По имени музу просили назвать, Просили наружность ее описать, – Ведь разные музы бывают. Но что я отвечу и как опишу Единственный воздух, которым дышу, И снег, что летает и тает, Когда, леденея в тумане, блестящ Невы беспредельной серебряный плащ… Каков ее облик?.. Не в нем ли слились Все белые ночи, холодная высь, Все статуи Летнего сада?.. И нет ни лица, ни крыла, ни кудрей У музы неназванной, музы моей, – Души моего Ленинграда.

Истамбул коричневым офортом Сочетался с Рогом Золотым. Над кипящим парусами портом Чернь смолы и темно-рыжий дым. А когда огромным желтым глазом Солнце, заходя, в волну нырнет, Истамбул, дробясь в чешуйках вод, Дымчатым становится топазом… Если вдаль под вечер поглядишь, Видишь – в облаках земля пропала, И растет из облаков Париж, В переливах сизого опала. Там, в молочно-мутной глубине, Огоньки бегут, и тлеют розы, Словно не на небе, а на дне Бродят непроснувшиеся грозы… Много есть на свете городов, От соседства с морем бирюзовых, Изумрудных – в отсвете лесов, Или аметистово-лиловых… Белокаменной Москву зовем, – Кто назвать рубиновой захочет? Но она красна своим Кремлем, Исполин-рубин на сердце ночи… Что ни город – новый самоцвет, И земля своим убранствам рада, Но таких жемчужин в мире нет, Как туманный жемчуг Ленинграда. Белой ночи, северной весны, Волн балтийских перламутр и тайна, Шелест невской медленной волны – Всё в нем бесконечно и бескрайно. Дивный жемчуг, он горит зимой Радугами снежных вдохновений. Гением был создан город мой, И второй пришел на землю Гений. И светлы, в кружении снегов, Имена, начертанные рядом: Над гранитом невских берегов Петербург обнялся с Ленинградом.

Скажи о ней, поведай, Все люди знать должны: Она звалась Победой От первых дней войны. В далекую дорогу Она, врагу на страх, Ушла, с бойцами в ногу, В солдатских сапогах. Она жила в землянках, В окопах и на льду, На пыльных полустанках, В больницах и в бреду. Кровавую дорогу, Не потеряв лица, Прошла с бойцами в ногу До самого конца. За ней идут герои, И павшие встают, И в небо голубое, Гремя, летит салют. Скажи о ней, поведай, Пусть помнит целый свет: Она была Победой. Ей равных в мире нет.

Да, я читала книги о блокаде, О сотнях трупов в страшном Ленинграде О безмогильных, об упавших в снег, О голоде, когда, под грохот боя. Впотьмах варили с клейстером обои, И этой пище рад был человек. Восторг и ужас – вот что в сердце билось, И столько слез в душе моей скопилось, Что их не выплакать, не осушить. О раны ленинградцев, раны зданий И раны неба! В каждой вашей ране Есть кровь моя, и с ней мне надо жить, И с гордостью за вас, мои родные, За девушек, что шли в часы ночные, Неся в обледенелые дома Не только хлеб и бинт для перевязки, Но и тепло простой насущной ласки, Когда снарядами гремела тьма… Что от такой могло отвлечь их цели? Шли, жертвуя собой, но пели, пели, И с песней падали, вмерзая в лед… Без стекол окна от огней ослепли, Но, ослепленные, в дыму и пепле, Прислушивались: Ленинград поет! Я не была с тобой, мой город гордый, Я не жила твоею верой твердой, Не разделяла участи твоей, Не видела истерзанного тела, И подарить тебе я не сумела Ни стойких сыновей, ни дочерей… Закрою книгу, и глаза закрою… К тебе, необоримому герою, Приблизилась душа, тобой живет, И голос твой, как птица в небе дальнем, Над кладбищем летит Мемориальным. Прислушиваюсь: Ленинград поет!

Две случайных строки Беспечально легки, Продолженья не будет у них: «На лицейских пирах… В Елисейских полях…» Это ветер пропел и затих. Но слова не придут, Притаились и ждут, Чтобы струны им были даны, Только нет их для слов, Для иных берегов, Нет стихов для не нашей луны. Как сказать я смогу, Что на том берегу Стикса… Леты… Быть может, Невы?.. Где и времени нет; Где зеленый рассвет Заблудился в разливах травы, Между древних олив И Михайловских ив, В высоте, в глубине, вдалеке, В лирной музыке чащ,- Треуголка и плащ, И лился и роза в рук?.. Ни о чем ни скажу… Выхожу на межу Царскосельских аллей – Елисейских полей…

На вид герой мой очень прост, Но я о нем писать берусь. Не сирин он, не алконост, Не гамаюн, а гусь! Вообразим: прудок, ветла, Лужайка и косой плетень. Вздремнуть стряпуха прилегла В струящуюся тень. А гусь, среди других гусей, По мураве-траве, шажком… Таких гусей России всей Вкус хорошо знаком. И шею белую свернут, Быть может, через пять минут, А завтра – гости и обед, И гуся нет… Как нет Ни на траве, ни на земле Следов… Но жизнь ушла! Лежат на кухонном столе Два неживых крыла. Гусиных? Нет, уже ничьих. Усердный барский брадобрей Все перья выдернет из них, Отточит поострей, И перья разбегутся вмиг По грузным письменным столам, Где громоздятся стопки книг, Пылится старый хлам И мысль, как молния остра, Проблещет змейкой золотой От сочетания пера С чернильной чернотой. Перо бежит, перо живет, В шандалах свечи зажжены. Ночь Грибоедова плывет Из лунной тишины… Перо бежит, перо скрипит, И Пушкин до утра не спит, И не скудеет слов игра На острие пера. Сложила я гусиный стих И, дописав, грущу над ним. О бедный друг друзей моих, Бесславный аноним!.. И вдруг – виденье! Синий пруд, Ветла, лужайка и плетень, И гуси медленно идут В струящуюся тень. А посреди лужайки той, Земным теням и солнцу в тон, Поставлен памятник простой, Цемент или бетон. Прямая линия легка, Как рифма, – только взлет. Перо уходит в облака И в облаках поет! Нелепый сон, наивный сон! Он от реальности далек. Есть только лиры перезвон Да солнечный припек. Наверно, не один поэт Так просыпался поутру, И всё же памятника нет Гусиному перу!

У русских поэтов синица Нет-нет да мелькнет на странице. Чудесная Синяя Птица В стихах поселилась давно. И я никогда не видала, Как полем она пролетала, Клевала рябину Урала И с ветки смотрела в окно. Не слышала звонкого пенья, И если порой, в сновиденье, Летит, ускользающей тенью, Крылатый большой василек, – Я знаю, что это мне снится Та самая птица синица, Но сон мой не хочет продлиться, А в небе рассвет недалек… И жаль мне, что я не успела Запомнить, о чем она пела, Кружась над подушкою белой, Касаясь моей головы, И странно, что, русским поэтом Считая себя перед светом, Я так и останусь при этом – С родною синицей… на «вы»!

Идут облака, идут, И чудится мне, что тут, В заснувшем доме, они Живут и дышат одни. Идут волокнами дыма, Проходят спокойно мимо Тяжелых черных углов, Где бьются тени косые. Прохладен светлый покров… Облака идут из России. Растут, растут облака, Касаются потолка, Стоят у моей кровати. Весь мир безмятежно тих, А я лежу среди них, Тону в белоснежной вате. Как дружеская рука, Легла мне на лоб, легка, Прохлада из дальней дали, Где любят меня и где Ни в радости, ни в беде Помнить не перестали. Я знаю вас, облака, Пришедшие издалека, Имена шепчу дорогие… Облака идут из России.

Скатилось солнышко, Заснуло в речке. Зажгла Аленушка Четыре свечки. Одну не хочется: Одна печальна, Как одиночество В дороге дальней Две подвенечные, А три – над мертвой… Спокойней вечером С огнем четвертой.

О, почему я вижу эти сны, Один другого ярче и яснее, И почему до самой глубины Проникнуть не могу и не умею? Поверхностно коснусь и отхожу В реальный мир дорогою избитой. Грустя о сне, – о чаше недопитой Заговорив, не до конца скажу… И только раз, в Италии, давно… Мне было почему-то суждено Увидеть сон знакомый наяву: Опушенная в длинную траву, Покоилась забытая скамейка, И на скамейке – бронзовая змейка. Я не спала. Я знала, что живу, Что в Средиземном море парус белый, Как лермонтовский парус одинок. Что к морю спуск обрывист и высок, Что над сосною чайка пролетела… Я не спала! Я возвращалась в сон, Случайные приотворивший двери. В Италии, в июльской Бордигере, Сбегал к воде темно-зеленый склон. Не шевельнулась змейка… Я присела На край скамьи. И мрамор был горяч, И море пело… Я таких удач С разгаданными снами не имела. Вдоль спящей змейки, свернутой кольцом, Был чей-то росчерк, вдавленный резцом. В начале буквы нет. Ни в середине. Не брал резец? Скользнула ли рука? В двух трещинах два черных паука Запутались в мохнатой паутине. Вторая буква – Альфа, – наше «А». Ветрами и прибоями не стерта, Она внедрялась в мрамор и жила. Омега буквою была четвертой. В Италии?.. По-гречески?.. О нет! Вне всех времен и всех меридианов. Из сновидений, из морских туманов, Рукой Сафо начертан этот след!

Это вечно, это неизбывно: Голуби, лимоны, синева… Море, как всегда, поет призывно, И такая же растет трава. Так же блещут над притихшим садом Буйные огни минутных гроз, У торговки черным виноградом Тот же флорентийский цвет волос, А когда к щербатому карнизу Птицы прилетят клевать зерно, Так легко увидеть Мону Лизу, Растворившую окно!

Дома на улице Седьмой Легко нарисовать ребенку. Прямолинейною чертой, Остриженные под гребенку, Все на одно лицо, подряд, Шкатулки белые стоят. Зато в полнеба, заслоняя Одноэтажные гробы, Карабкаясь на все столбы, Кружась, мерцая и сияя, Раскрыв, как в покер, веер карт, Царят гигантские рекламы. Соревнования азарт И рост коммерции упрямый, Наперебой, наперекрик, Наперескок: гараж, мясник, Очки, корсеты, виски, шины, Венки, стиральные машины, Контор кредитных длинный хвост, Танцкласс, больница, крематорий, В огнях и буклях, выше звезд Взлетают, хвастаясь и споря. Под свистопляскою реклам Автомобильный бег струится… Но за углом – другое: там Необычайное творится. Мир джунглей к улице Седьмой Подполз неслышно, тихой сапой, Дыша отравленною тьмой, Грозя звериной, тяжкой лапой. Мир беспробудных чащ! Он прян, Дурманным отуманен зноем, В сплетенье бархатных лиан Над сыростью и перегноем. И, темный, как древесный ствол, Хранитель дедовских наследий, В нем спит индеец-семинол С лицом божка из красной меди. Ни стен, ни окон, ни дверей, Лишь кровля шаткая да сваи. Кругом, среди цветов и змей, В ветвях хохочут попугаи. На улице Седьмой чуть свет Встает поспешно в спальне низкой Цивилизованный сосед – Священник церкви методистской. Вдоль тротуарных жарких плит Он к храму-кубику, вприпрыжку, С зонтом холщовым побежит, Засунув Библию под мышку. Отчеркнуты, разделены Канавой мусорного стока, Две разных жизни, две волны, Сошлись и замерли до срока, Достопочтенный пастор Кук По эту сторону границы, А по другую – темнолицый Индеец… За спиною лук И стрелы в кожаном колчане. Он в розовой рассветной рани Идет и шагом травы мнет, Идет к стоячим снам болот, К их вечным облачным завесам, Где зарождается гроза, Где аллигаторов глаза Следят за пробужденным лесом. Лес для индейца – монастырь, Он в нем и Бог, и тварь средь тварей. А зонт ползет, как нетопырь, Бок о бок с ним, на тротуаре, Вдоль оскопленной, неживой, Безликой улицы Седьмой.

Птицы пересмешники Под звездами алмазными, Веселые грешники, С голосами разными! Легко озадачите, Соблазнив, не каетесь, Детским плачем плачете, Флейтой притворяетесь. В эту ночь жасминную, Тминную, Полынную, Под луною узкою Спит на ветке лист. В ночь, почти что русскую. Длинная, старинная, Рулада соловьиная, Хрустальный свист: Птицы пересмешники, Как в весеннем, русском (Где-нибудь под Курском), Молодом орешнике, Прежние мои Соловьи! Где вы их подслушали? Где подсмотрели? В память ли, В душу ли С неба льются трели? Знаю, пожелали вы Мне вернуть весну. Для меня слетали вы В мою Страну!

Был март тяжелый, март угарный, Набухли снегом небеса, Но лист отметил календарный: – Весна приходит в три часа. – Еще по-зимнему беззвучно Охрипший прокричал петух, Рассвет беспомощно и скучно В свинцовом облаке потух. Он к дому сонно прикоснулся И, обессилев, изнемог… День непроснувшийся тянулся, Тугой разматывал клубок, Но что-то было в мокром мраке, Какой-то шелест льнул к окну, И я сказала вслух собаке, Что мы пойдем встречать весну. Клыки оскалив добродушно, Она сама меня вела, И я, бездумно и послушно, За ней дорогой мерзлой шла. Она бежала без отладки В запорошенные поля. Весна играла с нами в прятки, Но выдала ее земля: Сквозная россыпь черных точек Прорешетила рыхлый снег, Таящий зарожденье почек И гул нетерпеливых рек. Собака угадала запах И пульс невоплощенных трав И поднялась на задних лапах, Кого-то радостно узнав… И в тот же миг, из мутной дали, Где днем не гасли фонари, На школе, или на вокзале, Часы пробили ровно три!

На любовь не жди ответа. Без взаимности, навек… И, навек поверив в это, Погибает человек. А любовь дает нам знаки, То вблизи, то вдалеке: Вот она, в глазах собаки, В распустившемся цветке. Только слишком просто чудо, Чтобы нам ужиться с ним И не ждать любви оттуда, Где она дана другим.

Мне этот дом не дорог, не знаком, Так почему он постоянно снится? И если днем я думаю о нем, Моя душа его всегда боится. Я не встречалась с ним лицом к лицу. Он за моей спиной стоит безмолвно… Я только знаю, что к его крыльцу Плывут тумана медленные волны, И ощущаю сад… Но сада нет! А если есть, то он ненастоящий, Без листьев, без травы… Он чей-то бред, Запутанный в непроходимой чаще. Не по дороге я сюда пришла, На галерею вышла не из дома, В котором не бывала, не жила… Но почему так горестно знакома Извилистая трещина в стекле Холодной деревянной галерейки? Здесь стол в углу стоит, а на столе Дырявый таз к пустой прижался лейке… Какая пыль, какая тишина… А самое ужасное – в сознанье, Что не уйти… Что я совсем одна, И за моей спиной пустое зданье. Ни оглянуться, ни позвать… Кругом Нет ничего – ни голоса, ни встречи… И, подойдя вплотную, мертвый дом Всей тяжестью ложится мне на плечи.

Сегодня ветер одичалый Леса и город в клочья рвет. В саду березу раскачало, – Она, сломавшись, упадет! Ветвями всплескивая вместе, Дрожат растерянно кусты, А вывески скрежещут жестью, И наизнанку все зонты. Ах, ветер, ветер, побороть я Любви к безумцу не могу! Люблю зеленые лохмотья Травы на вздыбленном лугу, И гребни волн, что грозно вздулись И хлещут выше берегов, И свист на перекрестках улиц Осатанелых сквозняков. Люблю в горах глухие взрывы Обвалов в воркотне камней, Как будто мчится белогривый Табун Аттиловых коней, А то, что было прочным домом И укреплялось день за днем, Вдруг стало странно невесомым, Бумажным детским кораблем, И знаешь, на пороге стоя, Не уставая в даль смотреть, Что в жизни самое простое – Сорвавшись с места, улететь.

Мне кажется иногда, Что набок сползла корона Из темно-зеленого льда На голове Додона. Гора моя, царь Додон (Сама назвала, без спроса!), Люблю твой грузный наклон И белую шишку носа, И бороды водопад, И снежной мантии складки. На коленях твоих лежат, Как ручные цыплятки, хатки, А ты от лавин хранишь, Гонимых злыми ветрами, Крылышки темных крыш, Опущенные шатрами Над черной спиной земли, Где ты им насыпал хвою… И смерть от тебя вдали, И всё, что с тобой, – живое. Додон мой, Додон-гора! Наверно, тебе неплохо Стоять посреди ковра Тюльпанов и чертополоха? Звенят бубенцами стада, Спускаясь с горного склона, Вот почему тогда Сползает набок корона Из темно-зеленого льда На голове Додона. Не я ли, с ним заодно, Чуть звоны коснутся слуха, Спешу отворить окно И прядь отвожу от уха.

Почему из всех времен, Всех названий, всех имен. Только это, только это, Днем и ночью, в стоне ветра, В плеске ливня… Почему? Отойду, – с собой возьму Раздающееся в ветре Голос, эхо, зов: «Ай-Петри…» Мне Ай-Петри незнаком: Не рассказывал о нем Никогда, никто, ни разу. Но услышу «Ай» – и сразу Близко-близко – сумрак, тучи, Рыжий мох, седые кручи, Как щиты богатырей. Ветер рыщет, входа ищет В это дикое жилище, Без ворот и без дверей. Пусть о нем не говорят: Всё покажется мне ложью. Я сама пришла к подножью Древних гор, где встали в ряд Скалы, сны, пласты туманов, Крылья каменных химер… Тихо входит Гулливер В город спящих великанов, Тихо входит грусть моя В город дремлющих утесов, И стоят вокруг меня, Льдом позванивая, сосны. Как ушей ни зажимай, Бьют часы и вторит ветер. Первый час воскликнул: «Ай!.» «Пе – три…» – отзовется третий.

Поэт на языке богов Почти коснулся откровенья Но нет морей без берегов, Полета без сопротивленья. И слова нет, как ни зови Его из глубины сознанья, Для абсолютности любви, Для беспредельности страданья.

Мне будет жаль расстаться с нею, Она всегда была верна. С утра кивала мне она, В окне раскрытом зеленея. Когда бессонница меня Звала к стихам глубокой ночью, Светясь от лунного огня, Как бы зажженная нарочно, Свечой серебряною став, Береза, не сгорая, тлела, И отражение, упав В мою тетрадь, в тетради пело! Чернели на ее коре Пометки клинописью древней. Писала ли она сестре, За тридевять земель, в деревню, В Россию дальнюю мою? Любила ли, как я люблю? Зимой, веселые подруги, Которым дорог снег-снежок, Она – в густые хлопья вьюги, Я — в оренбургский мой платок Закутанные, жили рядом, Она – в саду, и я – в окне. То, что недавно было садом, В сплошной тонуло белизне, И одиноко, в целом мире, В холодной пустоте вдвоем, Не в русской ли бескрайней шири, Казалось, обе мы бредем? В стране нездешнего мороза, Качаясь тихо на ветру, Искала ощупью береза Свою похожую сестру, И не нашла… Снега растают В саду, с которым я прощусь. Покорная, береза знает Заранее разлуки грусть… А я, уйдя навек отсюда, Не раз, на утренней заре, Читать березам русским буду Стихи о дальней их сестре. Всю клинопись – письмо, дневник ли В простые уложу слова… Как ветви медленно поникли! Как шелестят… Едва-едва… По-своему, наверно, любят Союз неповторимый наш. Когда уйду, березу срубят, Чтобы не портила пейзаж! Ведь казни только я мешала: Где заступлюсь, где упрошу. Она не знала, что дышала. Пока я вместе с ней дышу… Березы Родины! Скажу я Всё, что стихам сказать дано. Вы не найдете в них чужую, Быть может, мертвую давно. Ее конец от вас я скрою, Мне память о живой мила! Пусть к вам придет она такою, Какою в жизнь мою вошла.

Нет больше звезд. Нигде. Давным-давно. Ни трепета, ни тихого горенья. Мне четверть века видеть суждено Трагическое звездное затменье. Последние просыпались дождем Над Средиземным морем, — провожая, Прощаясь навсегда. В свой водоем Их властно увлекла волна чужая. И, вместе с нею, всех моих потерь И всех разлук невыплаканных слезы. Туманы потянулись… И теперь Есть только сон о звездах, но не звезды. Из окон городов, где я жила, Любимый блеск ни разу виден не был. На крышах тяжело краснела мгла Ночного электрического неба. Когда, пересекая океан И веря в тропики (но книги лгали!), Мечтала я о звездах дальних стран, – Их не было! Они и там пропали. Их не было… Полночною порой, Высматривая, щурясь, – где вы?.. Где же?! – Увидишь мошкары белесый рой Над пальмами песчаных побережий. Так высоко и редко, так чуть-чуть Блестели точки, вкрапленные в воздух… На Родине я знала Млечный Путь И море Черное в плывущих звездах! О, путеводные! Их свет живой Не гаснет в памяти, и память рада Восстановить всё небо над Москвой И над седой громадой Ленинграда, Всю тишину, застывшую в лесах, Где, сквозь листву прорезанную рдея, Сверкали маяками в небесах Созвездья Лебедя и Водолея. Я звезды нахожу в словах письма Из Киева, из белого Урала. Их никогда не поглощала тьма, В ней ни одна из них не умирала. Переливаясь в памяти моей, Они струят лучи в мои ресницы, И в россыпи негаснущих огней, Быть может, Родина опять приснится, Но прежде чем от жизни отойти В глубокий сон, как в бытие второе, Как в отраженье Млечного Пути, Я чужеземное окно закрою.

Скажи мне, ночь, скажи мне, лес, Куда вчерашний день исчез? Он был так жив и ощутим, Но что же, что случилось с ним? Едва рожденный, жить хотел, И не сумел, и не успел… И нет страшнее для меня Скоропостижной смерти дня.

Два корабля уходят в плаванье. Прощай, земля! Они всю зиму спали в гавани, Два корабля. Два корабля, друг с другом схожие, Как близнецы. Звучит призывно и встревоженно: «Отдать концы!» Двум кораблям сегодня велено Уйти вдвоем, А под луною море зелено, Как поле днем… Они уводят в путь назначенный Свою мечту И в лад покачивают мачтами, Бортом к борту, Плечом к плечу, путями водными, Судьбу деля. Ушли… Но не были свободными Два корабля. И на распутье, на развилине, Прости-прощай! Их разлучили и закинули Из края в край. Кто помнит, сколько длилось плаванье? В броне из льдин, Холодным утром, к старой гавани Пришел один. (Тут оговорка: одиночество Живет внутри!) Я знаю, что смотреть не хочется, Но посмотри: Резцом зимы из льдины высечен, Он, сквозь бурун, Брал на буксир одну из тысячи Рыбачьих шхун. Разбитая, с дырявой палубой И без руля, Она ждала подмоги жалобно От корабля. И с безымянной, с неизвестною, На долгий срок, Он, как жених, вошел с невестою В глубокий док. И это – всё… Где им оплаканный Близнец-беглец? Конец, хотя не одинаковый, Всегда конец. Он шел морями, океанами, В тайфун и шквал, Устал бороться с ураганами И плыть устал. Нет, не найти душе отдушины, Мечте крыла: Ведь паруса, жарой иссушены, Сгорят дотла. Жары расплавленной владычество (А в трюмах – груз), Тропическое электричество В стадах медуз, Осколки островов, с их пальмами, С сухой тоской, И где-то далеко оставленный Корабль другой… На карте, солью волн пропитанной, И вкривь и вкось, С водою горе лабиринтами Переплелось. Лжет компас, бурей размагниченный, Разбит штурвал, Но хлынул, с силой необычною, Девятый вал, А там, за ним, поля зеленые, Как при луне, И льнет, разбегом утомленная, Волна к волне. И если что-то в них неладное — Изъян, порок, – Так хороши вода прохладная И ветерок, Что в полночь, волнами притянутый (Или судьбой), Вошел в их круг корабль обманутый, Полуслепой. Там, на просторах атлантических. Средь синих вод, Подрагивает и колышется Водоворот. На сотни миль растянут яростно, Он, спазмой скул, Хватает жертвы; клочья паруса, Тела акул, Рыбачью сеть и лодку гиблую, И рыбака, И судно, что в тумане прибыло Издалека. Саргассова пучина кружится, Гигантский спрут, И водоросли пенным кружевом В нее текут, И, в прядях собственных запутаны, Взасос, вприсос, В свое кружение влекут они, Что привелось… И это – всё. Никто не спас его, Не шел на зов: У моря страшного, Саргассова, Нет берегов… Пишу стихи себе на горе я: «Что скажет свет?» Следа людей в моей истории Как будто нет! Ни капитана, ни героики, Ни рулевых. А где же все матросы – стоики, В морях ночных? «Как будто»… Этим много сказано, Но под луной Всё существующее связано Душой одной. И входят в цепь одушевленную Сама земля, Водоворот, вода зеленая Два корабля… Два корабля…

Рдеет в печке уголек… Берег солнечный далек…. Всё забудется, пройдет, Всё когда-то заживет… Белый дом… Июньский день. Длинных пальм косая тень, Моря дымный хризолит… Не прошло? Еще болит? В печку мрак заполз и лег, Жив мой красный уголек! Заколочен белый дом, Я живу теперь в другом, В сером, в темном городском… Для чего ты жар берег, Непогасший уголек? В Черном море шли — прошли, Не вернулись корабли.

Корабль не шел. Шли две большие радуги По усмиренной грозами воде. Они переливались и не падали, Они возникли неизвестно где, Из сердца океана дымно-синего… В пространстве без начала и конца, Они спокойно к кораблю придвинули Два фосфорических полукольца. Темнел туман, горячий и недышащий, До сотворенья мира был такой… Шли радуги… Мы их шагов не слышали, Мы очутились под двойной дугой, И побежали, вдоль безлюдной палубы, Мерцанье семицветного огня… Таких ворот я без тебя не знала бы, А ты в них не вошел бы без меня,

Мне всё равно, какие видел сны, Кого ласкал, и лгал кому, и верил. Такой, как наша, звездной глубины Еще никто из смертных не измерил. Ведь мне одной упал на сердце дар, И счастье сумасшедшее досталось: Твой самый поздний, буйный твой пожар И самая последняя усталость.

Рядом ляжет И расскажет, Гладя волосы рукою, Всё родное, всё такое, От чего печаль уснет: О сугробах Крутолобых, О дымящейся поземке И о том, как тонкий, ломкий У пруда мерцает лед… След от санного раската.. На рябине Лунный иней… Я их видела когда-то Из окна. Снегом белым. Скороспелым, Колосится синий воздух, И плывет, в пушистых звездах, Тишина…

Ты никогда не видела сирени Такой огромной, пышной густоты. Не на земле она растет, а в пене «Фаты Невесты» – так зовут цветы Пушистей снега и белей кипени. Они похожи на морской прибой И высоко возносит над собой Лиловое кипение сирени. Она шумит и ходит ходуном, Размашистые ветви раскидала. Здесь дом вчера стоял, но где же дом? Здесь улица была – ее не стало. Цветы, как брызги, сыплются кругом. Лиловым шквалом правит ветер шалый. А облачный корабль плывет, плывет Там, наверху, в лазоревом затоне. Его сирень ветвями захлестнет, И, полоненный, он в цветах утонет. Ты облаков усопших не жалей: Их ветер похоронит в нежной пене «Фаты Невесты»… В этот день весенний Сирень идет на приступ кораблей.

Подползает гроза, подползает, Отступает и снова ползет. От свинцовой воды изнывает Потемневший, глухой небосвод. Просверкнет золотыми зубцами, Разевая гигантскую пасть, И проглотит беззвучное пламя, Не давая на землю упасть. Затаил стопудовые слезы, Им давно бы пролиться пора, Но лишь ночью бродячие грозы Бесноваться начнут до утра, Чтобы каждой из них полновластно Проявить сумасшедшую мощь, Чтобы сделалась ночь темно-красной И хлестал ее огненный дождь. А пока и помедлить неплохо, Пошататься вокруг да кругом И от первого тяжкого вздоха Удержать неподатливый гром, Но зато как сорвется!.. И сразу, Сквозь разрывы, раскаты и рев, Я услышу знакомую фразу О «гранатовом смехе богов». Помнишь, так говорил ты, бывало, И, спокойные щуря глаза, Улыбался, когда бушевала Над тобою и мною гроза…