Окно было расположено высоко, и света от него было безнадежно мало, как будто Руфь карали за то, что она использует спальню не только для сна.

Но она хотя бы не видела кровати. Кровать находилась у нее за спиной.

Рабочий стол представлял собой двухметровую доску, покрытую синей клеенкой. На нем расположились стопки тетрадей с сочинениями, блокнот для набросков, карандаши и швейная машинка.

Уве уехал рано. Она слышала, как он искал в шкафу свои вещи, но делала вид, что спит. Берегла силы. Он был недоволен, что она одна поехала на вечеринку к Турид, но не протестовал, потому что сам предполагал отсутствовать несколько дней.

Тур разбудил Руфь в девять часов. Он залез к ней под перину и хотел, чтобы она почитала ему книгу, которую он принес с собой. Она открыла глаза и сказала, что, для того чтобы читать, ей надо сначала проснуться.

Когда они умылись и оделись, она помогла ему принести свои игрушки к ней в спальню.

— Мама будет работать, — сказала она.

В спальне было холодно, кровать не прибрана. Руфь включила электрообогреватель на полную мощность, застелила постель и достала чемодан с масляными красками, кистями и холстом.

Некоторые тюбики засохли, и старая палитра покрылась пылью. Руфь выбросила испорченные краски в мусорное ведро и осмотрела те, что остались. Для начала их было достаточно.

Она принесла стул и влезла на него, чтобы достать папку с набросками, которая лежала в шкафу на верхней полке. Разложив их на кровати, Руфь увидела, что некоторые из них совсем неплохи. Она стянула с себя джемпер и, скрестив на груди руки, долго их разглядывала.

В конце концов она выбрала лучший, это был далматинец. Она поднесла его к окну, и ее охватило то же чувство отчаяния и пустоты, какое владело ею, когда она делала этот набросок.

Неужели она перестала писать, потому что ей было невыносимо больно? Она вспомнила, как ушла тогда на мол и смотрела на камни. Гладкие, омытые соленой водой, всевозможных цветов и узоров, блестящие от морских брызг. В ушах постоянно звучал крик Йоргена. Так или иначе, писать она тогда не могла и спрятала на время наброски и шкуру. Потом она думала, что не пишет из-за Уве. Что в ее усталости виноват он. Сегодня ей вдруг стало ясно, что дело в ней самой.

Горе. Она научилась подавлять его. То есть она ни на минуту не забывала о Йоргене, но старалась не думать о том, как ему пришлось умереть. Со временем это перестало терзать ее.

Теперь кто угодно мог говорить о Йоргене, она уже не плакала. Голос больше не выдавал ее чувств. Для нее было делом чести научиться владеть собой. Интересно, почему она поняла это только теперь? Сегодня. Как будто что-то изменилось.

Вечер в городе получился неожиданным. В машине по дороге домой вместе с коллегами она делала вид, что спит, чтобы избежать разговоров.

Она чувствовала себя одновременно счастливой, глупой, и ей было грустно. Она была на седьмом небе от счастья, как будто неожиданно получила дорогой подарок. Конечно, она глупая — а что еще он мог подумать о ней? В прошлый раз она украла эту несчастную юбку, а вчера позволила ему целовать себя после того, как сказала, что замужем.

Но какое счастье, что это все-таки было! Руфи хотелось сохранить это чувство. Если Турид начнет дразнить ее или намекнет Уве, что не так это было невинно, она расскажет все как есть. Уве скорее любого другого должен понять ее. Но уверенности в этом у нее не было.

Горм! Руфь вдруг обнаружила, что стоит посреди комнаты и улыбается. Далматинец! Она верила, что в этом наброске что-то есть. И хотя она почти не спала, ее переполняла жажда деятельности.

Шкура далматинца лежала свернутая в платяном шкафу. Она достала ее и развернула на кровати. Какая красивая! Руфь погладила ее обеими руками. Но, чувствуя под пальцами мягкую шерсть, она думала не о Йоргене. И не о Майкле. А о Горме.

Она узнала его, как только вошла в калитку. Он стоял на крыльце веранды в белой рубашке, с длинными вьющимися волосами. Она положила руки ему на бедра, опустилась вместе с ним на край кровати, закрыла глаза и почувствовала на своих губах его губы. Кончиками пальцев он ласкал ее шею.

Тур забрался на стул, но она даже не заметила этого. В конце концов он упал, ушибся о кровать и заплакал. Она села рядом с ним и нежно подула ему в лицо. Это была игра, против которой он редко мог устоять. Сначала он перестал плакать, потом замер, наслаждаясь ее дыханием, и его ресницы задрожали. Она поняла, что победила.

Они пошли на кухню, и она приготовила им завтрак. Бутерброды с паштетом и сыром. Пока Тур ел и болтал на своем нехитром языке, Руфь вдруг подумала, что он очень похож на Йоргена. Но он не Йорген. Он ее счастливый билет — безупречное существо, которое она родила. Но он также сын Уве. Его трофей и гордость.

После завтрака она перенесла кисти и краски в гостиную. Там было больше места и света. Потом она помогла Туру построить мост для его автомобилей. Он громко разговаривал сам с собой, гудел, как автомобили, и возил свои машины среди кубиков. Пожарная машина никак не могла проехать — путь ей загородил какой-то нелепый грузовик. Подражая Уве, Тур велел грузовику «исчезнуть» и провел пожарную машину почти вплотную к нему.

Руфь натянула холст на подрамник. Он оказался слишком велик. Такой формат все задавит, подумала она. И, тем не менее, приготовилась писать. В конце концов, все это только вопрос ремесла. Майкл научил ее быть точной.

Представив себе картину в цвете, она обрела уверенность. Словно ей предстояло сдать экзамен на мастерство. Горм был рядом, но не мешал ей писать, и это пьянило ее. Она позволила ему беспрепятственно прикасаться к ее коже. Чувствовала его руки. Она не заметила, как прошел час.

Что он вчера сказал? Что она должна быть с ним? Неужели это серьезно? Или это были только слова? Может, нужно взять Тура и уехать к нему? «Вот я и приехала», — сказала бы она. Как бы он, интересно, к этому отнесся?

Нет. Она знала из газет, что после смерти отца он возглавил фирму. Подобные люди всем девушкам говорят такие слова и забывают о них на другой день. Он наверняка привык получать все, что пожелает.

И снова она пережила то мгновение: они танцевали, он снял очки, положил их в нагрудный карман и прижал ее к себе. Руфь закружилась по гостиной, и Тур смеялся, потому что маме так весело. Она кружилась, а он благодарил ее своим погасим смехом. У Горма такие сильные руки, они прижимали ее к его крепкому телу так страстно, что у нее перехватило дыхание.

Руфь достала из шкафа свое красное платье и понюхала его. Он обнимал ее. И платье еще хранило его слабый запах. Он напомнил ей о бабушке. Но это было совершенно другое. Что-то незаслуженное. Тайный подарок судьбы.

Вечером, уложив Тура, Руфь открыла бутылку вина и снова подошла к мольберту.

Было светло, и все-таки она придвинула поближе торшер, стоявший в углу рядом с диваном. От его света на потолок и стены легли молочно-голубые тени. Это ей было ни к чему. Но изменить что-либо было не в ее силах.

Правда, можно затемнить грунт, но это вряд ли поможет. Картина исчезнет, или у нее пропадет желание работать. Она начнет думать о том, что Горм не имел в виду ничего серьезного, и перестанет ощущать его всей кожей.

Руфь выдавила на палитру цинковые белила рядом с черной и розовой красками.

За вечер на холсте вырисовался мотив, не имевший за собой никакого заднего плана. Руфь не замечала, как идет время. Далматинец летел на нее, вытянув вперед передние лапы. Большая пасть с грозными зубами улыбалась ей с холста. Где он был? В воздухе или на земле?

Руфь схватила тюбик синей, шлепнула на палитру рядом с белилами побольше краски. И двинулась на встречу с далматинцем.

Он пришел к ней ночью. Теплый, большой зверь. Она целиком спряталась под ним. Золотисто — белым, мягким и тугим, с черными тенями по всему телу.

Они лежали под высоким небом, тесно прижавшись друг к другу, над ее горлом была его разинутая пасть. Дыхание далматинца было надежным и близким, он осторожно поднял ее, и они вместе понеслись прочь.

Мимо них летели облака, и воздух взрывался тысячью красок. Дерзкий розовый переходил в теплый ализарин. Вот чего мне не хватает, думала она.

В полете она крепко обхватила его ногами, осторожно сняла очки и держала их высоко над головой. Наконец они нашли ритм. Ритм дикого наслаждения.

Проснувшись, Руфь еще чувствовала игру мышц, прикасавшихся к ее коже. Было пять утра. Она встала, пошла в гостиную к мольберту, зажгла свет и в спальню уже не вернулась.

Значительно позже, когда Тур уже проснулся, зверь поднял к ней голову. Открытая пасть, горячий высунутый язык. Огненные зеленые глаза. Он стал большим и заполнил собой половину холста.

Картина набрала силу. Это пришло свыше. Теперь ей было не убежать от нее. Лапы далматинца поднялись легко и бесшумно, но в них была мощная сила. Когда он столкнулся с Руфью, ее охватило мучительное томление, она с трудом дышала.

Наконец она распрямилась, чтобы потереть занывшую спину, и обнаружила, что плачет.

Она давно говорила себе, что надо снова начать писать. И вот начала.

Мольберт должен стоять в гостиной. Днем его можно ставить в манеже Тура. Надо сказать Туру, что он уже большой и должен уступить маме на время свой манеж.

Меня изменяет не идущее время, а то, как я его использую, думала Руфь.

* * *

Была первая суббота октября, но солнце грело, как летом. Уве взял с собой Тура, и они пошли вперед, чтобы подготовить лодку. Они собрались на рыбалку. Руфь с рюкзаком спускалась по лестнице, когда пришел почтальон.

— Тебе письмо. — Он с улыбкой протянул ей голубой конверт.

Она сразу узнала почерк Турид, и ей стало любопытно. Они редко писали друг другу. Встречи их были сердечными, но нечастыми, от случая к случаю. И Руфь сама не знала, жалеет ли она об этом. Ведь они дружили четыре года, пока занимались в педагогическом училище. Турид была забавная и большого внимания к себе не требовала. Но она была свободна, и у нее были интересы, которых Руфь не могла себе позволить.

Она сняла рюкзак, села на ступеньку и открыла письмо. В начале письма Турид сожалела, что Руфь в тот вечер не могла остаться ночевать. В другой раз она непременно должна приехать с ночевкой. И четыре восклицательных знака.

Читая дальше, Руфь скользнула глазами по слову, стоявшему в самом конце страницы. «Горм». Ее взгляд приковался к нему, и она не могла понять, какое отношение оно имеет к письму Турид. У него не было оснований здесь находиться.

Турид писала, что между нею и Турстейном никогда не было ничего серьезного. Поэтому они больше не встречаются. Зато она встретилась несколько раз с Гормом Гранде. И, как она выразилась, ей кажется, что он «у нее на крючке».

Резиновый сапог Руфи был заклеен на большом пальце. Однажды она напоролась на брошенную в траве косу. Ей показалось, что былая рана открылась и достигла груди. Злость не уменьшила боли. Руфь сложила письмо, не дочитав, и сунула его в карман куртки.

Пока она шла к берегу, яд от письма распространился по всему телу. Ей было знакомо это чувство. Она испытывала его и раньше. Когда Уве не приходил домой ночевать или танцевал, слишком тесно прижавшись к своей даме. И все-таки то было совсем другое. Задыхаясь, она шла по тропинке, хлеща рукой по отцветшему иван-чаю и засохшей траве. Поддавала ногой все камни, какие видела среди корней и веток. Казнила эту проклятую, жалкую, топкую землю. Так ей! Аминь.

Она мысленно видела Горма, обнимавшего Турид. Танцующего с ней. Наклонявшегося над ней с тем же взглядом, каким он смотрел на Руфь, когда они танцевали. И в машине. Его руки, обнимавшие Турид.

Неожиданно Руфь остановилась. Ее осенила догадка. И это было хуже того, что Уве когда-то не пришел домой ночевать после вечеринки. Эта догадка открыла Руфи не только то, что она любит Уве далеко не так, как ей следует любить своего мужа, но что она, глупая женщина, по уши влюблена в Горма Гранде.

Руфь вдруг поняла, что всерьез думала, будто Горм ходит по городу или сидит в своей конторе исключительно для того, чтобы ей было о ком мечтать. Что она должна получить тайный подарок, о котором никто ничего не знает.

Она зашагала дальше, а горячие лучи стоящего над ней солнца били по ее куртке и джемперу. Добравшись до полосы прилива, она швырнула на землю рюкзак и, вещь за вещью, сдернула с себя всю одежду.

Совершенно голая, она кружилась среди прибрежных водорослей, перекатывала с места на место камни, падала и вставала. Наконец она попала в ледяные объятия, сомкнувшиеся вокруг нее. Сейчас она утонет…

Когда она, икая, вынырнула на поверхность, она увидала испуганные лица Уве и Тура в качавшейся на волнах моторке. Уве подтянул поближе привязанный к моторке ялик, чтобы на веслах добраться до Руфи.

Охваченная злостью, она плыла к лодке. При каждом взмахе ее руки их головы то появлялись над водой, то исчезали. Уве, Тур. Тур, Уве. Плечи и головы, головы и плечи. Дыши. Спокойно. Эти двое — все, что у тебя есть! Пойми это. Дыши. Держись.

Наконец она забралась в красный пластмассовый ялик.

— Ты сошла с ума, тебя же видно с дороги! — крикнул Уве, он, видно, здорово струхнул.

— Плевать мне на это, — ответила Руфь, перелезла из и лика в лодку и стряхнула с себя воду.

— А где твоя одежда? — жалобно спросил Уве.

— Как где? На берегу, конечно!

— Господи, Руфь, что с тобой?

— Хочешь, чтобы я поплыла к берегу и шлепала по мелководью до своей одежды, пока на меня будут глазеть с дороги? — огрызнулась она.

Уве пересел в ялик и поплыл к берегу. Руфь натянула на себя его свитер и, стуча зубами, села на банку.

— Как ты хорошо плаваешь! — испуганно проговорил Тур.

Она обняла его и подбросила в воздух. Он должен был засмеяться. Они оба должны были засмеяться. Но он не смеялся, он с недоумением смотрел на нее.

— Мама, ты на нас сердишься?

Она посадила его на место и поглядела на свои посиневшие от холода ноги. Потом присела на корточки и натянула свитер до самых ступней.

— Нет, — сказала она, прижавшись к щеке Тура, — не сержусь. Просто твоя мама глупа, как овца, поэтому ей теперь холодно даже в свитере.

— Овцы не умеют плавать, — взрослым голосом сказал Тур.

— Если придется, умеют.

— А тебе пришлось?

— Да.

— Почему?

— Из-за сердца. У мамы так заболело сердце, что ей пришлось поплавать.

— А теперь прошло?

— Еще не знаю.