I. Пробуждение

В течение нескольких дней восстание было подавлено повсеместно.

Борьба окончилась полным поражением, паническим страхом.

Революция и… капитуляция.

История дает нам примеры восстаний хоть и неудачных, но овеянных славой; таких трагически бесславных восстаний, как это, она еще не знала.

Апрельское восстание было недоноском, зачатым в упоении пламенной любви и задушенным родной матерью в муках рождения. Оно умерло, не начав жить.

У этого восстания нет даже истории — так оно было кратковременно.

Золотые надежды, глубокая вера, титанические силы, энтузиазм — все это богатство, нажитое веками страданий, мгновенно пошло прахом.

Страшное пробуждение!

А сколько мучеников! Сколько жертв! Сколько смертей и крушений! — И немногие примеры героизма. Но какого героизма!

Перуштица — вторая Сарагосса [109]Перуштица — вторая Сарагосса. — Перуштица — большое село в районе Пловдива, в предгорьях Родопского хребта. Население Перуштицы приняло участие в Апрельском восстании. Село подверглось нападению большой орды башибузуков и регулярных турецких войск. Жители Перуштицы выдержали жестокий артиллерийский обстрел и вели уличные бои с превосходящими турецкими силами. Часть руководителей восстания со своими семьями заперлась в сельской церкви и предпочла самоубийство сдаче врагу. 2 мая Перуштица была разграблена и сожжена дотла башибузуками.
.

Но мировая история не знает Перуштицы.

Батак!

Только это название осталось от борьбы, от пожаров, от руин и, облетев всю вселенную, было увековечено в памяти народов. Батак [110]Батак — большое село Пловдивского района в западных Родопах. Восстало 21 апреля 1876 г. под началом воеводы П. Гаранова и выдержало бешеный натиск орды башибузуков и окрестного турецкого населения. В жестоких уличных боях 29 апреля большая часть жителей села и сдавшиеся в плен остатки повстанцев были перебиты. Село было сожжено дотла. Кровавая расправа с населением Батака вызвала возмущение всей передовой европейской общественности. Слово «батак» по-болгарски значит: болото, гиблое дело.
! Это имя — и как собственное и как нарицательное — характеризует всю нашу революцию.

Судьба иной раз создает подобные каламбуры.

В данном случае она стала для нас провидением: это она потрясла нас ужасами Батака, но она же призвала войска Александра II, освободившие Болгарию.

Если бы это движение и его трагические последствия не вызвали Освободительной войны, над ним нависло бы неумолимое осуждение; здравый смысл назвал бы его безумием, народа — позором, история — преступлением. Ибо история, эта старая куртизанка, тоже поклоняется успеху.

Одна лишь поэзия могла бы простить и увенчать лаврами его героев из уважения к тому энтузиазму, который увлек мирных анатолийских портных [111]…анатолийских портных… — Анатолия — малоазиатская часть Турции. В данном случае «анатолийские» значит подданные Турецкой империи.
на среднегорские высоты, — высоты, отныне священные, — с черешневыми пушками…

Поэтическое безумие!

Ибо молодые народы, как и молодые люди, — поэты.

Уже три дня и три ночи скитался Огнянов по Стара-планине. Он продвигался все дальше и дальше на восток, чтобы спуститься в Бяла-Черкву, о которой не имел никаких сведений. От Клисуры до Бяла-Черквы всего шесть часов пути для мирного гражданина, но для мятежника, спасающегося от пули, и шестидесяти мало.

Огнянов днем пробирался сквозь леса и буковые заросли, спал, как зверь, в дуплах деревьев, скрываясь от карательных отрядов, а ночью шел по глухим местам и пустошам, под дождем, во мраке, дрожа от холода, веявшего с покрытых снегом балканских вершин; шел, не выбирая направления, нередко возвращаясь назад, вместо того чтобы идти вперед. Питался он травами, иначе говоря, голодал хуже волка. Просить гостеприимства в изредка попадавшихся горных хижинах он не смел. Двери многих хижин охраняли беспощаднейшие стражи — предательство или страх, этот цербер, чей лай всегда грозит опасностью.

В сумерки, стоя на какой-нибудь горной вершине, Огнянов видел, как на юге багровеет небо. Вначале он принял это странное явление за вечернюю зарю. Но чем больше темнела ночь, тем ярче рдел мутно-багровый свет, тем шире разливался он по небу, напоминая северное сияние, чудом запылавшее на юге.

Это было зарево пожаров, испепелявших цветущие селения.

Зрелище величественное и страшное!

Однажды ночью Огнянов забрел в такое место, откуда между двух горных вершин открывался широкий вид на юг, и с ужасом увидел пожары и на самой Средна-горе. Она походила на вулкан, изрыгающий огонь из двадцати кратеров. Дым стлался голубым туманом по всему небосклону.

Огнянов рвал на себе волосы.

— Погибла Болгария, погибла! — в отчаянии говорил он, глядя на пожары, — Вот плоды всех наших святых усилий. Вот в чем потонули наши гордые надежды — в крови и пламени! Боже, боже! А там, — он махнул рукой в сторону Клисуры, — погибло и мое сердце. Оба мои идеала, оба кумира, которым я поклонялся, рухнули одновременно; один — в бездну панического страха, другой — в позор измены и в могилу. Теперь я — бездушный призрак, блуждающий в безуспешных поисках своей могилы!..

Действительно, он походил если не на призрак, то на скелет.

По всем овечьим загонам кочующих пастухов, по всем болгарским зимовьям был разослан приказ не давать приюта никаким странникам, если они покажутся подозрительными. Но сами болгары шли еще дальше: они прогоняли таких путников и оповещали о них карательные отряды. Нередко жестокость местных жителей доходила до того, что они собственноручно приканчивали пулей какого-нибудь раненого или полуживого от голода повстанца. Две недели назад те же самые люди встречали апостолов как самых дорогих гостей. Легендарная добрая мать юнаков, Стара-планина, теперь стала для них коварной мачехой… Всюду были засады… Ужас и подлость перекинулись из городов и сел в самые глухие ущелья, поселились в буковых лесах и чащах, где некогда скрывались гайдуки.

 

II. Ломоть хлеба от человека в белом кожухе

В этот день Огнянов встретил рассвет в буковой рощице, покрывавшей северный склон холма, к востоку от безлесной Амбарицы, у подножья которого вьется один из притоков Осыма.

Он совершенно обессилел от голода и усталости, желудок его переваривал какие-то горькие травы.

А в сотне шагов от него стояла хижина, в которой было много хлеба, брынзы, молока, творога… Огнянов чувствовал себя, как Тантал, который, стоя над прохладным ручьем, изнывал от жажды, но не мог выпить ни капли воды.

Волк не станет околевать с голоду, когда поблизости пасется стадо овец. Зубы псов кусают не так жестоко, как зубы голода.

И Огнянов решил взять пример с волка. Он вышел из рощи, и, перебравшись через речку, решительно направился к хижине.

В ней сидели две женщины — старуха и молодица, чинившие одежду, и две девочки, занятые вязаньем. Собаки, вероятно, были неподалеку, при стаде.

Женщины взвизгнули при виде незнакомого человека с запавшими глазами, с непокрытой головой, облаченного в какое-то странное одеяние.

—Чего тебе здесь надо? — послышался чей-то голос за стеной.

В дверях появился пастух, коренастый седой старик, с ружьем на изготовку.

Огнянов узнал кира [112]Кир (греч.) — господин.
Яне, часто приезжавшего в Бяла-Черкву продавать масло. Яне также знал Огнянова.

—Добрый день, кир Яне! Ради бога, дайте кусок хлеба, — поспешил сказать Бойчо, чтобы уверить пастуха в своих миролюбивых намерениях.

Кир Яне осмотрел Огнянова с ног до головы. Узнал ли он гостя или нет, неизвестно, но осмотр не произвел на него благоприятного впечатления. Старик, насупившись, вошел в лачугу, отломал полкаравая и, позвав сынишку, что-то сказал ему вполголоса.

—На вот, бери, — строго проговорил он, подавая Огнянову хлеб, — да уходи подальше, чтобы не нажить беды. Здесь тебя увидят.

Поблагодарив, Огнянов быстро спустился в лощину, чтобы укрыться в буковой роще, в которой он ночевал.

«Боже, — с горечью подумал он, — грек, этот полудикарь, сжалился надо мною, а болгары вчера прогнали меня с ругательствами, чуть не затравили собаками».

Огнянов быстро и с аппетитом уплетал хлеб, и глаза его горели от жадности. Голод придал его огненному взгляду тупой, звериный отблеск. В этот миг Огнянов не пощадил бы и отца родного, попытайся тот отнять у него ломоть хлеба.

Некогда граф Уголино съел собственных детей, чтобы не умереть с голоду.

Голод — более опасный советчик, чем само отчаяние.

В лощине Огнянов напился воды из речки и стал подниматься по круче, чтобы добраться до буковой рощи. Теперь, после того как он поел, силы к нему вернулись. Подходя к роще, он невольно оглянулся, так как вдали послышались чьи-то голоса. С холма, на котором стояла хижина пастуха, спускались черкесы, знаками приказывая беглецу остановиться. Перед черкесами бежало несколько гончих собак. (Известно, что в те печальные дни карательные отряды, состоявшие большей частью из черкесов, имели при себе гончих собак, приученных бросаться на людей и выслеживать их, как дичь). На вершине холма стоял кир Яне в своем белом кожухе, с любопытством наблюдая за этой охотой, устроенной по его же почину. Ведь, подавая Огнянову кусок хлеба, он в то же время послал своего сынишку дать знать о беглеце карательному отряду, сидевшему в засаде поблизости.

Гостеприимство и предательство! Зачерствелая душа этого кочевника совмещала и то и другое. Обе эти обязанности он выполнил вполне добросовестно: накормил голодного знакомца, чтобы исполнить нравственный долг, и предал бунтовщика, чтобы отвести от себя неприятности. И теперь он спокойно взирал на охоту.

Огнянов понял, что гибель его близка, и со свойственным ему самообладанием, обычно покидающим большинство людей во время опасности, немедленно взвесил свои шансы. Небольшой холм у лощины может на одну-две минуты скрыть его от преследователей, когда они спустятся во впадину. Этих минут ему достаточно, чтобы пробраться в буковую рощу. Но какой толк? Все равно его догонят. Невозможно спастись бегством от пуль и от гончих. В речном русле, между крутыми подмытыми берегами растет низкий кустарник. Однако прятаться в нем бесполезно — он может сбить с толку преследователей, но не собак. И тут и всюду — гибель! Но у Бойчо не было времени для колебаний: надо было принять какое-то решение. Он инстинктивно выбрал лощину и стрелой помчался туда. Бежать вниз по склону было легко, и минуту спустя Огнянов уже был в кустарнике, росшем на дне лощины. Речные берега были скалисты, а в нижней их части зияли продолговатые пещеры, которые, казалось, были кем-то выдолблены. Огнянов быстро юркнул в одну из них, видимо служившую логовом для диких зверей. Здесь он приготовился дорого продать свою жизнь.

С револьвером в руке Огнянов прислушивался несколько секунд, и они казались ему вечностью. Лай сначала приближался, потом становился все глуше и наконец умолк… Огнянов ждал. Что это? Вероятно, погоня сбилась со следа, но, если так, все равно это ненадолго. Огнянов догадался, что каратели сейчас ищут его в буковой роще; но там они его не найдут и, естественно, вспомнят о лощине. Да собаки и сами приведут их сюда, — инстинкт этих животных не дает обмануть себя дважды… Как долго длилось это ожидание, казавшееся Огнянову бесконечной агонией, он не мог бы сказать. Он впился глазами в лощину и засохший кустарник, шуршавший на берегу, ожидая, что вот-вот увидит в отверстии пещеры морду гончей — это животное играло роковую роль в его судьбе — или услышит ее лай. И вот лай раздался вблизи.

Глаза Огнянова стали огромными, страшными; волосы встопорщились на голове.

Судорожно сжимая револьвер, он приготовился.

 

III. На север!

Лай, услышанный Огняновым, раздался неподалеку, где-то вправо, но больше не повторился. Вместо него послышались чьи-то шаги. Да, сюда шли люди, и сейчас они, очевидно, спускались в лощину, — с обрыва сыпался песок, докатываясь до устья пещеры, в которой укрывался беглец. Вскоре ноги человека, обутого в царвули, промелькнули перед ним и исчезли; затем показались еще ноги и тоже прошли мимо; третий человек прошел так же бесшумно, как и первые два. Показался четвертый. Но этот не ушел.

Он остановился и нагнулся.

Огнянов увидел в профиль лохматую длинную голову, напоминавшую череп гориллы. Тот, кому принадлежала эта голова, принялся завязывать бечевки своих онучей, волочившиеся по земле.

Огнянов застыл с наведенным револьвером в руке.

Голова повернулась лицом к пещере, но лишь на миг. Человек выпрямился, и в тишине раздалось громкое шипение. Это был условный знак другим, призывающий их вернуться.

Человек снова наклонился и заглянул в пещеру. Огнянов решил выстрелить.

—Эй, кто ты? — рявкнул громовый голос.

—Иван! — воскликнул Огнянов.

И в самом деле это был Иван Боримечка.

—Учитель! — закричали его вернувшиеся спутники, тоже наклонившись.

Не дожидаясь приглашения, Боримечка первым протиснулся в пещеру и со слезами на глазах принялся пожимать руки Огнянову. Влезли и другие трое — это были жители Клисуры.

—Что это за собака тут лаяла? — первым долгом спросил Огнянов.

—Это не собака, это Боримечка лаял, — ответили клисурцы.

Огнянов усмехнулся, вспомнив привычку этого великана. И он стал осыпать товарищей вопросами.

—Плохи наши дела, будь оно неладно! — со вздохом рявкнул Боримечка.

—Мужайся, Иван; бог не оставит Болгарию.

—Но Клисура погибла, — мрачно отозвался один из клисурцев.

—Один пепел от нее остался… а все еще горит, — добавил другой.

—Ох! — простонал третий.

—Братья, что проку терзаться? Мы хотели лучшего… не удалось… Мужайтесь и терпите!.. Жертвы наши не пропадут даром… Вы что-нибудь ели?

—С тех пор как ушли, крошки хлеба не видели, — уныло ответили клисурцы.

Незачем было и говорить об этом, — Огнянов сам видел, как измождены их лица, как ввалились щеки. Он разломил на куски остаток хлеба и раздал их гостям.

Те жадно вонзились в хлеб зубами. Боримечка от своей доли отказался.

—Береги хлеб для себя, а то ты совсем отощал, как святой постник… А у меня обед есть.

И Боримечка вынул из сумки ободранного зайца, покрытого запекшейся кровью. Отрезав кусок мяса, Боримечка посолил его и принялся рвать острыми зубами.

—Ты что? Ведь мясо-то сырое!

—Сырое не сырое, — голод не тетка. А огонь разводить беглым бунтовщикам тоже не полагается, — объяснил Иван, разжевывая жесткое мясо. — Эти вот благочестивые христиане гнушаются скоромного, так они бурьян жевали — ни дать ни взять черепахи, — добавил Иван, слизывая с губ заячью кровь.

—Как же ты убил зайца? — полюбопытствовал Бойчо. — Стрелял?

—Я убил зайца потому, что не встретил кабана; а попадись мне кабан, я бы и его задушил своими руками.

И в самом деле, напав на след зайца, Боримечка, не решаясь стрелять, ухитрился поймать его в кустарнике.

—Чего ради ты забрался в эту медвежью берлогу? — спросил он, осматриваясь.

—За мной гнались черкесы, — ответил Огнянов, — я до сих пор не понимаю, как они меня не нашли: у них были гончие.

—Так вот почему ты спросил, кто это лаял!.. Понятно. А гончие, надо думать, завидели другую дичь, может, зайца какого, ну и взяли его след. В этих делах Иван кое-что смыслит.

—Так, значит, это и были те мерзавцы, которых мы видели вон там, на той стороне? — сказал один клисурец.

—Убей их господь! — проговорил другой. — Из-за этих карателей головы нигде не высунешь… Балканы кишат черкесами и турками… Дай тебе бог здоровья, Огнянов, за хлеб, а то я уж на ногах не стоял.

Только теперь Огнянов успокоился. Он видел, что спасся лишь каким-то чудом, как не раз уже спасался по милости судьбы.

—Куда же вы теперь?

—В Румынию. А ты?

—Вот уже три дня, как иду в Бяла-Черкву, и видите, как далеко я ушел…

—Хитрые сукины сыны эти бяло-черковцы! — проговорил один из клисурцев. — Сидят себе спокойно и в ус не дуют!

Он сказал это со злобой. И не столько гневаясь на Бяла-Черкву за то, что она не восстала, сколько в досаде на то, что она не пострадала, как другие. Такова уж человеческая природа!.. Легче переносить мученья, когда знаешь, что и другие, хотя бы твои друзья и близкие, терпят то же, что и ты. Это жестокое чувство, сильно развитое в нашей душе, — один из стимулов того героизма, который побуждает воина ринуться в бой, не содрогаясь перед лицом смерти, косящей направо и налево. Оставь этого героя одного, лицом к лицу с опасностью, и он, быть может, бросится бежать в паническом ужасе. Недаром говорит пословица: «На миру страдать, что на свадьбе гулять».

—Что вы знаете о Бяла-Черкве? — спросил Огнянов.

—Мы уже тебе говорили… Они хитрые бестии! Одни мы взялись освобождать болгарское царство!

—А все-таки непонятно как-то: ведь Бяла-Черква была совсем готова! — задумчиво промолвил Огнянов.

—Что об этом толковать?.. Уцелела — и ладно; тем лучше. Что проку, если бы она тоже сгорела? — сказал один клисурец.

—Эх, сколько сел погорело! И какие села! — отозвался другой. — Видал, как ночью полыхает небо?

—Видал, — мрачно ответил Огнянов.

—Все вдребезги разбито… Да разве это было восстание? Срам один! И мы, старые ослы, еще надеялись… А те, что обманули народ, пусть дадут ответ перед богом. Раз не все было готово, надо было сидеть тихо-смирно.

Молча слушал Огнянов эти упреки, эту клевету. Они огорчали его, но не сердили. Быть может, они были недостаточно обоснованы, но, во всяком случае, вполне понятны в устах этих обездоленных людей… Да он и сам в душе не раз осуждал народ, подобно тому как теперь народ осуждал своих вожаков. Таковы печальные, но неизбежные последствия неудачи.

—Эй, вы, чего раскисли? Чего нюни распустили, словно бог знает что случилось? — старался подбодрить товарищей Боримечка. — Видно, так было угодно богу и пресвятой богородице… По-вашему, если погибла Клисура, так, значит, и вся Болгария погибла?

—Иван, а как твоя жена? Куда ты ее отправил? — спросил Бойчо.

—Стайка? Будь оно неладно! Она уцелела. Я ее отвел в Алтыново, а оттуда… Да, я и забыл тебе сказать, какая штука вышла с учительницей!

Огнянов вздрогнул. Он и сам догадывался, что сталось с Радой, но боялся услышать страшную правду из чужих уст. Он видел, как той ночью обрушилось жилище Рады, как горели развалины дома, под которыми она погибла, если только не покончила с собой раньше… Поздно собрался он спасать ее. Мысль об этом тяжким бременем ложилась на его душу. Другое чувство, в котором он и сам не хотел отдать себе отчет, тоже смущало и мучительно тревожило его.

—На волосок от смерти была твоя красавица, — сказал Боримечка.

—Как, неужели она жива? — вскрикнул Огнянов.

—Жива, жива, учитель!.. А не будь Боримечки…

—Где она теперь? — нетерпеливо спросил потрясенный Бойчо, пытаясь поскорей прочесть ответ на большом, добродушном рябом лице Ивана.

—Не беспокойся, я ее передал в надежные руки, — поспешил успокоить его Боримечка.

Всем сердцем почувствовал Бойчо благодатное облегчение. Лицо его просияло, и он растроганно сказал великану:

—Спасибо тебе, Иван! Ты меня избавил от невыносимей муки.

#i_012.jpg

—Ну вот, — перебил его Иван, — хорошо, что моя Стайка вовремя дала мне знать… потому что Аничка, хозяйка-то Радина, как бросилась бежать, встретила мою Стайку и говорит: «Вот что, Стайка, передай Ивану (мне, значит), что Рада не хочет бежать, сколько я ее ни умоляла, так уж вы не оставьте учительницу, насильно уведите ее с собой…» Как услышал я это, будь оно неладно, так и подумал: «Неужели же я ее оставлю?..» Помчался туда во всю прыть, а она двери на запор… Стучу, кричу — не отворяет. Я дверь сломал и врываюсь в комнату… Гляжу, она стоит у стола со свечкой в руке, а на столе мешок какой-то…

—Мешок с порохом? — воскликнул Огнянов, ужаснувшись мысли о том, какую смерть готовила себе Рада.

—А как же, конечно, с порохом, — на куски бы ее разорвало, до облаков подбросило!.. Вот ведь глупая девчонка какая! А я сразу не догадался, что там порох, — продолжал Боримечка. — Вхожу и прямо к ней. От бога ли то было, только ветер подул в открытую дверь, и свечка потухла. «Что ты тут делаешь, учительница? Все бежать пустились, а ты чего тут канителишься?» Да как схватил ее в охапку и айда на Балканы, а наша Стайка следом бежит. Стайка ее успокаивает, Раду-то, а она только плачет да охает. Эх, учитель, сколько слез она по тебе пролила! Я, конечно, думал, что ты убит, а ей вру (без хитрости ведь не обойдешься), говорю: «Учитель жив и здоров, учительница, не беспокойся, учительница…» Но мы маленько замешкались. На Вырлиштнице уже турки — туда не пойдешь… Эх, трудненько пришлось!.. Что прикажешь делать?.. Тогда мы — в лес и посреди ночи привалили в наше село. Я отвел учительницу и Стайку к нашему Вылко, шурину моему, а сам опять подался на Стара-планину! Так, значит, ты жив-здоров, а? Будь оно неладно!

Огнянов молча стиснул руку Боримечки.

—Оставил я их в Алтынове, — продолжал Иван, — но теперь они, должно быть, уже в Бяла-Черкве. Вылко хотел их доставить туда, переодетых турчанками. В Алтынове опасно, там много турок. А в Бяла-Черкве, говорят, все тихо-мирно. Ты, учитель, как придешь туда, отыщи и мою Стайку, молодуху-то мою, и передай ей от меня поклон. Скажи, что видел меня тут живым и здоровым. Скажи, что я тут все жареных зайцев ем, да свежую брынзу, так что пусть не беспокоится.

—Я, Иван, теперь вряд ли пойду в Бяла-Черкву.

Боримечка удивленно взглянул на него.

—Да ты же собирался туда?

—Раздумал…

—А куда ж ты?

—Еще не знаю, посмотрю…

—Пойдем с нами в Румынию.

—Нет, идите без меня. И вам разделиться надо. Не следует так идти — по нескольку человек вместе.

Вечерняя мгла окутала лощину и проникла в пещеру. Жалобно журчала речка. Уже темнело. Скитальцы едва различали друг друга. Иван Боримечка и клисурцы поднялись, чтобы продолжать свой путь.

—Давай, учитель, облобызаемся троекратно! Господь знает, кто из нас останется в живых, — сказал Боримечка.

Они попрощались, и путники ушли. Огнянов остался один.

Он припал лицом к земле и разрыдался, как женщина.

Все, что накипело у него в душе, изливалось теперь потоками горючих слез. Впервые в жизни этот железный человек плакал навзрыд. Мужество его было надломлено. Страдания, горькие разочарования, угрызения совести, скорбь о напрасных жертвах и вместе с этим безнадежно погибшая любовь, озлобление, безутешная тоска, сознание своего одиночества и бесцельности жизни, рой воспоминаний — и светлых и мрачных, но в одинаковой мере мучительных — все было в этих слезах. Только что он подбадривал несчастных, эти жертвы пожара, раздутого им, Огняновым и его друзьями, но сам он был раздавлен и разбит. В их присутствии он, не жалуясь, переносил постигшую его жестокую кару. При клисурцах он старался сохранить самообладание, хотя сердце его истекало кровью и корчилось, как недобитая змея. И еще одно… Рада, которую он не мог забыть… Которая плакала там… Он сам на себя негодовал оттого, что сердце его, скорбя о родине, сжималось и болело и от другого горя. Но он не может приказать сердцу не болеть, когда все уже кончено и нет ни прощения, ни примирения, когда нет для него больше Бяла-Черквы, колыбели его любви; теперь она для него черна, как могила. Тогда, в Клисуре, он сказал Раде, что навсегда порывает с ней, изменницей. Он уничтожил ее своим взглядом, растоптал своим презрением. Во время клисурского пожара он рисковал жизнью, чтобы спасти ее; но не любовь побудила его к этому, конечно, не любовь, а что-то другое. Быть может, рыцарские чувства. И делал он это бессознательно, не отдавая себе отчета в своих действиях. Неужели же теперь он пойдет в Бяла-Черкву лишь для того, чтобы посмотреть, хотя бы и издали, на оплеванный им кумир? Нет, гордость его не допускала этого. Он уйдет в Румынию, как-нибудь доберется — ведь туда уходит столько людей. В Бяла-Черкве ему пришлось бы прятаться, как зверю; там его могут выдать враги, да и делать ему там нечего. В Румынию, в Румынию — в гостеприимную страну свободы! Там он снова сможет работать на благо Болгарии, покуда не исцелятся ее раны… Там можно дышать свободно… На север, на север!

И Огнянов тронулся в путь на север.

Небо было затянуто тучами. Мрак окутал горную глушь.

Всю ночь шел Огнянов по горам и долам, чтобы как можно дальше отклониться от прежнего своего пути. Новое решение окрылило его, влило в него свежие силы, да и хлебом он подкрепился.

Рано утром он поднялся на гребень одного горного хребта. Отсюда открывался вид на юг — на чудесную зеленеющую долину. И Огнянов узнал Стремскую долину. У его ног, под горой, раскинулась Бяла-Черква!.. Он не ушел от своей судьбы…

 

IV. Знамя

Огнянов словно очнулся от тяжкого сна и понял, что сбился с пути. Он думал, что идет на север, а на самом деле шел в обратном направлении! Но возвращаться было уже поздно…

Неожиданно очутившись над Бяла-Черквой, стоя среди бела дня на этой голой балканской вершине, где не было ни буковой рощи, ни другого укромного места, куда можно было бы спрятаться, он понял, что возвращаться назад безумие, — это значило бы добровольно идти на верную гибель. Единственное, что ему оставалось, это спуститься в глубокую долину Монастырской реки, где можно было надежно укрыться, а оттуда уже пробираться в Бяла-Черкву. Волей-неволей он вынужден был покориться судьбе и решил идти туда, откуда в течение всей ночи старался уйти подальше.

Огнянов, как и Кандов, любил первый раз в жизни. Он был новичком в борьбе за любовь, которая не походит ни на какую другую борьбу.

Раненый человек всегда ненавидит врага, который нанес ему удар.

Измученное сердце нередко все сильнее любит своего мучителя.

Больше того, оно оправдывает его. Альфред де Мюссе сказал бы — прощает.

Уязвленное самолюбие — а когда речь идет о любви, вернее будет назвать это чувство ревностью — убивает того, кто нанес ему удар или в нем же ищет лекарства для своей раны. Первое средство исцеляет рану, или, точнее, заглушает боль еще более острой болью; второе покрывает рану бальзамом и в то же время терзает ее раскаленным железом. Но к этому второму средству прибегают чаще.

Любовь, это самое эгоистическое из чувств, склонна к компромиссам.

К счастью для Огнянова, сердце его было ранено его собственным воображением, а вовсе не изменой Рады. Первое же разумное объяснение положило бы конец его страданиям. На помощь должен был прийти случай.

И этот случай представился.

Но Огнянов увидел в нем лишь насмешку судьбы.

Поэтому, спустившись во впадину, из которой вытекала Монастырская река, и завидев на каменистом обрыве реденькую хвойную рощу, он тут же изменил свое решение.

«Нет, — сказал он себе, — весь день я буру укрываться в этой роще, а вечером махну назад… Переоденусь в какой-нибудь горной деревне и — в Румынию!.. А к Раде никогда, ни за что на свете!..»

И он улегся на землю между стволами сосен, переплетенных тощим кустарником и высокой травой, делавших его невидимым. Много часов пролежал он там, терпеливо ожидая наступления ночи.

Под вечер Огнянов заметил на соседнем холме что-то темное, колеблющееся, реющее в воздухе. Казалось, какая-то исполинская птица, не снимаясь с места, машет крыльями. Удивленный, он широко раскрыл глаза.

— Знамя! — воскликнул он вдруг, вне себя от изумления. При свете заходящего солнца Огнянов ясно увидел красное знамя, прикрепленное к скале на вершине холма. Полотнище развевалось на ветру; надо полагать, оно было хорошо видно и из Бяла-Черквы.

У знамени никого не было. Кто водрузил его? И для чего? Или это сигнал к восстанию? Огнянов так именно и подумал. Другой разумной причины для появления знамени он не мог себе представить.

Тут Огнянов не выдержал. Забыв об осторожности, он выскочил из рощи и быстро вскарабкался на ту вершину, с которой спустился утром. Он хотел еще раз посмотреть на Бяла-Черкву. И вот ему почудились отдаленные глухие звуки выстрелов… Откуда они доносятся? Он впился глазами в город… Воздух был необычайно чист и прозрачен, и вскоре Огнянов заметил вдали белые дымки, подобные дыму выстрелов; поднимались они над верхней частью Бяла-Черквы!

— Мятеж! Мятеж в Бяла-Черкве! — радостно воскликнул Огнянов. — Верные мои друзья: Соколов, Попов, Редактор, дядя Мичо — все они, значит, не сидели сложа руки… Очевидно, восстание вспыхнуло сегодня и в других местах… И это знамя — условный знак!.. Угасавший пожар вновь разгорелся… Восстание, бог мой! Надежда не потеряна!..

И он, как на крыльях, ринулся по скользкой траве вниз, к подножию головокружительно крутого обрыва.

 

V. Кладбище

Ночной мрак уже спустился на землю, когда Огнянов вышел из темной скалистой долины Монастырской реки.

Он проходил мимо монастыря, но к игумену Натанаилу не зашел: и без того он потерял много драгоценного времени. Мысль о том, что в Бяла-Черкве началось восстание, вдохнула в него новые силы, вернув ему всю его прежнюю физическую и нравственную мощь.

Сначала Огнянов пошел торной дорогой, ведущей в город, и вскоре стал различать в ночной тьме ветхие домишки, печные трубы, плодовые деревья. Тогда он свернул с дороги и поднялся на холм, который с севера господствовал над городом. Здесь стояло здание городского училища.

С высоты этого холма Огнянов окинул взглядом Бяла-Черкву. Город спал. Нигде ни огонька… Не слышалось никакого шума, кроме обычного собачьего лая, и вообще не было ни малейших признаков того, что в городе вспыхнуло восстание. Огнянова это удивило. Он стал обдумывать, что делать дальше. Проникнуть в город и постучаться к кому-нибудь из друзей было бы неблагоразумно. И он решил пойти в мужское училище, благо оно было недалеко. Там он мог узнать у старушки сторожихи, что творится в Бяла-Черкве. Огнянов направился к училищу и перескочил через ограду двора с западной его стороны. Осмотревшись, он убедился, что попал на кладбище, занимавшее большую часть двора. Среди могил возвышалась старинная церковь. Безлюдная и темная, она сама походила на исполинскую гробницу. В глубине двора виднелись темные очертания училища и других строений. Все было погружено во мрак и глубокий сон.

Эта мертвая тишина вместо шума и сутолоки, неизбежных в городе, охваченном мятежом, поразила Огнянова; она наводила на самые мрачные размышления. Каким-то холодом веяли от жуткого безмолвия и мрака этого кладбища. Надгробия одно за другим выступали из тьмы, и их причудливые очертания, неясные в ночной мгле, напоминали не то живых людей, не то мертвецов, по пояс высунувшихся из своих могил. Сердце у Огнянова неприятно сжалось; он не мог побороть желания как можно скорее уйти из этого холодного царства тайны и тьмы… В такие часы душу человека охватывает невольный трепет. Природа наша не может без содроганья соприкасаться с потусторонним миром… Могильная плита над мертвецом разделяет два мира, которые не знают друг друга, которые враждуют между собой. Таинственность и мрак страшны. Ночь — это враг, могила — это тайна. Нет храбреца, который может бестрепетно войти на кладбище ночью, нет безбожника, который способен смеяться в такой час, — он сам испугался бы своего смеха. Вряд ли у Гамлета хватило бы духа острить с черепом в руках, будь он на кладбище ночью и один!

Но вот в ночной темноте, к которой Огнянов уже привык, блеснула неподвижная светлая точка, похожая на глаз. Свет пробивался наружу из церкви сквозь низкое окно. Очевидно, там горела лампада или восковая свеча. Этот тусклый огонек — единственный признак жизни среди всепоглощающей тьмы и мертвой тишины города — казался каким-то приятным контрастом всему окружающему. Он мерцал так приветливо, так дружелюбно, почти весело. Толкаемый неодолимым любопытством, Огнянов стал осторожно пробираться между могилами и, подойдя к освещенному окну, заглянул внутрь.

У одной из колонн, подпирающих своды, в большом бронзовом подсвечнике горела свеча. Тусклый свет ее падал на пол, выделяя из тьмы небольшое округлое пространство. Остальная часть церкви тонула во мгле. Здесь, в этом слабо освещенном кругу, Огнянов увидел что-то бесформенное, распростертое на полу. Несомненно, там что-то лежало. Но что именно? Огнянов прильнул лбом к холодному стеклу и стал всматриваться еще пристальнее. И он понял, что это такое. На рогоже лежали три человека. Три покойника. И тела и рогожа были покрыты темными, слегка поблескивающими пятнами — это была кровь. Пламя свечи бросало на них трепетный, робкий свет. Лица покойников, искаженные, с открытыми ртами, носили следы мученической кончины. Глаза одного, широко раскрытые, смотрели угрюмо и строго куда-то в темные своды церкви. Другой чуть повернулся на бок. Один его глаз, освещенный отблеском пламени, был устремлен прямо в окно, у которого стоял Огнянов. Мурашки пробежали по спине апостола, но он был не в силах оторваться от окна; взгляд мертвеца приковал его к месту. Чудилось, будто это смотрит живой человек, который узнаёт Огнянова и хочет, чтобы его узнали.

Огнянов охнул. Он узнал Кандова. На шее покойного зияла черная дыра — Кандов был заколот.

Отвернувшись от этого страшного зрелища, Огнянов быстро пошел обратно. Во мраке он то и дело спотыкался о надгробия, и всякий раз ему чудилось, будто они издают сердитый крик.

Снова добравшись до ограды, Огнянов попытался объяснить себе, что все это значит. Зачем и каким образом очутился в Бяла-Черкве раненый Кандов? Как он был здесь убит, и он, и его товарищи? Быть может, тут началось восстание и он пал в бою; или он просто искал убежища, но его обнаружили и убили? И что это было за знамя на горе? Почему стреляли в городе? А эта тишина, что она означает?

Огнянов не мог найти ответа на все эти вопросы. Так или иначе, было ясно, что случилось какое-то большое несчастье. Он стал обдумывать, что ему теперь делать. Войти среди ночи в этот замерший город, не зная, что там происходит, и постучаться к кому-нибудь казалось Огнянову опасным и безрассудным. Зловещее безмолвие, сковавшее Бяла-Черкву, леденило ему кровь — оно было грознее самого грозного шума. Это безмолвие походило на капкан. Наконец Огнянов решил дождаться рассвета в Монастырской долине, а утром обдумать, как ему действовать дальше.

И он снова перескочил через ограду.

 

VI. Посланница

Огнянов переночевал в одной из водяных мельниц, стоявших на Монастырской реке.

Как только рассвело, он поднялся на крутой обрыв, нависший над криницей и весь ощетинившийся огромными камнями, похожими на истуканов самых разнообразных очертаний. За этими камнями он и укрылся.

Отсюда он, сам никому не видимый, мог видеть все, что творилось внизу.

Долина была еще безлюдна. Шум реки эхом отдавался в гранитных обрывах; теперь с ним смешался грохот водяных колес на мельницах и в шнуровых мастерских, и в горном ущелье стоял гул. Небо весело голубело, залитое лучами утреннего солнца, которое уже озарило вершины гор. Ранние ласточки стрелой носились в воздухе, гонялись друг за дружкой, делая причудливые бесследные зигзаги и купаясь в невидимых волнах. Дохнул и утренний ветерок, расшевелив дички, росшие на скалах. Золотая волна солнечных лучей скользнула по зеленой северной круче, залила светом черную толпу елей, спустилась по гладкой мураве и позолотила края обрыва, на котором стоял Огнянов.

Но по дороге, пролегавшей через долину, еще не прошло ни одного путника. У Огнянова вся душа изныла от этого томительного ожидания, от этой длительной неизвестности… Он не отрывал глаз от долины, надеясь увидеть хоть одного человека, у которого он мог бы узнать, как обстоят дела в Бяла-Черкве, и, если будет удобно, попросить какую-нибудь одежду, чтобы незаметно проникнуть в город. Однако в долине никто не появлялся, и нетерпение Огнянова возрастало. Только шум реки отзывался на беспокойное биение его сердца.

Но вот глаза Огнянова засияли. Дверь одной из шнуровых мастерских, стоявших на берегу, открылась, и во двор вышла девочка-подросток; подойдя к воротам, она принялась умываться.

«Марийка!» — радостно сказал себе Огнянов.

Его острый глаз сразу же узнал в этой девочке осиротевшую дочку покойного деда Стояна. Он вспомнил, что девочка после смерти отца жила в мастерской у своего дяди. Само провидение шло на помощь Огнянову.

Он в мгновение ока спустился к реке и, укрывшись за большим камнем, окликнул девочку по имени.

Марийка уже вытирала лицо передником. Она обернулась на голос и, сразу же узнав Бойчо, который наполовину высунулся из-за камня, стремглав бросилась к нему.

—Братец Бойчо, ты ли это?

—Иди сюда, Марийка! — позвал ее Огнянов.

Девочка смотрела на Огнянова широко раскрытыми, радостно изумленными глазами. Лицо у него было совершенно изможденное, одежда запачкана грязью и кровью, голова не покрыта, и весь его вид обличал в нем человека, который вот уже десять суток борется с трудностями и лишениями, с голодом и бессонницей, с людьми, со стихиями, с опасностями, грозящими на каждом шагу. Всякого другого в этот час и в такой глухой местности девочка испугалась бы до смерти, всякого, но не Огнянова; слишком велико было обаяние этого человека.

—Что слышно в городе, Марийки? — спросил он прежде всего.

—Турки пришли, братец Бойчо.

Огнянов обхватил руками голову и задумался.

—Почему там стреляли вчера?

—Вчера, братец Бойчо?.. Не знаю, братец Бойчо.

—Ты не слышала стрельбы?

—Я вчера не ходила в Бяла-Черкву.

Марийка не могла ответить на его вопрос, но Бойчо уже догадывался о том, что произошло: была попытка начать восстание, но турки, которые держат Бяла-Черкву в своих руках, тотчас подавили его.

Значит, он опоздал. Приди он одним-двумя часами раньше, он, может быть, направил бы все по другому руслу. Это опоздание было одной из тех роковых случайностей, которые иногда влияют на судьбы целого народа.

Подумав минуты две, Огнянов спросил:

—Марийка, в мастерской есть еще кто-нибудь, кроме тебя?

—Дядя Минчо. Он еще спит.

—А ты знаешь, Марийка, где живет доктор Соколов?

—Знаю, у бабки Якимицы.

—Правильно. А знаешь, где живет Бырзобегунек, — помнишь, немец, бородатый такой?

—Тот, что черных человечков малюет?

—Он, он самый, Марийка! — подтвердил Огнянов, улыбнувшись этой простодушной насмешке над бедным фотографом. — Можешь ты, голубка, отнести ему кое-что? — спросил он.

—Конечно, братец Бойчо, — с радостью согласилась девочка.

Порывшись в карманах, Огнянов вынул карандаш и помятый клочок бумаги. То было письмо Рады. При виде его Огнянов побледнел, и пот выступил у него на лбу. Дрожащей рукой оторвал он от письма чистую половину листка, положил ее на камень и, написав несколько слов, сложил записку.

—Марийка, эту записку ты отнеси доктору Соколову, а если не застанешь его, то — немцу. Хорошенько спрячь ее за пазухой.

—Ладно.

—Если тебя спросят, где я скрываюсь, скажи, но только им одним скажи, поняла? Скажи, что я вон в той заброшенной водяной мельнице, что стоит за Хамбаревой мельницей.

Марийка посмотрела на северный склон долины, под которым одиноко стояла полуразрушенная водяная мельница.

Огнянов не подписался и не указал в записке, где он находится, из боязни, что по несчастной случайности письмо может попасть не по назначению, а в чужие, враждебные руки. В безусловной преданности Марийки он был уверен, но не решился передать через нее весть о себе только на словах, опасаясь, как бы она не натворила бед по простоте душевной.

Стараясь получше объяснить Марийке, как важно возложенное на нее поручение, Огнянов тихо добавил:

—Понимаешь, Марийка, если ты потеряешь записку или по ошибке скажешь кому-нибудь другому, что видела меня и знаешь, где я скрываюсь, турки придут и зарежут меня… Будь осторожна, голубка!

Марийка выслушала его, и лицо ее внезапно приобрело серьезное, испуганное выражение, а рука невольно потянулась к тому месту, где под одеждой была спрятана записка Огнянова.

—Я пойду скажу дяде, что иду за хлебом, — промолвила она.

—Ладно, Марийка! Только хорошенько запомни то, что я тебе говорил.

Марийка вернулась в мастерскую.

Бойчо притаился за камнем, чтобы увидеть, как Марийка отправится в путь.

Он ждал целый час в мучительном беспокойстве.

Наконец, Марийка вышла и, босая, побежала вприпрыжку по острым камням, устилавшим тропинку, направляясь в Бяла-Черкву.

 

VII. Неудача Марийки

Выйдя на полянку перед монастырем, Марийка остановилась, перевела дух и беспокойно оглянулась крутом, но, убедившись, что никто ее не видал, снова побежала по дороге. До самого города ей не попалось навстречу ни одной живой души; безлюдны были поля, опустела и улица, что начиналась у окраины города. Но вот Марийка снова остановилась. Она увидела, что в дальнем конце улицы показались три турка. Испуганная, она, не долго думая, повернула назад и пустилась бежать между огородами и розовыми насаждениями, чтобы войти в город с западной стороны, по другой улице. Оттуда было гораздо дальше до дома Соколова, и девочке пришлось сделать большой крюк. Наконец Марийка попала на западную окраину города. Справа простиралось обширное поле, слева, между двумя рядами низеньких лавчонок, тянулась узкая уличка. Она была совершенно безлюдна — ни болгары, ни турки на ней не появлялись. Все лавчонки были закрыты, двери заперты на замок, ставни на окнах спущены. Но это безлюдье успокоило простодушную девочку, и она быстро побежала по улице. Однако не успела Марийка пробежать и десятка шагов, как что-то заставило ее обернуться, и она остановилась, как громом пораженная. Невдалеке от нее, в поле, высоко поднималось большое облако пыли, а из этого облака доносился глухой топот конских копыт и разноголосый людской гомон. Вскоре стало понятно, откуда этот шум и пыль: это шла орда Тосун-бея. Разгульная, победоносная, возвращалась она с клисурского пепелища после трех дней грабежа и разбоя. Пешие двигались вперемежку с конными, отягощенные оружием и добычей… Вскоре орда мутной волной докатилась до улицы, наполнила ее и потекла по ней с диким шумом и грохотом. То была лишь часть орды Тосун-бея — несколько сотен башибузуков из деревень, расположенных к востоку от Бяла-Черквы.

Теперь орда-победительница шла со знаменами, с трофеями, с добычей — каждый тащил сколько мог на себе, прочее везли на телегах, бесконечной вереницей тянувшихся сзади. Стараясь облегчить свою ношу, башибузуки напялили на себя все наиболее ценное из одежды, награбленной в несчастной Клисуре. И теперь вид у этого кровожадного сброда был и страшный и смешной. Орда походила на карнавальное шествие в азиатском вкусе. Несмотря на томительную жару, многие вырядились в богатые женские жупаны, украшенные рысьим мехом. Иные башибузуки, — быть может, желая поглумиться над христианами — надели на себя церковные облачения из золотой парчи, похищенные из клисурскнх церквей. Сам предводитель, Тосун-бей, красовался в сшитом по европейской моде роскошном домашнем халате из серого кашемира, отороченном алым сукном, с длинными малиновыми кистями на поясе. Как выяснилось впоследствии, Тосун-бей, не имея понятия о назначении этого костюма, принял его за какое-то богатое одеяние для торжественных случаев и в этом парадном виде решил показаться в Бяла-Черкве.

Один лишь живой трофей украшал это триумфальное шествие — пленник со связанными за спиной руками. То был Рачко Прыдле.

Зрелище грозное!

Но Марийка не успела разглядеть его как следует. Как только показалась орда, девочка незаметно шмыгнула на другую улицу, оттуда на третью. Все они были одинаково безлюдны и безмолвны. Наконец она добралась до ворот того дома, где жил Соколов. Марийка толкнула ворота, но они не открывались, и она стала стучать.

—Кто там? — послышался старушечий голос за воротами.

—Бабушка Якимица, отвори! — еле переводя дух, промолвила Марийка.

—Чего тебе здесь надо?

—Доктора Соколова… Да отвори же! — плачущим голосом крикнула девочка.

Старуха что-то сердито забрюзжала, однако открыла ворота.

—На что он тебе? Нет его! — проворчала она недовольным голосом.

—А где он, бабушка?

—Почем я знаю? Со вчерашнего дня его разыскивают, а о нем — ни слуху ни духу… Ну, ступай!

И старуха захлопнула ворота. Растерянная Марийка осталась на улице. Она помчалась дальше. Фотография помещалась неподалеку. Марийка добежала до нее и постучалась.

—Кого тебе, девочка? — спросила вышедшая ей навстречу оборванная, бледная, сгорбленная женщина.

—Немца…

—Чего тебе от него надо?

—Пусти меня к немцу! — проговорила Марийка, отпихивая женщину, чтобы протиснуться во двор.

—Ты что, рехнулась? Немца-то ведь зарезали… — злобно крикнула оборванная женщина и вытолкнула Марийку на улицу.

Девочка оцепенела от ужаса… Теперь она вообразила, что, значит, и братца Бойчо зарежут, — за ним-то и пришли сюда турки. И они перехватят его письмо… Наверно, кто-то им сказал, что она несет письмо братца Бойчо… Что же теперь делать? Оглянувшись, она лишь теперь заметила, что улица совершенно пуста — ни живой души кругом… Марийка оторопела и разрыдалась, подавленная безнадежностью, но вдруг почувствовала толчок в спину и обернулась.

Перед нею стоял Колчо.

Он один брел по улице, постукивая палкой по мостовой. Лицо его было задумчиво и озабоченно.

—Что ты плачешь, девочка? — спросил слепой и устремил свои белые зрачки на Марийку, точно желая узнать, кто она такая.

Если бы Марийка лучше знала Колчо, она решилась бы нарушить строгий наказ Огнянова, рассказала бы ему все, и тогда Колчо заменил бы Соколова. Но она испугалась этого чужого человека и, перебежав на другую сторону улицы, шмыгнула в переулок.

—Девочка! Маринка! — закричал Колчо.

Его удивительное чутье мгновенно помогло ему узнать по одному лишь плачу дочку деда Стояна. Надо сказать, что он непосредственно после Марийки постучался в ворота Соколова, чтобы спросить о нем старуху, и от нее узнал, что доктора только что разыскивала какая-то девочка. Теперь он догадался, что эта девочка — Марийка и что если она искала доктора, то, надо полагать, по очень важному делу; а ее испуганный плач можно объяснить только ее неудачей… Кто мог послать ее к Соколову в такое время? Лишь тот, кто не знает, что здесь делается, кто прибыл сюда издалека… Неужели это Огнянов? Еще накануне распространился слух, что он не погиб, что он бежал в горы и, вероятно, скитается там до сих пор. Быть может, Бойчо спустился с гор, вышел к Монастырской реке, у которой живет Марийка в мастерской своего дяди, и послал девочку известить Соколова? Да, да, эта Марийка — орудие провидения! Тут любящая душа Колчо пришла в страшное, смятение. Он тронулся с места и закричал:

—Девочка! Марийка! Марийка! Девочка, эй! Но никто не ответил.

Колчо застонал, охваченный безнадежным отчаянием. Вскоре он дошел до площади.

Здесь уже кончились и тишина и безлюдье. Шум, говор, топот копыт по мостовой… Словом, людское сборище. Всюду звучала турецкая речь. Что тут творится?

Удивленный Колчо остановился возле кофейни и стал прислушиваться.

Чей-то голос кричал в кофейне по-болгарски:

—Так вот до чего нас довели! Предать огню наш город!.. Ведь мы были на волосок от того, чтоб нас всех перебили, как собак, а от города камня на камне не оставили! Где они, эти негодяи? Я хочу спросить их: кто их уполномочил бунтовать? Приведите их сюда — я им покажу!.. Бунтовать вздумали! Против кого? Против султана, нашего отца и благодетеля, который бережет нас как зеницу ока и не дает волосу упасть с нашей головы!.. Сколько сотен лет мы жили под сенью султанского трона и благоденствовали, — и мы, и отцы, и деды наши, — да и для внуков наших нет ничего лучшего! Надо же иметь голову на плечах, черт нас побери!.. Кому здесь не по душе, пускай убирается в Московию!.. Нам и тут хорошо…

Колчо узнал голос чорбаджи Юрдана.

— Да здравствует его величество султан! — воскликнул кто-то.

На этот раз Колчо узнал голос господина Фратю.

Оба эти человека стали теперь выразителями того общественного мнения, которое создается паническим страхом, превращающим людей в скотов. Слова первого были искренни — ведь то же самое он говорил и думал до восстания, — и потому он возбуждал только ненависть; второй же внушал отвращение: он изменил своим.

Здравица Фратю не встретила отклика. Лучшим ответом на нее было последовавшее за ней молчание. Наступили такие времена, когда Юрданы оказались правы, а люди, подобные Фратю, считались честными. Допускалась любая низость по отношению к поверженному, ибо все насилия победителей были узаконены. Vае victis! [113]Горе побежденным! (лат.)
.

Апрельская катастрофа была не столь страшна батакской резней, сколь позором нравственного падения.

Колчо глубоко вздохнул. Потом повернул назад и отправился к Гинке.

 

VIII. Лужайка

Было около полудня. На чудесной лужайке, расположенной прямо за городом, под сенью зеленых ветвей сидела одна семья.

С юга к лужайке примыкал сад, и на нее выходили открытые ворота его каменной ограды; с противоположной стороны открывался вид на Стара-планину, с ее голыми вершинами, крутыми обрывами, скалами и живописными цветущими склонами.

И лужайка и сад принадлежали чорбаджи Юрдану, и здесь сидела его семья.

Редко кто показывался теперь в этих местах. Правда, после капитуляции в Бяла-Черкве наступило некоторое успокоение, и улицы оживились вновь. Но никто еще не осмеливался выйти за черту города — ни по делам, ни за тем, чтобы погулять и полюбоваться солнечной красотой природы.

На это дерзал только Юрдан со своими домочадцами. Надо сказать, что после смерти Лалки жена Юрдана опасно заболела с горя и несколько дней не вставала с постели. По настоятельному требованию врача сегодня ее наконец вывели из дома и задворками провели в загородный сад Юрдана, чтобы она здесь немного походила и подышала чистым воздухом. Благотворное действие этой прогулки сказалось быстро. Вся семья вышла на лужайку, где паслись два крупных красивых буйвола, также принадлежавшие Юрдану.

В стороне сидел полицейский, охранявший покой этой чорбаджийской семьи.

На лужайке были и две посторонние женщины: одна — здоровая, полная, толстощекая крестьянка, другая — Рада.

Крестьянка была не кто иная, как жена Боримечки, Стайка. Вчера ее взяла в услужение Гинка.

Она же приютила у себя и Раду. Против этого не возражали ни Юрданица, ни другие члены Юрдановой семьи. Присутствие Рады, любимой подруги покойной Лалки, доставляло им грустное утешение, и на смену презрению и ненависти пришло другое, более доброе чувство к злосчастной бездомной девушке.

Как мы уже знаем, Стайка и Рада, познакомившись еще в Клисуре, одинаково пострадали от ее разгрома… Ивану удалось вовремя спасти Раду только благодаря жене. По дороге Стайка всячески старалась утешить Раду, и когда они вместе добрались до Бяла-Черквы третьего дня, то решили не расставаться. Женщина простая, наивная, Стайка, однако, понимала тяжелое душевное состояние Рады и принимала в ней живое участие.

На лужайке зашла речь о Бойчо, и госпожа Хаджи Ровоама сказала, что он убит в бою. Стайка с состраданием посмотрела на изменившееся, побледневшее лицо Рады и лютой ненавистью возненавидела монахиню, с таким легким сердцем говорившую о смерти Бойчо.

—Что, она своими глазами, что ли, видела, как учитель погиб? — сердито шепнула Стайка Раде. — Так чего же она так обрадовалась, эта сова?

—Молчи, молчи! — тихо отозвалась Рада.

Стайка стала прислушиваться к разговору; вскоре она снова шепнула Раде:

—Рада, глянь-ка, а у этой чернухи-то усы растут! Чего она их не бреет?

Рада невольно усмехнулась.

—Молчи, сестра.

Впервые увидев госпожу Хаджи Ровоаму, Стайка еще не знала, что она приходится теткой ее хозяйке Гинке, и в отместку монахине потихоньку взяла несколько бусин из ее рассыпавшихся янтарных четок; теперь Стайка лукаво поглядывала, как монахиня шарит вокруг себя, разыскивая эти бусины. Наконец Стайка не выдержала и, расхохотавшись, потянула Раду за рукав.

—Чего ты смеешься, Стайка? — спросила ее Гинка.

—Глянь, как она мучается из-за пары кукурузных зерен, эта Хаджи Ворона!

—Хаджи Ровоама, милая, — шепотом поправила ее Рада. К счастью, никто не расслышал непочтительных слов Стайки — в эту минуту все смотрели на Стефчова, который шел к ним со стороны города. Бывший зять чорбаджи Юрдана еще не уехал в Гюмюрджшт. Он не мог занять свой пост, пока не улеглись волнения.

Когда он пришел, все обернулись в его сторону. Он стал с жаром рассказывать о подвиге, совершенном депутацией, в составе которой был и он. Эта депутация, возглавляемая Юрданом Диамандиевым, сегодня была отправлена навстречу Тосун-бею, который грозил разгромить город как очаг бунта, и ей был дан наказ выпросить помилование. С большим трудом удалось депутации спасти Бяла-Черкву от участи Клисуры, но пришлось согласиться на три условия, очень тяжелых: во-первых, город должен был немедленно выплатить Тосун-бею тысячу лир, чтобы утихомирить его орду, которой он обещал выдать Бяла-Черкву на разграбление, и чтобы отправить турок по домам; во-вторых, сдать все оставшееся у населения оружие, вплоть до перочинного ножика; в-третьих, передать в руки властей всех подозрительных. Безоговорочная капитуляция в свое время не спасла Батак от Мехмеда Тымрышлии, но Бяла-Черкву она спасла. Тосун-бей вступил в город только с частью своей орды и лишь для того, чтобы принять оружие. Таким образом, чорбаджи Юрдан и отчасти Стефчов оказались теперь спасителями города. Рассказывая об этом с каким-то особенным самодовольством и тщеславием, Стефчов время от времени бросал злобные взгляды на Раду, а та даже не оборачивалась к нему. Но присутствие этого ненавистного ей человека было ей очень тяжело. Вызывающий тон Стефчова действовал ей на нервы, и каждое его слово болью отзывалось в ее сердце. Она видела в Стефчове роковой образ преследующего ее несчастья; этот человек внушал ей непреодолимый ужас я отвращение. «Боже, боже! — думала она. — Столько хороших людей погибло и погибает, а этот живет и наслаждается жизнью. Не оттого ли он теперь в таком почете, что он так зол и отвратителен?» Но вдруг она обернулась к нему, и глаза ее оживились, — Стефчов заговорил о Бойчо, и его слова глубоко обрадовали девушку.

—Да разве этот негодяй еще жив? — удивленно спросила госпожа Хаджи Ровоама.

—Он остался в живых и бежал в горы, — объяснил Стефчов, — но жив ли он сейчас, не могу сказать. Быть может, орлы где-нибудь уже клюют его тело.

Рада прижала руки к сердцу, защемившему от мучительного волнения.

—А я вам говорю, Граф жив, Граф и не думает умирать!.. — откликнулся Хаджи Смион. — Столько раз уж его хоронили, а он опять воскресал… Нет, слухам о его смерти я не верю… В бытность мою в Молдове все говорили, будто разбойник Янкулеску умер, и даже в газетах об этом писали… И что же, как-то раз я его встретил. «Буна диминяца [114]Доброе утро (румынск.).
, домнуле Янкулеску», — говорю я ему. А он только часы у меня отобрал, — это за мое «доброе утро». Я хочу сказать, не убил он меня… Так вот я и говорю: разбойник не умирает.

И Хаджи Смион дружелюбно подмигнул Раде, словно желая сказать: «Ты мне верь, Граф жив».

—Только бы этот мерзавец не пробрался сюда; чего доброго, он и наш город подожжет, не хуже Клисуры…

—Пусть только посмеет сунуться!.. Досадно, что и «медвежатника» не удалось поймать, а то б и с ним разговор был короткий, как с Каидовым и другими, — сказал Стефчов.

—Жалко людей, но ничего не поделаешь; приходится жертвовать единицами, чтобы спасти тысячи, — заметил кто-то.

—И зачем только эти бродяги лезут сюда, к нам?

—Как зачем? — с живостью подхватила Гинка. — Они приходят, чтобы здесь укрыться.

Стефчов с удивлением посмотрел на нее.

—Значит, по-твоему, Гина, дед Юрдан плохо поступил?

—Прекрасно поступил!.. Очень хорошо поступаете вы оба, и ты и мой отец… Можно подумать, что вы не болгары, а турки или христопродавцы какие-то… Вы подумайте только, за кого и за что идут на смерть эти люди!

Лицо у Гинки разгорелось, в глазах ее блеснул огонек.

—Одурела ты, дочка, совсем с ума сошла! — простонала ее больная мать.

—Значит, по-твоему, — злобно отозвался Стефчов, — если эти твои люди, эти патриоты, соблаговолят нас посетить, надо вывести им навстречу детей из училища, надо встретить их с песнями, распахнуть перед ними двери наших домов, может быть, пирогов им напечь, как некоторые готовили для них сухари?

—Я знаю, знаю все, что ты скажешь! — гневно прервала его Гинка. — Ну что ж, пейте их кровь, выдавайте их туркам, рубите их, режьте на куски, как вы вчера зарезали тех ребят!.. Видали вы, как мать Кандова грохнулась наземь посреди дороги?.. Ох, сестрица моя родная, ох, Лалка!.. Ах, боже, боже!.. Боже милосердный!..

И, прислонившись к стволу орешины, Гинка закрыла платком глаза, из которых ручьем полились слезы. Она плакала навзрыд. В этих внезапных рыданиях она изливала свое горе по убитым вчера повстанцам: но окружающие подумали, что она плачет о Лалке, имя которой назвала. Рада со слезами на глазах бросилась утешать Гинку. Упоминание об умершей дочери взволновало старуху Юрданицу; она тоже разрыдалась.

Все эти слезы и рыдания привели Стефчова в ярость; он понял, что женщины оплакивают убитых повстанцев.

Полицейский уразумел, о чем идет речь, и, подойдя к Стефчову и Хаджи Смиону, шепнул им:

—Слыхали? У Монастырской реки опять шляется какой-то клисурский бунтовщик.

—Как? Кто тебе сказал? — встрепенулся Стефчов.

—Цыганка Арабия видела его, когда рвала черемуху.

—Когда это было?

—Сегодня, в обед.

—Начальству сообщили?

—Не знаю.

—Необходимо как можно скорее дать знать властям, — пробормотал Стефчов, хватая свой фес, лежавший на траве. — Сегодня мы были на волосок от гибели, черт возьми… и вот опять какой-то негодяй прилез!

—Он и есть, дело ясное, — неожиданно проговорил Хаджи Смион.

—Кто? — спросил Стефчов.

—Граф… Я же говорил, что он жив.

—Тем лучше: придется опять кинжалу поработать. Хаджи Смион пришел в ужас от своих слов, вырвавшихся у него как-то непроизвольно, бог весть почему. Он побледнел.

—Кириак, ты идешь туда?

—Иду.

— Да на что он тебе нужен? Но трогай ты его, — с мольбой в голосе проговорил Хаджи Смион. — Неужто во всей Бяла-Черкве не найдется укромного местечка, где бы его спрятать? Конечно, найдется, ведь Графа все любят.

- Ты с ума сошел, Хаджи! — крикнул Стефчов, пронизывая его ненавидящим взглядом. — Надо спасать Бяла-Черкву.

И, не попрощавшись с родственниками. Стефчов поспешил в город, на ходу разговаривая вполголоса с полицейским, который пошел проводить его до ограды.

Хаджи Смионстоял как громом пораженный.

 

IX. Союзник

Почти никто не заметил внезапного ухода Стефчова. Все окружили расстроенную бабку Юрданицу, всячески стараясь ее успокоить.

—Хозяйка, перейдите-ка лучше в сад, а то наши турки уже показались на бахчах, — сказал полицейский, подходя к женщинам и забирая свое ружье; Стефчов поджидал его, чтобы вместе идти в город.

Юрданица встала, чтобы перейти в сад. Гинка взяла ее под руку и повела. Остальные последовали за ними. Позади всех шли Рада и Стайка. Крепко стиснув руку подруги, Стайка шепнула:

—Слыхала, Рада? Учитель-то жив!

Но Рада, опять терзаемая опасениями, не отозвалась.

Предчувствие говорило ей, что эта новая жертва клисурской катастрофы, этот беглец, который сегодня спустился с гор и которого Стефчов так храбро шел предавать, не чужой ей человек, что это может быть он, ее Бойчо, и сердце у нее замирало от невыразимой тревоги и страха.

—Глянь-ка, чего она бежит со всех ног, эта девчонка? — спросила Стайка, остановившись и указав рукой на босоногую девочку, быстро пробегавшую по лужайке.

То была Марийка. Истерзанная заботой, девочка возвращалась домой, потратив несколько часов на бесплодные поиски доктора Соколова. Не мудрено, что она обрадовалась, завидев Раду, ведь Рада была здесь единственным человеком, близким Огнянову, и у нее можно было попросить помощи. Марийка помнила наказ Бойчо, но она чувствовала, что Рады опасаться нечего и с ней можно говорить откровенно; очевидно, братец Бойчо просто позабыл направить ее, Марийку, к сестрице Раде.

Рада пошла навстречу девочке.

—Иди сюда, Марийка! Как ты живешь?

Девочка остановилась и, боязливо озираясь по сторонам, спросила:

—Сестрица Рада, ты не знаешь, где доктор?

—Соколов? Нет, Марийка, не знаю. А что? Кто-нибудь заболел?

Марийка хотела было что-то сказать, но запнулась в смущении.

—Кто тебя послал за доктором, сестричка? Или кто-нибудь заболел? — повторила Рада свой вопрос.

—Нет, сестрица Рада. Меня послал… братец Бой… II Марийка испуганно оборвала речь на полуслове.

Но Рада поняла все. Она была не в силах вымолвить ни слова и опасливо оглянулась кругом.

В ту же минуту к ним подошел Стефчов. Он издали заметил девочку и вернулся, чтобы допросить ее.

—Девочка, что у тебя в руке? — спросил он, впиваясь в Марийку ястребиным взглядом.

Марийка побледнела. Испуганно отпрянув от него, она спрятала руки за спину.

—Дай-ка мне эту бумажку, девочка, посмотрим, что на ней написано! — сказал Стефчов, вплотную подойдя к Марийке.

Девочка отчаянно взвизгнула и пустилась бежать по лужайке к розовым кустам.

Темное подозрение мелькнуло у Стефчова в голове. Он узнал в девочке дочь деда Стояна и подумал, что записка, с которой она убегает, вероятно, содержит какую-то важную тайну… Зачем она подошла к Раде? От кого принесла ей записку в такое время? Уж не от Огнянова ли? Не он ли и есть тот бунтовщик, что спустился с гор? При этой мысли лицо Стефчова загорелось злобной радостью, и он погнался за девочкой.

Рада, тяжело дыша, следила за перепуганной Марийкой, а та, завидев мальчика, который пас буйволов, бросилась назад и свернула в сторону. Таким образом, она сама шла в руки Стефчова, который бежал ей навстречу.

Заметив новую опасность, Марийка взвизгнула, как бы прося защиты от своего жестокого преследователя…

Стайка с величайшим недоумением смотрела на то, что происходило перед ее глазами. Сначала она не могла понять, зачем Стефчову нужна какая-то бумажка, но догадалась по лицу Рады, что бумажка ни в коем случае не должна попасть в руки этого человека. И как только догадалась, легкой серной понеслась по лужайке и, нагнав Стефчова, схватила его за полу сюртука, чтобы задержать его и дать время девочке спастись бегством.

Обернувшись, Стефчов окинул взглядом крестьянку. Он глазам своим не верил. Какая дерзость!

—Дядя, ты чего гоняешься за девчонкой? — сердито спросила Стайка, не выпуская полы его сюртука.

—Пусти меня, свинья! — презрительно крикнул Стефчов и вырвался из ее рук. — Ах ты, мужичка! Это та тебя послала? Понятно, все понятно… Коста, эй ты, Коста, хватай ее! — громко крикнул он мальчику-пастуху, который дремал, но теперь проснулся от криков Марийки.

Мальчик бросился наперерез беглянке. Бедная девочка в испуге остановилась перед новым преследователем, но лишь на миг; как загнанный зверек, она кинулась назад и укрылась за буйволами, словно ища у них защиты от людей.

В Стайке проснулись инстинкты дикарки. Она хотела было кинуться и на Стефчова и на пастушка, — в сравнении с ней они были словно куры перед орлицей, — но вдруг остановилась как вкопанная: Рада отчаянно махала рукой, призывая ее вернуться.

Стайка оторопела и не осмелилась бежать на помощь Марийке. С болью в сердце увидела она, как девочка, полуживая от страха, упала на траву рядом с буйволами и лишилась чувств. С той страшной ночи на водяной мельнице Марийка страдала нервной болезнью, и любое потрясение вызывало у нее истерический припадок. Буйвол наклонил огромную голову над неподвижно лежащей девочкой, кротко и как бы сострадательно обнюхал ее лицо и, снова подняв влажную морду, спокойно зажевал жвачку, бесстрастно устремив куда-то вдаль свои большие синие глаза.

В поисках записки Стефчов быстро расстегнул полузастегнутую кофточку Марийки, — он заметил, как девочка на бегу сунула бумажку за пазуху. Однако он ничего не нашел и вместе с мальчиком-пастушком принялся шарить по земле — и рядом с девочкой, и под нею. Но записка исчезла, точно в воду канула.

Стефчов зло оглянулся.

—Уж не этот ли черт ее слопал? — сказал он, сурово посмотрев на буйвола.

Голю — так звали буйвола, — словно поняв, что его подозревают в краже, широко раскрыл пасть, но на его мокрых губах висели только разжеванные, слюнявые обрывки травы.

Стефчов был в полном недоумении. Он никак не мог понять, куда девалась бумажка.

—Не иначе как эта дрянь уронила ее где-нибудь на лужайке, — сказал Стефчов и, наклонив голову, вместе с Костой принялся искать записку в траве.

Марийка скоро пришла в себя. Первым ее движением было поискать у себя за пазухой. Не найдя ничего, она испугалась и заплакала. Потом встала и, всхлипывая, отправилась домой.

Стефчов и пастушок долго искали бумажку. Но вот Стефчов выпрямился и быстро зашагал в сторону города. Очевидно, он нашел записку. Проходя мимо Рады, он со звериной злобой проговорил:

—Сегодня его голова будет на шесте!

Вне себя от беспокойства, Рада стояла в каком-то оцепенении. Стайка же не отходила от буйвола. Она разделяла опасения Рады, но никак не могла взять в толк, почему Рада не позволила ей кинуться на выручку Марийке. Она с ненавистью смотрела в ту сторону, где скрылся из виду Стефчов, и, сама того не замечая, гладила Голю по лбу, поросшему темной волнистой шерстью.

Голю понюхал гладившую его незнакомую руку, подался в сторону и переставил ногу.

—Рада! Держи свою записку! — вскрикнула крестьянка, поднимая с земли смятую бумажку.

В самом деле, Голю, обнюхивая бесчувственную Марийку, наступил на оброненную ею бумажку.

Рада схватила записку, развернула ее дрожащей рукой и быстро пробежала глазами.

—От Бойчо! — воскликнула она и, схватившись за грудь, замерла.

Записка была без подписи и содержала всего-навсего две строки:

«Спустился с гор. Принеси или пришли одежду и сведения. Как можно скорей!» Подписи не было.

Рада прочитала эти строки раз, другой, третий и тут только с трепетом заметила, что записка написана на чистой половине того самого письма, которое она в те страшные часы послала Огнянову через Боримечку. На этом клочке бумаги, оторванном Бойчо, сохранилась даже подпись «Рада», написанная карандашом. Слезы брызнули из глаз у девушки.

—Ну, что в бумажке-то сказано? — спросила Стайка.

—Жив, жив, сестрица! — задыхаясь, проговорила Рада. Стайка радостно засмеялась.

—Жив учитель! Я же тебе говорила, что эта чернуха ничего не знает, только зря языком трепала про учителя…

— Жив, жив, Бойчо, жив, сестрица! Скажи Гинке, что мне стало дурно и я ушла… А про записку ничего не говори. И Рада побежала к бахчам.

 

X. Любовь-героизм

Прежде всего Раде необходимо было на свободе собраться с мыслями и быстро принять решение. Она спряталась неподалеку, за купой деревьев, скрывавшей ее от взглядов, и стала напряженно обдумывать положение. А положение было критическое. Жизнь Бойчо висела на волоске, он ни о чем не подозревал, а ведь тот человек, которого видела цыганка, это, несомненно, он… Да, да, конечно, он! Поэтому надо как можно скорее предупредить его об опасности и помочь ему спастись. Но для нее, девушки, это была нелегкая задача, — все поля вокруг были теперь безлюдны, и там рыскали одни лишь башибузуки в поисках добычи. Волосы встали дыбом у Рады при одной мысли о встрече с этими злодеями. Но, когда речь идет о спасении Бойчо, ее ничто не остановит… Силой любви своей она отразит и удары судьбы, и козни людей… Да, она пойдет к нему, не медля ни минуты… Но он просит принести одежду, обыкновенную одежду мирного человека, чтобы не возбуждать подозрений… Переодетый, он сумеет войти даже в Бяла-Черкву… Как же быть? Где сейчас искать одежду? Кто согласится подвергнуть себя опасности и отдать свою? Да и где взять время на поиски, если каждая минута дорога?.. И тут только Рада вспомнила о том, о чем следовало спросить себя в первую очередь: а где же скрывается Огнянов? В записке об этом ничего не сказано. Надо полагать, что Марийке он свою тайну доверил, но из предосторожности велел сообщить ее Соколову на словах… А Марийка уже убежала. И как это Раде сразу не пришло в голову спросить Марийку, где Бойчо? Слава богу, что она хоть от полицейского узнала, что он в Монастырской долине. Правда, Монастырская долина велика, но Рада ее обшарит вдоль и поперек и найдет Бойчо. К несчастью, у врагов большое преимущество, им не придется тратить много времени на поиски, они точно знают, где он ждет ответа на свое письмо… Но она найдет Бойчо, она опередит врагов, намного опередит, потому что у нее вырастут крылья… Одного лишь она не может сделать — достать одежду. А ему прежде всего нужна одежда!.. Боже, боже… А время летит так быстро… И посоветоваться не с кем.

Все эти мысли и соображения пронеслись у нее в голове с быстротой молнии. Рада решила покинуть свое укрытие и поспешить в Монастырскую долину. Прежде чем уйти, она внимательно огляделась. Сквозь листву деревьев она рассмотрела, что у садовых ворот стоит человек в большом фесе, одетый в европейский костюм из серой грубошерстной ткани. Сначала Рада приняла его за Стефчова. Но нет, этот был пониже ростом, и весь его облик был другой… Наконец она узнала слепого Колчо. Сердце ее затрепетало от радости, хотя, в сущности, Колчо, слепец, мало чем мог помочь в таком деле. Но, по крайней мере, Рада могла с ним посоветоваться. Сам бог, видно, послал сюда Колчо.

Но вот Рада с испугом увидела, что Колчо перешагнул порог и входит в сад.

Она громко крикнула:

—Колчо, Колчо, погоди! — и стрелой помчалась к нему. Колчо, услышав крик, остановился.

В одно мгновение Рада очутилась возле него.

—Колчо!

—Рада! Тебя-то я и искал, — сказал слепой. И, подойдя к ней вплотную, шепнул: — Бойчо жив!

—Жив, жив, Колчо! — подтвердила Рада, еле переводя дух.

—Он, наверное, в горах, — добавил Колчо.

—Нет, Колчо, он спустился в Монастырскую долину.

—Неужели правда, Рада? — взволнованно проговорил слепой.

—Там, там, Колчо, он и теперь там. Я получила от него записку… Просит одежду; ему нужна одежда, Колчо… О нем уже дали знать туркам, его видели цыгане… Но я побегу предупредить его… Он убежит… Его не поймают… Но ему нужна одежда, — не то люди всюду будут догадываться, что он из повстанцев… Боже, боже… А время не ждет!

 Пока Рада отрывисто и чуть не плача говорила о своих тревогах, Колчо уже нашел выход.

—Одежду достать можно, Рада, — сказал он.

—Ах, Колчо, говори скорей! Где же мы ее достанем?

—Тут поблизости, у одного товарища.

—Только поскорее, Колчо…

—Постой здесь минуточку. И Колчо торопливо ушел.

Рада, стоя под навесом ворот, нетерпеливо ждала. Прошло не более двух минут, но ей они показались часами. К тому же она боялась, как бы кто-нибудь не вышел из сада и не застал ее одну в таком волнении. Из груди ее невольно вырвался стоп.

В этот миг к ней подошла какая-то девочка с узлом в руке.

Слепой увязал в этот узел фес, длинный сюртук и брюки из серой грубошерстной ткани. Две-три минуты назад все эти вещи были на нем.

Добрая душа! Он предусмотрел еще кое-что, о чем Рада в своем смятении позабыла: в узле лежал каравай хлеба, а в карман сюртука было вложено сто грошей.

Но Рада даже не развязала узла. Она выхватила его из рук девочки и бегом пустилась на север через бахчи.

— Боже мой, боже милосердный! — с горечью шептала она. — Он меня и видеть не хочет!.. Чем я перед ним провинилась? А я его так люблю!..

Как уже говорилось, поля были безлюдны. Только башибузуки маячили кое-где. Никто из болгар не отваживался выйти из города, а для девушки, да еще одинокой, опасность была еще страшнее, еще грознее.

Но Рада об этом и не подумала.

У великой любви есть лишь одно мерило — самопожертвование.

 

XI. Башибузук

Спрятавшись в пустой мельнице, Огнянов ждал появления кого-нибудь из товарищей или хотя бы Марийки.

Эта заброшенная полуразрушенная водяная мельница стояла одиноко на дальнем возвышенном конце долины, невдалеке от грохочущего водопада, и за нею не было больше никаких строений.

В стенах ее, там, где раньше были окна и двери, зияли дыры, часть крыши была снесена ветрами.

Стоя у этих дыр, Огнянов держал под наблюдением тропинку, которая шла вдоль реки до самого водопада и справа от него поднималась в горы.

Он ждал долго, сгорая от нетерпения и беспокойства; но часы проходили, перевалило уже за полдень, а долина, насколько хватал взгляд, все еще была безлюдна.

Огнянов не знал, что и подумать.

Грозная неизвестность тревожила его все больше, беспокойство нарастало.

Он старался отгадать причину задержки. Но худшее, что приходило ему в голову, было, что Марийка просто не нашла ни доктора, ни Бырзобегунека, быть может, вынужденных скрываться. Огнянов и не подозревал о той грозной опасности, что уже нависла над ним, не догадывался, что о его возвращении уже знают и друзья и недруги, не знал, что судьба его зависит от того, кто явится раньше — друзья или враги.

Но вот на тропинке показался человек, один лишь вид которого привел Огнянова в смятение.

К мельнице шел турок!

Это был плотный человек высокого роста, в зеленой чалме и широких шароварах, перепоясанный кушаком, из-за которого торчал длинный ятаган. На спине путник нес мешок.

Вероятно, это был один из тех турок, о которых Огнянову говорила Марийка.

Башибузук.

Что ему здесь надо?

Выхватив револьвер, Огнянов наблюдал за турком, а тот большими шагами поднимался вверх по тропинке.

Он прошел мимо заброшенной мельницы, шагах в пятидесяти от нее, но не обернулся, а продолжал идти дальше.

Огнянов пришел в совершенное недоумение. Разрешить его он не мог, так как был обречен на полную неподвижность и бездействие.

Оставалось одно — наблюдать и выжидать. Турок все шел вверх по течению реки.

Но вот он перешел ее по камням, углубился в густой бурьян, зеленевший у самого подножия обрыва, и остановился.

Как отметил про себя Огнянов, он остановился как раз там, где начиналась тропинка, ведущая в горы.

Огнянов побледнел.

Это была единственная тропинка, по которой он, в случае нужды, мог бы вернуться в горные дебри. Ни в каком другом месте подняться было нельзя — крутые утесы преграждали дорогу. Огнянов вздрогнул. Может быть, турок хочет заградить ему путь? Не идут ли вслед за этим человеком другие?

И тут турок снял чалму, чтобы заправить внутрь болтавшийся конец.

Теперь голова и лицо башибузука были открыты, и Огнянов мог рассмотреть его как следует.

Он увидел красивое молодое лицо с широким белым лбом, на который падали густые русые кудри.

Невольно вскрикнув от удивления, Огнянов стал у окна, засунул два пальца в рот и свистнул.

Пронзительный свист огласил долину и раскатистым эхом отдался в скалах.

Башибузук, выпучив глаза, смотрел на мельницу, из которой доносился свист, и, заметив наконец Огнянова, махавшего руками, стремительно бросился бежать назад. То был Соколов. Друзья горячо обнялись.

—Бойчо, Бойчо, так ты жив, братец! Что ты тут делаешь? — кричал Соколов, растроганный до слез.

—Ну и хорош же ты, доктор, в этом наряде!

—Что ты тут делаешь, брат? Когда пришел?

—Ночью… Почему ты так замешкался?

—Я? — в недоумении спросил Соколов.

—Марийка тебя нашла не сразу?

—Какая Марийка?

—Как, значит, она тебя не нашла? — спросил изумленный Огнянов. — А я нынче утром послал тебе с ней записку…

—Никто меня не нашел, — ответил Соколов, — да и невозможно было меня найти.

Огнянов, удивленный, взглянул на него.

—Но как ты здесь очутился? Куда ты идешь?

—Бегу.

—Бежишь, доктор?

—Мог бы и сам догадаться по моему наряду.

—И ты в таком виде вышел из Бяла-Черквы?

—Из Бяла-Черквы я вышел ночью, а потом укрывался в Хамбаревой мельнице.

—Вот как! Значит, мы были соседями, не подозревая об этом. Чудеса, да и только!.. И Марийка куда-то запропастилась… — сказал Огнянов, в душе у которого зародилась новая тревога. — Ну, так куда же ты идешь?

—Хотел идти в горы. Только того и ждал, чтобы мне принесли паспорт и деньги. Но теперь уж мы с тобой не расстанемся. На жизнь и на смерть — вместе!.. Ах, Бойчо, Бойчо, ах, брат мой! До каких ужасов дожила наша несчастная родина! Кто бы мог подумать!

—Садись, садись, поговорим.

 

XII. История одного невосставшего города

Прижавшись к стене в углу, два товарища подробно рассказали друг другу о событиях, случившихся в Клисуре и Бяла-Черкве в течение последних девяти дней. Из рассказа Соколова, — точнее, из его отчета, — Огнянову все стало ясно. Он понял то, что до сих пор было для него загадкой.

Действительно, Бяла-Черква не восстала, так же как и многие другие города и села, хотя они были подготовлены к восстанию не хуже, чем она, а иные даже лучше. Установленный срок был нарушен, и преждевременная вспышка погубила все дело…

При первом же известии о клисурском восстании мнения в местном комитете разделились: одни считали, что надо только готовиться отразить нападение, не подавая для него повода, и восстать лишь в том случае, если будет прислан отряд для подкрепления; другие ратовали за то, чтобы знамя восстания было поднято немедленно и — будь что будет! Третья же точка зрения, широко распространенная среди видных горожан, была — капитулировать. В тот самый момент, когда комитет решал вопрос о поднятии знамени, капитулянты обманным путем захватили и посадили под замок в подвал попа Ставри самых горячих членов комитета — доктора, Попова и Редактора. Они же послали в К. депутацию с чорбаджи Юрданом во главе, дав ей наказ выразить покорность и верноподданнические чувства султану от имени населения Бяла-Черквы и просить о защите города.

Местные власти, — а они в те дни сами растерялись, — с радостью приняли заявление депутации и послали в Бяла-Черкву пятьдесят башибузуков с приказом отобрать у населения оружие и остаться в городе для его охраны. Вскоре во дворе конака выросла целая гора ружей, пистолетов и ятаганов. Итак, громоотвод, имя которому капитуляция, был установлен, и Бяла-Черква была спасена. Она принесла в жертву только одного человека — Марко Иванова. Его заковали в кандалы и отвезли в Пловдив — держать ответ за черешню… Кто его выдал, неизвестно.

Пять дней спустя — это было вчера — на горе появилось знамя, и снова пошли всякие разговоры да толки, снова блеснула надежда. Все волновались, разнесся слух, что несколько тысяч повстанцев идут с гор на помощь Бяла-Черкве… Этими вооруженными силами якобы командуют русские и сербские офицеры… Никто не знал наверное, откуда идет эта неожиданная помощь, — казалось, она с неба упала… Каблешков столько раз говорил о какой-то таинственной армии, готовой примчаться в указанный час, что ому поверили даже маловеры. Все радостно смотрели на знамя, реявшее на одной из балканских круч… Некоторым уже мерещились на горных склонах люди с винтовками; но это были просто кустарники. Другие, обладавшие более острым зрением, уверяли, будто они даже разглядели русских солдат, узнав их но большим мохнатым шапкам. Тогда к арестованным пришел поп Ставри и, отперев дверь, сказал:

—Грешно, чада мои, держать вас под замком. Мичо был прав. Идите поглядите, что творится в горах…

Три узника стрелой вылетели из дома. Полчаса спустя они, во главе двух десятков сапожников, захватили конак, а вместе с ним бея, оружие и власть! Город пришел в восторг. Бяла-Черква восстала! Знамя с вышитым львом — рукоделье Рады — развевалось над площадью. Но в то же самое время пришло тревожное известие, которое произвело на всех ошеломляющее впечатление: спустившийся с горных пастбищ пастух сообщил, что на Балканах никаких войск нет. А Тосун-бей уже идет к Бяла-Черкве, чтобы разрушить ее до основания! Одновременно с этим пришло другое известие, усилившее растерянность и панику. Трое клисурских повстанцев, спустившись с гор, укрылись в училище, в верхней части города. То был Кандов, раненный в руку, и с ним еще два клисурца. Старуха сторожиха поместила их на чердаке и накормила хлебом, — они двое суток питались только травами, — потом, по их просьбе, сообщила о них Бырзобегунеку, который принес им одежду, фесы и табак. Но не успели они выкурить по цыгарке, как увидели сквозь щели в крыше, что училище со всех сторон обложено турками. Бырзобегунек в это время тоже находился на чердаке. О бегстве нечего было и думать. Турки начали стрелять со двора, целясь в окна и чердак. Оба клисурца были ранены. Они спустились во двор и сдались. Их изрубили на месте. Бырзобегунек, спрыгнув во двор, двумя выстрелами ранил турка, но тотчас упал, сраженный десятками пуль. Его тоже изрубили… Один лишь Кандов не сходил с чердака. Турки навели ружья на дыру, в которой он должен был показаться. Но он не показывался. Неожиданно гнилой потолок провалился, и Кандов упал на крытую галерею. Выпрямившись во весь рост, он оперся о перила галереи и, скрестив руки на груди, закричал:

—Я готов, стреляйте!

Турки решили, что это начальник и что он сдается, — он говорил по-болгарски. И турки ждали.

—Варвары! Стреляйте! Всех болгар вам не перестрелять! — крикнул он.

Теперь они поняли.

И в ответ раздался залп из тридцати ружей по этой близкой мишени. Но ни одна пуля не задела Кандова. Он помчался по галерее, сбежал с лестницы и ринулся через двор прямо к церкви, куда дорога была открыта. Снова раздался залп, и опять впустую. Но едва Кандов ступил на церковный порог, как в него попали две пули, и он рухнул на пол… Его тоже изрубили…

После этого принялись разыскивать доктора, причем к башибузукам присоединилось много горожан. Живого или мертвого, но доктора надо было поймать, — только этим удалось бы избавить город от страшного гнева Тосун-бея. Доктор должен был пасть искупительной жертвой. Он скрывался в одном доме, но, когда стемнело, испуганный хозяин попросил его уйти немедленно… На улице Соколова заметили и стали преследовать каратели, но ему удалось оставить погоню далеко позади. Мчась по длинной Мюхлюзовой улице, он по дороге толкнулся в несколько ворот, надеясь скрыться в чьем-нибудь дворе, но все ворота были заперты, и он продолжал бежать. Добежав до площади, он увидел, что за ним охотится уже не один, а два отряда карателей; наперерез ему бежало человек десять. Тогда Соколов кинулся назад и свернул налево, на другую улицу; погоня сразу же потеряла его след, и он получил возможность остановиться на несколько секунд, чтобы перевести дух. Но опасность не уменьшалась. Он знал, что погоня не замедлит выследить его, настигнуть и пристрелить, если не на этой, то на другой улице, — ночь выдалась звездная, светлая. Попытаться бежать за город было тоже безрассудно: все выходы из него охранялись стражей. Остался лишь один путь к спасению — скрыться в доме какого-нибудь друга… К счастью, доктор вспомнил, что недалеко дом попа Димчо. Добежав до его двора, Соколов постучался в ворота. Они открылись. Навстречу беглецу вышел сам поп Димчо, член комитета.

—Батюшка, укрой меня! — попросил доктор.

—Не могу, доктор, не могу! Они уже видели, что ты толкнулся сюда, мне тоже несдобровать, — прошептал поп Димчо, легонько выталкивая Соколова за ворота.

Ошеломленный Соколов тоже почувствовал приближение погони, появившейся на перекрестке, и бросился бежать без оглядки. Он влетел в глухой тупик, в конце которого жил его родственник, дядя Нечо. Постучавшись в дверь, доктор попросил убежища.

Дядя Нечо тотчас оценил положение.

—С ума ты спятил, доктор! — сказал он. — Погубить меня хочешь! Ты же знаешь, — у меня жена, дети.

И, схватив Соколова за руку, Нечо вывел его за ворота.

Доктор поспешил выбраться из тупика и побежал на Петканчову улицу. Но злая судьба толкнула его как раз к тем, от кого он бежал. Теперь каратели гнались за ним по пятам.

—Стой, а то стрелять будем! Стой, доктор! — крикнул полицейский-болгарин.

И Соколов остановился, но не там, где ему предлагал усердный болгарский служака, а дальше, перед воротами дома Сарафова. Как домашний врач Сарафова и его близкий друг, Соколов решил попытать счастья здесь и постучал наудачу.

—Кто там? — послышался голос хозяина. Доктор назвал себя.

И в тот же миг он услышал, как Сарафов, вместо того чтобы пойти открыть ворота, захлопнул за собой дверь; никаких других звуков беглец больше не услышал.

 

XIII. Продолжение истории

—Какой позор! Боже, какой позор! — простонал Огнянов.

—Теперь, братец, в городе царят паника, предательство и подлость, — мрачно проговорил Соколов. — Эх, не та теперь Бяла-Черква, не та…

Огнянов глубоко вздохнул.

—Предательство и подлость, говоришь? Да, это неизбежные последствия всякой неудачной революции, ее исчадия… Они следуют по пятам поражения, как волки и вороны на полях битв… Но кто же водрузил знамя на вершине горы? Красное полотнище на шесте?

—Не знаю.

—А все же кто, по-твоему?

—Турки.

Огнянов с сомнением посмотрел на друга.

—Да, да, турки, — настаивал доктор. — Недаром знамя появилось именно вчера, когда Тосун-бей возвращался из Клисуры, собираясь напасть на Бяла-Черкву и превратить ее и груду развалин. Говорили, будто он угрожал Бяла-Черкве еще тогда, когда шел на Клисуру. Теперь ему нужен был только повод. С той же провокационной целью кто-то посеял слухи о многочисленных подкреплениях, будто бы идущих к нам. А на самом деле это шли орды Тосун-бея.

—Стало быть, он теперь в Бяла-Черкве?

—Да.

—Там, должно быть, творятся неслыханные ужасы? — взволнованно проговорил Огнянов.

—Ужасов нет, — ответил доктор, — но подлости хоть отбавляй. Сегодня я посылал в город человека, и он рассказал, что Тосун-бей помиловал Бяла-Черкву, когда навстречу ему была выслана торжественная депутация. Тот же человек проходил мимо конака и своими глазами видел во дворе огромную кучу оружия: оно было сдано самим населением… Туда же попала и черешневая пушка… Бедный дядюшка Марко, его жаль больше всех.

Огнянов вздохнул.

—Да, жаль Марко, за него особенно душа болит, — продолжал Соколов, — Он пал жертвой гнусного предательства… И Кандов тоже.

—А кто выдал Кандова и его товарищей? — спросил Огнянов.

Глубокие морщины избороздили его лоб.

—Как, разве я тебе не сказал? Их выдал Юрдан Диамандиев… Глупая старуха пойди да и расскажи о них по секрету попу, а поп — Юрдану. Юрдан сам кричал башибузукам снизу, с площади: «Стреляйте! Чего канителитесь? Разбойников не принимаем в свой город, султановы вороги нам не нужны!»

—Боже, боже! Бедный Кандов! Он геройски сражался на клисурских позициях и здесь пал смертью героя… Какое страшное потрясение пережил я ночью, когда увидел его мертвым!.. Ну, а ты как вырвался в конце концов?

—Меня спрятали в одном доме… И где бы ты думал, Бойчо?

—Очевидно, у какого-нибудь друга, — не у чорбаджи Юрдана, конечно.

—Нет, друзья и товарищи прогоняли меня самым бессовестным образом, — желчно ответил доктор. — Впрочем, я уже рассказывал тебе об этом. Передо мною захлопывались все двери.

—Но кто же тогда?.. Расскажи.

—Ладно! — продолжал доктор. — Погоня приближалась, а я уже дошел до последней черты. И тут я принял отчаянное решение — сделать попытку прорваться сквозь стражу, что охраняет выход из города, и бежать в открытое поле. Я был между двух огней, и у меня остался один лишь этот шанс на спасение… Мне оставалось этак шагов тридцать до двора Вылко, где у старого деревянного забора стояла в засаде стража, когда приоткрылись чьи-то ворота… Я услышал скрип и остановился… Присмотрелся и узнал, — оказывается, я у ворот Милки Тодоркиной, и она сама стоит на пороге. Я к ней и говорю: «Милка, погоня бежит за мной по пятам. Можешь ты укрыть меня?» — «Входите, господин доктор!» — отвечает она. Я вошел. Минуту спустя погоня промчалась мимо ворот и побежала дальше.

#i_013.jpg

—Значит, это Милка тебя спасла? — воскликнул Огнянов.

—Да, Бойчо, Милка, распутная Милка!.. На этот раз провидение воплотилось в Милку Тодоркину, погибшее создание, отверженную и презренную Милку Тодоркину… Бедняжка! Впрочем, ей, пожалуй, и бояться-то нечего. Что ей терять, о чем жалеть?..

—Все равно, — заметил Огнянов, — высок героизм этой блудницы, когда всюду так много добродетельной низости… Боже, боже! Так вот где только и могла найти убежище доблесть!

—Меня все еще ищут; в Бяла-Черкве, надо полагать, во все норы заглядывают… Но шалишь, не найдут!

—А теперь что ты собираешься делать, доктор? Куда путь держишь?

—В Румынию, конечно.

—И я было собрался туда, да вот знамя заставило меня спуститься с гор.

—А меня, наоборот, — подняться в горы… Но как тебе идти в таком наряде?.. Шапки и той нет!

—Затем-то я и послал к тебе Марийку с письмом, чтобы ты мне принес все, что требуется. Странно, куда она могла деваться?..

- Теперь все это не к спеху, — сказал доктор. — Как стемнеет, пойдем на Хамбареву мельницу, и Лилко тебя снабдит всем, чем нужно. У меня, к счастью, есть еще один старый паспорт… Пригодится для тебя… А в мешке кое-какие съестные припасы.

—Отлично! Я, правда, не для того пришел сюда, чтобы снова бежать… Я думал, что здесь уже началось восстание.

—А вместо восстания получилась какая-то каша, — ожесточенно прервал его доктор. — Подняли шум, а дела не сделали, только беду на город накликали.

—А насчет других городов вы имели сведения?

—Ходили какие-то туманные слухи. Повсюду одни и те же проклятые неудачи… Восстание не смогло широко распространиться… Всюду провалы… Да ты, надо думать, больше меня знаешь.

—Я видел с горных высот пожары. Они пылали чуть не в двадцати местах одновременно, — отозвался Огнянов.

—Да, брат, не созрел еще наш народ для такого дела!.. Обманулись мы, страшно обманулись… — сказал доктор. — Тяжкие жертвы приносит теперь Болгария, и, главное, понапрасну.

— Что мы обманулись, это правда… Но революция была необходима, а жертвы неизбежны. Я даже хотел бы, чтобы их было еще больше, чтобы зверства были еще чудовищнее. Мы не можем своими силами сокрушить Турцию, но можем снискать сочувствие всего мира хотя бы своими великими страданиями, мученичеством и кровавыми реками, которыми истекает тело Болгарии… Все-таки это признак того, что мы существуем. О мертвецах никто и думать не станет. Только живой имеет право на жизнь. Если теперь европейские государства за нас не заступятся, то они не заслуживают названия христианских и цивилизованных!.. Но если бы даже ничего этого не было, нам не в чем раскаиваться… Мы выполнили наш гражданский долг, мы кровью своей попытались завоевать свободу… Не вышло… Об этом приходится жалеть, но стыдиться нечего… А вот если мы теперь будем сидеть сложа руки, если мы станем оплевывать свой идеал, если забудем про кровь и пламя пожаров, в которых теперь гибнет Болгария, это будет позор и преступление.

—Огнянов, — сказал доктор после короткого молчания, — сдается мне, что одни мы с тобой так думаем в этот час: вся Болгария проклинает нас за то, что мы обрушили на нее эти бедствия… Послушал бы ты, что говорят. Всякий теперь считает, что прав был Стефчов.

 

XIV. Важный разговор

Впервые услышал сегодня Огнянов имя Стефчова и поморщился.

—Как, он еще дышит, эта презренная тварь?

—Презренная тварь? — прервал его доктор. — Да Стефчов у нас теперь умнейший человек, преданнейший родине… им гордиться надо! Жаль, не удалось мне испить его крови… Знаешь, ведь я было хотел натравить на него свою медведицу Клеопатру… Он теперь торжествует вместе с чорбаджи Юрданом. Его теперь почитают спасителем города. А нас, как собак, передушат, если найдут…

—Подлая тварь!.. Бедная Лалка, наверное, очень несчастна…

—Как? Разве ты не знаешь? Лалка умерла.

—Умерла? Что ты говоришь?

—Умерла восемнадцатого апреля, — глухо проговорил доктор.

—Сколько несчастий за такое короткое время!.. Это он ее убил, подлец! — крикнул Огнянов.

—Да, он ее убил.

И доктор со слезами на глазах рассказал Огнянову, отчего Лалка заболела и умерла.

Огнянов, растроганный, схватил его за руку.

—Брат, мы одинаково несчастны. Соколов вопросительно посмотрел на него.

—Лалка, женщина, которую ты любил, умерла, — скорбно промолвил Огнянов, — другая женщина, любимая мною, тоже… в могиле… потеряна для меня.

—Нет, твоя Рада жива, она в Бяла-Черкве! — воскликнул доктор.

—Жива?.. Да, жива, но для меня она умерла. Соколов удивленно посмотрел на него.

—Да, навсегда умерла, — угрюмо повторил Огнянов. — Несчастный Кандов… мир праху его!.. Зачем я его пережил?

Соколов широко раскрыл глаза от изумления.

—Скажи, Бойчо, уж не поссорился ли ты с Кандовым в Клесуре?

—Да… Не на жизнь, а на смерть.

—Из-за Рады? Огнянов нахмурился.

—Не будем говорить об этом теперь, — сказал он.

—Да ты с ума спятил, Бойчо! Ты подозреваешь Раду? Но это возмутительно.

—Возмутительно? Ошибаешься. Я, брат, тоже думал когда-то, что Рада — это сама невинность; и что же оказалось?.. — Огнянов глубоко вздохнул. — А я-то верил, я любил ее, да еще как любил! В те дни и родина мне была милее, и больше у меня было веры в свои силы, и мужество мое было несокрушимо… Но какой удар мне нанесли! Ты и представить себе не можешь. Достаточно сказать тебе, что после этого я сражался в Клисуре не столько для того, чтобы победить врага, сколько затем, чтобы самому погибнуть от его пули… Не напоминай мне о ней.

И Огнянов грустно поник головой.

—Нет, ты ошибаешься! Рада тебя верно любила и любит, но она очень несчастна. Ее оклеветали, и первый клеветник — ты! — с негодованием воскликнул доктор.

Огнянов окинул его укоризненным взглядом.

—Доктор, не будем больше говорить об этой печальной истории, чтобы не оскорблять памяти бедного Кандова.

—Нет, именно память Кандова я и хочу очистить от твоих подозрений… Ты не должен допускать и мысли, что он поступал подло… Правда, он действительно влюбился в Раду… Ты ведь знаешь, какой это был мечтатель. Он мог увлекаться до самозабвения. Эта нелепая страсть заставила его отойти от общества, забросить комитетские дела… Но она ничего не изменила в чувстве Рады к тебе: он не оскорбил ее никаким бесчестным предложением. Рада стеснялась сказать тебе об этом, но Лалке она жаловалась на его платоническое ухаживание. Да, кстати, хорошо, что я вспомнил, возьми вот, почитай письмо, которое он написал девятнадцатого апреля, в тот самый день, когда уехал вслед за нею в Клисуру. Это письмо мне передал Недкович…

И вынув письмо Кандова, Соколов протянул его Огнянову.

Бойчо быстро прочел письмо, и в глазах его блеснули слезы. Лицо его мгновенно засияло счастьем.

—Спасибо тебе, Соколов! Ты все объяснил, и теперь у меня словно гора с плеч свалилась. Ты обновил и озарил мою душу.

—Бедная Рада, — проговорил Соколов. — Как она будет счастлива, когда узнает об этом! Мне не удалось повидаться с нею, но я знал, что она в отчаянии… очевидно, из-за тебя. Она, как и все мы, считала тебя погибшим… Напиши ей, черкни хоть несколько слов, прежде чем мы тронемся в путь, обрадуй ее, бедняжку.

—По-твоему, я должен написать ей?

—Конечно, напиши, этого требует нравственный долг.

—Нет, нравственный долг требует другого: надо не письма ей писать, а встать и пойти к ней, пасть перед нею на колени и молить о прощении. Я поступил с Радой жестоко, до подлости жестоко! — воскликнул Огнянов.

—Я бы и сам посоветовал пойти к ней, но сейчас это невозможно…

—Пусть невозможно, я все-таки пойду! — решительно заявил Огнянов.

—Как? Пойдешь в Бяла-Черкву? — вскричал пораженный доктор. — Но сейчас это безумие! В Бяла-Черкве теперь все кипит… Юрдан и Стефчов играют роль спасителей города… Ты идешь на верную смерть!

—Ты знаешь, доктор, что, когда надо спасти честь, я не думаю о спасении жизни. Вся Тосун-беева орда сейчас меня не остановит… Я должен просить прощения у Рады… бедняжка, своей жестокостью я довел ее до такого отчаяния, что она хотела умереть под развалинами Клисуры.

Огнянов в двух словах рассказал Соколову о том, что он знал о Раде.

- Ну, если так, брат, не смею тебя удерживать, — сказал растроганный доктор.

Немного помолчав, Огнянов проговорил негромко:

—А кроме того, есть еще одно обстоятельство… Рада — моя жена. Я повенчался с ней, когда в последний раз уезжал отсюда; повенчался с ней… перед богом; и мы обменялись не кольцами, но клятвами… Я не могу ее оставить, понимаешь? И если только я благополучно доберусь до Румынии, я вызову ее к себе делить со мной бедность, лишения — словом, все трудности эмигрантской жизни… О, она приедет с радостью, чтобы разделить мою судьбу, как она делала это здесь… Она, дорогой доктор, подлинная героиня в своей любви: я не взял бы весь мир в обмен на ее сердце…

Лицо доктора сияло восторгом.

—Пойду, как только стемнеет, — продолжал Огнянов, — и этой же ночью вернусь… И, смею тебя уверить, вернусь в целости и сохранности. Я не хочу умирать, доктор, нет, не хочу. Ведь Рада теперь снова жива в моих глазах, и Болгария еще не освобождена!

 

XV. Встреча

Доктор приник глазом к щели в стене.

—Кто-то идет, — сказал он, — должно быть, Марийка. Огнянов тоже устремил глаза на долину.

—Нет, это не Марийка. Марийка меньше ростом, и она в голубом платье.

—А эта в черном и с каким-то узлом в руке.

—Рада! — воскликнул Огнянов, вскакивая. Доктор тоже вскочил.

Огнянов встал во весь рост у входа и замахал обеими руками.

Рада потеряла немало времени, блуждая по камням в поисках Бойчо; и вот наконец увидела его. Она бросилась бежать и в мгновение ока очутилась на мельнице.

—Рада!

—Бойчо, Бойчо! — плакала девушка, едва дыша и прижимая его голову к своему лицу.

Доктор был глубоко растроган.

— Но как ты попала сюда, Рада? — торопился расспросить ее Огнянов, с трудом овладевая собой.

—Твою записку к доктору Марийка проедала мне… Ах, Бойчо, зачем ты меня так измучил? — говорила Рада, плача от счастья. — Ты больше не сердишься на меня?.. Ты не имеешь права на меня сердиться… Ты знаешь, что для этого нет причины…

—Прости меня, пташка моя, прости! — говорил Бойчо, целуя ее руки. — Только сейчас Соколов объяснил мне, как я ошибался, а я ведь и сам мучился… Я хотел идти в город, чтобы просить у тебя прощения… за эту жестокость… Я недостоин любви такого ангела… Но ты ведь забудешь, Рада, ты простишь?

II Огнянов с восторгом смотрел в ее влажные глаза, сияющие счастьем и беспредельной любовью.

Но Рада вдруг побелела, как стена, и, отпрянув от Бойчо, крикнула:

—Беги, Бойчо! Я и забыла сказать вам… Бегите!.. Вас здесь видели, и турки уже идут! Скорее бегите в горы! — повторяла Рада, вне себя от страха.

—Не может быть! — воскликнул Соколов, не веря своим ушам.

—Слушай, Бойчо, тебя видела цыганка и сообщила об этом властям еще раньше, чем я встретилась с Марийкой… Когда я шла к тебе, со стороны виноградников спустилась толпа башибузуков и направилась прямо сюда… Они идут за тобой… Ах, боже, я и позабыла сказать об этом сразу… Я целый час потеряла, пока искала тебя в долине… Увидимся где-нибудь в другом месте. А теперь бегите!

Велико было самообладание Огнянова в минуты грозной опасности, но страшное известие потрясло его, и на этот раз он не смог быстро принять решение. Ведь это известие пришло в миг высшего блаженства, в миг неожиданной встречи с девушкой, которая сегодня, в ореоле героического подвига любви, казалась Огнянову еще милее и пленительнее, чем раньше. И он был не в силах решиться на немедленную разлуку, не в силах прервать вожделенное свидание. А между тем был дорог каждый миг.

—Бежать? А ты? — проговорил Бойчо.

—На меня не смотрите, обо мне не думайте… Бегите скорей… На, возьми вот это — здесь одежда — и беги, Бойчо, прощай, нет, мы еще увидимся, мы будем вместе, Бойчо, милый мой… где укажет судьба… Прощай…

И, подав узел Огнянову, Рада схватила его за руку и потащила к выходу из мельницы.

—Нет! — решительно сказал Огнянов. — Я не могу в такое время оставить тебя одну… Если эти варвары идут за тобой следом…

—Да, идут, Бойчо!

—Что, если они найдут тебя одну в этих диких местах? Эти звери!.. Нет, лучше я умру здесь, защищая тебя…

Но он тут же понял, что это отчаянное решение безрассудно. И он спросил Раду:

—Рада, можешь ты идти с нами?

На это неожиданное предложение Рада с восторгом ответила:

—Конечно, конечно, Бойчо! С вами я готова хоть на край света… Бежим, бежим, Бойчо!

Глаза Огнянова засняли.

—Только бы нам добежать до Малого стула, что над водопадом, — сказал Соколов. — А там уж я один удержу их до вечера, пока ты отведешь Раду в горы.

Действительно, над водопадом возвышалось несколько островерхих скал, названных «Малым стулом». Укрываясь за ними, один хорошо вооруженный человек мог бы оборонять от целого отряда ту единственную тропинку, что, извиваясь но круче, вела в горы.

Нельзя было терять пи секунды.

—Наверх, на гору! — крикнул, почти скомандовал Огнянов. И он первый ступил на порог мельницы и окинул взглядом долину из конца в конец. Но было уже поздно.

На противоположном обрыве между острыми скалами показались турки. Они укрывались за камнями и кустами, так что виднелись только их головы да ружья. Повыше стоял кто-то в белых шароварах и указывал рукой на мельницу. То была цыганка. Турки заняли обрыв и на другой стороне. Эти тоже присели на корточки за камнями.

Огнянов и доктор поняли, что они окружены, и перестали думать о бегстве; да о нем и нечего было думать.

Турки начали осторожно спускаться по обрыву под прикрытием камней и кустов. Их было человек сто.

Тропинка, пролегающая по долине, еще оставалась свободной.

—Рада, — сказал Бойчо, повернувшись к ней, — иди по тропинке и держись берега. — Но тотчас же страшная мысль омрачила его лицо, и он добавил: — Нет… лучше оставайся здесь…

Он прочитал в глазах Рады согласие.

—С тобой, с тобой, мой Бойчо… — прошептала она, скрестив руки на груди.

И столько скорби, любви и жертвенной преданности светилось в ее глазах! Такая в них была готовность умереть! Огнянов и Соколов пересчитали свои патроны.

—Восемнадцать выстрелов, — сказал Соколов.

—Хватит, чтобы умереть с честью, — вполголоса промолвил Огнянов.

Сам Тосун-бей привел сюда свою орду, и сам ею командовал. Прежде чем подняться на обрывы, он закрыл выходы из долины и, таким образом, стянул железный обруч вокруг мятежников, точнее — мятежника, ведь Тосун-бей был убежден, что на мельнице скрывается один Огнянов.

Прежде чем дать приказ открыть стрельбу, Тосун-бей распорядился, чтобы осажденному крикнули по-турецки:

—Главарь бунтовщиков, сдавайся!

Но только скалы откликнулись гулким эхом на это предложение.

Рада забилась в угол, недвижная, онемелая.

—Крепись, Рада! — печально сказал ей Бойчо.

Она отозвалась на это только взмахом руки. Казалось, она хотела сказать: «В Клисуре, где я была одинока и отвержена, мне было очень страшно. Теперь мне не будет страшно умереть с тобой, потому что ты меня любишь… Вот увидишь!»

Огнянов понял этот мужественный немой ответ, и глаза его увлажнились.

Шли мгновения. Огнянов и Соколов, крепко сжав револьверы в руках, стали у стены так, чтобы укрыться от пуль. Они смотрели то на тот, то на другой обрыв: оттуда каждый миг можно было ожидать ружейных залпов.

Прошла минута. По-видимому, это был срок, данный Тосун-беем.

И вот загремели выстрелы с западного обрыва, потом с восточного и наконец из долины. Осажденные слышали, как над ними свистят пули, проникая сквозь дыры в крыше, сквозь щели в стенах; слышали, как эти пули ударяют о камень и, расплющенные, падают к их ногам.

Гул стоял в этой балканской долине.

Внезапно пальба прекратилась.

Стены мельницы, хоть и были полуразрушены, все же послужили укрытием для троих обреченных. Пока что пули не задели никого. Одна лишь Рада упала, потеряв сознание. Душевные силы изменили несчастной девушке. Косынка соскользнула с ее головы, и волнистые черные волосы рассыпались по ее плечам и по земле.

С минуты на минуту надо было ожидать нового залпа. Между тем Рада лежала в таком месте, куда легко могли попасть пули.

Огнянов наклонился и, взяв девушку на руки, отнес ее в дальний угол мельницы, наиболее защищенный от обстрела. Там он подложил ей под голову узел и попытался привести ее в чувство, но она не приходила в себя: она лежала, не ведая, что творится вокруг. И в эту минуту, глядя на ее прекрасное ЛИЦО, покрытое смертельной бледностью, на ее закрытые веки и побелевшие губы, на эту несчастную девушку, связавшую свою судьбу с его судьбой, он мучился адскими муками в предвидении ожидающей ее участи. Ведь он должен будет сейчас расстаться с ней и уже не сможет защитить ее от этих зверей. На его лице отразились отчаяние и несказанная скорбь.

«Может быть, лучше мне самому убить ее?» — подумал он.

Не получая ответа из мельницы, осаждающие осмелели, спустились еще ниже по камням и приблизились ко дну долины. Все тесней стягивалось кольцо вокруг мельницы. Приближалась минута решительных действий.

—Сдавайся, бунтовщик! Ответа не последовало.

На мельницу посыпался град пуль. Огонь усиливался, и турки придвигались все ближе… Мельница молчала по-прежнему, и турки решили, что укрывшийся внутри мятежник безоружен. Пули все чаще ударялись о стены, наступление переходило в штурм.

Турки были теперь совсем близко. Настала последняя минута. Огнянов стоял у окна, доктор — у входа.

Товарищи переглянулись и одновременно разрядили револьверы в густую толпу врагов. Этот неожиданный ответ уложил на месте трех турок и показал неприятелю, какими силами располагает мельница. Турки поняли, что осажденный не один. Это их смутило, но только на мгновение. Клисурские победители с ревом кинулись к мельнице. Одни еще стреляли с обрывов, другие — уже из долины, целясь в оконные и дверные проемы, чтобы осажденные не могли высунуться и вновь открыть стрельбу по осаждающим. Это был уже настоящий штурм.

—Ну, доктор, придется нам сейчас умереть, брат. Прощай навеки! — сказал Огнянов.

—Прощай, брат!

—Доктор, ни один из нас не должен попасть к ним в руки живым!

—Конечно, Бойчо! У меня еще четыре патрона; один оставлю для себя…

—А я, доктор, оставлю два.

И Огнянов невольно обернулся к Раде. Она лежала все так же недвижно, но лицо ее теперь побелело как полотно; по ее груди медленно текла струйка крови, застаиваясь красными лужицами в складках платья… Шальная пуля попала в девушку рикошетом. Рада была уже мертва. Ее обморок перешел в вечный сон.

Покинув свой пост, Огнянов подошел к ней, преклонил колена, взял ее холодные руки в свои и долгим поцелуем приник к ее ледяным устам; он осыпал поцелуями и ее лоб и рану, на которой уже застывала кровь. Быть может, он что-нибудь сказал Раде, быть может, шепнул во время этих прощальных поцелуев: «До свидания в мире ином, Рада», — но если и так, слов его нельзя было расслышать из-за стрельбы за стеной, из-за ударом нуль внутри. Он покрыл ее своим плащом. Когда Бойчо выпрямился, по щекам его двумя струйками катились слезы.

И в каждой из этих слез был целый океан мук… А может быть — кто знает? — и какая-то доля благодарности провидению…

 

XVI. Гибель

Немое прощание длилось всего каких-нибудь полминуты, и в это время Соколов один сражался с сотней врагов. Случайно он повернулся и увидел Раду… Волосы встали у него дыбом, глаза загорелись, как у тигра, и, ничего уже не боясь, он выпрямился во весь рост, стал у входа и, словно бросая вызов пулям, крикнул на чистейшем турецком языке:

—Псы шелудивые! Дорого вы заплатите за каждую каплю болгарской крови!

И разрядил револьвер.

В новом припадке бешенства толпа ринулась на полуразрушенную мельницу, ставшую неприступной крепостью. Звериный рев, сопровождаемый дружным залпом, огласил долину.

—Ох! — простонал доктор и уронил револьвер.

Пуля попала ему в правую руку. Неописуемый ужас и отчаяние исказили его лицо. Огнянов, который тоже обливался кровью, но еще продолжал стрелять в толпу, заметил это.

—Тяжко, брат? — спросил он.

—Нет, но я выпустил последний патрон… забыл…

—У меня еще два, бери… — сказал Огнянов, подавая Соколову свой револьвер. — А теперь пусть посмотрят, как умирает болгарский апостол!

И, выхватив у него из-за кушака длинный ятаган, Огнянов выбежал из мельницы и ринулся в толпу, нанося страшные удары направо и налево…

Полчаса спустя свирепая орда с бешеным весельем победоносно возвращалась из долины с головой Огнянова на шесте. Черен доктора, раздробленный на куски ударами кинжалов (первый удар, пулей, доктор нанес себе сам), не мог послужить трофеем. Не тронули и голову Рады, но по соображениям политического такта. Тосун-бей был хитрее Тымрышлии.

Сзади везли на телеге убитых и раненых турок.

С дикими криками вернулась орда в Бяла-Черкву. Город был пустыннее и безмолвнее заброшенного кладбища. Трофеи водрузили на площади.

Только один человек маячил на этой площади, как призрак.

То был Мунчо.

Узнав голову своего любимого Руссиана, он вперил в нее безумный, полный ярости взгляд и, вместе с дождем плевков, осыпал неслыханно дерзкой бранью пророка Мохаммеда и султана.

Его повесили на скотобойне.

Этот помешанный оказался единственным человеком, который осмелился выразить протест.

Одесса, 1888 г.

#i_014.jpg