же он спит.

— В Страндстедете, в комнате рядом со своим кабинетом, — ответила Олине.

— Я хочу, чтобы завтраком меня кормил папа!

Взрослые сказали, что так не годится. Тогда Карна решила, что вообще перестанет есть.

Два дня Олине, Стине и служанки пытались заставить ее есть. Олине силой впихнула в нее кашу, но Карну вырвало прямо на стол.

Тем не менее ее не оставили в покое. Тогда она залезла на стол у окна и смотрела на вечернее солнце, пока зазвучавшая музыка моря не унесла ее с собой.

На берегу и в прибрежных камнях у Стине стояли ящики. В них жили гаги, когда сидели на яйцах, из которых должны были вылупиться птенцы.

Прошло столько дней, что Карна уже не могла сосчитать их, а папа так и не вернулся домой. Тогда она пошла к ящикам и выгнала из них птиц. Потом начала топтать яйца. Не одно, не два, много.

В одних яйцах была только противная на вид каша. В других — клювики, коготки и синеватая пленка. Чтобы рассмотреть их, Карна поковыряла разбитые яйца палкой.

За этим ее и застал Фома. Он страшно рассердился и потащил ее к Стине.

— Папа! Папа! Он должен приехать! — кричала Карна и топала ногами.

От страха у нее стучали зубы.

Стине повела себя неожиданно для всех. Она посадила Карну к себе на колени и сказала:

— Бедная девочка!

У Карны хлынули слезы, и она обмочилась. Когда она пришла в себя, между зубами у нее была всунута деревянная палочка. Вся в испарине, но дрожа от озноба, она лежала на скамье в доме Стине.

Стине повязала ей на запястье серую шерстяную нитку и читала над ней «Отче наш».

Эту нитку Карна должна носить всегда. Всегда.

Так ей будет легче жить с ее Даром, и она перестанет прикусывать язык.

Даром Карны была не нитка, а падучая.

Карна сидела на коленях у Стине и рисовала мертвых птенчиков гаги. Красных и синих. Она хотела поставить рисунок на комоде рядом с фотографией покойной Карны. Это единственное, что она могла сделать для них.

Стине пела ей о птицах, которые летают ночью под облаками и дают маленьким девочкам пух для перинок.

На другой день папа вернулся домой. Узнав о птенцах и о припадке, он сказал, что будет лучше, если Карна вместе с ним переедет в Страндстедет.

Такая глупость взрослого человека испугала Олине и всех женщин Рейнснеса.

— Раз мы с Карной вместе приехали в Рейнснес из Копенгагена, мы вместе переедем и в Страндстедет, — сказал он. — Я найду там экономку.

— Мы поедем на пароходе и найдем там себе Ханну, — вмешалась Карна.

В комнате воцарилось молчание.

Но явно не из-за того, что в Страндстедете Карне могла угрожать опасность. На ее вопросы взрослые отвечали, что сначала папа должен заработать денег и найти для них жилище и няню.

А пока ей следует смириться с тем, что иногда он будет оставаться на ночь в Страндстедете.

Если папа отсутствовал несколько дней подряд, у Карны все сжималось внутри, и она превращалась в ничто. Или погружалась в музыку моря.

Несколько раз, когда Карна была погружена в музыку моря, мама Карна выходила из фотографии и обнимала ее. Правда, Карна никогда не знала заранее, выйдет она или нет. И она никогда не выходила, если кто-нибудь мог их увидеть. Другое дело, когда звучала музыка моря: тогда мама Карна выходила, чтобы Карна нашла дорогу домой.

Однажды, рассердившись на папу из-за того, что он уезжает к больным, Карна сказала, что глупо думать, будто ей приятно иметь маму, которая стоит за стеклом на комоде.

Папа с ней согласился. Но ничего не предпринял, и все осталось по-старому.

Никто, кроме папы, не ездил по округе с черным докторским чемоданчиком, в котором хранились коричневые пузырьки с лекарством и белоснежные салфетки, и не сидел возле стеклянного шкафа, принимая больных.

Но папой он был только Карне.

Она понимала, что женщины ему нравятся больше, чем мужчины. Когда он смотрел на них, в его взгляде появлялось что-то непонятное. И в голосе тоже. Они приезжали в Рейнснес, когда знали, что доктор дома.

Карна не верила, что все они были больны. Но надолго они не задерживались.

В хорошую погоду папа брал Карну с собой к больным. И она подолгу караулила лодку, пока он ходил из дома в дом. Она знала, что по его просьбе кто-нибудь непременно присматривал за ней. Но почти никогда никого не видела.

В одной усадьбе был только маленький домишко и землянка.

Карна спросила, почему там нет других домов.

— Чтобы построить дом, нужны деньги, — ответил папа.

— А почему у нас в Рейнснесе столько домов?

— Потому что в прежние времена у хозяев Рейнснеса было много денег.

— А почему у тебя нет денег, чтобы мы могли построить дом в Страндстедете?

— Я не умею зарабатывать деньги. А вот ты когда-нибудь научишься. Как Дина.

— Почему Дина не живет в Рейнснесе?

— Потому что ей захотелось поглядеть мир.

— Она когда-нибудь наглядится на него?

— Не знаю.

— В Рейнснесе слишком мало женщин. Ты не можешь попросить ее вернуться?

— Я просил.

— Значит, плохо просил!

— Может быть.

— Она добрая?

Папа задумался и улыбнулся словно про себя.

— Не со всеми. Со мной она была добрая, но строгая.

— И со мной тоже будет строгая?

— Не думаю.

— Тогда еще раз попроси ее приехать.

— Попробую. А ты не хочешь послать ей какой-нибудь рисунок?

— Мертвых птенцов гаги?

— Нет, живых.

— Да, мертвые птенцы некрасивые.

Папе нужно было изменить курс, и Карне пришлось замолчать, чтобы не мешать ему. К тому времени, когда парус был закреплен, она уже придумала, что сказать:

— Наверное, Дина уехала потому, что вы были недобрые.

— Почему ты так решила?

— Просто так.

— Кто же, по-твоему, был недобрым?

— Не знаю.

— Иногда человеку необходимо уехать, — сказал папа.

— И тебе тоже необходимо?

— Может быть.

— Но ты же не уехал! Папа долго не отвечал.

Она вздохнула, грудь была как будто забита осколками стекла.

Папа смотрел вдаль:

— Я предупрежу тебя, если мне понадобится уехать.

Карна встала, схватила двумя руками один из булыжников, которые лежали на дне лодки для балласта, и хотела прыгнуть с ним за борт к музыке моря.

Папа бросился к ней и успел схватить, лодка накренилась. Он страшно рассердился.

Лодка сбилась с курса, оттого что папа выпустил руль. И прошло много времени, прежде чем паруса снова поймали ветер.

— Ты некрасивый, когда сердишься, — сказала Карна.

— Ты тоже, когда собираешься прыгнуть за борт. — Он помолчал. — Иди сюда и сядь рядом со мной! — велел он.

Она перебралась на корму, прижалась к нему и услыхала, как бьется его сердце.

— Папа, твое сердце хочет выпрыгнуть!

— Оно испугалось, что может потерять тебя. Теперь мы будем вместе править лодкой.

Она кивнула.

Стояла непривычная тишина. Даже моча в горшок лилась беззвучно.

Пол был холодный, но Карна не надела теплых носков, что лежали на полу возле кровати. Убрав ночной горшок на место, она прислушалась к спящему дому. Окна были серые. Даже море молчало.

Она открыла дверь на кухню и увидела у стола Олине. Щека Олине лежала на столе. Носки туфель торчали из-под стола в разные стороны.

Карна осторожно подошла к Олине, ей хотелось посмотреть, чем так заинтересовалась Олине, что даже положила голову на стол.

Она обняла ее и попыталась понять, на что так пристально смотрит Олине.

Но все было самое обычное. Даже птички на подносе.

Утреннее солнце еще не добралось до крышки колодца, и работник еще не выпустил кур из курятника. Трава вокруг голубятни серебрилась после ночного дождя, птицы в аллее молчали. Может, ночь еще не кончилась?

Карна прижалась к Олине и хотела забраться к ней на колени.

Неожиданно Олине распрямилась, словно тряпичная кукла, и упала грудью на стол. Она была мягкая и как будто спала.

Карна толкнула ее, чтобы привлечь к себе внимание. Но Олине по-прежнему не смотрела на нее. Карна толкнула еще раз. От пальцев Карны в Олине осталась ямка.

И снова Олине с шумом распрямилась и соскользнула с табуретки. Поднятые руки упали на голову, Олине даже не попыталась за что-нибудь ухватиться. А звук был такой, точно кто-то громко шлепнул по тесту.

Голова Олине ударилась об пол, ей откликнулись оконные стекла и чашки на столе.

Олине не обратила на это внимания. Она даже не пошевелилась. Седая косица была похожа на маленькую метелку, перевязанную белой тряпочкой.

Одна рука лежала ладонью вверх. Словно Олине ждала, что в нее что-то положат.

Карна дала ей плюшку с блюда, стоявшего на столе.

Но Олине не взяла плюшку. Приоткрыв рот, она смотрела на Карну снизу вверх незнакомым взглядом. Черты лица у нее заострились.

У Карны застучало сердце. Сперва просто быстро. Потом загрохотало уже без остановки. Ноги стали как ватные, и она легла рядом с Олине. Она не знала, сколько они так пролежали.

Наконец она подняла руку и положила ее на грудь Олине.

И услыхала тишину. Огромную, как небо. Она была даже больше, чем музыка моря.