Он увидел ее в зале ожидания с плоским деревянным ящиком с кожаной ручкой.

Она нетерпеливо смотрела на дверь, из которой стали появляться багажные тележки. Глаза у нее были такие, какими он их запомнил. Темные, но сейчас в них было нетерпение. Раза два она прикусила губу и взглянула на часы. Лицо осунулось, как будто она недавно плакала. Волосы заколоты на манер строгой прически а-ля Фара Диба, но с одной стороны они растрепались. Когда она вытянула голову вперед, жилы на шее вздулись. Это произвело странное впечатление. У него перехватило дыхание, но настроение поднялось. Почему он не заметил ее в самолете?

Горм подошел поближе: да, он не ошибся. Это была Руфь. Идя к ней, он придумывал, что он ей скажет. В эту минуту она повернулась и пошла к двери уборной. Он встал там, где она должна была получить багаж. Он хотел только поздороваться и спросить, узнала ли она его.

«Тебя кто-нибудь встречает?» — мог бы спросить он.

Когда Руфь вышла из уборной, подъехала тележка с багажом. Люди оживились. Пробираясь к ней через толпу, Горм чувствовал, как у него бешено стучит сердце.

«Давай вместе поедем на такси», — мог бы предложить он ей.

Между ними было еще много народу, но Руфи удалось одной из первых протолкаться к тележке. Наверное, чемодан у нее был очень тяжелый, но ей никто не помог. Горм пытался растолкать людей — ему следовало сейчас быть рядом и снять ее чемодан с тележки. Но она справилась без посторонней помощи. На чемодане был приклеен ярлычок: «Лондон».

Сейчас она обернется и увидит меня, подумал Горм. Но она не обернулась. Видимо, он недостаточно громко произнес ее имя. Нужно было крикнуть. Он представил себе, как ее губы растянутся в улыбке, когда она поймет, что это он. Какой-то толстяк встал, словно скала, и загородил ему путь.

Руфь взяла мелкие вещи в одну руку, в другую чемодан. Вид у нее был невеселый.

Он мог бы подойти ближе и снова окликнуть ее. Но она не смотрела в его сторону. Еще мгновение, и она уже тащила свой багаж через толкучку к выходу. Горм отчаянно расталкивал людей, чтобы нагнать ее. Когда он был от нее уже совсем близко, кто-то схватил его за руку и извинился, что опоздал. Отец. Горм взглянул на выход, но Руфи там уже не было.

Ему с трудом удалось произнести слова, которых от него ждал отец.

— Как долетел?

— Прекрасно. А мама? Как она себя чувствует?

— Операция прошла удачно. Она рада, что ты вернулся домой. Где твой багаж?

— Здесь. — Горм быстро снял с тележки свой чемодан. Когда они шли к выходу, он чувствовал на себе взгляд отца, но оба молчали. Они как будто маршировали в строю, главное — не сбиться с ноги. Вперед! Шагом марш!

Горм снова увидел Руфь, когда они шли мимо очереди, выстроившейся в ожидании такси. Он замедлил шаг и пропустил отца вперед. Она стояла к нему спиной и, наклонившись, укладывала в багажник такси деревянный ящик. Ветер изрядно потрудился над прической а-ля Фара Диба, и волосы спутались в большое каштановое опахало. Она села в машину.

— Руфь!

Ему показалось, что она его слышала, но дверца машины тут же захлопнулась с глухим стуком. Через стекло он успел наметить ее профиль величественного вождя краснокожих, какими их изображали в серии издательства «Гюльдендал» — Лучшие книги для мальчиков. Губы у нее не были накрашены, но их контур был ясно очерчен, как будто они были обведены татуировкой.

Такси тронулось, и Руфь уехала.

В машине по пути домой улица вдруг исчезла, и на лобовом стекле возникло лицо Руфи. Картина ширилась, теперь она включала и самого Горма. Он как раз снял с багажной тележки чемодан Руфи. Она узнала его и протянула ему руку. Пока они на лобовом стекле не спускали друг с друга глаз, он явственно ощутил ее руку. Она была теплая и немного шершавая. Немного, чуть-чуть. Скорее, мягкая.

— Добрый день, Руфь, ты узнала меня?

— Добрый день, Горм. — Она улыбнулась. — Давненько мы не встречались. — Прежний низковатый голос.

— Мне не хватало твоего голоса, — сказал он. Улыбка ее стала шире, но она молчала.

— Ты издалека? — спросил он.

— Из Лондона.

Она пошевелила рукой, но он не отпустил ее, стоял и не двигался. И думал, что ему хочется долго-долго держать ее руку в своей.

— Как много народу прилетело. Самолет был полный?

Голос отца поразил Горма, как удар током. Горм глотнул воздух.

— Битком набит.

Мать написала Горму проникновенное письмо и попросила его приехать домой, не задерживаясь, как только начнутся летние каникулы. Она плохо себя чувствует, у Эдель и Марианны свои дела. Об отце она писала только одно: «Отец очень много работает».

Уже начался июль, и Горм вместе с Турстейном и двумя девушками собирался отправиться в поход по Хардангервидде. С одной из них, Виви-Анн, он познакомился на студенческой вечеринке. Но проигнорировать письмо матери было невозможно. Он позвонил домой и попробовал все объяснить. Когда мать заплакала, он сдался. За четыре дня до похода он получил оплаченный для него матерью билет на самолет, и дело было решено.

В течение двух лет, что Горм жил в Бергене, он неизменно внимательно прочитывал письма матери, а потом сжигал их в старомодной печке, что стояла у него в комнате. Если он оставлял их без внимания и забывал на письменном столе или засовывал под какую-нибудь книгу, письма имели неприятную тенденцию напоминать о себе в самое неподходящее время.

Последнее письмо он получил незадолго перед отъездом домой. Он пригласил Виви-Анн в кино. И пока герой целовал героиню, а Горм держал Виви-Анн за руку, перед ним вдруг всплыло письмо матери.

В кафе, уже после кино, он сказал Виви-Анн, что не сможет пойти с ними в поход по Хардангервидде.

— Почему, что случилось? — испуганно спросила она.

— Мне надо вернуться домой раньше, чем я предполагал.

— Но почему?

— Болезнь в семье.

Она недоверчиво посмотрела на него. Выражение ее лица убедило Горма, что она не поверила его объяснению. Она не спросила, кто заболел, и разговор застопорился. Ему даже хотелось, чтобы она рассердилась, тогда бы он сказал, что у него заболела мать. С другой стороны, он был рад, что ничего не пришлось объяснять. Он все еще пытался придумать, как продолжить разговор, когда вдруг почувствовал, что его охватило бессилие.

Письмо матери приклеилось к лицу Виви-Анн. Как будто она была виновата, что он не сжег его. Как будто это из-за нее лист бумаги с материнским витиеватым почерком все еще лежит на его письменном столе, и он увидит его, как только вернется домой.

Проводив Виви-Анн, Горм поспешил домой, чтобы сжечь письмо. Это принесло обычное облегчение, и он пошел в телефон-автомат позвонить Виви-Анн. Запинаясь, он поблагодарил ее за приятный вечер, но от него не укрылось, что она отвечала ему сухо и односложно. Горм положил трубку. Его охватила привычная тоска по близкому человеку, который понимал бы его без слов.

Еще было время вернуть билет и объяснить в письме, что поход с товарищами был запланирован давно и он не может приехать домой. А когда мать получит его письмо, его уже не будет дома. Но что толку? Он видел бы Хардангервидду через фильтр материнского голоса.

Утром позвонил отец и сказал, что через три дня мать будут оперировать.

— Что оперировать? — испуганно спросил Горм.

— Кишечник, — коротко ответил отец.

— А что у нее с кишечником?

— То, чего не должно быть. Все обойдется. Но она хочет, чтобы ты приехал домой.

Вот и все. Он должен ехать.

* * *

Мать лежала в кровати, подкрашенная, с уложенными волосами, в новой желтой ночной кофте. Если бы Горм не знал, что ей сделали операцию, то при взгляде на нее это ни за что не пришло бы ему в голову. Правда, она была немного бледна и под глазами темнели круги.

Отец вышел, чтобы найти вазу для принесенных ими цветов, и Горм подумал, что он никогда не видел, чтобы отец занимался чем-то подобным.

Мать протянула к нему руки, Горм нагнулся и обнял ее. Странный запах больницы ударил ему в нос, словно мать перестала быть матерью, хотя он уловил и запах ее духов.

— Как все прошло? — спросил он.

— Прекрасно, — с деланной легкостью ответила она. — Осталось только дождаться результата анализов.

— Каких анализов?

— Которые подтвердят, что это не рак. Все было не так, как следовало. Отец не должен был стоять в дверях с розами в вазе. Кровать не вязалась с матерью. Обшарпанная стена за тумбочкой, открытое окно явно давно не мыли. Горм увидел все глазами матери. Мятые занавески. Ей должны быть отвратительны эти мятые занавески, подумал он.

— При чем тут рак?

— Иногда такие боли в кишечнике свидетельствуют о раке, — сказала мать и прикрыла его руку своей.

— У тебя рак кишечника? — Горм пододвинул стул к кровати и сел.

— Не будем больше говорить об этом. Как ты поживаешь, мой дорогой?

— Я? Прекрасно. Какая часть кишечника у тебя поражена?

— Фи! Какой неделикатный вопрос! Хватит об этом. Все в порядке. Мне не следовало произносить слова «рак». Отца это тоже беспокоит. Но я только повторила то, что сказал врач. Ничего больше. У меня все в порядке. Теперь все хорошо. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Отец поставил вазу на тумбочку. Стебли у роз были слишком длинные. Или ваза слишком низкая. Она едва не перевернулась, поэтому отец придвинул ее к стене. И все-таки вид у нее был неустойчивый.

— Поставь, пожалуйста, вазу на окно, там розам будет светлее, — усталым голосом сказала мать.

Отец выполнил ее просьбу. Розы прислонились к оконной раме. Горм старался смотреть только на них.

— Посиди с нами, Герхард, — попросила мать.

Отец сел, не снимая плаща. Горма раздражало, что отец сидит в плаще. Он не мог припомнить, чтобы его когда-нибудь раздражало то, что отец делал или чего он не делал. Поведение отца никогда не обсуждалось. Сегодня оно раздражало Горма. Нервными движениями, не вынимая рук из карманов, отец поддернул брюки, потом поправил галстук, пригладил волосы. Украдкой бросил взгляд на часы. Наверное, отец всегда одинаково вел себя, но раньше Горм не придавал этому значения и его это не раздражало.

— Я просил Ольгу к твоему возвращению получше убрать твою комнату, — сказал отец матери.

— Это очень мило с твоей стороны, Герхард.

Мать немного подтянула перину, словно ее знобило, потом спросила:

— Мне не было письма?

— Нет. Я бы принес. А ты ждешь письма?

— Только ответа из санатория. Смогут ли они принять меня и в этом году?

Какое все серое! — думал Горм. Солнце светит сквозь серые стекла. Розы стоят на подоконнике и вот-вот перевернутся. Отец не хочет снять с себя серый плащ, мать хочет уехать на курорт. А я сам — самый серый урод в этой комнате. Я родился в серости. Кто я, почему я настолько серый, что у меня нет сил что-нибудь изменить? Если мать лежит и ждет смерти, а отец сидит в плаще, потому что должен быть сейчас в другом месте, почему я только наблюдаю за этим, не в силах шевельнуть даже пальцем?

Он быстро встал и подошел к окну.

— По-моему, надо позвонить Марианне и Эдель, — сказал он.

— О нет, не стоит. — Мать болезненно поморщилась.

— Мне же вы позвонили.

В палате воцарилось молчание. Горм не оборачивался.

— Я все время порывался это сделать, — коротко ответил отец. Этот ответ объяснил Горму, что отец не хотел ни во что вмешиваться.

— Хотите, я позвоню? — предложил Горм.

— Прекрасная мысль, — еще короче бросил отец. Не успели эти слова замереть в воздухе, как их словно и не произносили.

— Делайте как хотите, — вздохнула мать.

Через четыре дня мать вернулась домой. Походкой старой женщины она поднялась на второй этаж и почти не выходила из своей комнаты. Бабушка и тетя Клара нанесли ей короткий визит.

Горм иногда сидел у матери. Она была подтянута, как обычно, и он не видел, чтобы она плакала, но говорила она мало.

В тот день, когда она ездила на контроль, как она это называла, он заметил у нее на лице следы слез. Отец вечером остался дома и почти все время провел у нее наверху.

* * *

Эдель приехала домой из Сёрланна. Она загорела, но вид у нее был озабоченный. Такой Горм ее никогда не видел. И еще она была обижена, потому что ее так поздно известили о болезни матери. По телефону она проговорилась, что слышала о предстоящей операции, но забыла. Горм не стал напоминать ей об этом. Наутро после ее приезда, спускаясь к завтраку, Горм через открытые двери столовой услыхал разговор отца с Эдель.

— Похоже, что у мамы есть только один ребенок, Горм, — сказала Эдель. — И так было всегда.

— Не забывай, больна она, а не ты.

Горм вошел в столовую и поздоровался.

— Мы как раз говорили о тебе, — сказала Эдель.

— Я слышал.

— Как ее самочувствие? Ты видел ее сегодня? — спросила она.

— Ее только что вырвало, — ответил он и налил себе кофе. Отец быстро встал и поднялся на второй этаж.

— Этот милосердный самаритянин посещает ее? — Эдель раздавила яичную скорлупу и смяла ее в комок.

Горм не ответил. У нее были розовые, очень длинные ногти. На указательном пальце ноготь был косо обломан.

— Ты знаешь, что у нее? — Тон у Эдель был вызывающий.

— Нет. Но догадываюсь.

— Ты не ошибаешься, — ядовито сказала она.

— А тебе откуда это известно?

— Отец мне сказал. Еще вчера.

— Сказал? Тебе?

— Да.

Кожа вокруг ноздрей была у нее в черных точках. Так бывает при жирной коже, подумал Горм. У отца тоже жирная кожа. До сих пор Горм не обращал внимания, как выглядят люди с жирной кожей. Красивого в этом было мало.

— Как думаешь, это опасно? — спросила Эдель.

— Нет, если им удалось удалить всю опухоль.

Эдель продолжала мять в пальцах раздавленную яичную скорлупу.

— По-моему, это смертельно, — сказала вдруг Эдель. Горм отставил чашку и поднял глаза на сестру.

— Ты собираешься ей это сказать?

— Да, если никто другой еще не сказал.

— Хочешь быть самой смелой и отомстить ей за то, что она, по-твоему, уделяла тебе мало внимания?

Горм не понимал, как заставил себя произнести эти слова, но он только что думал об этом. Ему хотелось прибавить еще кое-что. Вроде того, что ей двадцать четыре года, а ведет она себя как тринадцатилетняя девчонка, и что у нее жирная кожа.

— У нас несчастная семья, — сказала Эдель, словно угадав его мысли. Потом она отодвинула тарелку подальше от края стола и беспомощно посмотрела на Горма.

Несмотря на все, что тут было сказано, ему невольно стало жалко ее. «Она моя сестра, — с удивлением подумал он. — И хоть она пытается показать, будто отец принадлежит только ей, она знает, что это совсем не так».

— В нашем доме что-то прогнило насквозь. Я чувствую это по себе. Она умрет, это точно.

Эдель склонилась над столом и уронила голову на руки. Плечи ее тряслись. Горм осторожно тронул ее за плечо, прислушиваясь, как Ольга бренчит приборами в буфетной. Он вдруг подумал, что, пожалуй, именно Ольге больше всего известно о каждом из них.

— Ты помнишь, чтобы мы когда-нибудь смеялись здесь, в этом доме? А? Ну-ка скажи!

— Сейчас маме хуже, чем нам! Ясно?

— Любой заболеет, прожив в этом доме всю жизнь, — всхлипнула Эдель.

— Нас никто не заставляет здесь жить.

— Тебя заставляют! — Она подняла на него глаза и перестала плакать.

* * *

Но лето прошло, а мать не умерла. Она спускалась по лестнице почти как обычно. Горм совершал с ней короткие прогулки.

Марианна приехала на несколько дней, чтобы проведать маму, как она сказала. В ней появилось что-то чужое и строгое. Она почти не говорила о Яне Стейне, за которого в прошлое Рождество вышла замуж. Зато много рассказывала о квартире в Трондхейме. О вещах. Она описывала матери свою обстановку, хотя мать не проявляла к этому большого интереса.

Однажды, когда разговор зашел о самочувствии матери, Марианна вспомнила, что она сестра милосердия.

— По вечерам температура может повышаться, — сказала она матери мягко, но решительно. Ее голос свидетельствовал о том, что ей известно, какие нужно говорить слова, думая при этом что угодно.

Несмотря на самоуверенность Марианны, Горм понимал, что ей живется несладко. Морщинки вокруг рта говорили не только о страхе за мать. Но она больше не хотела делиться с Гормом своими заботами. И никогда не звала его в свою комнату, чтобы поболтать, как в старые времена.

Эдель и Марианна уехали. Эдель — в Осло, чтобы изучать английский.

Отец опять почти все время пропадал в конторе. По вечерам он тоже уходил из дома. Одну или две субботы он провел в Индрефьорде.

Горм несколько часов в день занимался по программе. Если погода позволяла, они с матерью совершали прогулку, во время которой мать делилась с ним своими соображениями о его будущем.

— Когда ты уже окончательно вернешься домой, — говорила всегда мать.

И это «когда ты уже окончательно вернешься домой» представлялось ему бесконечной чередой прогулок от мола до виллы Гранде, внушая чувство бессилия и пробуждая угрызения совести.

Однажды, когда они гуляли по молу, мать попросила его быть с ней откровенным. Ее интересовало, не осталось ли у него в Бергене любимой девушки. Это смутило Горма не меньше, чем если бы она застала его в душе.

— Нет, — ответил он, вспомнив о Виви-Анн.

— После твоего отъезда в Берген тебе некоторое время приходили письма. Я, конечно, пересылала их тебе. Ведь ты их получал?

— Да.

— Они были от девушки, верно?

— Уже не помню, — солгал он, пытаясь вспомнить лицо Элсе. После двух лет это было трудно.

— Очень важно сделать правильный выбор, — сказала мать. Горм был согласен с нею, но промолчал.

В гавани стоял парусник под английским флагом. Они подошли поближе, чтобы рассмотреть его. Прекрасное судно. Не меньше сорока футов в длину. Красивый корпус.

Стоя на пристани под руку с матерью, Горм вдруг увидел на притолоке двери, ведущей в каюту, крепкую небольшую руку. Следом за ней появилась женщина. Ветер подхватил ее волосы. Горм мгновенно перенесся в аэропорт на много недель назад. Увидел руку Руфи Нессет, снимавшую с тележки чемодан.

Разочарование принесло ему почти физическую боль. Это была не она.

Горм не раз думал, что, может быть, Руфь живет в городе, вот только где? Не исключено даже, что они не раз разминулись на улице, не узнав друг друга. Могло ведь быть и такое.

Несколько вечеров подряд он заходил наугад в разные кафе, в одно за другим. Обойти кафе в этом городе было нетрудно. Мысль о том, что Руфь где-то здесь, рядом, и на этот раз, как всегда, лишила его покоя, но, скорее всего, Руфь прямо из аэропорта уехала на Остров.

По дороге домой Горм провел мать через Лёкку. Столб все еще стоял на своем месте. Горму было странно снова увидеть его.

Интересно, зачем Руфь летала в Лондон? Деревянный ящик, который был у нее в качестве ручной клади, походил на тот, с каким один художник разъезжал на велосипеде по Бергену. Может, она пишет картины?

Горм думал о ней все лето. Ее глаза отчетливо стояли перед ним. Особенно по утрам, когда он еще не совсем проснулся. Ему бы хотелось описать их словами. Только для себя. Если бы он нашел эти слова, он записал бы их. Свежие, незатасканные слова, которыми до него даже мысленно не пользовался никто.

Губы. Думая о губах Руфи, он вспоминал дикую малину, растущую за домом в Индрефьорде. Но они были тверже малины, и раздавить их во рту было невозможно.

* * *

— Горм, пора тебе начать работать в магазине, — сказал отец.

Они сидели за обедом, и мать только что заметила, что осень — грустное время года. Особенно для того, кто все лето был болен.

Горм понял, что начать работать в магазине ему следовало уже давно. Что отец только ждал, когда он достаточно повзрослеет, чтобы самому предложить это. И тут же понял, что отца раздражает то, что он до сих пор не чувствует себя взрослым.

— Когда? — спросил Горм.

— Например, завтра в восемь утра.

Они поехали в магазин вместе, и отец представил его всем служащим конторы и некоторым продавщицам, как будто они никогда раньше его не видели.

— Через год Горм займет свой пост. К тому времени он уже закончит торговое училище, — властно сказал отец.

Ровно в одиннадцать темноволосая дама принесла им булочки и кофе. Красивая, самоуверенная, в короткой юбке Горм не мог вспомнить, где он видел ее раньше.

— Это фрекен Берг, — сказал отец. — Она недавно сдала экзамен на адвоката, здесь она только на каникулах.

Через некоторое время фрекен Берг снова вошла и спросила, не хотят ли они венской сдобы.

— Сегодня, пожалуй, можно. Закажи и для себя тоже, — сказал отец и улыбнулся. Что-то в этом показалось Горму странным, он только не мог понять, что именно.

Отец показал ему план расширения магазина. Надстроить два этажа над главным зданием, сделать новую пристройку. Надо только разработать обоснование и получить разрешение коммуны. Отец опасался, что некие силы в муниципалитете будут противодействовать строительству нового флигеля, смотрящего на гавань.

— Есть люди, считающие, что фирма «Гранде & К°» и так уже достаточно велика, — многозначительно сказал отец. — Поэтому надо найти верных людей, чтобы они убедили городские власти, что это ошибка. Я не спешу. Всему свое время. Но сейчас, раз ты живешь дома, мне хочется, чтобы ты начал работать.

— Так ведь я ничего не умею, — сказал Горм.

— Я тоже ничего не умел. Но со временем ты привыкнешь, и все пойдет как по маслу. По-моему, для начала тебе следует основательно заняться бухгалтерией. Пока ты живешь дома, будешь работать в конторе каждый день с восьми до четырех. Твое рабочее место будет рядом с Хенриксеном.

— Но ведь там сидит фрекен Берг?

— Да, но она скоро уедет, — быстро ответил отец. — А пока я буду в отъезде, можешь сидеть в моем кабинете. Со всеми вопросами обращайся к фрекен Ингебриктсен. Она в курсе всех дел и всегда поможет тебе. Между прочим, в субботу я еду по делам в Осло.

В начале вечера Горм зашел в комнату Марианны. Он давно собирался туда наведаться, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел его там. Теперь же мать спала, а отец задержался на работе.

В комнате еще сохранился запах Марианны. Горм открыл платяной шкаф. Гора поношенной одежды, которую он помнил с тех времен, когда Марианна еще жила дома, исчезла. Не считая брюк, лежавших в глубине, шкаф был пуст. Эдель и Марианна по-разному относились к порядку. После отъезда Эдель в ее комнате всегда оставался хаос.

Даже на книжных полках у Марианны царил образцовый порядок. Книжки для девочек, пачка старых журналов «Все женщины». Тут же стояли сказки Регине Норманн и «Виктория» Кнута Гамсуна. Рядом с учебником по истории для гимназии Горм увидел «Песнь о красном рубине» Агнара Мюкле.

Сперва ему показалось странным, что книга открыто стоит на самом виду, в свое время она наделала много шума. Он помнил, что она всегда сама раскрывалась на тех страницах, которые всем хотелось прочитать в первую очередь. Помнил, что мать не должна была знать, что в доме есть эта книга. У них был свой неписаный закон: если мама не знает, она и не рассердится. Отец тоже соблюдал этот закон, хотя вслух об этом не говорилось.

И верно, книга услужливо открылась на странице 34. Сперва Горм отнес книгу к себе в комнату, но потом передумал. Он уже достаточно взрослый, чтобы читать те книги, какие ему хочется, поэтому он расположился с книгой в гостиной. Услыхав в передней шаги отца, он заставил себя невозмутимо продолжать чтение, хотя сосредоточиться на прочитанном ему было трудно.

Отец с отсутствующим видом кивнул Горму. Потом, к его удивлению, прошел к бару и налил себе виски. Отец, по его словам, никогда не пил на пустой желудок.

— Какие-то неприятности? — спросил Горм.

Отец стоял к нему спиной и казался непривычно сутулым, точно пиджак был ему велик. Неужели он так давно не видел отца? Где тот высокий, стройный мужчина с сильными плечами и руками? Неожиданно Горм увидел, что отец сильно похудел. Стал каким-то нервным. И дело было вовсе не в том, что он душой всегда стремился из дома куда-то в другое место, а в том, что он не находил покоя нигде, где бы ни был. Словно прочитав мысли Горма, отец приосанился и одним глотком осушил рюмку.

— Неприятности? Нет, конечно. Что такого могло бы случиться?

Он подошел к своему креслу в углу, расстегнул верхнюю пуговку рубашки и снял галстук. Потом взял лежавшую на столе газету и удобно устроился в кресле. Горм сидел в кресле матери, стоявшем рядом. Он видел, как на шее отца пульсирует жилка.

Неожиданно отец отложил газету и поднял на Горма глаза.

— Что ты читаешь?

Горм почувствовал, что краснеет. И разозлился.

— Агнара Мюкле, — пробормотал он.

— Агнара Мюкле? Помню такого. Мы с ним вместе учились в Высшем торговом училище. Он — курсом младше.

— Ты был с ним знаком?

— Я бы так не сказал. Мы вращались в разных кругах. Его интересовали занятия лектора Булля. К тому же он был моложе меня. Эдакий денди-радикал, оказавшийся не на своем месте. Он был очень обходителен и производил неотразимое впечатление на дам. Тут ничего не скажешь.

Отец засмеялся хитрым, незнакомым Горму смехом.

— Ведь мы тогда не подозревали, что он таил в себе. Мне для этого пришлось прочитать его книгу. Но это было уже позже.

— Эту? — Горм поднял книгу.

— «Песнь о красном рубине»? Да, но это было уже давно. — Отец улыбнулся. — А сколько она наделала шуму! Откуда она у тебя?

— Нашел на полке.

— Ясно. И решил перечитать?

— Тогда я читал невнимательно.

— Берген кое-чему учит. — Отец глядел куда-то вдаль.

— Тебе понравилось?

— Что?

— Книга.

— Как сказать. Я уже не помню. Скорее, это просто была сенсация.

— Тебе не кажется, что он хорошо изобразил то время? Что он как будто написал о твоей жизни?

— Ни в коей мере! — Отец решительным движением снова взял газету.