Когда они остались в кабинете одни, Горм как раз собирался рассказать Руфи, что летом видел ее в аэропорту.

Но тут пришел отец, и говорить было уже поздно. Он не допускал мысли, что Руфь могла оказаться воровкой. И не мог заставить себя смотреть на нее как на воровку. Он слышал поговорку, что воров делают обстоятельства, но не знал, как воры выглядят и что толкает их на кражу. Ведь отец Руфи проповедник! Что бы с ней было, если б он узнал о ее поступке?

Горм не мог себе представить, какие обстоятельства могли бы его самого толкнуть на нечто подобное. Он вдруг увидел Руфь, как она стояла тогда в конторе. Странд и фрекен Эббесен говорили о ней так, словно она была бессловесной тварью, она же глядела куда-то вдаль.

В кабинете им овладело неудержимое желание обнять ее. А когда она пыталась и не могла написать свой адрес, потому что у нее дрожали руки, и ему пришлось самому это сделать, он ощутил эту дрожь у себя в груди. В самой глубине, где все было мягким.

Рука у Руфи была маленькая, пальцы тонкие. Однако они казались сильными. Они побелели на суставах, как тогда в аэропорту, когда она подняла свой чемодан. Забирая у нее карандаш, Горм коснулся ее запястья, и его охватило острое желание прижаться к ней. Ощутить ее всей кожей. В голове пронеслась дикая мысль: надо с ней встретиться, когда все будет уже позади.

Он не видел ее фигуру, ведь Руфь была в пальто. Но с лета Руфь изменилась. Пополнела. И что-то в ней появилось новое. Горм не мог понять, что именно. Будто слегка Приоткрылась дверь. Но куда она ведет, он не знал. Знал только, что ему хочется войти в эту дверь.

Остаток дня отец держался с ним почти по-товарищески.

— Так-так. Значит, Гранде младший разбирал случившуюся в магазине кражу? Неплохо, Горм, совсем неплохо!

Горм смутился, потому что слова отца слышали многие служащие. Когда они остались в кабинете одни, он признался отцу:

— Я отдал ей эту юбку.

Отец недоверчиво поднял глаза.

— Отдал ей то, что она хотела украсть?

— Да.

— Ты ее знаешь?

— Как сказать. Я видел ее раньше несколько раз.

— Проявляешь мягкосердечие в женских делах?

— Она была в отчаянии.

— Представляю себе. Ладно. Но такое не должно повториться.

— Хорошо.

— Почему ты рассказал мне об этом? Горм покраснел.

— Решил, что тебе надо знать правду. Ведь это всего-навсего тряпка.

— Для нас двоих, да. И пусть это останется между нами. Предприниматель не должен быть добреньким дурачком. Ты понял?

— Да.

Отец нервничал и смотрел на часы.

— Ну ладно, я сейчас еду в Индрефьорд, мне надо там кое-что уладить, — сказал он и завинтил крышку на ручке. — Передай маме, что я вернусь домой только в понедельник вечером.

Через мгновение он, уже в пальто, взялся за ручку двери.

— По-моему, сейчас, в январе, в Индрефьорде очень холодно, — заметил Горм.

— Передай только, что я вернусь в понедельник. — И отец скрылся за дверью.

Удивительно, что отец так спокойно отнесся к случаю с юбкой, как будто они были друзьями и у них была общая тайна. Однако он попросил, чтобы взамен Горм оказал ему услугу. Передал матери его слова.

Оставшись один, Горм сел в отцовское кресло и написал Руфи записку. Он решил положить ее вместе с юбкой и распорядиться, чтобы рассыльный отнес пакет по адресу. Щекочущее ожидание ее звонка смягчило другое, то, к чему раньше он не отнесся бы так легко. Отец забыл, что, когда он вернется из Индрефьорда, Горм уже уедет. Забыл попрощаться с ним.

Снимая и вешая в прихожей пальто, Горм сразу исполнил поручение отца. Мать как раз вышла из столовой и, потирая руки, сказала, что мороз выстудил весь дом.

— Он уехал в Индрефьорд.

Она опустила руки, глаза у нее забегали.

— Вот как.

— Он вернется в понедельник.

— К тому времени ты уже уедешь, — глухим голосом сказала она и отвернулась.

Горм был уже на лестнице, когда она снова спросила:

— Он сказал, с кем едет?

— Он поехал один.

— Он так сказал?

— Да, — решительно ответил Горм.

Уже у себя в комнате Горм вдруг подумал, что отец вообще ничего не сказал на этот счет. Он понял это только после вопроса матери. Но почему она спросила?

Он представил себе свое будущее после окончания Высшего торгового училища. В магазине, с отцом и его словами: «Предприниматель не должен быть добреньким дурачком. Ты понял?» Дома — с матерью.

Ему захотелось исчезнуть. Сию минуту исчезнуть. Он не хотел делать только то, чего от него ждут. Но чего же, собственно, хочет он сам? В состоянии ли он украсть хотя бы жалкую стельку?

Последние дни перед отъездом в Берген Горм никуда не уходил по вечерам, прислушиваясь к телефонным звонкам. И при всяком звонке он испытывал одно и то же разочарование: звонила не Руфь. Постепенно он убедил себя, что его письмо оскорбило ее. Наверное, она подумала, что он надеется что-то получить за свою юбку. И потому не звонит ему.

В последний вечер обманутые ожидания превратили дом в пустую скорлупу. Он пожелал матери «покойной ночи» и поднялся к себе. И наконец понял, в чем его ошибка. Он должен был сам отнести ей эту юбку. Тогда бы он увидел, как она отнеслась к его приглашению встретиться с ним. «Выпьем где-нибудь по чашечке кофе?» — мог бы он сказать.

Почему он так труслив и застенчив? Почему не в силах решиться даже на такой пустяк? Потому что это связано с ней? Или просто он так устроен?

Перед тем как лечь, он вспомнил вычитанные когда-то слова. Он подошел к книжной полке и стал листать наугад. Потом ему померещилось, что тогда было лето, и он, взяв «Песнь о красном рубине», начал читать с конца.

Жесткие страницы склеились друг с другом, как будто никто, кроме него, не раскрывал этой книги. На странице 123 в главе с тем же названием, что и сама книга, он нашел те слова:

«Море есть враг и смерть. Оно бесконечно. Оно все то, что не является землей. Оно пустынно и не имеет смысла». И немного дальше: «В жизни человека бывают минуты, когда он чувствует, что его уже ничто не спасет, когда время и вечность уже не имеют смысла.

Тогда, бывает, он идет в гавань, чтобы увидеть стоящий там корабль. Корабль».

* * *

Весной, перед выпускными экзаменами, Горм отправился в контору по найму моряков. Он прошел всевозможные медицинские обследования и сделал все прививки. Реакция Вассермана была отрицательной, сифилиса у него не было. Он этого и не опасался.

Ему предложили самому выбрать пароходство и судно. Но поскольку он плохо представлял себе, чего он хочет, близорукий увалень за столом решил все за него и записал его юнгой на теплоход «Бонневилле».

Готовясь к экзаменам и празднуя их успешное завершение, Горм не задумывался о том, что родители даже не подозревают о его пятилетнем плане. Даже Турстейн узнал обо всем только в последний вечер. Они вместе были в городе, и Горм как бы мимоходом сообщил ему эту новость.

— Идешь в море? — удивился Турстейн. — Разве ты не собирался принять на себя руководство самым роскошным магазином в нашем городе? Ты что, спятил?

— С чего ты взял?

— А что говорит твой отец?

— Он еще ничего не знает.

Турстейн тыльной стороной ладони вытер с губ пиво и застыл с открытым ртом.

— Ничего не знает? Значит, ты, как бы это выразиться… просто бежишь?

Горм пожал плечами, эта формулировка ему не понравилась.

— Называй как хочешь.

— Море не для таких, как ты! Бьюсь об заклад, через две недели ты вернешься домой.

— Это невозможно.

— Что невозможно?

— Я не могу вернуться домой побежденным, — усмехнулся Горм, но на душе у него кошки скребли.

— Боишься, что родители не поймут твой поступок?

— Да, для них это катастрофа.

— Тогда, черт подери, зачем ты это делаешь?

— Я не могу делать только то, что решили они, — сказал Горм. — И потом, мне были знаки.

— Что еще за знаки?

— Бирка на чемодане, парусник в гавани, описание моря в какой-то книге.

Турстейн смотрел на него с нескрываемым восторгом, но и с раздражением.

— Тебе все само идет в руки, а ты все бросаешь, чтобы уйти в море! Фу, черт! А что если отец лишит тебя наследства?

— Давай поговорим о чем-нибудь другом. — Горм выдавил из себя смешок.

— Когда ты отчаливаешь?

— Завтра.

— Почему ты раньше ничего не сказал мне? Разве мы не друзья?

— Друзья.

— Будешь писать?

— Буду.

Горм подумал, что надо запастись бумагой. Желтыми блокнотами, которые влезают в карман. Письменными принадлежностями и книгами.

Назавтра, вместо того чтобы позвонить домой, он послал родным телеграмму: «Сегодня уезжаю в Штаты. Подробности письмом».

Когда через час его вызвали на переговорный пункт для разговора с домом, он туда не пошел. Оказалось, что нечистую совесть вполне можно вытерпеть. И даже легче, чем он думал. Принятое решение само по себе освобождало Горма от таких вещей.

* * *

Багаж Горма состоял из матросского мешка с самым необходимым и нескольких романов. Сперва ему предстояло лететь на самолете, у него закружилась голова от одних названий: Осло, Рейкьявик, Нью-Йорк, Лос-Анджелес.

В состоянии человека, творящего чудо, но еще не уверенного, останется ли он в живых, Горм с выправленным паспортом и визой в кармане поднялся вместе с другими пассажирами по трапу самолета. Он шел по проходу в самолете, и все в нем ликовало от радости. Руки и ноги. Какой восторг! Все под контролем. Теперь он был самим собой. Он Горм, и он принял решение лететь в Америку.

Из Исландии, в ожидании, пока самолет перенесет его в Нью-Йорк, он послал домой открытку. В телеграфном стиле он сообщил родным, что летит в Америку, что экзамены сдал хорошо и что свои вещи отправил домой, оплатив пересылку. Поскольку никакие извинения не могли бы спасти его, он обошелся без них. Зато поблагодарил за предоставленную ему возможность получить образование. И, наконец, четко написал название своего пароходства и судна.

Неожиданно он вспомнил о последних словах, которые ему сказал отец: «Скажи только, что я вернусь в понедельник». Один, среди, спешащих мимо чужих людей, Горм рассмеялся.

В Нью-Йоркском аэропорту Горм почувствовал, что наконец-то прилетел к самому себе. Он обрел себя. Теперь, что бы он ни делал и где бы ни оказался, он будет самим собой. Это внушило ему головокружительное чувство непобедимости. И когда пожилая дама в очереди дружески посмотрела на него, он почувствовал, что улыбается.

Серьезность его поступка дошла до Горма, когда он, проснувшись в самолете, увидел внизу лоскутное одеяло, которое, вероятно, было Америкой. Перед сном он выпил несколько рюмок рома «Капитан Морган». Тело и голова болели. Во сне он видел мать, которая нагишом шла по Стургата, она плакала и выкрикивала его имя. На площади собралось много народу. Он пытался спрятаться, но из всех окон на него с презрением смотрели глаза отца.

Когда самолет приземлился, Горм обнаружил, что во всех аэропортах висят одинаковые указатели. Таблички и ограждения вели пассажиров, словно скотину, в нужном направлении. Это придало ему уверенности. В конце концов, он сам выбрал этот путь.

Горм нашел агента, державшего табличку с названием пароходства, — он добрался до цели.

Теплоход стоял в Сан-Педро среди старых шхун и парусников, выстроившихся вдоль причалов. Агент показал на белое здание с развевающимся норвежским флагом и сказал, что это их «Церковь».

Капитан оказался приземистым человеком с живыми глазами. Угадать его возраст было трудно. Может быть, лет сорок. Но диалект у него точно был бергенский. Он быстро смерил Горма глазами, прежде чем взять его документы.

— Первый рейс в двадцать три года?

Горм кивнул.

— Видно, долго не мог решиться?

— Я закончил Высшее торговое училище.

Капитан поднял брови. Губы растянулись, наверное, это должно было означать улыбку. Она была похожа на растянутую резинку, какие надевают на банки с вареньем.

— На твоем месте я не стал бы здесь этим козырять.

Раскатистое «р» в слове «козырять» резануло ухо. Горм не успел ответить, капитан уже перешел к деловой части разговора.

— Паспорт?

Горм достал паспорт, капитан изучил его и оставил без комментариев.

— Юнга Гранде. Триста девяносто пять крон в месяц. Этого тебе должно хватить. Можешь снимать, сколько надо, два раза в неделю между Лос-Анджелесом и Ванкувером.

— Как это «снимать»?

— Мы здесь так говорим. Ведомость лежит в кают-компании. Телеграфист выдает деньги и получает расписку. Еще что-нибудь?

Горм знал, что у него было много «еще чего-нибудь», но не мог вспомнить и отрицательно помотал головой.

Ему предстояло делить каюту с другим юнгой-новичком, каюта была на самой нижней палубе. Только через неделю Горму удалось встретиться глазами с этим парнем. Все звали его «Мальчишка». Он был из Хамара и старался держаться незаметно. Это было самое приятное.

Их путь лежал в Сан-Франциско, а оттуда через Тихий океан в Гонконг.

* * *

Сан-Франциско! Золотые Ворота, мост, вынырнувший из тумана. Канатная дорога на крутых улицах. Припаркованные машины с чурбаками под колесами, чтобы они не скатились по склону. Дома как маленькие крепости и замки. Люди всевозможного цвета кожи, говорящие на всех мыслимых языках. В гавани и трактирах бурлила жизнь. Это и был мир!

Еще в море Горм решил, что победит трусость и позвонит домой из «Церкви». Пока он ждал соединения, у него вспотели руки, он вспомнил запах корицы, чего-то безвкусно-сладкого, что было связано с детством, и у него защекотало в носу.

В желтом блокноте, который всегда был при нем, Горм записал все, что хотел сказать. Он пытался предугадать вопросы родителей. Матери. Или отца. Самое трудное было угадать, что скажет отец.

Трубку сняла Марианна. Услыхав его голос, она тут же заплакала.

— Горм! — Металлический голос, казалось, доносился из космоса.

— Марианна! Ты дома?

— Да. Я теперь работаю здесь в больнице. Все… Мы с Яном… Мы… И мама почти все время лежит в постели.

— Она больна?

— Не больше, чем я. — В голосе Марианны послышалась неприязнь.

— А Эдель, она тоже живет дома?

— Она? Еще чего! Ее и след простыл! Как, впрочем, и твой. Где ты сейчас?

— В Сан-Франциско.

— О Господи! Мне бы там оказаться! Как у тебя дела?

Шуршащая близость. Голос Марианны! Горм мысленно увидел ее в платье, которое она надевала 17 мая, и в студенческой шапочке. И перед алтарем в подвенечном платье. Ее торжествующее лицо. Вспомнил, какой она бывала мрачной и неприступной, если у нее что-то не ладилось. И теперь через всю Атлантику и Америку он видел, как у нее опустились уголки губ, а ее несправедливые, презрительные слова исключили всякую близость между ними.

— Можно мне поговорить с отцом? — спросил Горм.

— Вы с ним одного поля ягоды! Все мужчины одного поля ягоды! — крикнула Марианна, и связь прервалась.

Горм стоял с молчащей трубкой в руке. Ждать было бессмысленно, поэтому он спокойно положил трубку на место. И поделом ему. Чего еще он мог ожидать от звонка домой? Он надеялся поговорить с отцом и узнать, что отец обо всем этом думает. Но не получилось.

Матросы читали норвежские газеты. Кто-то, видно, получил почту. Все попрятались. Даже крутые ребята из Роттердама присмирели, получив долгожданные письма.

Но были и такие, кто, как и он, не получили ничего. Те шумно утешались бильярдом и настольным теннисом. Горм же нашел утешение в кофе и вафлях, которые всегда примирили его с действительностью.

Вечером он все-таки написал домой. Надо было воспользоваться случаем и отправить письмо до того, как они выйдут в море. Он сочинял легкие фразы о погоде и ветре. Перечислял названия городов, которые им предстояло посетить по другую сторону Тихого океана, — Гонконг, Манила, Сингапур.

Мимоходом он сообщил, что в газете «Шёфартстиденде» по четвергам сообщается местонахождение всех норвежских судов. Может, им захочется узнать, где он находится в то или иное время. О телефонном разговоре с Марианной он не упомянул.

Пока он писал, у него было чувство, с каким благодарят за подарок, который, вообще-то, не понравился, благодарят, чтобы поскорей забыть об этом.

На конверте он написал имена родителей и Марианны.

* * *

После Сан-Франциско мир превратился в сплошное море. Теплоход «Боневилле» был крохотным зернышком, качающимся на огромных ленивых волнах. Горма поставили на ночную вахту с первым штурманом, что само по себе было необычно. Но он вскоре понял, что с алкоголем на борту не все обстоит благополучно. Поэтому его, двадцатитрехлетнего новичка, и предпочли ветерану с затуманенными ромом мозгами. Первый штурман был осмотрительный человек с колючим взглядом. Ему вряд ли было больше тридцати пяти.

Горму нравилась ночная тишина и вахты на корме или на мостике. Погода благоприятствовала плаванию, небо было усыпано звездами. Горм приносил в кубрик и в свой сон весь небесный свод. Первую неделю это звездное небо было самым главным в его жизни, во сне и наяву. Он решил, что, как только окажется на берегу, обзаведется литературой по астрономии.

В кубрике Горм старался держаться незаметно. Здесь царили трое матросов из Роттердама, столкновений с которыми, как выяснилось, избежать было трудно. Они пользовались новичками в качестве слуг и мальчиков для битья. Горм не привык к подчинению такого рода и потому часто попадал впросак. Когда один из роттердамцев велел ему убрать блевотину после ночной попойки, он повернулся и ушел, не сказав ни слова.

Он получил по уху так, что у него почернело в глазах, и его пинками загнали обратно в кубрик с ведром и тряпкой. Горм понял, что никуда ему не деться. Жизнь на корабле не ограничивалась только звездным небом. Ему еще никогда не приходилось подтирать блевотину, даже свою собственную, и потому теперь он по-новому взглянул на свой поступок.

Ночью, на вахте, штурман обратил внимание на его синяки и царапину в углу рта.

— Это за то, что я отказался подтереть блевотину в кубрике.

— Парни из Роттердама?

— Да.

— Они спишутся с судна перед следующим рейсом из Сан-Франциско, продержись, пока мы будем идти через Тихий океан. Тебе не поможет, даже если я возьму тебя под свою защиту. Они только станут действовать более изощренно.

Горм старался подчиняться правилам, царившим на борту. Мальчишка начал понемногу разговаривать с Гормом и даже подарил ему фотографию полуодетой женщины, вытянувшей губы трубочкой; ее розовые трусики спрятались между пышными ягодицами. Горм поблагодарил за подарок, однако на переборку его не повесил.

В кубрике он разглядывал лица матросов, прикидывая, с кем из них ему было бы сподручнее сойти на берег. Он уже понял, что не вызывает у них доверия.

Как-то вечером несколько матросов, устроившись на люке перед ютом, сращивали канаты, вязали узлы и обсуждали сварку. Горм присоединился к ним и, между прочим, выразил свой восторг перед звездным небом. И, как оказалось, здорово навредил себе. Он говорил на чужом для них языке. Они стали переглядываться. Матрос по имени Буббен засмеялся. Это заразило других.

— Вон оно что, значит, ты отправился в мир считать звезды! — сказал Буббен, и матросы загоготали, с вызовом поглядывая на Горма.

Из этого эпизода Горм сделал вывод, что на судне нельзя мешкать с ответом. Однако он предпочитал не оказывать сопротивления, если его не били и ни к чему не принуждали. Правда, он плохо представлял себе, что бы он мог сделать, если б такое случилось.

Больше всего он любил ночные вахты с полуночи до четырех утра. Тишина. Никаких голосов. Лицо первого штурмана, когда они в любую погоду, сменяя друг друга, по очереди то наблюдали за морем, то стояли за штурвалом.

Днем матросы чистили и драили судно, отскребали ржавчину, покрывали металл суриком, красили. Горм засыпал, как только его голова касалась подушки. День и ночь слились для него в один переход до места, о котором он знал только то, что о нем было написано в старых школьных учебниках.

Пункт назначения оказался совсем не таким, каким Горм представлял его себе. Прежде всего запах, который они почувствовали прежде, чем что-то увидели. И чувство нереальности, охватившее Горма, когда он, стоя на палубе, увидел, как из моря и тумана возникает Гонконг. Это с лихвой вознаградило его за все. Лес кранов, похожих на страшных динозавров, равнодушные здания и пакгаузы из рифленого железа, нагроможденные в невообразимом беспорядке. Кишащая толпа. Огни. Это была сказка, но длилась она недолго.

В море действительность вообще не бывает долгой. Одно-два лица, мелькнувшие мимо во время вахты или в кубрике. Редкий взрыв смеха или сальная шутка о женщинах.

Жизнь здесь представлялась одним бесконечным движением. Море. Скрип. Этот вечный скрип. Словно все строительные материалы стонали и жаловались на то, что когда-то их вырвали с корнем из почвы или переплавили, чтобы отправить в путь по морям.

Действительность на борту была ограничена и в то же время безгранична. В портах она была бессмысленно коротка и имела едкий запах.

С одной стороны, Горму казалось, что теперь так будет продолжаться всю жизнь, с другой — он понимал, что все это только вопрос времени. Если бы у него спросили, чувствует ли он себя одиноким, он ответил бы: «Не особенно» и не солгал бы. Он привык к одиночеству. Собственно, оно было знакомо ему еще до того, как он пошел в море.

Уже в Тихом океане Горм обнаружил в зеркале, что его глаза становятся похожими на глаза других матросов. Прищуренные и обращенные в себя. Вести себя он начал тоже, как они. Это произошло само собой. Молчание. Или приказ, как дикий рык, чтобы слова были услышаны и распоряжение выполнено.

Поскольку Горм не был наделен властью отдавать приказы, он был освобожден и от необходимости рычать.

После первого рейса парни из Роттердама списались с судна, и не только Горм вздохнул с облегчением. В свободное от вахты время он вел свой собственный вахтенный журнал, делая записи в желтом блокноте. Из этих записей ему стало ясно, что он боялся этих парней больше, чем смел признаться даже самому себе.

С помощью ключевых слов он записывал свои мысли и случаи только потому, что это его успокаивало. Какие-то переживания или запавшие в душу мелочи.

Этот блокнот Горм всегда носил с собой, ему была неприятна мысль, что в него может заглянуть Мальчишка. Иногда и с удивлением замечал, что пишет о людях, которых никогда не встречал, но которых почему-то знал как облупленных. Может, это было глупо, а может, необходимо, он сам того не понимал. Однако теперь свободное от вахты время радовало его больше, чем раньше.

Вначале он опасался, что Мальчишка разболтает другим, какие книги он читает, чтобы завоевать их одобрение. Но после того как парни из Роттердама покинули судно, он перестал думать об этом.

«Лассо вокруг фру Луны» и «Маленького лорда» он взял с собой из Бергена, чтобы перечитать заново. «Старик и море» на английском он получил в наследство от пассажира, американца китайского происхождения, который плыл с ними из Сан-Франциско до Гонконга. Горм оказал этому человеку несколько мелких услуг — чистил его обувь, приносил напитки. Хемингуэя он даже читал открыто, не обращая внимания на насмешки.

А вот его личных блокнотов не должен был видеть никто. Случалось, он спрашивал себя, как вообще человек начинает писать, зная, что потом люди, тратя свое время, будут это читать. Не сродни ли это мании величия? Или полному безумию? В таком случае Сигурд Хуль, Аксель Сандемусе, Юхан Борген, Агнар Мюкле и Эрнест Хемингуэй были сумасшедшими.

В Сан-Педро у них должен был смениться телеграфист. Заранее стали ходить слухи, что придет женщина. Горм отбивал ржавчину с наружной стороны борта, когда неожиданно на сходнях, разговаривая с агентом, появилась высокая темноволосая женщина в морской форме. Рубашка с эполетами, черный галстук и юбка.

Сверху, из люльки, Горм видел только ее груди, скрывавшие нижнюю часть фигуры. Когда она закинула голову вверх, ему показалось, что они парят в воздухе сами по себе.

Он ни разу не встретился с ней на судне, пока не пришел получать деньги перед Малайзией. Склонившись над столом, она что-то исправляла в списке. Энергичные движения. И деньги она выдавала стоя.

— Пожалуйста. Кто следующий? — раздался голос с явным северонорвежским акцентом.

— Горм Гранде. Двести малазийских, — сказал он и встретился с ней глазами.

Она была ненамного старше его. Груди распирали ткань рубашки. Золотые нашивки выглядели внушительно. Его смутила ее короткая юбка. Он почувствовал, что краснеет.

— Так много? Подожди, я проверю, не берешь ли ты лишнего.

— По-моему, там у меня достаточно.

— Господи, никак мы с тобой земляки?

— Возможно. Ты откуда?

— Из Сортланда. А ты?

Он объяснил, злясь на себя, что все еще краснеет. Очевидно, она видела его год рождения, потому что заметила, что ему уже поздно плавать юнгой.

— Со временем я продвинусь по службе, — бросил он и вышел из кают-компании.

Поскольку она обедала в офицерской кают-компании, в следующий раз он увидел ее, уже получая деньги перед Пенангом. Он стоял в очереди последним, поэтому они на некоторое время остались одни.

— У тебя есть планы, что ты будешь делать на берегу? — спросила она.

— Поплыву по течению.

— Трактиры и девочки?

— Ну…

— Здесь не так опасно, как в Порт-Суэттенхэме. Там парни подхватили «трипака», так что пришлось их потом тащить к доктору.

Он смотрел на нее, не понимая, следует ли ему засмеяться.

— Я серьезно. Они просто выли. Как будто писали осколками стекла. Ты был когда-нибудь в Пенанге?

— Нет.

— Я покажу тебе город. Мы возьмем велорикшу.

Горм почувствовал, что от удивления открыл рот.

— Значит, договорились, — сказала она и собрала свои записки.

В кубрике Мальчишки не оказалось, и Горм смог перевести дух. Вскоре он достал свой желтый блокнот. Попробовал описать удивление, которое испытал, стоя перед телеграфисткой. Ведь случилось то, о чем он и помыслить не мог.

Пока Горм писал, блузка телеграфистки стянула его фаллос, и горячее вожделение прогнало все слова.

Он решил, что можно быть писателем, даже если никто не читает то, что ты пишешь. Разве не прекрасно быть тайным и никем не читаемым писателем? Таким, который не нуждается во внимании читателей?

Но прежде всего нужно поскорее испытать все, что только возможно, совершить побольше безумств. Что, собственно, стоит записывать? Что важно, событие само по себе или запись этого события? И нужно ли вообще задумываться о том, что именно стоит описывать?

Почему писатели любят писать об отвергнутой любви и страданиях? Потому ли, что они не знают, как надо писать о настоящей любви? А может, они просто-напросто никогда не испытывали настоящей любви? — думал он. Может, они пишут о своей тоске по ней, так же как и он?

Утром в кубрике после вахты он попытался писать о ней. О своей женщине, своем человеке. Но он слишком устал. Она разбивалась на куски, пока он пробовал описать ее. Но он дал ей имя. Руфь.

* * *

Телеграфистка и Горм ехали на велорикше по узкой, извилистой дороге. Черноусый рикша соблюдал приятный темп, держась левой стороны дороги. Время от времени он вытягивал руку, чтобы показать, что ему надо повернуть, не проявляя видимого интереса к сердитым гудкам автомобилей.

На телеграфистке поверх красного бюстгальтера была надета белая майка без рукавов. Бретельки бюстгальтера были видны, и на груди майка просвечивала красным. Глаза защищал желтый пластмассовый козырек. Темные вьющиеся волосы развевались по ветру. Под откидным верхом было жарко и душно. Возле ручья она приказала остановиться, и они спрыгнули на землю.

— Здесь постоянно требуется вода, — сказала она и достала две бутылки с жидкостью, напоминавшей какой-то сок. Сперва они напились, потом она стащила с себя майку и намочила ее под струей, лившейся из желоба, вмурованного в гору.

Горм с восхищением смотрел, как она натянула на себя мокрую майку. Через мгновение он проделал то же самое со своей рубахой и дурацкой полотняной кепкой.

Телеграфистка, посмеиваясь, наблюдала за ним. В ее смехе не было ничего, что заставило бы его смутиться, напротив. В эту сорокаградусную жару, когда мозг был похож на устрицу, ее смех вызвал у него желание. Он снова сел на горячее пластмассовое сиденье и расправил брюки.

Велорикша привез их к храму, но Горм мог думать только о том, когда он сможет прижать телеграфистку к себе. По пути он как бы случайно падал на нее на поворотах, и от этого его желание только усиливалось.

Она объявила, что хочет прокатиться по канатной дороге, и приказала велорикше везти их туда. Они ехали бесконечно долго. Горм положил руки на колени и мечтал о кусочках льда.

В гондоле они сидели среди туземцев, стиснутые, как сельди в бочке. Но наверху дул приятный ветерок, и Горм вновь обрел силы радоваться обратной поездке в такой же тесноте и жаре.

Телеграфистка почти не разговаривала, и понять по лицу, о чем она думает, было невозможно. Но он знал, что и она хочет его. Разве она не сама его выбрала? Ее движения, взгляды, манера упираться руками в бока, когда они останавливались у стен и вьющихся растений, осматривая достопримечательности, убедили его в этом.

Он был готов взорваться от нетерпения. Когда они спустились к ждущему их велорикше, Горм на мгновение забыл о Со страстью, удивившей его самого, он прижал телеграфистку к себе.

— Спокойно! Спокойно! — шепнула она ему в ухо.

Она привезла его в одно место в Джорджтауне. Там было что им нужно. Душ, пиво, кровать. Она начала стаскивать с него рубашку и закончила раздевание, сдернув с головы свой пластмассовый козырек. Горм еще никогда не встречал женщину, которая была бы так уверена в себе, несмотря на свою наготу.

Через два часа он был уже в состоянии заметить, что за грязными стеклами сверкают молнии. Телеграфистка превратилась в Гюнн, и им приходилось кричать друг другу, чтобы перекричать шум дождя.

— Хочу есть, хочу чаю! Умираю, хочу есть! — сказала она и начала одеваться.

Они сидели на бочке из-под нефти под дырявой крышей из гофрированного железа. Юноша с индусской внешностью подал им на пальмовых листьях рис, приправленный карри, цыпленка и обжигающе горячий чай.

Сперва Горм запротестовал против чая, но Гюнн убедила его, что в жару это единственный напиток, который следует пить. Глядя ей в глаза, он выпил чай, чтобы угодить ей, по лицу у них бежали ручейки пота. После этого они вернулись в комнату и начали все сначала.

— Ты хороший гид, — сказал он, обхватов ее руками.

— И только?

Он был рад, что из-за темноты она не видит его смущения.

— Нет, не только. Во всем, — дерзко ответил он.

— Знаешь, сколько мне лет?

— Нет.

— Тридцать три.

— Ого! — Он не смог скрыть удивления.

— Ты когда-нибудь проделывал это с такой старухой? — Она засмеялась.

— Нет. — Он тоже засмеялся.

— Я так и знала, — коротко заметила она.

Он сник и замолчал. Прошло несколько минут.

— Ты очень красивый, так что берегись, а то тебя живо проглотит какая-нибудь штучка вроде меня. Но это все равно лучше, чем ходить по девкам.

Горм не знал, как ему следует ответить.

— Если ты станешь хвастаться, когда мы вернемся на борт, это обернется против тебя же, — предупредила она.

— У меня нет такой привычки.

— Прекрасно. Я не сомневаюсь. Но хочу довести до твоего сведения, что ты у меня первый юнга.

— Перестань нести чушь, — сердито сказал он.

— Ладно, успокойся, — миролюбиво сказала она. Из-за наступившей темноты и звезд или из-за принятого им решения жить без оглядки, чтобы было что записывать в свой блокнот, он неожиданно спросил:

— Ты веришь в любовь?

Ему показалось, что сквозь свистящее шуршание шин на мокрой дороге он услыхал ее вздох.

— Не знаю. Я выйду замуж, когда спишусь на берег.

* * *

Горм понял, что команде известно о том, что он был на берегу вместе с телеграфисткой. Матрос Буббен косился на него и делал грязные намеки. Остальные поддерживали Буббена, так продолжалось от Малаккского пролива до Сингапура.

Там, крепко надравшись в одном баре, Буббен прорычал Горму через стол:

— Кажется, наш салага недавно получил телеграмму?

Матросы переводили взгляд с Горма на Гюнн. Она сидела через два столика от них вместе с механиком и вторым штурманом. Воцарилась тишина. Все слышали, что сказал Буббен. Теперь они ждали от Горма достойного ответа.

Было тепло и влажно. Тонкая белая блузка Гюнн приклеилась к телу. Он вспомнил, как выглядел мир, когда она сняла ее. Лица сидевших за столом вместе с ним тоже способствовали тому, что у него в голове все смешалось. А может, он слишком много выпил. Но только Горм не сумел взорваться, как ожидали матросы, он только закурил сигарету.

— Ты что, оглох? — прогнусавил Буббен.

— Нет. И думаю, тебе лучше заткнуться, — тихо ответил Горм.

— И почему же это мне следует заткнуться? — проревел Буббен.

— А потому! — услыхал Горм свой голос.

Буббен вскочил и встал перед Гормом со сжатыми кулаками, переступая с ноги на ногу.

— Потому, потому, — передразнил он Горма и ткнул его в грудь так, что тот чуть не упал со стула. — А вот посмотрим, чего ты стоишь в армрестлинге, черт подери!

— Слишком неравная партия. Ты — стол комодыч, а я — маменькин сынок.

Парни засмеялись.

Буббен слегка покачивался, потом сдвинул в сторону бокалы и пепельницу, положил руку на стол и вызывающе поглядел на Горма.

Горм увидел лицо отца в те редкие разы, когда отец показывал ему кое-какие приемы. Закатывая рукава, отец говорил: «Тут все дело в технике и в том, чтобы смотреть противнику прямо в глаза». Но отец никогда не бывал пьян и не разъярялся, как Буббен.

Матросы закричали, что проигравший будет платить за следующую выпивку, они-то знали, кто проиграет. Офицеры и Гюнн со своего места следили за происходящим. Горм чувствовал на себе ее взгляд. Вдруг он вспомнил Руфь: «Ты только целься получше и попадешь!»

Горм тоже положил руку на стол и попытался поймать ускользающий взгляд Буббена. Буббен был настроен воинственно: он должен проучить этого молокососа и продемонстрировать публике, что у него железный кулак. Горм чувствовал вокруг шевеление и, стараясь не моргать, смотрел в зрачки противника.

— Какого черта ты на меня уставился, — презрительно буркнул Буббен и немного отодвинулся, занимая нужное положение.

Но Горм продолжал удерживать его взгляд. Глаза Буббена бегали по сторонам. Парни вокруг начали галдеть. Горм знал, что проиграет, если будет тянуть и грубая сила Буббена вступит в действие. Похоже, мне все-таки не выкрутиться, подумал он. И с быстротой, какой сам не ожидал от себя, он, к всеобщему удивлению, положил руку матроса на стол.

Парни завыли и стали хлопать его по плечам. Лицо Буббена налилось краской, он потребовал реванша.

— Ты начал до сигнала, — кисло заявил он.

— Реванш! Реванш! — закричали все и склонились над столом, чтобы лучше видеть.

Горм подумал, что сейчас ему естественно было бы проиграть.

— Дайте мне чего-нибудь покрепче, — потребовал Буббен и осушил стакан с неизвестным содержимым.

Они опять заняли места. Рука Буббена была похожа на кувалду, но корпус неустойчиво покачивался из стороны в сторону. Горм снова поймал его взгляд и в ожидании держал руку в воздухе. Он пытался не смотреть на растопыренные пальцы Буббена и его мощное запястье. Хватка Буббена была похожа на застывший цемент. Горм сопротивлялся, но чувствовал, как его плечо медленно уступает силе. Лицо Буббена покраснело и исказилось.

Неожиданно Горм громко вскрикнул. Секунда смятения — это все, что ему было нужно. Быстрым рывком он положил руку противника на стол.

Дружеским толчкам и овациям не было конца. Буббен навалился на стол, он тяжело переживал поражение.

— Кто тебя этому научил? — спросил он.

— Отец.

— Отец, — передразнил Буббен и спросил, чем этот отец промышляет.

— У него свое дело.

Грянул смех. Парни чуть не попадали со стульев. Горм тоже засмеялся.

— Давай реванш, «Свое дело»! — крикнул Буббен. Горм поднял руку и напряг мышцы. Но он не смотрел противнику в глаза. И всем телом ощутил спокойную веселость, когда Буббен очень быстро положил его руку на стол с таким стуком, что у Горма в плече заболели все мышцы и связки.

— Два — один! Буббен должен всех угостить! — крик-пул кто-то из матросов.

— Мы разделим расход поровну! — засмеялся Горм и наконец вздохнул с облегчением.

В общем-то, это было просто. Надо было только знать правила и пить ровно столько, чтобы не потерять способность двигаться.

* * *

После выхода в море Горм заметил, что Буббен чем-то раздражен и нервничает, но на это никто не обращал внимания. Им, видите ли, овладела мания величия, и он затеял учиться заочно, смеялись матросы. Все свободное время Буббен теперь просиживал в кубрике, что-то считал и называл это математикой. Ему втемяшилось в голову, что он должен поступить в штурманскую школу.

Горм набрался смелости и постучал в дверь. В кубрике пахло старыми самокрутками и потом. Лампа над столом освещала раскрытые книги и письменные принадлежности.

— Я слышал, ты занимаешься математикой, — сказал Горм.

— А тебе что за дело?

— Да так, интересно. Старые грехи.

— Какие еще грехи?

— Школьные. У тебя получается?

— Как бы не так!

— А в чем дело?

— Да все эти чертовы иксы да игреки!

— Ну-ка покажи!

Буббен с недоверием поглядел на Горма, но от его услуги не отказался. Над его койкой висела большая фотография голой женщины, державшей в руках собственные груди, похожие на надутые воздушные шары.

Горм бросил быстрый взгляд на бумагу, сел на койку и деловито почесал за ухом.

— Ну и что? — грозно спросил Буббен.

— Можно попробовать?

— Валяй! Черт бы меня побрал, но это не так просто!

Горм схватил ластик, стер половину решения и написал буквы и цифры заново, объясняя при этом, что он делает. Время от времени он поглядывал на Буббена, чтобы убедиться, что до того доходит.

Буббен разинул рот. Обнажились зубы. И даже язык. Он пригладил густые, непослушные волосы. Казалось, он всем телом наблюдает за действиями Горма. Когда все было кончено и уравнение решено, Буббен плюхнулся на койку рядом с Гормом.

— Тебе просто повезло, — великодушно сказал он. Потом, словно только что вспомнив, достал другой черновик с уравнением, которого тоже не понимал.

Через несколько минут Горм справился и с этим уравнением.

Буббен уперся руками ему в плечи и с благоговением выдохнул: «Фу черт!»

Горм принял на себя обязанности учителя. Во время уроков он выслушал множество анекдотов о морской жизни и узнал, что женщины — это проклятие, но без них не обойтись.

Теперь беда грозила тому, кто пробовал так или иначе задеть Горма. Один из матросов по неосторожности назвал его Профессором, но такое прозвище Буббена устроило, о чем он тут же и объявил остальным:

— Зарубите себе на носу, что этот парень — НСМ, или «Новичок с мозгами», а не то будете иметь дело со мной!