Я стараюсь вспомнить что-нибудь хорошее о Генри. Возможно, мы должны ему хотя бы это, ведь мы-то выросли и стали взрослыми, проживаем свои жизни, влюбляемся, разочаровываемся. Он любил загадывать глупые загадки, а мне нравилось их слушать. Бет всегда была добра, таскала меня за собой, во всем помогала, но ее даже в детстве отличала серьезность. Однажды я так хохотала над загадками Генри, что чуть не описалась — от страха, что это вот-вот случится, я оборвала смех и вприпрыжку понеслась в туалет, зажимая кулак между ног. Где оказался Моисей, когда погасла свеча? В темноте. А почему у слона глаза красные? Чтобы прятаться в клубничке. Три да три — что получится? Дырка. Сколько яиц можно съесть натощак? Только одно — первое. Зачем охотник носит ружье? За плечами. Каким станет гнедой конь, если его искупать? Мокрым. Он мог продолжать это часами, и я пальцами прижимала щеки там, где мышцы сводило от смеха.

Как-то — мне тогда было лет семь — он принялся загадывать свои загадки. Помню, это была суббота, остатки завтрака еще не убрали со стола. Погода стояла солнечная, но прохладная. Большие окна, выходящие на террасу, были распахнуты, через них в комнату проникал свежий воздух, довольно холодный, так что у меня мерзли икры. Я не смотрела, чем там занят Генри, когда он разразился своими шутками. Мне было не до наблюдений. Я просто подбежала и слушала, клянча, как только он замолкал: Скажи еще! — Что это, на окне сидит, по-французски говорит? Француз. На каких деревьях вороны обычно сидят в дождь? На мокрых. Он подвинул к себе банку с бисквитами и занимался тем, что склеивал попарно плоские бисквиты, промазывая их толстенным слоем английской горчицы. Ужасно жгучая была эта горчица мерзкого химического цвета, Клиффорд любил есть с ней сосиски. Вот тебе и на, попыталась, называется, вспомнить о мальчике что-то хорошее. А вспомнила вот это.

Мне в голову не пришло спросить, зачем он это делает. Мне было невдомек, куда и зачем мы с ним идем. Генри завернул бисквиты в салфетку, сунул в карман. Я бежала за ним по лужайке, как ручная обезьянка, и требовала еще смешных загадок. Мы направились на запад — не на юг, в лес, а в долину, обошли ее по краю и наконец добрались до лагеря Динни. Генри нырнул в какую-то яму, поросшую высокой травой, присел на корточки и меня потянул за собой. Мы спрятались за пенной дурманящей стеной цветущего купыря. Только тогда я додумалась шепотом спросить: Генри, а что ты делаешь? А почему мы прячемся? Он велел мне заткнуться, и я повиновалась. Наверное, мы играем в шпионов, подумала я. Стараясь не шуметь, я осматривалась, проверяла, нет ли подо мной крапивы, муравьев, шмелей. Дедушка Динни сидел на раскладном стуле рядом с их видавшим виды белым домом-автофургоном. Шляпа надвинута на глаза, руки сложены, пальцы под мышками. Мне кажется, он спал. От крыльев носа к уголкам рта сбегали глубокие темные морщины. Собаки дремали по обе стороны от него, положив морды на лапы. Два колли, черные с белым, Дикси и Файвер. Нам не разрешалось гладить их, пока дедушка флаг не позволит: Им палец в рот не клади, отхватить могут.

Генри швырнул свои сэндвичи через кусты. Собаки моментально вскочили, но, учуяв бисквиты, не стали лаять. Они моментально слопали бисквиты вместе с горчицей. Я затаила дыхание. Мысленно я взывала: Генри!

Дикси издала отрывистый звук, будто кашлянула, потом чихнула, положила морду на лапу, а второй лапой начала неистово ее тереть. Скосив глаза к носу, она чихала, трясла головой, скулила. Генри прикусил пальцы, глаза у него сияли, лучились весельем. Он прямо весь светился. Дедушка Флаг проснулся и тихонько успокаивал собак. Поглаживая Дикси, он внимательно всматривался в ее морду, а она шумно дышала и отфыркивалась. Файвер отбежал в сторону, и его вырвало мерзкой желто-зеленой гадостью. Генри, зажимая рот кулаком, всхлипывал от смеха. Я корчилась от жалости к собакам, от чувства вины. Я хотела вскочить и закричать: Это не я! Я хотела исчезнуть, броситься со всех ног к дому, но осталась сидеть на корточках, покачиваясь, уткнув лицо в колени.

Но самое ужасное случилось, когда мне наконец было позволено встать и уйти оттуда. Меня ущипнули за руку, чтобы я поднялась, и не прошли мы и двадцати шагов, как появились Динни и Бет. Джинсы у обоих были мокрыми от росы, у Бет в волосах застрял зеленый листик.

— Чем вы тут занимаетесь? — спросила Бет.

Генри мрачно зыркнул на нее.

— Ничем, — ответил он. Ему удалось все свое презрение вложить в одно слово.

— Эрика? — Сестра серьезно смотрела на меня, пытаясь понять, как я могла оказаться здесь с Генри и почему у меня виноватый вид. Как будто я их предала. Но где же были вы, почему без меня? — хотелось выкрикнуть мне. Это они бросили меня. Генри смерил меня хмурым взглядом и дал тычка.

— Ничем, — солгала я.

До вечера я ходила надувшись и молчала. А на другой день, увидев Динни, я не могла поднять на него глаз. Я понимала, что он понял. И все из-за загадок Генри.

— Рик? Ну мы идем? — Голова Эдди возникает в двери спальни, где я затаилась, задумавшись. Всматриваюсь в туманное стекло, в белый мир за ним. Крохотные кристаллики по углам, перистые и совершенные.

— Мороз, обряд свершая тайный, ее развесит цепью тихих льдинок, сияющих под тихою луной, — цитирую я.

— Это что?

— Кольридж. Конечно, Эдди, идем. Дай мне пять секунд на сборы.

— Раз-два-три-четыре-пять.

— Ха, ха. Беги, я скоро спущусь… ну, не идти же мне в ночной рубашке. — Чуть раньше я отворила дверь Максвеллу именно в таком вызывающем наряде.

— По крайней мере, не сегодня, — соглашается Эдди, отступая. — В такую холодину и пингвин задницу отморозит.

— Это очаровательно, друг мой, — кричу я.

Мороз перекрасил деревья в белое. Мир стал другим — ломкий мир-альбинос, где белизна и переливчато-голубые тона пришли на смену мертвой серости и коричневому унынию. Дом изменился, обновился: это больше не призрак и не труп того места, которое я помню. Я и сама сегодня излучаю оптимизм. Трудно было бы чувствовать себя иначе. После стольких пасмурных дней небо наконец очистилось, и кажется, что это навсегда. Такой простор открылся там, в вышине, что голова идет кругом. А Бет сказала, что пойдет с нами, — вот какой замечательный сегодня день.

Когда я сообщила ей, что здесь Динни, она замерла. В первый момент мне стало страшно. Показалось, что она не дышит. Будто кровь в ее венах застыла, будто перестало биться сердце — настолько она была неподвижна. Тянулась долгая, мучительная минута, я ждала, смотрела на сестру и пыталась угадать, что за этим последует. Бет посмотрела в сторону и кончиком языка облизала нижнюю губу.

— Мы, наверное, стали чужими, — выговорила она и медленно вышла из кухни. Она не спросила, откуда я это знаю, как он выглядит, что делает здесь. А я почувствовала, что не имею ничего против. Мне скорее нравилось держать это при себе. Хранить сказанные им слова только для себя, владеть ими.

Бет успокоилась к тому времени, как я разыскала ее позже, и мы пили чай, а я макала в свою кружку печенье. Но Бет ничего не ела. Она не тронула печенье, тарелку ризотто, которую я поставила перед ней, мороженое, поданное на десерт.

Сегодня двадцатое декабря. Окна в машине запотевают. Еду на восток через поселок, потом сворачиваю на север, на А361.

— Еще денек потерпеть, ребята, а потом полетим к весне, как с горки! — весело объявляю я, а сама разминаю заледеневшие в перчатках пальцы.

— Нельзя до Рождества мечтать об окончании зимы, рано еще, — строго указывает Эдди.

— Правда, что ли? Даже тем, у кого руки к рулю примерзли? Сам посмотри! Хочу разогнуть — и не могу! Окостенели — гляди!

Эдди, глядя на меня, фыркает от смеха.

— Крепко держаться за штурвал и не выпускать его из рук — это, можно сказать, полезное свойство, — лукаво замечает Бет с пассажирского места.

— Ну, значит, это здорово, что я промерзла. — Я улыбаюсь.

Сворачиваю на Эйвбери. Эдди в этом семестре предстоит изучать доисторический период. В Уилтшире на каждом шагу можно встретить всякие древности. Мы ставим машину и, отказавшись от предложения вступить в Национальное общество охраны исторических памятников, вливаемся в плотный поток людей, продвигающихся по тропе к кромлеху. Земля в инее сверкает, солнце слепит.

Суббота просто великолепная, в Эйвбери толпы гуляющих, все, как и мы, тепло укутаны и кажутся бесформенными. Люди подходят к древним валунам и отходят от них. Два концентрических круга, не такие высокие, как в Стоунхендже, не такие величественные, зато диаметр кругов гораздо, гораздо больше. Дорога ведет нас вокруг камней. Внутри кругов поместилась почти половина деревушки, правда, небольшая церковь скромно притулилась снаружи. Мне тут нравится. Столько разных жизней, столько лет — все сосредоточено в одном месте. Мы неторопливо движемся вокруг кольца. Бет читает вслух путеводитель, но мне кажется, Эдди не слушает. Он опять нашел палку. Это его меч — он воображает, что сражается с кем-то, и мне хочется залезть ему в голову и подсмотреть, кто его соперник. Может, варвары? Или кто-то из школы?

— Мегалитический комплекс в Эйвбери — самый большой в Британии. Огромный кромлех площадью в одиннадцать с половиной гектаров и диаметром свыше трехсот пятидесяти метров окружен рвом и валом, с расположенными вдоль его внутренней кромки примерно 100 каменными столбами, каждый весом до пятидесяти тонн…

— Бет! — окликаю я. Она подошла слишком близко к краю насыпи. Трава мокрая от тающего инея, скользкая.

— Ой-ей! — смущенно посмеиваясь, сестра возвращается на дорогу.

— Эдди, я тебя потом проэкзаменую! — кричу я. В тихом воздухе голос звучит слишком громко. На нас оборачивается пожилая пара. А я всего-навсего хочу, чтобы мальчишка слушал Бет.

— Строилось сооружение с применением орудий из рога оленя, каменных скребков, бычьих лопаток, а также, возможно, деревянных лопат и корзин…

— Круто, — замечает Эдди.

Мы проходим мимо дерева, выросшего прямо на крепостном валу, корни его каскадом обрушиваются вниз, к земле, напоминая узловатый водопад. Эдди, как заправский коммандос, подползает к нему по-пластунски, вцепляется в корни и, соскользнув вниз, оказывается метрах в трех под нами.

— Ты эльф? — спрашивает Бет.

— Нет, я лесной житель, поджидаю вас, чтобы ограбить, — весело отвечает Эдди.

— Спорим, ты меня не поймаешь и я успею добежать до дерева, — подначивает его Бет.

— Я же выдал себя, пропал эффект внезапности, — сокрушается Эдди.

— Я убегаю! — Бет дразнит его, делает рывок.

С боевым кличем Эдди карабкается по корням, соскальзывая и оступаясь, падая на колени. Но вот он обеими руками обхватывает Бет, так что она взвизгивает.

— Сдаюсь, ты победил, — хохочет она.

Не спеша, мы удаляемся от деревни по широкой аллее из камней, движемся к югу. Лицо Бет озарено солнцем — давно я не видела ее такой спокойной. Она кажется мне бледной и постаревшей, но на щеках появился румянец. Еще я вижу у нее на лице умиротворение. Эдди скачет впереди с мечом наперевес. Мы бродим, пока пальцы на ногах не начинают терять чувствительность от холода.

На обратном пути останавливаемся у супермаркета «Спар», чтобы купить для Эдди имбирного пива. Бет остается ждать в машине, она снова сникла, затихла. Мы с Эдди оба делаем вид, будто этого не замечаем. Это ужасно — чувствовать, как она балансирует на краю чего-то страшного. Мы с Эдди колеблемся — нам хочется расшевелить ее, но страшно, что можно случайно навредить, подтолкнув не в ту сторону.

— Можно мне кока-колы вместо имбирного?

— Конечно, как скажешь.

— Вообще-то, честно говоря, я не большой любитель алкоголя. А в прошлом семестре я пробовал водку… в спальне.

— Ты уже пьешь водку?

— Ну, не пью. Пил… один раз. И меня мутило, а Боффа и Дэнни стошнило, и такая вонища стояла, жуть. Не знаю, что взрослые находят в этой гадости, — беззаботно чирикает Эдди. Щеки у него пунцовые с мороза, глаза светлые и прозрачные, как вода.

— Со временем твои взгляды могут измениться. Только маме не говори, ради Христа! У нее случится припадок.

— Я же не дурачок, сама знаешь. — Эдди возмущенно таращит на меня глаза.

— Ты не дурачок. Я знаю, — улыбаюсь я, сгибаясь под тяжестью двух громадных бутылок кока-колы в корзинке. Когда мы приближаемся к кассе, входит Динни. Над его головой звенит колокольчик, изящная маленькая фанфара. Я сразу теряюсь, не знаю, куда встать, куда смотреть. Он только что прошел рядом с Бет, сидящей в машине. Интересно, видел ли он ее, узнали ли они друг друга.

— Привет, Динни! — окликаю я с улыбкой. Обычные соседи, не более того. Но сердце выпрыгивает у меня из груди.

Вздрогнув от неожиданности, он поднимает глаза:

— Эрика!

— Это Эдди. Точнее, Эд, о котором я тебе говорила. Мой племянник, сын Бет. — Я привлекаю Эдди к себе, он вежливо здоровается. Динни внимательно рассматривает его, потом улыбается.

— Сынишка Бет? Рад с тобой познакомиться, Эд, — говорит он.

Они обмениваются рукопожатием, и почему-то я так тронута, что в горле перехватывает. Обычный жест. Два мои мира встретились, соприкоснулись.

— Вы тот самый Динни, с которым мама играла, когда была маленькой?

— Да, это я.

— Эрика мне про вас рассказывала. Она говорит, вы были лучшими друзьями.

Динни резко поворачивается, смотрит на меня, и я чувствую себя виноватой, хотя и сказала чистую правду.

— Да, так и было, по-моему, — говорит он спокойно, негромко, взвешивая каждое слово, как всегда.

— Покупки к Рождеству? — задаю я бессмысленный вопрос. «Спар» совсем не напоминает праздничную ярмарку — только к краям полок скотчем приклеены какие-то обшарпанные блестки.

Динни отрицательно мотает головой, подняв к небу глаза.

— Хани захотелось чипсов с солью и уксусом, — объясняет он и отворачивается с понурым видом.

— А маму вы видели? Она там у входа, в машине. Вы с ней поздоровались? — спрашивает Эдди.

— Нет. Еще нет. Но я это сделаю сейчас…

Динни смотрит в сторону двери, на мою грязную белую колымагу. Взгляд у него пронзительный. Он шагает к выходу, плечи напряжены, будто его кто-то заставляет туда идти.

Я наблюдаю через стеклянную дверь. Мне как раз виден Динни между двумя полосками снега, налипшими на стекло. Он наклоняется к окну машины, дыхание поднимается в воздух облачком. Бет опускает стекло. Ее лица я не вижу — Динни загораживает. Вижу, как ее руки взлетают ко рту, потом снова опускаются, медленно и плавно, как в невесомости. Я пригибаюсь, вытягиваю шею, чтобы видеть. Уши я тоже навострила, но слышу только музыку, льющуюся из радиоприемника рядом с кассой. Динни рукой без перчатки оперся о крышу машины, и мне кажется, что моя собственная кожа болит от соприкосновения с холодным металлом.

— Рик, наша очередь. — Эдди толкает меня локтем.

Вынужденная прервать наблюдение, я ставлю корзинку на прилавок, делаю приветливое лицо и улыбаюсь мрачному кассиру. Расплатившись за кока-колу, «Твикс» и ветчину, я почти бегом устремляюсь на выход, к машине.

— Ну, а чем ты сейчас занимаешься? Ты же всегда хотела стать флейтисткой и выступать с концертами, помнишь? — говорит Динни. Он выпрямляется, складывает руки на груди. У него вдруг делается немного обиженный вид, и до меня доходит, что Бет не вышла из машины, чтобы поговорить с ним. Она почти и не смотрит на него, усердно разглаживая концы шарфа на коленях.

— О, эта мечта так и не сбылась, — отвечает она с еле заметной усмешкой. — Я доучилась до седьмого класса, а потом…

Бет замолкает, снова отворачивается. В седьмой класс она перешла весной, как раз перед исчезновением Генри.

— Потом я перестала как следует заниматься, — ровным тоном договаривает она. — Сейчас я перевожу. В основном с французского и итальянского.

— О… — произносит Динни.

Он внимательно ее разглядывает, изучает, молчание затягивается, и я неуклюже вмешиваюсь в разговор:

— Я и с английским-то бьюсь… Пытаться обучить ему подростков — все равно что решетом воду носить. Но у Бет всегда был талант к языкам.

— Нужно просто внимательно слушать, Рик, вот и все, — обращается ко мне Бет, в ее словах звучит упрек.

— Никогда этого не умела, — признаю я с улыбкой. — Мы только что побывали в Эйвбери. Эдди хотел посмотреть, потому что будет проходить это в школе. Но честно говоря, лучше, наверное, было бы отправиться в кафе, поесть мороженого с шоколадной помадкой, а, Эдди?

— Ты что, это было потрясающе! — уверяет Эдди.

Динни добродушно смотрит на меня, но Бет больше ни о чем его не спрашивает, и он с вытянувшимся лицом отходит от машины.

— Так вы надолго здесь? — Он обращается ко мне, потому что Бет смотрит куда-то перед собой.

— На Рождество уж точно останемся. А что потом, пока не решили. Тут еще много что предстоит разрулить. А вы?

— Пока здесь, — пожимает плечами Динни. Еще меньше определенности.

— Ну… — Я улыбаюсь.

— Ладно, пойду, пожалуй. Рад был снова повидать тебя, Бет. Приятно было познакомиться, Эд. — Он кивает нам всем и идет прочь.

— Он так и не купил чипсы, — замечает Эдди.

— Точно. Забыл, должно быть, — подтверждаю я, ахнув. — Вот что, я куплю и занесу им позже.

— Класс! — кивает Эдди.

Одной рукой он отворяет дверцу, другой пытается раскрыть упаковку «Твикса». Какой он наивный. Даже представить себе не может, какое значительное событие произошло только что. Вот здесь, у дверцы автомобиля. Я бегу в магазин, покупаю чипсы с солью и уксусом, потом возвращаюсь в машину, завожу мотор и везу всю компанию домой. Я не смотрю в сторону Бет, потому что мне страшно, а те вопросы, которые хочется, я все равно не могу задать в присутствии ее сына.

Эдди валяется на кровати в пижаме, со своим айподом и в наушниках. Лежит на животе и болтает ногами. Он читает книгу под названием «Йети!», музыка в ушах грохочет так, что он не слышит криков за окном. Я выхожу. Внизу Бет заваривает чай с мятой, она держит пакетик двумя пальцами за угол и окунает в воду снова и снова.

— Надеюсь, Динни тебя не испугал, появившись у машины? — заговариваю я. Стараюсь говорить как можно беспечнее.

Бет, взглянув на меня, поджимает губы.

— Я увидела его еще в магазине, — отвечает она, продолжая окунать и окунать пакетик.

— Да что ты? И сразу его узнала? Я бы, наверное, не смогла — вот так, издали.

— Что за ерунда, он же совсем не изменился, — заявляет Бет.

Мне становится неуютно. Похоже, она видит что-то, чего не вижу я.

— Ну… — подаю я реплику. — Так странно встретить его через столько лет, правда?

— Да, пожалуй, — шепчет она.

Я не могу придумать, о чем еще спросить. Она не может быть такой равнодушной. Эта встреча должна много для нее значить. Вглядываюсь в ее лицо, в позу, ищу хоть какие-то знаки.

— Может, надо было пригласить их к нам? Посидеть, пропустить по стаканчику за встречу?

— Их?

— Динни и Хани. Это его… ну, честно говоря, я не уверена, что они женаты. Она ждет от него ребенка, вот-вот родит. Хорошо бы тебе поговорить с ней, убедить, что не стоит рожать в лесу. Мне кажется, Динни был бы тебе благодарен.

— Рожать в лесу? Весьма экстравагантно, — произносит Бет. — Но Хани — очень милое имя.

И это все? Она не может так реагировать.

— Слушай, с тобой точно все нормально?

— А что со мной может быть? — удивляется сестра вроде бы искренне, но мне почему-то не верится.

Бет снова смотрит на меня, и я вижу, что она погрузила пальцы в воду. От воды идет пар, это почти кипяток, а она даже не морщится.

— Но ты с ним даже не поговорила. Вы ведь так дружили… Неужели тебе не захотелось хоть парой слов перекинуться? Узнать, что и как?

— Двадцать три года — долгий срок, Эрика. Мы теперь абсолютно другие люди.

— Не абсолютно другие — ты осталась собой, а он — собой. Мы все те же люди, которые играли вместе, когда были детьми…

— Люди меняются. Они растут, — настаивает Бет.

— Бет, — решаюсь я наконец, — что тогда случилось? С Генри, я имею в виду?

— В каком смысле?

— В смысле, что с ним произошло?

— Он пропал, — отвечает она ровно, но голос слабый, тонкий, как льдинка.

— Но ты помнишь тот день, у пруда? День, когда он исчез? Ты помнишь, что тогда произошло? — настаиваю я.

Наверное, не следует этого делать. Мне хочется и узнать правду, и растормошить, расшевелить сестру. Но я понимаю, что не должна. Рука Бет соскальзывает на столешницу, задевает чашку, чай расплескивается. Бет глубоко вздыхает.

— Как ты можешь меня об этом спрашивать? — сдавленным голосом бормочет она.

— Как я могу? А почему я не должна спрашивать? — Взглянув на Бет, я вижу, что она вся дрожит, а глаза горят гневом. Она отвечает не сразу:

— То, что Динни… то, что он здесь, не дает тебе права ворошить прошлое!

— При чем тут Динни? Какое отношение это имеет к нему? Я же задала простой вопрос!

— А ты не задавай! Прекрати донимать меня своими проклятыми вопросами, Эрика! — Бет вскакивает и выходит.

Я довольно долго сижу неподвижно, вспоминая тот день.

Мы рано проснулись, потому что ночь была невыносимо душной и жаркой. В ту ночь простыни, кажется, сами заворачивались вокруг ног, и от этого я без конца просыпалась, а волосы противными мышиными хвостами липли ко лбу и шее. Мы сами позавтракали, потом послушали радио в зимнем саду — там было прохладнее, так как окна выходили на север. Пол, выложенный плитками, на подоконниках орхидеи и папоротники. Мы качались в кресле Кэролайн, я помню слабый, едва уловимый запах его голубых парусиновых подушек. Кэролайн к тому времени уже не было в живых. Она умерла, когда мне было лет пять или шесть. Однажды, совсем еще малышкой, я бегала за этим креслом. Я не замечала ее, как вдруг она сделала выпад своей палкой и поймала меня.

— Лора! — скрипучим голосом позвала она мою маму. — Ступай-ка разыщи Корина. Скажи, мне нужно его видеть. Мне нужно его видеть!

Я понятия не имела, кто такой Корин. Но меня до смерти напугал и этот безвольно обмякший тряпичный узел в качалке, и та неожиданная сила, с которой меня зацепила клюка. Присев, я высвободилась и удрала.

Мы оделись в последнюю минуту, нехотя поплелись в церковь с Мередит и родителями, потом обедали на лужайке, в тени раскидистого дуба. Там был поставлен специальный маленький столик, только для нас троих. Сэндвичи с арахисовым маслом и огурцами, которые приготовила нам мама, потому что понимала: в такую жару мы будем капризничать и откажемся от горячего супа. Плетеный стул колол мне ноги под коленками. Какая-то птичка, сидя на дереве, капнула на стол. Генри соскреб это своим ножом и бросил в меня. Пытаясь увернуться, я так резко дернулась, что упала со стула, задела ножку стола и опрокинула наши с Бет стаканы с лимонадом. Генри так хохотал, что подавился хлебом и долго кашлял, из глаз у него текли слезы. Мы с Бет наблюдали за ним, чувствуя себя отмщенными. Мы не постучали его по спине. До конца дня он вел себя отвратительно. Чего мы только ни делали, чтобы оторваться от него. Из-за жары у него кружилась голова, и он озверел, точно бык, которому напекло голову. Под конец его поймали за тем, что он веревкой связывал лапы лабрадорам. Бедные псы только страдальчески пыхтели и кротко смотрели на него. Генри был наказан — отправлен в постель. Мередит никому не спустила бы издевательства над своими лабрадорами.

Но позже, ближе к вечеру, Генри снова вышел. Он нашел нас у пруда. Всех троих, конечно. Я резвилась в воде, изображая то выдру, то русалку, то дельфина. Генри стал дразнить меня, увидев мокрые трусы, с которых лила вода. Я всем расскажу, что ты описалась, Эрика! А потом что-то случилось, что-то… Бегу. Думаю о сливном отверстии на дне пруда и о том, что Генри, должно быть, затянуло в него. Наверное, именно поэтому я все просила снова и снова: Посмотрите в пруду. Мне кажется, он в пруду. Мы все были у пруда. Даже после того, как мне сказали, что там уже смотрели. Мама говорила мне это, полицейский говорил. Его искали в пруду и не нашли. Не нужно приглашать водолазов — вода такая прозрачная, что все и так видно. Мередит трясла меня за плечи, кричала: Где он, Эрика? У нее изо рта вылетел пузырек слюны и попал мне на щеку, теплый и мокрый. Мама, перестань! Отпусти ее! Нас с Бет кормили ужином на кухне, мама, бледная и озабоченная, ложкой выкладывала фасоль на тосты. Стемнело, вечер пах горячей травой, а воздух был таким чистым и прохладным, хоть ешь его. Но Бет отказалась есть. В тот вечер это случилось впервые. Впервые я увидела, как она решительно сжимает губы. Ничто не войдет в нее и ничто из нее не выйдет.

— Зачем столько чипсов? — спрашивает Бет, глядя на большую упаковку «Соли и перца», лежащую на столе среди остатков завтрака.

— А… это для Хани. Забыла вчера отвезти.

Эдди сидит на скамье, спиной к столу, он кидает теннисный мячик об стену и ловит. Мячик рваный, сплющенный, возможно, когда-то он был игрушкой лабрадоров. Эдди швыряет его с раздражающим отсутствием ритма.

— Эд, может, передохнешь? — умоляю я.

Он вздыхает, прицеливается, и мячик, описав плавную дугу, оказывается в мусорной корзинке.

— Отличный бросок, родной, — ласково говорит Бет.

Эдди закатывает глаза.

— Тебе скучно? — спрашивает она.

— Немножко. Да нет, вообще-то нет, — быстро поправляется Эдди. Честность в нем борется с деликатностью.

— Может, отнесешь Хани эти чипсы? — предлагаю я, большим глотком допивая остатки чая.

— Я с Хани даже не встречался. Да и этого чувака видел только один раз, вчера. Хорош я буду, если вот так, ни с того ни с сего, притащусь к ним с мешком чипсов?

— Я с тобой схожу, — уверяю я, поднимаясь и разминая ноги. — А ты не хочешь пойти с нами, Бет? Их лагерь на том же месте, где был всегда.

Последнее я добавляю, не в силах преодолеть искушение. Просто не понимаю, как это ей не хочется пойти туда, взглянуть.

— Нет. Нет, спасибо. Я собираюсь… Я пойду в поселок. Куплю воскресную газету.

— Можно мне «Твикс»?

— Эдди, ты скоро сам превратишься в «Твикс»!

— Ну, пожалуйста!

— Хватит уже, Эд. Нам пора идти. Надевай сапоги, дорогу наверняка развезло.

Мы идем к лагерю длинной дорогой, мимо пруда. Это долгое путешествие. День сегодня обычный, холодный и бурый, вчерашнего искрящегося инея как не бывало. Подойдя к берегу пруда, я задерживаюсь, вглядываюсь в глубину. Ничего не меняется. Я не нахожу ответа. Я все думаю: может, тогда я просто не заметила, не поняла, что произошло? Со мной ведь бывает, что я отвлекаюсь, думаю о своем, уношусь куда-то в мыслях. Такое иногда случается, когда со мной разговаривают другие. Мне неприятна мысль, что дело, возможно, в вытесненных воспоминаниях, что это психическая травма, амнезия. Душевная болезнь.

— Мне кажется, ты как будто одержима этим прудом, Рик, — мрачно говорит мне Эдди.

Я улыбаюсь:

— Нет, вовсе нет. А с чего ты это взял?

— Каждый раз, как мы сюда попадаем, у тебя делается выражение лица, прямо как у Полумны Лавгуд. Ты так же смотришь куда-то в пустоту.

— Ладно, извини, если напугала, но я не лунатик, точно.

— Да я просто прикалываюсь, — восклицает мальчик, грубовато-дружески подталкивая меня плечом. — Но взгляд у тебя, правда, каждый раз такой. Скажешь, нет?

Он отступает на несколько шагов, нагибается за камешком и бросает его в воду. Поверхность пруда покрывается рябью. Я смотрю на воду и вдруг чувствую, что у меня подгибаются колени и екает сердце, как будто я на лестнице поставила ногу мимо ступеньки.

— Пойдем-ка отсюда, — командую я, резко отвернувшись.

— Здесь что-то случилось? — взволнованно спрашивает Эдди. Голос его звучит напряженно и почти испуганно.

— Почему ты так решил, Эд?

— Ну, просто… ты все время сюда возвращаешься. И у тебя делается такой взгляд, как у мамы, когда она грустит, — бормочет Эдди.

Я мысленно проклинаю себя.

— А маме, кажется… ей, по-моему, неприятно сюда приходить.

Как легко мы забываем, что дети подмечают решительно все.

— Да, здесь кое-что произошло, Эдди. Когда мы были маленькими, пропал наш двоюродный брат Генри. Ему было одиннадцать лет, как тебе сейчас. Никто так никогда и не узнал, что с ним стало, так что мы, конечно, всегда об этом помним.

— Ух! — Эдди ногой подбрасывает в воздух опавшие листья, еще и еще раз. — Да, это просто ужасно, — говорит он наконец.

— Да, очень печально, — отвечаю я.

— Может, он просто сбежал из дома и… ну, не знаю, вступил в шайку разбойников или что-то типа этого?

— Возможно, так и было, Эд, — уныло говорю я.

Эдди кивает, явно удовлетворенный этим объяснением.

Динни стоит с незнакомым мне мужчиной, собаки заливаются лаем, бегают крутом с хозяйским видом. Я с улыбкой машу рукой, как будто наш визит — обычное дело и я забегаю сюда каждый день, и Динни машет в ответ, хотя и не так уверенно. Его собеседник улыбается нам. Худой, жилистый, не очень высокий. Его светлые волосы очень коротко острижены, на шее татуировка в виде маленького голубого цветка Эдди будто прилипает к моему боку. Вместе мы робко подходим поближе к автомобилям.

— Привет, извините, если помешали, — заговариваю я. Стараюсь говорить весело, хотя, по-моему, выходит неестественно.

— Привет, я Патрик. А вы, должно быть, наши соседи из большого дома? — отвечает мне жилистый мужчина. Он улыбается дружелюбно и приветливо и с силой пожимает руку, чуть не отрывает ее от плеча От его радушия чувствую, как тугой узел в животе начинает потихоньку ослабевать.

— Да, мы ваши соседи. Я Эрика, а это мой племянник, Эдди.

— Эд! — возмущенно шипит сбоку Эдди сквозь неровные зубы.

— Эд, будем знакомы. — Патрик пытается своим рукопожатием вырвать из плеча и руку Эдди тоже.

Я замечаю Гарри — он сидит на ступеньках автоприцепа. Хочу с ним поздороваться, окликнуть, но потом решаю не делать этого. Он снова крутит что-то в руках, полностью сосредоточившись на этом предмете. Лицо почти скрыто свисающими волосами и густыми усами.

— Видите ли… вы только не удивляйтесь… мы заметили, что ты забыл купить чипсы для Хани, вчера В магазине. Ну вот, мы вам их принесли. Хотя, конечно, может сегодня ей хочется не чипсов, а маринованных огурчиков? — И я машу большой упаковкой чипсов. Патрик смотрит на Динни — не сердито, скорее, слегка озадаченно.

— Я знаю, как меня злит, если мама забывает мне купить то, что я прошу, — спешит на помощь Эдди.

Услышав его голос, Гарри поднимаем голову. Динни пожимает плечом. Поворачивается.

— Хани! — кричит он, глядя в сторону фургона скорой помощи.

— Ох, да стоит ли ее беспокоить? — Я чувствую, что краснею. В окошке появляется лицо Хани, будто портрет в рамке. Симпатичное и насупленное.

— Чего? — кричит она в ответ, куда громче, чем нужно.

— Эрика принесла тебе кое-что.

Я ежусь от неловкости. Эдди подходит поближе к Гарри, стараясь рассмотреть, чем тот так занят. Появляется Хани, осторожно спускается по ступенькам, глядя себе под ноги. Сегодня она вся в черном, светлые волосы кажутся ослепительными на этом фоне. Она останавливается поодаль от меня и подозрительно смотрит.

— Вот. Глупо, конечно. Мы принесли вам вот это. Динни говорил, вам хочется чипсов, вот мы и… — Я сбиваюсь, умолкаю и вытягиваю руку с упаковкой.

Сделав шаг вперед, Хани забирает у меня чипсы.

— Сколько я вам должна? — спрашивает она, глядя исподлобья.

— Ой, нет, не беспокойтесь. Не помню. Тут не о чем говорить. — Я машу рукой.

Хани невыразительно смотрит на Динни, и он лезет в карман.

— Пары фунтов хватит? — спрашивает он.

— Правда, не нужно.

— Возьми. Пожалуйста.

И я беру у него деньги.

— Спасибо, — бурчит Хани и ретируется в свое убежище.

— Не обижайтесь на Хани, — ухмыляется Патрик. — Она и родилась-то сразу не в духе, в переходном возрасте характерец лучше не стал, а нынче, когда она в положении, вообще хоть святых выноси!

— Пошел ты, Патрик! — орет Хани, которую мы не видим.

Патрик только шире расплывается в улыбке.

Эдди подвигается все ближе к Гарри. Он не отводит глаз от его рук, но загораживает ему свет.

— Тебе не кажется, что ты мешаешь, Эд? — Я пытаюсь отозвать его.

— Что это? — Эдди обращается к Гарри, тот не отвечает, но поднимает голову и приветливо улыбается.

— Это Гарри, — говорит Динни Эду. — Он не особо любит разговаривать.

— А… Понятно. Похоже, это фонарик. Он сломан, что ли? Можно мне посмотреть? — атакует Эдди.

Гарри растопыривает руки, показывает мелкие металлические детальки.

— Придете сегодня на нашу вечеринку в честь зимнего солнцестояния, Эрика? — спрашивает Патрик.

— Ох, даже не знаю, — тяну я. Смотрю на Динни, а он оглядывается, как будто решает какую-то сложную задачу.

— Приходите, чего там! Чем больше народу, тем веселее, правильно я говорю, Натан? Будем пускать фейерверки, жарить мясо. Прихватите бутылку и милости просим, соседка, — уговаривает Патрик.

— Ну что ж, может быть. — Я улыбаюсь ему.

— Дреды у тебя просто чума! — восторгается Эд, обращаясь к Гарри. — Ты с ними немного похож на этого… «Хищника». Видел такое кино?

Пальцы его тем временем мелькают над деталями фонарика, что-то отбрасывая, соединяя. Гарри ошеломленно наблюдает за ним.

— Ну, я побежал. Увидимся позже. — Патрик кивает Динни и мне. Вприпрыжку он покидает лагерь, засунув руки в карманы потрепанной непромокаемой куртки.

Я разглядываю носки своих заляпанных грязью сапог, потом смотрю на Эдди, который под изумленным взглядом Гарри заканчивает сборку фонарика.

— Похоже, Эд симпатичный парень, — заговаривает Динни, и я киваю.

— Он самый лучший. И всегда готов помочь.

Снова воцаряется молчание.

— Когда я разговаривал с Бет… мне показалось… не знаю даже, — произносит Динни неуверенно.

— Что показалось?

— Она не такая, как раньше. Как будто у нее не все дома?

— Она страдает от депрессии, — торопливо поясняю я. — Но это все та же Бет. Просто… сейчас она не такая сильная.

Я должна объяснить, это необходимо, хотя и чувствую себя немного предательницей. Он кивает, хмурится.

— Мне кажется, это началось здесь. С того времени, по-моему, как пропал Генри, — выпаливаю я.

Бет уверяла меня, что это не так, но я думаю, что дело обстоит именно так. Сама Бет рассказывала, что все началось в грозовой день, когда она в сумерках возвращалась на машине домой. Небосклон было сплошь затянут тучами, но на горизонте, в той стороне, куда направлялась Бет, облака расслоились, а между ними открылось яркое светлое небо. Бывает такое небо, в барашках. Бет рассказывала, что вдруг запуталась, не могла понять, где небо, а где горизонт, отличить его от этих щелей в облаках. Не то тучи, не то горы. Не то воздух, не то земля. Она так запаниковала, что чуть было не свернула на встречную полосу. Весь вечер ее мутило, и земля уходила из-под ног, как при морской качке. И тогда, говорила Бет, она поняла, что ни в чем больше не уверена, не понимает, что реально, на что можно опереться. Вот когда, по ее уверениям, все началось. Но я ясно помню вечер того дня, когда бесследно исчез Генри. Помню ее молчание и несъеденную фасоль в ее тарелке.

— Ужасно, если она так переживает из-за того, что тогда случилось, и до сих пор болеет, — тихо говорит Динни. Он знает, что случилось тогда. Он знает.

— М-м? — подаю я голос. Только бы он продолжал, сказал что-то еще, сказал больше. Скажи мне. Но он не говорит.

— Это… скверно. Мне жаль, что она несчастлива.

— Я надеялась, что наш приезд сюда поправит дело, но… боюсь, ей становится только хуже. Знаешь, все эти воспоминания, все снова нахлынуло. Все могло бы быть и по-другому, мне кажется. Но хорошо, что Эдди здесь. Он ее отвлекает от мыслей. Не будь его, мне кажется, она бы даже о Рождестве не вспомнила.

— Как думаешь, Бет придет вечером на праздник?

— Честно говоря, не надеюсь. Но я ее позову, хочешь?

Динни кивает с удрученным видом:

— Позови. И приведи Эдди. Я смотрю, они отлично поладили с Гарри. Он вообще с детьми хорошо общается, ему с ними проще.

— Если бы ты сам ее пригласил, она бы пришла, я уверена. Заглянул бы к нам, а? — делаю я попытку.

Динни бросает на меня быстрый взгляд, сухо улыбается:

— У нас с этим домом никогда не складывалось. Ты уж позови ее сама, а я, может, как-нибудь и загляну, позже.

Я киваю, глубоко засовываю руки в задние карманы джинсов.

— Эд, ты готов? Я иду домой. — Эд и Гарри отрываются от работы и смотрят на нас. Две пары ясных голубых глаз.

— Можно я еще останусь и закончу это, а, Рик?

Смотрю на Динни. Он снова пожимает плечами, кивает.

— Я за ними пригляжу, — говорит он.

Мы один-единственный раз затащили Динни в дом, когда Мередит уехала в Дивайзес на прием к дантисту. Генри гостил в поселке у мальчика, с которым дружил. Мальчика, у которого дома был приличный бассейн.

— Идем! — шепотом понукала я Динни. — Не будь размазней!

Мне не терпелось показать ему просторные комнаты, широкую лестницу, высокие потолки. Не затем, чтобы похвастаться. Просто, чтобы увидеть, как он будет потрясен. Мне тоже хотелось чем-нибудь удивить его. Бет шла сзади, напряженно улыбаясь. В доме никого не было, кроме домоправительницы — которая никогда не обращала на нас особого внимания, — и все же мы двигались крадучись, перебежками. Притаившись за последним кустом, я сидела так близко к Динни, что его колено вдавилось мне в бок, я чувствовала смолистый запах его кожи.

Динни долго сопротивлялся. Ему много раз запрещали это и родители, и дедушка Флаг, он даже несколько раз мельком видел Мередит. Для него не было секретом, что в этом доме он нежеланный гость и что идти туда ему не следует. Но взглянуть ему хотелось, я это ясно видела. Запретный плод всегда сладок, особенно для ребенка. Никогда прежде я не видела его таким растерянным, неуверенным. Он долго колебался, а потом все же решился. Мы переходили из комнаты в комнату, и я кратко комментировала: Вот салон для рисования, только сейчас в нем никто не рисует, я ни разу не видела. Это лестница на чердак. Пойдем, посмотрим! Он величиной с целый дом! А это комната Бет. У нее комната больше моей, потому что она старше, зато из моей видны деревья, а один раз я даже видела сову. Я говорила не закрывая рта. За нами бежали лабрадоры, улыбаясь и восторженно виляя хвостами.

Но чем дольше я болтала, чем дальше мы вели нашего гостя, чем больше комнат показывали, тем тише становился Динни. Он почти не открывал рта, глаза потухли. Наконец даже я заметила:

— Тебе не нравится?

В ответ он повел плечом, вздернул брови. А потом мы услышали звук подъезжающего автомобиля. Мы замерли в панике, наши сердца бились все сильнее. Прислушивались, пытаясь понять, куда он подъехал: к парадной двери или к заднему ходу? Я рискнула и ошиблась. Мы выскочили на террасу, когда они выходили из-за угла дома. Мередит, папа и, что хуже всего, Генри, который вернулся из гостей. Он злорадно ухмылялся. После секундного замешательства я схватила Динни за руку, дернула, и мы понеслись через лужайку. Чудовищное непослушание, подобного которому я, кажется, никогда не совершала и на которое отважилась ради спасения Динни. Необходимо было уберечь его, не дать услышать ужасных слов Мередит. От неожиданности она онемела на какой-то миг. Так и застыла — высокая и худая, в накрахмаленном зеленовато-голубом (оттенка утиного яйца) льняном костюме, с безукоризненной прической. Рот — жесткая линия, красная от помады щель — открылся, когда мы уже почти убежали.

— Эрика Кэлкотт, вернись сию же минуту! Как ты посмела привести в мой дом это ничтожество! Как ты посмела! Я требую, чтобы ты сию минуту вернулась! А ты, вороватый бродяга! Убегаешь, как преступник! Мерзкая скотина!

Мне хочется верить, что отец что-то возражал, пытался остановить ее. Хочется верить, что Динни не слышал, но в глубине души я, конечно, знаю, что он слышал все, убегая, как вор, как злоумышленник, незаконно вторгшийся в чужое жилище. Я тогда думала, что веду себя храбро и что он это оценит, что в его глазах я стану героиней. Но Динни долго на меня сердился. И за то, что затащила его в дом, и за то, что потом вынудила трусливо бежать.

Я наверху, в комнате Мередит. Это, разумеется, самая большая спальня в доме. Уродливая кровать с балдахином на четырех столбиках, громоздкая, с резьбой. Высокое основание, большой пружинный матрас. Как, интересно, будущие владельцы дома станут вытаскивать такую громаду? Только с помощью топора, мне кажется. Чтобы заменить ее на что-то более современное и, может быть, скучное. Я падаю поперек кровати прямо на жесткое парчовое покрывало и считаю, сколько раз меня подбросит. Кто стелил для нее постель? Наверное, домоправительница. Сюда Мередит принесли и положили в то утро, когда она упала в обморок на дороге в поселок. Мало-помалу я перестаю качаться и вдруг осознаю: я качаюсь на ложе своей умершей бабушки. На этих самых простынях она спала в ночь накануне смерти.

Здесь, в этой комнате, больше зловещих напоминаний о ней, чем где бы то ни было в доме. И это, полагаю, естественно. Я немного жалею, что так ни разу и не побывала у нее, став взрослой, что не приперла ее к стенке, не заставила объяснить, откуда взялась в ней эта ненависть. Теперь уже слишком поздно. Туалетный столик Мередит — тоже огромный, широкий, вместительный: две тумбы с несколькими ящиками с каждой стороны и один широкий ящик посередине. Открываю его, выдвинув себе на колени. Сверху — трельяж, три зеркальные створки, и еще много ящичков. Столешница гладкая, как шелк, отполированная за несколько сотен лет прикосновениями нежных дамских пальчиков. Мне приходит в голову, что я должна отдать маме не только фотографии, но и украшения. Мередит не хватило решимости признаться, что она распродала лучшие свои драгоценности, как и лучшие земли поместья, чтобы оплатить ремонт крыши. Позднее она сообщила об этом нашим родителям и обвинила их, как будто стоило им получше пошарить в карманах и поскрести по сусекам — и необходимые тридцать тысяч фунтов сразу нашлись бы. Но не все же она спустила, тут наверняка есть что-то, что я, ее вороватая внучка, сумею отыскать.

Помада, тени для век, румяна в верхнем правом ящике, под металлическими тюбиками и пластиковыми коробочками — холмики просыпавшейся пудры. В следующем ящике пояса и ремешки свернулись кольцами, как змеи. Носовые платки, заколки для волос, шифоновые шарфики. Этот ящик особенно сильно пахнет Мередит, ее духами с легким запахом псины. Нижний правый ящик заставлен шкатулками. Вынимаю их, расставляю так, чтобы видеть все. Почти во всех лежат украшения. Самая большая шкатулка, темная и блестящая, набита письмами и фотографиями.

С мурашками по коже я просматриваю ее содержимое. Письма от Клиффорда и Мэри, поздравительные открытки от моих родителей, несколько банковских счетов и квитанций, не знаю уж, по какой причине попавших в эту шкатулку. По одной разворачиваю старые бумаги, чувствуя себя преступницей, шпионкой. Фотографии я пока откладываю в сторону. Нахожу старые газетные вырезки, посвященные Генри, разумеется. Сверху местные газеты. «Исчезновение внука леди Кэлкотт». «Поиски пропавшего мальчика продолжаются». «Одежда, обнаруженная в Вестриджском лесу, не принадлежит пропавшему мальчику». За ними следуют центральные издания. Версии о похищении, домыслы, таинственный бродяга — его якобы видели у шоссе А361 со странным свертком, который мог оказаться ребенком. Похожего мальчика видели в Дивайзесе лежащим в автомобиле. «Полиция крайне озабочена». Я не могу оторвать глаз от газетных страниц. Вряд ли бродяга мог тащить Генри. Плотного, ширококостного Генри. Мы никогда не видели и не читали этих заметок, ни я, ни Бет. И понятно, что не читали. Никто не читает газет в восьмилетием возрасте, а нам обычно даже запрещали смотреть новости.

Вероятно, она скупала множество газет, каждый день разных. Интересно, она вырезала заметки сразу или потом, спустя годы, чтобы только не умирала надежда, а вместе с надеждой жил и он? Я и не догадывалась, что у этой истории был такой резонанс. До сих пор сновавшие у ворот Мередит корреспонденты как-то не ассоциировались у меня с сенсацией, мне и в голову не приходило, что исчезновение Генри стало событием общенационального масштаба. Конечно, сейчас я понимаю, почему о нем столько писали тогда, почему эта история так долго не затихала. Только спустя месяцы, она стала занимать все меньше места на газетных полосах, пока не забылась всеми. Дети не должны исчезать бесследно. Это слишком страшно, наверное, даже страшнее, чем найти тело. Никаких ответов, никаких идей и предположений. Бедная Мередит. Ведь она была его бабушкой, она должна была лучше смотреть за ним.

Я долго вглядываюсь в увеличенную, крупнозернистую школьную фотографию Генри. Цветущий опрятный мальчик в блейзере и полосатом галстуке. Аккуратная прическа, благопристойная белозубая улыбка. Этот увеличенный снимок был выставлен в витринах магазинов, напечатан на страницах газет, висел на телеграфных столбах, в приемных врачей и супермаркетах, на стенах гаражей и дверях пабов. Интернета тогда еще не было, но я помню, что натыкалась на эту фотографию буквально повсюду. Одна из них, в витрине магазина, была цветной, но скоро выцвела, поблекла на солнце, но когда я впервые ее увидела, краски были яркими. Можно мне пойти в магазин? — Нет! Ты останешься дома! Я не могла понять почему. В конце концов, со мной пошла мама, она крепко держала меня за руку, вежливо просила репортеров пропустить нас и не преследовать. Двое-трое все же увязались за нами, неизвестно зачем, щелкнули несколько раз, как мы выходим из магазина с апельсиновым мороженым на палочке. Крошечная вырезка от конца августа 1987 года. Ровно год спустя. Безысходная завершающая строчка: «Несмотря на все усилия полиции, следы пропавшего ребенка до сих пор не обнаружены».

Чувствую боль в груди — и вдруг понимаю, что давно уже сижу не дыша. Как будто жду, вдруг у этой истории окажется другой конец. Я замечаю, что дождь усилился и громче стучит в стекла. Эдди гуляет по лесу. Он вымокнет. Так странно читать в газетах о Генри, о том лете. И в то же время, наоборот, все события обретают какую-то новую реальность, кажутся еще более кошмарными. Это случилось на самом деле, и я была там. Я убираю вырезки в шкатулку, бережно, стараясь не повредить. Надо их сохранить, думаю я, в той же похожей на гроб шкатулке, в которую Мередит сложила их двадцать три года назад.

Придвинув к себе стопку фотографий, я просматриваю их, пытаясь переключиться, прогнать мрачную тень. В основном здесь семейные фотографии, сделанные на праздниках, — их-то и хочет получить мама. Маленькие черно-белые фотографии Мередит и Чарльза в день их бракосочетания — моего дедушки Чарльза, погибшего во время Второй мировой войны. Чарльз не был в армии, он просто поехал по делам в Лондон, а в клуб, куда он зашел пообедать, попала бомба. Их лучшие свадебные фото в тяжелых серебряных рамках стоят на рояле в гостиной, но на этой маленькой карточке Мередит снята в необычном ракурсе, она смотрит через плечо, отвернувшись от Чарльза, как будто зацепилась за что-то подолом. Они выходят из церкви, из тени на свет. В профиль у Мередит совсем юное взволнованное лицо. У нее очень светлые волосы, огромные глаза широко распахнуты. Как же могла эта прелестная девочка, эта юная невеста превратиться в Мередит? В ту Мередит, которую помню я, холодную и твердую, как мраморные полки в кладовой.

Одна фотография привлекает мое особое внимание. Она очень старая, с обтрепанными краями, изображение выцвело и покрыто бурыми пятнами. Молодая женщина лет двадцати с небольшим, в закрытом платье с высоким воротничком, волосы строго зачесаны назад. На руках она держит младенца в шелковом платьице, месяцев шести, не больше. У ребенка темные волосики, лицо слегка смазано, как будто он дернулся как раз, когда «вылетела птичка». Эта женщина — Кэролайн. Я хорошо знаю ее по другим снимкам, висящим в доме, хотя ни на одном из них она не выглядит такой юной. Перевернув фотографию, я вижу на обороте выцветшую печать. Читаю: «Фотоателье „Джилберт Бофорт и сын“, Нью-Йорк». Рядом приписка бледными чернилами: «1904 год».

Позвольте, но ведь Кэролайн вышла за Генри Кэлкотта, нашего прадеда, только в 1905 году. (Какое-то время назад Мэри пришло в голову составить генеалогическое древо семьи Кэлкотт, она была так горда, что стала ее членом, выйдя замуж за Клиффорда. А в этом году на Рождество она разослала всем нам плоды своего труда вместе с поздравительными открытками.) Да, верно, они поженились только в 1905 году, и у них родилась девочка, которая умерла еще до появления на свет Мередит в 1911 году. Я хмурю брови, подношу фотографию к свету, пытаясь найти еще какие-то подсказки. Кэролайн спокойно смотрит на меня, бережно придерживая младенца рукой. Куда делся этот ребенок? Каким образом он отпал от нашего семейного древа? Я сую фотографию в карман и начинаю перебирать украшения, но почти не вижу их. Больно уколовшись застежкой какой-то брошки, я долго сижу, слизывая кровь с пальца.

После ужина Эдди отправляется смотреть телевизор. Бет и я сидим среди нагромождения пустых тарелок и мисок. Она немного поела, недостаточно, но все же хоть что-то. Когда Эдди на нее смотрит, она старается есть. Я беру из миски еще одну, последнюю картофелину и, садясь на место, чувствую что-то твердое в кармане джинсов.

— Что это? — спрашивает Бет, когда я вытаскиваю фотографию нашей прабабки. С тех пор как я спросила ее про Генри, она почти со мной не разговаривает, да и сейчас голос звучит довольно сухо. Но если мне предлагают мировую, я в состоянии это понять.

— Я нашла это в комнате Мередит — это Кэролайн, — объясняю я, протягивая карточку Бет.

Бет изучает снимок, всматривается в юное лицо, светлые глаза.

— Господи, да, это правда она. Я помню эти ее глаза — она была уже совсем старушкой, но даже и тогда они все равно сияли, как серебро. Помнишь?

— Вообще-то, нет.

— Ну да, ты была тогда слишком мала.

— Только помню, что страшно ее боялась! Я ее вообще не воспринимала.

— Правда? Но она никогда нас не обижала. Просто не обращала на нас внимания.

— Да я понимаю. Просто она была такая… старой, — говорю я, и Бет хихикает:

— Можно сказать, древняя. Да уж, поистине из другой эпохи.

— Что ты еще про нее помнишь? — интересуюсь я. Бет откидывается на спинку скамьи, отодвигает тарелку. Ее порция, полкусочка пирога, осталась нетронутой.

— Я помню, какое выражение лица было у Мередит, всякий раз когда она собиралась кормить или одевать Кэролайн. Совершенно непроницаемое. Помню, я всегда думала; у нее, наверное, в голове роятся ужасные мысли, настолько ужасные, что приходится тщательно за собой следить, чтобы на лице ничего не отразилось.

— Ну, а сама Кэролайн? Ты помнишь хоть что-нибудь, что она говорила, делала?

— Дай-ка подумать. Я помню один раз она страшно разволновалась и накричала на служанку — летом, на празднике. Когда же это было-то? Точно не скажу, но незадолго до ее смерти. Ты-то этого не помнишь? Тогда еще устроили фейерверки, а вдоль аллеи висели фонарики, чтобы освещать дорогу к дому?

— Боже! А ведь у меня это совершенно вылетело из головы… Я помню фейерверк, разумеется. И угощение. Но сейчас ты напомнила мне, как Мередит везла Кэролайн в коляске в дом, а она кричала что-то про какую-то ворону… или, постой-ка… что же это было? Не знаешь?

Бет качает головой.

— Это была не ворона, — отвечает она. И в это мгновение сцена из прошлого вспыхивает перед моими глазами. Видно она всегда хранилась у меня в памяти, ожидая только, чтобы Бет о ней напомнила.

Летний праздник в Стортон Мэнор был ежегодной традицией. Обычно его устраивали в первую субботу июля. Иногда мы оказывались там, иногда не успевали, все зависело от школьного расписания. Но мы всегда надеялись, что попадем на праздник — один из редких случаев, когда нам хотелось участвовать в чем-то, имеющем отношение к Мередит. Нам нравились разноцветные огни, музыка, люди в нарядной одежде — усадьба преображалась, становилась другой. В тот год Бет потратила очень много времени на мою прическу. Я горько плакала, потому что нарядное платье оказалось мне мало. Это выяснилось прямо в день праздника. Платье сильно жало под мышками, колючие оборки кусали кожу. Но поменять наряд было не на что, и Бет, желая меня утешить, стала вплетать мне в волосы бирюзовые ленты, пятнадцать или двадцать штук. Концы лент она закручивала и соединяла у меня на затылке в огромный бант.

— Осталась одна, последняя, сиди смирно! Ну вот. Теперь ты похожа на райскую птичку, Эрика! — улыбнулась Бет, завязывая последний бант.

Я в восторге крутила головой и так и этак, а концы лент приятно щекотали сзади шею.

Вдоль аллеи стояли горящие факелы, они чадили, в ночном воздухе пахло парафином. Звук от них был такой, будто на ветру хлопают знамена. На террасе играл струнный квартет, там же были накрыты длинные столы с белыми скатертями и шеренгами сверкающих хрустальных бокалов. В серебряных ведерках для льда на высоких ножках охлаждалось шампанское, и официанты только поднимали брови, когда я вытаскивала оттуда кубики льда и совала себе за щеку. Еда наверняка была превосходной, хотя запомнились мне только блины с черной икрой — я схватила один, сунула в рот, а потом долго плевалась над ближайшей клумбой. Поверх наших голов проносились обрывки взрослых разговоров, сплетни и слухи, которых мы, впрочем, не понимали — никто не обращал внимания на нас, маленьких шпионов, незаметно снующих в толпе.

Среди гостей были наши близкие и дальние родственники, какие-то люди, которых я никогда с тех пор не видела, все, кто хоть что-то представлял собой в глазах местного общества. Фотограф из «Уилтшир Лайф» делал снимки самых красивых женщин и влиятельных мужчин. Крупные дамы с гладкими прическами и лошадиными зубами, в дорогих, но чересчур пестрых вечерних туалетах всех оттенков розового и сиреневого, изумрудного и переливчато-синего. По случаю праздника они нацепили бриллианты — целые булыжники сверкали на их веснушчатой коже. Сад пропитался ароматами их духов, а позже, когда начались танцы, еще и запахом свежего пота. Мужчины были в черных галстуках. Отец все время теребил воротничок и широкий блестящий кушак. Он не привык к твердым уголкам и к слоям ткани на поясе. Вокруг факелов вились мошки, как искры над костром. Над лужайками разносились голоса и смех, сливаясь в ровный гул, становившийся все громче по мере того, как росло количество пустых бутылок. Шум стих, только когда начался фейерверк, и мы, дети, как зачарованные глядели в бархатно-лиловое небо, озарявшееся разноцветными огнями.

Чтобы обслуживать гостей наняли целую команду прислуги: сомелье, отвечавших за напитки; поваров, оккупировавших кухню; официанток, разносивших на подносах горячие канапе; спокойных и невозмутимых старших официантов, распоряжавшихся в доме, — они любезно направляли людей в туалеты на первом этаже, не пуская зевак в жилые комнаты. На одну из таких безымянных представительниц обслуживающего персонала обрушилась тогда Кэролайн, внезапно и необъяснимо. Она сидела в своем кресле на балкончике первого этажа, достаточно близко к террасе, чтобы слышать музыку, но при этом в укромном уголке, не на виду. Люди подходили, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, опасливо склонялись, как бы не желая возвышаться над ней, и откланивались, как только позволяли правила приличия. Некоторым Кэролайн благосклонно кивала на прощание, других просто игнорировала. А потом к ней, мило улыбаясь, подошла официантка, предложила взять что-то с подноса.

Она была темноволосая, это я хорошо помню. Совсем молоденькая, наверное, ей даже не было двадцати лет. Мы с Бет приметили ее еще раньше и запомнили, так как с завистью обсуждали ее волосы. Кожа у нее была темно-оливковой, а через плечо девушка перебросила великолепную косу, черную и блестящую, как чернила. Аккуратная, округлая фигурка и аккуратное округлое лицо с темно-карими глазами и высокими скулами. Может, она была испанкой или гречанкой. Бет и я оказались тогда рядом, потому что буквально ходили за ней по пятам. Она так нам нравилась, казалась невероятной красавицей. Но вот Кэролайн увидела девушку, глаза у нее округлились, а челюсть отвисла — так что рот превратился в черную, безгубую дыру. Я была совсем рядом, потому и заметила, что она вся трясется, увидела и тревогу на лице официантки.

— Сорока? — просипела Кэролайн, она с трудом выговорила слово и так шумно дышала, что я подумала, что ослышалась. Но она повторила, уже громче и тверже: — Сорока, это ты?

Официантка затрясла головой и растерянно заулыбалась, но Кэролайн, хрипло крича, схватила ее за руки. Мередит издали, хмуря брови, посмотрела в сторону матери.

— У вас все в порядке, мама? — громко спросила она, но Кэролайн, не обращая на нее внимания, продолжала сверлить глазами черноволосую официантку. На лице старухи застыл ужас.

— Это не можешь быть ты! Ты же умерла! Я знаю… я сама видела, — кричала она.

— Ничего, ничего, — приговаривала девушка, освобождая руки и пятясь.

Мы с Бет смотрели, не отводя глаз, как по щекам Кэролайн покатились слезы.

— Не делай мне зла… прошу тебя, не надо мстить, — прошелестела она.

— Что здесь происходит? — Мередит протиснулась ближе к матери, уставилась на злополучную служанку, которая только трясла головой, не в силах вымолвить ни слова. — Мама, успокойтесь. Что случилось?

— Нет! Сорока… как это возможно? Я была уверена… я не… я не хотела этого… — Кэролайн прижимала трясущиеся пальцы ко рту, ее голос звучал умоляюще. Лицо было таким, точно она увидела призрак. Служанка ушла, извиняясь, улыбаясь смущенно и растерянно. — Сорока… погоди, Сорока, не уходи!

— Ну, хватит! Здесь нет никого по имени Сорока! Ради бога, мама, соберитесь, — раздраженно оборвала Мередит ее крики.

— В доме гости, — добавила она многозначительно, наклонясь к самому уху Кэролайн. Но прабабушка продолжала искать глазами в толпе черноволосую девушку.

— Сорока! Сорока! — кричала Кэролайн и продолжала плакать. Она схватила Мередит за руку и уставилась на дочь безумными расширенными глазами. — Она вернулась! Не позволяй ей причинить мне зло!

— Хорошо, достаточно. Клиффорд, помоги мне, — резко окликнула Мередит сына. Вдвоем они развернули кресло-коляску и увезли Кэролайн сквозь высокую стеклянную дверь. Она пыталась сопротивляться, помешать им, крутила головой в поисках девушки и все повторяла: Сорока, Сорока. Тогда, в первый и единственный раз на своей памяти я пожалела Кэролайн, так сильно она была напугана и так грустно, невозможно грустно звучал ее голос.

— Сорока, вот как. Странное имя, — говорю я, когда Бет, замолчав, расплетает свою длинную косу и пропускает волосы сквозь пальцы. — Хотела бы я знать, за кого же Кэролайн приняла ту девушку?

— Как знать? Она тогда явно обозналась. Ей ведь было уже больше ста, не забывай.

— Как ты думаешь, а Мередит знала? Она так резко ее оборвала, была так груба с ней!

— Нет. Не знаю, — качает головой Бет. — Мередит всегда была резкой.

— Но в тот вечер она рычала просто ужасно. — Я встаю, ставлю чайник на плиту. Хочется кофе.

— Тебе нужно поискать на чердаке, там куча старых бумаг и фотографий, которые ты так любишь, — говорит Бет с внезапно вспыхнувшим энтузиазмом.

— Да?

— Там должен быть старый бордовый чемодан — я помню, когда мы приезжали на похороны Кэролайн, Мередит складывала в него все, что имело к ней отношение. Мне показалось, она хочет убрать с глаз долой все, что только может напомнить о Кэролайн.

— Этого я не помню. Где же я-то была?

— Тебя оставили в Ридинге у соседей, Ника и Сью. Папа сказал, что ты еще слишком мала, чтобы участвовать в похоронах.

— Обязательно поднимусь и пороюсь в нем. Нам с тобой нужно вместе туда пойти.

— Нет, нет. Меня семейная история никогда не занимала. Но не исключено, что ты сможешь раскопать там что-нибудь интересное, — улыбается Бет.

Я невольно отмечаю, как она воодушевляет меня, уговаривает покопаться в давнем семейном прошлом. Будто стремится отвлечь меня от событий, случившихся относительно недавно.