Я должна показать ему, что не позволю помыкать собой, думала она, глядя на мужчину с классическими чертами лица и красивыми руками.

Руфь прожила в Берлине два года, прежде чем АГ счел ее готовой для персональной выставки. Теперь она возмутилась, что он, не посоветовавшись с ней, поставил на ее картины слишком высокие цены.

— Весьма сожалею, но эти вопросы я не обсуждаю ни с кем, — подчеркнуто вежливо сказал он.

— Но это мои картины! И ты думаешь, кому-нибудь придет в голову покупать такие дорогие картины неизвестного художника? Ты просто спятил!

Его глаза потемнели. Он отложил каталог, который держал в руках, и показал ей на дверь.

— Я был бы тебе благодарен, если бы ты сейчас же покинула галерею и вернулась только завтра утром уже на открытие выставки.

Потом снял трубку, набрал номер и начал как ни в чем не бывало разговаривать с кем-то по-французски. Выражение его лица изменилось, как только он назвал свое имя. Он говорил дружески, даже не глядя на Руфь.

Когда Руфь вышла на улицу, ее качало, словно она шла по зыбкой почве. Весь день она следила, как развешивали картины, не имея возможности рассмотреть их. Она чувствовала себя измученной и бессильной, словно несколько месяцев ее трепала лихорадка.

Самым разумным было бы немедленно лечь спать. Однако она пошла в кафе и заказала вина.

— За твое здоровье, Руфь, и спасибо за работу! — громко сказала она самой себе и чокнулась с пепельницей.

После третьей рюмки картины по-прежнему то возникали в ее мозгу, то исчезали. Она не понимала, что ей более ненавистно, картины или АГ. Но не могла обойтись ни без него, ни без них.

Размышляя о том, что сама выбрала свой путь, она услыхала голос Горма: «Я думаю, ты мой человек. Не потому, что я хочу владеть тобой, но потому, что мысленно ты всегда со мной. Даже в горе».

Теперь она поняла смысл этих слов. И могла сделать выбор. Но было уже поздно. Ей оставалось только выдержать.

На другой день она опоздала на собственный вернисаж и была готова к ледяной встрече с АГ. Но он, увидев ее, с улыбкой пошел ей навстречу и снял с нее пальто. Потом за руку подвел к полному мужчине, который говорил с американским акцентом. Американец так горячо хвалил ее картины, что она решила, что он льстит АГ для достижения какой-то своей цели.

Слушая его, Руфь блуждала взглядом по картинам. На клоуне уже висела красная бирка! На всех картинах, которые она видела, висели красные бирки. Они смотрели на нее со всех сторон.

Руфь обернулась к АГ, стараясь изо всех сил повернуть слезы вспять. Чтобы омыть ими свой проскипидаренный мозг. Смягчить и исцелить его, короче говоря, спасти.

Неужели все это правда? Неужели столько людей хотят приобрести ее работы?

АГ провел ее мимо букетов цветов и представил не устающей восхищаться толпе. Улыбаясь, он держал ее перед собой, бросая слова налево и направо. Иногда он заглядывал ей в глаза. На мгновение. Но этого было достаточно, чтобы она почувствовала свою значительность. А уголки его губ? Разве не подлость с ее стороны считать их отвратительными?

АГ пригласил ее на обед. Они были вдвоем. Он говорил тихо и проникновенно. Только теперь она поняла, какую он проделал работу, чтобы привлечь внимание к ее картинам. Предварительные статьи во многих газетах, рассылка каталога, приглашений. Он приложил больше, чем обычно, усилий, ведь речь шла о неизвестном художнике.

АГ предложил ей обновить контракт и считал, что уже надо готовиться к выставке в Нью-Йорке. Когда пораженная Руфь спросила, когда это будет, он совершенно справедливо заметил, что сперва надо написать картины.

Весь вечер он говорил с нею об искусстве и литературе, заставив ее забыть, как мало она знает. Между делом она выяснила, что его отец был немец, а мать француженка. Он говорил о них, словно они были персонажами из какого-то романа. С игривой, отстраненной иронией.

О своей семье Руфь ему не рассказывала. Это было немыслимо. И когда она, смертельно усталая и изрядно опьяневшая, объявила, что хочет вернуться домой и лечь спать, он галантно вскочил со стула.

В такси он пригласил ее на следующее утро на завтрак с шампанским. Она засмеялась и сказала, что не может обещать, что вовремя проснется.

— Тогда будет практичнее, если ты переночуешь у меня в комнате для гостей. Я попрошу свою экономку разбудить тебя в двенадцать часов, — беспечно сказал он.

У Руфи не нашлось причин для отказа. Напротив, она прислонилась к нему и задремала.

АГ снимал огромную квартиру, занимавшую весь верхний этаж дома. Лифт поднимался прямо в большой холл. Дорогая мебель, скульптуры, картины. Показав ей ее комнату и ванную, он удалился в свой кабинет. Она слышала, как он говорил там по телефону, по-немецки и по-французски.

Постельное белье было из черного шелка. Кровать — огромна. Руфь расстегнула молнию на платье и переступила через него; разбросав белье, она легла под легчайшую перину, под какой ей когда-либо приходилось спать. Мелодичный голос АГ, говорившего по телефону, — это последнее, что она слышала.

* * *

Руфь не знала, что следующие сплошной чередой события способны незаметно отнять у нее жизнь. За короткий срок ее выставки были расписаны на семь лет вперед. Мельбурн, Хельсинки, Сан-Паулу, Нью-Йорк, Токио и снова Берлин.

Она понимала, что при склонности к крупным полотнам ей мало даже одного года между выставками. Но когда она испуганно сказала об этом АГ, он решительно возразил ей:

— Вот и хорошо, значит, ты не сможешь позволять себе никаких экспериментов и ошибок. Но никто не требует, чтобы каждый раз ты выставляла много картин. Зато все это время ты будешь принадлежать только себе.

Тон, каким это было сказано, и взгляд, брошенный на нее, прежде чем он обнял ее, сделали протесты Руфи смешными. Если такой человек, как АГ, верит в нее, значит, это возможно. Он по-прежнему очень высоко ценил ее картины.

Руфь сняла себе квартиру поближе к мастерской и на длительный срок закрепила за собой мансарду на Инкогнитогата в Осло, чтобы у нее с Туром было место, где проводить каникулы.

АГ и галерея решали все практические вопросы. Руфь чувствовала себя защищенной. Ей не нужно было думать о завтрашнем дне и о том, на что она будет жить. Иногда она по многу дней писала, не слыша человеческого голоса, если не считать разговоров с Туром по телефону. Йозеф и Бирте, с которыми она делила мастерскую, были почти незаметны.

Порой в мастерскую приходил АГ и освобождал ее от тюбиков с краской, чтобы показать ей мир, как он выражался. Но, случалось, он неделями был занят другими художниками. Насколько Руфь понимала, круг его знакомств менялся от выставки к выставке.

Со временем она убедилась в его обоюдной страсти и к искусству, и к выставкам. Однако внешне он этого не показывал. И почти никогда не говорил о деньгах или чувствах. Ее это устраивало.

Руфь обнаружила, что люди, с которыми АГ позволял ей общаться, выделили ее из числа других художников задолго до того, как она с ними познакомилась. Не только как многообещающий талант, но и как личность. Она как будто перестала принадлежать самой себе.

Руфь часто испытывала неприязнь к тем, кто покупал ее картины, не понимая, для чего они это делают. Но забывала о них, как только бралась за новую работу.

После каждого вернисажа мир словно расцветал новыми красками, которых она раньше не замечала. Это всегда поражало ее. И напоминало о том, что в ее жизни нет ничего, кроме работы и мастерской. Постоянное присутствие рядом АГ делало незначительным тот факт, что картины пишет она. Однажды она поблагодарила его за то, что он пригласил ее в Берлин. Он криво усмехнулся:

— Иногда такие эксперименты кончаются благополучно. А могло бы и ничего не получиться. Твои картины, написанные в Осло, были совершенно неинтересны, но они разбудили мое любопытство. Мне захотелось посмотреть, получится ли из тебя что-нибудь, если убрать с твоего пути все препятствия.

— Думаю, ты можешь годами выслеживать добычу. А потом ловишь ее. Ты ее не убиваешь, хотя перед первой моей выставкой у меня и создалось впечатление, что ты был бы не прочь прикончить меня, — сказала она, не сводя с него глаз.

По выражению его лица она поняла, что, если бы ее выставка не имела успеха, АГ тут же отослал ее домой.

И вот Руфь сутки за сутками либо стояла за мольбертом, либо спала. Ничего другого в ее жизни не было. Это поражало ее самое. Она жила, как в лихорадке или в бесконечном осадном положении, которое примерно раз в году отмечалось выставкой и шампанским.

Этого ли она хотела? Для этого ли уехала от своего ребенка?

* * *

Когда Руфь писала картины для выставки в Мельбурне, АГ прислал ей «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. На вложенной карточке было написано, что эта книга должна помочь ее образованию и освободить от очарованности бескомпромиссной честностью Эгона Шиле. «Искусство требует обнаженности от того, кто его создает, и от того, кто его воспринимает», — написал АГ.

Когда она недели через две пришла в галерею, он встретил ее приветливо, но несколько отстраненно.

— Ну, что скажешь о наших общих друзьях, Дориане Грее и лорде Генри? — спросил он. — «A grand passion is the privilege of people who have nothing to do».

— Пытаешься сказать мне, что невозможно испытать великую любовь, работая столько, сколько я? — с вызовом спросила она.

— Это сказал не я, а лорд Генри. Я только спросил, что ты думаешь об этой книге?

— Да-да. Я понимаю, зачем ты прислал мне книгу о магии живописи. И понимаю, что ты восхищаешься лордом Генри. — Она отметила, что на лице АГ появилось самодовольное выражение, и продолжала: — Остроумие Оскара Уайльда — это большой дар. Но мне его жалко. Ведь со временем история его жизни превзошла всё, сочиненное им. Если Шиле угодил в тюрьму из-за своего искусства, Уайльд попал туда из-за своего образа жизни.

— Так ты читала о нем? Значит, его книга все-таки не оставила тебя равнодушной? Неплохо. Ты быстро учишься. — Он милостиво кивнул ей и соединил кончики пальцев. — Уайльд умер в Париже, если не ошибаюсь?

— Да. В маленьком отеле на левом берегу Сены.

— Это напомнило мне об одной вещи. Мне бы хотелось, чтобы ты съездила в Париж, за счет галереи. Сделай передышку, понаслаждайся искусством. К сожалению, мне самому надо лететь в Нью-Йорк. Можешь пожить там в отеле Оскара Уайльда.

Расстегнутые манжеты обнажали сильные запястья.

* * *

После напряженной работы в Нью-Йорке у Руфи завязались приятельские отношения с несколькими художниками, с которыми она там познакомилась. У нее было еще много работы, но один веселый вечер и ужин с вином заставил ее взглянуть на мир новыми глазами.

Она обещала себе, что после выставки поедет в Осло. Может быть, туда приедет и Тур. Они не виделись уже несколько месяцев.

Утром на другой день АГ без предупреждения пришел к ней в мастерскую. Она думала, что он занят устройством выставки другого художника, и совсем забыла о нем. Он разразился упреками: почему вчера вечером она не ответила на его телефонный звонок.

— Меня не было дома, — равнодушно ответила она.

— Ты забыла, что готовишься к большой выставке? У тебя нет времени шататься по городу и заниматься ерундой.

— Я достаточно взрослая, чтобы отвечать за свои поступки, — сказала она.

Глаза у него потемнели.

Кажется, пришло время нам расстаться, подумала Руфь. Но ей хотелось разойтись мирно. Кроме того, эта выставка… Она зависит от него.

В следующие дни Руфь заметила, что у нее часто меняется настроение. От робости до эйфории. Это напугало ее, и она с головой ушла в работу. Писала, видя в живописи единственное спасение.

* * *

После возвращения в Берлин Руфь однажды целый день просидела в галерее в ожидании, когда АГ освободится от разговоров по телефону. Секретарша куда-то вышла, и она случайно увидела папку с собственными договорами и контрактами. Она открыла папку и стала наугад листать документы.

Неожиданно она наткнулась на приглашение выставиться в Осло в самой известной галерее. Письмо было написано три месяца тому назад. Руфь охватило незнакомое чувство. Не бешенства, нет, скорее, тревоги. Сильной тревоги. Когда АГ кончил говорить по телефону, она с бьющимся сердцем показала ему это письмо.

— Почему ты ничего не сказал мне о приглашении из Осло?

— Оно не представляет никакого интереса, — небрежно ответил он, не глядя на нее.

— Для меня представляет, и очень большой, — сердито сказала она.

— Сядь! — надменно приказал он.

— Ты должен был ответить, что я согласна!

— Тебе не справиться с двумя выставками в один год, а выставка в Париже осенью восемьдесят четвертого более важна, чем выставка в Осло.

— Как ты смел скрыть это от меня? Решить все от моего имени? Ты знал, что я готова многим пожертвовать ради выставки в Осло, — зло сказала Руфь, схватила трубку и набрала номер телефона, указанного в письме.

Как ни странно, АГ не пытался остановить ее, он отвернулся и достал что-то с полки у себя за спиной.

Она говорила недолго, но четко и ясно. Поблагодарила за приглашение, согласилась принять его и извинилась, что так долго не отвечала.

— Очень глупо, это означает, что ты будешь не жить, а только работать, — спокойно сказал он.

Она не ответила, попрощалась и ушла.

Следующие две недели она его не видела. Потом он позвонил ей и сказал, что ему удалось перенести выставку в Париже на февраль следующего года.

Очевидно, он забыл, что они поссорились, и постепенно все вошло в прежнюю колею.

* * *

Душным августовским вечером 1984 года Руфь надела вечернее платье, чтобы идти с АГ в оперу — они хотели отпраздновать десятилетие ее жизни в Берлине.

Зазвонил телефон.

Руфь не сразу узнала голос Мерете, взволнованный и резкий. И не сразу поняла, о чем Мерете толкует ей.

— Тур на большой скорости врезался на моторке в прибрежные камни. Уве повез его в больницу. Да, это очень серьезно. Его выбросило из лодки.

Руфь позвонила АГ, но узнала, что он уже выехал за ней. Дрожащей рукой она написала ему записку, которую прикрепила к входной двери, потом выбежала на улицу и остановила такси. Лишь проходя регистрацию в аэропорту, она сообразила, что у нее нет багажа. К счастью, после возвращения из Парижа она еще не вынула из сумочки паспорт.

В самолете к ней вернулась способность думать. Собственно, в эти дни Тур должен был приехать к ней в Берлин. Но из-за того, что она кончала большую картину, она отложила его приезд на неделю.

Она попыталась представить себе моторку, несущуюся по морю на большой скорости. И с еще большей скоростью врезавшуюся в прибрежные камни. Попыталась представить Тура с разбитой головой. Но первая школьная фотография Тура милосердно заслонила эту картину. У него не хватает только передних зубов. Но теперь зубные врачи научились творить чудеса. Все не так страшно. Совсем не страшно. Через минуту нахлынувшая тошнота заставила ее выбежать в уборную.

Позвонил телефон, думала она, стараясь понять, будет ли ее еще рвать. Телефон всегда звонит, когда я нахожусь не там, где нужно. Если бы я была с ним, ничего бы этого не случилось. Опустившись снова в свое кресло, она прижимала к себе журнал и молила Бога не наказывать Тура за все то, что она натворила в жизни. Она не молилась уже очень давно.

Уве сидел в больнице у кровати Тура и встал, когда увидел ее. Беспомощным движением он протянул ей руку, но рукопожатия так и не получилось. Они постояли, прижавшись друг к другу, и он вышел, уступив ей свой стул.

Врачи подготовили ее, прежде чем впустить к Туру. Он все еще не пришел в сознание. Операция по удалению осколков разбитого черепа прошла удачно. Теперь оставалось только ждать, когда он очнется.

Голова Тура не выглядела поврежденной. Но врачи ничего не обещали. Левая рука и ноги были в гипсе. Покрытое ссадинами лицо было синего цвета. Пришел врач и сообщил, что Тур получил сильный удар в грудь, и у него сломано несколько ребер. К тому же у него могло быть пока еще не обнаруженное внутреннее кровотечение.

Грудь Тура была туго перебинтована. Неровное, прерывистое дыхание убедило Руфь, что внутри у него не все в порядке. Они просто не хотят говорить нам, насколько все это серьезно, подумала она и обеими руками ухватила врача за халат.

— Все будет в порядке, — сказал врач, стараясь не встречаться с ней глазами.

— А легкие? Как у него с легкими? — с трудом выдавила она.

— Это, конечно, серьезно, но мы не думаем, что его жизни что-то угрожает. Если только повреждение черепа не больше того, что мы видели. У него сильное сотрясение мозга.

Уве принес чашку кофе и протянул ее Руфи. Она долго сидела, не сводя глаз с чашки, потом поставила ее на тумбочку.

— Выпей, пока он не остыл, — сказал Уве.

— Спасибо. — Руфь взяла в руки правую руку Тура. На ладони была ссадина. От указательного пальца через всю ладонь. Ссадина была не глубокая, но все-таки Руфь рассердило, что ее не забинтовали.

Ночью Тур пришел в себя и слабо застонал. Как только он открыл глаза, Руфь поняла, что он узнал ее. Потом он заснул. Врачи не велели будить его. Ему нужен покой.

Уве ушел, чтобы поспать, она не знала, куда. Следующие часы она провела у постели Тура в модном платье, подаренном АГ специально для театра. Наверное, у меня в нем здесь идиотский вид, думала Руфь.

От пропитавшегося потом платья у нее зудела кожа, перед глазами проходили картины из детства Тура. Его смешные словечки. Выражение лица, когда она подарила ему на Рождество часы. Его гнев, когда ему не разрешили ездить на велосипеде по дороге. А как он напугал ее однажды, забравшись по водосточной трубе до второго этажа. «Мама! Мама, — кричал он, — посмотри на меня!» Сколько ему тогда было? Шесть?

Их прощания в аэропорту. Теперь они стали спокойнее, Тур уже не был маленьким мальчиком. За десять лет он изменился. Посуровел. У него, как у взрослого, появилась ранимая гордость, которую она не осмеливалась задевать. Иногда он даже забавлял ее — такой смешной, дерзкий, даже высокомерный, будто он в ней вовсе не нуждается. Она часто пыталась проникнуть ему в душу. Узнать, чем все-таки он дышит, каково ему живется с Уве и Мерете. Он пожимал плечами и отвечал: «Порядок».

Ей запомнился один обед в ее квартире в Берлине. Осенью Тур должен был начать учиться в гимназии, и она спросила, не хочет ли он учиться в Берлине.

— Учиться здесь в гимназии? Но ведь я не знаю здесь ни души. Жить здесь?

Он со страхом оглядел большую белую комнату, ее домашнюю мастерскую. В его взгляде она прочитала безжалостный ответ. Такое место не могло быть домом.

Пока они ели спагетти, которые она приготовила, он смотрел мимо нее, у него были глаза старика.

— Не понимаю, зачем вы вообще поженились? Руфь сглотнула слюну, не найдя ответа.

— Мы были влюблены друг в друга, — сказала она наконец и попыталась улыбнуться.

Он хмыкнул.

— Ну, а в Осло ты бы хотел жить, если не здесь? Рано или поздно тебе все равно придется уехать из той дыры.

— Да, но ты ведь живешь в Берлине, а не в Осло, — трезво сказал он, не поднимая глаз от тарелки.

— А если бы я переехала в Осло?

— Не знаю… — буркнул он.

Она вспомнила, что протянула к нему руку, но он уклонился от нее и заговорил о какой-то классной кожаной куртке, которую видел в магазине.

Когда он приезжал в Берлин, Руфь заботилась о том, чтобы у нее на этот период не было назначено ни одной встречи с АГ. Она как будто не хотела посвящать Тура в эту часть своей жизни. Но она водила его по галереям и мастерским художников. Знакомила с теми немногими людьми, с которыми общалась. А вообще, они делали только то, что было приятно мальчику его возраста. В последний раз были даже на рок-концерте.

Она все планировала задолго до его приезда. Сидя у его постели в больнице, Руфь поняла, что скрывала от него изрядную часть своей жизни. Щадила его? Или себя?

В Осло все было проще. Особенно после того, как Руфь купила у овдовевшей хозяйки весь дом. Теперь хозяйка снимала у Руфи первый этаж.

На третий день Тур пришел в себя настолько, что Руфь и Уве с облегчением переглянулись. Уве принес ей свою рубашку, и они немного посмеялись, когда она призналась ему, что воспользовалась больничным бельем.

— Пойди и купи себе белье, а то опозоришь нас всех, — добродушно сказал он ей, когда она уходила.

Стеклянные двери магазина, выходившие на набережную, открывались автоматически. Руфь заметила, что здесь многое изменилось, обновилось, стало более модным. Она отобрала несколько вещей и попросила продавщицу показать ей примерочную. Вещи она положила перед продавщицей на прилавок, заметив, что тот случай с юбкой все еще не дает забыть о себе.

Надев чистое белье, она расплатилась за него и за то, что ей завернули с собой, и спросила, где здесь уборная.

— Сразу за лифтом, — ответила продавщица и занялась следующим покупателем.

Руфь остановилась перед лифтом, помедлила минутку, потом вошла в него и нажала кнопку с надписью «Контора».

Зал со штативами для одежды, крохотная кухонька и закрытые двери. Наверное, он сидит за одной из них? Или у него есть приемная с секретарем?

Когда это было, четырнадцать лет назад? Смешно, что я снова стою здесь, подумала она. В эту минуту открылась дальняя дверь. Руфь быстро отступила назад и спряталась за большим, похожим на пальму растением возле лифта.

Из-за накатившей на нее дурноты она не сразу узнала Горма. Он шел по направлению к ней с темноволосой женщиной, подстриженной «под пажа». Они оживленно разговаривали. От каждого его шага к Руфи шли электрические волны. Ритм его движений. Профиль, когда он поворачивался к той женщине. Костюм, облегавший его фигуру. Наконец он подошел уже так близко, что она могла слышать его голос, он слегка наклонился к темноволосой:

— Для этого нет никаких оснований.

Таким она и помнила его голос. Тихий. Спокойный. Низкий. Руфь глотнула, пытаясь все заметить и все запомнить. Губы. Ямочки на щеках. Крупный подбородок. Волосы были короче, чем в прошлый раз. Он похудел, или черты лица стали более резкими.

Женщина первая обратила внимание на Руфь, когда они подошли к лифту. Потом Руфь встретилась глазами с его напряженным взглядом. Он остановился перед ней, уголок рта у него слегка дергался. Ни секунды не прошло с тех пор, как он носил ее на руках по номеру отеля. Она чувствовала на себе его руки и на щеке — его дыхание.

— Добрый день! — сказал он чужим голосом.

— Добрый день!

— Вы что-нибудь ищете? — спросила женщина, нажимая на кнопку лифта.

Руфь отрицательно помотала головой и спрятала руки в карманы куртки. Ей было девятнадцать лет, и она до смерти боялась, что ее уличат в воровстве.

— Нет, простите. Я думала, здесь тоже торгуют.

Он все смотрел на нее. Стену, где был лифт, украшал узор. Сделанный углем орнамент причудливо извивался под органическим стеклом. Руфь знала этого художника, но не мог вспомнить его фамилию. Орнамент был красивый.

Она смотрела в пол. Ей было физически больно встретиться с ним глазами. Она была на его территории. И компрометировала этим их обоих. Это было унизительно. Когда лифт под шел, она все-таки взглянула на Горма. Не сводя с нее глаз, пропустил ее в лифт. Но она быстро отступила назад, и темноволосая прошла вперед. Высокие каблуки звякнули по металлу.

Тогда Горм подошел к ней и протянул руку.

— Вернулась в родные места?

— Да.

— Как-то раз я сделал тебе одно деловое предложение но, видно, оно не заинтересовало тебя? — быстро сказал он.

— Какое предложение?

— Мы связались с твоим агентом. Нам требовалось расписать фойе. Это было несколько лет назад. Мелочь, конечно. У тебя, наверное, на такое нет времени?

— Я не получала никакого предложения. — У нее сдавило горло.

— Извини, Горм, но мы опоздаем на совещание, — сказала темноволосая из лифта, она стояла в дверях, не давая им закрыться.

Горм отпустил руку Руфи. Кажется, он помедлил? Или она просто убедила себя в этом, потому что ей этого хотелось?

— В магазин туда! — Темноволосая показала Руфи лестницу.

— Спасибо, — сказала Руфь и отвернулась.

* * *

Уже в самолете Руфь раскаялась в данном Туру обещании. Но она была так счастлива, когда врачи сказали, что он будет совершенно здоров. Нужно только время. Как-то вечером она спросила, не хочет ли он куда-нибудь съездить с ней, когда поправится.

— Мне всегда хотелось съездить с тобой к бабушке и дедушке на Остров, — сказал он. — Они говорят, что в последний раз ты была там еще до моего рождения. Это странно.

— Я же рассказывала тебе о Йоргене.

— Мама, с тех пор прошло сто лет. Ты не можешь так долго ненавидеть целый остров.

Она не ответила, и он замкнулся. Через некоторое время она снова заговорила. О жителях Острова. О сплетнях.

— Ладно, я согласна, — сдалась она наконец. — Поедем. Только сначала я закончу картину, которую должна выставить в ноябре в Осло. А ты должен окончательно выздороветь. Поедем в октябре.

Он подозрительно глянул на нее, но улыбнулся. Через получаса ему стали менять повязку, и он жалобно стонал. Она отвернулась, не мешая сестре делать свое дело. «Боюсь, я этого не вынесу», — думала она. Но как бы там ни было, она обещала поехать с ним на Остров.

На другой день после возвращения в Берлин она потребовала у АГ объяснения по поводу предложения от «Гранде & К°». Он не мог вспомнить такого предложения. Но по его раздражению она поняла, что он все прекрасно помнит.

— Это было давно. Ты не поставил меня в известность, — сказала она, пытаясь не сорваться.

— Я рассудил, что это только помешает твоей работе. Перед тобой стояли более важные задачи.

— Позволь такие вещи решать мне самой. Ты должен был сообщить Горму Гранде, что я хочу с ним встретиться, чтобы обсудить заказ.

Он пожал плечами и попросил секретаршу найти то письмо и ответить слово в слово так, как сказала Руфь.

Позже, когда они вместе обедали, он заботливо расспрашивал ее о Туре и радовался, что несчастный случай не будет иметь для него последствий. Потом он заговорил о том, что еще следовало сделать для предстоящих выставок в Осло и в Париже. Перерыв из-за несчастного случая с Туром загнал Руфь в цейтнот. Некоторые картины будут выставлены в обоих городах, даже если их купят в Осло.

— Хорошо, что твоим французским галерейщиком тоже выступаю я, никто другой не согласился бы повесить на персональную выставку уже проданные картины.

— Ты так любишь оригинальность, почему бы тебе не выставить только такие картины, которые не продаются. Бывают же целые выставки, где на каждой картине указано, что она из частного собрания?

— Я с удовольствием так и сделаю, когда у тебя будет для этого достаточно известное имя. — Уголки губ у него закруглились.

Руфь не ответила на его улыбку. Улыбка была неискренняя, а у Руфи было тяжело на сердце.

— Давай выпьем у меня дома. Ты уже давно не была у меня, — предложил он, глаза у него блеснули.

Руфь сказала, что устала и хочет домой. Так оно и было.

Каждый день она разговаривала с Туром по телефону. Дела у него шли неплохо, он выздоравливал и скучал. Из слов Уве она поняла, что Тур стал капризным и ему трудно угодить. Ей захотелось обрадовать сына, и она напомнила ему, что в ноябре они поедут на Остров.

— Ты говорила — в октябре.

— Сначала мне надо дописать картину, которую я должна выставить в Осло, — сконфуженно объяснила она.

— О'кей. В ноябре. Но тогда будет уже зима, — недовольно сказал он.

Руфь старалась не думать о своей неприязни к АГ. Что-то подсказывало ей, что сейчас это самое правильное. Работа отнимала все — время и силы, так что у нее была естественная причина не встречаться с ним. Наконец он улетел в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на выставке одного из своих самых известных подопечных художников. Теперь она смогла вздохнуть свободно и приступить к действиям.

В хранилище она представила дело так, будто по договоренности с АГ ей нужно отобрать свои картины для выставки в Норвегии. На складе у нее хранились десять больших картин, написанных акрилом, и шестнадцать — маслом. Портрет АГ она не взяла. Она попросила служащих галереи упаковать картины и отослать их к ней на Инкогнитогата.

Потом она посетила адвоката и попросила его проверить, какие у нее есть права и обязанности по контракту с АГ. Оказалось, что у нее больше нет никаких обязанностей, кроме выставки в Париже в феврале. Ей пришлось признаться, что она не подозревала о том, что АГ имел право распоряжаться ее банковским счетом.

— Ведь все мои финансовые дела решала галерея, — смущенно сказала она.

Оказалось, что у АГ было такое право и что она сама подписала ему доверенность. Адвокат помог ей аннулировать эту доверенность.

Руфь наняла двух рабочих, чтобы они помогли ей освободить мастерскую и переслать все, что необходимо, в Осло. Семь картин, которые она написала в Нью-Йорке и которые стояли в квартире АГ, она просто списала со счета.

До последней минуты, пока дверь самолета не была задраена, она боялась, что в проходе салона появится АГ и заберет ее. И только когда самолет был уже в воздухе, наступила реакция. Бессилие. Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. И испытала такое облегчение, что ей стало даже неловко.

* * *

Когда из морской дымки вынырнула колокольня, Руфь охватила дрожь. Многие пассажиры откровенно пялились на нее, но, к счастью, старый корпус парома сотрясался от работы мотора, и ее дрожи никто не заметил.

Кое-кого она узнала, они были похожи на плохие отпечатки самих себя. Другие же так вжились в свой новый образ, что ей было трудно их узнать. Она переговаривалась с теми немногими, кто к ней обращался, и старалась держаться так, словно они только вчера расстались. Это оказалось не так трудно, как она боялась. Островитяне, как и в былые времена, толковали о погоде и временах года и при этом откровенно или украдкой разглядывали ее.

Тур служил одновременно и магнитом, и кранцем. Он чувствовал себя значительно лучше, чем в больнице, когда она уезжала от него. Правда, он еще пользовался костылями, но, вообще, по его словам, был в отличной форме. Он вкратце рассказал ей о родственниках и соседях на Острове. С кем они дружили, а с кем даже не разговаривали. Руфь поняла, что до сих пор он избегал таких признаний.

Она не видела родителей с тех пор, как уехала в Берлин. В автобусе она призналась Туру, что не знает, как ее встретят, и не уверена в том, что родители обрадуются ее приезду. Он насмешливо фыркнул.

— Можно подумать, что ты их не знаешь. Они такие гордые, что сдохнуть можно.

Родители стояли на пристани. Стояли, прижавшись друг к другу, под старой эмалированной вывеской «Табак Тидеманна». Руфь не могла припомнить, чтобы они когда-нибудь встречали ее. Она глотнула воздуха и сошла на причал. Доски причала были скользкие. Только что прошел дождь. А в воздухе уже пахло морозом. Изо рта у всех шел пар. Все было таким, каким она помнила, и все-таки совершенно другим.

Мать немного больше сгорбилась, и морщины стали глубже, а в остальном она осталась прежней. Чуть больше кракелюр, как на портретах старых мастеров. Руфь поразило, что она никогда по-настоящему не видела мать. Голос у матери стал мягче, в нем даже слышалась ласка.

Эмиссар совсем состарился и превратился в дрожащую тень самого себя. Почти седой, с большими залысинами, он был похож на патриархов, о которых всегда проповедовал. Властное выражение лица исчезло. Но глаза остались живыми и смотрели прямо.

Она всегда называла его Эмиссаром, как все в селении, но только за глаза. Может, пришло время найти удобный момент и назвать его «папой», пока не поздно? Ради Тура.

Какой-то человек вышел из старого грузовичка, стоящего на причале. Это был Поуль. Если бы Руфь не знала, что дядя Арон умер, она приняла бы Поуля за его отца. Время безжалостно обходится с людьми.

Поуль протянул Руфи руку и приветствовал с возвращением. Она помнила его застенчивость и ускользающий взгляд. Теперь это ее растрогало. Жители селения всегда пользовались Поулем как посредником, когда хотели покарать бабушкину родню. Но найти в себе свою старую неприязнь к нему Руфь не могла. Он выжил в этих условиях. Что само по себе было подвигом.

— Спасибо, что ты встретил нас на машине!

— А как же иначе! Тур столько раз помогал мне. Не мог же я допустить, чтобы он ковылял на костылях вверх по склону. Да и ты, думаю, отвыкла ходить столько, сколько раньше?

— Боюсь, что ты прав, — согласилась она.

Пароход встречало меньше народу, чем в былые дни. Когда она сказала об этом, Эмиссар тяжело вздохнул:

— Да, людей у нас поубавилось. Одни умерли, другие уехали. Хуже всего, что не стало Арона.

— И Рутты. Она умерла слишком рано, — тихо сказала мать.

У Тура нашлись слова для каждого из встречавших, и у них — для него. Как странно, думала Руфь. Он чувствует себя здесь дома, он — один из них.

— Тур, с таким копытом тебе будет не до охоты! — крикнул ему его ровесник, который подъемным краном сгружал с парохода ящики.

— А жаль! — отозвался Тур.

— Придется тебе умерить свой пыл, лодка все-таки не может ездить по земле, как машина! — крикнул парень.

На пристани засмеялись.

— Подумаешь, один разок! — улыбнулся Тур и добродушно погрозил парню костылем.

Кто-то протянул Руфи руку. Узнать Эллу было легко. Лицо ее было похоже на потрескавшуюся яичную скорлупу. Но рыжие волосы и улыбка были прежними.

— Я узнала о твоем приезде и тоже приехала сюда.

— А где же ты живешь?

— Мы с мужем и тремя уже большими детьми живем на Материке. Держим лавку, пока можем, — засмеялась Элла.

Видел бы сейчас Йорген Эллу! Она справилась, подумала Руфь, задержав руку Эллы в своей.

Пока они ехали вверх по склону, перед ними постепенно разворачивался знакомый ландшафт. Руфь узнавала повороты и голые деревья. И все-таки здесь все изменилось.

Зима уже завладела воздухом и вершинами гор. Резкие линии и морозная белизна. Краска с домов облупилась. Даже с новых, которых Руфь раньше не видела. Зимы здесь суровые. Странное чувство заставило ее несколько раз глотнуть воздух.

Мать интересовало, как себя чувствует Тур, она то и дело обращалась к нему. Эмиссар сперва был немногословен, но потом разговорился с Руфью, как со старой знакомой. Почти дружески. За всю поездку он ни разу не помянул Господа Бога.

Тур спросил у Поуля, ловится ли рыба. Руфь никогда не слышала, чтобы он интересовался такими вещами. И вдруг поняла: Тур никогда не говорил с ней об Острове, чувствуя, что ей это будет неприятно.

Первое, что Руфь увидела в гостиной, — бабушкин портрет, который она когда-то написала. Он висел в проеме между окнами, и свет падал на него с обеих сторон. При виде неумелых карандашных штрихов Руфь вспомнила свое желание сделать бабушку самой красивой бабушкой на свете и заплакала.

Вокруг нее воцарилась тишина. Потом мать робко сказала:

— Мы забрали его сюда, когда Брит с мужем поселились в бабушкином доме. Мы ведь не знали, где бы тебе хотелось его повесить. Но мне-то кажется, что это самое подходящее для него место.

— Он висит прекрасно. Я просто совсем забыла о нем. Ведь я не была здесь с тех пор, как погиб… — Она не смогла закончить фразу.

— Хочешь его забрать?

— Нет, пусть он висит у вас.

В ту же минуту она сообразила, что никогда не спрашивала родителей, хочется ли им иметь какую-нибудь из ее картин. Сами же они никогда не просили об этом. Теперь она поняла: их удерживала робость, сознание, что они не понимают того, чем она занимается. Такие недоразумения случаются между близкими людьми, которые не принимают участия в жизни друг друга, подумала она.

— У меня есть хороший портрет Тура. Хотите, я подарю его вам?

Родители переглянулись, и их лица озарились улыбками.

— Ты даже не представляешь себе, как нам хотелось бы иметь его портрет! Благослови тебя Бог, Руфь, это будет такая радость! — сказал Эмиссар и застенчиво кашлянул. А потом безотлагательно захотел показать ей, на что были потрачены ее деньги.

— Какие деньги? — спросила Руфь.

— Все эти тысячи, которые ты присылала нам из Америки. Мы сделали ванную комнату и перестроили кухню. Идем, я тебе покажу!

Позже, когда они обедали в гостиной и все внимание матери было поглощено Туром, Руфь вспомнила, как бабушка не замечала взрослых и видела только детей. С ними она говорила как с ровней, а своих собственных детей считала чем-то, чего не стоит принимать в расчет.

— А что, Брит купила бабушкин дом? — осторожно спросила Руфь.

— Нет, это временно, чтобы он не стоял пустой. Брит со своей семьей, как и многие, переезжает на Материк. Ее двое старших уже живут самостоятельно, теперь и Кари скоро покинет семью. Дом будет принадлежать Туру, — решительно сказал Эмиссар.

— А что скажут остальные?

— Ничего не скажут. Все знают, что так должно быть. Ведь Тур нам с Рагной как сын, — сказал Эмиссар и похлопал Тура по плечу. Потом, словно опомнившись, воскликнул: — Надо же, ты все-таки приехала домой, Руфь! После двадцати лет!

— Не надо об этом, — резко сказала мать и испуганно посмотрела на Руфь и Тура.

— Он прав. Мне давно нужно было приехать, — сказала Руфь и заставила себя засмеяться.

Они с Туром переглянулись. Он улыбнулся, но промолчал о том, что это он уговорил ее приехать домой. Напротив, в его глазах мелькнуло предостережение, которого она не посмела ослушаться. И наблюдая за Туром, сидевшим за столом в доме ее родителей, Руфь поняла, что Тур был для них равноценной заменой Йоргена.

Что-то творилось с воздухом. И со светом. Руфь просто забыла, какие они тут. Или никогда не обращала на это внимания? Неужели, действительно, человек должен уехать от того, что ему близко, чтобы, вернувшись, увидеть все по-настоящему? Стоя на палубе парохода и глядя на приближающийся Остров, Руфь вспомнила, как Майкл был очарован здешней природой и светом.

Тогда она этого не понимала. Она была слишком юной и никогда не видела ничего другого. Будни все заслоняли. К тому же ее внимание было слишком поглощено людьми и чувствами. До известной степени так было и теперь.

Она не была пейзажистом. Но, возможно, она увезет с собой частицу этого северного света. По крайней мере, нужно попробовать написать его и посмотреть, что из этого получится. Может быть, даже не чувствуя себя очарованной этой природой, ей удастся передать удивление, подмеченное на некоторых лицах, и хрупкую прозрачность красок.

Стоя перед бабушкиным домом и глядя вдаль, она поняла, что увезла отсюда с собой именно краски. Но теперь она видела, что могла бы лучше воспользоваться ими. Гораздо лучше.

Брит ждала ее в открытых дверях. Мотив — женщина из ее рода. Вечерняя темнота пыталась поглотить ее. Та самая Брит, с которой она делила детство. И вместе с тем — другая. Зрелая женщина со своими заботами и тайнами. Они обе изменились.

Из-за спины Брит высунулось лицо девочки. И еще одно. Руфь никогда раньше их не видела. И тем не менее, узнала в них родовые черты.

— Руфь, родная! Если бы ты знала, как мы рады, что ты приехала! Бабушкина лампа с лунным светом ждет тебя. Когда мы сюда въехали, я нашла в абажуре записку с твоим именем.

* * *

Руфь ждала посадки на самолет, когда вдруг услыхала, что ее кто-то окликает. Она обернулась и увидела женщину, приподнявшуюся из-за столика в кафе. Это могла быть только Турид! Густые светлые волосы и глаза не изменились. Она располнела. Но ей это идет.

Кажется, я буду лететь в Осло вместе с Гормом и его женой, бессильно подумала Руфь.

Турид обняла ее и потребовала, чтобы Руфь села рядом с ней, при этом она не переставала болтать о том, что им давно следовало наладить связь друг с другом.

— Подумай только, ты стала такой знаменитой! Честно говоря, когда мы учились в педагогическом училище, в это трудно было поверить, — сказала Турид, поедая бутерброд с креветками.

Поскольку ее слова не требовали ответа, Руфь решила переменить тему разговора:

— Ты летишь в Осло?

— Да, возвращаюсь домой. Я приезжала проведать маму. Она уже совсем старенькая. Теперь я живу в Беруме. У меня другой муж, он очень хороший. Учитель. Мы живем там почти по-деревенски, прекрасно. Свой дом, — щебетала Турид.

Руфь смотрела, как губы Турид красиво сомкнулись вокруг этих слов. Уж не сон ли это?

— Ты разошлась с Гормом?

— Руфь, Господи! Неужели мы так давно не виделись? Уже сто лет, как мы с ним разошлись. Конечно, мы с ним видимся и поддерживаем отношения из-за Сири. Он такой чудак! Так больше и не женился. Живет только ради своей фирмы. У нас с ним как-то не сложилось. Господи, какую чушь я несу! Расскажи лучше о себе, ты столько повидала! Я недавно читала о тебе. Нет, я не покупаю такие издания, прочитала, когда ждала очереди к зубному врачу. Что ты разбогатела, живешь, как хочешь. Кажется, в Берлине, да? Руфь почувствовала жажду. Страшную жажду.

— Пойду куплю себе чего-нибудь попить.

Когда она вернулась, Турид уже забыла, о чем спрашивала.

— Ты вышла второй раз замуж?

— Нет.

— Как же так? Ведь ты встречаешь столько людей?

— Значит, такая судьба, — сказала Руфь и заставила себя улыбнуться.

— Да, я понимаю, у каждого свое. Жизнь не так проста. Трудностей у всех хватает. Когда у нас с мужем был трудный период, Горм грозился забрать Сири к себе на Север.

— Правда?

— Я не могла на это пойти.

— Почему?

— Дочь должна жить с матерью. Я бы ни минутки не была спокойна. Я бы умерла без нее!

— А Сири тоже умерла бы без тебя? — осторожно спросила Руфь.

— О Господи! Что ты за мать, Руфь? — возмущенно воскликнула Турид.

— Кто знает.

— Прости, пожалуйста, я думала, ты забрала сына к себе, когда уехала, чтобы стать знаменитой, — жалким голосом проговорила Турид, казалось, она вот-вот заплачет.

Руфь положила руку ей на плечо и пробормотала, что теперь это уже не имеет значения.

— Это мое больное место, — прибавила она.

Турид сменила тему разговора и поинтересовалась, каково быть знаменитой.

— Наверное, все, с кем ты встречаешься, восхищаются твоими картинами? Представляю себе, как это приятно!

— Да, — сказал Руфь, не зная, что еще к этому прибавить. Ей вдруг захотелось рассказать Турид об аварии, в которую попал Тур. Но это только подтвердило бы, что она плохая мать, и она промолчала.

— Я тут встретила одну нашу сокурсницу, Берит. Она хотела связаться с тобой, написала тебе письмо. Но ты ей не ответила, и она решила, что ты загордилась. Не беспокойся, я ей прочистила мозги. Сказала, что мне ты тоже не пишешь. Должна же она понять, что у тебя есть другие дела. У тебя так много важных друзей.

— Берит?

— Ну да, помнишь, она всегда очень туго перетягивала талию. На той вечеринке она хотела подцепить Турстейна. Помнишь? И Горма тоже. Мы, девчонки, не очень любили ее. Помнишь? Горм тогда отвез тебя к автобусу, если не ошибаюсь. Ты поддерживаешь отношения с кем-нибудь из нашего училища?

— Нет, не получается. Я не люблю писать письма, — сказала Руфь, пытаясь найти хоть какое-нибудь извинение.

— Ты еще хуже Горма! А вот я, к примеру, не могу жить без старых друзей, — вздохнула Турид.

Руфь не ответила, но, к своему удивлению, спросила:

— Ты часто с ним видишься? С Гормом, я хотела сказать. Ты часто бываешь на Севере?

— Нет, он… Он мне совсем чужой. Я не понимала его тогда, не понимаю и теперь. Но он звонит, когда бывает в Осло и хочет повидать Сири. Он очень сдержанный. Еще более сдержанный, чем был в молодости. Никогда не поймешь, о чем он думает. Что-то в нем есть такое… Ему как будто никто не нужен. Ты меня понимаешь?

— Я его не знаю, — пробормотала Руфь.

— Ты знала его, когда мы учились в педагогическом училище.

— Не знала. Видела пару раз.

— Он немного надменный, но добрый. Между прочим, он покупает картины. Произведения искусства. Правда-правда, мне Сири сказала. Знаешь, я когда-то давно видела в газете одну из твоих картин. Она меня почти испугала. Во всяком случае, никакой радости она мне не доставила.

— Я пишу не для того, чтобы кого-нибудь радовать, — натянуто заметила Руфь.

— А зачем же тогда? — Турид была искренне удивлена.

— Чтобы напомнить самой себе о чем-то, чего я еще не поняла, но боюсь забыть. И еще потому, что должна. — Руфь улыбнулась.

— Ты шутишь, — засмеялась Турид.

— Нисколько. — Руфь посмотрела на часы.

В эту минуту объявили посадку на их самолет. Обе встали.

— Ты бываешь в Осло? — спросила Турид по пути на посадку.

— Случается.

— Позвони мне, сходим куда-нибудь вечером. Надо обменяться телефонными номерами. Какой у тебя номер в Берлине? — весело спросила Турид.

— В Берлине? Я собираюсь переезжать, и сейчас у меня еще нет телефона. — Сказав это, Руфь наконец-то обрела покой. В Берлин она не вернется.

Оглушенные ревом самолета, Турид и Руфь поднимались в небеса.

Но они сидели поодаль, свободных мест рядом не оказалось.

Сосед Руфи шелестел газетой. Самолет поднялся на заданную высоту, и пилот по-датски приветствовал пассажиров на борту самолета. Руфь тоже достала газету, но вспомнила, что ее очки лежат в кармане куртки на полке для шляп, поэтому она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Пока она искала кнопку, чтобы опустить спинку кресла, ее сосед положил руку на подлокотник. Короткие, неровные ногти. Сильный большой палец изящной формы. Цвет кожи говорил о том, что этот человек работает в помещении. Возле пульса проступали синие сосуды и набухшие вены.

Когда пилот переменил высоту, у нее засосало под ложечкой, она закрыла глаза и встретила открытый взгляд Горма.

Газета рядом с ней энергично зашелестела. Открыв глаза, Руфь увидала кусочек своего портрета. Сосед тоже увидел портрет. Она снова закрыла глаза и сделала вид, будто не понимает, что он узнал ее.

Лицо Горма стало более отчетливым. Он протянул к ней руку. Она почувствовала его пульс на своем.

— Я всегда мечтал, что когда-нибудь мы полетим вместе, — сказал он, и смущенная улыбка смягчила его резкие черты. — Я вбил себе в голову, что мы должны встретиться вне всех этих запретов. Что мы просто полетим.

Сильный вихрь встряхнул самолет и бросил его вниз. Пилоту это не понравилось, и он снова поднял самолет.

— Кто-то все время решает за нас, а мы этого даже не знаем. Или делаем вид, что не замечаем. И разрешаем им распоряжаться нами. И очень редко нам удается сбежать, — прошептала она ему.

Они снова провалились сквозь облака. Руфь схватилась за подлокотники. С правой стороны она ощутила мягкую шерстяную ткань рукава.

— Ты летишь на выставку своих картин? — услыхала она.

— Нет.

— Я читал, что ты достигла успеха и твои картины хорошо продаются? Но, вообще-то, не все одинаково милостивы к тебе, — засмеялись рядом с ней.

— Главным образом, я езжу, чтобы работать, — едва слышно прошептала она Горму.

— Я знаю, — сказал он.

— Много лет назад один журналист спросил меня, почему я написала далматинца.

— И что ты ему ответила?

— Что я получила в наследство шкуру далматинца.

— Это правда?

— Отчасти. Но самое главное, я хотела написать твои глаза.

— Надеюсь, журналисту ты этого не сказала?

— Нет.

Он глянул на нее с быстрой улыбкой.

Она прижалась губами к его уху и прошептала:

— Ты поедешь со мной в Париж?

— Да! И где мы там будем жить?

— Номер 46. L’Hotel, Rue des Beaux Arts. Тебе придется опуститься на колени, чтобы отпереть дверь. Но ты к этому привыкнешь. Там висит старая эротическая картина.

* * *

Телефон зазвонил прежде, чем она успела открыть дверь дома на Инкогнитогата. АГ вернулся из Нью-Йорка и узнал, что она покинула Берлин. Она поняла, что ему уже известно о том, что она побывала в хранилище и забрала свои картины, но он об этом не упомянул.

— Как прошел вернисаж? — осторожно спросила она.

— Великолепно. Добрая половина картин была продана еще до моего отъезда. Дорогая, я приеду в Осло, чтобы присутствовать на твоем вернисаже.

— Не стоит. В этом нет необходимости. — Сердце бешено колотилось.

Наступило молчание.

— Ты меня бросила, или я ошибаюсь? — Голос был удивленный, но спокойный.

— Я просто уехала в Осло. Хочу работать здесь.

— Но почему, любимая?

— Мне хочется быть ближе к Туру.

— Об этом мы не договаривались. — Теперь он говорил свысока, словно объяснял что-то ребенку.

«Наверное, он всегда говорил со мной как с ребенком, только я этого не замечала», — подумала она.

— Мне не нравится, что ты за меня принимаешь решения, от которых зависит моя жизнь, — сказала она.

— Ты не можешь так обойтись со мной. Я люблю тебя, Руфь!

— Ты любишь не меня, а картины, которые можешь продать.

— Послушай, телефон не подходит для такого разговора. Я приеду в Осло. Если не хочешь, чтобы я присутствовал на открытии, я приду вечером. И докажу тебе, что для тебя лучше. Будь уверена. Я тебе нужен, Руфь.

— Ты сюда не приедешь!

— У тебя есть любовник? — спросил он глубоким, низким голосом, каким говорил всегда, добиваясь нужных ему сведений.

— Тебя это не касается, — отрезала она.

— Значит, любовник, — засмеялся он.

Она задохнулась, в его смехе ей почудилось что-то жуткое.

— Это конец. Я не нуждаюсь в твоей помощи.

— Не нуждаешься? Сейчас, перед выставкой, твое имя у всех на устах, ты не должна делать глупостей. Скандальная пресса уже проявляла интерес к твоей особе. Тебе это не понравилось. Помнишь, дорогая? В моих архивах есть фотографии не только с твоих картин, на них изображена ты сама.

Руфь быстро попыталась представить себе, чем он ей угрожает. Что там у него есть? Ее фотографии в разных позах? Например, она обнаженная перед окном в отеле в Риме? Счастливая и пьяная в постели с АГ после своей первой выставки в Нью-Йорке? Вместе с АГ. Автоматическая фотосъемка?

Когда он громко и сердито заговорил по-французски, она повесила трубку.

Некоторое время она сидела перед телефоном, не в силах собраться с мыслями. Потом подумала, что он, конечно, осуществит свою угрозу и приедет. Не сообразив, сколько времени надо, чтобы приехать из Берлина на Инкогнитогата даже такому человеку как АГ, она вскочила, чтобы убедиться, что замок и цепочка на двери надежно заперты. Старая хозяйка, живущая на первом этаже, была в отъезде, так что АГ не мог хитростью заставить ее открыть ему дверь.

В ту же минуту зазвонил домофон. Руфь спряталась в уборную в глубине квартиры и убеждала себя, что это не может быть он. И все-таки сидела там, пока звонок не замолчал.

Разве я не могу быть в уборной? — думала она. Но страх уже охватил стены, мебель, окна. Руфь взяла перину и подушку с собой в мастерскую, где ее нельзя было увидеть с улицы. Только глубокой ночью она нашла в себе силы спуститься в кухню, чтобы чего-нибудь поесть.

Пока она грызла старый хрустящий хлебец, запивая его красным вином, она вдруг обратила внимание на итальянскую керамическую плитку на стене над кухонным столом. Она купила ее в Риме, когда в первый раз была там с АГ. Как она была тогда счастлива! Она любовалась АГ и сравнивала его с греческим богом. Наверное, еще тогда догадалась, что он млеет от таких слов.

Однажды вечером они сидели на Испанской лестнице и стали невольными свидетелями ссоры двух мужчин. Мужчины бурно жестикулировали, кричали что-то по-итальянски и тыкали кулаками в лицо друг другу. Они с АГ смеялись, считая, что люди, выставляющие напоказ свои чувства, смешны.

— Они не опасны, я мог бы размазать их по стене, — сказал в тот раз АГ. — Когда грозит настоящая опасность, такие люди не ерепенятся.

А сейчас она накричала на него по телефону, но его этим не запугаешь. Чего нельзя сказать про нее. Как далеко остался тот теплый, звездный вечер. Но плитка была здесь, на стене. От людей и общения с ними всегда остаются следы, подумала она. Я не могу постоянно держать оборону.

Доев хрустящий хлебец и запив его вином, Руфь убедила себя, что ее враг не АГ, а собственная беспомощность.

Десять лет она жила по правилам АГ, считая это непременным условием для занятий живописью. И даже чувствовала себя свободной. А на деле была не свободнее ученика, закрытого в учительской, где царят запреты на жевательную резинку, проступки, бранные слова и орфографические ошибки.

И, словно это имело непосредственное отношение к ее разрыву с АГ, она вспомнила то время, когда ей казалось, что постичь орфографию — это истинная цель жизни. Что отношения между людьми зависят от того, правильно ли они пишут слова.

Как будто светлые свойства человека могли проявиться только в тени красных пометок в тетрадях. Как будто беседа, остроумие, картины и мечты имели что-то общее с двойными согласными или точкой зрения АГ на искусство.

Как будто книги с картинками в школьной библиотеке существовали лишь для того, чтобы стоять на полке корешком к зрителю. Как будто индивиды рождались в мире только затем, чтобы по звонку маршировать парами с урока на урок. Коварное обучение маршировать в ногу. В галерею АГ. Прочь из нее, в ничто, в тюрьму, на войну. Бах!

Бутылка опустела наполовину, и многие основы норвежской школы оказались низвергнутыми.

А вот теперь она позволила породистому немецко-французскому коту с черными шелковыми перинами в своей уютной корзине охотиться на себя. Только потому, что он решил, будто у него есть на нее патент. Словно, как гласит закон природы, без его патента она не сможет писать.

Охваченная неудержимой злостью, Руфь встала и пошла из комнаты в комнату, зажигая всюду свет. Она позировала перед всеми окнами, мысленно готовясь сказать АГ в лицо, что ей не нужны никакие красные пометки в ее тетрадях. Не нужно ни его обучение, ни его отметки.

Когда бутылка была выпита до конца, Руфь поняла, что потратила слишком много сил на то, чтобы вывести АГ на чистую воду. Она немного прибрала за собой. Когда-то АГ представлял для нее целый сказочный мир. И ей хотелось быть частицей этого мира. Она ни разу не спросила себя серьезно, а какие, собственно, чувства она к нему испытывает. При встрече с богом такие вопросы бессмысленны.

И только когда она поняла, что этот бог не выдерживает сравнения с Гормом, она обрела способность действовать.