Когда они вернулись, в котелке над костром аппетитно булькала гречневая каша. Николая усадили поближе к огню и накрыли одеялом, но парня все равно продолжал бить озноб. Не помог даже горячий чай. Стуча зубами о край кружки, он в который раз пытался рассказать о том, что сотворила с ним ведьма. Как она издевалась, когда он уже заколдованный и недвижный висел под потолком погреба. Как тыкала вилкой в мужское достоинство. Заявляла, что лишь только продукт дойдет до кондиции, эту часть она отрежет и съест в первую очередь. Все эти ужасы Хрустов и Семигорцев уже ни один раз успели услышать по дороге. Предоставив охать и сочувствовать Сидорину, они перешли к обсуждению планов на день.

– Петя пускай пострадавшего выхаживает. Потом они вместе замерами займутся. А мы с вами продолжим официальную часть. Еще несколько визитов надо сделать. Теперь познакомитесь с местной творческой интеллигенцией. Правда, она тут не совсем местная…

Подробности Хрустов услышал уже по дороге. Они, снова шагали в сторону Глухаревки. Туман исчез, солнце, выглянув над елями, весело отражалась в лужах. На этот раз Хрустов даже узнавал некоторые повороты. Идти почему-то было легче, хотя на плечи снова давил рюкзак с подарками, предназначавшимися для еще одной местной знаменитости.

Как оказалось, в анклаве глухаревской аномалии уже несколько лет безвыездно проживал член Союза писателей Сергей Егорович Камышин. В период горбачевской перестройки, Камышин завоевал популярность как писатель гонимый коммунистической цензурой. Однако, несмотря на красивый слог и запоминающиеся образы, далеко не всем удавалось дочитать его романы до конца. Может потому, что его сюжеты были перенасыщены правдой жизни, а герои настолько этой суровой правдой искалечены, что от общения с ними всякая охота жить пропадала. Еще древние греки знали, что высокая трагедия хоть на короткий миг приносит в душу зрителя очищение. Как в темную ночь проступают в бездонной мгле неба огоньки далеких миров. Но небо над мирами Камышина так плотно было затянуто облаками, что редкая звездочка могла пробиться сквозь эту завесу. Однако Сергей Егорович заигрывать с читателем не собирался. В результате его, как и многих других героев времен "перестройки", постигло забвение. Изданные книги еще лежали на прилавках, но читатель в основной массе уже переключился на женские детективы. Иллюзорная реальность, полная интриг и выдуманных приключений, почему-то лучше всего выходила из-под пера представительниц прекрасного пола. Книжечки в мягкой обложке помогали убить скуку в субботний вечер, скоротать время в метро, и хоть короткий промежуток забыть о своей собственной жизни, одновременно скучной, тяжелой и опасной.

Немногочисленные поклонники серьезной литературы тоже не искали пророков среди современников. Умы их обратились на серебряный век, а то и дальше, к мыслителям античности и средневековья. Может потому, что за долгий период развития человечество уже успело высказать и обсудить все извечные проблемы, а текущие годились лишь для бойких газетных заголовков. Но что же делать, если живешь ты здесь и сейчас, и хочешь что-то сказать миру?

Быть может, не одну бессонную ночь провел Камышин, задавая себе этот вопрос. Но все это осталось скрытым для человечества. Из горнила собственных переживаний и сомнений он вышел твердым как сталь, со страстным убеждением, что работать надо для вечности. Утверждение в целом неоспоримое. Но какой мерой оценить свой труд? Как понять, примет тебя вечность или вместе с "попсой" канешь в небытие? Но для Камышина таких проблем уже не существовало. В узком кругу созданного им самим литературного кружка он имел непререкаемый авторитет гения, а остальной мир был всего лишь фоном, на котором разворачивались сюжеты его романов.

Камышину удавалось многое. Каким-то непостижимым образом, из разгромленной наступлением рынка армии отечественных литераторов он собрал вполне боеспособный отряд преданных ему соратников. Периодически Сергей Егорович привлекал к себе даже внимание прессы. Не удавалось только одно – обрести любовь массового читателя. Впрочем, в его литературном кружке эта проблема игнорировалась. Сообщество, созданное благодаря неукротимой энергии писателя, жило по своим законам, и своим индивидуальным маршрутом двигался в вечность. И постепенно в среде кружковцев стали происходить странные вещи. Первоначальный состав начал расширяться за счет появления новых членов, многие из которых необычайно походили на литературных героев Камышина. У образов созданных другими кружковцами тоже стали появляться реальные двойники. В сообществе даже сложилась иерархия. "Дети" Камышина занимали верхние ступени, за ними следовала пишущая братия, и уже в самом низу стояли созданные этой братией персонажи. А над всем этим странным построением восседал на недосягаемом пьедестале сам Сергей Егорович Камышин.

По утверждению Семигорцева в данном случае проявился достаточно редкий тип локальной аномалии – "кружок по интересам". Не имея четкой пространственно-временной привязки, искажение психофизического фона наблюдается среди людей связанных какой-то общей идеей или тайной. Причем, " в миру" эти люди живут вполне нормальной жизнью, но как только дело касается их внутренних проблем, психофизическое пространство закручивается в аномальные вихри. В целом средний коэффициент Лантье в таких сообществах не превышал двадцати процентов – показатель весьма скромный. Но случай камышинского литературного кружка был уникальным. Каким-то необъяснимым образом "большая аномалия" поглотила локальную.

В одно ничем не примечательное для остального мира утро Камышин вместе с ближайшими соратниками и выводком литературных персонажей проснулся как житель глухаревского анклава. Как состоялось переселение, никто толком не помнил. Со временем они просто заставили себя поверить, что живут здесь уже много лет и сознательно выбрали Глухаревку на роль литературной Мекки. И только порой смутные воспоминания о реальном мире рождали в душах кружковцев страх и тревогу. Депрессии и запои стали здесь делом обыденным, как грипп или ангина.

А в это же время избежавшие переселения члены литературного кружка тщетно пытались отыскать в Москве своего исчезнувшего издателя и учителя. Он вроде бы и присутствовал в этом мире, давал интервью и публиковал критические статьи в журналах. Но увидеть его воочию никому не удавалось. Правда, некоторые избранные "счастливчики" получали вдруг приглашение посетить Глухаревку. Послания приходили весьма странным образом. Их находили на стекле автомобиля, в ящике рабочего стола, или кто-то ночью подкладывал конверт под дверь. Все это, естественно, вызывало недоумение и даже страх. Но желание войти в вечность часто пересиливало нормальные человеческие чувства. Люди отправлялись по указанному маршруту, назад из них никто не возвращался…

Выйдя на открытое пространство, Семигорцев и Хрустов двинулись вдоль кромки леса. С левой стороны накатанная дорога через луг уходила на Глухаревку. Справа бурелом смешанного леса постепенно превращался в классическую березовую рощу. Через пол километра дорога неожиданно уткнулась в речной обрыв. Здесь Безымянка демонстрировала широту настоящего волжского раздолья. Берег, круто обрываясь вниз, нырял в темную синеву воды. На другой стороне уходили под самый горизонт зеленые заливные луга. Казалось, река здесь течет широким мощным потоком. Только присмотревшись можно было заметить длинные полосы песчаных отмелей. И уж совсем выдавала обман фигурка мужичка с рыбацким сачком. Засучив штаны до колена, он брел по самой середине русла, при этом совсем не походил на святого.

– Красивый пейзаж! Деревенские его окрестили Разливками. Согласитесь, Антон Петрович, для поселения российских литераторов места лучше не придумаешь, – сказал Семигорцев и показал на группу домиков, расположившуюся примерно в километре ниже по течению:

– Вот оно Камышино. Ни на одной официальной карте его не найдете. Только на плане у Ронжина эта группа строений значится как Большие Выселки. Кстати, хутор, где проживает Цирцеева, это Выселки Малые, местные его еще называют Чудариками. Хотя по количеству неординарных личностей Большие Выселки несомненно лидируют.

Перед поселком река делала резкий поворот, и дома располагались на небольшом полуострове. Никакого намека на планировку не наблюдалось. Хаотично расположенные разномастные строения сгрудились вокруг здания напоминавшего издали дворянскую усадьбу.

– Камышинский особняк? – поинтересовался Хрустов. Семигорцев кивнул и начал рассказывать об архитектурных особенностях сотворенных различными аномалиями поселков. Но тут их отвлек крик, отдаленно напоминавший петушиный. Только сейчас Хрустов заметил на крыше ближайшего дома странного типа. Мужчина, до нелепости худощавый, одетый в строительную робу, забрался на конек. Держась одной рукой за трубу, он старательно изображал "ласточку". Даже издали был виден большой кадык на непомерно длинной шее. Не обращая внимания на идущих внизу людей, он старательно вытягивал носок поднятой ноги. Потом вдруг задрожал всем телом, кадык пришел в движение, и воздух огласил новый петушиный крик.

– Некто Кочетов,- прокомментировал Семигорцев. – Одно из порождений нашего литературного гения. Тип на редкость жалкий. Записал себя в поклонники бога солнца и вот таким образом по несколько раз в день свое божество приветствует. В доме грязь, тараканы, паутина во всех углах, а все мечтает затащить к себе на ужин Светочку Весеннюю. А вот, кстати, и она…

На последних словах Семигорцев понизил голос. В их сторону двигалась занятная парочка. Впереди шла стройная молодящаяся дама, за ней семенил маленький округлый, необычайно подвижный толстяк. Женщина была одета в шаровары и легкую блузку, оголявшую худой незагорелый живот. Голову покрывала похожая на чалму косынка. С первого взгляда на остроносое одухотворенное лицо Хрустов почему-то догадался, что она поэтесса. Возраст он сначала оценил как около тридцати, но по мере приближения накинул еще десяток лет. Насчет ее спутника сложно было предположить что-то определенное.

На приветствие Семигорцева толстяк ответил жестом, похожим на пионерский салют. Светочка Весенняя появление чужаков полностью проигнорировала. Взгляд ее был устремлен куда-то в пространство. Когда парочка отошла на некоторое расстояние, Хрустов тихо поинтересовался, кто они такие.

Семигорцев пояснил, что женщина действительно поэтесса, а толстяк не кто иной, как Мирон Григорьевич Обласков – признанный мастер жесткого порно в литературе. Хрустов даже вспомнил, как в самый пик свободы слова в журнале с соблазнительными картинками нарвался на очередное творение Обласкова. Рассказ был написан от первого лица. С тех пор он представлял автора мускулистым сатиром с козлиной бородкой. А сейчас, оглядываясь на маленького упитанного человечка, вдруг подумал, каким обманчивым может быть представление, если судить о человеке по его творчеству.

За углом дома Кочетова начиналась узкая тропинка. Делая многочисленные повороты, она, как и все дороги в поселке, вела к особняку Камышина. По обе стороны от тропы рос высокий бурьян, а утоптанная ногами литераторов почва коробилась глубокими промоинами. Приходилось все время смотреть под ноги. Наверное, поэтому возникшего на пути человека Хрустов заметил только в самый последний момент. Он хотел уступить дорогу, но не успел сделать это добровольно. Похожий на непричесанную гориллу верзила столкнул его в бурьян, и, как ни в чем не бывало, пошел дальше. Опешив от такого обращения, Хрустов растерянно смотрел на удалявшуюся спину.

– Пойдемте, Антон Петрович. С этим лучше не связываться, – тихо произнес Семигорцев. Еще раз, оглядев внушительную фигуру, Хрустов решил последовать совету. Снова оказавшись на тропе, он уже напряженно поглядывал по сторонам. А в голове крутилась мысль, что расслабляться нельзя никогда и нигде, а на грубость в нашем отечестве можно нарваться даже в поселке литераторов.

Перед особняком Камышина травяные джунгли наполовину скрыли колья металлической ограды. Лишь площадка у ворот была хорошо утоптана и посыпана гравием. Однако сами ворота пребывали в плачевном состоянии. Одна створка совсем отсутствовала, другая тупым концом металлической пики уткнулась в землю. Признаки запустения проступали и в облике самого дома. Широкие трещины опоясали колонны перед фасадом. На козырьке под чердачным окном красовалось огромное воронье гнездо. А из щелей между каменными ступенями нагло вылезал бурьян.

Когда они подходили к дому, из-за колонны появился невысокий человек в строгом официальном костюме. На площадке перед лестницей он горестно вздохнул, постоял с секунду и начал спускаться, бережно обходя пучки травы на ступеньках.

– День добрый, Александр Тихонович! – поприветствовал его Семигорцев. Мужчина, испуганно поднял голову, застенчиво улыбнулся и, слегка прихрамывая, поспешил к гостям, чтобы пожать руку. От него пахло хорошим одеколоном. Щеки были гладко выбриты. А лицо сразу выдало человека интеллигентного, тихого и покладистого.

– Ну как главный, опять не в духе? – поинтересовался Семигорцев.

– Ой, не говорите! – вздохнул Александр Тихонович. – Лютует! По третьему разу рукопись завернул.

Только сейчас Хрустов обратил внимание, что их собеседник бережно прижимает к груди белую паку. А литератор продолжал жаловаться:

– Вот послал Петюню своего искать. А где я его найду! Наверное, выпил уже с утра и в Глухаревку подался. Пойди его догони…

– Мы с ним только, что столкнулись. Куда-то в сторону Кочетова шел, – прервал его сетования Семигорцев.

– Спасибо! Побегу догонять, – обрадовался литератор и быстро захромал в сторону ворот.

– Заходите в гости, Александр Тихонович! Наш лагерь теперь у дальнего моста, – крикнул ему вслед Семигорцев. Литератор на ходу обернулся:

– Зайду, непременно зайду! Хорошо, что вы приехали, Павел Николаевич. А то у нас тут последнее время черт знает что творится…

Глядя ему вслед, Семигорцев покачал головой. Потом глубоко вздохнул, расправил плечи и решительно зашагал к дому.

Прихожая камышинского особняка больше походила на вестибюль заброшенного музея. По бокам мраморной лестницы равнодушно взирали на посетителей две полуобнаженные Венеры. Кроме обрубленных по авторскому замыслу рук, у одной из богинь не доставало еще и половины лица. Другая лишилась только половинки носа, но от этого выглядела еще страшнее. Над входной дверью висело большое полотно в старинной раме, изображавшее сцены псовой охоты. Но рассмотреть их было сложно из-за потемневших красок и плохого освещения. Солнечные лучи, прорываясь в это царство сумрака, высвечивали по углам серебристые сети паутины и крутящиеся столбы взвешенной пыли.

Лестница привела их на второй этаж в небольшой залу, тоже имевшую нежилой вид. По высокому потолку, украшенному изображением полуобнаженной пышногрудой дамы, во все стороны бежали разводы трещин. Голубая штукатурка на стенах потрескалась. Паркет потемнел и вздулся. И серди этого бугристого покрытия, словно редкие островки возвышались фрагменты домашней обстановки: – несколько кресел, почерневший от времени сервант, небольшая газовая плита и вполне современный офисный стол.

За столом сидели два человека. Уже не молодой представительный мужчина походил на изготовившегося к прыжку льва. Широкий покатый лоб морщился гневными складками. Глаза недобро блестели из-под густых мохнатых бровей, и, казалось, взгляд их испепелит сейчас сидевшего напротив. Жертва была выше на целую голову, но, согнувшись до позы вопросительного знака, лишала себя этого преимущества. Высокий худощавый человек, сгорбившись над столом, пытался продвинуть на другой конец белую папку.

– Да вы посмотрите, Сергей Егорович! Я и сюжет изменил, и над стилем поработал. Теперь совершенно по-другому повесть смотрится…

Ответом было грозное львиное рычание. Папка, так и не достигнув противоположного конца стола, полетела обратно.

– Ты, Васька, зачем сюда приехал?! Сюжетики корявыми фразами лепить?!

Стол вздрогнул, и папка, подпрыгнув, упала на колени несчастного автора.

– Что ж вы мне все сказочки носите! Ты для начала попробуй свою жизнь описать. Уж ее лучше тебя никто не знает. Мир вокруг покажи. Трещину на стекле, как свет на подоконник падает…

Все невольно повернулись, куда показывал палец писателя. По верху оконного стекла действительно бежала тоненькая прожилка трещины. И свет падал как-то по особенному, вырывая из тени светлую полосу подоконника. А Камышин, распаляясь, продолжал:

– Напиши, как у тебя живот после обеда пучит. Как воду по утрам с похмелья пьешь. Так напиши, чтоб все прочувствовали и поверили! Чтобы я прочитал и поверил. Они прочитали, поверили…

Указующий перст изменил направление и показывал теперь в сторону гостей. Автор испугано обернулся и только теперь заметил присутствие посторонних. По некрасивому прыщавому лицу побежали красные пятна. Взгляд испуганно заметался по углам залы. Подхватив с коленей злополучную папку, он вскочил из-за стола, что-то пробормотал и быстро ретировался к двери.

– Пока не осознаешь, не приходи. Даже смотреть твою писанину не буду! – крикнул ему вслед Камышин. Автор пулей вылетел из зала. Взгляд наставника сразу смягчился.

– Эх, Васька, Васька! Сколько же одно и то же повторять приходится…- пробормотал он, сокрушенно покачал головой, и, наконец, повернулся к гостям:

– Ну, а вы чего принесли?!

От такого прямого и грубого вопроса Хрустов даже растерялся. Семигорцев же, улыбаясь, сообщил, что отчет о полевых работах принесет чуть позже. Надо еще поработать над стилем. Пока же он с коллегой просто зашел выразить почтение. А заодно принес скромные подарки для глубокоуважаемого главы литературного сообщества и его соратников.

– Ну, вот это другое дело! – засмеялся Камышин. Гневная складка на лбу разгладилась, и лицо даже стало симпатичным. До Хрустова, наконец, дошло, что сейчас он просто валяет дурака, а Семигорцев ему подыгрывает.

Подарки без каких либо комментариев отправились в ящики стола, только пятизвездочный армянский коньяк сразу нашел применение. Рюмки Камышин извлек из старого серванта, тщательно протер бумажной салфеткой, потом, проверяя чистоту, посмотрел сквозь хрустальные грани на свет. На закуску пошел лимон из писательских запасов. Камышин нарезал его очень тонкими ломтиками, и когда их подносили ко рту, сквозь лимонную мякоть просвечивало солнце.

Разливал коньяк сам хозяин. Чувствовалось, что посидеть поговорить по душам писатель любит. Только вот разговор получался какой-то странный. Семигорцев осторожного поинтересовался, что творится в Глухаревской администрации. Писатель увильнул от прямого ответа и стал развивать собственную гипотезу. По его словам глухаревский анклав был всего лишь порождением литературной фантазии неизвестного автора. А он, Камышин, писатель куда более сильный и талантливый может своим печатным словом изменить историю поселка, а то и вовсе стереть его с лица Земли. И, пожалуй, он скоро этим займется!

– Дайте хоть этот полевой сезон закончить! – улыбаясь, попросил Семигорцев.

– Недельку еще даю. А потом, Паша, лучше мотай домой. За безопасность не ручаюсь, – вполне серьезно предупредил Камышин. Избегая дальнейших объяснений, тут же свернул тему начал жаловаться на свою писательскую братию. По его словам публика эта была совершенно не приспособлена к жизни, да и свое писательское призвание выполняет кое-как.

– А все-таки, Сергей Егорович, вы ответственность свою за них не чувствуете?! – неожиданно резко перебил Семигорцев. Камышин вскинул голову. Несколько мгновений они в упор мерили друг друга взглядами. Наконец, писатель опустил глаза, и устало произнес:

– Чувствую я, Паша, за них ответственность. Только в некоторых случаях лучше здание разрушить до фундамента и начать заново. А при перестройке уродство сплошное получается.

Но, как же Гухаревка! Не вы же ее строили! – не унимался председатель клуба. Наблюдая за их диалогом, Хрустов гадал: – безумен один Камышин, или главный аномальщик России тоже утратил чувство реальности. Они же тем временем продолжали спорить, не обращая внимания на третьего члена компании. И вдруг Камышин, резко сменив тему, поинтересовался:

– Паша, а коллега твой случайно не из нашей братии?

Под хищным взглядом литератора Хрустов вжался в обшивку кресла. Сразу вспомнились мелкие грешки из прошлого. В юности, будучи безнадежно влюбленным, он пописывал глупые сентиментальные стихи. Когда же появилось свободное время и деньги, пытался посвятить себя прозе. Дальше ящика письменного стола все его творения не пошли. Однако сейчас Хрустов почему-то испугался, что его изобличат в этой тайной склонности.

– Антон Петрович инженер – физик, – выручил Семигорцев. После чего встал из-за стола и заявил, что пора идти, а то и так уже засиделись. В ответ Камышин улыбнулся:

– Да нет проблем. Заходите еще, мужики!

Тон был нарочито простецкий, глаза смеялись, и все это как-то не вязалось с обликом будущего "разрушителя" глухаревской аномалии.

Радуясь, что визит завершился, Хрустов быстро вскочил, и, по своей обычной неловкости, опрокинул на пол недопитую бутылку. Подпрыгнув от удара, она покатилась по паркету. Хрустов кинулся догонять. Изловив беглянку за горлышко, он собирался вернуть ее на стол. Но когда обернулся, ни стола, ни его компаньонов по застолью сзади уже не было…

***

…Пол был совсем близко. Маленький мальчик, прижимая к груди зайца с оборванным ухом, стоял посреди детской. Солнечные лучи прорывались в узкую затененную комнатку сквозь шевелящиеся от ветра тюлевые занавески. Иногда Антоше Хрустову казалось, что солнце и ветер единая стихия. Он даже название ей придумал – "солнце дуй". Но сейчас от физических наблюдений отвлекало враждебное присутствие. Массивная фигура дяди Глеба, загораживая солнце, ложилась на пол широким квадратом. Голос звучал притворно добродушно, но мальчику было холодно неуютно и хотелось плакать:

– Смотри, Антоха, чего я тебе привез! Выкидывай своего урода. Вот с кем играть будешь!

Роскошный пушистый медведь потянул плюшевые лапы к лицу мальчика. Но вместо благодарности он испуганно прижал к груди любимую потрепанную игрушку. На глазах все-таки появились слезы.

– Эй, ты чего, племянник! Избаловали тебя папка с мамкой. Смотри, к себе жить заберу!

Слезы полились еще сильнее. Было страшно, что сейчас отнимут любимого зайца, заставят играть с противным медведем, отдадут жить к дяде Глебу. Он уже не плакал, а рыдал, сотрясаясь всем телом. Вокруг в пелене слез завертелись лица и голоса. Пронзительно и визгливо кричала мать. Глухо рокотал бас дяди Глеба. Безуспешно пытался вклиниться в диалог примеряющий голос отца. И, наконец, откуда-то уже из другой жизни еще один знакомый голос…

***

…– Очнитесь Антон, сейчас упадете!

Каким-то образом они уже оказались на выходе из особняка. Левая нога Хрустова зависла над последней разрушенной ступенькой. Подошву разделяло с землей около полуметра пустоты. Семигорцев держал его за плечо, не давая сделать роковой шаг

– Да, что с Вами! Опять что-то увидели?

Хрустов, отрицательно мотнув головой, пробормотал, что просто задумался. Он совершенно не помнит, как они покинули зал и спустились с лестницы. Пытался восстановить в памяти только что увиденную сцену из детства, он тоже не знал, происходило ли это на самом деле.

Сквозь путаницу мыслей снова прорвался голос Семигорцева:

– Плохи дела, Антон Петрович! Все эти байки об уничтожении поселка писательским словом конечно блеф, но литератор наш явно что-то почувствовал.

Хрустов осторожно поинтересовался, что они собираются делать дальше. В голосе председателя клуба сразу зазвучали металлические командирские нотки:

– Завтра вас с Николаем в Москву. Мы с Петей сделаем кое-какие наблюдения и через пару дней вслед за вами. Похоже, что этот сезон для нас в Глухаревке последний.

Известие застало Хрустова врасплох. Еще вчера он мечтал об этом. Но сейчас не знал радоваться или печалиться такому повороту судьбы. Спокойная жизнь столичного рантье по-прежнему казалась утерянным раем, но и к здешней чехарде он тоже начал привыкать. Любопытно было узнать судьбу исчезнувшего главы администрации. Хотелось хотя бы еще один раз увидеть Надиру. И, что самое странное, гражданка Цирцеева тоже почему-то не выходила из головы!

В это время из-за поворота тропинки вынырнули два уже знакомых персонажа. Впереди, сильно хромая, шел Александр Тихонович. Следом, нецензурно ругаясь, шагал мрачный верзила. Уступая дорогу, командор заблаговременно свернул с тропинки и Хрустов последовал его примеру.

– Догнал все-таки Александр Петюню! – тихо произнес Семигорцев. Когда они отошли подальше, Хрустов поинтересовался, что это за тип и почему о нем так печется Камышин. Оказалось, что верзила в некотором роде дитя писателя. Одним из первых этот герой камышинской повести о жизни маргиналов материализовался в кружке литературного сообщества, и как "первенец" пользовался особой симпатией создателя. Остальным членам кружка пришлось смириться с таким обществом, и делать вид, что откровенное хамство всего лишь оригинальный стиль поведения. Но после переселения Петюня действительно оказался человеком незаменимым. В поселке он выполнял обязанности сантехника, ассенизатора, и делал еще массу вещей далеких от литературы, но в быту весьма необходимых.

– Наверное, опять у нашего гения раковина засорилась, – предположил Семигорцев, провожая взглядом парочку. А Хрустову почему-то стало жалко Александра Тихоновича.

– Наверное, у бедняги ни семьи, ни детей. Литература смысл и цель жизни. А Камышин единственная надежда оставить свой след в "великой и могучей". Вот и попал в бедные приживалки при капризной барыне…

И тут Семгорцев, словно прочитав его мысли, заявил:

– Не жалейте вы эту публику, Антон Петрович! Тщеславие их сюда затащило, тщеславие и погубит. Хотя Смирнов человек действительно симпатичный, а Камышин личность выдающаяся и в некотором роде трагическая.

Вздохнув, он поправил на спине рюкзак и сообщил, что осталось нанести еще один визит.