Рождество они встретили в море, до Виктории оставались сутки пути.

Горм проснулся перед полуднем. Он отсыпался после ночной вахты. Судно шло с сильным креном, Мальчишка свесился с койки и блевал в пакет. Жизнь уже давно превратилась в одну бесконечную зыбь или грозные волны, восходы, закаты и редкие ливни.

Из своего смутного и неприятного сна Горму лучше всего запомнился голос отца, хотя сон был вовсе не об отце. Ему снилось, что они праздновали в салоне Рождество и все офицеры были в форме, за исключением Гюнн. На ней было красное бархатное платье матери Горма. Платье было ей узко, поэтому груди свисали наружу. Но никто из мужчин не обращал на это внимания. Незнакомый человек в клетчатом костюме и со слишком большими усами читал из Евангелия о рождении Иисуса на языке, представлявшем собой мешанину английского и диалекта Сунн-Мёре.

Слушая проповедника, Горм подумал, что у его отца приятный голос, особенно когда он дома читал на Рождество Евангелие. Казалось, это читает диктор по радио. Низкий, уверенный баритон. В нем никогда не слышалось посторонних призвуков. Только ровное звучание слов, возникавшее где-то в уголках рта, его губы находились в полной гармонии с воздухом и звуком. Такому умению позавидовал бы любой оратор или лектор.

Отцу, безусловно, завидовали во многом. Но завидовать следовало его голосу.

Горм лежал и думал, что отец дома еще не начал читать Евангелие. Или уже прочитал? Он не мог сообразить, обгоняют они по времени Норвегию или, напротив, отстают от нее.

Некоторое время он прислушивался к Мальчишке, потом встал и помог ему сменить пакет. В благодарность он получил жалкий косой взгляд. Как правило, Мальчишка неплохо переносил качку, но уж если морская болезнь одолевала его, он потом долго не мог прийти в себя.

Мать прислала Горму несколько писем, и он, верный чувству долга, ответил ей. Когда они второй раз шли в Лос-Анджелес, Гюнн сказала ему, что капитан через пароходство получил просьбу отца, чтобы Горма отправили домой.

И верно, его вызвали к капитану, и он должен был объяснить, что не намерен списываться с судна.

Капитан, прищурясь, хитро смотрел на него некоторое время и вдруг сообщил, что его переводят в матросы второй статьи.

— Почему?

— Хорошее поведение. Достойное обращение с идиотами. Добросовестное отношение к своим обязанностям. И не последнее — рекомендации офицеров. В следующий переход у тебя будет отдельная каюта, а со следующего месяца — прибавка к жалованью. Что-нибудь еще?

Горм поблагодарил. У него не было оснований возражать.

Мир Гюнн ограничивался мостиком и офицерской кают-компанией. Горм изредка видел ее, когда сменялся и приносил на мостик кофе. При встречах они держались строго официально.

Буббен с глазу на глаз поддразнивал Горма, но Горм знал, что тот за него горой стоит.

— Учитель математики — веская причина, чтобы поддерживать в нем жизнь, — говорил Буббен.

Во всяком случае, Горм больше не замечал по своему адресу ничего, кроме разве редкой кривой усмешки или многозначительного переглядывания.

Он налил Мальчишке воды, потом оделся и вышел в кают-компанию. Там уже пахло тушеной бараниной. Приготовить ее при такой волне был подвиг.

Но настроение тут было явно неважное. Горм помнил это по прошлому Рождеству, проведенному им в море. Взрослые мужчины превращались в маленьких мальчиков. Тоска по дому разглаживала их суровые черты и смягчала взгляд.

В четыре часа он вышел на палубу, где никого не было, чтобы укрепить ослабевший такелаж и приглядеть, чтобы все в порядке. Море было неспокойное, ветер усилился. Горм крепко держался за все, за что можно было ухватиться с подветренной стороны, и высматривал, не смыло ли кого-нибудь волной за борт. Он не раз слышал о людях, которых нахлынувшая волна смывала за борт, и ему это не улыбалось.

Соленая вода не успевала высохнуть на лице, как новая полна была уже на подходе. Горм стоял на корме — он только закрепил последнюю снасть, — когда с мостика раздался свист. Неужели это ему?

Он с трудом поднялся наверх. Гюнн высунула голову из радиорубки:

— Тебя ждет капитан в своей каюте.

— Сейчас? В этой робе? Мне надо переодеться.

— Можешь повесить робу у меня. — Гюнн выглядела как-то подозрительно.

Тоже тоскует по дому, потому что сегодня Рождество. Но я в любом случае увижу ее в салоне в шесть часов, подумал он и прошел прямо к капитанской каюте.

Увидев лицо капитана и бумагу, которую он держал в руке, Горм сразу понял, что случилось что-то серьезное.

— Садись, пожалуйста! — сказал капитан.

Но Горм остался стоять, положив руки на спинку стула.

— Тебе телеграмма из дома. Я, разумеется, знаю ее содержание… Прочтешь сам или хочешь, чтобы прочитал я? Это грустное сообщение. Соберись с духом.

Горм протянул руку, и капитан отдал ему телеграмму. Слова мельтешили у него перед глазами. Не успел он разобрать их, они замельтешили снова. В ту же минуту судно съехало с волны. Море с воем поднялось перед ним. Горм не удержался и упал на стул.

«ОТЕЦ УМЕР УМОЛЯЮ ПРИЕЗЖАЙ ДОМОЙ МАМА».

Капитан стоял, широко расставив ноги, он наполнил две рюмки и одну протянул Горму.

— Это лечит. Прими мои соболезнования, — сказал он, стараясь твердо держаться на ногах.

Горму ничего не оставалось — содержимое было готово выплеснуться на настил. Механически он осушил рюмку.

— Мы сделаем все, что нужно, — сказал капитан. — Только скажи. Хорошо, что скоро мы уже придем в порт. Думаю, ты спишешься с судна?

Горм взял телеграмму в туалет. Несколько раз прочитал ее, держась то за ручку на переборке, то за ручку двери. Одной ногой он уперся в унитаз, другой — в планку двери. Потом сдался и схватился за унитаз, зажав в руке бумагу.

Безжизненными губами перечитал текст, казалось, объявление о смерти отца он читает в старой газете, которую случайно увидел спустя полтора года. Потому что мать ничего не писала ему. Может быть, дома все считают, что смерть отца была логическим следствием отъезда Горма?

Горм старался, чтобы блевотина не попала мимо унитаза. Это было нелегко, но он приложил к этому все силы.

Вскоре в дверь уборной постучали, и Гюнн позвала его. Он открыл дверь и выбрался в коридор. Она повела его вверх по трапу, прямо в радиорубку.

Передатчик назывался «М. П. Педерсен», он был датского производства и занимал собой всю переборку. Когда Гюнн с Гормом бывали на берегу, она обычно говорила, что должна вернуться к «Педерсену» или к «Старому датчанину».

У другой переборки стоял письменный стол и два приемника, часы на переборке показывали время по Гринвичу. Горм пытался сосчитать, который час теперь в Норвегии, но не смог. Впрочем, теперь это было неважно, отец не будет в этом году читать на Рождество Евангелие.

Каждые полтора часа Рогаланд-Радио на коротких волнах передавало список судов. Гюнн однажды сказала ему об этом. И назвала позывной сигнал «Боневилле», когда требовалось что-то передать на судно. Итак, отец умер. Гюнн приняла сообщение о его смерти.

— Что это? — спросил Горм, показав на какой-то прибор.

— Автоматический сигнал тревоги. — Она с удивлением посмотрела на него.

— Теперь он уже мало поможет.

Она не ответила, только подвинула ему чашку кофе.

— Ты знала это раньше меня?

— Да.

— И ничего не сказала. Разве мы чужие?

— Таков порядок. Такое сообщает только капитан.

Он кивнул. Она присела на край стола и положила руку ему на плечо.

— Все равно я должна была сказать тебе об этом.

— Тут какая-то ошибка, — сказал Горм. — У нас в семье болеет только мама.

На иллюминаторах висели светлые занавески в цветочек и портьеры, которые бессильно махали Горму, когда судно проваливалось в яму между волнами.

— Ты предпочел бы, чтобы это была она? — тихо спросила Гюнн.

Он попытался понять смысл ее слов, но это было выше его сил. Он потрогал ключ Морзе и радиожурнал.

— Хочешь послать домой телеграмму? — помолчав, спросила она.

— И ты впишешь все в свой журнал? — поинтересовался он.

— Что именно?

— То, что я напишу в телеграмме.

— Нет, только то, что была получена телеграмма на твое имя и послана от тебя.

Горм вдруг понял, что не помнит, как выглядит отец. Казалось, он пытается вспомнить какую-то фотографию из детства. Он попытался представить себе отца, каким тот был в последний раз в конторе. Но слова отца он помнил лучше, чем его лицо: «Скажи только, что я вернусь в понедельник». И что они с отцом не попрощались.

Почему не попрощались? Да потому только, что Горм не хотел напоминать отцу, что он уезжает. Это было бы слишком по-детски.

Не успев подумать, какое впечатление это произведет на Гюнн, он положил голову на стол и заплакал.

* * *

Как только Горм оказался на берегу, он позвонил домой. До него донеслись скрипучие волны голоса Эдель.

— Что случилось? — спросил он.

— Его нашли в Индрефьорде, там, где пришвартована лодка.

— Он что, выпал из лодки?

— Я не могу говорить об этом, — всхлипнула она.

— Эдель! Пожалуйста!

— Его нашли на глубине пять метров, — сказала она и замолчала, собираясь с силами, чтобы выговорить остальное. — С большим камнем в мешке… привязанном к поясу.

Они все это придумали, чтобы он вернулся домой! Сейчас она засмеется и скажет, что это — только шутка. Серьезные, широко открытые глаза отца по спирали опускались на дно, а Эдель плакала в другой части света.

Горм не помнил, как закончился разговор, но обещал вернуться домой, вероятно, он успеет прилететь еще до Нового года.

Потом он долго сидел на скамье в парке. Одно дерево шторм вырвал с корнем. В уцелевших деревьях шумел ветер.

Три мальчика лет семи-восьми играли в мяч. Один из них упал, разбил колено и заплакал. Другие перестали играть и беспомощно смотрели на его окровавленное колено. Какая-то женщина подбежала к мальчику и помогла ему встать.

И вдруг Горм увидел Руфь, лежавшую на гравии, по ее лицу и волосам текла кровь.

Потом она изменилась и стала такой, какой он видел ее в конторе отца. Темные глаза на застывшем лице. Отчаяние.

Тоска по ней была так остра, что все вокруг исчезло. Ему хотелось только одного — чтобы она была рядом.

* * *

Город был занесен снегом. Белизна. Кое-где из-под снега торчали черные скалы. Когда самолет приземлился, все стало маленьким. Город сжался. Словно кочан капусты на полке.

Но город издавал звуки. Выйдя из такси, Горм услыхал приглушенные гудки автомобилей, подъемных кранов, пароходов. По асфальту и мокрому гравию шлепали шаги.

Он попал в черно-белую фотографию. Даже отзвук его американских сапог показался Горму мертвым, когда он обогнул машину, чтобы взять из багажника свой мешок.

Большой белый дом, окруженный изгородью, выглядел замерзшим. Кусты живой изгороди тоже. Гардины на окнах, выходящих на улицу, были задернуты. Никто не смог бы заглянуть внутрь.

Эдель открыла сразу, как только Горм позвонил. Словно она полтора года стояла за дверью и ждала, чтобы встретить ею критическими глазами бабушки. Но лицо у нее пылало.

Поздоровавшись с ней за руку, Горм почувствовал легкую тошноту. Словно что-то шевельнулось внутри. Неприязнь. Он вспомнил, что они всегда не ладили друг с другом. Видно, так уж их воспитали.

Можно было обнять ее вместо того, чтобы пожать ей руку. Можно было сказать, что он рад ее видеть даже при таких печальных обстоятельствах. Или, по крайней мере, объяснить, что приехал, как только смог.

— Все отдыхают, — спокойно сказала она. Голос был непохож на тот, который он слышал через Атлантику.

— Как дела? — спросил он, повесил кожаную куртку и повернулся к Эдель.

— Похороны были вчера. Мы же не знали точно, когда ты приедешь.

Он сел на ступени лестницы и снял сапоги. Казалось, он не снимал их несколько недель.

— Я ведь сообщил, что приеду еще до Нового года.

— Мама хотела избавить тебя от этого. — В голосе Эдель не было презрения, какого он мог бы ожидать. Но было высокомерие. Или безразличие? И на лице появилось кислое выражение. Горм помнил, что так всегда бывало в детстве, когда сестры шептались, склоняя друг к другу головы.

Они никогда не мучили его. Просто устранялись, выполнив свой долг. Присмотрели за ним, помогли ему, потому что так было положено. А потом, склонив друг к другу головы, выходили через калитку и спускались вниз по улице.

Улетали прочь, словно длинношеие птицы. Сколько ему было, когда он смог встать между ними? Кажется, после того случая в Индрефьорде?

— Избавить, меня? Странное желание, — пробормотал он и первый отвел глаза.

Эдель открыла дверь в гостиную. Елка. Украшения. В холл хлынул свет. Горма ослепило детство.

— Нельзя сказать, чтобы это было так уж приятно, — холодно сказала она.

Горм постоял в дверях, словно вбирая в себя все случившееся, потом быстро прошел через комнату, мимо кресла отца, к окну. Там он остановился, заложив руки за спину и глядя в окно.

— Он тоже любил так стоять, — услыхал Горм жалобный голос Эдель.

Ему стало неприятно. Как будто он стоял там в отцовском костюме, заложив за спину его руки и с его морщинкой между бровями. Не спросив у отца разрешения.

Он кашлянул. И слишком поздно сообразил, что это был кашель отца.

Что-то из головы медленно спустилось по горлу в живот. У Горма подогнулись колени. Он сел. Только затем, чтобы тут же обнаружить, что сидит в кресле отца и что его рука тянется к отцовской коробке с сигарами. Он со стуком захлопнул крышку коробки.

— Ты приехал как раз к обеду. Пойду спрошу, все ли готово у Ольги, и разбужу остальных.

Горм словно опомнился, он вскочил, догнал ее в дверях, обнял и прижал к себе.

— Мне так его не хватает! — зарыдала Эдель, прижавшись к нему.

Он не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни они стояли так близко друг к другу. В ту же минуту его обхватили руки матери, духи матери, голос матери, слезы матери. Эдель повернулась к ним спиной и вышла.

— Как ты загорел, мой мальчик! Почему ты не телеграфировал точно, когда приедешь? — спросила она. То плача, то смеясь, она обнимала его, потом отстраняла от себя, встряхивала и обнимала снова.

— Я чудом получил билет, — ответил он в ожидании, когда она успокоится.

— Ты не сказал, что тебе надо на похороны?

— Это ничего бы не изменило, сейчас все разъезжаются на Рождество и на Новый год.

Из холла появилась Марианна и нерешительно протянула ему обе руки.

— Горм! — воскликнула она и бросилась ему на шею. Он покачивал ее в объятиях, его слезы капали ей на волосы. Но слов у него не было.

— Как он загорел, правда? Но давайте все-таки сядем за стол, — сказала мать и потянула Горма за руку.

Они с матерью сидели напротив друг друга. Горму поставили прибор на отцовское место. Мать видела только его, обращалась только к нему, жаловалась только ему. Она хотела узнать все о тех местах, где он побывал. Неужели там действительно круглый год лето? Не страдал ли он от морской болезни? Всякий раз, когда Марианна или Эдель пытались что-нибудь сказать Горму, мать перебивала их своими вопросами.

В конце концов сестры склонились друг к другу. Как будто они вели разговор, которого не должны были слышать мать с Гормом.

— А как же Ян? — спросил Горм, когда Марианна сказала Эдель, что получила постоянную работу в Трондхейме.

— Он уезжает завтра утром, — ответила Марианна и опустила глаза.

— Ты должна оставить свою работу в больнице. В твоем положении… — вмешалась мать.

Марианна покраснела, но ничего не объяснила. Горм попытался поймать ее взгляд, но она смотрела в сторону.

— Понимаешь, Марианна ждет ребенка, — сказала Эдель. И, не совладав с собой, закрыла лицо руками. — Папа уже никогда не увидит его, — всхлипнула она.

Горм вертел в руках салфетку.

— Ребенок… Как хорошо… И когда же ты ждешь?

— В конце июня.

— Жаль только, что беременность так пагубно действует на зубы и волосы, — вмешалась мать. — По-моему, у тебя не осталось и половины волос. А зубы! Они стали совсем желтые! Вы только посмотрите!

Марианна сжала губы, Горм глотнул воздух. Мать ревнует меня к Марианне. Она всегда меня ревновала. Она не в состоянии любить нас троих, а мы щадили ее и делали вид, что все в порядке, подумал он.

— А по-моему, Марианна очень красивая! Я всегда это говорил. Просто сейчас на нас на всех подействовала смерть отца. На каждого по-своему.

— Я так не думаю. Нисколько. Ведь это факт, что мы, женщины…

— Почему мы не пьем вина? Такой обед… — прервал ее Горм.

— Это неприлично, мы только что похоронили отца…

— Вино нам сейчас не повредит, — сказал Горм и встал, чтобы принести вино из буфетной.

Пока он открывал бутылку и разливал вино, стояла мертвая тишина. Мать обиженно прикрыла рукой поставленный перед нею бокал. От ее клетчатого платья у него зарябило в глазах. Это напомнило ему, что он сердится.

— За здоровье будущего малыша! — сказал он и поднял бокал.

Сестры повторили его движение и пробормотали: «За здоровье». Он заметил благодарный взгляд Марианны. Ради этого стоило вернуться домой.

Мать бросила на него предупреждающий взгляд: «Не забывай обо мне! У меня теперь нет никого, кроме тебя».

Горм проглотил мясо, почти не жуя, головокружение медленно проходило.

Свет люстры отражался в кулоне Марианны. Этот кулон Горм подарил ей на конфирмацию. Его растрогало, что она до сих пор носит его. Детское золотое сердечко. Даже не литого золота. Штамповка. Он вспомнил, как долго копил деньги на этот кулон. И все равно смог купить только штамповку.

Через год конфирмовалась Эдель. Ей на подарок он денег не копил.

— Почему отец так сделал? — Горм наклонился над столом и по очереди посмотрел на всех троих.

— Горм! Мы же обедаем! — прошептала мать.

— Мы уже кончили есть. И мы должны, наконец, поговорить об этом!

Мать достала из рукава носовой платок. Но не заплакала и, потеребив платок, снова спрятала его за манжетку.

Взгляд Эдель бродил по комнате, не зная, на чем задержаться.

— Он почти не разговаривал с нами в последнее время, — жёстко сказала Марианна.

— Марианна! — беспомощно воскликнула мать.

— Ты сама говорила! И я тоже это заметила. Те полгода, что я жила здесь, пока снова не вернулась к Яну…

— Может, он разорился? — спросил Горм.

— Разорился… Нет… Как тебе такое могло прийти в голову? — У матери запылала шея. — Адвокат и ревизор хотят с тобой встретиться, но это естественно.

— Но ведь без причины таких поступков не совершают? — заметил Горм.

— У него была депрессия, — сказала Эдель. — Я видела его несколько раз в Осло этой осенью. Он плохо выглядел.

— Но почему? — спросил Горм.

— И ты еще спрашиваешь, почему? Ты! — хрипло сказала Эдель.

Все замолчали. Даже мать.

— Ты хочешь сказать, что у него началась депрессия из-за моего отъезда и потому он покончил с собой?

— Дети, перестаньте! — взмолилась мать. — Мы должны бережно относиться друг к другу.

— Отвечай! — потребовал Горм.

— Я не знаю! — отрезала Эдель. — Я ничего не знаю! — крикнула она и выбежала из комнаты.

— Поберегите друг друга, — дрожащим голосом сказала мать.

Марианна над столом протянула Горму руку. Хрупкую и белую по сравнению с его рукой. Но смелую.

— Давайте вспомним что-нибудь приятное. Ладно? — попросила мать.

— Простите. — Горм встал.

Эдель сидела на кровати, опустив голову на руки. Она не ответила, когда он постучал в дверь. Ни слова не говоря, он сел рядом с ней.

— Чего тебе? — шепотом спросила она.

— Не знаю. Я ничего не знаю, — ответил он и понял, что повторил ее слова.

Ему стало легко, когда он увидел, что она не плачет.

— Как тебе живется в Осло? Как занятия?

— Хорошо. Только один раз завалила экзамен.

На тумбочке горела лампа. Она была сделана в виде эльфа. Матерчатые крылья служили ширмой. Одно крыло было в коричневых пятнах, видно, прогорело, рука у эльфа была сломана.

— Я была в Индрефьорде, когда его нашли, — сказала она.

— Ты смелая. — Он нерешительно обнял ее.

Она стукнулась головой ему в грудь, и ее пальцы больно впились в его руку.

— Камень пришлось отрезать… он был слишком тяжелый. Мне велели уйти, но я не могла. Как я могла уйти, правда?

Он покачивал ее из стороны в сторону. Прижался лицом к ее лицу, несколько раз пытался что-то сказать. Найти слова, которые были бы важны для нее. Но все слова, которые он знал, были пустыми и не имели смысла.

— Прости меня, Горм. Я не считаю, что это твоя вина. Но в последний раз, когда я его видела, мне показалось, что он… самый одинокий человек из всех, кого я знала. И все-таки ничего не сделала.

* * *

Красное дерево в конторе сверкало свежей полировкой. На письменном столе стояла фотография отца в серебряной рамке с траурной лентой.

Читать завещание должен был адвокат Ванг. Семья собралась в полном составе. Бабушка была больна с тех пор, как узнала о смерти отца. Ванг сообщил, что она получила свою долю, когда овдовела. Больше она ни на что не претендует, независимо от того, что написано в завещании.

Если Герхард, вопреки ее пожеланиям, что-то завещал ей, она готова разделить это поровну между своими тремя внуками. Ванг, по-видимому, процитировал ее слово в слово.

Акции компании «Гранде & К°» полностью принадлежали Герхарду Гранде после того, как несколько лет назад он купил их у более мелких акционеров.

Горм получал в наследство семьдесят процентов акций при условии, что возьмет на себя управление компанией. Сестры и мать получали каждая по десять процентов. Если Горм не хочет заниматься делами фирмы, он, как и другие, получит десять процентов. Мать получала право решать вопрос о продаже. Прибыль от возможной продажи должна принадлежать ей, за исключением того, что по закону должны получить дети.

Личная часть наследства поступает в распоряжение матери. Кроме недвижимости в Индрефьорде, которая переходит Горму, мать будет распоряжаться городским домом до своей смерти, но дом остается во владение Горму, независимо от того, возглавит ли он фирму.

Эдель ерзала на стуле, не поднимая глаз. Когда адвокат произнес слова «десять процентов», она стиснула руки. А когда было объявлено, что Индрефьорд остается Горму, у нее побелели губы.

Марианна смотрела вдаль отсутствующим взглядом, она выдвинула вперед подбородок и не показывала своих чувств.

Мать вздохнула, но вид у нее был безучастный.

После оглашения завещания все посмотрели на Горма. У него была дурацкая маленькая татуировка возле левого соска, но они об этом не знали. Символ веры, надежды и любви. Он сделал ее на свои первые заработанные деньги. В Сингапуре. Почему-то сейчас он вспомнил, что делать ее было больно и ранка потом некоторое время болела. Но быстро зажила.

Он старался не смотреть на родных. Взгляд его бродил по кубкам отца, полученным за стрельбу. Почему отец не застрелился? Ведь это более героично, чем утопиться. Чтобы избавить мать от вида крови?

Слева от двери висел дедушкин портновский диплом. У отца специального диплома не было. Он только учился в Высшем торговом училище — одновременно с Агнаром Мюкле, — чтобы стать достойным наследником портняжной фирмы, которую дед превратил в оптовую продажу трикотажа, сопутствующих товаров, мужского и дамского платья.

Отец говорил, что он тоже почти ничего не знал, когда начал работать в фирме. Но через двадцать пять лет акционерное общество «Гранде & К» превратилось в самую большую фирму в этой части страны.

Теперь место отца должен занять Горм. Не зная, что от него требуется, за исключением того, что если он не захочет возглавить фирму, то получит те же проценты, что отец определил дочерям. Такова была последняя воля отца.

Горм на минуту закрыл глаза и увидел перед собой пачку желтых блокнотов, которые еще лежали в его матросском мешке, перехваченные прочной резинкой. Потом он одернул рукава пиджака и медленно встал со стула.

— Значит, остается только начать.

Слова отца легко слетели у него с языка, словно он привык произносить их.

Адвокат Ванг пожал ему руку.

Мать повисла у него на шее. Она выглядела мокрой, но чистой тряпкой. Баклан и Лебедь с прямыми спинами сидели на своих стульях, взгляды их были обращены в себя.

Если раньше они не ненавидели меня, то возненавидят теперь, подумал Горм, не в силах решить, важно это для него или нет.

По мере того как служащие входили в контору и рассаживались вокруг стола, они пожимали Горму руку и выражали свои соболезнования.

Заведующий делами Хенриксен произнес короткую, прочувствованную речь. Сказал о большой потере и большом человеке. Передал приветствия от Пароходства Салтена, Металлического завода, Оружейного завода в Конгсберге и многих других, потерявших члена своих правлений или ведущего игрока команды.

Потом новому директору были предъявлены цифры. Все исходили из того, что Горм будет называться директором, а не коммерсантом, что было бы несколько старомодно. Гранде сменили свой титул несколько лет назад.

— На мой взгляд, коммерсант звучит нисколько не хуже. Но я подумаю над этим, — пообещал Горм.

Ревизор ткнул окрашенный никотином палец в столбики цифр и стал объяснять скрипучим, но внятным голосом. Все было оставлено в идеальном порядке, руководство выполнило свой долг, и финансовая отчетность находилась в полном соответствии с правилами и добросовестной бухгалтерской практикой.

Хенриксен считал, что положение фирмы стабильно, но о расширении речь не идет. Борьба с коммуной за участок земли еще не закончена, что привело к некоторым временным решениям относительно подсобных помещений и складов. В том числе и швейного цеха. Оптовая торговля терпит убытки из-за того, что многие клиенты фирмы разорились и сверили свою деятельность. Окупаемость снизилась, но не сильно. В последние два года многое было возложено на младших руководителей, которые недостаточно серьезно отнеслись к доверенному им делу.

Это не было сказано прямо, но у Горма появилось чувство, будто ему дают понять, что отцу все надоело. Два-три раза заведующий магазином Хауган употребил выражение: «Если бы мне было позволено, то я сказал бы…»

— Но все можно улучшить! — прибавил он с достойным рвением.

Присутствующие переглянулись, потом посмотрели на Горма и дружно закивали головами.

— Конечно, можно! Такая старая и солидная фирма.

— Где наше самое слабое место? — спросил Горм.

Они еще раз обменялись взглядами. Хенриксен кашлянул и поднял брови под блестящей лысиной.

— Опт и реклама, — сказал Хауган. — Двое из троих продавцов не справляются с документацией, таково мое мнение.

— Почему это происходит?

Члены правления переглянулись.

— Гранде никогда не увольнял пожилых людей, — усмехнулся Хенриксен.

— Тогда мы возьмем дополнительно человека, который будет вести документацию, и пошлем его к нашим главным клиентам.

— А это значит, что к штату добавится еще одна единица, — заметил Хенриксен. У него непроизвольно тряслась нижняя челюсть, он был похож на добродушного моржа.

— Это деталь, которую мы со временем решим, — примирительно сказал Хауган. — Младшему, я хотел сказать господину Гранде, надо еще во многое вникнуть. Мы все будем поддерживать его и помогать ему. Вы согласны?

Конечно, согласны. Хриплый, но растроганный хор голосов зазвучал над столом.

Горм испытал облегчение. Почему он думал, что служащие отца такие же, как сам отец? Он бросил взгляд на свои брюки и пиджак, приобретенные, когда он еще учился в Бергене, и откинулся на спинку стула.

— Я начну с того, что приобрету себе новый костюм, чтобы вам не было стыдно за меня, — сказал он и по очереди посмотрел каждому в глаза.

Тихий смешок — как-никак, а у них был траур — вырвался у Хаугана и пополз вдоль стола.

* * *

Эдель собралась уезжать в Осло, Марианна в Трондхейм. Из-за своей загруженности в конторе Горм почти не видел их, пока не оказался с ними в новом отцовском «вольво» по дороге в аэропорт.

— Чья это машина, твоя или мамина? — спросила Эдель с заднего сиденья.

— Не помню. Но если она принадлежит мне, можешь считать ее своей.

— Не говори глупостей!

— Все в порядке. Если у тебя есть замечания по наследству, выкладывай, не стесняйся. — Он быстро повернулся к ней.

— Это не так просто. Со временем станет проще.

— Мне остается только радоваться, что у меня нет водительских прав, — со вздохом заметила Марианна.

Марианна боялась самолетов. Ее сразу же начинает тошнить, сказала она. Они стояли в зале ожидания. Вид у нее был растерянный.

— Еще не поздно, ты можешь передумать и поехать пароходом, — предложил Горм.

— Из огня да в полымя, — криво усмехнулась Марианна.

Горм оставался с ними до самого отлета. Он вдруг понял, страшится возвращения домой.

* * *

Горм с головой погрузился в дела фирмы. Свои желтые блокноты он взял в контору и запер их в ящик. Но больше не писал.

Опасаясь клаустрофобии, он велел переделать чертежи новых этажей. Ему хотелось построить наверху большую квартиру.

Вечерами, проходя по пустым помещениям, он испытывал даже некоторое удовлетворение. Он вообразил себе, что еще два этажа помогут ему почувствовать себя окончательно свободным. Это будет все равно что стоять на мостике большого судна, которое команда покидает каждый вечер. Один с прямым курсом под звездами.

Он думал, что руководить предприятием гораздо труднее, но на деле оказалось, что все служащие сами прекрасно знают свои обязанности. Принимать решения было труднее. Например, архитектор разозлился, что Горм в последнюю минуту внес в чертежи изменения. Или еще: пришлось расстаться с одним поставщиком. Каждый день ему приходилось преодолевать новый подъем.

К своему удивлению, Горм заметил, что его завораживает строение иерархии и уязвимость системы. Когда-то он думал, что это смертельно скучно. Почему ему так казалось? Не потому ли, что у отца, когда он возвращался домой, на лице была написана скука?

7 июня Горм, вернувшись после совещания в банке, узнал от фрекен Ингебриктсен, что ему дважды звонили по телефону. Один звонок был от его зятя, мужа Марианны, сообщившего, что Марианна родила здоровенького мальчика.

— Пошлите ей цветы. Розы! Поздравляем от всего сердца. Напишите, что я позвоню ей, когда она вернется из больницы домой. А другой звонок?

— Звонивший назвался Турстейном. Его номер записан в блокноте.

Горму было приятно услышать голос Турстейна. Он работает в банке в Бергене, но работа ему не нравится. Узнал, что Горм вернулся домой в связи с несчастным случаем в семье, как он скромно назвал смерть отца. Спрашивает, не могут ли они встретиться, пока он в городе.

Они пошли в ресторан, поужинали и выпили. Много смеялись. Горм уже не помнил, когда он смеялся в последний раз. Должно быть, с телеграфисткой Гюнн.

Далеко за полночь они сидели в салоне рядом с кабинетом отца, положив ноги на стол среди пустых бутылок и полных пепельниц.

Горм узнал, что Турстейн встретил замечательную женщину, когда приезжал домой в последний раз. Она школьная учительница, и ее зовут Турид. Именно из-за нее ему хотелось бы найти работу в родном городе.

— Начни у «Гранде», — сказал Горм и взмахнул рукой, так что с сигары посыпался пепел.

— Перестань болтать.

— Я серьезно. Нам уже давно требуется новый начальник оптового отдела. Я поговорю с правлением. Но решает всё мое слово.

— А тот, кто там работает сейчас?

— Переведем на другую работу, устроим так или иначе. Я хочу, чтобы ты работал у нас. А то у нас одни старики, — пробормотал он. — Если они упрутся, я возьму тебя в придачу. А уж ты постараешься стать незаменимым.

— Черт подери, а море пошло тебе на пользу! Какое жалованье ты мне положишь?

— А сколько ты получаешь сейчас?

Турстейн сказал, и Горм высокомерно засмеялся.

— Я буду платить больше. Больше. Начинай с завтрашнего дня.

Когда в восемь часов фрекен Ингебриктсен пришла на работу, дверь в кабинет была, конечно, закрыта, но Горм понимал, что она не могла не слышать их громкого смеха и не заметить спертого воздуха в помещении конторы.

Немного погодя она постучала и сказала, что пришла почта.

— Фрекен Ингебриктсен, дорогая, не могли бы вы накормить нас? Может, принесете нам глазунью? По три яйца на каждого.

— Господин Гранде обычно заказывал холодный бифштекс, свеклу и картофельный салат из «Гранда», — сказала она.

— Вы хотите сказать, что он ел по утрам холодный бифштекс? Здесь, в конторе?

— Да, если у него было ночное заседание, — сказала она, стараясь соблюдать дистанцию.

Они громко захохотали.

Когда она ушла, Турстейн покачал головой:

— Должен сказать, ты стал законченным коммерсантом. Все-таки море пошло тебе на пользу.

— Ничего ты не понимаешь! Я просто ломаю комедию ради тебя. Неужели не ясно? — Горм засмеялся и отхлебнул принесенного им кофе.

* * *

В августе Турстейн устроил у себя вечеринку. Он занимал цокольный этаж в стандартном доме своих родителей. Гости высыпали на просторную веранду, праздник уже достиг своего апогея.

— Черт, что за погода! Солнце и комары! И двенадцать градусов даже вечером! — крикнул Турстейн и помахал Горму гитарой.

Турид взяла со складного столика бокал и протянула его Горму. Она была подругой Турстейна и сообщила Горму, что играет в гандбол. Икры у нее были полные и сильные. Швы на чулках немного сбились. У нее были длинные лунного цвета волосы, и Горму она показалась занятной.

Закатав рукава, Турстейн весь вечер играл на гитаре. Он знал, что Горм поставил в известность правление, что хочет взять своего товарища по Высшему торговому училищу в оптовый отдел фирмы. Горм говорил тоном отца. Никто не возражал, хотя в штате стало на одного человека больше чем нужно.

Гости беспрестанно то входили, то выходили. Дверь на веранду была открыта. Тут были товарищи Турид по работе, два летчика из Эстланне и еще несколько человек из старой гимназической компании Горма и Турстейна со своими подругами.

Горм поздоровался с теми, кого не знал, и Турстейн поддразнил его, заметив, что на пирушку он приехал в автомобиле. Турид тут же поинтересовалась, что у него за машина.

— «Вольво», — восхищенно сказал Турстейн.

— Ой, дашь мне на нем покататься? — спросила Турид и втиснулась между Турстейном и Гормом.

— Конечно, — ответил Горм. — А права у тебя есть?

— Нет, ты с ума сошел? — сказала она, и все засмеялись.

Один из летчиков посадил ее к себе на колени и, дыша ей в вырез, стал убеждать, что летать на самолете абсолютно безопасно.

Турстейн послал летчика к черту, но вид у него был не слишком воинственный. Просто он хотел разжечь гриль, но не мог найти жидкость для разжигания.

Горм огляделся, чтобы помочь ему.

Темноволосая девушка в красном платье шла по дорожке к дому, перекинув через руку куртку. Это была Она!

— Руфь! — крикнула Турид и побежала ей навстречу.

— Познакомьтесь, это Горм Гранде, а это Руфь Нессет, сегодня она отдыхает от своих супружеских и материнских обязанностей. Твоя фамилия все еще Нессет? — засмеялась Турид и толкнула Руфь к Горму.

От охватившей его слабости Горм не мог вымолвить ни слова. Когда он ощутил ее руку в своей, голоса вокруг исчезли.

Он слегка поклонился ей и увидел ее глаза. Такие же темные, какими он их запомнил. Она медленно высвободила свою руку, и голоса вокруг зазвучали снова.

Когда она повернулась, чтобы взять у Турстейна протянутый ей бокал, под тканью платья четко обрисовалась ее талия. Она была такая тонкая! Горм подумал, что мог бы обхватить ее двумя пальцами. Это желание было таким сильным, что он спрятал руки в карманы.

В это время кто-то поставил в комнате новую пластинку.

— Потанцуем? — быстро предложил он.

Даже слишком быстро — она только что пришла и еще ни с кем не успела поздороваться. Но она кивнула. Осторожно взяв ее под руку, он кончиками пальцев ощутил ее кожу.

Когда они вошли в комнату и повернулись друг к другу, он не мог посмотреть ей в глаза. Она была так близко. Его мучила дрожь в руках. Она улыбнулась ему.

— Я давно не танцевала, даже забыла, как это делается, — застенчиво сказала она.

Все разом изменилось. Теперь он встретил ее взгляд, и радость из груди разлилась по всему телу.

Сначала он вел ее на некотором расстоянии от себя, чтобы видеть ее глаза. Черные, влажные, они были устремлены на него. На носу у нее были маленькие бледные веснушки, и когда она поворачивала голову, из-под волос выглядывала белая мочка уха.

Горму хотелось, чтобы она повернула голову и он увидел ее ухо целиком, и еще хотелось, чтобы она смотрела на него. Словно угадав его мысли, она сделала и то и другое.

Он крепче сжал ее, растопырив пальцы на ее талии. Его охватило трепетное ожидание. Ему захотелось сказать ей, что он мог бы обхватить ее талию двумя пальцами. Можно было шепнуть ей об этом. Может быть, позже. Сейчас он только держал ее, чтобы она не исчезла.

— Ты знаешь, что это играют? — спросил он.

— «Let me stay with you», — серьезно ответила она и с быстрой улыбкой подняла на него глаза.

— «Let me stay with you», — повторил он и почувствовал, что краснеет. — Ты совсем не сбиваешься, — продолжал он, ему пришлось наклониться, чтобы прошептать ей это.

Горм чувствовал, как она слушается его руки. Мы одно целое, думал он. И это не мое воображение. Ее свободно падающие волосы пахли цветами. Тёмная, волнистая пелена. От одной мысли, что он мог бы прикоснуться к ним и провести рукой, у него началось головокружение.

С того дня когда они встретились в конторе магазина, он постоянно видел ее четко очерченные губы. Сегодня она немного их подкрасила. Думая об этом, он увел ее в самую дальнюю часть комнаты. Отчего ее губы стали еще ближе к нему.

Горм крепче прижал ее к себе, и она не сопротивлялась. Теперь он не мог ее видеть, зато чувствовал ее всю.

У нее было сильное тело. Казалось, она сама управляет своими движениями, хотя они двигались в одном ритме. Ей была свойственна какая-то решительная мягкость, или настороженность, словно она в любую минуту могла передумать и исчезнуть. Почему-то она напомнила ему ласку.

Ее рука, лежащая в его ладони, необъяснимым образом лежала там столько, сколько он ее помнил. Или с того дня, когда она в аэропорту схватила ручку чемодана. Ему очень хотелось спросить, что она в тот раз делала в Лондоне. Но это позже.

— Я так счастлив! — услыхал он свой голос. Музыка умолкла, до них долетели смех и голоса. Горм в растерянности остановился, но Руфи не отпустил.

— Почему? — шепотом спросила она.

— Ты не понимаешь? Я тоже.

Он натянуто засмеялся, засмеялась и она. Совсем новым смехом. Как будто никогда раньше не смеялась.

— Фу! Эти противные комары! Идемте в дом! — сказала Турид за спиной Горма.

Несколько человек заполнили небольшую комнату, по ней распространился запах жареного мяса. Руфь немного отстранилась от Горма, но руку ее он так и не отпустил.

— Расскажите, как это вы сразу нашли друг друга? И как хорошо, что тебе удалось вырваться из дома! — Турид протянула руку ей под локоть.

— Я ненадолго, должна вернуться со знакомыми, которые вечером поедут домой.

— Как глупо! А ты не можешь остаться? Родители Турстейна в отъезде, места всем хватит.

— Нет, не могу. Мне надо домой, а то утром Тур останется один.

— Хоть ты и современная женщина и не сменила фамилию, когда вышла замуж, но все равно оказалась в ловушке, — добродушно засмеялась Турид.

Пальцы Руфи окаменели в руке Горма. Красное платье резало глаза.

Как это он раньше не подумал? Она замужем?

— Кто это Тур? — спросил кто-то.

— Мой сын, — ответила она и выдернула руку, не взглянув на Горма.

Горм не понимал, что говорят, что делают вокруг, не знал, сколько прошло времени, он думал только о том, как бы остаться с Руфью наедине. Замужем? Какая разница! Он должен поговорить с ней. Должен узнать ее мысли.

Он не спускал с нее глаз. Пока они танцевали, он был спокоен. Но когда он вышел в уборную, его охватила паника: не дай Бог, она за это время уедет!

Нет, она сидела одна на ступенях крыльца и маленькими глотками пила красное вино. Она прислонилась головой к перилам и, казалось, была далеко отсюда. На коленях у нее лежал альбом с фотографиями, который она листала, не глядя.

Немного помедлив, он вышел и сел рядом с ней. Со страницы альбома Турстейн, лежавший на овечьей шкуре, улыбался ему беззубым ртом.

— Знакомишься с нашим героем? — Горм хотел, чтобы его голос звучал весело.

Она повернулась к нему.

— Такой же герой ждет меня дома, — сказала она.

— И ты должна вернуться к нему? — Да.

— Я на машине, могу отвезти тебя домой, когда захочешь.

По ее лицу было видно, что она вот-вот заплачет. Он сделал движение, словно хотел отодвинуться, но крыльцо было такое узкое, что он только придвинулся к ней еще ближе.

— Нет, это очень далеко. Не стоит… Довези меня до площади. Оттуда я поеду на машине со своими друзьями. Мы так договорились, — сказала она.

— Когда ты должна с ними встретиться?

— В час.

Он взглянул на часы. Одиннадцать.

— Идем, — шепнул он и протянул ей руку.

— Но еще рано?

— Пожалуйста!

Он проехал через город и выехал на берег. Она молчала, пока он не остановил машину на берегу и не повернулся к ней.

— Ты же слышал, я замужем.

Он положил обе руки на руль. Мерцающее фиолетовое вечернее небо прикрыло водную гладь и высветило тонкий слой пыли на приборной доске. Трава по краям канавы была выжжена солнцем, колокольчики засохли.

— Это не имеет значения. Мне важно узнать… что ты думаешь.

— Горм… — произнесла она нерешительно.

Странно, что она назвала его по имени.

— Что? — задохнувшись, откликнулся он.

— Мне так стыдно… Эта юбка, помнишь?..

— Значит, у тебя не было выхода. Зато благодаря этой мы встретились. Ты, наверно, давно сносила ее? Нет. Она мне теперь велика.

— Пойдем туда… в контору. Сейчас там никого нет. Будем только мы.

Он заметил легкую дрожь и не знал, когда она началась. У неё или у него? Вздох. У них было одно дыхание на двоих.

— Я не могу.

— Мы можем позвонить и сказать, что тебе что-то помешало, что…

Она отрицательно покачала головой. Они замолчали. Горм не знал, что ему делать с руками. Он выпрямился на сиденье и снова положил их на руль. Вцепился в него, чтобы удержать себя на месте.

— Ты мне тогда не позвонила?

— Я звонила, два раза, — пробормотала она, не поднимая головы. — Какая-то женщина сказала мне, что тебя нет в городе.

— Женщина? — В нем шевельнулось бешенство.

— Да.

— Старая или молодая?

— Я же ее не видела.

Неужели это случайно? Вот так случайно оказываются в аду? — подумал он и, постучав костяшками пальцев по рулю, повернулся к ней.

— Она говорила на диалекте?

— Да, по-моему, на южном.

— Что она тебе сказала?

— Уже не помню. Мне было так стыдно.

Руфь чуть шевельнулась и прикусила губу. Горм не мог больше сдерживаться.

Когда он прижался губами к ее губам, она замерла. Потом он почувствовал, что она отвечает на его поцелуй. Безудержная, трепетная страсть заставила его уплыть с ней далеко-далеко. Он запустил обе руки в ее волосы. И держал ее, пока они плыли вместе.

Ее руки у него на шее, под воротничком рубашки. Это прикосновение сделало его непобедимым. Не успев подумать, он обхватил ее, он должен был узнать ее всю. Главное, обнаженную кожу на шее и на плечах.

Он поцеловал ее в ямку на шее. Ощутил губами удары пульса. Потом груди под тканью платья. Он прижался к ним лицом. Твердые и горячие. Он мог бы заполнить ладонь ее грудью. Но сдержался.

— Мы с тобой еще встретимся? Когда ты опять приедешь в город?

— Не стоит. Ни тебе, ни мне от этого легче не станет, — прошептала она, уткнувшись лицом ему в шею.

Он немного отстранил ее от себя и стал водить кончиками пальцев вокруг ее губ. Она долго сидела неподвижно с закрытыми глазами. Густые ресницы лежали на тонкой матовой коже.

Когда Руфь ушла, Горма охватил гнев. Он так и не узнал, что она думает. Нужно было спросить, какого черта она вышла замуж. Мысль о том, что у нее есть муж, который в эту минуту, может быть, сжимает ее в объятиях, вызвала волну черной ярости, вершину которой венчала невыносимая пустота.

Нужно было заставить ее пойти с ним. Ведь они принадлежат друг другу. Неужели она этого не поняла?

В злости он дал газ и вернулся обратно к Турстейну. Ему нужно было выпить. Нужно было смеяться. Что угодно!

К нему подбежала Турид и стала просить дать ей прокатиться на его «вольво».

— Ты отвез ее прямо домой? Почему тебя не было так долго?

Она была золотисто-коричневая, глаза сияли. До них доносился гул голосов и смех.

Горм не ответил. Он вспомнил, что кое-что привез, и пошел за пакетом из винного магазина. Турид повисла у него на руке. Аромат ее духов окутал его. Оставалось только покориться ему. Гости уже смотрели на них. Он чувствовал это затылком.

Открыв крышку багажника, Горм ощутил запах пороха и трубочного табака. Там еще лежали отцовские охотничьи сапоги и куртка. Трубка выпала из кармана. Горм положил ее и быстрым движением застегнул молнию.

— Пожалуйста, на усмотрение хозяина, — сказал он, когда они с Турид поднялись на веранду.

Турстейн взял бутылку и радостно хохотнул. Потом налил им два бокала виски и хлопнул Горма по плечу. Они чокнулись, виски ярко вспыхнуло. Турстейн начал излагать свои соображения относительно опта.

Горм был не в состоянии следить за его мыслью, но не хотел обидеть друга, поэтому он переменил тему разговора и объявил, что хочет перетанцевать со всеми дамами. Это вызвало благожелательный смех.

Дам было много. Горм мог бы танцевать всю ночь. Но, к сожалению, у них не было лиц. Ни у одной из них не было ничего, что напоминало бы лицо. Лишь складки кожи, зубы, духи. Ну и еще, конечно, волосы. Их пронзительные голоса напоминали звук сварки в пустой нефтяной бочке.

— Он не хочет дать мне покататься на своем автомобиле, — пожаловалась Турид и толкнула Горма в грудь, когда он танцевал с одной из учительниц.

Турстейн вмешался и потребовал, чтобы Горм сейчас же показал Турид свой «вольво».

— Что тебе стоит, — сказал он.

Горм понимал, что это безумие. Что он пьян. Они ехали по пустынной дороге, посыпанной гравием, потому что Турид до смерти захотелось полюбоваться природой. Однако природой это не ограничилось. Потому что в конце концов ей понадобился он сам.

Потом оба почувствовали неловкость. Она лежала с обнаженной грудью и смятой вокруг талии юбкой. Он — со спущенными на щиколотки брюками и в рубашке с оторванными пуговицами.

Наконец они вернулись к машине, он накинул на нее свою куртку. Начинало светать. В углу рта у нее был прыщ, которого он раньше не заметил. Ничего страшного. Но ему больше не хотелось ее. Она привлекала его не больше, чем киноафиша после того, как он уже посмотрел фильм. Он потерял интерес к этому фильму.

Кроме того, она была девушкой Турстейна. В море его за такое избили бы. Как поступают на берегу, Горм не знал. Они с Турстейном были одинаково сильные. Но дружба, или как еще можно назвать отношения между ними, на этом бы кончилась, если бы они с Турид все рассказали Турстейну. Горм чувствовал, что у него не хватит на это мужества. Во всяком случае, сегодня.

В машине Турид опустила козырек от солнца, на обратной стороне которого было зеркало. Накрасила губы, попудрилась. Горм смотрел в сторону. На море. Там было пусто.

Он подумал, что надо спросить Турид, не жалеет ли она о случившемся. Но ее лицо не выражало сожаления, и потому он только спросил, хочет ли она вернуться на вечеринку. Собственно, надо было спросить, хочет ли она вернуться к Турстейну, но он не спросил. Она сказала, что хочет домой.

Она жила в зеленом доме, каких было много в этом разбомбленном во время войны городе. Дом Горма уцелел. Это просто чудо, обычно говорила мать. Грешно было говорить о безобразии этих выстроившихся в ряд, похожих на казармы домов. В них было что-то героическое. Во всяком случае, для тех, кто знал историю. Если кто-то признавался, что не имеет понятия о том, что тут произошло во время войны, его презрительно ставили на место: «Ты ничего не знаешь? А ведь этот город был буквально сметен с лица земли немецкими бомбардировками!»

Турид жила в мансарде. Она показала ему свое окно. Оно было открыто и могло хлопать от ветра. Хозяину это наверняка не нравилось. Но он помалкивал.

Турид выбралась из машины и вопросительно улыбнулась Горму. Он не знал, что сказать ей.

— Мы еще увидимся? — спросила она.

— Вместе с Турстейном?

Она покраснела.

— Нет, я с ним порвала.

— Как это понимать?

— У нас с Турстейном никогда не было ничего серьезного.

Горм вспомнил, что из-за нее Турстейн бросил Берген и вернулся в город, но промолчал.

— Давай завтра сходим в кино? — предложила она.

— Ну-у… — протянул он.

— В восемь часов? В «вольво»?

— В «вольво».

Она широко улыбнулась, и прежде чем скрыться в дверях, обернулась к нему. Он дал газ.

Вообще, ему хотелось поехать прямо домой, но он заехал к Турстейну, чтобы сказать, что Турид уже дома. Один из лётчиков жарил на кухне остатки мяса. Он был в отличном настроении и объявил, что они уложили хозяина спать.

Горм написал записку и положил ее на столик в прихожей.

«Спасибо за вечер! Турид доставлена домой.

Горм».

Это было самое подлое сообщение из всех, какие ему приходилось писать. Но Турстейн, хоть и не ходил в море, должен понимать, что гитара не идет ни в какое сравнение с «вольво». Тем более, в глазах Турид в тот вечер.