В 1980 году Горм записал в желтом блокноте: «Ничто не может вызвать такого морозного покалывания в душе, как полуночное майское солнце».

Это было накануне, а сейчас он сидел в своей квартире у окна, держа блокнот на коленях. Именно здесь он делал свои записи.

Илсе отказалась встречаться с ним по личным делам в здании фирмы. Поэтому квартира здесь стала для Горма пристанищем, где его никто не беспокоил. Он даже немного обставил ее. Несколько удобных кресел и журнальный столик. Письменный стол. Кровать, в которой он спал очень редко и всегда один.

Последние недели он почти не покидал мать, уходя только на работу. Вечером он сказал ей, что вернется поздно — ему надо поработать.

Мать завела привычку бродить по ночам. Шаркая шлепанцами, она проходила мимо его двери и спускалась по лестнице. Его она никогда не будила, и все-таки он просыпался. Будто у него в голове звонил колокольчик, который предупреждал, что мать проснулась. Так бывало и в детстве. Колокольчик звонил, когда мать бывала несчастна, или более несчастна, чем обычно.

Но теперь все было иначе, куда серьезнее. Ей не смогли удалить опухоль. Это произошло зимой. Срок ей был отпущен до весны. В лучшем случае — до лета. Горму советовали, если возможно, куда-нибудь съездить с ней. Она мечтала о Риме. Но сперва ей предстояло оправиться от сеансов химиотерапии, немного окрепнуть.

И вот теперь Горм вставал и сидел с ней, когда слышал, что она спускается по лестнице. Мать почти не жаловалась, но он понимал, что боли у нее сильные. Их ночные разговоры отличались от тех, что они вели днем. Были яснее, проще.

— Тебе хуже? — иногда спрашивал он.

Она отвечала, не особенно посвящая его в свое положение. Ее ответы были, скорее, похожи на наблюдения комментатора:

— Кажется, немного лучше. — Или: — Нет, все то же самое. — Или еще: — По правде говоря, не знаю. Расскажи мне лучше про фирму. И о городе. Ты наверняка знаешь что-нибудь смешное.

Он следил за тем, чтобы у нее всегда был номер телефона, по которому его можно найти. Он провел телефон и в их дом в Индрефьорде, так что теперь она могла позвонить ему и туда. Но она не звонила. Она перестала интересоваться, с кем он бывает. Если она и знала про Илсе, то ни словом этого не выдала.

Она никогда не спрашивала об Индрефьорде или что он там делает. Как будто и так все знала. Прежде у нее была привычка спрашивать, вылил ли он из кофейника гущу и оставил ли его перевернутым в мойке. А также не забыл ли насыпать опилок в выгребной уборной. Это его всегда раздражало.

Он еще думал об этом, когда зазвонил телефон. Ольга была очень взволнована: он должен немедленно приехать домой. Фру Гранде не хочет с ней разговаривать.

Когда Горм приехал, мать была без сознания. В больнице она пришла в себя, и ей дали морфин. Несколько часов он просидел у ее кровати, не зная, о чем говорить. Он чувствовал, что должен что-то сказать ей, но в голове у него было пусто. Временами он не был уверен, знает ли она, что он рядом.

Занавески были задернуты. Единственное, что в палате было живым, — это дыхание матери, которое заставляло подниматься и опускаться ее провалившуюся грудь. Себя он чувствовал бумажной куклой, согнутой пополам и посаженной на стул.

Горм не хотел отходить от матери и потому попросил сестру позвонить Эдель и Марианне и сказать, что положение критическое. Пусть приедут как можно скорее. Он был рад, что пока их тут еще нет. С ними он чувствовал бы себя еще беспомощнее.

Ее руки, лежавшие на одеяле, были синеватые и прозрачные. Вид капельницы и пакета с коричневатой жидкостью, прикрепленного к краю кровати, внушил ему чувство, что кто-то злобный хочет унизить мать и выставить ее в смешном виде. Он попытался убедить себя, что такая мысль могла прийти в голову только ребенку, но это не помогло. Зато разозлило еще больше. Он взял полотенце и прикрыл им пакет.

Фигуры матери под одеялом не ощущалось совсем. Торчащая из-под перины голова, казалось, существовала сама по себе. Лицо с гладкими скулами светилось белизной. Кожа да кости. Губы утратили очертания и были бледнее лица. Гнев Горма усилился еще больше.

Он пошарил в сумке, которая у матери всегда была наготове и которую они захватили с собой в больницу, и нашел косметичку. И тут же весь сжался в своем большом теле — ему снова было семь лет. Он решил подкрасить мать. Наклонившись над ней, он провел помадой по губам. Рука у него дрожала. Но ему удалось овладеть собой и довести начатое до конца.

На мгновение мать открыла глаза. Губы попытались что-то произнести, но он ничего не понял. Он знал, чего мать ждала от него. Ведь, кроме него, у нее никого не было. Но сейчас плакал он.

Когда он еще раз провел помадой по верхней губе матери, веки ее дрогнули и свистящее дыхание со вздохом остановилось. Ему не пришлось закрывать ей глаза, она сделала это сама. Зато он сложил ей руки. Они были холодные. У нее всегда были холодные руки.

* * *

Бабушка была оскорблена тем, что мать опередила ее. Это противоестественно, считала она. Она держалась очень прямо, хотя ей и пришлось сидеть всю церемонию. Во время встречи после похорон она без конца говорила о том, что Гудрун никогда не думала о других, только о себе.

— Я должна сказать тебе одну вещь. — Она ткнула в Горма пальцем. — Если бы не Гудрун, твой отец был бы сейчас жив. Но, конечно, ему пришлось бы заботиться о ней. А где твоя красивая невеста, Горм? Почему ее здесь нет?

Поскольку некоторые из тех, кто пришел отдать матери последний долг, еще стояли в холле, Горм счел необходимым положить конец этим разговорам. Для этого он наклонился и поцеловал бабушку в губы. От них слегка пахло кислым и мятными пастилками.

— Я называю это удар ниже пояса, — сказала бабушка и вытерла губы, кое-кто улыбнулся и даже незаметно засмеялся. — Прекрасные похороны! Люди стоят и веселятся. Следующая моя очередь. И я предупреждаю всех, что не желаю видеть на своих похоронах кислых физиономий. Ненавижу, когда люди плачут только потому, что считают, будто это их долг. Горм, отвези меня домой, а то я пропущу «Новости» по телевизору.

Марианна и Эдель предложили попозже заняться наследством и дележом имущества. Горм был не против. Марианна позаботилась, чтобы Ольга уехала к своим родственникам: ей, как она говорила, хочется прийти в себя. Против этого Горм тоже не возражал. Но его удивило, когда Марианна сказала, что хочет задержаться на несколько дней без мужа и детей, чтобы разобрать материнские вещи. Эдель это как будто задело, но она от своих планов не отказалась: ей нужно было как можно скорее вернуться в Осло.

Когда все разъехались, Горм, давно запустивший все дела, остался в конторе до позднего вечера. Вернувшись домой, он застал Марианну в комнате матери. Дверь была открыта, и он заглянул к ней.

— Пойдем куда-нибудь поедим? — предложил он.

Марианна стояла возле секретера и читала какие-то старые письма. Она подняла голову, и Горм увидел, что она плачет. Он подошел к ней, пытаясь придумать слова утешения.

Неожиданно она обхватила его за шею.

— Она была так несчастна… Всю свою жизнь. Поэтому мы и выросли такими. Ты никогда не думал об этом? А теперь пришла моя очередь.

— Давай сядем? — пробормотал он.

Марианна цеплялась за него. Тискала, обнимала. Упала перед ним на колени и обхватила руками его ноги.

Она говорит о матери, а думает о себе, подумал он.

Он склонился над ней. Хотел поднять ее. Но не сделал этого. А опустился на ковер рядом с ней. Уткнулся лицом ей в грудь и замер, ее дыхание легонько хлестало его по лицу.

— Пожалей меня, поиграй со мной! — прошептала она. Странное воспоминание из детства защекотало ему ноздри. Он смотрел в ее вдруг изменившееся лицо.

— Идем! — хрипло сказал он и сдернул резинку, удерживающую ее волосы. Маленькую фиолетовую резинку.

Она позволила увести себя. Они опять были маленькие и играли в прятки. Где-то был тот, кто должен их найти. Мать или Эдель. Может быть, отец. Но они спрятались в чулане под лестницей, ведущей на второй этаж. Горм всегда прятался там. Или там пряталась она? Во всяком случае, когда искала Эдель, он нырял в темноту чулана и прятался там. Так ему нравилось. И она это знала.

Теперь в чулане было не столько обуви, как раньше. Но сохранился пыльный, холодный запах гуталина, воска и старой верхней одежды. Они забрались туда и, обнявшись, тесно прижались друг к другу. Их взрослые тела сжались. В конце концов они упали друг на друга.

— Ты только не умирай, — шептала Марианна и гладила его лицо и шею.

От темноты все сделалось нереальным. Перестало быть опасным, потому что было ненастоящим. Даже мысли.

— В один прекрасный день мы можем умереть вместе, — услышал Горм чей-то голос.

Их окружала безмолвная темнота. Они снова были детьми.

* * *

Однажды в сентябре Горм проснулся в «Гранд Отеле» в Осло и не мог никак вспомнить свой сон, но как-то он был связан со смертью и оставил после себя чувство, что теперь уже все неважно. Все предопределено заранее. Не нужно ни о чем заботиться, потому что все напрасно.

Возможно, он привез это чувство с собой из дома, потому что Илсе не захотела с ним поехать. Сначала она даже согласилась, но вечером накануне отъезда позвонила ему и объяснила, что у нее нет времени на такую поездку. Он не стал переубеждать ее, только сказал, что им могло бы быть хорошо вместе.

Может, во всем был виноват образ жизни, к которому они привыкли? Может быть, это он не способен на более тесные отношения? Ведь обычно они его ни к чему не обязывали. И вместе с тем, его не покидало чувство, что жизнь проходит мимо, а он мерзнет в одиночестве.

Горм принял душ и позвонил Турид, чтобы сказать, что ему хотелось бы повидаться с Сири. Если ей это подходит. Слова «если ей это подходит» он всегда произносил отцовским тоном. Он давно заметил, как разные люди в разных случаях реагируют на такой тон. Этот урок он усвоил лучше всего.

Иногда, играя эту роль, он презирал сам себя. Но чаще даже не думал об этом. Потому что властный тон, который он перенял у отца, действовал безотказно.

К телефону подошла Сири. Голос у нее был веселый.

— Бери такси и приезжай в «Гранд», я встречу тебя у входа и расплачусь. Договорились?

— Договорились! Я выезжаю.

Горм растрогался, увидев дочь. Ей было одиннадцать лет, и она принарядилась ради него. Он хотел сказать, что ей идет красный цвет, но отложил это, пока они не усядутся. Потом — пока не закажут пиво и колу. Как вообще отцы говорят такие слова?

Вместо этого он спросил, как у нее дела в школе и не хочет ли она на Рождество приехать домой, на Север. И спохватился: он понял, что она более или менее терпеливо отвечает ему, когда он при встречах задает ей одни и те же вопросы.

— Я должна остаться с мамой. — Сири вздохнула. Турид вышла замуж за учителя, и они с Сири несколько лет назад переехали в Берум. Теперь отчим знал Сири лучше, чем он.

— А почему ты такой грустный? — простодушно спросила Сири.

— Да нет, ничего. Я рад, что ты смогла приехать.

— Я тоже. Но раз тебе грустно, значит, так надо.

— А тебе бывает грустно?

— Иногда. — Ее глаза метнули молнии. — У меня была подруга, которой я доверяла, а теперь она говорит обо мне всякие гадости.

— Значит, она просто не твой человек. — Горм попытался переменить тему.

Эти слова пробудили в нем старую боль. Руфь.

— А у тебя есть свой человек, папа? — спросила Сири, словно их мысли соприкоснулись.

— У меня слишком много работы, — отмахнулся он. Она посмотрела на него и склонила голову набок.

— У тебя теперь нет даже бабушки.

— Да. Но это совсем другое.

— Мама говорит, что она была ведьма.

— Мне очень жаль, что Турид так считает. Но это было уже давно. И виноват во всем был я.

— Почему ты всегда всю вину берешь на себя? Хочешь мне больше понравиться?

Вот это да! Он засмеялся.

— Ты права. Я хочу тебе нравиться, хотя мы и редко видимся.

— Почему ты всегда так вежлив с мамой? Спрашиваешь: если ей подходит, не имеет ли она ничего против и всякое такое?

— А почему я должен быть с ней невежлив? У нее, думаю, и без меня хватает неприятностей.

— Ты имеешь в виду меня?

— В том числе и тебя.

— Кто тебе ближе, мама или я?

— Ты.

— Я терпеть не могу маму, но иногда мне ее жалко, — сказала Сири после небольшой паузы.

— Это началось ни с того ни с сего?

— Нет, после того как мы переехали к этому типу. Не ты один жалел свою маму и боялся папу.

Это был удар под дых. В эту минуту официантка принесла им хлеб и омлет. Он подождал, пока она отойдет от столика.

— Кто тебе сказал, что я боялся папу и жалел маму?

— Мама, — ответила Сири и с аппетитом принялась за еду.

— А ты меня боишься?

— Нет.

— Тогда почему ты так говоришь?

Она уставилась в тарелку, словно беря разбег, потом с упреком подняла на него глаза.

— Тебя ведь никогда нет рядом. Когда я плачу или злюсь. Ты никогда не принимаешь мою сторону! — сердито сказала она.

— Я всегда на твоей стороне, Сири. Но если ты, как говоришь, терпеть не можешь Турид, давай вместе найдем выход из этого положения.

— Каким образом?

— Ты должна поговорить с мамой.

— Нет. Она ничего не поймет, пока живет с этим типом.

— А что в нем плохого?

Сири грустно развела руками.

— Он, видишь ли, пуп земли, он самый умный и все знает. Я не выхожу из своей комнаты, когда они с мамой сидят в гостиной!

Она вскинула голову и стала похожа на Турид. Но в то же время она была самой собой. Горма захлестнуло горячее чувство.

— А вы никогда не говорили с мамой о том, чтобы тебе переехать на Север и жить со мной? — спросил он.

Она энергично закивала головой.

— Можешь не сомневаться, маме бы это не понравилось.

— А ты сама как к этому относишься? К переезду на Север?

— Однажды я пригрозила ей, что перееду к тебе. Но ведь я там никого не знаю, — сердито сказала она. — Кроме того, ты редко мне это предлагаешь.

— А я должен предлагать каждый раз, когда мы видимся?

— Если бы тебе этого хотелось, ты бы иногда напоминал мне об этом. — Она вытянула губы трубочкой.

— Приставучие отцы детям не нравятся.

— Ты не приставучий. Ты как будто… Нет, даже не знаю, как это сказать.

— Тогда я спрошу прямо: хочешь жить со мной? Это ведь не навсегда. Если захочешь, сможешь вернуться к Турид.

— А если я скажу «да», ты посмеешь ей это предложить? — Она рассеянно вертела в руках салфетку.

— Это очень просто, — солгал он.

— Мама возненавидит тебя.

— Что поделаешь.

— Ты можешь пригласить ее на обед.

Он задумался.

— Возможно. Так ты этого хочешь?

— Да!

— Думаешь, ее мужу это понравится?

— Нет! — восторженно воскликнула Сири.

Горм подписал счет и оставил на тарелке чаевые.

— Я чувствую себя вещью, за которую ты платишь деньги. Это отвратительно.

— Отцы, живущие вместе со своими детьми, тоже платят за них. И Турид платит за тебя, но об этом ты не думаешь.

Он накрыл ее руку своей и попытался встретиться с ней глазами.

— Сири, я очень люблю тебя. Ты это понимаешь?

Она застенчиво посмотрела на него и кивнула.

— А что мы будем делать теперь? Пойдем в кино? — весело спросил он.

— Я должна сделать уроки перед тем, как увижусь с подругой.

— Я думал, вы с ней поссорились?

— Да. Но ведь мы договорились еще до этого, — сердито сказала она.

Горм дал ей денег на такси, и они встали в очередь ждать машину. Он обнял ее. Она прижалась к нему и тоже обняла его.

— Напиши мне, если захочешь переехать на Север. Ладно? — сказал он.

— Я подумаю об этом, — пообещала она.

Горм купил газету и сел в уличном кафе. В разделе «Культура» он встретился глазами с Руфью. Она улыбалась, длинные волосы были распущены. Через какое-то время он заставил себя прочитать то, что было написано под заголовком: «Норвежская художница обратила на себя внимание в Нью-Йорке и в Берлине».

Дрожащими руками он развернул газету и начал читать: «Руфь Нессет мало известна среди норвежских ценителей искусства, но в последнее время она добилась значительной известности в Германии и США. Она жила и работала в Берлине, но посещала также Париж и Нью-Йорк. В последнюю среду покупатель, пожелавший остаться неизвестным, заплатил 250 тысяч крон за ее картину, выставленную в „Галерее АГ“ в Нью-Йорке».

В газете была приведена фотография картины, на которой перевернутая вниз головой фигура была за одну ногу подвешена на флагштоке. Знамена или обрывки ткани тянулись из живота человека, образуя крест.

Над газетой летали мотыльки. Серые крылышки раскрывались и складывались в беззвучном, почти нереальном движении, потом мотыльки уплывали влево и пропадали.

А он-то все время думал, что она живет с мужем и ребенком в маленьком городишке на Севере, что она учительница и занимается живописью в свободное время. Он таил надежду встретить ее на улице в те разы, когда она бывала в городе. И, если бы это случилось, он бы схватил ее за руки и попросил поговорить с ним. Неважно, о чем.

А она, значит, вышла в большой мир! Радость захлестнула в нем каждый нерв и заставила улыбнуться. Он подозвал официанта и заказал пива. И тут же заметил, что ярко-желтое осеннее солнце окрасило деревья Студентерлундена и уличные музыканты играют русскую народную мелодию.

Видя, что мотыльки не забыли о нем и постоянно возвращаются, проявляя интерес к газете и стакану с пивом, он вынул блокнот.

Горм дал фрекен Сёрвик газетную статью о Руфи и сообщил, что это та самая художница, которая написала висящую у него на стене картину. Он хочет разыскать ее и просить оформить стеклянное фойе, выходящее на набережную. Как один из возможных адресов он дал ее адрес в Северной Норвегии. Но не исключено, что журналист, написавший эту статью, может что-то сообщить о ней. А также и Норвежский союз художников. В статье сказано, что она училась в Академии Художеств.

— Попробуем сначала обратиться в коммуну, где она преподавала. Бюро регистрации населения знает, где и как разыскать человека, — мягко, но со знанием дела сказала фрекен Сёрвик.

Перед Гормом висела картина. Эта стена была словно выстроена для нее. Горм видел картину каждый день, когда поднимал глаза от письменного стола. Сподвижник с зелеными глазами.

Он никогда не рассматривал ее как изображение животного. Скорее, он видел в ней символ движения, бунта, борьбы. Тело, противостоящее закону притяжения. Даже темные пятна, и те стремились к борьбе. Иногда его взгляд обнаруживал пятно, которого он раньше не замечал. Как будто ночью оно переместилось так, чтобы попасть в его поле зрения.

Это создание на стене показало Горму, что когти бесполезны, если нет точки опоры. Его тело двигалось в стихии, независимо ни от чего.

Горм прочитал, что далматинцы никогда не были стадными животными и что их никогда не водят на поводке. Они бегут свободно, прокладывая дорогу, чтобы за ними могла проехать карета. Некоторые, правда, все же берут их на поводок.

Но Руфь заставила своего далматинца бежать, или падать, через воду и воздух. Свободный, независимый союзник. Это был он сам, и это были мазки ее кисти. На эту картину она потратила часы и часы своей жизни.