1

Наконец-то! Снова в этих знакомых старых стенах с дубовой панелью в парадных помещениях, с этими глубокими и исхоженными коридорами, снова среди привычной тесноты лабораторий. По-прежнему, как и было, в тех же стенах института, в которых не успел еще выветриться лазаретный запах эвакопункта, располагавшегося здесь во время войны.

Остатки военного и уже наступившее мирное смешивались друг с другом. Сам директор института, открывший заседание ученого совета, был еще по-военному в генеральской форме, оттенявшей выгодно его умудренную седину. Были и в защитных костюмах. А многие из заведующих лабораториями и старших сотрудников, в том числе и Мартьянов, поспешили уже приодеться в свое привычное, штатское, как полагается по-городскому, по-столичному.

Первый ученый совет после войны, после возвращения из эвакуации. В том же длинном конференц-зале, за тем же длинным столом под малиновым сукном. Общее приподнятое, даже торжественное настроение. Ликование победы окрашивало все. Возвращение к миру, ожидание чего-то нового, большого. И казалось, что впереди теперь только удачи, исполнение надежд. Он даже с удовольствием сидел сейчас за длинным столом ученого совета, что раньше выполнял лишь как обязанность, а сейчас сидел и ждал в нетерпении, что вот он выложит перед всеми свой главный козырь. Конечно, открытая дорога теперь перед всем новым в науке, перед его теорией.

Так казалось.

Лаборатории отчитывались на ученом совете в своей работе за время войны. Говорили с подчеркиванием: «Выполнено по фронтовому заказу», «Задача оборонного значения»… Все это было понятно, и сидевшие за столом кивали одобрительно. Серьезное, вдумчивое лицо директора, как бы молодевшее в обрамлении генеральских погон и орденских ленточек, смягчалось от удовлетворения тем, что он слышал. «Системы одобрены и приняты к производству»…

— Лаборатория семь. Прошу вас, Григорий Иванович! — четко, по-военному произнес директор.

«Ну вот сейчас…» — пронеслось мгновенно в уме, пока Мартьянов вставал и разглаживал перед собой планчик отчета.

Начал он также с практических работ военного значения. Кратко о сигнализации печей на патронном заводе. Кратко о схеме для крекинговых установок. Очень кратко. Вся работа лаборатории этих четырех тяжелых лет свелась, пожалуй, к четырем минутам его отрывистого сообщения.

Директор благодарно поглядел на него, готовясь уже передать слово следующей лаборатории. Но Мартьянов, словно глотнув воздуха в короткую паузу, опередил его.

— Теперь разрешите о том, что же я делал, как работник науки. Для науки, — сказал он подчеркнуто.

— Ну, пожалуйста, — неохотно отозвался директор.

— Вот это здесь… — Мартьянов положил на стол стопу листов, сшитых в тетрадь, в грубом самодельном переплете.

Подслеповатый текст, отстуканный на плохонькой бумаге на старой, пробитой ленте. Тетрадь, сделанная в зауральской школе в последние дни перед возвращением в Москву. Серый, выцветший переплет из старого, негодного скоросшивателя, подобранного в канцелярии. Мартьянов наклеил сверху: «Отчет лаборатории № 7. Разработка научной методики построения релейных схем». Теперь-то он и выложил ее на стол ученого совета в качестве подкрепления своей речи.

Он говорил, как всегда, отрывисто, скупо, будто отдавая команды, только о самом необходимом. Ни о тоске умов на протяжении столетий по какому-то точному языку доказательств, ни о смелых попытках, рождавшихся то под сводами средневековых замков, то в тихих домашних уголках, то в стенах современных университетов, не было даже упомянуто. На ученых советах такая «лирика» неуместна. Он сразу приступил к делу: вот наука алгебры логики и вот какой аппарат для построения релейных схем она предлагает. Несколько элементарных примеров, проделанных тут же на доске, чтобы лучше почувствовали. Ничего лишнего. И все же это мартьяновское сообщение назвали потом в институте (кажется, с легкой руки Копылова) «час железной логики». И директор недвусмысленно посматривал на циферблат.

Мартьянов говорил о замечательной аналогии между характером связей в логических высказываниях и в релейных цепях. И ждал, что эта вскрытая внутренняя логика должна произвести впечатление. Мартьянов показывал перевод языка схем на язык формул, показывал приемы преобразований, оперируя, как решительный командир, знаками сложения, умножения, отрицания, алгебраическими скобками. И ждал, что эта математическая игра увлечет же, черт возьми, воображение присутствующих.

Он следил за выражением лиц. И видел вежливое внимание, которое так хорошо вырабатывается у многих в ученой среде в результате большого опыта всяких нужных и ненужных заседаний. Видел, что его тетрадь в самодельном переплете берут со стола, перелистывают, кладут обратно. («А читает ли кто-нибудь внимательно все эти отчеты?» — мелькнуло вдруг невольно.) Видел, что Копылов о чем-то шепчется, наклоняясь к соседям. Видел также, что директор посматривает на часы.

Он закончил. «Час железной логики». Ждал, еще не садясь, вытирая носовым платком испачканные в меле руки. Ждал, что же теперь, когда он все выложил?

— Желает ли кто-нибудь высказаться по поводу того, что сообщил нам Григорий Иванович?

Желающих не было.

— Может быть, есть вопросы?

Вопросы. Мартьянов был готов к ним. Кто хоть немного со вниманием слушал его, тот, наверное, должен был бы задаться вопросами. В новой методике еще немало уязвимых мест, и Мартьянов сам их прекрасно знает. Например, как быть с мостиками. Предлагаемая им алгебра схем отвечает только двум видам соединений. Параллельное соединение — знак логического сложения. Последовательное соединение — знак логического умножения. «А третье?» — спросит каждый грамотный электрик, каких здесь за столом большинство, подавляющее большинство. А третий вид соединений, мостиковые? Как же с ними? Почему на этот счет его многообещающая логика ничего не говорит?

Он мог бы кое-что на это ответить. Но желающих задать вопросы также не нашлось. Не было замечаний, не было вопросов. Молчание было за столом.

Ну пусть высказанные им идеи не принимаются сразу. Пусть их не подхватывают моментально с восторгом. Но все-таки какое-то отношение должно же быть к тому, что он им преподнес. Пусть даже отрицательное. Он рад был бы услышать, что ему начнут возражать, спорить с ним, даже яростно отвергать. Сцепиться бы с кем-нибудь! Он имел бы возможность привести лишние доказательства, побороться за свою теорию.

А его встретило полное молчание. Сдержанное, вежливое молчание, которое хуже всяких возражений. Только громкий веселый шепот Копылова, будто наклонившегося к соседу, прозвучал за столом:

— Науки разные бывают!

Директор объявил отчет следующей лаборатории. Мартьянову ничего не оставалось, как сесть на свое место. Окружающие избегали встречаться с ним взглядами, словно он совершил какую-то неловкость. Серая тетрадь в грубом переплете одиноко лежала посреди малинового поля на столе.

Конец заседания, все потянулись из зала. К Мартьянову подошел плотный, мешковатый, в очках, Ростовцев, сотрудник одной из лабораторий, и тихо сказал, показывая, что разговор этот между ними:

— Вас не совсем поняли. Но, мне кажется, надо постараться понять.

Мартьянов выпрямился. Это что, сочувствие? Еще этого ему не хватало! Он лишь отдаленно знал Ростовцева. Работает в одной из комнат в нижнем этаже, занимается, кажется, теорией каналов телемеханической связи. Что же ему нужно?

Если он сам что-то понял, так чего он молчал, пока был совет, не говорил в открытую? А сейчас как заговорщик.

— Меня интересует, если позволите… — так же тихо сказал Ростовцев.

И он задал тот самый вопрос, которого напрасно ждал Мартьянов после своего выступления. Как же алгебра логики собирается решать мостиковые соединения? Как с мостиками?

Ага! Значит, клюнуло все-таки. Но Мартьянов тут же сдержал себя.

— Вы видите; сейчас уже не время об этом, — показал он на уборщицу, шумно катавшую стулья — Если вас интересует, заходите ко мне в лабораторию как-нибудь. Я не собираюсь ничего скрывать! — гордо добавил он.

И, подхватив портфель, с независимым видом проследовал из зала в институтские коридоры.

 

2

Нет, он не нуждался ни в каком сочувствии. Его передергивало от одной мысли об этом. Придя домой, раскричался по пустяку:

— Кто у меня опять трогал на столе!..

А на самом-то деле не хотел, боялся, чтобы Наташа стала спрашивать: «Ну, как твой отчет на совете?»

И, кажется, достиг цели. Они разошлись, оба надутые, по разным углам комнаты. Наташа — на свое излюбленное местечко на диване, принявшись за какой-то перевод с английского. Он, переложив демонстративно со стуком книги и ручки на столе, уткнулся в свои записи.

Неизвестно, как Наташа, но он через полчаса забыл, из-за чего они, собственно, так, и плыл уже по волнам своей теории. И это занятие приводило его в равновесие.

Еще раз о мостиковых соединениях. И не последовательные, и не параллельные, а какая-то смесь. Представляете, две параллельные линии, а между ними перекинута третья — мостик. Стало быть, на языке логики и не «и» и не «или», а что-то такое, что в логике не имеет как будто аналогии. Не сложение, не умножение, а что же? Мостики не укладывались в ложе алгебры логики. Василий Игнатьевич Шестопалов, первый всему зачинщик, так и объявил: я рассматриваю только класс параллельно-последовательных соединений, а мостики меня не касаются. Потому что параллельно-последовательные це ликом отвечают алгебре логики, а мостики не отвечают. А меня интересует только то, что иллюстрирует общий закон аналогий. И все, точка!

Хорошо ему, университетскому теоретику. Он вскрывает только общие закономерности, указывая на принципиальную возможность научного подхода к релейным построениям. А Мартьянов? Мартьянову-то приходится создавать научный, но в то же время вполне практический, инженерный метод. Но инженеры, электрики, проектировщики тотчас же спросят: а мостики? Как же без мостиков?

Без мостиков в релейных схемах никак нельзя. Без них многого не решить. Мостики позволяют уложить гораздо более сложные действия в гораздо более простые устройства. Обходиться меньшим количеством реле и контактов. Очень выгодно и экономно.

Мартьянов сам не раз, вычислив алгебраически схему, переводил ее на обычный чертеж и, посмотрев внимательно на привычные линии, находил дополнительно: а вот тут можно еще упростить, применив мостик; а вот тут еще — тоже мостик. Вадим Карпенко каждый раз злорадствовал: не может все-таки эта выдуманная алгебра того, что может простой глаз проектировщика.

— Да, — вынужден был соглашаться Мартьянов. — Пока еще не все может.

Неужели придется отступить? Оставить мостиковые соединения в стороне от алгебры логики. Он никак не хотел с этим примириться. И все искал, наоборот, способ ввести мостики в русло того же метода. Метод должен быть универсальным, тогда он по-настоящему сильный метод.

Подолгу рассматривал он разные схемы и соответствующие им алгебраические формулы. И все пытался: а нельзя ли подглядеть в этих формулах какие-то наводящие нити? Вот, скажем, признаки, которые говорят: здесь в схеме могут быть мостики. Смотрите сюда, вот они, признаки мостиковых соединений. Такая бы математическая подсказка. Это было бы первой ступенью в подходе к мостикам — найти по формулам признаки их присутствия.

И вот сегодня как раз, когда они сидели с Наташей, надувшись, по разным углам и когда он был весь словно наэлектризованный после случившегося на ученом совете, — сегодня-то как раз, в самый, казалось бы, неподходящий день ему вдруг что-то прояснилось. Нашел он, кажется, нашел! Вот они, признаки! Эти повторяющиеся сочетания определенных элемен тов, знаки умножения между ними. И еще определенные сочетания элементов, заключенных в скобки. И еще одинаковый состав элементов…

По крайней мере, три таких признака насчитал он сейчас. Высмотрел их в формулах. Вытащил их из рядов алгебраических строчек. Так-то! Не отказ от алгебры, а еще одно ее использование. Теперь он сможет твердо определять: здесь должны быть мостики. Пусть теперь посмеет Вадим превозносить хваленую интуицию проектировщиков! Пусть теперь зададут ему, Мартьянову, самый каверзный вопрос насчет мостиков, хотя бы тот же тихоня Ростовцев, если его действительно все это заинтересовало! Мартьянов знает, как ответить. Он воинственно выпрямился у себя за столом.

Ему уже не сиделось. Надо же с кем-нибудь поделиться! Скосил глаза в сторону, где на диванчике уютно за книжкой, но весьма неприступно расположилась Наташа. Нельзя же уступить в «борьбе характеров»…

Но Наташа вдруг громко рассмеялась. Он с удивлением обернулся. Это над ним?

А Наташа, как всегда, словно ни в чем не бывало, заговорила весело и непринужденно:

— Ха-ха, твоя алгебра не дает жить даже классикам.

Она повернула обложку. Джером-К-Джером «Праздные мысли лентяя».

От лица рассказчика великий юморист пробует рассуждать о любви в прежние добрые времена. Как влюбленный молодой человек мог проверить, насколько прекрасна его любимая? Если, выйдя из дома, он встречал человека и проламывал голову — не себе, а этому человеку, — это означало, что она, то есть возлюбленная этого первого, красива. Но, если встреченный им человек проламывал голову — конечно, не свою, а этого первого, — это означало, что красива не его возлюбленная, то есть не возлюбленная первого, а…

Но тут автор, устрашась запутаться в словесных объяснениях, решил призвать на помощь… язык символов. И коротко все изложил: «Если А проломил голову Б, то красива возлюбленная А. Если же Б проломил голову А, то красива не возлюбленная А, а возлюбленная Б». Смотрите, как все сразу ясно.

О великий юморист, если бы ты знал, с какой охотой взял бы тебя Мартьянов в свои союзники!

Смех быстро наладил мир в доме Мартьяновых. Наташа, как всегда, со вкусом сервировала вечерний чай. А он уже с жаром рассказывал ей о своей последней находке — с мостиками.

— А как же у тебя прошел сегодня ученый совет? — спросила она с улыбкой.

Он мгновенно запнулся и ответил:

— Нормально… Одного поклонника я, кажется, заполучил. Он не любил представлять ей события в невыгодном для себя свете.

 

3

В лаборатории немало переменилось за это время. Не видно, как входишь, широкой круглой спины Николая Зубова, нависшей недвижно над столиком. Нет больше Николая Зубова — не вернулся с войны… Нет в лаборатории и Верочки» Хазановой. Ушла в сорок первом в солдатских сапогах связистки, прошагала так все четыре года и пошла теперь по радиоинженерии. Забежала недавно в лабораторию, чтобы попрощаться, а вернее, оформить в отделе кадров нужные справки.

И все же в комнате стало еще теснее. Научных сотрудников, лаборантов прибавилось. Молодой народ, некоторые присланы по демобилизационным листкам, еще в армейских гимнастерках с темными следами на плечах от снятых погон, с неиспользованными дипломами и неизвестно с какими способностями к научной работе. А Мартьянова предупредили, что институт будет еще расширяться, и его лаборатория будет, и потребуются еще сотрудники.

Война показала, что та самая автоматика, телемеханика, о которой многие практики говорили раньше с улыбкой лишь как о какой-то технической причуде, — та самая автоматика с телемеханикой оказалась делом нешуточным. За ними стояло техническое, промышленное развитие в ближайшие годы. Технический прогресс. От них многое теперь зависело: как пойдет мирное состязание со странами капитала, с тем, что происходит там на полях производства и науки — в Западной Европе, в Америке, на японских островах. Очень серьезное состязание.

После долгого тяжелого перерыва вновь зазвучали, как вестники мира, знакомые довоенные слова: «пятилетний план развития», «пятилетка»… И в этих планах нашли себе место такие дела, о которых Мартьянов мог когда-то только мечтать. Расцвет автоматических идей. И, разумеется, все, что может этому способствовать, — все должно найти теперь немедленный отклик. Ну, например, его, мартьяновская, релейная ме тодика. Так казалось. Идеи, между прочим, требуют людей, которые способны создавать эти идеи, проводить их в жизнь. Мартьянов должен думать и об этом: кто же будет проводить? Ну хотя бы его собственные мартьяновские идеи новейшей релейной методики, хотя бы в его собственной лаборатории.

О том, как прошел «час железной логики» на ученом совете и какой он получил отклик, было уже, конечно, известно в лаборатории.

— Молва есть не что иное, как несущая волна, — глубокомысленно заметил Володя-теоретик.

С возвращением из эвакуации к нему вернулась опять значительная доля его прежней наивной самоуверенности, вместе с пухлыми его, какими-то детски-розовыми щечками. Володя — так и продолжали звать этого уже вполне подросшего мужчину. Он быстро забыл, как приходилось ему во время войны быть «разнорабочим лаборатории». Уже одно то, что он выслушивал когда-то перед школьной доской первые соображения Мартьянова о странной алгебре релейных схем и помогал подшивать и оклеивать в переплет самодельную тетрадь мартьяновского отчета, вселяло в него уверенность, что уж он-то особо близок к этой теории. Кроме шуток, он очень легко усвоил ее дух, ее терминологию и даже сам пытался что-то развивать на сей счет. Ну, а что касается, собственно, процедуры вычислений, так он никогда не имел склонности ни к какой «бухгалтерии».

После ученого совета Володя был настроен почти трагически. Он бросал горькие реплики по поводу «вечной драмы идей» и «вечной косности как второй природы человека». Он говорил:

— Григорию Ивановичу каково теперь…

А Мартьянов пришел утром в лабораторию все такой же энергичный, деловитый, без всякой тени уныния. И быстро распорядился:

— Рекомендую всем ознакомиться с этой тетрадкой, — протянул он свой отчет. — Особо обратите внимание на примеры. Новую методику придется нам вводить в свою работу. О деталях, о непонятном поговорим.

Было это сказано вполне по-командирски.

В комнате были все в сборе. Новенькие, молодые охотно настраивали свой слух на все, что исходит от неведомой им еще теории. Но они еще такие неподготовленные в релейном смысле. Конечно, надо было начинать с Володи, с Вадима Карпенко, прошедших уже достаточно через всякие релейные мытарства. Через них он должен, вероятно, в первую очередь проводить свои идеи, свою методику.

Мартьянов протянул тетрадь. Протянул Вадиму, самому старшему из сотрудников.

Вадим Карпенко глядел ему прямо в лицо, не отводя взгляда. И не торопился взять. Глядел, выставив квадратный подбородок, чуть расправив локти — с места не сдвинешь. «Хочешь меня заставить?» — говорил его взгляд.

Мартьянов вытянул руку с тетрадью еще настойчивее и коротко сказал:

— Вам будет полезно!

Вадим вынужден был взять. Но тут же положил тетрадь на стол, сбоку, даже не раскрыв.

Что делается с Вадимом Карпенко, с его лучшим помощником? Особенно за последнее время, особенно, когда речь заходит об этой релейной теории. Да и не только. Говорят, несколько раз видели Вадима Карпенко: он выходил из лаборатории номер девять. Из лаборатории Копылова. Что ему там? Он же знает, как относится к этому Мартьянов.

Правда, в лаборатории девять разрабатывается какая-то новая система по телеконтролю, с шифровкой сигналов. Копылов сам об этом громко говорит. Как всегда, по заданию, по важному заданию — «оттуда»! Это, конечно, действует на некоторых. Но разве Вадиму все равно?

Если Володе-теоретику случалось почитать что-нибудь в той тетрадке, он часто спрашивал, подсаживаясь к Мартьянову: «Как можно это понять?» — вместо того, чтобы сказать попросту: «Вот тут я не понял».

И пока Мартьянов объяснял ему, он только покорно кивал: «Ага, ага!..» И Мартьянов ловил его на том, что он не очень-то внимательно читал. Особенно, что касается алгебраических приемов — главного рычага новой методики. Володя, известно, он больше насчет общих соображений.

Но все-таки он о чем-то спрашивал.

А Вадим Карпенко… Вадим ни о чем не спрашивал.

 

4

Странная вещь: после его выступления с алгеброй логики на ученом совете некоторые в институте стали к нему относиться как-то не так. Не то, чтобы хуже, а как-то не так.

Уклончиво, что ли? И в разговоре, и при встречах ловил он в их лицах какое-то избегающее выражение.

Он признался в этом Наташе, и она моментально, по чисто женской логике, рассудила:

— Это они боятся.

— Боятся?!

— Ну да. А вдруг ты спросишь: «Как же вы относитесь?» Ты же любишь у всех выпытывать мнение. Даже у меня, — добавила она с чарующей улыбкой.

И вот подтверждение.

Директор пригласил к себе Мартьянова, «вызвал к себе», говоря по-военному. Война уже закончилась, но многие по привычке говорили еще по-военному. В институт пришел спешный запрос: какие новые системы сигнализации и контроля может институт предложить в связи с намеченным строительством автоматических гидростанций? Чтобы все было на запоре и чтобы все действовало само собой. Новый принципиально важный шаг в энергетике.

— Что посоветуете, Григорий Иванович? — запросто, по-дружески спросил директор.

Они с удовольствием поговорили на эту тему, давая себе волю даже немного помечтать между делом. Мартьянов знал толк в таких системах. Развил перед директором некоторые идеи. И было приятно, что находишь понимание у столь умного, сведущего собеседника. Насчет сигнальных систем… Даже поспорили как следует. И директор вполне удовлетворенно сказал под конец: «Ну и прекрасно!» — немного устало, потому что переспорить Мартьянова бывает нелегко.

Надо бы и уходить.

Но Мартьянов продолжал сидеть плотно в кресле перед директорским столом, словно чего-то еще ожидая. Со времени того ученого совета им не приходилось оставаться так вдвоем.

Мартьянов ждал. Директор посмотрел на него, слегка вздохнул и отвел взгляд в сторону. Вот оно, то самое избегающее выражение.

Мартьянов ждал. Наконец директор не выдержал этого состязания в молчании и заговорил первым:

— Я понимаю вас, Григорий Иванович. Вы вправе ожидать, что же думают о той методике, которую вы выдвигаете. Но… — Он в замешательстве провел ладонью по серебристой щетинке у себя на голове, подыскивая слова.

Директор снял уже свою генеральскую форму военных лет, которая невольно его приободряла, и Мартьянов видел сейчас по другую сторону стола очень постаревшего за это время человека, которому, видно, все труднее и труднее тащить воз такого большого беспокойного дела, каким становился их институт. Человек науки в нем не без ущерба приносил себя в жертву организатору науки.

— Согласитесь с тем, — сказал он, — что ваша методика выходит за рамки всего, к чему привыкли. Она звучит почти фантастично. По крайней мере, на первый взгляд.

— А если вдуматься? — вставил Мартьянов.

— Вы требуете слишком многого, — грустно улыбнулся директор. — Кого вы хотите заставить выворачивать себе мозги? Это же требует специального интереса и специальной подготовки. Релейные схемы… Кто у нас в институте действительно знает, изучает реле, кроме вас?

— Это и плохо! — подхватил Мартьянов. — Разве не ясно, что все развитие телемеханики, автоматики…

И он, конечно, воспел бы сейчас целую оду великому будущему реле, если бы директор не предупредил его жестом: «Ясно, ясно!»

— Скажем откровенно, — поднял он снова глаза на Мартьянова. — Вот я, руководитель такого обширного корабля науки. И, кажется, кое-что знаю. Немало даже для моих лет. Но могу ли я входить во все подробности специфических интересов всех наших сотрудников? И быть судьей их разных поисков, предположений… Мне пришлось бы каждый раз изучать их предмет, все изучать от доски до доски. Но вы сами понимаете, реально ли это… То же и с вашей методикой. Допустим, в ваших исходных положениях все правильно, хотя эта алгебра логики и кажется иногда чересчур самонадеянной. Допустим. Но общие, даже самые остроумные положения еще не создают метода. Практического, действенного метода. И чтобы не просто поверить — это слово не годится в науке, — а убедиться, по-настоящему убедиться в силе и пригодности вашей методики, надо же засесть неизвестно на сколько, изучить и проделать, все самому проделать, как студент, который долбит азы. И при этом надо хорошо, очень хорошо знать все тонкости релейных построений. А кому же это под силу?..

Глубокие складки на его лице обозначились при этих словах как будто еще тяжелее. Мартьянов вспомнил, о чем начали поговаривать в институте, называя иносказательно «он» или даже «старик». Так вот: «он» вступал уже в тот возраст, когда директор начинает подыскивать себе заместителя не с тем, чтобы тот не мешал, а с тем, чтобы побольше взял на се бя вместо директора. Но «он» мог еще влиять своим авторитетом, даже своим солидным, старомодно благородным видом.

— Что ж мне теперь? Выходить на улицу и кричать «караул»?.. — зло сказал Мартьянов.

— Ну, к чему так драматически! — поморщился директор. — Лучше обратиться сначала к специалистам релейщикам. Что они скажут?

Директор встал, раз уж Мартьянов не догадался сделать это раньше, и протянул ему руку.

— Во всяком случае, можете быть уверены, что я вам препятствовать не собираюсь.

— А помогать? — спросил Мартьянов.

Директор сокрушенно развел руками. Трудно говорить с человеком, который непременно хочет поставить над всем точки.

 

5

В институте — дни «большого меню». Так почему-то принято называть среди своих составление сводного плана. Заседая и заседая, проявляя максимум выносливости, заведующие лабораториями проводят в план свои темы, приятные и выгодные, уклоняются от навязываемых тем, неприятных и невыгодных. «Позвольте, это вне нашего направления!» Стараются перекинуть соседу: «Кажется, это ближе к интересам Иван Иваныча». И, кстати, делают попутные замечания: «Я, конечно, не отрицаю, но…» В общем, разноголосый хор, нуждающийся в твердой палочке дирижера.

План многое означает. И то, какие темы будут разрабатываться в лаборатории. И какие темы получат необходимое обеспечение — материалы, приборы, человеко-дни. И каким будет открыт доступ в конструкторские бюро, в монтажные мастерские… Тут всякие пересекающиеся интересы.

— Наш заместитель по научной части, к сожалению, все еще болен, — объявил директор, открывая первое заседание. И мы попросили Александра Степановича взять на себя труд координировать…

Директор жестом пригласил Копылова занять место рядом с собой, во главе длинного стола конференц-зала. Мартьянова словно обожгло. Копылов в роли «правой руки»!

А тот стал возле директора, раскладывая кипу бумаг, большой, внушительный, с видом полного сознания важности того, что на него возложено.

Он перебирал предложения лабораторий, комментировал тематику работ. «Мы считаем», «заслуживает внимания», «целесообразно отложить»… — уснащало его речь.

Мартьянов ревниво следил за ним. «Как входит в роль!» — должен был он себе признаться с удивлением и досадой. Стоило Копылову переменить место за столом и занять положение не сбоку, как все, а во главе стола, где обычно директор с заместителем, — и уже совсем другие нотки. Где его всегдашняя манера обращаться подчеркнуто по-простецки! М-да…

В тот день, когда очередь подошла к седьмой лаборатории, Мартьянов сознательно сел поближе. Чего-нибудь не пропустить бы. И все же, когда Копылов закончил перечень работ, внесенных в план, Мартьянову пришлось переспросить:

— Я, кажется, ослышался?

— Что именно? — поднял брови Копылов.

— А именно главная тема в наших исследованиях. — С ледяной вежливостью пояснил Мартьянов. — Теоретические основы релейных схем.

Копылов не торопясь обвел притихший зал. Сегодня он был почему-то один во главе стола. Директор не то запаздывал, не то вовсе не мог прийти как раз сегодня, и на Копылова падала вся тяжесть создавшегося положения. Но он не смутился и ответил, как бы терпеливо разъясняя известную истину:

— Мы считаем… В плане должны быть те работы, за которые институт может отвечать.

«Кто это — мы?» — невольно усмехнулся про себя Мартьянов. И повысил голос:

— Вы что же, игнорируете теоретические изыскания? Научный институт!

— Изыскания должны быть реальными. Тогда их целесообразно планировать, — спокойно ответил Копылов.

— А я что же, утопию вам предлагаю, что ли? — вскипел Мартьянов.

— Утопия не утопия, а пока что… — Копылов рассеянно перебрал пальцами по воздуху.

Это было уже слишком.

— Понимаю вас! — отчеканил Мартьянов. — Работать на железо куда вернее.

Намек вполне прозрачный. Есть любители исследовательской работы, но есть и любители представлять готовую аппаратуру. Сегодня одна конструкция, завтра другая… В полном блеске полированного металла, во всем эффектном обрамлении кнопок и ключей. «Железо» всегда производит впечатление — перед комиссиями, в отчетах, на выставках. А теория? Ее не выложишь так прямо на стол. И в каких показателях отметить ее значение? Впрочем, в лабораториях-то знают цену всему. И знают, кто же в институте особенно любит эту «работу на железо».

Копылову понадобилось, вероятно, немало усилий, чтобы сдержать себя. Он сказал со всей возможной любезностью:

— Ваша забота о развитии науки, дорогой Григорий Иванович, нас, конечно, очень трогает. Но смотря какая наука. Надо еще посмотреть… — И он выразительно замолчал.

И если бы вы видели, какая жесткость мгновенно исказила его лицо при этих словах!

— Посмотрите! — подхватил Мартьянов. — Посмотрите! Я ничего большего и не хочу, как чтобы посмотрели наконец.

— Может быть, посмотрят те, кого это прежде всего касается? Специалисты по релейным схемам… — бросил кто-то умиротворяюще с другого конца стола.

И все закивали согласно на этот голос благоразумия. У Копылова снова произошла мгновенная смена на лице. Он сказал почти сочувственно:

— Никто не может никому запретить заниматься идеями, которые кажутся ему подходящими. Но включать в план института, вы сами понимаете…

«Это и есть по директору — не препятствовать? — зло подумал Мартьянов. — Ну хорошо, посмотрим!..»

 

6

Помнится, тогда тоже буйствовала весна на московских улицах, когда Мартьянов пришел впервые к этому жрецу схемных решений. Тогда этот «великий схемист» отправил его ни с чем, даже высмеяв его, мартьяновские, попытки найти какую-то научную методику. Сколько же с тех пор утекло!.. Тогда схемист заседал в проектной организации под очень длинным названием из всяких «глав», «пром», «электр»… — при одном из крупных наркоматов. Теперь же Мартьянов отыскал его в проектной организации, под названием еще более длинным из тех же «пром» и «электр», в ведении еще более крупного министерства. Но занимался схемист все тем же: схемами управления электродвигателями.

Та же обстановка окружала его рабочее место. Огромные полотнища схем на столе. Схемы, сложенные гармошкой. Папки, горы папок, плотно начиненные кальками, синьками. Прошнурованные, пронумерованные. Все, как десять лет назад. Только где же?.. Мартьянов потянул носом, удивленно поискал глазами пепельницу.

— Бросил! — сказал схемист. — Нельзя, сосуды!.. — ткнул костлявым пальцем в висок. (После войны многие стали говорить: «Сосуды!») — Разрешаю себе только одну после обеда и одну на ночь. Иначе не сплю.

Синеватая жилка напряженно выступала на его обтянутом виске.

— Да и вы не помолодели, — с обычной своей едкостью заметил схемист, глядя на реденькую, с заездами прическу Мартьянова. — Стареем, стареем… — с удовольствием повторил он. — Вот только как будут после нас? — положил сухую ладонь на гору папок.

— Собираетесь оставить в наследство? — спросил Мартьянов.

— Э-э, а наследники-то где? — проворчал схемист. — Все скороспелки! Пусть сами сначала всё пройдут, как мы с вами.

— Каждый раз все сначала? Никаких уроков, никаких выводов?

— Урок один. На боженьку надейся, а сам не плошай.

— Слабое напутствие!

— А вы можете предложить что-нибудь лучшее? — с нескрываемой усмешкой повторил схемист свой старый вопрос, с которым он встретил тогда Мартьянова, почти десять лет назад.

— Могу, — ответил Мартьянов. — Теперь могу.

Его рассказ об алгебре логики, о научной релейной методике схемист слушал не шевелясь, глядя упорно перед собой. Лишь изредка косился он, когда Мартьянов писал для наглядности на бумажке. Под конец старый специалист стал поигрывать нервно линеечкой, крутя ее в руках. Открыл ящик стола, пошарил в глубине и вынул пачечку. Пачку папирос, видимо потаенную, оставшуюся от прежнего. Сорвал бандерольку нетерпеливо… и задымил. Как прежде, разминая в пальцах табак.

— Что же вы хотите? — спросил он враждебно.

— Вашего мнения.

Схемист фыркнул неопределенно и глубоко затянулся. — А еще что? — спросил он.

— Хочу предложить этот метод…

— Кому предложить?

— Кому? Вам, всем, кто имеет дело со схемами. — Мартьянов почувствовал, что он отвечает, как на экзамене.

— Спасибо за заботу! — съязвил схемист. — Я уж стар стал, чтобы все отбросить и садиться снова за парту. Изучать эту вашу китайскую грамоту. Да к чему мне? — самодовольно похлопал он по горке папок.

— А другим?

— Вот вы к другим и обращайтесь. Но кто вам только поверит, этой вашей несусветной алгебре? Гаданье на кофейной гуще!

— Я не верить прошу, — сказал Мартьянов. — Я прошу проверить, убедиться. Я же изложил вам все принципы, на чем это основано.

— Э-э, батенька, хорошими принципами дорога в ад вымощена. Вы на деле докажите.

Он пожевал тонкими сухими губами и вдруг встрепенулся.

— А вот, если угодно… — и вытянул из груды бумаг какое-то описание. — Технические условия на схему пуска электродвигателей. Извольте, покажите, как это будет на ваших формулах.

— Так это не делается налетом, — неловко усмехнулся Мартьянов. — Здесь надо знать специфику…

— То-то и оно! — перебил его схемист. — Я всю жизнь потратил, чтобы знать.

— Не в этом смысле, — пытался объяснить Мартьянов.

— Нет, уж уговаривайте других! — отрезал схемист.

Он столько действительно потратил, что уж не хотел принимать ничего, что было чем-то другим, неизвестным. А может быть, и не мог. Кто знает, кто умеет, тому эти новые выдумки не нужны. А кто не знает и не умеет, тому и сам черт не поможет. Он безнадежно махнул рукой.

Обычно, возвращаясь после всяких деловых посещений, Мартьянов всегда старается пробежаться, разрезая своим увесистым портфелем толпу на тротуарах. А толпа все растет, с каждым месяцем растет. Послевоенная Москва прямо кипит потоками машин, прохожих, приезжих, командировочных, экскурсантов…

И Мартьянов почувствовал, что ему не хочется пробежаться, а тянет, наоборот, после этой беседы со схемистом где-нибудь посидеть, где не так суетливо и шумно, — посидеть и немного отойти. Он вышел на длинный бульвар, еще не просохший от стаявшего снега. Знаменитый бульвар, на котором в давние времена, если судить по литературе, встречались, прогуливаясь, известные писатели, музыканты, художники — из всех старых маленьких переулков, стекавших к этому бульвару. Сейчас здесь было малолюдно. И Мартьянов тяжело опустился на одну из пустых скамеек.

Неужели и он стал уставать — он, Мартьянов? Отчего же? Говорят, весенний перелом влияет. Раньше он не замечал никаких переломов. «С тех пор, как ты связался с этой теорией…» — повторяла не раз Наташа. Еще бы, после такой беседы, как сегодня, или после этого заседания ученого совета в институте…

Вдруг мелькнувшая мысль перебила цепь невеселого раздумья. Заставила выпрямиться, подняла со скамьи. Мартьянов быстро, стремительно зашагал вперед. Рассказать, кому бы рассказать поскорее, какая ему пришла мысль?! Усталости как не бывало.

 

7

А-а, вот кто может оценить, наверное, эту мысль, понять то, что задумал Мартьянов!

В лаборатории его поджидал Ростовцев. Тот самый, что единственно как-то откликнулся на первое мартьяновское сообщение на ученом совете. Полный, мешковатый, с удобством расположившийся за его письменным столом и погруженный в ожидании в разглядывание какого-то журнала.

И так же спокойно, без излишних предисловий, будто продолжая уже начатую беседу, невозмутимый этот посетитель заговорил о том же, на чем они покончили прошлый раз. О мостиковых соединениях. Сразу вопрос по существу, показывающий, что Ростовцев подходил тогда не зря, думал все это время и прекрасно ухватил общий дух новой методики. Это время он был занят еще и тем, что перебирался в другой научный институт. В институт связи. («А то навестил бы вас и раньше».) Ничего не поделаешь — влюбленный в автоматическую телефонию. А в телефонии без мостиковых схем никуда не двинешься. Мостики и мостики на каждом шагу. А как же их можно все-таки решать алгебраическим путем?

— Без этого к телефонистам с новым методом лучше и не соваться, — с тихой рассудительностью заметил Ростовцев. — У них традиции полувековой давности.

В другой бы раз Мартьянов прямо расстелился бы в подробностях перед таким благодарным слушателем. Мостиковые соединения! Он же приготовил по ним целое исследование. Он не терял времени после своего отчета на ученом совете. Но сейчас он был так занят собственной мыслью, пришедшими соображениями о том, как же ему вообще нужно действовать, что ему было не до подробных объяснений. Когда Мартьянова захватывает какая-нибудь мысль, он уже считает, что и все другие должны только ею и интересоваться. Потому ответ его был пока очень краток.

Да, можно все-таки ввести мостиковые соединения в русло алгебры логики. Пока они рассматриваются в целом виде, они не представляют собой ни логической связи «и», ни логической связи «или». И не «и», и не «или», а какая-то смесь. Но эту смесь можно разделить. Разбить так на части, чтобы в каждой части остались только соединения последовательные или соединения параллельные.

— Разложение мостиков! — провозгласил Мартьянов и показал на бумажке, как это делается.

Стало быть, опять получаем те же логические «и» и «или». Умножение и сложение, выражаясь алгебраически. Логика сохранена. Мостики охвачены алгеброй.

Правда, здесь возникают свои трудности. Дополнительные символы, более сложная запись. Но главное-то найдено: выход из тупика. Мостики уже не угрожают опрокинуть теорию.

Вот что удалось ему, Мартьянову, выстроить за это время в подкрепление теории, в те часы, когда сидели они с Наташей вечерами дома по разным углам комнаты, чтобы не мешать друг другу. Ростовцев, конечно, поймет. Поймет и оценит последнюю находку Мартьянова.

А Ростовцев не выражал никакого восторга. Наклонился над исчерченной бумажкой и, запустив кончик карандаша в копну своих вьющихся волос, задумчиво им поскребывал.

— Как вам сказать… — протянул он неопределенно.

В другой бы раз Мартьянов так не оставил. В чем тут могут быть сомнения? Стал бы доказывать и доказывать. Но сегодня решил: «Пусть пока подумает, переварит». Сегодня Мартьянову нужно было поделиться другим.

— А вы знаете, как все это встречают?

И рассказал о том, что было у схемиста.

— Да уж, «распростертые объятья», — печально усмехнулся Ростовцев. — Вижу, бьетесь как рыба об лед.

Мартьянов рассмеялся торжествующе, словно имея какое-то преимущество перед собеседником.

— Не понимаю, что вас так веселит? — спросил Ростовцев.

— Имейте в виду, — сказал Мартьянов, — роль мученика идеи мне не к лицу. Оставьте уж это для сцены. Меня занимает другое…

И он заговорил о том, что пришло ему в голову на скамейке тихого бульвара.

— Вам известно, конечно, откуда это?.. Теория становится силой, когда овладевает массами. Помните?

— Да, я тоже занимался в политкружках, — ответил Ростовцев. — Но…

— Все мы занимаемся в кружках! — запальчиво перебил Мартьянов. — А когда доходит до дела, то забываем вдруг, что мы там узнали. Теория должна овладеть массами. А ведь это прямо нас касается.

— Какой же из этого урок?

— Довольно простой. Не играть в мировую скорбь. И постараться овладеть…

— …массами?

— Скажем точнее для нашего случая: овладеть умами, — пояснил Мартьянов.

Спокойный, невозмутимый Ростовцев с откровенным удивлением воззрился на него. Ну и неукротимый же этот Мартьянов!

 

8

Овладеть умами… Он старался каждому, кому только мог, внушить идеи нового метода. Не стеснялся упоминать и упоминать про алгебру логики где только можно. По всякому поводу, а иногда и без всякого повода. И те, кто помнил его еще по первым годам в Центрэнерго, тихонько посмеивались: «Ну, Мартьянов, известно, старый пионер-барабанщик!»

Он тащил всякого, кто имел неосторожность заговорить с ним на релейную тему, к доске, которую подвесил в лаборатории позади своего стола, с узким лоточком для мела и даже с губкой на шнурке. И выводил крупно заманчивые формулы. Так, он считал, агитация в пользу новой теории будет нагляднее.

Возле этой доски произносил он свои отрывистые речи-команды перед сотрудниками лаборатории, пытаясь заразить их пафосом математического мышления. Лабораторная молодежь жадно глотала слова теории, не умея еще как следует различать вкус ее приемов. Володя-теоретик неизменно был тут же, стараясь находиться поближе к доске и показывая своими вопросами собственную осведомленность.

— А помните, Григорий Иванович, — сказал он с великолепной скромностью, — как мы с вами со свечкой у доски, там в войну?

«Мы с вами…» — и на том спасибо.

А Вадим Карпенко по-прежнему ни о чем не спрашивает. Постоит, послушает… и отойдет под каким-нибудь предлогом. Ведь все это с теорией не включено в план. Значит, и не обязательно. И, значит, не слишком серьезно. Вадим всячески старался это подчеркнуть. Говорят, он все захаживает в лабораторию номер девять. Мартьянов отгонял эти мысли, занятый тем, что он называл…

Овладеть умами… Он печатал в научных журналах свои статьи. О принципах релейной алгебры. О методике таблиц включения. О предлагаемой символике мостиковых соединений. О не решенных еще проблемах новой теории. Страницы печати — самое широкое поле, чтобы воздействовать на умы. Если, конечно, эти страницы не перелистывают просто, не читая.

Иногда ему приходилось встречать требования. Какой-нибудь ученый консультант редакции спрашивал: «А где же библиография к статье?» Ему, консультанту, непременно хотелось, чтобы были ссылки: из каких источников взято. Но какие же ссылки, если Мартьянов рассказывал, к примеру, о том, что только что родилось за его письменным столом? «Откуда взято?..» Есть ученые люди со званиями и степенями, которые только тем и существуют в науке, что создают труды, вполне отвечающие на требование «откуда взято». По способу «рекле», как говорят в лабораториях. Режу — клею. Мартьянову бывало трудно доказать, что иногда можно и без ссылок.

Он ждал откликов: кто же клюнет на его удочки, заброшенные в море печатных сообщений?

— А что же твой друг Баскин? — спрашивала с невинным видом Наташа.

Инженер Баскин из Харькова. Раньше он не пропускал ни одной мартьяновской статьи. И тотчас же печатал где-нибудь уничтожающий ответ. Но Баскин что-то молчит. С тех пор как в грозное лето сорок второго они столкнулись случайно в казанской эвакуации, в коридоре университета, — с тех пор о Баскине ни слуху ни духу. Пропал Баскин. Уж не случилось ли с ним чего? Но что гадать! У Мартьянова и без того достаточно забот.

Овладеть умами… Он разъезжал по городам со своим толстым, заслуженным портфелем и с путевкой в кармане — лектор Общества по распространению знаний.

Столько лет отнимала война простые человеческие радости, что сейчас множество людей остро почувствовали, что это значит, когда можно собраться в чистом, освещенном зале, спокойно слушать — о завоеваниях разума, об открытиях науки. Сотни и сотни лекторов, представителей разных наук, со званием и без званий, умеющих читать лекции и умеющих читать только по бумажке, каждый день, каждый вечер, в клубах, во Дворцах культуры, в библиотеках, а то и прямо в служебном помещении или в громадном цехе, в проходе между станками обращались к многолюдным аудиториям, стараясь утолить эту всеобщую пробудившуюся с особой силой жажду знаний.

Мартьянов стал активнейшим членом этого общества. Он не отказывался ни от какой аудитории (лишь бы она была из инженеров, электриков), ни от какой трудной или дальней поездки. Он садился налегке в кабину самолета и уже через несколько часов поднимался на кафедру, чтобы начать словами: «Современное развитие автоматики и телемеханики…» Иного способа передвижения на дальние расстояния он теперь, после войны, не признавал. Как, представитель самой новейшей передовой науки и вдруг тащится по-дедовски, трясясь по шпалам! Из кабины самолета, между прочим, и глядишь на все как-то иначе… и на то, что тебя ожидает, твою теорию.

Лекции свои он тоже всегда обставлял по-современному. Диаграммы и схемы по стенкам. Со дна портфеля извлекал он портативный проекционный фонарь с набором диапозитивов — вещь еще очень редкая для путешествующих докладчиков. Каждый из слушателей должен был ощущать эту серьезную, несколько торжественную обстановку, как бы пришедшую сюда к ним из мира ученых заседаний. А волшебный фонарь, конечно, производил волшебное впечатление.

Мартьянов рассказывал о последних достижениях автоматики и телемеханики, о головокружительных перспективах, какие открывают эти науки. И непременно где-то сворачивал на свою теорию. Говорил об удивительной алгебре, о логике, таящейся в узлах и линиях релейных схем. О том, какой мощный, красивый научный метод из этого вырастает. Он даже забывал свои ужасные «следовательно», «отсюда имеем» и начинал говорить языком страстной веры и убежденности.

Он говорил, рисовал, писал, демонстрировал на экране, а сам перебегал все время взглядом по рядам аудитории, проверяя себя, как же удается ему основная задача — овладеть умами. Кто из сидящих здесь откликнется на его теоретические призывы?

Ему посылали из зала записки, обступали после лекции — и часто с вопросами именно об алгебре реле. С чего начинать, что почитать?.. Он давал советы и пытался угадать, кто же из этих любознательных, любопытствующих, проявляющих интерес в самом деле попадет в плен новой науки.

В этот большой оживленный город Мартьянов прилетел утренним рейсом, успел сначала побродить по улицам вдоль набережной желтовато-мутной речушки, в потоке пестрой толпы. А вечером в большой городской аудитории он уже читал свою лекцию.

И все то же было в уме при взгляде на заполненные ряды: кого же здесь соблазнит алгебра логики?

После лекции, как всегда, обступили. Какие-то последние вопросы, разъяснения для особо любопытных. А кто же из них?.. Может быть, вон тот, с гладким лицом, плотно застегнутый в тяжелый двубортный пиджак, что стоит скромно позади, но внимательно слушает, о чем говорят? Может быть, ждет по застенчивости, когда все разойдутся?

Когда почти все разошлись, человек этот приблизился к Мартьянову и, тронув его чуть за локоть, отвел в сторонку и спросил, приглушая голос:

— Вы сегодня развивали взгляды на один предмет. Алгебра логики… так, кажется. Называли наукой.

— Вы не ошиблись, — сказал Мартьянов, не понимая еще, к чему это предисловие.

— Прошу извинить, я из республиканского педагогического… — прикладывая руку к груди, назвался незнакомец. — Я в некотором роде обязан знать положительно… В отношении того, как следует понимать… — Он слегка замялся.

— Да вы не затрудняйтесь, — сказал Мартьянов. — Что же вас интересует? Я вам отвечу, если смогу.

— Вы читаете лекцию. Предмет весьма необычный. Нигде что-то не встречалось. А есть ли на это утверждение? Ну, в смысле разрешения…

— Ах, вы об этом! — откровенно улыбнулся Мартьянов. — Разумеется, как всегда, общее правило, тезисы…

— И об этой самой логике? Алгебре логики? — продолжал допытываться собеседник, повторяя с видимой осторожностью необычный термин.

Мартьянов посмотрел в упор на это гладкое лицо:

— А что вас, собственно, смущает? Вы имеете что-нибудь против?

— Нет, нет! — покачал тот головой и выставил вперед сразу обе ладони, словно отталкиваясь. — Я только хотел выяснить…

Мартьянов взглянул на часы: ему надо было собираться к отъезду.

 

9

Он сидел у себя в лаборатории, раскладывая и сортируя записочки, полученные из разных аудиторий в его лекционных путешествиях. Давнишняя манера все собирать и классифицировать. А записки были как индикаторы настроений: насколько он успел хоть кого-нибудь привлечь на свою сторону?

«Какой чудак придумал эту логику?» — без подписи.

«Ваши математические рассуждения нисколько не проще обычного анализа схем. Главн. инж…» (подпись неразборчива).

«За сколько сеансов можно получить вашу методику, кто не имеет опыта составления схем?» — техник-стажер такой-то.

«Ура! Наконец-то тряхнут монополистов проектировщиков!» — инициалы вместо фамилии.

«Нас учили: умейте читать чертежи. Чертеж — снимок действия. Вы подменяете: вместо чертежей одни заковыки. Игра вслепую!» — начальник группы электромонтажа…

Он сидел так, сортируя на «безнадежных», «подающих надежду», «ретивых», когда ему позвонил по внутреннему Копылов.

— Григорий Иванович?.. Прошу не забыть заглянуть ко мне, как будет времечко.

Тон вполне дружелюбный, будто между ними никогда ничего и не было. Хочешь — зайди сейчас, хочешь — потом. Но если принять во внимание, что Копылов добровольно и самоотверженно несет обязанности заместителя директора по научной части, что сидит Копылов все больше в его кабинете, чем в своей лаборатории, и приглашает заглянуть именно туда, в замдиректорский кабинет, — то ясно, что не прийти, не заглянуть уже невозможно. Хочешь или не хочешь.

Мартьянов старался хотя бы оттянуть — прийти, но не сразу. Ему казалось, что так он сохраняет перед Копыловым больше самостоятельности.

— Просьбы! Заказы! — встретил Копылов его радостно, похлопывая по стопке «входящих», возвышающихся на зам-директорском столе.

Копылов всегда приходил в радужное состояние от обилия разных просьб, поступающих в институт, от этого неоспоримого доказательства, что институт насущно, настоятельно нужен, практически нужен, и очень многим. Ему вместе с директором удалось отхлопотать еще расширение всего институтского дела. Лаборатории могут «поразживиться», как он выразился. Надо представить срочно заявки на дополнительные средства, на дополнительное оборудование…

— А на дополнительные исследования? — спросил Мартьянов.

— Что вы имеете в виду? — став мгновенно озабоченным, спросил Копылов.

— То, что за неимением, кажется, «лишних» средств, мы положили на дно. Развитие принципов научного построения релейных схем, — ответил Мартьянов.

— Ах, вы об этом!.. — разочарованно протянул Копылов. — Опять та же логика.

— Не логика, а задачи проектирования.

— Ну да, эта логика… — повторил Копылов, как бы не слыша поправки. — Мы же решили…

— Что решили? Не обращать внимания? — дернулся Мартьянов.

— Не совсем так. Мы вынуждены и обращать иногда внимание. — Лицо Копылова вновь приняло озабоченное выражение. — Кстати, я вам как раз хотел сказать… — скользнул взглядом по бумагам. — Вы читаете лекции, выступаете, стало быть, как бы от нашего института. И провозглашаете эту логику как науку. Получается не очень-то удобно…

(«Вот оно в чем!» — подумал Мартьянов и вспомнил того человека, что расспрашивал его после лекции.)

— Ну зачем вам, — продолжал Копылов участливо, — эта логика, темная материя. С ней, знаете ли, не оберешься… Ну зачем нам с вами рисковать?

— Кто исследует, тот всегда рискует, — сказал Мартьянов. — Рискует ничего не получить, не найти того, чего искал.

— Если бы только не получить, не найти, — многозначительно вставил Копылов.

— А что же?

— Да потерять можно. Потерять, так сказать, свои позиции. Положение в науке. Что бы вы, скажем, потом ни делали, все равно припомнят. А-а, это тот, что споткнулся на логике! А логика — это ведь область не техническая. Тут другим пахнет — логика, логистика… Куда еще заведет!

Он взял со стола словарь, приготовленный, видимо, заранее, с закладочкой, открыл и стал читать:

— Логистика, символическая логика… Новейшая разновидность формалистической логики… Влияние в современной реакционной буржуазной философии. Идеалистическое извращение… Заменяет словесное выражение понятий и суждений символическими обозначениями… — Копылов захлопнул со стуком словарь и сказал внушительно: — Чуете?

— Знаете что! — вскочил Мартьянов с кресла. — Или я сошел с ума, или здесь… Путаница здесь какая-то, — показал на словарь. — По-моему, все смешано в кучу. Математическая логика, логистика… А это и есть формалистика, вот так судить по тому, что внешне похоже. Так можно и слово «идея» зачислить в неугодные, потому что оно, мол, напоминает «идеализм». И вы это поддерживаете?

— Да я и сам толком не знаю, — с обезоруживающей откровенностью признался Копылов. — Мы же с вами в этом не специалисты. Но говорят…

— В общем, по методу «как бы чего не вышло»? — усмехнулся Мартьянов. — Вы знаете, этот метод не самый сильный в науке. Вот если действительно вскроется что-то, что опрокидывает логику релейной методики, тогда прошу… выливайте из всех ушатов.

— Не беспокойтесь, — пообещал Копылов, — если что будет, скрывать не станем.

Это прозвучало как предостережение.

 

10

Шестопалова он разыскал все там же, в катакомбах университетской «Физички», где Василий Игнатьевич в окружении учебных акустических приборов, уткнув свой крупный нос в записи каких-то опытов, размышлял, видимо, над их результатами. Он обрадовался приходу Мартьянова, насколько вообще его задумчивое, сосредоточенное лицо в очках способно было отражать земные чувства.

Рассказ о мартьяновских сражениях за релейную методику вызывал у него грусть восхищения:

— Вы вот умеете постоять за свое. Не каждому это по плечу. Куда ж за вами!

Но, едва он услышал про алгебру логики и какую два этих слова вызывают, по выражению Мартьянова, «муть», он стал раздражаться.

— Я же вам говорил! К чему эти хлесткие термины? Алгебра логики! Сразу настраивает. А чем не по вкусу вам булева алгебра? Это строже.

Поведя недовольно носом в сторону Мартьянова, он продолжал:

— Не нравится фамильный привкус? Возьмите еще строже. Алгебра множеств. Ведь из всей логики свести к алгебраической форме можно только небольшую часть. Понятия или классы, например, — это те же множества с математической точки зрения. Их отношения мы и выражаем как логическое сложение, произведение, отрицание. Три главных действия, на которых вы строите потом по аналогии и релейную алгебру. Итак, алгебра множеств. Всем ясно, это что-то из математики. И пусть тогда судит здесь тот, кто действительно что-то понимает. А вы все свое. И сами подставляете себя под удары. Хуже того, под удары и самый метод! — Бедный Василий Игнатьевич совсем расстроился.

— А чего прятаться? — не сдавался Мартьянов. — Поменьше бы в науке разных уловок!

— Меня вы можете не убеждать, — проворчал Шестопалов. — Я сам не вижу в определении «алгебра логики» ничего страшного. Но среди человеческого множества, к сожалению, есть еще такая разновидность. Где-то что-то стукнуло, зазвенело. И они вот, как эти камертоны, — показал он на стол с приборами, — начинают сами звучать вовсю, не зная, в чем дело. По пословице: «Услышал звон…»

Он резко оборвал свою речь. И добавил:

— Но об этом вам лучше потолковать не со мной.

Он остановился на площадке против номера квартиры, который назвал ему Шестопалов. Именная табличка «Анна Борисовна…» Значит, здесь.

На его звонок послышалось за дверью легкое, неторопливое шарканье, и ему открыла низенькая женщина скромного домашнего вида, в простых очках с черной оправой, ну прямо с картинки «Бабушкино вязанье». Но Мартьянову не надо было особенно вглядываться, чтобы тотчас же узнать, кто перед ним. Тихий, но властный председатель семинара в университете — того давнишнего семинара, на котором он услышал когда-то впервые о математической логике, об алгебре реле. Председатель Анна Борисовна. Доктор философии, профессор физико-математических наук.

— Вы Мартьянов? Входите. Мне о вас говорили, — пригласила она со спокойной врожденной любезностью.

Он не очень обратил внимание на последние слова, торопясь снять пальто и пристроить куда-то в крохотной, тесной передней свой объемистый портфель. «О вас говорили…»

Книги и только книги, казалось, были в этой комнате, куда провела его хозяйка. Стен не было — были книги, стоявшие сплошной стеной на полках. Книги в застекленном шкафчике. Книги и журналы. Даже на стуле, даже горками на полу. Повсюду книги.

Лишь немного осмотревшись, можно было потом заметить, что, помимо книг, здесь находится и еще какая-то обстановка. Большой письменный стол — типично профессорский стол, красного дерева, с тумбами и глубокими ящиками, — и тоже весь потонувший под книгами, журналами, рукописями. И не за этим столом произошла их беседа, а в стороне от него, где возле застекленного шкафчика был маленький уютный уголок — низкий кругленький столик с двумя низкими старомодными креслицами. Здесь-то, в этом уголочке, вероятно, и протекала вся работа доктора и профессора математической философии, за миниатюрным домашним столиком, а не за тем официальным и громоздким.

Мартьянов пришел сюда, желая узнать, получить ответы. Но вдруг почувствовал, что сам прежде всего отвечает на расспросы. Мягко и неукоснительно повела маленькая женщина-профессор их разговор, направляя его, видимо, так, как ей было нужно. О работах Мартьянова. О его релейной методике. Об инженерном проектировании. И о том, как встре-чают ту методику. И даже кое-что об институтских столкновениях…

Ему приходилось лишь удивляться, откуда же она, эта тихая по виду женщина, успела так все учуять со своих философских вершин? Пожалуй, не зря сказал о ней Шестопалов: «О, это такой боец на своем фронте, Анна Борисовна!»

Она сама заговорила о том, ради чего он, собственно, и пришел, будто знала уже наперед. Об алгебре логики. И о том, что его беспокоит.

— Да это не я беспокоюсь. Это за меня беспокоятся, — поправил Мартьянов.

— Я бы предпочла первое, — тихо и веско произнесла Анна Борисовна.

Она говорила просто и ясно, как говорят о вещах бесконечно близких, известных до малейшей черточки. Она говорила с такой энергией как говорят о вещах, которые сильно задевают. Лоб ее мгновенно заливало краской, оттеняя еще более пробивающуюся белизну седин. Иногда она вставала с креслица и, продолжая говорить на ходу, исчезала где-то среди своих книжных теснин, чтобы вернуться тотчас же с каким-нибудь томиком в руках. Раскрывая почти сразу на нужной странице, читала ему выдержки. Это было очень точное чтение.

Мартьянов слушал, не прерывая, но перекладывая все для себя, на свой манер.

Ленин в «Философских тетрадях» записал: «Отметить лишь… замечания о символах, что против них вообще ничего иметь нельзя. Но «против всякой символики» надо сказать, что она иногда является «удобным средством обойтись без того, чтобы охватить, указать, оправдать определения понятий». А именно в этом дело философии».

Яснее ясного, кажется. Ленин не отвергает вообще применение символов. Ленин отвергает другое: попытки подменять философские понятия пустыми знаками, которые ничего не определяют, а только затемняют сущность явления. Ясно… если читать внимательно, читать полностью.

Но бывает, читают и запоминают по-разному. Кто ищет в науке что-то обязательно «против», тот только и помнит в ленинской записи: «…против всякой символики…» Ага! Против всякой. Математическая логика, алгебра логики — тоже символика. Значит!..

— Вот так иногда читают или повторяют с чужих слов, — проговорила Анна Борисовна, и по лицу ее снова прошла тень.

— Это же несерьезно! — не утерпел Мартьянов. — Легко ответить.

— Конечно, несерьезно. Если бы манера выхватывать мысли по кусочкам не была бы серьезно распространена. Но погодите, — предупредила она. — Есть и вполне серьезное…

И он опять слушал не отрываясь.

Приемы математики все больше и больше с успехом применяются в разных науках, даже в тех, которых раньше математика как будто бы и не касалась. Математическая логика также стала сильнейшим методом. Она позволила в самой математике решать такие задачи, к которым раньше неизвестно было как и подходить. Математическая логика предложила новый, чрезвычайно плодотворный аппарат исчислений, правила оперирования с математическими знаками, правила ведения доказательств… математических. Все это правда. Но… Анна Борисовна снова предупредила его жестом.

На почве математической логики разное произрастает. На ней всходят иногда такие букеты идей, которые поливаются, вероятно, с удовольствием из старой лейки идеализма еще времен самого Лейбница. Заменить процесс мышления вычислением, изобрести всеобщий универсальный язык, открывающий истины для всех наук — давние мечтания и заблуждения Лейбница, выраженные лишь в новейших терминах и в новейших формулах математических операций.

Анна Борисовна обошла быстро свой книжный строй на полках, вынула одно название, другое… Солидный, добротный, академический вид, с тиснением на корешках. Так вот…

Математика объявляется наукой всех наук. Математика лежит в основе всей логики. Всей! Математическая логика — в основе любой науки. Любой! Всеобщий универсальный ключ найден ко всем отраслям знания, ко всем истинам. Чудесный талисман, имя которому — математическая логика.

Анна Борисовна тут же переводила ему с английского и немецкого эти мысли некоторых авторов, показывая, как можно все вывернуть и во что превратить даже самый хороший метод. Недаром Ленин говорил, что «реакционные поползновения порождаются самим прогрессом науки».

Одно тянет за собой другое. Если логика есть только Чистая математика, как считают они, то можно и не думать о том, а что же все эти значки и операции между ними в действительности выражают. Достаточно установить любые произвольные правила и по этим правилам выводить все, что угодно, строить любые комбинации. Предмет исчезает, вещи исчезают. Остаются только придуманные отношения между придуманными значками. Искусственная замкнутая система каких-то выводов, совершенно оторванная от всякого содержания. Одна пустая игра в символы. Вот она, логистика! Чистейший, необузданный формализм.

— И это алгебра логики всему виной? — спросил Мартьянов.

— Нет! — ответила она тихо, но твердо. — Все от того, в чьих руках она может оказаться.

— Понимаю… — кивнул Мартьянов.

— А вам-то что? Вы же берете аппарат этой алгебры и прикладываете его к вполне реальным вещам. Логика ваших контактов и логика соединений между ними — это же самое содержательное, что может быть. Что еще лучше придумать для подтверждения истинного характера такой науки? И если хотите, то ваша релейная теория — самый достойный ответ на все эти выверты!.. — Она слегка толкнула своим маленьким кулачком в тисненый корешок той книги, которую только что ему переводила.

Мартьянов был доволен, даже польщен ее похвалой и в то же время подавлен всем тем, что удалось ему услышать. Вот в какой сложный мир идей вступил он со своей методикой. Какие горизонты и какая ответственность! Он спросил еще раз:

— А все-таки нет здесь нигде… — положил руку на ленинский томик, — чтобы отрицалась, как говорят, такая наука, алгебра логики?

Маленькая женщина вдруг привстала перед ним, взяла этот томик в скромном, простом переплете и протянула его вперед.

— Мой вам совет, — произнесла она с энергией. — Если кто станет говорить, возьмите этот томик и предложите, пусть покажут. Где, на какой странице, на какой строке?..

— Так и сделаю. Обязательно сделаю, — пообещал Мартьянов.

— Надеюсь, ваши там в институте немного поуспокоятся от своих сомнений, — заметила она вскользь, провожая его в переднюю.

Он опять пропустил этот намек, слишком поглощенный всем, что пришлось ему здесь увидеть и услышать.

 

11

Так вот что оказывается. Вот что означали непонятные замечания Анны Борисовны.

Оказывается, ей было уже многое известно. О нем, о Мартьянове, о его борьбе за «овладение умами», о том, как приня ли его идеи в институте. Оказывается, к ней уже приезжали до него, приезжали из института. Справлялись у самой «бабушки философии»: нет ли в его идеях, в его увлечении алгеброй логики чего-нибудь такого?..

Сам же Копылов ему об этом и сказал. С улыбкой, как о каком-то веселом приключении.

— Вы уж не обижайтесь. Но мы же обязаны были выяснить. Все-таки такое дело… гм… щекотливое. Прокатились, посидели… у бабки философии.

— Ну и что же? — жестко бросил Мартьянов.

— Да ничего… С одной стороны, с другой стороны… — повертел Копылов ладонью.

— Вот как? — разыграл удивление Мартьянов. Он не сказал, что тоже был, тоже справлялся. И вдруг спросил Копылова в упор:

— А вы-то сами?.. Читали вы все-таки мой отчет, мои статьи в журналах?

— Приходилось, проглядывал… — ответил Копылов, и в глазах его мелькнуло то самое «избегающее выражение».

— Ну и что же? — задал Мартьянов свой излюбленный вопрос — Ваше-то мнение какое? Как специалиста-электрика, как исследователя и научного руководителя, — слегка покривился он.

Он решил действовать напрямик.

— Занятно. Очень занятно! — попробовал отшутиться Копылов.

— Занятно? Я же не ребусы предлагаю. Не для забавы… — продолжал наступать Мартьянов.

Копылов внимательно посмотрел на него. Выражение его лица мгновенно изменилось, и он уже сказал совсем другим тоном:

— Ну, уж если вы так добиваетесь, то извольте. Мне, например, вся эта надуманная штука ни к чему. Да и другим не знаю зачем. Одна абстракция.

Мартьянов резко встал и демонстративно поклонился.

— Спасибо! — сказал он коротко. Копылов не понял, в чем дело.

— Спасибо! — повторил Мартьянов, — Хоть раз слышу от вас какой-то ответ. И на том спасибо!

Уже у двери он обернулся и сказал:

— Кстати, когда вы считаете «раз, два, три…», то это тоже уже абстракция. Математическая абстракция. И ничего, помогает. Так что учтите…

…Уже по тому, как Наташа открыла ему дверь, было ясно, что она что-то для него приготовила. Едва дождалась, чтобы он, облачившись в домашний костюм, сел за ужин и начал, вопреки ее постоянным мольбам, рассуждать перед ней о том, что произошло за день, о своих делах и своих реле…

— А это на закуску, — сказала она, преподнося ему, как на блюде, небольшую книжку.

— Что это?

— Ты знаешь пианиста профессора… — И она назвала одного из виднейших музыкантов, тонкого художника, игру которого они не раз слушали в зале Консерватории и игру его учеников, ставших также выдающимися исполнителями, лауреатами всяких отечественных и международных конкурсов.

Книжка называлась: «Об искусстве фортепьянной игры».

— Я заложила тебе там одно место. Посмотри, посмотри! Он раскрыл, где была тоненькая костяная с украшениями закладочка, и начал читать:

— «В таких пьесах, как, например, первое скерцо или фантазия Шопена, мне часто приходилось указывать на то, что троекратное проведение главной партии теряет свой смысл, если играть его по схеме А-А-А. Кто чувствует и понимает целое, тот, несомненно, дает схему А-А1-А2. Еще лучше изобразить ее так: А — > А1 — > А2, особенно в первом скерцо…»

— Не напоминает твою алгебру логики? — спросила, сощурившись, Наташа. — Читай, читай!

Автор продолжал:

«Меня могут спросить: а для чего вся эта математика в соединении с музыкой?.. Вот мой ответ: чем лучше пианист знает, во-первых, музыку, во-вторых, себя самого и, в-третьих, фортепьяно, тем больше гарантий, что он будет мастером, а не дилетантом. И чем больше он сумеет привести свои знания к точным формулировкам, имеющим силу закона, хотя бы и отдаленно приближенным к математическим, тем прочнее, глубже и плодотворнее будет его знание. Кто с этим сразу же не согласится, тому помочь нечем».

— Хороший я кусочек откопала? — спросила Наташа. Он даже не улыбнулся.

— Музыкант и то беспокоится. Мастерство, дилетантство… А что же у нас в технике, в точной науке? Тем более. Я и хочу, чтобы у нас перестали наконец быть дилетантами. Привести к точным формулировкам, дать силу закона!.. — почти выкрикнул он.

Подумал, вспомнил и добавил:

— Да, но есть такие… Им действительно помочь нечем. — Взглянул на Наташу. — Одна ты пока что единственный мой верный последователь.

И в этом было столько же шутки, сколько и горечи.

С еще большей настойчивостью, громко, как бы бросая кому-то вызов, Мартьянов всюду повторял, писал: алгебра логики, алгебра логики…

— Алгебра логики, как видите, и дает нам то, что мы уже давно в нашем деле ожидаем. Устали ждать! — закончил Мартьянов и замолчал, стараясь угадать, какой же будет отклик на его сообщение в этой аудитории.

Аудитория была особенная. Электрики, проектировщики, специалисты разных схем автоматического управления. Его пригласили сюда, в солидный центральный институт, прочитать о своей методике именно для сотрудников главного, ведущего отдела — отдела проектирования. «В самую пасть», — сказал Мартьянов Наташе, отправляясь на этот доклад.

Институт занимался тяжелым оборудованием, крупными станами, мощными механизмами, сложными агрегатами — и все было здесь под стать. И общий дух в институте, и серьезный, вовсе не мягкотелый народ. А известно, как такой инженерный народ встречает поучения докладчика из другого института, да еще из такого «чистенького», как академический. Мартьянов очень готовился к этому выступлению. Заново проработал все примеры, которые он собирался развернуты перед ними, воюя мелом на доске. Чтобы не было ни малейшей заминки. Чтобы, не дай бог, зерно теории не оказалось бы утопленным вдруг в мелочных придирках и всяких вычислительных «блошках», на ловлю которых всегда готов этот народ. Но ведь именно к ним, ко всем этим скептикам и придирам, собаку съевшим на всевозможных схемах, нес он свою теорию, свою методику. О них же, именно о них, и еще о тысячах таких же знающих, недоверчивых и колючих, как они, думал он, загадывал, продираясь сквозь частоколы необычных математических представлений.

Два часа с лишним продолжалось это испытание на выдержку. С уверенностью в голосе и с дрожью в душе выкладывал он перед ними свои построения. Два часа, после которых он уже не в силах был бы повторить все сначала и стоял все-таки, не подавая виду, переводил взгляд по лицам. Ну что теперь скажете?

Придирок не оказалось. Он так отлично провел все вычисления, что не к чему было прицепиться.

Но это еще вовсе и не успех. Это еще далеко до признания. Были вопросы, компетентные, дельные. Но по ним нельзя было ничего угадать — ни согласия, ни отрицания. Были реплики, но тоже очень сдержанные. Словом, впечатление такое, будто не берутся еще начать, будто ждут какого-то сигнала, посматривая на председателя.

А председательствующий, он же начальник отдела, мужчина, как видно, солидного склада и понимающий все правила руководства, не торопился с собственным мнением. Но сигнал им был все-таки дан. Он сказал что-то глазами одному из сотрудников, сидящему поближе, и тот, уловив, что надо, поднялся, чтобы начать обсуждение. («Выпустил!» — отметил не без ехидства Мартьянов.)

Вставший говорил уверенно, с достоинством, хорошо строя фразы, как человек, знающий, что его будут внимательно слушать. После начальника он, видно, был здесь за старшего. Он говорил:

— Все, что сообщил нам уважаемый докладчик, очень интересно. В науке, надо полагать, намечается любопытное направление. Перспективное… — добавил он ходячее словечко, которое многие охотно применяют, когда не знают, что точно сказать, но сказать что-то для веса надо.

Он помедлил и продолжал:

— К сожалению, это пока лишь теоретические экскурсии. Опытом еще ничего не проверено. Только первые пробы. И неизвестно, как поведет себя предлагаемая методика в реальных условиях. Докладчик пока предложил нам, так сказать, учебные примеры… А, кстати, есть ли у вас примеры из нашей области? — обратился он к Мартьянову.

— Нет, у меня такие примеры не построены, из вашей области, — ответил Мартьянов. — Но я думал, что вы сами, если заинтересуетесь…

— Ну, вот видите! — веско сказал старший инженер. — А жаль, очень жаль. Возможно, тогда было бы более убедительно.

Он опустился на свое место с видом вполне удовлетворенным, слегка кивнув своему соседу и как бы передавая ему эстафету выступлений.

Новый оратор был такой же основательный и солидный, и такой же добротно одетый, уже в летах, как и первый и как их начальник. Неизвестно, что именно понял он из доклада Мартьянова, из всех его алгебраических нагромождений, но говорил он так же уверенно и внушительно.

— Вы начали с того, дорогой коллега, — поклонился он в сторону Мартьянова, — начали с того, что желаете избавить проектирование от долгих рассуждений над схемами. Дать правила и формулы. Но вы столько сами рассуждаете и над этими вашими таблицами, и над формулами… Невольно закрадывается сомнение, на кого это рассчитано. У нас, у инженеров, план, график выполнения. Нам всегда некогда. Если уж хотите нам действительно помочь, то дайте такие правила и такие формулы, как обычно в технических расчетах. Подставил значения — и готово. Вот тогда спасибо! А то ведь у вас надо рассуждать и рассуждать… А нам, чтобы не рассуждать!.. — Он резко оборвал на этом, чтобы еще более обострить свою мысль.

Сигнал был дан, заговорили и другие. И те, кто говорил, сказали примерно то же, может быть, только немного другими словами. Говорили, то и дело поглядывая на председателя. Видно, дисциплина тут была поставлена отлично.

А те, кто не говорит? И они тоже так воспринимают теорию и тоже так думают? Мартьянов старался угадать по выражению лиц. Лица были серьезные, сосредоточенные, суровые, замкнутые…

— Разрешите! — вдруг рывком поднялся худенький, нервный инженер, немолодой уже, лысоватый, но какой-то по-юношески ребячливый.

Раскрывая зачем-то широко глаза, как от испуга, выпалил он единым духом, путаясь в словах, словно торопясь, чтобы его не прервали, не остановили:

— Я читал ваши статьи. Новая методика. Это совсем новое. Мы еще такого не знали. Мы еще не совсем можем охватить. Но я понимаю, я чувствую, здесь такое заключено!.. И я пробовал, сам пробовал… — Он схватил и мял какие-то листочки. — Могу вас уверить… — Оглядел собравшихся. — Получается, ну правда же получается… в первом приближении.

Окружающие заулыбались.

— Это наш Малевич, мастер схем, — отрекомендовал начальник довольно снисходительно.

Малевич окончательно смешался, чувствуя на себе общее внимание. А начальник-председатель решил наконец дать всему заключительную окраску. Его негромкий, но ощутительный голос произносил слова с тем оттенком, какой Мартьянов обычно называл «тяжелой любезностью».

— Интересно… Очень содержательный доклад… Нам следует подумать… Но нельзя забывать, что у нас имеется опыт. Большой опыт и построенные, проверенные схемы. И ничего, слава богу, все работает. Мы даже войну вытянули на этих схемах, — сказал он. И лесенка орденских ленточек на его груди подтверждала, что это не простые слова. — А вот будет ли у вас так работать, еще вопрос… — постарался он сдобрить улыбкой смысл своей фразы, обращенной к Мартьянову. — У нас такое дело, что мы не можем рисковать. Мы должны брать методы и способы наверняка. Мы же не академический институт и не можем себе позволить…

В общем, он имел достаточный опыт, чтобы не высказываться категорически.

— А все-таки нам следует изучить!.. — выкрикнул после всего с отчаянной решимостью худенький инженер Малевич.

Но этот тоненький голос потонул в общем говоре закончившегося собрания.

Смотрите-ка, единственный явный защитник и тот производит почти комическое впечатление.

— Ну, что твой доклад? — спросила дома Наташа, зная, как он готовился.

— Ничего… — ответил небрежно Мартьянов. — Видишь, цел и невредим. Но подпустил туда вирус теории. И, кажется, подцепил еще одного… болельщика.

Ну и умеет же Мартьянов извлекать при всех обстоятельствах благоприятные результаты.

 

12

Удивительное все-таки создается положение. Выступает он в роли создателя разных телемеханических систем, в роли консультанта по этим системам — так он человек, персона! На всех совещаниях ему предлагают слово, в проектных организациях ждут его экспертизы. Мартьянов! Нельзя ли попросить Мартьянова?.. И когда он говорит, советует, дает заключения, особенно где-нибудь на местах, ему чуть ли не в рот смотрят, ловя каждое его слово и каждый его взгляд, пробегающий по релейным схемам. Высокий специалист! Даже дома он иногда отбивался тем, что кричал: «Ты понимаешь, кто я, какой я специалист?.. Такие на улице не валяются!» И Наташа утихала.

Только вчера он пробыл целый день в одном городке, недалеко от Москвы. Следил за пуском телемеханической системы городского водоснабжения — системы, созданной по его рекомендациям. Уговорила принять участие Тамара Белковская, по старому знакомству. Целый день его возили по разным точкам сети. Он спускался в подземные павильоны, выложенные бетоном и кафелем, где по приказам сигналов издалека начинали действовать перекачивающие насосы, и те же насосы сообщали сигналами о своем режиме на центральный пункт управления.

А потом он сидел на центральном пункте, наблюдая по знакам мнемонической схемы, по положению ключей и рубильников за работой управления. Световая картина горела и мигала перед ним — картина действия насосов, состояния городских резервуаров, движения воды, растекающейся по всем артериям города, на предприятия, в прачечные и столовые, в жилые дома, поднимаясь на этажи, к кранам. Люди поворачивают краны — и оттуда бьет, шумя и плескаясь, упругая струя. Настоящий праздник воды. И на этом празднике дирижируют, конечно, десятки маленьких реле, с умом, с расчетом расставленные вот тут по управляющей схеме.

Академический теоретик, он нисколько не забыл вкуса этой кухни живого дела. Он любил по-прежнему и этот рабочий шум, движение, общую озабоченность, и знакомое ему биение электрического пульса — гул моторов, щелчки контакторов, подрагивания стрелок… Ему даже нужно было время от времени вдохнуть воздух всей этой атмосферы, «сбежать» сюда от своих сугубо теоретических терзаний.

Его спрашивали там вчера: «Как вы находите, Григорий Иванович?», «Как вы считаете?..»

А что же, когда он приходит со своей методикой? Приходит к тем, ради кого он, собственно, ее и готовит. Он сразу как бы проситель. Должен доказывать, убеждать, уговаривать…

Тот же Вадим Карпенко в его собственной лаборатории. Как он слушает, прислушивается ко всему, что говорит и указывает Мартьянов… по телемеханике. И как тот же Вадим попросту отворачивается, когда Мартьянов пытается «навязать» ему хоть что-нибудь из этих нащупанных релейных законов. Словно камень раздора между ним и Вадимом.

А ведь он, Мартьянов, не стоит на месте. Шлифует и оттачивает найденную методику, обнажая еще какие-то ее новые возможности, вытаскивая еще и еще новые приемы из тех же теоретических глубин. Недавно взялся он основательно за то, что предлагает алгебра логики, под названием «разложение на конституенты». Разложение логической единицы и логического нуля на составные части, когда все данные элементы и все отрицания этих элементов (иксы и не-иксы) перебираются в разных сочетаниях. Еще на заре алгебры логики Буль и Порецкий кружили постоянно вокруг конституентов, а потом Клодт Нэйшл обратил внимание на то, что прием разложения на конституенты мог бы сыграть свою роль и в анализе схем, — алгебраический перебор всевозможных сочетаний замкнутых и разомкнутых контактов (иксы и не-иксы). Очень важную роль. Сейчас Мартьянов все это как следует и разработал. У него вырастает уже целая глава об этих самых конституентах — еще новая глава в здании его методики.

Внимательно следит он по журналам: что там происходит в иностранных лабораториях? Там тоже не дремлют. Идут пробы, совершаются свои подходы к математике реле. И там обычно не ждут, если это сулит хоть какую-нибудь выгоду.

— Союзнички?! — подмигнул Копылов с улыбкой, застав Мартьянова в институтской библиотеке за перелистыванием американского «Известия инженеров». Прозвучало это у него совсем не так, как говорил он когда-то в эвакуации: «Союзнички!» Теперь, когда по мирной, казалось бы, земле, по океанам катились волны холодной войны и с ними волны нового недоверия, подозрительности, когда дошло уже до того, что научные работники стали стесняться выписывать иностранные научные журналы, — улыбка Копылова могла иметь совсем другое значение. Но Мартьянов только вскинул голову: меня-то этим не собьешь!

Взял он новой методикой и давнюю свою задачу, упорно сопротивлявшуюся, — расчет «одноэтажного дешифратора». Да, он нашел наконец-то необходимую структуру, такую расстановку реле и такие связи между ними, чтобы эти реле могли выполнять двойную роль: и считать, и запоминать сигналы, несущие зашифрованную команду. В его тетрадке упражнений на эту тему выстроились пирамиды и лестницы контактов всевозможных дешифраторов, на разные цели, на разные вкусы, — дешифраторы, способные разгадывать экономно и быстро самые причудливые чередования электрических импульсов. Из шести по три, из восьми по четыре, из одиннадцати по пять… — выбор из общей кучи поступающих сигналов именно тех, что нужны для определенного действия. И все это дала теория. Разве можно забыть, что он испытал, когда вывел конечные формулы, проверил их, перевел на язык чертежа, когда всмотрелся в эти пирамиды и лесенки, возведенные из контактов, в полученную структуру! Стало ясно: вот он, ответ на задачу, которая мучила его, терзала десяток лет, и ему приходилось бросать ее, приниматься и снова бросать. А теперь вот путь к ее решению.

Что же еще нужно после этого тем, кто равнодушно проходит мимо новой теории, мимо мартьяновских призывов: «Остановитесь! Обратите внимание!..»

Теория только еще зарождается, еще только складывается в первоначальных штрихах. И нужно было бы какой-то дружной группе совместными усилиями подтолкнуть сейчас ее вперед, развернуть веером дальнейший теоретический поиск.

Разве за все это время был кто-нибудь, кто взял бы его методику, разобрал бы как следует, по косточкам? И нашел бы, что она неверна, ошибочна. И стал бы ее опровергать, доказывать, что она не годится, что она не соответствует тому, что происходит в релейных схемах. Был кто-нибудь? Мартьянов мог бы тогда защищаться и тоже доказывать, устроить, так сказать, открытый бой. О, как бы он тогда поспорил! Схватился бы с таким противником! Может быть, они даже взялись бы тогда за карандаши и стали бы по рецепту Лейбница вычислять, доказывая друг другу.

Но, увы, никто не вступает с ним в бой. Никто не хочет с ним спорить.

«Ищу противника!» — напрасно кричит Мартьянов. «Ищу противника!» — размахивает он оружием своей методики.

И ударяет словно в пустоту.

 

13

Овладеть умами… Он придумал, как можно еще взяться за это, и, пожалуй, вернейшим способом. Директор уже не раз ему говорил:

— Вы столько воюете за свою идею. Но что-то не видно ваших последователей.

Ну что ж, он возьмется и за это, за подготовку последователей. Он уже все примерил, как это должно быть. Ему нужен только какой-нибудь помощник. Хотя бы один, но подходящий, толковый помощник.

Опять взгляд по комнате лаборатории, по фигурам, по лицам — и все тот же вывод: не найдет он в лаборатории. Нет пока еще здесь того, кто был бы ему сейчас для этого нужен. Ну, а где же, кто?

Казалось бы, по всей логике его-то лаборатория и должна была бы выделить кого-нибудь. Но все эти новенькие, молодые, обещающие… такие еще молодые!

Но кто же все-таки?

А-а, вот же кто! И как ему сразу не пришло в голову? Память подсказала: первые его лекции в вузе… И он на кафедре под обстрелом вопросов, бунт в группе, и самая пренесносная и самая его толковая ученица.

Вот кто мог бы ему сейчас пригодиться.

Часто по вечерам теперь в доме Мартьяновых новая расстановка. За его небольшим письменным столом Наташа строчит свои переводы. А за обеденным столом, раздвинутым, как для гостей, расстелив схемы, таблицы, листы вычислений — всю эту релейную сервировку, — Мартьянов и Тамара Белковская. И бубнят свое. «Разделить на такты», «Переключающий контакт», «Скобки раскрыть, скобки закрыть», «Конституенты»…

Тамара Белковская отозвалась охотно на его предложение: «Можете ли вы мне помочь?» Ей самой интересно узнать все из первых рук. Помогая, она-то прежде всего и получит, узнает, что же это на самом деле за методика. Надо только преодолеть частокол его обычно скупых, отрывистых объяснений. Но он был так заинтересован в ее участии, что допускал даже в трудных местах ненавистное ему «разжевывание».

Больше всего он напирал на упражнения. Примеры, примеры… Практическое построение, исчисление схем, самых разнообразных схем — практическое построение, на котором лучше всего проверяются и усваиваются особенности любой методики. И он убеждался: нет, не ошибся он в своем выборе. Как знал он раньше умение Белковской (еще с вузовских лет!) просто и ясно излагать предмет, раскладывая, так сказать, идею на цепочки примеров, так и теперь он видел: не утеряла она своей способности. До чего же у нее все складно одно за другим получается! Едва она поймет с его путаных слов что-нибудь из новой методики, как в следующий раз, проделывая под его присмотром примеры, переводит все то же самое на какой-то удивительно обыкновенный человеческий язык. Все становится как на ладони. Он прямо таял. И глядел с благодарностью, как она ловко пишет, будто всю жизнь имела дело с релейными формулами. Вот только почему-то требовалось ей при этом обязательно пыхтеть папироской, но он и это ей прощал.

«Ага! — воскликнут догадливые любители романических историй. — Смотрите-ка, это к чему-то приведет…»

Но привело это только к тому, что Белковская отлично освоилась с методикой и при случае смогла бы продемонстрировать на разных примерах ее применение.

Домашний университет Мартьянова на этом закончился. Открылся университет другой.

— Вы будете моим ассистентом, — сказал ей Мартьянов.

Каждую неделю по пятницам собирались они в служебном помещении проектного бюро, рассаживались за конторскими столами, притаскивали доску на подножках. И Мартьянов начинал обычно словами:

— Прошлый раз мы остановились…

Параграф за параграфом по программе, которую он наметил вместе с Белковской. Основы построения релейных схем.

Их было совсем немного — слушателей этого странного самодеятельного университета. За передним столом торчала худенькая фигурка Малевича, внимавшего всегда мартьяновским словам с горящим, жадным и как будто изумленным взглядом. С ним рядом — другой инженер, попавшийся на удочку алгебраической логики на одном из публичных выступлений Мартьянова. За ними — еще двое, которых рекомендовал из своего института Ростовцев. А там еще несколько — из того самого бюро, где работает Тамара Белковская и где она выпросила у начальства это помещение для их вечерних сборищ. Мартьянову неудобно же устраивать свой «университет» у себя в институте, в лаборатории, когда его новая методика прозябает еще на бесправном положении, как беспаспортная. До сих пор ни одна ее тема так и не пробилась в лабораторный план. И понадобилось немало внушений со стороны Мартьянова и даже его власти руководителя, чтобы его молодые сотрудники пожелали прийти сюда же. Вон они сидят там позади, стараясь держаться вместе, общей кучкой. И там же, конечно, на виду Володя-теоретик кивает слегка головой, поблескивая окулярами, и озирается по сторонам, явно показывая: «Это нам уже знакомо».

В общем, если набиралось на занятие человек больше десяти, то уже был повод торжествовать: «Народу сегодня!..»

СУГРИМ — называлось это между своими. Самодеятельный университет имени Григория Ивановича Мартьянова.

Он излагал им теоретические основы, на которых вырастает новая релейная методика. Формулировал законы, нанизывал правила, вытекающие из этих законов. Учил азбуке языка табличного и языка алгебраического. Критиковал при этом старые способы «кустарного» периода и перечислял несомненные преимущества того, что предлагал взамен.

Нельзя сказать, что его чтение отличалось особой стройностью. Многое у самого Мартьянова еще не устоялось как следует, а было в том случайном порядке, в каком он сам до всего доходил, вытаскивая по кирпичикам разные грани теории. И, читая сейчас другим, он как бы проверял самого себя. Лекция часто походила скорее на рассуждения вслух. Иногда он и вовсе, отвернувшись к доске, оставался с ней один на один, выясняя вдруг возникшие у него новые соображения.

Помня советы Белковской, он пытался сдобрить свою методику изюминками истории. Луллий на острове Майорка. Лейбниц в Ганноверском замке. Буль из ирландского городка. Порецкий в Казанском университете… Но, признаться, он и здесь ухитрялся свести свой рассказ лишь к перечню голых имен и перечню голых формулировок. Вообще-то он считал, что не историческими блестками завербует себе последователей, а тем, что они овладеют аппаратом методики и поймут ее выгоду.

Часы теории сменялись часами практики. Анализ и синтез схем. Пожалуйте, ваши знания — на стол! В роль вступала Тамара Белковская — главный и единственный ассистент при кафедре СУГРИМ. Слушатели могли немного вздохнуть. Примеры и задачки, которые она решала вместе со всеми с завидной простотой, рассеивали — постепенно теоретический туман, как дым ее вечной папироски, и скачки мыслей Мартьянова входили в какой-то порядок, приобретая силу наглядности.

Не было никаких учебников, никаких пособий. Какие же тут учебники для науки, которая только еще пробует вылупиться из скорлупы за столами-инкубаторами нескольких исследователей! Цыплячий пушок лежал еще на всех ее положениях, этой науки. И студентам доморощенного СУГРИМа приходилось все воспринимать только со слов и надеяться только на обрывки записей, что каждый успел впопыхах. Инженер Малевич с лихорадочной торопливостью набрасывал свои каракули, стараясь не отстать от объяснений. Его сосед делал иногда лишь короткие пометки. Володя-теоретик был выше всякой такой ученической канцелярии. «Если что, я всегда могу спросить у Григория Ивановича».

— Ну, как вам кажется? — спрашивал Мартьянов своего ассистента. — Привыкают?

Она встряхивала короткой стрижкой и говорила:

— В первом приближении… — явно передразнивая самого смешного и самого ревностного из всех — Малевича.

Тот всегда осмотрительно добавлял: «В первом приближении». Решит пример и показывает Белковской: «Думается так, в первом приближении». Казалось, даже о погоде он может сказать: «В первом приближении ожидается без осадков». Но он-то был как раз одним из наиболее увлеченных. А вот как другие?

Что они поняли и что усвоили из новой теории, можно было проверить потом, на практических уроках, под присмотром Белковской. Но насколько вошла им новая методика в кровь? Вот вопрос, вот что занимало больше всего Мартьянова. Смогут ли они обращаться с ней самостоятельно? Станет ли она для них на деле методом действия — в работе, на практике, в проектировании. И станут ли они ее проводниками, рассеивая семена новой науки среди таких же, как они, инженеров, проектировщиков, исследователей. Ему ведь нужно было не просто обучить, ему нужно было завербовать.

Он не показывал, конечно, своих сомнений, открывая каждый раз твердо и уверенно очередную пятницу:

— В прошлый раз мы остановились…

Состав его университета не отличался постоянством. Нелегко занятым людям, обремененным работой, нагрузками, обязанностями, аккордными и сверхурочными, людям уже с опытом и некоторым положением, выкраивать еще лишние часы на довольно изощренные и вовсе не обязательные теоретические головоломки. Одни запаздывали, другие пропускали, одним нужно было уезжать в командировки, другим «выгонять план». А иные просто вспоминали, что есть еще радости жизни и помимо глубокомысленных идей.

И случилась такая пятница, что только одна фигурка Малевича одиноко маячила на фоне пустых столов. И для такой аудитории явились сюда, как всегда аккуратно, и были наготове сам профессор новейшей методики с большим, толстым портфелем и его ассистент с портфелем поменьше. Но Мартьянов и глазом не моргнул. Он подошел к доске и начал невозмутимо:

— В прошлый раз мы остановились…

 

14

Володя выбрал момент, когда в комнате лаборатории, кроме него и Мартьянова, никого не было. Он подошел и сел рядом на стул с задумчиво озабоченным видом.

Мартьянов ждал.

— Григорий Иванович! — тихо, с легким вздохом произнес он. — Вы замечаете, как я впрягаюсь в теорию?

— По верхам больше, по верхам, — бросил Мартьянов.

— Но уже не хуже, чем другие, — кивнул Володя с оттенком превосходства туда, где был стол Вадима Карпенко.

— Ну, если вы собираетесь отсчитывать от нуля, то поразительные достижения вам всегда обеспечены, — саркастически заметил Мартьянов.

Володя-теоретик не смутился.

— Вот я и полагаю, пора мне подумать всерьез.

— О чем же?

— Ну, выбрать что-нибудь такое по теории. — Володя поискал окулярами вокруг. — Что бы могло послужить темой… темой для диссертации. Мне же пора подумать. Эта область еще неисхоженная. Тут можно с эффектом…

— Вот как? — жестко сказал Мартьянов. — Так что же вас интересует: тема или диссертация?

— Зачем разделять, Григорий Иванович? Можно взглянуть диалектически. Тема для диссертации, — улыбнулся Володя.

— Да, вы действительно диалектик, — сухо подтвердил Мартьянов.

Володя приложил руку к груди:

— Поймите меня, Григорий Иванович. Ученая степень открывает возможности. Совсем другое положение. Когда знают, что кандидат наук, то и смотрят иначе. Сразу твердая почва под ногами. Можно работать с уверенностью, с перспективой… — Он уже вдохновенно засверкал очками.

Мартьянов, казалось, изучал его неглупое, но пухлое, какое-то по-детски самодовольное лицо. Что же он такое, этот Володя? Или его тоже захлестнуло? Кругом только и слышно: выбор диссертации, подготовка к диссертации, защита диссертации. В отделах кадров прежде всего озабочены: «А имеется ли степень?» В научных журналах прежде всего смотрят на автора: «А какая степень?» На общем собрании института Копылов, не стесняясь, сказал: «У нас по плану должно быть увеличение кандидатов наук на тридцать пять процентов». Да что говорить, сам Мартьянов, возвращаясь с Наташей летом из курортного городка, где на станции было объявлено: «Все билеты проданы», протянул начальнику вокзала свой диплом кандидата наук и тут же получил два мягких. И прошел мимо очереди, мимо всех, кто виновато стоял, ожидая, без степеней и отличий.

Воспоминание об этих билетах заставило Мартьянова, к удивлению Володи, вдруг весело улыбнуться.

— Хорошо, раз уж вы так, — сказал Мартьянов. — К чему же вы больше склоняетесь из теории? Может быть, что-нибудь уже выбрали для этой вашей диссертации?

Окуляры куда-то отвильнули в сторону.

— Дело в том… — замялся Володя. — Я думал, Григорий Иванович, вы мне подскажете что-нибудь подходящее.

Все могло сейчас произойти. Григорий Иванович мог накричать, прогнать, начать читать длинную нотацию… Но он медлил, как бы давая себе насладиться ожиданием Володи.

— Спасибо, что вы не предлагаете мне еще писать за вас, — проговорил он наконец. — Ладно, я вам подброшу… — обещающе добавил. — Так вот… Вы-то сами испытали не раз, что это такое, решая схему, переходить от таблиц включения к формулам алгебры. С языка на язык. Настрадались, не правда ли? Мы наметили кое-какие правила перехода. Но это лишь первое приближение, как говорит наш друг Малевич. А нужен научный способ. Регулярный, верный способ. Чтобы переход был возможно проще и чтобы приводил он к наиболее простым формулам. Ведь вся наша методика и есть методика упрощений. Задачу надо решать в общем виде…

И он, уже забыв свое ироническое отношение к планам Володи, принялся с жаром развивать перед ним, как можно представить себе такую задачу.

Володя задумчиво кивал, догадываясь, в какую бездну проблемы затягивает его Мартьянов.

— А название? Как можно озаглавить? — опросил он.

Лицо его немного прояснилось. «Регулярный способ перехода с языка табличного на язык алгебраический». Это, пожалуй, звучит. Название тоже играет роль.

В общем. Володя ушел удовлетворенный.

Мартьянов остался один. Кончился лабораторный день. Густые сумерки заползали в комнату, поглощая противоположные стены, углы. Неподвижные приборы, макеты на стендах, шкафики с инструментами, столы сотрудников уплывали постепенно куда-то в неясную даль. Не в такую ли даль, еще совсем неясную, прячется от него и все, что ожидает его теорию?

Мартьянов встал, резко задвинул ящики и, подхватив портфель, поспешил выбраться отсюда, из-под власти ненужного настроения.

Все словно сговорились. И директор завел с ним речь тоже о диссертации. Но это уже касалось самого Мартьянова.

Директор усадил его в своем кабинете с тяжелой, старомодной мебелью в глубокое кресло и сам сел в такое же напротив, как бы желая этим смягчить то, что хотел сказать.

— Видите ли, Григорий Иванович, нас упрекают, — невольный жест в сторону батареи телефонов, — что в нашем составе института мало научных авторитетов. Людей с именем, докторов наук. Это представляет институт как бы… гм… в невыгодном свете.

— А я-то думал… — начал было Мартьянов, поднимая иронически брови.

Но директор остановил его:

— Только не говорите мне, пожалуйста, что научный институт представляют прежде всего его научные работы. Если мы будем вращаться с вами все время в кругу изначальных истин, то вряд ли мы продвинемся в нашем разговоре.

Мартьянов легким поклоном оценил эту проницательность директора.

— Видите ли, — продолжал директор, — вы руководите у нас лабораторией, крупной лабораторией. А полагается, чтобы во главе такого научного коллектива стоял бы обладатель соответственной степени. Докторской, — добавил он, произнеся это слово со вкусом.

— И что же? — вызывающе спросил Мартьянов, понимая, куда все это метит.

— Очень просто. Вам пора уже подумать. Обзавестись новой степенью. Столько лет в кандидатах наук. О, я понимаю, ваша занятость, не до того! Но мы дадим вам время, возможности. Чтобы все это оформить, защитить. Докторскую, — произнес он с тем же вкусом. — Ведь вам будет нетрудно. За вами такой багаж.

«Уж не надеется ли он этой возней отвлечь меня от опасных теорий?» — подумал Мартьянов и сказал:

— А если я откажусь?

— Вы этого не сделаете, — с мягкой внушительностью произнес директор. — Вы слишком цените свое дело и любите, да, любите свою лабораторию.

— Стало быть, загоняете меня в ловушку? — криво усмехнулся Мартьянов.

— Ну, зачем так трагично? — спокойно возразил директор. — Не понимаю вас, почему вы так сопротивляетесь. Не усложняйте, смотрите проще. Вот Александр Степанович сразу понял. Уже готовится, собирается защищать.

— Копылов? Докторскую? — привскочил Мартьянов.

— Да, он решил защищать в своем прежнем институте, в политехническом. Так ему кажется удобнее.

— Это верно, так удобнее, — чересчур охотно согласился Мартьянов.

— Извините меня, Григорий Иванович. Может быть, вы затрудняетесь в выборе темы? — деликатно спросил директор.

— Нет, отчего ж, тема у меня найдется.

— Позвольте тогда, может быть, уже и обозначим?

— Запишите, — усмехнулся Мартьянов. — Алгебра релейных схем и основы научного проектирования.

— Да, вы верны себе, — сказал директор, словно глубоко об этом сожалея.

 

15

Письмо от Ростовцева. Он поехал на республиканскую конференцию электриков-связистов и писал оттуда о своих впечатлениях.

«Здесь теплее, чем в Москве. Ходим без пальто. Подогреваемся к тому же дискуссиями. На конференции — толкучка разных мнений. Новые системы координатной автоматической телефонии требуют предельно экономных схем. А пытаются их решать дедовскими способами. Научным подходом и не пахнет…»

Ростовцев, безусловно, уже прочно прилепился к релейной методике. И методически осваивает ее аппарат, и старается еще добавить что-то свое. Ростовцев идет за ним, за Мартьяновым, и в то же время всегда как бы сам по себе. «Самостоятельный, тюфяк!» — думал часто Мартьянов с удовольствием и досадой. «Специфика телефонии…» — чуть что загораживался от него Ростовцев. Они не дружили, но были нужны друг другу. И часто спорили крупно, и даже ссорились на своей релейной почве. Хотя эти ссоры заключались в том, что Мартьянов яростно наскакивал, а Ростовцев тихо и невозмутимо, но твердил свое.

Особенно острые стычки бывали у них по поводу все тех же мостиков. Символика мостиковых соединений, которую пытался предложить Мартьянов, не очень восхищала Ростовцева. «Это не для инженеров. Слишком громоздко. Для инженеров нужно попроще. Какой-то способ решения мостиков, чтобы были одинаковые, повторяющиеся приемы». Авторское самолюбие Мартьянова было уязвлено. Он кипятился, а Ростовцев опять свое: «У нас знаете как в телефонии?..» Казалось иногда, что от непрестанных столкновений кто-то из них должен свалиться с этих мостиков.

Еще до отъезда Ростовцева на конференцию они, пожалуй, недели три не встречались, не звонили друг другу и все из-за тех же мостиков. Письмо показывало, кто же из них больше умеет держать характер, а кто покладистее и разумнее. Ростовцев писал без всяких церемоний, открыто и доверчиво, будто они только вчера еще дружно проводили время. И ни слова намека на их дурацкую размолвку. Мартьянов разбирал его каракули, и чувство досады поднималось на самого себя: «Ну что, не мог сам первый позвонить? Не хватило?»

Между прочим, в конце Ростовцев писал:

«Встретил здесь вашего знакомого. Инженера Баскина из Харькова. Помните? («Ну, еще бы не помнить!») Он занят сейчас собственной книгой. Сводит воедино, что печатал, почитай, двадцатилетней давности. («Знакомо, знакомо, откровения Баскина!») Рассказал ему о Вас, о Вашем подкопе под схемную кустарщину с помощью логики. Он сказал: знаю, но не успел еще ответить, как того заслуживает. Так и сказал: «Как заслуживает». Представляете, что это будет за ответ?!» («Можно, конечно, себе представить!»)

Вот и Баскин объявился. Сколько было связано с ним! Есть что вспомнить… Неужели еще раз им предстоит встретиться на одной дорожке?

Мартьянов бессмысленно вертел письмо в руках.

Они стояли по разным концам монтажного стола: Мартьянов и Вадим Карпенко. Как стояли они еще когда-то давно над распластанным макетом одной из своих первых телемеханических систем там, в полуподвальчике Центрэнерго. И как стояли с тех пор еще не раз и здесь, в институте, испытывая всевозможную релейную анатомию, перекидываясь, как мячиком, через стол условными командами.

Только сегодня у них был совсем другой словесный обмен.

Вадим, наклонив голову и глядя на Мартьянова исподлобья, через силу выдавливал слова. Мартьянов отвечал с легкой небрежностью, словно все это ему нипочем.

— Уж не знаю как, Григорий Иванович. Нам, видно, лучше по-хорошему… Не споемся мы.

— Да куда уж! Ноты разные.

— Мне ваши ноты, Григорий Иванович, никак… Не по нутру.

— Замечаю. Вам бы что-нибудь из другой оперы.

— Я и думаю, Григорий Иванович. Не лучше ли податься…

— Возможно, возможно… Куда ж наметили?

— Да вот зовут… В лабораторию девять.

— К Копылову?

Вадим подтвердил еще более низким наклоном головы.

— Ну что ж, поздравляю. Выбор отличный! А главное, смена впечатлений.

Мартьянов, кивнув, отошел от макета, оставив Вадима стоять на том же месте, занялся с другими сотрудниками. И уже там раздавался его отрывистый, уверенный голос.

Он что, бесчувственный, что ли, этот Григорий Иванович?

Вот она, на той стороне, электростанция. Первая городская. Выставив в ряд узкие трубы, как органную батарею. Бросая на воду лунные блики от высоких светящихся окон — оттуда, где генераторный зал.

Остановившись у парапета, долго глядел он на окна. Привычное ухо ловило оттуда легкий, едва различимый машинный гул. Как стук собственного сердца. Там все начиналось. Там они с Вадимом…

Он резко повернул и зашагал прочь. Справа, над центром города, сияло на низких облаках электрическое зарево — отсвет неугомонной вечерней жизни.

Эх, Вадим, Вадим!

…За ужином было, как всегда за ужином. Вдвоем с Наташей. Она строила радужные планы. Он развивал собственные взгляды на большие события. О разговоре с Вадимом ни слова.

— Извини, мне надо еще… — пересел тотчас же за письменный стол.

Разложил бумаги. Уткнулся. Но нет, где его усидчивость! Не сиделось.

— А что там? — покрутил приемник.

Нет, ничего особенного. Вдруг вскочил, сказав, что надо «пробежаться».

Москва была в дожде, сквозила по-осеннему ветрами. Машины проносились, как мокрые туши. И взбредет же прогуливаться в такую погоду!

Но пробежаться сегодня что-то не удавалось. Шагал без всякой прыти, без цели, будто от одного пятна фонаря к другому.

И сам не заметил, как вышел к набережной. Пустыня в такой вечер. Темная река недвижно лежит в гранитной ванне.

Потянуло туда, к знакомому месту.