Руан, 1952

Опять заверещал заполошной пташкой звонок. Ле Биан глядел, как тонкий медный язычок упрямо бьется о медный колокольчик, и думал, что все это давно пора поменять. После войны он решил переменить квартиру. Вообще-то против прежней он ничего не имел — она ему очень даже нравилась, но он хотел начать жизнь с чистого листа. Он рассудил — быть может, с долей наивности, — что новые стены помогут разрушить все, что он за много лет нагородил себе в голове. Стараясь подогреть в себе оптимизм, он сменил прежнее жилье на квартиру в старинном доме на Часовой улице в самом центре Руана.

В порыве страсти к обновлению он переклеил обои в гостиной: прежние, в желто-бурый цветочек, казались ему страшно старомодными. Он познакомился с новыми соседями, но ни в коем случае не собирался рассказывать им о себе. Как он мог рассказать им про свою войну, про оставленные ею шрамы? Ле Биан не рисковал головой на поле битвы, но вел другой незримый бой, и не вышел из него невредимым. Он навсегда запомнил, как смотрела Жозефина перед их последней разлукой, а главное — какое предчувствие тогда овладело им. Он уже тогда знал все. Он понял, что больше ее не увидит. Жозефина не вышла живой из этой мерзкой войны, а он вот выпутался. Выпутался — и думал теперь про обои, про соседей…

— Дзынь! Дзынь!

Упорная девушка. Как бишь ее зовут? Ах да, Эдит. Ле Биан задумался. Нравится ему это имя? Да какая, в общем-то, разница. Нет, вопрос надо ставить иначе: сама-то Эдит ему интересна? И этот вопрос влек за собой другие соображения, куда более далеко идущие. Он приметил ее в первый же день, когда она появилась в коллеже: довольно маленькая, волосы собраны в пучок, слишком скромный для ее лет. Но он обратил внимание, какие у нее красивые зеленые глаза. Подумалось даже, что этот цвет напоминает ему шапку герцога Вильгельма на гобелене из Байё. Сравнение довольно нелепое: такими девушку не завлечешь, нечего и пытаться. Но Ле Биан давно привык жить в нескольких временах сразу. Одного настоящего ему никогда не хватало. Лишь в прошлом, полагал он, довольно простора, чтобы мечтать, уходить от действительности и — высшая радость! — ощущать, что властвуешь над стихиями мира. Профессия историка-искусствоведа оставила на нем такой глубокий след, что он подчас превращался в археолога собственных страстей и желаний, залегающих в самых глубоких слоях его натуры. Улыбаясь Эдит, он видел перед собой романскую Богоматерь двенадцатого столетия. Он подробно разглядывал ее глаза — две изящные миндальные косточки на лице — и после тщательного изучения приходил к выводу, что женщина, столь приятная на взгляд, стоит, конечно, и более пристального исследования.

— Пьер! Открывай! Я знаю, что ты дома! Хватит ломать комедию!

Нет, Богоматери двенадцатого века так в двери не барабанят. Они только улыбаются из глубины сумрачных церквей и молча внимают молитвам душ христианских, вверяющих им свои скорби. Ле Биан должен был честно признаться себе: он все сделал, чтобы заманить ее сюда. Начал он с дельных советов, как не попасть впросак в коллеже. Предупредил, что учительница французского языка мадам Розье бранчлива и часто бывает не в духе. Научил тонкому искусству гладить директора по шерстке, чтобы не выслушивать от него нескончаемых лекций о необходимости строжайшим образом дисциплинировать банду юных щенят, которые бессмертным творениям Корнеля предпочитают песенки Лин Рено. Эдит слушала его наставления очень внимательно. Она была так прилежна, что приняла от коллеги и приглашение провести вечер в ресторане. Ле Биан сделал его под предлогом, что должен поделиться своим превосходным знанием Руана с юной парижанкой, знавшей только, что в Нормандии делают крестьянский сидр и соленое масло. Вечер Ле Биан провел прекрасно. Он много говорил, и в его словах звучали страсть к истории, любовь к родным краям и сетования школьного учителя. Теней из прошлого ему удалось не вызвать: ни разу не навернулось на уста милое имя Жозефины. Эдит слушала его с интересом — кажется, искренним. Под конец ужина рука Ле Биана коснулась щеки девушки. Она не отдернулась. Стало ясно: Эдит к нему неравнодушна. Потом она стала еще улыбчивей, ближе. Встречаясь каждый день в учительской, они перемигивались тайком от коллег. Ле Биан понял, что партия выиграна. Осталось только дать адрес квартиры, оклеенной новыми обоями. Дать адрес и ждать. Но если партия и так выиграна, какой интерес играть дальше?

— Пьер, ты псих ненормальный? Ты что, со всеми так? Тогда какого ты хочешь счастья? Все, хватит! И со мной больше ни слова! Никогда!

Ле Биан не отвечал. Он слушал, как шаги Эдит удаляются по лестнице. Сперва ясно слышался стук каблучков по деревянным ступенькам. Потом шаги стали тише, дошли до последней ступеньки, процокали по передней и затерялись на улице. Пьер вздохнул. Пожалуй, подумал он, Эдит наговорила немножко лишнего, но в чем-то она права. Он не псих, это она зря, а вот счастья ему нет — правда. Не отдавая себе в том отчета, он с самой войны отказался от счастья. За женщинами он ухаживал много. Некоторые из них переступали порог его квартиры, но порог его жизни оставался неприступен для всех. Все больше — хотя еще и смутно — Ле Биан чувствовал, что не так уж ему и жить хочется. Да, респектабельная квартира в центре города. Вежливые пустые улыбки соседям. Ученики, которым до фонаря какие-то реформы Кольбера. И хорошенькие девушки, ни одна из которых не вытеснит из памяти Жозефину.

Опять зазвонил звонок. Неужели Эдит вернулась? Но тут же все стало ясно: звонок не дверной, а телефонный. Это была еще одна роскошь, которую Ле Биан завел, когда решил жить по-буржуазному. Новый предмет царственно занял ореховый столик, на который мадам Ривьер — старушка соседка, иногда приходившая к Ле Биану помочь прибраться, — всегда своей властью стелила кружевную салфеточку. Ужас полнейший, но со временем он научился жить и с этим.

Ле Биан снял трубку.

— Мессир… мессир… — послышался сдавленный от ужаса женский голос.

— Простите? С кем имею честь?

— Мессир, помогите, умоляю!

— Вы, кажется, шутите?

Вначале Ле Биан говорил вполне любезно, но теперь уже начинал сердиться.

— Смилуйтесь, мессир! — все отчаянней продолжал голос. — Помогите нам!

— Но кто вы, сударыня?

— Вы меня не знаете. Меня зовут Филиппа. Сейчас королевская рать овладеет нашей крепостью.

В голосе женщины звучал неподдельный ужас. Либо это была превосходная актриса, либо настоящая сумасшедшая в отчаянном состоянии.

— Какая рать, какая крепость? Откуда вы звоните?

— Из Монсегюра, — ответила женщина, понизив голос. — Смерти я не боюсь, но вера наша не должна погибнуть.

— Из Монсегюра? Да говорите толком!

— Я больше не могу говорить, за мной следят. Только будьте милостивы — помогите, умоляю! Спасите, спасите!

Связь прервалась, но Ле Биан еще добрую пару минут стоял, застыв с трубкой в руке и уставившись на розочки с салфетки мадам Ривьер. Что это было? Он сел и стал думать. Но что разумного можно было придумать про это наваждение?