СОСТЯЗАНИЕ В БЕГЕ

В зале заседаний Дворца приоров веяло холодом, хотя слуги то и дело добавляли в камин новые и новые сухие поленья. Ставни на окнах были закрыты, но в щелях свистел ветер.

По залу, потирая руки, расхаживал подеста, Канте де Габриели. Его грубое лицо выражало сладострастную жестокость, о ней же говорили и маленькие коварные глазки. Он разговаривал со своим земляком, судьей Паоло, родом тоже из Губбио.

За столом, освещенным восковыми свечами, восседал нотариус Бонора из Преггио, а рядом с ним примостился писец. Они делали вид, будто перебирают документы, но при этом внимательно прислушивались, чтобы как можно больше узнать из беседы, которую вполголоса вели между собой двое самых влиятельных в то время людей Флоренции.

— Ну, принц Карл опять возвратился из поездки в Рим. Чего он там, интересно, добился? — спросил сер Паоло.

Подеста засмеялся:

— Да ничего! Папа сказал ему, что послал во Флоренцию за золотом. Теперь принц начнет разбираться, из кого можно еще что-то выжать. Мы должны ему при этом помочь — разумеется, исключительно из дружеских побуждений, — но, конечно, при условии, что он, как и прежде, станет делиться с нами. Из тех, кого мы сегодня собираемся наказать, правда, многого не выбьешь, их мы прикончим по политическим мотивам. Так что пора приниматься за работу!

Подеста и судья тоже заняли места за столом. Писец как раз заточил новое гусиное перо.

— Господа! — начал сер Канте. — Сегодня нам надлежит вынести несколько приговоров, причем обвиняемые облегчили нам задачу, заранее покинув город. Жаль! Я с удовольствием дал бы познакомиться с радостями наших пыточных камер прежде всего этому ловкому на язык поэту Данте Алигьери, чтобы у нас в руках оказалось его личное признание в собственных грехах!

— В этом нет необходимости, господин подеста! — поспешил заверил его судья Паоло. — Я уже успел набросать вполне подходящий приговор. Позвольте зачитать?

— Прошу вас!

— Сперва я должен заметить, что счел за благо, так сказать, свалить всех государственных преступников, о которых идет речь, в одну кучу. Что не подойдет одному, может принять на свой счет другой.

— Прекрасно! Что же вы ставите им в вину?

Паоло придал своему лицу предельно строгое, официальное выражение, на какое только был способен, и монотонно принялся читать:

— «По решению банниторов общины Флоренция и от имени подесты республики, Канте де Габриели из Губбио, вступает в силу следующий приговор, составленный по поручению Паоло из Губбио, исполняющего обязанности судьи, двадцать седьмого января текущего, 1302 года во время понтификата святейшего отца Бонифация VIII: Пальмиро де Альтровитис из квартала Бурген, Данте Алигьери из квартала Сан-Пьетро-Мадджоре, Липо Бече из квартала, что за рекой Арно, и Орландуччо Орланди из квартала Домторес обвиняются в совершении перечисленных ниже преступлений: мошенничество, незаконное обогащение, вымогательство денег или иных предметов, взяточничество, в частности при избрании чиновников и назначении на должность властей на территории Флоренции и всей республики, присвоение части доходов республики, оказание сопротивления Папе и господину Карлу Валуа, нарушение мира в городе Флоренция и внесение разлада в партию гвельфов, поощрение междоусобной борьбы в городе Пистойя и, наконец, изгнание нескольких предводителей местных черных гвельфов, верных приверженцев Святой Римской Церкви.

Обвиняемые были, согласно установленному порядку, вызваны жезлоносцем флорентийской общины, однако не явились, а предпочли быть заочно приговоренными к денежному штрафу в сумме пяти тысяч малых золотых гульденов с человека. Вследствие своей неявки обвиняемые призваны виновными и помимо упомянутого штрафа в пять тысяч малых золотых гульденов приговариваются к возврату незаконно полученных ими денежных сумм, дабы они пожали то, что так обильно посеяли, и понесли заслуженное наказание за свои преступные деяния. Если же они не внесут наложенные штрафы в течение трех дней, считая со дня вынесения приговора, то вся их собственность и владения подлежат разрушению или отчуждению в пользу общины. Но даже в том случае, если кто-нибудь из них внесет указанный штраф, он тем не менее сроком на два года изгоняется из пределов Тосканы. В частности, четверо упомянутых преступников вне зависимости от того, заплатят они указанные штрафы или нет, навечно заносятся в документы общины как мошенники, фальсификаторы и торговцы должностями и навечно лишаются всех должностей во Флоренции и республике, а также признаются запятнавшими свою честь».

Подеста удовлетворенно кивнул:

— С этим делом вы справились превосходно!

Заметив тем временем сомнение на лице нотариуса, он сказал:

— Ну, мой милый Бонора, я вижу у вас на лице такое скептическое выражение! Вы находите в этом приговоре какие-то недостатки?

— Всего один, господин подеста! Думаю, вряд ли хоть один флорентиец поверит, будто Данте Алигьери совершил те преступления, в которых его здесь обвиняют. Мошенником и фальсификатором его никто не считает. Единственное, что тут верно, и это отметят, так его сопротивление Папе и миротворческой деятельности принца Карла.

— И это сопротивление, — прервал его подеста, — многие склонны поставить ему не в вину, а, напротив, в заслугу перед государством! Вы совершенно правы, мессер Бонора, но дело ведь вовсе не в том, подойдет весь этот перечень грехов к Алигьери или нет. Главное, что он осужден по всем правилам и в глазах общественности уничтожен. Кто пришел первым в политической гонке, тот прав; кто проиграл — не прав. Если лежащего на земле топчут ногами, что толку, если он будет твердить про себя, что совесть его чиста! Впрочем, господам осужденным достаточно внести свои пять тысяч гульденов, и все будет в порядке!

При этом замечании нотариус и судья громко расхохотались, в то время как писец, сознавая свое подчиненное положение, позволил себе лишь фамильярно осклабиться.

Каким шутником может быть, однако, этот новый господин подеста! Это же надо, заявить, что Данте и его подельникам достаточно лишь внести деньги! Вот бедняги! Чернь, возглавляемая Корсо Донати, неплохо их порастрясла, а о Данте было, кроме того, известно, что за ним еще числилась куча долгов.

Судья Паоло похвалил своего земляка-начальника:

— Уважаемый господин подеста совершенно прав. К тому же многолетний опыт подсказывает мне, что совсем не вредно построить приговор на нескольких пикантных преступлениях, даже если осужденный никогда их и не совершал. Ибо множество людей, которые, как правило, туповаты и склонны повторять чужое мнение, будут говорить: если суд поставил в вину осужденному такие преступления, значит, он их и в самом деле совершил!

В заключение подеста сказал:

— Я сожалею только об одном: что мы не имели возможности сразу же сжечь этого Данте живьем на рыночной площади, но я надеюсь, что тоска по родине еще раз приведет его во Флоренцию, и тогда этот великолепный спектакль все же состоится!

Все, кто только мог, отправились в этот послеполуденный час на Арно. Прошло уже восемь дней, как река замерзла, и поскольку каждый стремился не упустить зимние холода, которые редко достигают во Флоренции такой силы, не проходило ни одного дня, чтобы на льду реки не устраивался великолепный праздник. Камбио да Сесто со своими домочадцами тоже старался не упустить столь редкую возможность. Мессеру Камбио представлялось, что Небеса именно ради него сковали воды Арно таким ледяным панцирем, чтобы вся Флоренция могла видеть, каким радостным и довольным — что явно свидетельствовало о чистой совести — чувствовал себя еще недавно столь ненавидимый и презираемый всеми торговец шелком Камбио, расхаживающий среди сограждан с гордо поднятой головой.

Удовлетворение и счастье испытывала и Лючия, когда, закутавшись в теплые меха, она вместе с родителями ступала по хрустящему под ногами песку, которым был обильно посыпан гладкий ледяной покров реки. Она как ребенок радовалась покрасневшим от мороза носам, пару, который вырывался изо рта во время разговора, сосулькам на бородах мужчин и аппетитному запаху жареной свинины, которая предлагалась и здесь же поглощалась, запиваемая изрядным количеством превосходного тосканского вина. Но еще больше, нежели эти внешние приметы зимы, радовало ее то, что никто из обширного круга знакомых родителей не выказывал в отношении отца ни малейшего признака неприязни и неуважения, напротив — многие приветствовали богатого купца с подчеркнутым дружелюбием и подобострастием. Будь Лючия немного поопытнее в особенностях общественной жизни, она бы поняла, что многие видят в ее отце «перспективную персону», расположением которого лучше заручиться заблаговременно.

Поглощая вкусную жареную свинину и запивая ее вином, горожане обсуждали последние новости в жизни Флоренции. Кто пока еще был не в курсе дела, узнал о том, что Симоне Донати, убивший в канун Рождества собственного дядю, получил во время схватки опасную рану, от которой в ту же ночь и скончался. Рассказывали, что его отец Корсо был сильно удручен потерей сына, который был ему помощником во всех злодейских делах; другие утверждали, якобы Корсо Донати дал клятву убить всех членов рода Черки.

Неожиданно распространилось новое известие. Сегодня утром Данте Алигьери с тремя своими бывшими товарищами был приговорен новым подестой к наказанию в виде двухлетнего изгнания; если же он, набравшись наглости, нелегально вернется во Флоренцию, его ожидает смерть на костре.

Лючия восприняла эти новости с тайным ужасом. Ей было жаль осужденных, в особенности их жен и детей, потому что ей было легко войти в положение этих несчастных. Не было ничего ужаснее на свете, чем быть исторгнутым из лона родины! Это известие наполняло Лючию тем большей печалью, что ее собственные родители и прочие горожане неприкрыто выражали свою радость по поводу падения Данте Алигьери, прежде пользовавшегося всеобщим уважением. Ни один человек не осмелился сказать хоть слово в защиту изгнанных, и тем не менее было замечено: те, кто тайно поддерживали партию белых, именно те вообще не сказали ни слова!

Громкий звук трубы — сигнал к началу состязания в беге — положил конец всем разговорам. Были опустошены последние бокалы, и все отправились смотреть на юношей, которые собирались бороться за победу. Глаза Лючии тут же отыскали Арнольфо Альберти, который только что снял свою длинную лимонного цвета верхнюю одежду; она любовалась мускулистыми руками прекрасно сложенного юноши. Он глубоко вдыхал чистый морозный воздух, грудь его расширялась, глаза не отрывались от руководителя бегов, который только что резко опустил свой высоко поднятый жезл, давая знак к началу состязаний. Подбадривающие крики коснулись ушей соревнующихся, некоторые из которых уже успели оторваться от своих соперников. С величайшим напряжением следила Лючия за сочетанием силы и ловкости; даже если она не могла различить каждого бегуна в отдельности, единственный, кто опережает всех, не кто иной, как ее Арнольфо, ему нет равных среди молодых людей родного города! И вера не обманула влюбленную девушку — победителем стал именно Арнольфо! Под восторженные крики присутствующих он получил палию — кусок красного шелка, который был вручен ему улыбающейся молодой флорентийкой! Великолепный подарок! Но значение имеет не столько цена приза, сколько честь и слава, которые ему сопутствуют!

Арнольфо поспешно поблагодарил благожелательно настроенных друзей, а его глаза скользили по толпе зрителей. Наконец он обнаружил ту, кого искал. Арнольфо задумался, стоит ли заговаривать с Лючией на глазах у всех. Правда, ее отец запретил ему являться к ним в дом, но ведь замерзшая Арно — не частная собственность сера Камбио. Не долго думая, Арнольфо, опьяненный победой, раздвинул круг обступивших его друзей и уверенно направился к Лючии и ее родителям. Но старый Камбио оказался верным себе: он схватил дочь за руку и попытался увести ее. Однако она вырвалась и заявила:

— Отец, вы не осмелитесь запретить флорентийской девушке поздравить победителя с победой! — И протянула приятелю руку.

— Браво, браво! — кричали окружавшие их люди, а Камбио да Сесто молча сжимал кулаки и пытался успокоить свою супругу. Арнольфо с гордостью смотрел на заалевшее лицо своей возлюбленной и думал: как же она сегодня хороша!

Он надеялся, что счастье скоро ему улыбнется и в качестве самого драгоценного приза он получит свою Лючию!

 

В БОРЬБЕ С РОДНЫМ ГОРОДОМ

В своем рабочем кабинете в Ареццо беспокойно расхаживал взад и вперед Угуччоне делла Фаджиола, избранный на целый год подестой города. При виде его вряд ли могла возникнуть мысль о том, что он городской чиновник; его скорее можно было принять за полководца или незаурядного воина, который некогда вселил ужас в целую армию подобно Голиафу, ибо Угуччоне был человеком громадного роста, огромной физической силы и устрашающей внешности. Его смелость и сила казались современникам сверхъестественными, и они с восхищением рассказывали друг другу, что его меч намного тяжелее обычного.

— Господин подеста, к вам прибыли трое мужчин из лагеря флорентийских изгнанников. Они просят принять их.

Глава города спросил угодливо склонившегося перед ним слугу грубым и резким тоном:

— Как зовут их предводителя?

— Граф Алессандро да Ромена, господин подеста!

Мессер Угуччоне погрузился в мрачную задумчивость.

— Черт бы их побрал! — пробормотал он. Но затем, казалось, передумал и властно приказал: — Пусть войдут!

Слуга вышел за дверь и привел троих изгнанников. За кожаным поясом у каждого торчал меч, а в руке каждый держал металлический шлем.

— Позвольте приветствовать вас, высокочтимый господин подеста! — произнес один из вошедших, отвесивший низкий поклон.

— Добро пожаловать, флорентийские мужи! — ответил глава города, но в его словах не чувствовалось доброжелательности. — Вы и есть вожди изгнанных белых?

— Да, господин подеста, я — граф Алессандро да Ромена.

— Вы происходите из древнего гибеллинского рода графов Гвиди?

— Это так, господин подеста!

Сер Алессандро опасался, что Угуччоне сразу же спросит, как получилось, что отпрыск гибеллинов превратился в гвельфа, поэтому быстро добавил:

— Я здесь в качестве представителя двенадцати военных советников, выбранных нами, со мной мессер Данте Алигьери и мессер Донато Альберти.

— Еще раз добро пожаловать, господа! — сказал подеста, на этот раз немного дружелюбнее, протянув каждому руку и пригласив присесть.

— Что же вам угодно?

Слово взял Алессандро да Ромена:

— Нас здесь трое, как вы уже знаете, посланцев белых гвельфов, изгнанных из Флоренции. На нашей совести нет никакой вины в отношении родного города. Французский принц Карл Валуа…

— Я знаю, знаю, — прервал его подеста, — на вас обрушилось несчастье. Кто проиграл, тот не прав, прав только победитель. В политике дела обстоят именно так, и вам нет нужды оправдываться. Сколь же велико число изгнанных?

— Примерно шестьсот человек.

— И все направляются в Ареццо?

— Нет, господин подеста. Часть двинулась в Пизу, другая — в Пистойю, и лишь остаток изгнанных надеется обрести благодаря вашей доброте временное пристанище в Ареццо.

Угуччоне насмешливо засмеялся:

— Как у вас все просто, господа! Да, будь вы одни, на эту тему можно было бы поговорить. Но ведь с вами наемники, чтобы помочь вам вернуться!

— Само собой разумеется. Разве мы не должны стремиться вновь обрести утраченную родину?

— Ну, и вы надеетесь, что мы позволим превратить наш город в военный лагерь? Нет, господа, такого вы действительно не вправе от нас требовать!

Теперь вмешался Данте Алигьери:

— Простите, господин подеста, но я хотел бы кое-что сказать по этому поводу. Наше пребывание здесь, в Ареццо, точнее говоря, в лагере под городом, будет проходить в строгой изоляции, поскольку оно продлится совсем недолго. Необходимость сократить затраты вынуждает нас как можно скорее послать войска на Флоренцию. Поэтому ваши сомнения действительно не имеют под собой никаких оснований.

Мессер Угуччоне покачал головой:

— Вам легко давать обещания, но я старый вояка, меня вы не проведете. Пока войска приобретут необходимую боевую готовность, времени потребуется гораздо больше, чем предполагается вначале. И это обычное явление. А как вы собираетесь полностью изолировать своих наемников от населения нашего города? Нашим мужчинам придется опасаться оскорблений и насилия со стороны иноземных солдат? А наши жены и дочери должны каждый день жить в страхе перед возможным надругательством над ними? Нет, на это мы не пойдем.

Трое просителей угрюмо молчали. Потом граф Алессандро заметил:

— Мы возлагали на вас такие большие надежды, господин подеста. Я никак еще не могу осмыслить, что вы так решительно указываете нам на дверь!

Угуччоне пожал плечами:

— Вас не убедили мои доводы?

Данте посмотрел прямо в глаза великану:

— Возможно, господин подеста, истинные причины вашего отказа скорее политического, нежели военного характера?

Угуччоне стал проявлять раздражение:

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну как же! Ведь ваш зять — мессер Донати из Флоренции. Неудивительно, если бы его политические взгляды стали и вашими.

Великан заметно успокоился: он явно ожидал иного объяснения.

— Вы заблуждаетесь, господа! Какое мне дело до политических пристрастий моего зятя? Но все эти разговоры ни к чему не приведут, я уже сказал вам свое решение и не собираюсь от него отступаться.

Подеста поднялся со своего места, давая понять просителям, что аудиенция окончена. Холодно распрощавшись с ним, они удалились. Когда они покинули дворец подесты, Донато Альберти, с трудом сдерживая ненависть, прошептал:

— Ну и собака! Я с удовольствием воткнул бы ему нож под ребра!

Граф Алессандро спросил:

— Вы знаете, мессер Данте, отчего Угуччоне так взорвался при вашем замечании?

— Нет!

— Он невероятно честолюбив, к тому же выбился из низкого сословия. В последнее время этот тщеславный человек вбил себе в голову, что Папа произведет одного из его сыновей в кардиналы. А хитрец Бонифаций использует эту слабость Угуччоне в надежде, что сумеет воспользоваться этим дельным человеком в собственных целях. Разумеется, его честолюбивое желание никогда не исполнится.

Данте вздохнул:

— А нам приходится от этого страдать! Я уже предвижу, что нас ждет немало разочарований! Горек хлеб чужбины!

Недовольные изгнанники отправились в Форли. Во главе общины там стоял папский викарий Скарлетта дельи Орделаффи. Он принял беглецов с распростертыми объятиями и сразу же обещал им поддержку. Правда, он собирался сам возглавить вспомогательные силы, которые предоставлял, потому что ему не хотелось подчиняться кому-то другому. Графа Алессандро это вполне удовлетворило. Когда он вгляделся в задумчивые лица своих соратников, он выставил условие, чтобы большинство военачальников с этим согласилось.

— Я больной человек, — сказал он, — с каждым днем ощущаю это все больше, и я бы хотел избавиться от тягот верховного командования.

— Я принимаю вашу точку зрения, — согласился Данте. — Трудность состоит в том, что каждый намерен играть роль полководца и никто не хочет подчиняться. Как можно в этом случае прийти к чему-нибудь путному? Только доверие к военачальнику может привести к успеху!

Так получилось, что Скарлетта дельи Орделаффи стал полководцем изгнанных белых и присоединившихся к ним гибеллинов. Под его началом оказались восемьсот пятьдесят всадников и четыре тысячи наемников. Но когда двенадцатого марта 1302 года под Пулличчано и Ууджелло ему предоставилась возможность продемонстрировать свое военное мастерство, он явно сплоховал.

Военный план был прост и ясен: занимаем Пулличчано поблизости от крепости Сан-Лоренцо, а затем наступаем на Флоренцию! Сначала все складывалось хорошо. Тем не менее войска изгнанников пребывали в унынии, поскольку прослышали о массовом скоплении противника. Несмотря на это, Пулличчано был взят удивительно легко. Но страх перед грядущим несчастьем не исчезал. «Может быть, нас всего лишь заманили в ловушку?» — задавали себе вопрос иные военные советники.

Мессер Скарлетта вместе со своими советниками находился на башне замка и смотрел вдаль.

Неожиданно один из наемников, несший охрану, доложил:

— Я вижу врагов!

— Где? Где? — заволновался военачальник.

— Разве вы не видите? Они скачут навстречу нам по той дороге!

Данте Алигьери напряженно всматривался в даль.

— Это военные значки флорентийского подесты: он выехал на рекогносцировку, мы должны его захватить!

Другой военный советник, Донати Альберти, поддержал это предложение:

— Мессер Данте прав. Подеста Фольчиери да Кальволи — отчаянный, неосторожный человек. Если мы теперь захватим его вместе с его малочисленным эскортом — а это не составляет ни малейшего труда, — то мы посеем ужас среди воинов, которые идут за ним следом.

Данте сгорал от нетерпения:

— Во имя всех святых, не раздумывайте так долго, мессер Скарлетта! Будьте же полководцем!

Но Скарлетта продолжал осторожничать:

— Терпение, господа! Не горячитесь! Фольчиери не напрасно продвинулся так далеко вперед! Давайте спустимся вниз и спросим мнение других!

Когда же подеста Флоренции вместе с немногочисленными латниками благополучно вернулся назад, напуганные наемники черных обрели мужество и медленно двинулись вперед. Они с удивлением увидели, что белые не предприняли никаких мер против нападающих, а лишь разобрали немногочисленные деревянные мосты и отрыли траншеи. Несмотря на приближение ночи, подеста дал приказ к всеобщему наступлению. Белые и их наемники искали спасения в беспорядочном бегстве. Данте и еще несколько отважных мужчин призывали остановиться, но это не помогло, они тоже были увлечены потоком бегущих. Кто попадал в руки флорентийцев, поступал в распоряжение специальной команды, занимающейся сбором пленных. Даже окрестные крестьяне помогали доставлять беглецов…

Фольчиери насмешливо поглядывал на испуганных пленников.

Один из флорентийских военачальников, полный служебного рвения, спросил:

— Что будем делать с пленными, господин подеста?

— Всем отрубим головы!

— Смилуйтесь, смилуйтесь, господин подеста! — раздались отчаянные крики захваченных в плен.

— Смиловаться?! Скажите спасибо, что я вас не повесил, как вы того заслуживаете! Отправляйтесь в ад! Там вас уже ждут!

Среди казненных оказался и Донато Альберти. Против него применили тот же самый закон, в создании которого он принимал участие в свою бытность в коллегии приоров…

Сапфирно-голубое небо раскинулось над Альпами в районе монастыря Сан Бенедетто; их отроги отвесно спускались до самых Апеннин. У подножия горы раскинулся мирный городок Сан-Годенцо, словно замерший в летней тишине и красоте. Как доверчивые, ждущие помощи дети жмутся к своей матери, так домишки крестьян и мелких ремесленников лепились к большой церкви, где в блеске жертвенных свечей святой Голендо тайно благословлял землю и ее обитателей.

Сегодня святой Голендо чувствовал себя несколько непривычно, когда вместо мирных прихожан и прихожанок в серьезный и торжественный Божий дом вошли бесцеремонные воины и, едва опустив правую руку в чашу со святой водой и окропив себя символом чистоты, завели громкие разговоры, не имеющие ничего общего ни с Богом, ни с Божественными деяниями. Нет, эти серьезного и мрачного вида мужчины с оружием и в доспехах, которые заняли место за столом в ризнице, ничего не спрашивали о святом Голендо, о мессе и молитвах — их занимали иные, земные дела.

— Позвольте приветствовать вас, друзья по несчастью, — так начал свою речь Нальдо дельи Пацци, почти старик с седой, не слишком ухоженной бородой. — Я рад, что сегодня мы имеем возможность принять важное решение, способное дать новый толчок нашему общему делу. От имени всех вас я приветствую мессера Джованни де Буто из Ампианы, который как нотариус готов юридически правильно оформить решение, которое мы намерены принять. О чем идет речь, вы уже знаете. Мы собираемся дать обещание нашему другу Уголино Убальдини и его родственникам возместить ущерб, который может быть причинен их владениям в результате запланированной нами операции по овладению крепостью Монтаччанико. Найдется ли кто-нибудь из вас, кто откажется поставить свою подпись под договором?

— Таких не найдется, мессер Нальдо, пусть нотариус приведет все в надлежащий вид, чтобы мы могли подписать.

— Он уже составил документ, можете познакомиться.

Пока главы Пацци, Уберти, Убертини и, единственный, Данте Алигьери ставили свои подписи под документом, за стенами Божьего храма возник какой-то шум. Вошедший охранник объявил, что прибыли новые изгнанники из Флоренции — мессер Виери Черки со своим сыном и еще несколько господ. Среди присутствующих возникло большое оживление.

Мужчины, находившиеся в церкви, поднялись со своих мест. Всем хотелось видеть земляков, товарищей по партии, людей одинаковой судьбы, и поговорить с ними! Из-за чего они отправлены в изгнание? И удастся ли узнать от них кое-что новое, например о судьбе своих близких, оставшихся в родном городе! Сколько времени минуло с тех пор, как они в последний раз слышали что-либо о Флоренции!

Вновь прибывшие поспешно вошли, даже не вспомнив об окроплении святой водой. Среди них были сильно постаревший глава партии Виери Черки, его подросший сын Андреа и еще несколько единомышленников, которые мирно и счастливо проживали во Флоренции, а теперь едва сводили концы с концами. Раздались громкие приветствия, последовали крепкие рукопожатия и иногда на глазах присутствовавших блестели непрошеные слезы.

— Вы еще помните, — обратился Виери к Данте, — как мы в святой год вместе были в Риме?

— Пожалуй, мы оба никогда этого не забудем!

Внимательно осмотрев Алигьери, Виери подумал про себя: как он похудел!

Данте тихо спросил:

— Вам что-нибудь известно о моей жене, о моих детях?

— Увы, ничего нового. Я только слышал, что донна Джемма с величайшим тщанием собрала то немногое, что у нее осталось, и что она страстно ждет скорейшего вашего возвращения.

Внутреннее волнение помешало Данте ответить сразу же: у него перехватило дыхание.

В этот момент Уголино Убальдини воскликнул:

— Я хотел бы предложить, друзья, чтобы мы заняли свои места и вместе выслушали то, что касается всех нас!

Иначе нашим новым товарищам придется повторять одно и то же.

— Браво, Уголино, прекрасная мысль!

Все снова расселись вокруг дубового стола. Старый Нальдо сказал:

— Прежде чем речь пойдет о Флоренции, я хотел бы от имени всех нас сердечно приветствовать наших новых земляков. Вряд ли было бы уместно сказать, что мы рады видеть их среди нас, так как они и сами не испытывают никакой радости по этому поводу. Лучше бы нам находиться дома, в родном городе, но он вычеркнул нас из числа своих граждан.

Оратор, говоривший с глубоким внутренним волнением, сделал паузу. В церкви воцарилась мертвая тишина.

— Мы все в одинаково несчастном положении. Сидели ли мы у себя дома во Флоренции вокруг котлов с дымящимся мясом или перебивались с хлеба на квас, кормила ли нас должность или торговля с ремеслом — в одном мы все равны: как сторонники партии белых гвельфов мы были изгнаны из нашего родного города и преданы презрению. Но мы не были бы достойны называться флорентийцами, если бы исходили жалобами подобно слабым женщинам, вместо того чтобы стиснуть зубы и приложить все силы, чтобы как можно скорее вернуться домой, уничтожить наших врагов и отомстить за несправедливость, допущенную по отношению к нам!

— Месть, месть! — зазвучало под сводами церкви.

— А теперь я попросил бы мессера Виери рассказать нам, что происходит во Флоренции.

Виери Черки не заставил себя долго упрашивать.

— Прежде всего я хочу вам сказать, за что нас изгнали. Этот французский пес — здесь я могу произнести это слово — принц Валуа не смог добыть достаточно денег. Вместе с проклятым подестой Габриели он возбуждал все новые судебные дела. Наконец они решились написать подложное письмо одному испанскому графу из окружения принца. Басчира и я, мы якобы собирались склонить испанца к измене принцу. Как вы можете догадаться, все это был не более чем обман. Зачем нам было совершать такую глупость — писать компрометирующее нас письмо, если мы могли переговорить устно! Но заговорщики хотели избавиться от нас: во-первых, желая отомстить, а во-вторых — потому что опасались нас!

— И верно, они боятся нас, у них нечистая совесть!

— Хочу вам сообщить, что принц Карл сделался объектом для насмешек!

— Как так? Расскажите!

— Он собирался завоевать Сицилию и самому сесть там королем. Но его затея закончилась самым плачевным образом. Во Флоренции он настолько свыкся с ролью миротворца, что попробовал выступить в ней и в Сицилии. Он отказался от короны и просто осуществил свой план женитьбы. Теперь уличные певцы распевают про него шутливые стишки. Во Флоренции говорят: мессер Карло прибыл в Тоскану наводить мир, а покинул ее в состоянии войны, потом отправился в Сицилию вести войну, а оставил после себя позорный мир!

Все присутствующие расхохотались. Потом кто-то спросил:

— А что поделывает Корсо Донати?

Виери Черки ответил:

— Вначале он чувствовал себя подавленным, ибо его сын Симоне, нанеся смертельную рану моему родственнику Никколо, сам скончался от полученных ран. Но потом к Корсо вернулось прежнее честолюбие, которое всегда было ему свойственно. Он никак не мог смириться, что теперь власть в городе в руках людей, которые ниже его по рождению, однако большинство ненавидят его, и с тех пор, как Данте Алигьери был приговорен к смерти…

— Что вы сказали?

Воцарилась гробовая тишина. Каждый смотрел на Данте, у которого вырвался этот вопрос. Он был бледен и не сводил вопросительных глаз с Виери Черки. Тот ответил, внезапно прозревая:

— Ах так… я, правда, не подумал, что вы еще не знаете об этом…

Глава семейства Уберти обратился к Данте:

— Мы сами узнали об этом не так давно. А то, что мы ничего не сообщили вам, вы наверняка поймете. Нам не хотелось без нужды будоражить вас!

— Ваша предусмотрительность оказалась излишней, — спокойно заявил Данте, — каждый из нас должен быть готов к тому, что ему помимо родины придется пожертвовать жизнью. Лучше, если мы станем отчетливо представлять себе наше положение, нежели тешить себя несбыточными надеждами.

— В этом вы правы, мессер Данте.

— А теперь скажите мне, пожалуйста, мессер Черки, чем был обоснован смертный приговор, вынесенный мне!

— Нет ничего проще! Подеста утверждает, что вы виновны в мошенничестве, торговле должностями и присвоении государственных средств, поэтому вас и приговорили к смерти путем сожжения на костре.

Данте сжал кулаки.

— И этой презренной ложью они собираются запятнать мою честь!

Старый Убальдини мрачно улыбнулся:

— Дорогой Данте, такому негодяю, как Фольчиери да Кальволи, не под силу нанести урон вашей чести! Радуйтесь, что до сего дня вас еще пальцем не тронули! Так должно быть и впредь.

Товарищи по несчастью от всей души присоединились к этому пожеланию, и можно было бы подумать, что все мужчины в ризнице старой церкви пребывают в отличнейшем расположении духа. Но когда они вскоре начали расходиться, не у одного из них поневоле сильнее забилось сердце при мысли: «А ведь это могло стать и моей судьбой — смерть преступника, ужасная смерть в языках пламени!»

Чем дольше тянулась лагерная жизнь, тем больше сказывались ее тяготы. Не было никакой надежды пробиться на родину с мечом в руках.

Пока еще флорентийцы оказались не в силах покорить храбро оборонявшуюся Пистойю, где все еще правили белые. Им пришлось ограничиться опустошением местности, окружающей город, но им удалось, хотя и за счет предательства, занять обе крепости белых — Серавалле и Пьянтревинье, что сделало положение изгнанников еще безнадежнее. Взаимные упреки вызывали раздражение и досаду белых и только накаляли атмосферу в стане изгнанников.

Пожалуй, никто не страдал так, как Данте. Грубость товарищей, бессодержательные лагерные будни, не дававшие возможности заняться возвышенными духовными проблемами, — все это способствовало превращению его жизни в настоящую муку. Бахвальство молодого Басчиры, бессмысленный лепет Карло Манелли вызывали в чуткой душе поэта лишь отвращение. Он был согласен на все, лишь бы избавиться от этой невыносимой жизни, лишь бы снова почувствовать себя человеком!

Но куда податься? Бросить товарищей, рискуя услышать обвинение в трусости? Это было невозможно.

Желанная перемена произошла совершенно неожиданно. Данте послали в Верону, чтобы попросить помощи у тамошнего главы Бартоломео делла Скала. Вскоре в лагерь прибыли три сотни всадников, посланных делла Скала, однако Данте не вернулся. Он принял приглашение «великого ломбардца» остаться при его дворе и обрести здесь новую родину.

 

НАПАДЕНИЕ

В первые сентябрьские дни 1303 года в Ананьи, местечке, расположенном к югу от Рима и входившем в состав папских владений, царило большое оживление. Весь городишко был горд высокой честью — он являлся родиной святого отца Бонифация VIII. И пусть злые языки во всех странах и даже в самой Папской области поносили и клеймили позором его святейшество, в Ананьи внимания на это не обращали! И особенно теперь, когда наместник Бога на земле бежал от нападок французского короля и тайных происков некоторых предателей в самом Риме и вместо Латерана прибежищем верховного пастыря христианского мира стал дворец в Ананьи. Все обитатели городка, за исключением некоторых проходимцев, которые встречаются повсюду, испытывали потребность защищать своего знаменитого земляка и духовного главу от опасности и, если потребуется, закрыть его собственным телом.

Пока, правда, ни малейших признаков того, что святой отец испытывает страх перед своими врагами, заметно не было.

На паперти кафедрального собора толпилась кучка возбужденных людей, следивших за действиями кардинала, который распоряжался прикреплением к церковным дверям обширного послания.

— Оно наверняка направлено против французского короля Филиппа Красивого!

Заметив любопытство собравшихся на паперти, кардинал спросил:

— Вам, конечно, хотелось бы знать, что там написано?

— Да, господин кардинал, пожалуйста, разъясните нам, ведь мы ничего не понимает в латыни!

Князь церкви, облаченный в пурпурное одеяние и красную шляпу, слегка улыбнулся — ему-то было известно, что подавляющее большинство этих простых людей вообще не умеет читать.

— Этой буллой святой отец извещает, что отлучил французского короля Филиппа от Церкви. Что король-безбожник лишается права занимать свой трон, и что он вместе со своим потомством будет проклят до четвертого колена! Так будет со всеми врагами Святой Церкви!

В этот момент все заметили молодого дворянина, мчавшегося по улице во весь опор. Поравнявшись с кучкой собравшихся возле церкви и заметив среди них духовных лиц и даже кардинала, если судить по облачению, он придержал коня, спрыгнул с лошади и крикнул:

— Приветствую вас, люди! Пусть кто-то из вас подержит мою лошадь под уздцы, мне необходимо сделать господину кардиналу важное сообщение.

На помощь ему тут же бросились несколько молодых парней, и пока один держал поводья лошади незнакомца, тот быстрым шагом подошел к кардиналу и, преклонив колено, промолвил:

— Простите, ваше высокопреосвященство, мою неуместную поспешность, но дело не терпит отлагательства! Я прибыл из Рима, мое имя — Риккардо Спини. Французский канцлер Ногаре тайно перебрался в Италию и соединился в Риме с Чьярой Колонна. Оба набрали себе головорезов и сейчас движутся сюда, чтобы взять в плен святого отца!

Вопль страха и беспомощности прервал речь посланца.

— Это ужасно! — вскричал кардинал. — Но правда ли то, что вы говорите? Мне трудно в это поверить. Кто осмелится напасть на его святейшество?

Один из горожан крикнул:

— Наши стены прочны, а мужчины нашего города неплохо владеют оружием!

Однако юноша, прибывший из Рима, охладил их пыл:

— Французский канцлер швыряет не считая золото, а подкупом можно добиться многого. Да и от кардиналов Колонна можно ждать любых гнусностей. Поэтому, господин кардинал, некогда терять время на разговоры — нужно действовать.

Князь церкви беспомощно развел руками:

— Но, Бог мой, что же делать? Мы пропали!

Риккардо Спини энергично крикнул:

— Немедленно известите святого отца о грозящей опасности! А вы, господа, забаррикадируйте двери дворца и церкви и соберите всех мужчин, способных носить оружие. Если потребуется, не пожалеем жизни ради святого отца! Вы согласны?

— Согласны! — ответили быстро воодушевившиеся мужчины, в то время как женщины и девушки поспешно отправились по домам, чтобы сообщить домочадцам ужасную новость.

Юный римлянин отдавал свои распоряжения словно заправский военачальник:

— Вы, господин капеллан, распорядитесь звонить в набат, чтобы созвать общину. А вы позаботьтесь о том, чтобы все подступы к дворцу и кафедральному собору были перекрыты. Нам же нужно усилить охрану у ворот города!

Но было уже поздно. Предательство и подкуп помогли врагам открыть ворота города, и маленькой кучке горожан не осталось ничего другого, как отказаться от любой попытки нападения на подъехавшую группу тяжеловооруженных французов и итальянцев и сделать вид, будто бы их привлекло сюда исключительно праздное любопытство.

Во главе мрачно выглядевшей процессии скакал Чьяра Колонна, один из заклятых врагов Папы. Годами он терпел притеснения со стороны Бонифация VIII, выдержал осаду в Палестрине и после сдачи города в 1298 году принужден был бежать. В то время как его брат Стефан нашел себе прибежище во Франции, Якопо Чьяра скрывался в тростниковых зарослях Анцо. Его ненадежное укрытие было обнаружено морскими разбойниками, и он попал на галеры, где был прикован к скамье. Наконец о нем стало известно в Марселе, и король Франции велел его выкупить. О, Чьяре Колонна пришлось пережить немало трудностей, и все это время он не переставал проклинать Бонифация, обращаясь то к Богу, то к дьяволу, — и вот час отмщения пробил!

По правую руку от Колонна скакал Франчезе, купец флорентийского происхождения, любимец короля Филиппа, а по левую — французский канцлер Ногаре в роскошном облачении. Хотя этот высоко взлетевший советник короля и не был воином в прямом смысле слова, вся его выправка и живая мимика свидетельствовали о смелости и безграничной предприимчивости. Именно в голове этого лукавого человека возник чудовищный план — тайком перебраться через Альпы в Италию, объединиться с кардиналами Колонна и с горсткой отъявленных головорезов совершить дерзкое нападение на Папу Бонифация, непримиримого врага французского короля, в его собственных владениях, чтобы затем доставить его в Лион. Пусть он тогда рассыпает проклятия, сколько ему заблагорассудится, — мир в конечном счете примет сторону победителя!

И осуществлению того дьявольского плана, похоже, сопутствовала удача.

В капелле дворца Папа и немногие приближенные, оставшиеся при нем для защиты — хотя и понимали, что в случае опасности не смогут его защитить! — услышали крики нападавших, которые сотрясали закрытые двери, пытаясь их взломать. Как бы ни были прочны и надежны двери, рано или поздно они не могли не поддаться! И что произойдет потом?

Никто не выступил против бандитов, когда они штурмовали папский дворец. Пока нанятые французы разбрелись по роскошным покоям, чтобы от души пограбить, у Чьяры Колонна и Гильома Ногаре была всего одна цель — схватить ненавистного Папу Бонифация.

Когда перед штурмом кардинал принес ужасную весть, глава церкви побледнел. Однако Бонифаций быстро взял себя в руки. Он намерен был встретить врагов в капелле, в святом месте! И теперь он понял, что судьбу не проведешь!

— Поскольку меня предали, как предал Иуда Иисуса Христа, я хочу по крайней мере умереть, как Папа! Принесите мне мантию и тиару!

С глазами, полными слез, преданные Папе люди поспешили исполнить распоряжение святого отца.

— А теперь ключи и распятие!

Старик уселся на папский трон рядом с алтарем. С тройной короной на голове, в отороченной золотом пурпурной мантии и с ключами в руках, символом его высокого сана, Бонифаций VIII, бледный, с фанатически блестящими глазами, являл собой картину мрачного величия.

Но это зрелище не произвело ни малейшего впечатления на толпу, ворвавшуюся к нему с громким смехом, криками и улюлюканьем.

— Ну вот, наконец-то ты в наших руках, старый черт, хитроумный лис! — вскричал Чьяра Колонна, намереваясь, не медля ни минуты, схватить своего противника за горло. Но французский канцлер удержал его, вытащив заранее заготовленный пергамент, и сказал с напускной любезностью, обращаясь к Папе:

— Не гневайтесь, святой отец, на то, что нам пришлось нарушить ваш покой. Мы требуем только выполнения маленькой формальности. Вот он, ваш документ об отречении! Подпишите его не мешкая! Он содержит ваш отказ впредь занимать престол святого Петра, поскольку вы его не достойны!

Щеки Папы окрасились в пурпурно-красный цвет, но он остался неподвижным.

— Убирайтесь прочь! — приказал он.

— Ты должен подписать! — ревел Колонна.

— Убирайтесь прочь, говорю я!

По выражению лица Колонна было видно, что он готов ударить своего врага.

— Не прикидывайся, старый лис, теперь пришел черед расплачиваться за Палестрину! И за мое изгнание! Не напрасно же я торчал в тростнике, словно крот, с которым злые мальчишки забавляются, прежде чем вспороть ему брюхо! И черт меня побери, если я забыл, что был прикован на галерах! Ты виноват во всем, ты!..

В ярости Чьяра поднял копье, чтобы проткнуть своего давнего врага.

Но Ногаре удержал его и заметил со зловещей улыбкой:

— Оставь его, мы не позволим ему принять смерть мученика!

И, обратившись к Папе, сказал, усмехаясь:

— Видите, святой отец, в вашем собственном городе вы обязаны своей жизнью милости слуги короля Франции — слуги, отца которого ваша инквизиция сожгла на костре!

Окаменевшее изваяние на троне осталось неподвижным. Лучи солнца, проникающие сквозь пестрые оконные стекла, играли на папской короне, скользили по узорчатой мозаике пола.

Наконец тонкие губы Папы шевельнулись:

— Канцлер короля Франции! Ты родом из семейства еретиков, прояви сострадание! Нет такого смертного греха, которого ты бы уже не совершил, сделай мне доброе дело и помоги обрести венец мученика!

Усмешка пропала с узкого лица королевского советчика, и он резким голосом вскричал:

— О, вы сами прекрасно знаете, что уже стократно заслужили смерть, потому что навлекли на человечество сотни и тысячи смертей. Но умереть так быстро и безболезненно вам не удастся! Ваши духовники и сами прекрасно овладели искусством медленно мучить людей, подвергать их жестоким пыткам, пока они не испустят дух в нечеловеческих муках, в то время как вы с лицемерными лицами будете возносить хвалу Господу Богу! Мне достаточно вспомнить о своем несчастном отце. Вы, подручные апостольского престола, сожгли его, словно надоедливую моль, которую бросают в огонь!..

Вспышка страсти у обычно столь сдержанного государственного мужа произвела немалое впечатление на его грубых спутников. Но никто из них не осмелился свершить дело мести и поднять руку на Папу.

Бонифаций выкрикнул в приказном тоне:

— Где мои кардиналы?

Грубый смех наполнил святое место.

— Ваши кардиналы? — переспросил Ногаре. — Вам придется удовлетвориться одним-единственным. Несколько остальных бежали — через клоаку они добрались в безопасное место. В спешке один даже уронил в дерьмо свою красную шапочку с тридцатью кисточками. Ну а других мы сами поместили в надежное место. Успокойтесь, святой отец, ваш племянник, господин Марчезе, тоже находится под надежной охраной!

Слезы выступили на пылающих гневом глазах Папы. Верные ему люди втайне сжимали кулаки: почему Бог не пошлет молнию с небес, чтобы уничтожить этих гнусных злодеев!

— А теперь вперед! — взревел Колонна. — Под замок его!

И преданным жителям Ананьи пришлось в бессильной ярости наблюдать, как старика Папу проводили в тюрьму, посадив на жалкого осла лицом к хвосту.

— Что вы наделали?! — излил ярость Чьяра Колонна на своего союзника, канцлера Ногаре, когда они остались вдвоем. — Если бы вы не удержали меня, этот старик не мог бы нам больше причинить вреда!

Француз снисходительно улыбнулся:

— Отправлять нашего врага на тот свет подобным образом было бы величайшей политической ошибкой.

— Черт побери, опять вы с вашей политической казуистикой! А я бы с величайшим удовольствием пронзил мечом его тощее тело!

— Очень мило. А потом? Король Филипп в глазах всего христианского мира прослыл бы убийцей Папы, и поддержка, которую он до сих пор повсюду получал для борьбы с апостольским престолом, обернулась бы своей противоположностью. Нет, нет, мой дорогой! Мы не остановимся ни перед каким преступлением, если сочтем это необходимым для достижения наших государственных целей, но нам будет стыдно перед самими собой, если на политической шахматной доске мы хоть раз сделаем неверный ход!

Однако Колонна приберег, как ему казалось, козырную карту:

— На этот раз вы просчитались! Вы полагали, что Бонифаций позволит принудить себя подписать собственное отречение! А он вас надул! Теперь в глазах его тупого стада его авторитет вырос еще больше!

Канцлер с улыбкой покачал головой:

— Мне кажется, он не доставит нам теперь много хлопот! И даже если старик еще довольно крепкий — такого унижения ему не перенести!

— Для пущей надежности я бы лучше помог ему в этом, — заметил римлянин, — но теперь нам пора проследить, все ли в порядке. Наши славные парни, чего доброго, накачиваются превосходным папским вином, и как только горожане оправятся от страха, они поодиночке забьют их, как откормленных свиней!

Бонифацию казалось, что все случившееся с ним не более чем сон.

В капелле, в окружении по крайней мере нескольких верных сторонников, увенчанный знаками своего достоинства, он осознавал величие момента. О, почему ему не дано было умереть в тот возвышенный миг! Французский канцлер отверг от главы христианского мира копье убийцы — но только затем, чтобы покрыть его еще большим позором! Теперь, в жутком одиночестве застенка, Бонифаций ощутил весь ужас своего падения…

В памяти всплыли минувшие времена.

Тот час, когда его, Бенедетто Каэтано из Ананьи, удостоили кардинальской шляпой, — с того времени минуло уже пятьдесят два года!

Он вспомнил и другие часы, когда после устранения Целестина V, неспособного отшельника, добился высшей должности в христианском мире! Короли Венгрии и Сицилии держали поводья его лошади, когда новый Папа отправлялся в Латеран; они прислуживали ему за столом с коронами на головах.

А потом перед мысленным взором столь глубоко униженного сегодня Папы проплыли иные картины прошлого. Он видел темные очертания осажденной Палестрины — замка кардиналов Колонна. Еще не было ясно, кому улыбнется военное счастье, ибо выносливые, полные ненависти враги и не помышляли о капитуляции. И тогда Бонифаций спросил, как ему поступить бывшего гибеллинского военачальника Гвидо Монтрефельтро, который, помирившись с Римом, вступил в орден францисканцев, и тот дал Папе совет: «Много обещать и мало выполнять!» Совет оказался весьма полезным, и Бонифаций остался победителем! Что за беда, если мир говорил о хитрости и коварстве! Чтобы одержать победу в беспощадной земной борьбе, необходимо иной раз немножко помочь небесному Провидению!

Громкий шум вывел заключенного из задумчивости.

Это был надзиратель, который принес еду.

— Унеси эту миску прочь! — приказал Папа.

— Но не можете же вы голодать, ваше святейшество! — испуганно сказал тот.

— Лучше умирать от голода, чем позволить отравить себя!

Благочестивый ананьец перекрестился.

— Да Бог свидетель, святой отец! Как вы можете так думать!

— Успокойся, на тебя-то я как раз и не думаю. А ты пробовал еду?

— Сию минуту попробую, святой отец!

В это время из-за его спины донесся резкий голос:

— Что это ты там разглагольствуешь с заключенным? Убирайся прочь!

И Бонифаций вновь остался в одиночестве. Он узнал по грубому голосу Чьяру Колонна.

Миска с едой осталась нетронутой.

Спустя два дня заключенный услышал сквозь сон бряцание оружия. И удивленно раскрыл глаза, когда дверь отворилась и на пороге вместе с надзирателем и прочими людьми из Ананьи, сплошь вооруженными, возник молодой римский дворянин Риккардо Спини.

Торжествующим голосом он возвестил:

— Господь позволил свершиться благому делу, святой отец! Народ Ананьи, терзаемый раскаянием, взялся за оружие — мы доставим вас назад в Рим!

Это было трудное путешествие. Двухдневный отказ от пищи из-за боязни отравления сильно подорвал дряхлое тело Папы и наполнил его энергичный дух предчувствием смерти. Ликование римского народа его почти не тронуло.

 

ИСПОВЕДЬ ПАПЫ

Месяц спустя — одиннадцатого октября — наступило то, чего так опасались: Наместник Господа лежал на смертном одре.

Восемь кардиналов в своих пурпурных облачениях присутствовали при его исповеди. С торжественно-серьезными лицами они смотрели на восьмидесятишестилетнего старца, чье бледное, осунувшееся лицо едва выделялось на белизне подушек. Только темные глаза смотрели отчужденно и пристально.

Декан-кардинал Маттео д’Акваспарта, исповедник, вновь склонился над умирающим:

— О каких грехах, святой отец, вы способны вспомнить?

Бонифаций, которого мучила одышка, едва заметно пожал плечами:

— Грехи… я больше не знаю… в последние годы у меня было мало времени… я всегда стремился только к одному: добросовестно выполнить свой пасторский долг, не думая о себе…

Лица у кардиналов сделались неподвижными. На память им пришли некоторые подробности из времени правления верховного понтифика. Он вдруг издал сухой смешок:

— Я знаю… я был строгим пастырем… многие изнемогали под моим посохом.

Кардинал-исповедник сказал — и его голос прозвучал подобно благосклонному увещеванию судьи, стремящегося выманить признание у бедного грешника:

— Часто вашему святейшеству делали упреки в симонии.

Суховатый насмешливый смешок вновь повторился.

— Если они ничего больше не знают, они пристают с симонией. Они не имеют представления о том, что в казне должны водиться деньги… если собираешься править Церковью и государством как подобает. Они считают само собой разумеющимся… что собор Святого Петра великолепно украшается… они не задумываются над тем, откуда берутся деньги… И если я стремился придать церковному государству новое могущество… разве я старался для себя… для своей выгоды? Нам, Папам, чужды заботы мирских государей о своей родословной, о своей плоти и крови… мы живем и боремся ради великой идеи… ради государства Божьего… Святой… неделимой… Церкви.

Кардиналы были в высшей степени удовлетворены этим признанием исповедующегося, а некоторые в знак одобрения даже кивали седовласыми головами.

— При таких похвальных стремлениях, — вновь заговорил д’Акваспарта, — у вашего святейшества наверняка были враги.

— Враги… о да… они еще у меня остались… и останутся… даже после смерти.

— Но перед лицом смерти вы, по примеру нашего Спасителя, должны будете с готовностью простить ваших врагов.

Глаза старика пылали.

— Простить врагов! Это Филипп Французский… Одному Богу известно, как скверно он со мной поступал… Такое бесстыдство… облагать налогами моих прелатов и духовное достояние… взять в плен епископа… и ославить меня как симониста и анти-Папу!

— Вы храбро защищались, святой отец!

Дыхание вырывалось из груди Папы с перебоями.

— Да, правда?.. Рад, если это было замечено. Но разве в борьбе с Филиппом я вышел победителем? Может быть, я бы и одолел его, если бы… его злой дух… Ногаре… этот пес!

— Святой отец, опомнитесь!

— Могу ли я забыть… как это отродье еретика… осмелилось ударить меня в моем собственном замке… словно преступника… да и эти Колонна, эти негодяи…

— Но теперь все это уже позади, святой отец! Вы должны забыть о земном и думать о вечном! Божья заповедь требует, чтобы мы прощали наших грешных братьев.

— И я, раб рабов Божьих!

— Это так, святой отец!

— О, вы не знаете, что у меня на душе!

Исповедник пытался успокоить умирающего:

— Мы очень хорошо понимаем вас, святой отец! И мы, ваши верные кардиналы, на веки вечные порвем, говоря простым языком, с этими злобными Колонна, этими кардиналами-отступниками и всем их родом.

По лицу умирающего промелькнула тень умиротворенной улыбки.

— Но вы, — настаивал кардинал, — стоя на пороге вечности, вы должны простить ваших врагов!

— Хорошо, я прощаю…

— Вы прощаете от всего сердца?

— От всего сердца.

— Всех своих врагов?

— Всех моих… а кто еще принадлежит к их числу? Кроме Филиппа и Ногаре… Божий суд… настигнет Колонна, которые окончат свои дни в изгнании… Кто еще принадлежит к числу моих врагов? Да, да, один, который уже теперь… пребывает в изгнании… и с безумной ненавистью ополчается против меня… Вы тоже знаете его… этого горячего флорентийца… этого Данте Алигьери.

— Этому Данте вы тоже должны простить!

— Дорогой Акваспарта, этого вы не можете требовать от меня… он заклеймил меня симонистом… он выступал против меня в Совете Флоренции!

— Святой отец, не я требую чего-то от вас, нет, Господь требует, чтобы мы простили наших врагов. Всем нашим врагам!

Больной выгнулся вверх, и его костлявые дряблые руки со вздувшимися жилами сжались в кулаки.

— Вы думаете… Данте… когда-нибудь простит мне? Если бы он мог… он поместил бы меня в самый последний круг ада!

Возникло неловкое молчание. Слышно было только хриплое дыхание умирающего.

По сути, кардиналы были согласны с мнением высшего иерарха Церкви. Он действительно напоминал скалу в бушующем море. Но подобные земные чувства должны были здесь молчать. Речь шла о том, чтобы отец христианского мира так ушел в мир иной, как того требовал его сан. Во время происходящего теперь официального акта его святейшество Бонифаций VIII не имел права выходить из роли.

Исповедующий напомнил:

— Подумайте, святой отец, к чему вы призваны! — И, не получив ответа, добавил: — Чтобы вы простили даже своему злейшему врагу, Данте Алигьери!

Папа лежал с закрытыми глазами. Только тонкая линия его губ свидетельствовала о презрении и неуступчивости. Ввалившиеся щеки Папы горели лихорадочным румянцем.

Кардиналы беспомощно переглянулись и не произнесли ни одного слова.

Иссохшее тело Папы выгнулось дугой. Руки судорожно ухватились за шелковое покрывало.

Послышался тихий стон:

— Я хочу… Данте… нищету… изгнание… ненависть… адские муки!..

Выгнувшееся дугой тело обмякло и рухнуло на постель.

Исповедник помазал умирающего святым маслом и отпустил ему вины и грехи.

Кардиналы опустились на колени и начали молиться.

Понтификат Бонифация VIII подошел к концу.

 

ПРАЗДНИК НА ВОДЕ

В апреле 1304 года народ Флоренции жил новыми надеждами и радовался бытию. Пусть в политической жизни бушевали штормы и бури, никто и не помышлял о монашеском воздержании. Напротив! Майский праздник в этом году собирались отметить с таким размахом и великолепием, как никогда прежде, и ни один человек не сказал ничего против. Хорошо, что всегда находятся люди — особенно среди веселого племени художников, — у которых возникают все новые идеи. На этот раз им стал мастер Буффольмако, ученик знаменитого Джотто. Рожденная им идея захватила все сердца, даже сердца сухих и мрачных монахов и прелатов. Первого мая на водах Арно должен был состояться лодочный праздник. Разместившись на мосту Карайя, мужчины, женщины и дети любовались целой флотилией проплывающих по реке лодок, изображавших отдельные круги ада. При этом мессер Буффольмако и его друзья рискнули продемонстрировать свое искусство в качестве художников и комедиантов. Флорентийцам предстояло увидеть нечто новое, никогда прежде не виданное и попутно услышать ценные религиозные поучения, призывы к набожности и предостережения от смертных грехов, которые ведут людей прямиком в ад. Причем все это зрелище предлагалось людям совершенно бесплатно.

Долгожданный день наступил.

Сначала горожане полюбовались традиционной игрой в мячи, вволю напраздновались в семейном кругу и на улицах и теперь, заполнив мост Карайя, с нетерпением ждали, когда на прекрасный город опустится вечер, суливший начало жутковатого и прекрасного спектакля.

В праздничном наряде в сопровождении своих родителей появилась и Лючия. Она приветливо поздоровалась с родными и знакомыми и заняла место между отцом и матерью на одной из грубых, наскоро сколоченных скамеек, расставленных на мосту.

— Ты только взгляни на это море людей, — заметила донна Джудитта, — мост еще, чего доброго, не выдержит такой нагрузки.

Муж рассмеялся в ответ:

— А ты уже испугалась, что он обрушится? Он выдерживал и гораздо большую тяжесть и еще переживет наших правнуков!

Лючия почти не прислушивалась к разговору родителей. Радостные ожидания волновали ее душу.

Она уже знала, что ее тайный друг Арнольфо Альберти вместе с Буффольмако был в числе инициаторов этого праздника. Если ей не удастся обнаружить возлюбленного среди остальных участников предстоящего действа, поскольку все лица актеров скрыты под масками, она надеялась узнать его по мелодичному звучному голосу, и это наполняло ее сердце радостью.

Вечерние тени сделались длиннее, и в буровато-желтых водах Арно отразились первые огоньки. Неожиданно прозвучал торжественный сигнал фанфар, который и положил конец ведущимся среди публики негромким разговорам. Все замерло.

Долгожданная мистерия началась.

Размалеванные в цвета яркого пламени лодки с необычного вида фигурами, облаченными в причудливые костюмы, одна за другой через равные промежутки времени приближались на веслах к мосту, заполненному зрителями. Чем больше скапливалось лодок, тем отчетливее доносились с реки шум, плач, крики, разговоры.

Каждую лодку венчала большая, от борта до борта, широкая полуарка с описанием грехов тех, кто несет заслуженную кару в кругах этого плавучего ада. Сделано это было специально для удобства немногих, умеющих читать, чтобы они сразу поняли, что, собственно говоря, происходит: «В этом месте наказываются прелюбодеи», «Здесь карают убийц».

Добрая дюжина «адских» лодок олицетворяла все многообразие человеческих пороков и заблуждений.

Низкий звук могучей трубы перекрыл доносившийся шум. Грешники склонились перед этим сигналом, возвестившим о появлении Люцифера, князя тьмы. В средней лодке, особенно выразительно расписанной языками пламени и страшными масками, где занимали места виднейшие представители преисподней, например «Бог свиней» и «Бог мух — Ваал», в чем зрители могли убедиться по надписям на ярко-красных повязках, закрывающих лбы актеров, поднялся, сопровождаемый запуском шутихи Люцифер — ангел, некогда низвергнутый богом, и объявил уважаемым гражданам Флоренции, что черти, приставленные к отдельным кругам ада, будут по очереди демонстрировать ужасные муки, которыми небо карает грешников, и пусть христианское население славного города Флоренции извлечет для себя урок из этих ужасных примеров и вступит на путь добродетели, что никогда не поздно сделать.

Всеобщее ликование послужило наградой этим прекрасным и прочувствованным словам князя тьмы.

— Вы слышали, — сказала донна Джудитта, — это говорил сам мастер Буффольмако… Разве не превосходно он справился со своей ролью?!

Ее сосед Калло, торговец мылом, пробурчал:

— Какая глупость! Разве черт может призывать нас вернуться на путь добродетели?

Другие стали на сторону Люцифера:

— Почему бы и нет — ведь ему лучше всех известно, каково находиться в аду!

— Тише вы! — оборвал всех мессер Камбио. — Сейчас будет говорить кто-то другой.

На лодке, символизирующей ад для нарушителей супружеской верности, расцвеченной жутковатыми красными и зелеными огоньками, поднялась высокая черная фигура с рожками и козлиной бородкой.

Она громогласно произнесла:

От его слов по спинам зрителей, в особенности же зрительниц, пробежал неприятный холодок. Однако некоторые, повинные в этом грехе, утешались мыслью, что ведь не всякая степень нарушения супружеской верности карается так сурово, как это здесь так впечатляюще показано. Кто не злоупотреблял этим грехом на земле, тому грозит не слишком большая опасность в загробной жизни. Но во всяком случае, неплохо заблаговременно позаботиться об исповеди и отпущении грехов.

— А вы обратили внимание, — раздался в толпе чей-то дерзкий молодой голос, — один из чертей — ну точь-в-точь наш епископ!

Несколько зрителей засмеялось, но остальные их не поддержали:

— Кто это тут осмеливается так богохульствовать? Лучше покаяться, чем вести нечестивые разговоры!

А Лючия в душе радовалась. Пугающие рожки и козлиная бородка не ввели ее в заблуждение — по красивому звучному голосу она узнала своего Арнольфо Альберти. Он говорил как заправский священник, впрочем, нет, разумеется, не священник, ведь, в конце концов, предостерегал черт!

Теперь всеобщим вниманием завладел другой нечистый, такой же борец с грехом. Своим глухим голосом он продекламировал:

Этот устрашающий конец выглядел очень эффектно. Несчастные полуголые души грешников, по спинам которых черти нещадно хлестали бичами, рыдали и молили о сострадании.

Однако большая часть сидевших на мосту мужчин и женщин обладала крепкими нервами — их глаза и уши выдержали страшную сцену с завидным спокойствием; иным это даже доставляло известное удовольствие. Достойные горожане и горожанки и припомнить не могли за собой такого, чтобы хоть раз в жизни нарушили заповедь «Не укради!». С этим низким сбродом, который сделал своим ремеслом ловкость пальцев, у них, слава Богу, не было ничего общего!

Голос очередного черта затянул:

Остальные слова потонули в криках ужаса, которые вырвались из тысячи глоток. Испуганные глаза зрителей расширились, не в силах осознать, что же произошло. Под тяжестью скопившихся на мосту мужчин и женщин мост рухнул, многие зрители в праздничных одеждах очутились в холодной воде реки.

— Помогите, помогите! — кричали многие в смертельном страхе, но все те, кто стоял или сидел ближе к краям моста и при обрушении не пострадал, сломя голову бросились бежать прочь от этого ужасного места.

Крики, стоны, плач в воде и на берегу — все смешалось воедино.

— Где ты, отец?

— Мама, мама!

— Пресвятая Дева, помоги, спаси моего ребенка!

Осмелев от страха, женщины прыгали в темную воду реки. Одна надеялась помочь своему мужу, другая — спасти ребенка, и вслед за этим они тонули, поглощаемые кипящими волнами.

Многие, умевшие плавать, особенно рыбаки и корабельщики, спешно бросились спасать несчастных, но число таких оказалось слишком велико…

Лючию поддерживало на воде широкое распластавшееся платье, но долго так продолжаться не могло, и она это понимала, а потом — смерть.

Смерть!

Лишиться всех надежд в самом расцвете молодости — о нет, это ужасно! Пресвятая Дева Мария, спаси свое дитя!

Пенящиеся волны реки омывали смертельно бледное лицо Лючии. Из какой-то бесконечной дали донеслись до нее призывы вечности:

— Лючия! Лючия!

Что это было? То ли в последний момент спешил на помощь ангел? Нет, это звучал голос любви!

Яркий свет осветил девичье лицо, обрамленное распустившимися в воде черными волосами.

Сильные руки подхватили узкое молодое тело, безоговорочно доверившееся ангелу-спасителю.

На берегу спаситель опустился перед девушкой, которая еще лежала без чувств, на колени. Мокрое платье, с которого стекали струйки воды, обрисовывало прекрасные формы девичьего тела.

— Где ваша мать? Молодая девушка не может оставаться здесь! Ей необходимо добраться до дому и переодеться, чтобы не схватить лихорадку!

В этот момент Лючия открыла глаза и закричала от ужаса при виде черного дьявольского лица с рожками и козлиной бородкой!

— Прочь… прочь… дьявол… он хочет забрать меня!

— Да это же я, твой Арнольфо! Ты слышишь меня, Лючия?!

— Прочь… ты — дьявол… дьявол!

— Да уберись ты, наконец! — послышался чей-то грубый голос. — Неужели ты хочешь, чтобы девушка из-за тебя отдала Богу душу?

— Да, да, верно! Этот парень совсем, видно, спятил!

Группа взбудораженных людей внезапно ополчилась против спасителя девушки. Он не мог понять, что происходит. Неужели все сошли с ума?

В этот момент на его плечо опустилась чья-то увесистая рука.

— Вы спасли мою дочь, Арнольфо! От души благодарю вас! А чтобы больше не пугать ее своей дьявольской физиономией, сейчас лучше уйдите! Можете прийти к нам завтра!

— Ухожу, ухожу, мессер Камбио! Передайте от меня привет Лючии, когда она снова придет в себя!

Смыв с лица краску и удалив все атрибуты бесовского обличья, Арнольфо вместе с другими мужчинами обыскал всю реку. Но, кроме трупов, они ничего больше не обнаружили. Живым Арно не вернула никого.

Столь радостно и терпеливо ожидавшийся праздник Первого мая превратился для многих семей Флоренции в день траура. Такого еще никто не помнил.

Было уже за полночь, когда Арнольфо в очередной раз шел берегом Арно. Он не был одинок. Какая-то неведомая, таинственная сила влекла к тому месту, где случилось несчастье, многих людей. В который уже раз они с надеждой расспрашивали друг друга об отсутствовавших родных и друзьях. Увы, этим надеждам не суждено было сбыться!

С каким-то мистическим ужасом косились убитые горем люди на жалкие остатки рухнувшего моста, печально и безнадежно протягивающие с противоположных берегов навстречу друг другу свои разошедшиеся балки.

Каким ничтожным и мелким оказалось все мастерство людей, какими уязвимыми и убогими выглядели сами люди, которые в своей непомерной гордыне не ведают, как высоко они задирают нос!

Но угнетало и расстраивало Арнольфо не только случившееся несчастье. Как горячо и искренне он любил Лючию! Счастье казалось таким близким, таким реальным, а теперь вот сыграло с ним злую шутку. Ведь он совершенно случайно оказался в обличье черта, когда Лючия пришла в себя, и сейчас казнил себя за свою забывчивость. Правда, несчастье произошло настолько неожиданно, что подумать о себе было просто некогда. Как бы то ни было, сейчас убитый горем юноша не тешил себя призрачными надеждами, что его бесовский образ быстро изгладится из памяти потрясенной увиденным Лючии!

Черт бы побрал эту дурацкую инсценировку адских мук! Все тайные надежды, все горячие желания исчезают, словно уносимые неведомо куда темной речной водой.

Арнольфо задумчиво вглядывался в эту жуткую воду, которая поглотила сегодня столько людского счастья! Тускло освещенные окна стоявших по берегам домов бросали на воду бледный отсвет, не в пример смоляным факелам и защищенным от ветра свечам в руках людей, все еще упорно бродивших вдоль берегов и на что-то надеявшихся. Яркие световые блики, отбрасываемые этими огнями, сливались в призрачные светлые линии, змеившиеся в гонимой ветром ночной воде.

Наконец юноша громадным усилием воли заставил себя оторваться от этого мрачного зрелища и с тяжелым сердцем побрел домой.

 

ОТРАВЛЕННОЕ ОРУЖИЕ

Спустя десять дней после ужасного несчастья, постигшего Флоренцию, — а именно десятого мая 1304 года — в городе произошло еще одно событие выдающегося значения. В этот день в город на Арно торжественно прибыл кардинал Никколо да Прато. По поручению нового Папы Бенедикта, который, как истый пастырь, не допускал раздоров в своей пастве, новый кардинал призван был завершить дело примирения, чего не посчастливилось сделать Маттео д’Акваспарта. Рассказывали, что недавно произведенное новым Папой Бенедиктом XI посвящение в сан епископа Остии состоялось лишь по рекомендации португальского кардинала-легата Акваспарта, который лелеял надежду, что его коллеге больше повезет в умиротворении строптивой Флоренции.

На первых порах ученый князь церкви завоевал полное доверие толпы, особенно когда он взволнованно описывал, как половина горожан влачит жалкое существование. Он получил всю полноту власти, а с ней и право назначать новое правительство. Но это пришлось не по вкусу черным, прежде всего их раздражало то, что кардинал требовал возврата Черки. Тогда во Флоренции появилось много недовольных. Корсо Донати страдал подагрой и сердился, что в партии черных известную роль будут играть другие, но Камбио да Сесто, с лица которого в последнее время не сходила многозначительная мина заговорщика, решил тайно и незаметно принять участие в судьбе республики.

Молодой Гери Спини выжидательно сидел напротив купца Камбио, который с легким недоверием всматривался в безвольные черты лица своего гостя. Не будь этот юнец из богатого и видного рода рекомендован серу Камбио влиятельными предводителями черных, он бы не пожелал с ним разговаривать, после нескольких фраз незамедлительно отправив домой. Но в конце концов, в политике, равно как и в коммерции, нужно идти на определенный риск, иначе нельзя рассчитывать на успех!

— Вас, конечно, удивляет, мой молодой друг, что я просил вас зайти ко мне, чтобы побеседовать с вами о некоем важном деле. Мне рекомендовали вас как дельного и надежного человека, а кроме того, я и сам знаю, что Спини, как верные гвельфы, всегда вступались за доброе дело нашей Матери-Церкви.

— Так и есть! — со скромной гордостью подтвердил гость.

— И мне хотелось бы надеяться, что и вы в любое время будете высоко держать знамя истинной гвельфской солидарности.

— Можете совершенно не сомневаться в этом, мессер Камбио!

— Иногда бывает, что представители Церкви — даже очень высокопоставленные ее иерархи! — блуждают в неведении по неизвестным им тропинкам политической интриги, в результате чего наносят ущерб правильно понимаемому благу Церкви!

На какое-то мгновение молодой гость поразился этому откровению, которое из уст «правоверного гвельфа» прозвучало почти как ересь, но затем согласился, поспешив отвесить поклон.

— Вы совершенно правы, мессер Камбио!

— По вашему лицу я вижу, дорогой Гери, что мои речи несколько удивили вас, поэтому я хочу объясниться. Вы, конечно, уже слышали, как озабочены все черные выступлением высокочтимого кардинала Никколо да Прато. Я признаю, что господин кардинал замыслил доброе дело, но какова цель его мирных устремлений! Они приведут к тому, что белые вновь возомнят о себе, что они в конце концов снова получат власть во Флоренции, а уж как они начнут хозяйничать, мы имели возможность убедиться в те мрачные времена, которые, слава Богу, позади!

— Все это верно, мессер Камбио!

— Я уверен, что в вашем лице встретил человека, который ни в коем случае не хочет повторения подобных времен!

— Ни в коем случае, мессер Камбио!

— И который по этой причине готов взять на себя выполнение важной задачи.

— Вы не разочаруетесь во мне, мессер Камбио!

Глава черных с готовностью протянул руку своему помощнику.

— Благодарю вас, мой юный друг! А теперь вам надлежит узнать, в чем будет состоять ваша задача. Естественно, я рассчитываю на ваше безусловное умение хранить тайны.

— Об этом нет необходимости специально говорить, мессер Камбио!

— Теперь позвольте вам объяснить, как мы собираемся наставить кардинала, который находится на ложном пути, на истинный путь! К сожалению, народ Флоренции — будем откровенны! — попался на удочку кардинала. Он слишком доверяет ему. Мы должны лишить его этого доверия. Как только большая масса населения окажется разочарованной, она отвернется от него и пошлет его к черту. Допустим, в один прекрасный день выяснится, что кардинал написал письмо к гибеллинам в Романью с призывом немедленно овладеть Флоренцией — как вы полагаете, что скажут в этом случае флорентийцы?

Гери Спини не долго думал над ответом.

— Они скажут, и это будет справедливо: этот кардинал — прожженный хитрец, и мы больше ничего не желаем о нем знать! Я боюсь только одного, мессер Камбио: кардинал да Прато никогда не напишет таких писем!

Камбио да Сесто выразительно посмотрел в глаза своему гостю:

— Совершенно верно, и поэтому такие письма должны быть написаны другим!

— Ах вот оно что… теперь я понимаю! И для написания этих писем выбрали… меня?

— Да. У вас прекрасный почерк, и, кроме того, вы умеете, как мне сказали, подделывать руку других.

— Это вообще-то верно.

— Итак, вы готовы проявить себя настоящим гвельфом и взяться за выполнение этой задачи? Или же вас мучают сомнения? Во всяком случае, как вам наверняка известно, чтобы добиться серьезной цели, нужно использовать любые виды оружия, в том числе и отравленного!

Юноша невозмутимо ответил:

— Я уже раньше вам сказал, что во мне вы не обманетесь. Сомнения, о которых вы упомянули, меня не мучают. Впрочем, мессер Камбио, вы — купец и я — купец, а деловые люди, как вы знаете, не заключают необдуманных сделок. Они рассчитывают на то, что их услуги будут оплачены.

— Совершенно верно. И сколько же вы хотите получить за ваши услуги? Я предлагаю вам пять тысяч гульденов — неплохая сумма, не правда ли?

— Вы оскорбляете меня, мессер Камбио! За услугу, которую я готов оказать нашей партии, я не хочу получать деньгами!

— А чем же еще?

— Небольшой ответной услугой, мессер Камбио! Я хотел бы просить у вас руки вашей дочери Лючии!

Камбио да Сесто нахмурился. Сватовство в подобных обстоятельствах он не мог рассматривать иначе как наглость, бесстыдство. Но, к сожалению, сказать об этом прожженному парню он не мог. Сейчас у него в руках все карты; если он теперь выдаст тонко задуманный план — все пропало. Камбио да Сесто не оставалось ничего другого, как не говорить ему ни «да» ни «нет», давая неопределенные, ни к чему не обязывающие обещания.

— Я несколько удивлен вашим предложением, мой юный друг. Разве моя дочь любит вас?

— Пока нет, мессер Камбио. Я считал бы недостойным завязывать любовную интрижку с молодой девушкой за спиной ее родителей, даже если этой девушке, как Лючии, уже восемнадцать лет.

— Весьма похвально с вашей стороны!

— Лучше я прежде откровенно поговорю с ее отцом и попрошу его дать согласие.

— Не знаю, дорогой Гери, известно ли вам, что в мою дочь уже был влюблен некий молодой человек и, по всей вероятности, он продолжает ее любить.

Уверенный в себе юноша сделал пренебрежительный жест.

— Ну, Арнольфо Альберти для меня — несерьезный соперник!

— Не переоценивайте свои возможности, имейте в виду: когда обрушился мост, он спас ей жизнь!

— Если даже так, она видит в нем только черта.

Камбио медленно наливался злостью. Его бедная дочь, которую он искренне любил, хотя она и не всегда разделяла его взгляды, должна была стать объектом политических махинаций. Этот молодой человек собирался воспользоваться шоком, вызванным случившимся несчастьем, чтобы заполучить ее для себя! Ну и субъект! И такому Камбио целиком и полностью доверился!

— Прежде всего я, разумеется, намерен знать, согласна ли Лючия стать вашей женой! Дайте ей немного времени пережить тяжкое потрясение, происшедшее первого мая, и тогда я охотно стану вашим сватом.

Это заверение удовлетворило Гери Спини.

— А теперь перейдем к письмам, которые нужно составить, завтра они должны быть отправлены с посыльным.

Неделю спустя, когда выяснилось, что по призыву кардинала да Прато гибеллины прибыли из Романьи уже в Муджелло, возникло большое возбуждение.

— Как, — недоумевали флорентийцы, — этот хитрец кардинал в такой трусливой, недостойной манере призывает наших противников, чтобы причинить нам зло? Но он явно просчитался!

Даже друзья кардинала, которые искренне приветствовали его миротворческую деятельность, были в высшей степени поражены. Можно ли было до такой степени обмануться в высоком иерархе? Некоторые, сомневающиеся в подлинности писем, решили лично отправиться к мессеру Никколо и просить у него объяснений. Кардинал был возмущен и испуган. Никогда ему не приходило в голову совершать такое Иудино дело — эти письма не что иное, как грубая фальшивка! Обрадованные и успокоенные этим разъяснением сторонники прелата разошлись по домам, рассказывая, что кардинал совершенно невиновен. Но их только подняли на смех: теперь вдруг письма оказались фальшивыми — скажите об этом кому-нибудь другому!

Все эти будоражащие новости ничуть не волновали Лючию. Она молчком, безропотно выполняла домашние дела в материнском доме, все время думая при этом о своем. Она все больше осознавала, как жестоко обошлась со славным Арнольфо, который всегда был так добр с нею и даже спас ей жизнь. А ее благодарность заключалась в том, что она избегала своего спасителя, проявляя к нему безразличие! Но — и Матерь Божья была тому свидетельницей — вины Лючии в том, что она казалась такой бессердечной и неблагодарной, тут не было! Во сне и наяву ей постоянно виделась мерзкая дьявольская рожа, которая обезобразила ее спасителя в тот ужасный день!

До сих пор серу Камбио удавалось оттягивать на неопределенное время разговор с дочерью о сватовстве молодого Спини.

Но после большого успеха жених больше не желал довольствоваться неопределенными обещаниями.

— Лючия, — сказала как-то мать, — я должна что-то сказать тебе. Кое-кто просит твоей руки.

Погруженная в свои мысли, девушка испуганно посмотрела на мать:

— Кто же? Уж, верно, не Арнольфо?

— Нет, не он. Молодой Гери Спини говорил с твоим отцом. Он хочет взять тебя в жены.

— Какое мне дело до Спини! Я не люблю этого человека!

— Ну, ну, не нужно быть такой высокомерной! Именно этот Гери Спини оказал твоему отцу и черным гвельфам большую услугу.

Лючия вздохнула. Что ей до всех этих политических козней! Счастье покинуло ее сердце и, наверное, никогда уже не вернется!

В конце концов влюбленному Гери Спини удалось застать Лючию в родительском доме одну, причем, как он уверял ее, совершенно случайно.

Напустив на себя таинственность и приняв многозначительный вид, он сказал:

— Я должен открыть вам одну тайну, божественная! Разве вам не любопытно узнать, о чем идет речь?

— Нет, — холодно ответила купеческая дочь.

— О, моя тайна дорогого стоит! — набивал цену Гери.

— В таком случае вам следует хранить ее особенно тщательно и не рассказывать кому попало.

Самодовольный юноша почувствовал себя глубоко уязвленным.

— Вам не следует так пренебрежительно обращаться с преданным другом и помощником вашего отца, прекрасная Лючия!

— Если вы оказали услугу моему отцу, мне нет до этого никакого дела. Мой отец привык щедро расплачиваться за услуги, которые ему оказывают.

— За то, что я для него сделал, рассчитаться деньгами вообще невозможно, высокочтимая Лючия!

— Кажется, скромность — не лучшее из ваших достоинств!

— Видите ли, я написал для вашего отца фальшивые письма. Подпись его высокопреосвященства кардинала Никколо да Прато я подделал, и в результате его миссия во Флоренции закончилась провалом.

На щеках Лючии вспыхнул гневный румянец, а темные глаза округлились.

— Вы подделали письма? Вы выставили достойнейшего служителя Церкви проходимцем, мошенником? Негодяй!

Но Гери это оскорбление ничуть не смутило. Он только насмешливо улыбнулся:

— Конечно, это сделал я! Но сделал по поручению вашего отца!

— Это ложь!

— О нет, прекрасная сеньорита, это так же верно, как солнечный луч, который играет сейчас в ваших замечательных волосах, а плата за мою услугу — ты, дитя мое!

Сгорая от желания, Гери попытался обнять и поцеловать девушку, которую гнев сделал еще привлекательнее, но она так сильно оттолкнула его, что он зашатался и едва устоял на ногах. Прежде чем он успел оправиться от неожиданности, Лючии в комнате уже не было. Отвергнутый влюбленный поспешил покинуть место своего поражения.

Его несколько обескуражило поведение красавицы, которая сама стала на пути своего счастья, но рано или поздно — так, во всяком случае, надеялся молодой Спини — она все же одумается!

 

КОРАБЛЬ БЕЗ РУЛЯ И ПАРУСОВ

«Нужно исследовать и дать ответ на три главных вопроса.

Во-первых, необходима ли монархия для благосостояния мира? Во-вторых, по праву ли стяжал себе исполнение должности монархии народ римский? И в-третьих, зависит ли авторитет монархии непосредственно от Бога или же от служителя Бога, его наместника, Папы?

Если мы посмотрим на семью, цель которой — приготовить домашних к счастливой жизни, в ней должен быть один, кто регулирует и управляет (его называют отцом семейства), или должен быть тот, кто его заменяет… И его обязанность — править всем и предписывать его законы прочим… Если мы посмотрим на поселение, цель которого — взаимная поддержка как в делах личных, так и имущественных, то один должен управлять прочими, либо назначенный кем-либо посторонним, либо выделенный из среды соседей с согласия прочих. Иначе не только не будет достигнуто взаимное удовлетворение, но разрушится и все поселение, если некоторые пожелают выделяться над прочими. А если мы посмотрим на город, цель которого жить хорошо и в достатке, то должно быть одно управление… В противном случае не только не достигается цель гражданской жизни, но и сам город перестает быть тем, чем был. Если мы обратимся к тому или иному королевству, цель которого та же, что и города, при большей надежности его спокойствия, то должен быть один король, который царствует и правит, иначе жители этого королевства не только не достигают цели, но и само оно катится к гибели. Бесспорно, что весь человеческий род упорядочивается во что-то единое, как уже было показано выше: следовательно, должно быть что-то одно, упорядочивающее или правящее, и это „одно“ должно называться монархом или императором. Так, становится очевидным, что для благоденствия мира по необходимости должна существовать монархия или империя. Один владыка на Небе, один владыка на земле! Тогда, и только тогда, в мире воцарится спокойствие и восторжествует справедливость! Отдельные правители должны получать от монарха известную автономию, чтобы на земле процветал мир! Ведь народы, королевства и города имеют свои особенности, которые надлежит регулировать разными законами. И разумеется, иначе должны быть управляемы скифы, страдающие от великого неравенства дня и ночи, угнетаемые нестерпимой дрожью от холода, иначе — гараманты, обитающие под экватором и всегда имеющие дневной свет, уравненный с мраком ночи, а потому при чрезвычайной знойности воздуха не имеющие возможности прикрываться одеждами. Но следует понимать это так, что человеческий род, в соответствии со своими общими чертами, присущими всем, должен управляться монархом и общим для всех правилом приводиться к миру».

Данте Алигьери, склонившийся в своей убогой каморке в небольшом домике в Болонье, принадлежавшем чесальщику шерсти, над своими книгами и рукописями, задумчиво листал написанный на латыни трактат «Монархия». Это было его политическое кредо. С каким вдохновением писал он этот труд! И сколько осторожности ему пришлось проявить при его издании! Ведь открыто высказывать свое мнение — особенно по третьему вопросу, о происхождении монархии, — было далеко не безопасно, поскольку приверженцы и сторонники папства отстаивали свою концепцию, которая была выдвинута Григорием VII и впоследствии поддержана Иннокентием III и Бонифацием VIII. Эта концепция исходила из того, что император обязан своим саном Папе, равно как Луна получает свой свет от Солнца. В отличие от этого, Данте мужественно возразил:

«Ради блага истины я начинаю в этой книге состязание с теми, кто, движимые некоторой ревностью к Матери-Церкви, не ведают искомой ими истины. С ними я начинаю состязание в этой книге ради блага истины с тем почтением, которое благочестивый сын обязан оказывать отцу, которое благочестивый сын обязан оказывать матери, благочестивый в отношении Христа, благочестивый в отношении Церкви, благочестивый в отношении пастыря, благочестивый в отношении всех, исповедующих религию христианскую.

Мы вынуждены указать на то, что императорская власть возникла до папской, так что ее существование не обязано папской власти. Церковь и словом и делом должна следовать примеру Иисуса Христа, сказавшему о себе: „Царствие мое не от мира сего“».

Усталым движением автор отодвинул свой труд в сторону. Когда же найдется император, который не предоставит Италию собственной участи, подобно Рудольфу Габсбургскому и Альбрехту Австрийскому! Италия похожа на тяжелого больного, который только умножает свои мучения, непрерывно ворочаясь с боку на бок на ложе страданий. С другой стороны, ее можно уподобить необъезженному скакуну, который не поддается никакому всаднику!

Поэт потянулся к другой незавершенной рукописи под названием «Пир». Из любви к своим необразованным братьям он собирался дать полуграмотной толпе изысканное яство образования, как и пообещал во введении.

«О, сколь блаженны восседающие за той трапезой, где вкушают ангельский хлеб! И сколь несчастны те, что питаются той же пищей, что и скотина! Однако, поскольку каждый человек каждому другому человеку от природы друг, а каждый друг скорбит о недостатках любимого, постольку вкушающие пищу за столь высокой трапезой не лишены сострадания к тем, кто у них на глазах бродит по скотскому пастбищу, питаясь травой и желудями. А так как сочувствие — мать благодеяний, то и познавшие всегда щедро делятся своими добрыми богатствами с истинными бедняками, являя собой как бы живой источник, чья вода утоляет ту природную жажду, о которой говорилось выше. Я же не восседаю за благодатной трапезой, но, бежав от корма, уготованного черни, собираю у ног сидящих толику того, что они роняют. Я знаю о жалком существовании тех, кого я оставил за собою; вкусив сладость собранного долгими моими трудами, я проникся состраданием к этим несчастным и, памятуя об оставленных, приберег для них некогда обнаруженное их взорами и возбудившее в их душах большое желание. Посему, стремясь ныне им услужить, я намереваюсь задать всеобщее пиршество из того хлеба, который необходим для такой снеди и без которого они бы не смогли ее отведать. А это и есть пир, достойный этого хлеба и состоящий из такой снеди, которая, как я надеюсь, будет подана не напрасно».

Правда, заниматься научными изысканиями и распространять приобретенную мудрость намного тяжелее, если проводишь свои дни не в привычной домашней обстановке, окруженный безоблачным семейным счастьем, а принужден постоянно странствовать, не ведая, не вынудит ли горькая судьба уже назавтра покинуть облюбованное временное пристанище. Может быть, в этом и заключается причина того, что работа над «Пиром» так медленно продвигается. Во всяком случае, она не приносит Данте настоящего внутреннего удовлетворения. Может быть, однажды он создаст другое произведение, грандиозную величественную поэму, которая позволит людям заглянуть в самые потаенные уголки их души и обессмертит имя своего создателя. Возможно, если Бог продлит его дни, он отважится приняться за подобный труд; пока поэт колеблется между надеждой и самоотречением, между страстью к борьбе и жаждой мира!

Данте поднимается из-за стола. С работой на сегодня уже покончено. Он надевает берет, выходит из дома и спешит к ближайшим городским воротам. Стражник с длинной алебардой в руке приветливо кивает ему, ибо уже знает этого немногословного, серьезного и погруженного в свои мысли ученого, который почти ежедневно совершает прогулки за город. Не обращая внимания на башни, городские стены и валы, Данте Алигьери медленно направляется к синеющим на горизонте Апеннинам, углубившись в свои мысли.

Уже более пяти лет прошло с тех пор, как он постыдно бежал из Флоренции. Беглец избежал сожжения на костре, но сколько же с той поры ему пришлось претерпеть и безропотно принять! Непродолжительное, но прекрасное время он провел в Вероне, где благородный Бартоломео делла Скала с такой любовью заботился о несчастном беглеце, а девятилетний брат гостеприимного хозяина, Франческо, впоследствии Кан Гранде, не сводил восторженных глаз с серьезного гостя, который впервые за долгое время почувствовал себя как дома, на родине. Но расположенный к нему Бартоломео вскоре умер, а его брат Албоин относился к изгнаннику совершенно иначе, бросая косые взгляды и не считая нужным скрывать свою неприязнь. Заметив, откуда дует ветер, Данте покинул полюбившуюся ему Верону. После долгих мытарств он оказался в университетском городе Болонье, где, обучая других и учась, нашел себе, худо-бедно, новое пристанище.

Впрочем, надолго ли? Кто знает? Если партию белых изгонят и из Болоньи, бежавшему из Флоренции белому гвельфу тоже придется покинуть город!

Горька судьба изгнанника! Вдали от родины, вдали от жены и детей проходит день за днем, год за годом — серые и безотрадные, а нетерпеливая душа страдает от нестерпимой тоски по родине!

И подобно жаркому сирокко, иссушающему готовые лопнуть от спелости растения, изгнанника изнуряют и другие страдания: потоки пылкой чувственности все чаще пронизывают его тело. Данте прекрасно понимает, что не создан быть священником, ибо безбрачие стало бы для него сущим мучением.

И надо же так случиться, чтобы именно он на протяжении нескольких лет оказался оторванным от домашнего очага, от своей любимой жены! И можно ли ставить в вину ему, здоровому, жаждущему любви мужчине, если его чувства бунтуют, вырываясь наружу словно яркое пламя, которое стремятся погасить?

По соседству с ним живет прелестная стройная девушка. Ее великолепные золотистые косы, ее голубые глаза, опушенные длинными темными ресницами, — все это свидетельствует о том, что в ее итальянских предках есть примесь германской крови. Может быть, в те далекие столетия, когда германские воины преодолевали Альпы, чтобы обрести на солнечном юге императорскую корону, и возникали связи — освященные церковью или нет! — между завоевателями, пришедшими с севера, и страстными южными женщинами. Для Данте не было тайной, что благодаря его предку Альдигьери и в его генеалогическом древе присутствует северная кровь, и поэтому его особенно влекло к белокурой красавице. Однажды, когда она доставала воду из колодца, он попытался завести с ней разговор, полный любезности и почтительности, но она ответила вызывающе и, презрительно скривив губы, повернулась к несчастному изгнаннику спиной. О, как восстала тогда его уязвленная гордость, а его нежный любовный порыв обернулся ненавистью, жаждущей отмщения! И поэт излил обуревающие его чувства в стихах, в которых отчетливо слышится голос его крови:

Жаль только, что на осуществление подобных фантазий поэту было так мало надежд!

Данте снова и снова убеждал себя: хватит всего этого тщеславия любви! Венера — неверная богиня, гораздо лучше служить возвышенно божественной науке, благородной философии, которая способна внести в мятущуюся душу желанное спокойствие!

Однако влюбчивое сердце всякий раз забывало мудрые поучения вышколенного философией разума!

Внезапно Данте очнулся от своих мыслей. До него дошло, что размышления и мечты отняли у него несколько часов. В сумерках неслышно пролетела летучая мышь. Вечерний ветерок приводил в движение тяжелые от зерен колосья созревшей пшеницы, а на западной стороне неба последние лучи заходящего солнца тонули в широко раскрытых объятиях наступающей ночи.

Со стороны города, где зубцы величественных дворцов и торжественно-серьезные башни церквей четко вырисовывались на фоне темнеющего неба, донесся колокольный звон. По давней привычке Данте стянул с головы берет и принялся молиться. Закончив общение с Богом, он быстрыми шагами направился к городским воротам.

Дежурный наемник с почтительной улыбкой провожал глазами ученого мужа, который, казалось, никого не видел и не узнавал. Теперь Алигьери отправился крытой колоннадой, которая была возведена для пешеходов вдоль домов. Проходя мимо Дворца подесты, он вспомнил о короле Энцио, сыне ненавистного короля Фридриха II из рода Гогенштауфенов, который провел долгих двадцать три года в этом дворце, заточенный туда своими врагами-гибеллинами. Как ужасны плоды, которые приносит политическая ненависть!

Добравшись до своего убогого жилища, Данте был встречен хозяином дома, где поселился, и каким-то незнакомым молодым человеком в дорожном костюме, который дожидался мессера Данте уже битый час и никак не желал уходить, не повидавшись с ним. Свою лошадь он поставил в конюшне.

— Простите, пожалуйста, мессер Данте, если я явился в неудобное для вас время. Я — Арнольфо Альберти из Флоренции.

— Добро пожаловать, дорогой земляк!

Данте пожал руку молодому человеку и проводил его в свою комнату, оставив любопытство хозяина дома неудовлетворенным.

— Присаживайтесь, мой молодой друг! Вы из Флоренции, это усугубляет мой интерес к вам. Я уже знаю вас как храброго спасителя моего умершего друга Гвидо Кавальканти.

Арнольфо, слегка смутившись, попытался преуменьшить свою роль в той истории.

— Только не надо слишком скромничать! А какие вести вы привезли мне из Флоренции?

Посетитель полез в свой кафтан.

— Мне нужно было по делам съездить в Болонью. Я воспользовался случаем, зашел к вашей супруге и привез вам от нее это письмо.

— Письмо от Джеммы! Как я вам благодарен, мой юный друг!

Голос Данте дрожал от душевного волнения. Он поспешно удалил штемпель и углубился в чтение пространного письма.

Донне Джемме было о чем рассказать мужу. О детях, которые, взрослея, становятся все смышленее и часто спрашивают об отце — им ведь невдомек, как больно ранят душу матери такие слова! И тем не менее, сообщает одинокая женщина, нужно радоваться, что по крайней мере двое сыновей сохранили отчетливые воспоминания об отце. Она написала и об ужасе, связанном с крупным пожаром, спросила, как дела у ее любимого Данте, и высказала надежду, что он снова вернется домой. Она уже заранее радуется этому вместе с детьми и молит Бога и Пресвятую Деву за несчастного, любимого отца, который вынужден находиться на чужбине.

Пока Данте читал письмо, Арнольфо осматривал голые стены комнатушки. Наконец он услышал голос, который донесся до него как бы издалека:

— Дорогой Арнольфо, я от всего сердца желаю вам никогда в жизни не вкушать горький хлеб изгнания. Но сегодня вы подарили мне неожиданное счастье, и за это я вам благодарен.

Слезы ручьем текли по впалым бледным щекам изгнанника, но он их не стыдился. Выждав некоторое время, Арнольфо спросил:

— Может быть, я могу вас просить о некоей любезности для меня, мессер Данте?

— Говорите прямо, что я могу для вас сделать!

Молодой флорентиец поведал о своей любви к Лючии, дочери Камбио. Девушка чиста и невинна, словно ангел, заметил он, политические махинации честолюбивого отца ставить ей в вину нельзя. Арнольфо рассказал об ужасном обрушении моста, о трижды проклятой дьявольской маске, в которой он находился в тот злополучный момент, и о шоке бедной Лючии. В заключение он попросил мессера Данте набросать ему на листе бумаги доброе напоминание, которое он вручит своей возлюбленной, которая очень высоко ценит песни поэта.

Данте понимающе улыбнулся.

— Я охотно сделаю вам это одолжение, друг мой! Правда, чтобы излечить душевную боль и избавиться от навязчивой мысли, требуется немало времени.

Своим энергичным почерком Данте вывел на листе:

«Когда бы ни вспыхнула настоящая любовь, как только ее отсвет станет заметным со стороны, она непременно вызовет в другом ответное чувство. И эта любовь станет настолько сильной, что одолеет всех злых демонов и обратит землю в небо.

Данте Алигьери ».

Поэт вручил эту бумагу счастливому Арнольфо со словами:

— Не забывайте, что вам и вашей подруге необходимы две вещи, которые достаточны для счастья: вера и любовь.

Арнольфо сердечно поблагодарил поэта и, рассказав ему еще немало нового о Флоренции, сердечно распрощался с ним.

Оставшись снова один в своей голой, жалкой комнатушке, Данте вдвойне почувствовал, как он несчастлив. Он должен помогать другим вывести сбившийся с пути кораблик жизни на правильный курс, а сам в то же самое время подобен кораблю, лишившемуся мачт, парусов и руля. Ему ничего не осталось, кроме способности выразить переполнявшие его чувства на бумаге:

«После того как гражданам Флоренции, прекраснейшей и славнейшей дочери Рима, угодно было извергнуть меня из своего сладостного лона, где я был рожден и вскормлен вплоть до вершины моего жизненного пути и в котором я от всего сердца мечтаю, по-хорошему с ней примирившись, успокоить усталый дух и завершить дарованный мне срок, — я как чужестранец, почти что нищий, исходил все пределы, куда только проникает родная речь, показывая против воли рану, нанесенную мне судьбой и столь часто несправедливо вменяемую самому раненому. Поистине, я был ладьей без руля и без ветрил; сухой ветер, вздымаемый горькой нуждой, заносил ее в разные гавани, устья и прибрежные края».

 

ПРОКЛЯТИЕ ИСПОЛНЯЕТСЯ

Высокочтимый господин кардинал Никколо да Прато в праздничном облачении стоял на кафедре собора, и благоговейные прихожане сгибались под его резкими словами, словно под ударами бича:

— Вы, флорентийцы, навлекли на свои головы проклятье Господа и его Святой Матери Церкви! С каким долготерпением и кротостью относились мы к вашему упрямству! Святая Церковь снова и снова проявляет к вам свое терпение, с бесконечной любовью она взяла вас под свое покровительство, словно наседка своих цыплят! Но вы презрели милосердие Божье и Святой Церкви. Обуреваемые своей гордыней и упрямством, вы не желаете признавать, что идет на благо вашему миру. Я, бедный и недостойный слуга Всевышнего, взял на себя величайший труд установить среди вас мир, чтобы на вас снизошло Божье благословение. Вы же дерзко пренебрегли миром, не внимали ни посланцу наместника Божия, не повиновались ему, не желали установления мира и покоя среди вас — так оставайтесь же проклятыми Богом и Святой Церковью! Да исчезнете вы из числа христиан, как только погаснут эти свечи!

Когда кардинал закончил говорить, со скамей, занимаемых женщинами, послышался приглушенный плач и с трудом подавляемые рыдания, в то время как мужчины смотрели высокомерно и озлобленно, с суровым выражением лица. Свободных флорентийцев собирались привести к повиновению с помощью церковного проклятия! Это же смеху подобно! Таким путем удавалось свернуть людей в бараний рог прежде, но не теперь же, в 1304 году! Папе и кардиналам следовало бы знать, что нигде не было столько еретиков, как во Флоренции, и нигде так мало не поддавались запугиваниям со стороны кардинала, как в свободном городе на Арно!

Но женщины и девушки не разделяли столь кощунственные мысли, как их мужья и отцы. Они со страхом смотрели в будущее. Им становилось жутко, когда они задумывались над тем, что принесет проклятие, наложенное на любимый город. Кроме того, все публичное богослужение прекращалось, алтари лишались своего украшения, все кресты и церковные статуи закутывались, лишались святости и силы, никакие таинства больше не совершались, всякое предание трупов земле с церковными почестями запрещалось, ни один колокол не имел больше права призывать верующих на молитву!

Лючия, набожная дочь сера Камбио, тоже была глубоко потрясена. Однако ее не угнетало само по себе проклятие и его последствия, она спрашивала себя, почему же дело зашло так далеко. Разве черные гвельфы, ведущая роль среди которых принадлежала отцу Лючии, не всегда поддерживали сторону Церкви? Теперь во Флоренции властвовали черные — и тем не менее Церковь наложила на город проклятие! Городским властям следовало образумиться и покаяться, чтобы это проклятие снова было снято!

Когда прихожане расходились по домам, все только и обсуждали обличительную проповедь кардинала, хвалили ее или ругали, осуждали или высмеивали. Лючия не стала скрывать от матери свои заботы, и все утешения не производили на нее ни малейшего впечатления. Она твердила:

— Вот посмотрите, матушка, пройдет совсем немного времени, и проклятие кардинала сбудется!

Арнольфо Альберти возвращался из своей поездки полный радостных надежд. Прекрасное высказывание, которое написал сер Данте, конечно же возымеет свое действие на Лючию, и тогда все будет хорошо. Сегодня, правда, было слишком поздно для нанесения визита Лючии, но завтра он направится прямо с утра.

Со своими родителями, единственным сыном которых он был, Арнольфо, правда, еще поговорил о самой большой новости дня — вчерашней обличительной проповеди кардинала да Прато и проклятии, которое он наложил на город. Старый Альберти воспринял происшедшее всерьез.

— Было бы лучше, — высказался он, — если бы городские власти не заводили дело так далеко, потому что нашим распрям с апостольским престолом радуются лишь враги Флоренции, а наша торговля от этого только проиграет.

Арнольфо подобные заботы особенно не волновали, он думал только о Лючии и своем близком счастье. Пожелав родителям доброй ночи, он отправился на покой и вскоре уже спал. Его сны были заполнены прелестными картинами, в которых неизменно фигурировала Лючия — прекрасная и величественная, словно королева или богиня.

Среди ночи его сны неожиданно прервались. Арнольфо приподнялся на постели. Не звуки ли набата разбудили его? Ну да, конечно! Одним прыжком он соскочил с постели и быстро оделся.

Настойчиво и тревожно в душной летней ночи звучал набат, не сулящий ничего хорошего. Прочие колокола по-братски поддерживали его. Колокола аббатства звонили тонко и пронзительно, Дворца приоров и церкви Санта Репарата — мощно и глухо. А потом к перезвону всех церквей и часовен присоединились голоса труб и пожарных рожков. В сочетании с рокотом барабанов все звуки слились в странную, берущую за душу музыку, призывающую на помощь.

Арнольфо уже успел спуститься к родителям: они тоже одевались, но страх почти парализовал их движения.

— Может быть, ты не пойдешь туда, Арнольфо? — умоляюще спросила мать.

— Я же обязан, — ответил сын. — В случае опасности члены цехов должны собираться под своими знаменами. Да хранит вас Господь Бог и Пресвятая Дева Мария, дорогие родители! Прощайте!

Стройный, полный сил юноша был уже на улице, когда отец принялся успокаивать мать:

— Он прав, мать! И давай лучше не жаловаться и не сетовать на судьбу, а думать о собственном спасении!

Арнольфо пощупал свой кафтан и, услышав хруст спрятанной в нем бумаги, успокоился — заветная записка, которую написал для бедной Лючии Данте Алигьери, была на месте.

Ах да, бедняжка Лючия! Не угрожает ли опасность и дому ее родителей?

Арнольфо почувствовал, что им овладевает страх, отвратительный и холодный, словно он ненароком коснулся змеи.

В нос ему ударил запах дыма. Яркое зарево в ночном небе четко высвечивало контуры крыш. На западе, в той стороне, где находилось аббатство, словно пылал гигантский факел — там, отражаясь в куполах и башнях, вздымался столб огня… Один дом так гореть не может, наверняка занялась уже целая улица! Удастся ли потушить пожар или же весь город выгорит дотла?!

Отовсюду слышались истеричные крики: «Горим! Помогите!» Всеобщая паника передалась и Арнольфо, и он вдруг особенно остро ощутил весь трагизм положения. Полуголые горожане, жители горевших домов, вопили от отчаяния. Городская милиция гоняла проходимцев, которые сбегались в предвкушении богатой поживы. Монахи-доминиканцы в своих черно-белых рясах монотонно читали молитвы.

Дружина цеха, к которому принадлежал и Арнольфо, услышав призывные звуки набата, должна была собираться на Старом рынке. Но едва он, миновав улицу чулочников, попытался добраться до назначенного места, как путь ему преградили городские стражники, выставив вперед копья.

— Пропустите меня! — в отчаянии крикнул он. — Мне нужно к месту сбора своего цеха!

— Ничего не выйдет! Здесь проход запрещен! Подождите, может быть, немного погодя вас и пропустят!

Все уговоры и даже брань не возымели действия — пришлось смириться.

— В чем дело? Почему мы здесь вынуждены бездействовать, ожидая неизвестно чего, а где-то в другом месте, возможно, срочно требуется помощь?

Одни стражи порядка утверждали, что ходить здесь опасно, поскольку ближайший дом вот-вот рухнет, другие высказывали предположение, будто власти стремятся защитить скарб погорельцев от мародеров. Толком же никто ничего не знал.

— А есть ли она у нас вообще, эта власть?! — негодовали отчаявшиеся люди, которые искали козла отпущения, чтобы излить на кого-то свое раздражение. О да, власть была уже здесь, но справиться с гигантским пожаром ей оказалось не по силам. Вода, которую набирали из колодцев в кожаные ведра и плескали на огонь, только шипела — остановить пламя она не могла. Единственное, что предприняла власть, — выставила охранные посты, ибо подобное несчастье, к сожалению, явилось неожиданным подарком для местной черни. И еще одно, в чем власть видела свою неотложную задачу сразу после подавления пожара, — это наказание поджигателя. Кругом уже распространялись слухи о подлинном виновнике ужасного несчастья: называли единогласно опустившегося настоятеля монастыря Сан Пьетро Скараджо, который сперва совершил поджог в домах Абати у Ор-Сан-Микеле, а затем и во дворце Капонсакки у Старого рынка. Ветер, дувший к северу, погнал огонь еще дальше. Горе негодяю, если он будет схвачен! Смерть на костре — недостаточно суровое для него наказание, сперва его подвергнут таким пыткам, каких не применяли еще ни к одному смертному!

Но пока что рисовать в своем воображении ужасающе-изощренные картины наказания поджигателя было бессмысленно — сперва требовалось покончить с пожаром!

Правда, никаких признаков того, что пожар удастся быстро ликвидировать, не наблюдалось.

Жара становилась прямо-таки невыносимой. Тысячи искр кружились в огненном водовороте, а черный от копоти дым буквально ел глаза. С громоподобным грохотом обрушилось несколько стен.

Вся улица напоминала опустевший военный лагерь кочевников, захваченный врагами врасплох, с той разницей, что богатства флорентийцев выглядели иначе, нежели у кочевых народов. Роскошные одежды и драгоценные ковры лежат в дорожной грязи. Бочонки с маслом и с рыбой странно соседствуют с мраморными бюстами и дубовыми сундуками. Какая-то молодая девушка любовно поглаживает то единственное, что ей удалось спасти от огня — свой косметический наборчик с белилами и разными притираниями. Отчаявшиеся женщины стояли на коленях на голой земле и молили Божью Матерь и святого Флориана о помощи. Какая-то высохшая старуха, про которую все соседи говорили, что она занимается колдовством и чародейством, неожиданно приблизилась к охваченному огнем дому, выхватила несколько деревянных тарелок для хлеба и швырнула их, бормоча какие-то заклинания, в ненасытное пламя.

— Ну вот, теперь оно насытилось, теперь оно оставит этот дом в покое! — кричала старуха, и ее беззубый рот кривился в довольной ухмылке.

Но пламя продолжало бушевать, несмотря ни на какие уловки.

Подгоняемые страхом люди с лицами, испачканными пеплом и сажей, едва прикрыв наготу, с громкими криками спасались из горящих домов; их головы были окружены красным ореолом, словно у святых. Страшно ревели оставшиеся в хлевах коровы, спасти которых уже не было возможности — человеческие жизни дороже! Но сколько еще людей погибнет в этом аду?

Душераздирающий крик потряс воздух. От резкого удара о землю шкатулка с деньгами неожиданно самопроизвольно раскрылась, и золотые монеты с лилиями Флоренции на одной стороне и именем Иоанна Крестителя — на другой весело раскатились по всей улице. Однако их движение продолжалось недолго — жадные руки тут же начали собирать рассыпавшиеся гульдены, оттесняя в сторону бурно протестующего, уже успевшего сорвать голос владельца и то и дело устраивая шумные потасовки за обладание ценной добычей.

В этот момент внимание толпы зевак привлекло другое зрелище.

По твердым плитам мостовой бежала, прижимая к груди пищащего младенца, совершенно обнаженная молодая женщина. По обычаям того времени, она отправилась спать без одежды, закутавшись в одно одеяло. Разбуженная шумом пожара, она забыла обо всем на свете, кроме собственного ребенка. Теперь она в изнеможении присела на мешок с одеждой, лежавший рядом с опрокинувшимся столиком из черного дерева. Чьи-то заботливые руки протянули ей плащ, чтобы прикрыть наготу.

Бедный торговец дынями, сидя на корточках, весело хихикал. Обычно он завидовал богатым, которые могли позволить себе все, что было угодно их душе и их желудку. Сегодня же он смеялся над ними. Ему нечего было бояться за свой дворец и за свои шелковые одежды — с парой тряпья под мышкой он быстро укрылся от огня, — но его забавляло, что и другим теперь тоже несладко, что они носятся нагишом, словно Ева перед грехопадением!

— Презренный негодяй! — пробормотал сквозь зубы Арнольфо. Он напряженно прислушался. Ему послышалось, что из горящего дома доносятся крики о помощи!

Все пребывали в величайшем волнении. У окна на верхнем этаже они заметили женщину с ребенком. Неужели она собирается броситься вниз?! Тогда они оба погибнут!

Спасти их, однако, никто не мог, это было исключено, ибо в любую секунду перекрытие могло рухнуть!

И все-таки один смельчак нашелся — он ринулся навстречу собственной гибели! Лишь на мгновение Арнольфо замялся, подумав: «Невозможно!» Потом спросил себя: что бы он сделал, если бы там, наверху, находилась Лючия?!

Толпа затаила дыхание. Отчаянное предприятие вряд ли удастся! Жара, стоявшая последние дни, высушила стропила до предела, они только и ждут подбирающихся языков пламени, чтобы вспыхнуть!

Теперь и перед домом взметнулся в высоту столб огня. Там было сложено много кип блестящего шелка. Их намеревались спасти, но на все это блестящее великолепие попали случайные искры, и теперь оно вспыхнуло с треском и шипением, словно гигантская огненная рука, простертая вверх из самых недр ада!

— Осторожно!

— Вы видите?

— Иосиф и Мария!

Один-единственный крик разорвал тишину.

Озаренный спереди и сзади адским пламенем, Арнольфо Альберти выбрался из горящего дома. Прилагая почти нечеловеческие усилия, он нес на руках лишившуюся чувств женщину и захлебывающегося криком маленького ребенка.

В этот момент с глухим треском обрушилось пылающее перекрытие. Облако дыма и пыли скрыло от глаз свидетелей происходящего самое ужасное — гибель трех человеческих жизней в этом огненном аду!

Зрители невольно зажмурились, чтобы не видеть происходящего на их глазах!

Арнольфо почувствовал на лбу жгучую боль. В голове у него мелькнула словно молния одна-единственная страшная мысль: теперь письмо Данте больше не понадобится Лючии! Потом он потерял сознание.

Вокруг дымящихся обломков толпились убитые горем люди. Проклятие Святой Церкви повлекло за собой ужасные последствия: тысяча семьсот построек города — башни, дворцы и дома простых горожан — превратились в пепел. Некогда столь богатые семьи Герардини и Кавальканти оказались совершенно разоренными. А поскольку чернь во все времена с истинным наслаждением всаживает нож в спину неожиданно разорившегося, нет ничего удивительного в том, что оба обедневших рода, подвергшиеся проклятию со стороны своих сограждан, изгоняются из родного города, где рухнуло их счастье.

Но добрые люди радуются, что творятся и благородные дела. Они хвалят славного Арнольфо Альберти, который с риском для жизни спас от ужасной гибели в огне мать и ребенка.

 

БОЛЬШОЙ ЗАГОВОР

В лагере изгнанных белых царит необычная таинственность. Взяв с собеседника слово хранить строжайшую тайну, один рассказывает другому, что в самое ближайшее время произойдет большое событие: не пройдет и трех месяцев, как черные во Флоренции будут обезглавлены, повешены, сожжены на кострах и изгнаны, а нынешние эмигранты снова вернутся в родной город победителями. Такое предсказание тешило душу всякого, а если кто и сомневался, как это все будет, ему отвечали:

— Разве ты не знаешь, что в лагере находится посланник кардинала Никколо да Прато и ведет переговоры с нашими предводителями? Кроме того, Басчира недавно хвастался, что, если бы мог говорить, весь лагерь белых разразился бы криками ликования.

Подобные известия усиливали уверенность сомневающихся тем больше, что им не терпелось как можно быстрее оказаться вновь на родине.

И в самом деле, одновременно с предводителем белых в Пистойе, Тосолати дельи Уберти, в качестве посланца кардинала да Прато в лагере объявился молодой, но вполне способный капеллан, чтобы уведомить собравшихся предводителей о планах своего господина.

— Высокочтимый господин кардинал, — сказал он, — чрезвычайно возмущен упрямством флорентийцев. Хотя проклятие, которое он наложил на Флоренцию перед своим отъездом, немедленно претворилось в жизнь в виде ужасного пожара, эти упрямые флорентийцы не пожелали усмотреть в этом перст Божий. Поэтому господин кардинал не видит иного способа, как принять новые меры для приведения непослушных сыновей к покорству.

Предводители белых изгнанников дружно кивали. Они были целиком и полностью согласны со взглядами и намерениями господина кардинала.

Духовный посланник с важной миной на лице продолжил свою речь, изложив план военной кампании князя церкви:

— Господин кардинал отправился в Перуджу, чтобы заручиться у Папы одобрением собственных планов. Ведь вам известно, что в настоящее время святой отец Бенедикт Одиннадцатый находится в Перудже. Желанное одобрение уже получено. Двенадцать предводителей флорентийских черных, в том числе Корсо Донати и Россо делла Тоза, приглашены его святейшеством к папскому двору, так что Флоренция будет лишена всех военачальников, которые могли бы ее защитить. Этим моментом и нужно воспользоваться для того, чтобы атаковать город объединенными силами и захватить его врасплох. Но об этом с вами будет говорить сам мессер Тосолати.

Руководитель Пистойи взял слово. Это был человек высокого роста с энергичными чертами лица, в глазах которого светилась гордость, говорившая о знатности происхождения.

— Да, друзья, план, разработанный господином кардиналом, настолько блестящ, что сделал бы честь любому полководцу. Как только город лишится своих признанных военных лидеров, мы все, белые и гибеллины из Тосканы и Романьи и я со своими пистойцами, приходим в движение. Встречаемся мы двадцать первого июля, в день Марии Магдалины, поблизости от Флоренции, в Ластре. К нам присоединится граф Фацио из Пизы со своими четырьмя сотнями всадников. Если не случится чего-то непредвиденного, план будет осуществлен.

Слова обоих высоких персон, сделавших столь важное сообщение, были встречены с большим воодушевлением. Тут же было решено хранить все сказанное в строжайшей тайне и позаботиться о пунктуальном исполнении всех приказов.

Флоренцию вскоре ожидали мрачные времена.

На протяжении нескольких дней Камбио да Сесто и его жене не давали покоя какие-то тяжкие думы. Хотя со времени грандиозного пожара, случившегося во Флоренции, Лючия чувствовала себя подавленной и какой-то безучастной, в конце концов и ей бросилась в глаза странность поведения родителей. Но она убеждала себя, что отец, вероятно, понес в результате свалившегося несчастья коммерческие убытки, поскольку многие из его должников лишились своих состояний и поэтому оказались не в силах с ним расплатиться. Однако, по мнению молодой девушки, потери семьи были не столь велики, чтобы серьезно ухудшить их материальное положение.

Как-то Лючии понадобилось зайти в одну из комнат, и она очень удивилась, услышав оттуда непривычно строгий голос матери:

— Не входи, Лючия!

Девушка тут же прикрыла только что открытую дверь, но этих считанных мгновений ей оказалось вполне достаточно, чтобы увидеть картину, явно не предназначенную для ее глаз. Можно ли было в такое поверить или увиденное объяснялось каким-то недоразумением? Но нет, последнее было исключено! Лючия видела это собственными глазами — ее мать, эта красивая, статная, благовоспитанная женщина, была в объятиях какого-то монаха!

Девушка чувствовала себя совершенно сбитой с толку. То, что она невольно увидела, ошеломило ее. Во Флоренции, правда, ей не раз приходилось слышать о том, что некоторые женщины обманывают своих мужей, но таких прелюбодеек все презирали, и Лючия скорее бы поверила в наступление конца света, чем в то, что такая уважаемая, достойная женщина, какой считалась ее родная мать, способна сидеть в объятиях постороннего мужчины, да к тому же еще в рясе святого Франциска! Неудивительно, что Лючии запретили входить!

И как только небеса не обрушились на землю при виде такого святотатства?!

Лючия неверной походкой направилась в свою комнату, как вдруг услышала у себя за спиной шаги. Она удивленно обернулась и… увидела свою мать!

Свою мать, нарушившую святые узы брака!

Не произнося ни слова, супруга сера Камбио испытующе вгляделась в невинные глаза дочери, в которых отражались печаль и потрясение, и тихо сказала:

— Я знаю, что ты подумала, Лючия! Пойдем со мной!

Донна Джудитта вернулась в злополучную комнату, Лючия — за ней. Монах в коричневой рясе все еще находился там. Лючия украдкой взглянула на него, затем, повинуясь какому-то внутреннему побуждению, вгляделась как следует в его лицо и… громко рассмеялась!

— Как, это были вы, отец?!

Купец ответил с напускной обидой:

— Конечно же я, а моя дочурка уже Бог знает что подумала, и о ком? О своей собственной матери!

Лючия покраснела и стала оправдываться:

— Вы не должны обижаться на меня, матушка, но откуда же мне было знать…

— И в самом деле, — улыбнулся отец, — монахом ты меня еще никогда не видела, а поскольку сейчас не до карнавалов, мне придется тебе объяснить, почему я все-таки решил переодеться. Времена сейчас нелегкие, дитя мое. Впереди у нас трудные дни. Наш подеста, сер Корсо Донати и еще десятеро других руководителей нашего города призваны к папскому двору письмом, наверняка подложным. Это чудовищное предательство, о котором нам стало известно, к сожалению слишком поздно, от наших соглядатаев. Изгнанные белые с отрядом свыше двух тысяч человек стоят у ворот нашего города, который не готов к обороне. Они ждут только подхода подкрепления из Пистойи, которое, по всей вероятности, прибудет сегодня. Объединившись, они нападут на Флоренцию, а что будет дальше, не мне тебе объяснять… Я, твой отец, которого они однажды уже отправили в изгнание, попаду в число первых, кому уготована смерть. Поэтому мне приходится бежать и на первых порах укрыться в монастыре Санта Кроче, пока не подвернется случай тайно покинуть город. Сейчас я уйду из дома через черный ход. Прощай, Лючия! Поддерживай мать, и Пресвятая Дева поможет всем нам вновь свидеться!

— Отец, милый отец, вы не умрете!

Рыдая, девушка бросилась на шею человеку в монашеской рясе.

Но мать остановила ее, напомнив, что отцу нужно уходить — терять больше времени нельзя!

Предводители нападающих собрались на совет в лагере под Ластрой. Все они были полны уверенности в успехе предстоящей операции. В их распоряжении были значительные силы: девять тысяч пеших воинов и тысяча шестьсот всадников! Самый молодой из военачальников, Басчира Тозинги из Флоренции, отличался и наибольшей воинственностью. Он придерживался той точки зрения, что необходимо немедленно войти во Флоренцию, пока предводители черных не возвратились с папского двора.

— Я со своими кавалеристами нахожусь здесь уже два дня и едва сдерживаю их наступательный дух. К тому же вы все были свидетелями того, как наши друзья в городе приходили к нам в лагерь в последнюю ночь и призывали нас как можно быстрее вступить во Флоренцию, и тогда они тут же присоединятся к нам, чтобы делать общее дело.

Товарищи молодого командира выражали опасения, что подобного рода обещаниям не стоит особенно верить. Впрочем, было решено встретиться в Ластре лишь в нынешний праздник Марии Магдалины; если мессер Басчира прибыл со своими людьми двумя днями раньше, то это его дело; теперь надо дождаться подхода пистойцев и пизанцев и только затем перейти в наступление объединенными силами, иначе вся операция может провалиться.

Если же мессер Басчира окажется не в состоянии сдерживать и дальше свой наступательный порыв, то пусть по крайней мере дождется наступления ночи, а не начинает атаку в эту безумную жару.

В глубине души Басчира признавал, что все эти возражения справедливы. Но его непомерное честолюбие не желало считаться с доводами разума. Эти старые вояки, гордящиеся своим большим полководческим опытом, относились к нему снисходительно, смотрели свысока. Но он им докажет, чего он стоит! Нечего ждать, пока явятся люди из Пистойи и тогда командование возьмет на себя этот самоуверенный Уберти. Нет, он сам, молодой, но толковый командир кавалерии, один станет героем дня! Да, его выдающиеся способности принесут ему славу! Он уже разработал весьма хитроумный план, который до поры до времени предусмотрительно скрывал. Он говорил себе: если народ Флоренции увидит вторжение вражеских солдат, он испугается и в страхе откроет стрельбу по наступающему неприятелю, чтобы попытаться изгнать его из города. Если же эти войска во всеуслышание объявят населению, что прибыли с мирными намерениями и не собираются никому причинять вреда, народ проявит спокойствие и не станет обороняться от наступающих!

Никакие силы не могли удержать Басчиру от осуществления своего плана, который он считал необычайно талантливым. Он приказал своим всадникам наступать на Флоренцию.

Вначале все шло хорошо. У ворот Сан-Галло, которые в ту поры были еще воротами пригорода, стража как раз решила немного вздремнуть после обеда. Вытаращив глаза на множество всадников, они и не подумали ни о каком сопротивлении.

На площади Марка Басчира приказал остановиться и построиться. Все кавалеристы украсили свои головы оливковыми ветвями. Блеск мечей тоже доставил радость сбежавшимся горожанам, стремящимся полюбоваться на необычное зрелище.

Жара была настолько сильной, что сам воздух, казалось, плавился.

Басчира велел протрубить сигнал в знак того, что он собирается сказать речь.

— Флорентийцы, мы принесли вам не войну, а мир!

— Мир, мир! — кричали всадники.

— Мы не предпримем никакого насилия, но и от вас я жду, что вы перейдете на нашу сторону и поддержите нас. Вы к этому готовы?

Воцарилось напряженное молчание. Потом кто-то крикнул:

— Мы не хотим стать вашими сообщниками!

Молодой военачальник был возмущен:

— Так вот как вы воспринимаете наши мирные намерения?

— Убирайтесь вон, иначе мы вас вышвырнем!

И в разомлевших от жары воинов уже полетели стрелы и камни.

— Если вы не понимаете другого отношения, мы обнажим свои мечи. В подобных случаях нужно отвечать ударом на удар!

Дом поблизости от городских ворот вдруг вспыхнул словно факел. Среди солдат возникло большое беспокойство.

— Это предательство, они собираются отрезать нам путь к отступлению!

Никто больше не слушал того, что говорил военачальник Басчира. Каждый опасался был захваченным в плен и постыдно убитым. Бегство стало всеобщим, все устремились к городским воротам. Флорентийцы неожиданно почувствовали себя победителями, они подобно львам стали преследовать беглецов и на проселочной дороге, и среди виноградников, и даже в домах. Измученные невыносимой жарой, многие солдаты просто падали замертво.

Недалеко от города беглецам повстречался свежий отряд воинов. Это были солдаты Тосолати дельи Уберти, капитана Пистойи, которые выбрали путь через горы.

— Вы с ума сошли, презренные трусы? — громовым голосом вскричал Тосолати. — Остановитесь, присоединяйтесь к нам, и вместе мы завоюем Флоренцию!

Но беглецы, похоже, вообще не способны были ничего слышать.

— Где ваш предводитель Басчира?

— Да черт бы его побрал!

Солдаты из Пистойи расхохотались:

— В таком случае он в надежных руках!

Тосолати кипел от гнева:

— Если такие недоумки руководят войсками, нет ничего удивительного, что все идет наперекосяк! Мы собирались помочь флорентийским беженцам вернуться на свою родину, а они бегут от нее, словно зайцы! Ну что же, пусть сами расхлебывают кашу, которую заварили!

И раздраженный военачальник отдал приказ возвращаться в Пистойю.

Когда обнаружился провал так удачно начатой операции, разочарованию изгнанников не было предела. Как близка была победа и возвращение на родину, а теперь все надежды лопнули, словно мыльный пузырь!

Данте Алигьери с особенным нетерпением ждал поворота в своей судьбе. Теперь обманутого в своих надеждах охватило горькое разочарование в «позорном, никчемном обществе» и будущее предстало перед ним в образе бесконечной беспросветной ночи.

 

ЧЕРТ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В АНГЕЛА

Обстановка в доме Камбио да Сесто была очень нервозной. Любая мелочь способна была привести хозяина дома в ярость. Между тем он убеждал себя, что причин для раздражения у него нет, ибо Папа Бенедикт скончался, отведав, как поговаривали, отравленных фиг, которые преподнесла ему в подарок по тайному наущению его врагов некая женщина. Христианский мир скорбел по доброму, набожному Папе, который искренне стремился восстановить мир среди несчастного народа Флоренции. Но именно вследствие его стремлений к миру черные гвельфы во Флоренции плохо отзывались о святом отце Бенедикте: они опасались, что изгнанные белые могут быть призваны обратно и смерть главы Церкви пришлась им весьма кстати. Несмотря на эти политические выгоды, сер Камбио находился в каком-то подавленном состоянии. Причиной его беспокойства служили домашние обстоятельства. Супруга дулась на него, словно он был виновен в том, что состояние Лючии неуклонно ухудшалось. При этом Камбио сам чувствовал себя глубоко несчастным. Хотя он считал опасения своей жены беспочвенными, его тоже не оставлял в покое тайный страх, что их прежде столь жизнерадостная дочь заболела неизлечимой меланхолией. Что толку в богатстве, к чему все эти внешние успехи, если единственная любимая дочь находится во власти злых демонов!

Донна Джудитта не уставала упрекать своего супруга:

— Это ты виноват, ты отказал от дома молодому Альберти. Это лишило ее уверенности в себе!

— Нет, любовь моя, — защищался супруг, — во всем виновато несчастье, случившееся на Арно. А то, что молодой человек был в маске черта, безмерно напугало Лючию!

Супруга с горечью говорила мужу:

— Вот и видно, что ты не прав! У тебя не нашлось ни слова благодарности Арнольфо за то, что он спас нашу дочь! А теперь ты еще и упрекаешь его в том, что у него на лице осталась маска черта. Как будто в этом его вина! Ведь он принимал участие в комедии и, вероятно, заслуживает всяческих похвал, что, когда случилось несчастье, не подумал ни о ком, кроме нашей дочери, и ни о чем другом, как спасти ее любой ценой! Но вы, мужчины, так несправедливы, и никому из вас, особенно тебе, даже не придет в голову оценить такое благородство!

— Прекрати же, наконец, — взмолился измученный супруг, ошеломленный непривычным красноречием обычно столь немногословной супруги, — перестань, прошу тебя! Я охотно признаю, что молодой человек бросился в воду спасать Лючию, но и впрямь ума не приложу, что теперь делать!

— Я так и думала, — насмешливо ответила мадам Джудитта, — ты не знаешь, что делать, зато я знаю!

И донна Джудитта начала говорить, гордая, словно богиня, и в то же время переполненная жертвенной любовью матери. Мессер Камбио вздохнул. Как несправедливы могут быть женщины! Но он воспринимал почти как благо, что Джудитта нарушила свое обычное спокойствие, которое только наносит ущерб ее здоровью! Теперь непременно должен последовать поворот к лучшему!

Правда, мессеру Камбио и в голову не приходило, что жена отправится на поиски молодого Арнольфо Альберти; в этом случае он наверняка сделал бы такие же удивленные глаза, как и отвергнутый жених, неожиданно увидевший рядом с собой мать любимой девушки.

— Это вы, вы, донна Джудитта? — только и смог вымолвить обычно столь обходительный юноша.

— Да, дорогой Арнольфо, это я. Вы, разумеется, удивлены, я не могу вас в этом упрекать, однако я считаю необходимым поговорить с вами совершенно откровенно.

— Присядьте, пожалуйста, высокочтимая донна, — предложил Арнольфо и придвинул знатной даме обитое кожей кресло. За это время к нему вернулись привычные спокойствие и уверенность, ибо он сказал себе, что если столь гордая и знатная дама снисходит до того, чтобы отыскать его в доме родителей, то это не может означать ничего дурного.

Мать Лючии принялась обмахиваться своим изящным веером из слоновой кости и завела разговор в легком светском тоне, с помощью которого ей удавалось ловко скрывать внутреннее волнение.

— Когда у вас с моим мужем состоялся недавно несколько напряженный разговор, вы, разумеется, вернулись домой в весьма взбудораженном состоянии — нет, пожалуйста, не перебивайте меня, вам нет никакой нужды оправдываться! Я знаю, что в последнее время мой муж очень возбудим, и если вы примете на себя труд справедливо к этому относиться, вы поймете его поведение. Для отца, равно как и для матери, далеко не мелочь, когда их любимая и, может быть, несколько избалованная дочь вдруг теряет здоровый цвет лица и обычную веселость и перестает интересоваться окружающим миром, словно заправская монахиня.

— У нее так плохи дела?

— Да, так плохи! За день она вымолвит едва два-три слова, сидит неподвижно уставившись в одну точку, а ночами она нередко просыпается, поскольку ее донимают лихорадочные сны. Я не в силах больше выносить такое, и вы должны помочь мне, мой милый юный друг!

Эти доверительные слова доставили Арнольфо большую радость, хотя он не подал и виду.

— Признаюсь вам, донна Джудитта, что я уже думал и так и эдак, как можно помочь вашей дочери, чтобы избавить ее от злых духов. В конце концов во время одной деловой поездки я воспользовался случаем спросить одного мудрого человека, который является большим знатоком человеческих душ, — имя его сейчас не имеет значения. Я просил этого мудрого человека написать мне несколько строк для больной девушки, чтобы избавить ее от навязчивой идеи. Он исполнил мою просьбу, подчеркнув, что вера и любовь обладают большей силой, нежели бесстрастные буквы. Но, к сожалению, мне не удалось передать драгоценное послание милой Лючии, потому что, едва я прибыл во Флоренцию, случился большой пожар и письмо, которое находилось при мне, сгорело.

— Думаю, когда вы спасали из огня бедную женщину — мне уже рассказывали об этом.

Эта дружеская похвала заставила Арнольфо покраснеть, а донна Джудитта рассматривала лоб юноши, на котором осталась метка, напоминающая о его благородном поступке.

— Мне хотелось бы сделать вам одно предложение, Арнольфо. Вы, верно, хотите, чтобы Лючия снова была здорова и счастлива?

— Как вы можете в этом сомневаться, донна Джудитта?

— И мы, мой муж и я, хотим того же. Я думаю, вам удастся этого добиться. Приходите же завтра к нам после полудня, если у вас будет время и желание! Правда, моего мужа не будет дома, но это не важно. Мы, Лючия и я, будем вам рады!

Говоря последние слова, донна Джудитта слегка улыбнулась. Арнольфо заметил это и тоже не смог удержаться от улыбки.

— Я приду, уважаемая донна! Но, правда, — в этот момент радостное лицо молодого человека несколько омрачилось, — боюсь, если она заметит мой шрам на лбу…

— Об этом можете не беспокоиться, Арнольфо! Я подготовлю Лючию к вашему приходу, и будем надеяться, что все сложится наилучшим образом.

Лючия тихо и незаметно выполняла свою повседневную работу по дому. Когда она очутилась в комнате вдвоем с матерью, та начала рассказывать о пожаре и обмолвилась, что многие, у кого прежде все было хорошо, теперь стали бедными и несчастными.

Лючия глубоко вздохнула, но не произнесла ни слова.

— Но нашлись и такие люди, — продолжала рассказывать мать, — которые помогли другим и в результате пострадали сами.

Лючия прислушалась и спросила:

— Кого вы имеете в виду, матушка?

— К примеру, Арнольфо Альберти — он спас из огня молодую женщину с ее маленьким сыном.

— Так это сделал он? Значит, поэтому он избегает заходить к нам?

Последние слова Лючия произнесла едва слышно. Рассказ матери стал для нее настоящим откровением.

Потом она спросила, поддавшись сомнению:

— Почему же он не пришел раньше? Почему он забыл меня?

— Это нетрудно объяснить, Лючия. Спасая других, он получил шрам и боялся, что ты можешь опять… испугаться его.

— О Пресвятая Дева!

— Не нужно думать, что он забыл тебя. Еще до пожара он был в дальней поездке и посетил врача — ради тебя!

— Ради меня?

— Да, он сказал, что это был очень знаменитый и знающий врач. Он дал Арнольфо с собой рецепт, но тот, к сожалению, сгорел во время пожара.

Внезапно Лючия вскочила и, обняв свою мать, воскликнула:

— Матушка, милая матушка, если все это правда, если Арнольфо…

Поток слез разрядил невыносимое напряжение. Донна Джудитта не стала мешать своей дочери выплакаться, после чего мягко сказала:

— Не нужно волноваться, Лючия! Если ты будешь держать себя в руках, я скажу тебе кое-что приятное.

— Я совершенно успокоилась, дорогая матушка…

— Тебя собирается навестить Арнольфо. Хотя он и опасается, что ты не пожелаешь смотреть на него из-за злополучного шрама, который его отнюдь не украшает…

— Который он получил, спасая своего ближнего… бедный, милый Арнольфо!

Несмотря на признание благородства этого поступка, совершенного ее любимым, Лючия в глубине души опасалась, что его вид может испугать ее. Но дар сострадания — один из тех великолепных даров, которыми Создатель наградил женщин, — уберег девушку от страха, который ей уже довелось пережить. А когда Арнольфо зашел к ней — сильный, здоровый, беспечно веселый, — она упала в его объятия и все дурное и печальное куда-то исчезло, как исчезает весной снег под лучами солнца!

Им было о чем поговорить друг с другом!

— Что это был за знаменитый врач, которого ты навестил ради меня, Арнольфо?

— Я навестил какого-то врача? Ничего подобного! Это какое-то недоразумение!

— Но моя матушка уверяет, будто ты просил его выписать какой-то рецепт для меня!

Арнольфо, не выдержав, рассмеялся:

— Ах вот оно что! Теперь я все понял. Я не хотел называть твоей матери имя, которое не вызывает у черных гвельфов приятных ассоциаций. Я был у Данте Алигьери — знатока людей и врачевателя человеческих душ.

Молодая девушка обрадовалась:

— Ты был у Данте, этого великого поэта-изгнанника?

— Я отыскал его в Болонье. Он был очень приветлив со мной, особенно когда я рассказал ему о тебе. Знаешь, он тоже перенес немало страданий из-за любви. Он написал мне для тебя несколько слов, но прибавил, что мы оба должны любить и верить — и эти два чувства обладают несравненно большей силой, нежели бесстрастные буквы.

Лючия склонила задумчиво свою прекрасную голову, и ее губы едва слышно прошептали:

— Любить и верить!

Тут Арнольфо мягко и нежно взял ее голову в свои руки, заглянул в ее темные глаза и спросил:

— У тебя достанет веры и любви, чтобы мы были вместе?

Лючия ответила взглядом. Она, ни слова не говоря, погладила широкий темный шрам у него на лбу и запечатлела на нем нежный поцелуй.

— Другого ответа мне и не надо! — воскликнул Арнольфо, обхватил своими сильными руками вновь обретенную подругу и покрыл ее жаркими поцелуями. — Надеюсь, любимая, — спросил он затем, — теперь ты больше не видишь во мне черта?

— Нет, нет, Арнольфо, ты стал моим добрым ангелом!

— В таком случае я вскоре введу тебя в небесные чертоги!

— Не шути так, дорогой!

— Я имел в виду небесные чертоги брака!

На лице Лючии появилось выражение отчаяния.

— Из этого ничего не выйдет. Весь город находится под интердиктом, и ради нас святой отец его не отменит.

Арнольфо беззаботно рассмеялся:

— Ах вот оно что! Это не должно нас огорчать! Ведь у нас еще есть немного времени, потому что если мы будем помолвлены недостаточно долго, флорентийцы дадут волю своим злым языкам. А если этот интердикт слишком затянется, нас повенчает какой-нибудь добросердечный монах. Так что выше голову, моя дорогая, вдвоем мы никому не позволим лишить нас нашего счастья!

И вновь помолвленные предались жарким и страстным поцелуям.

 

КОНЕЦ «БОЛЬШОГО БАРОНА»

1308 год, в который император Альбрехт, высокомерный сын Рудольфа Габсбургского, пал от руки своего мстительного племянника, принес ужасный конец и флорентийскому разбойнику Корсо Донати.

В ранний утренний час в его дом явился в полном вооружении молодой Пьетро Бордини, все еще беззаветно преданный Корсо человек, и потребовал немедленной встречи с бароном.

— Неужели это так необходимо? — поинтересовалась озабоченная хозяйка дома. — Мессер Корсо очень дурно провел ночь — его снова мучила подагра.

— Это совершенно необходимо, высокочтимая донна, — настаивал Пьетро Бордини, — речь идет о его безопасности.

— О его безопасности? Что вы имеете в виду?

Задавая эти вопросы, дочь главы гибеллинов и жена старого члена партии гвельфов испытывала некоторый страх, однако тут же целиком взяла себя в руки.

— Сейчас я позову его! Подождите здесь!

Спустя некоторое время появился Корсо с бледным, измученным лицом и скрюченной спиной. Пальцами левой ладони он щипал себе правую руку, чтобы заглушить донимавшую его боль.

— Доброе утро, Пьетро, взгляни, я похож на дряхлого, больного льва, которого связали, чтобы обрезать когти. Что скажешь хорошего?

— Обрадовать вас особенно нечем, синьор! Но я знаю, что вы умеете мужественно выслушивать и дурные вести!

— Верно, они опять собираются напасть на меня, эти холодные сапожники?

— В полнейшей тайне они объединились — подеста Карло д’Амалия, остальные предводители черных, да вы всех их знаете, это люди, которые четыре года назад, борясь против белых, устроили в городе пожар, и, наконец, маршал герцога Роберта Неаполитанского… Все они, кого я здесь перечислил, заключили против вас тайный союз.

— В чем же они упрекают моего мужа? — спросила хозяйка дома, ничем не проявлявшая своего внутреннего волнения.

Ответ Пьетро прозвучал решительно и прямо:

— Они говорят, будто бы вы — государственный преступник и собираетесь стать главой города.

— А чем они собираются это доказать?

— Видите ли, они говорят… нет, в присутствии синьоры я не могу повторить их слова…

— Ну, ну, не стесняйтесь — от жены у меня нет никаких тайн!

— Так вот, они утверждают, что якобы благодаря своему второму браку вы намерены заручиться помощью своего тестя Угуччоне делла Фаджиола, самого влиятельного главы гибеллинов в Романье и Тоскане, и якобы кавалерия вашего тестя уже на пути сюда, чтобы помочь вам стать единоличным владыкой Флоренции.

— А откуда ты все это узнал, друг мой?

— От своего кузена, который служит писцом в Совете. Он рассказал мне все это под строжайшим секретом. Узнал я и то, что не сегодня-завтра вас должны привлечь к суду.

Нахмурившись, Корсо задумался, потом решительно сказал:

— Мы постараемся не слишком облегчать им работу. Немедленно надень на меня доспехи. Черт побери! Именно сегодня болезнь никак не отпускает меня! А ты, жена, пошли весточку своему отцу! Его люди уже вблизи Ремолы, он ведь не оставит в беде своего зятя! А весь наш альберго нужно превратить в неприступную крепость! Тогда увидим, кто осмелится сунуть голову в пасть льва!

Богатые купцы, принадлежащие к сословию «жирного народа», имели отдельные прочные дома, которые в случае возникновения опасности обеспечивали надежную защиту, но только дворяне обладали целым укрепленным кварталом домов, в узкие улочки которого можно было попасть только через запирающиеся ворота и двери. В этом лабиринте улочек дворянского альберго жили помимо прислуги и те, кто принадлежал дворянину или был нанят им — а дружина Корсо Донати состояла по большей части из послушного сброда, готового ради своего барона хладнокровно пойти на любое преступление.

Корсо в сопровождении Пьетро осмотрел все улочки и закоулки своего альберго. Всем способным носить оружие было приказано перекрыть этот городской квартал цепями и непреодолимыми баррикадами.

Приказы своего повелителя были восприняты отчаянными парнями, состоящими на службе у Корсо, с подобающим повиновением, хотя некоторые довольно грубо и огрызались. По лицам кое-кого из этих людей было видно, что на этот раз они считали дело своего хозяина проигранным и охотнее всего бы под шумок улизнули.

Когда барон и его неразлучный спутник очутились возле небольшого чистенького домика, над дверьми которого трепетала на ветру белая лента, Корсо удивленно спросил:

— Как, ты стал отцом, а мне не сказал ни слова? Не окажись я сегодня возле твоего дома и не обрати внимания на символ твоего счастья, я бы ничего об этом не узнал!

Молодой отец улыбнулся — он чувствовал себя и смущенным, и в то же время польщенным.

— Я не хотел обременять вас вещами, которые вряд ли могут заинтересовать вас в вашем теперешнем положении.

— Тебе следовало бы сказать об этом моей жене — она участливо относится к тебе и твоей молодой жене, как и я! Когда ребенок появился на свет? Это девочка или мальчик?

— Отличный парень. Он родился сегодня на рассвете. Мой кузен, что живет у меня уже два дня, бегал за повивальной бабкой. И после того как он стал свидетелем моего счастья и подумал о том, что скоро всему этому может прийти конец, ему стало жаль меня, и он рассказал мне о заговоре, который затевается против вас. Но разглашение этих сведений было бы для него равносильно смерти.

— Ни ты, ни я — мы оба не предадим его! Но что это?

Пьетро прислушался. Прозрачный воздух утра пронизывал колокольный звон.

— Вы слышите, синьор? Приоры велели звонить в колокола. Вскоре все горожане соберутся возле знамен своих цехов.

— И солдаты Неаполя помогут флорентийцам предать смерти одного из них. Пусть сгинет вся эта банда! Пойдем, их следует встретить немедленно!

Власти города с удовлетворением отметили, что все работает как часы. Цеховые формирования выстраиваются в таком же прекрасном порядке, как и каталонские наемники. И теперь, после того, как все было приведено в состояние готовности для исполнения смертного приговора, торопились принять его. Городской судья вручил подесте обвинение, в котором говорилось, что Корсо Донати, причинивший городу Флоренции уже столько зла, превысил меру терпения, вынашивая преступное намерение отдать флорентийское государство во власть Угуччоне делла Фаджиола и гибеллинов, в силу чего он как государственный преступник заслуживает казни и должен быть предан смерти в тот же день.

Когда церемония судебного разбирательства была завершена, подеста Карло д’Амелия заметил со злобной усмешкой:

— Теперь осужденному на смерть Данте Алигьери нет оснований жаловаться — его родственник и заклятый враг Корсо Донати в точно таком же положении!

Окружающие одобрительно засмеялись. Многие из них до недавнего времени присягали барону, но теперь его песенка спета!

Тем временем на всех улицах и площадях Флоренции слышался боевой клич:

— На альберго Корсо Донати!

В то время как вооруженный народ под развевающимися знаменами со всех сторон стекался к Сан-Пьетро-Мадджоре, резиденции Корсо, чтобы привести в исполнение только что принятый смертный приговор, осужденный уже принял все меры, чтобы задать нападающим жару по первое число! Жена Корсо, сменившая по распоряжению мужа привычную одежду на платье рыночной торговки, готовая улизнуть из города, предложила:

— Выпей вина, подкрепи свои силы! — и протянула ему наполненный до краев бокал. — Это вино Иоанна Крестителя, освященное в церкви!

Корсо презрительно рассмеялся:

— Если бы церковники знали, что я буду пить его на прощание, они скорее бы прокляли его!

И после этих слов отпил большой глоток.

— Клянусь всеми чертями, оно недурно!

— Не нужно так браниться, Корсо! — упрекнула его жена, красивая, зрелая женщина, с восхищением глядя в лицо неустрашимого мужа, который был намного старше ее. — Сегодня тебе не обойтись без помощи Божьей Матери и всех святых!

— Если они пожелают мне помочь! Но оставим это! Как я жил, так и намерен умереть! А теперь ступай, Нинетта, иначе может быть слишком поздно! В этой одежде рыночной торговки тебе будет легче выскользнуть из города. Спеши к своему отцу, передай ему от меня привет и скажи, чтобы он как можно скорее ударил в спину нашим врагам!

— Я сделаю все, как ты сказал, Корсо!

Донна Нинетта выжидающе поглядела на своего супруга. Неужели он еще раз нежно не обнимет ее, поскольку они оба расстаются, быть может, навсегда? Но донна Нинетта ждала напрасно. Тогда она заключила его в свои объятия и запечатлела на его сухих губах свой горячий поцелуй. И этот неотесанный старик, казалось, проникся пониманием страстной любви своей жены, с неуклюжей нежностью немного сдвинул ее зеленый головной платок, чтобы погладить густые черные волосы. Потом он взял себя в руки, недолгий момент расслабления миновал. Хозяйка дома, не оборачиваясь, направилась к дверям. За ней последовали две служанки. Ощущение счастья пронизывало гордую дочь могущественного главы гибеллинов: ее муж, которому грозила смерть, был с ней нежен, пусть даже какое-то мгновение.

Вскоре в забаррикадированном квартале вспыхнула ожесточенная схватка. Флорентийские горожане и наемники поняли, что не так легко добраться до такого человека, как Корсо Донати, который понимает, что теперь отступать некуда. Все окна были заняты лучниками, чьи острые стрелы свистели в воздухе, и многие всадники погибали, лошади остались брошенными на произвол судьбы. С крыш кидали вниз камни и черепицу. В ожесточенном ближнем бою увесистые мечи вступали в единоборство с мощными металлическими доспехами.

Атакующие продвигались вперед медленно, шаг за шагом, дом за домом.

Сражение продолжалось не один час…

В конце концов Корсо убедился, что его игра проиграна, что ему противостоит гораздо более мощная сила!

— Мою лошадь! — крикнул он.

— Сию минуту, синьор! — ответил Пьетро.

— Ты и вы четверо следуйте за мной! Остальные пусть защищаются, пока хватит сил!

Корсо удалось ускользнуть…

Нападавшие внезапно заметили, что сопротивление ослабло.

Все внимание было теперь сосредоточено лишь на захвате отдельных домов, то, что старая лиса ускользнула из своего логова, заметили слишком поздно!

Раздалась команда:

— Разрушайте дома! Пусть не останется камня на камне!

В ответ прозвучал рев одобрения. Что стоит взобраться на стены, которые больше никто не защищает! И при этом можно прекрасно отвести душу!

Сильные удары топоров разнесли балки, серо-желтая пыль взметнулась вверх и, опустившись, покрыла известковой пылью солдат и горожан.

Некогда белая лента трепетала уже у самой земли.

— Сжальтесь! Сжальтесь!

Пронзительные женские крики, продиктованные безумным страхом, прорезали облако пыли.

— Пощадите младенца! Пощадите несчастную мать!

— К черту! Нужно уничтожить все это осиное гнездо!

Дикого вида наемник поднял копье, чтобы, испытывая наслаждение от безнаказанного убийства, пронзить и мать и дитя.

Однако сильная рука старшины цеха купцов отвела в сторону смертоносное оружие. Это был Арнольфо Альберти. При виде младенца и юной матери он невольно вспомнил о своей любимой жене Лючии и о своем сынишке Гвидо.

— Как вам не стыдно нападать на слабых женщин и детей! Лучше ищите самого Корсо Донати — вот где вам понадобятся ваши копья! Вы двое встаньте здесь на страже! Вы отвечаете передо мной за то, чтобы тут не произошло никакого насилия!

Страх за молодую жену и ее новорожденного сына не давал покоя Пьетро Бордини, когда он вместе с соратниками скакал следом за своим господином, которого мучила ужасная подагра.

Беглецы больше не рассчитывали на помощь Угуччоне. И они были правы. Когда наемники гибеллинов услышали, какой опасности подвергается Корсо Донати, они не осмелились продолжать движение в сторону Флоренции.

Спутники Корсо держались все незаметнее и как бы случайно все больше отставали от своего господина. Каждый думал одно и то же, и наконец они решились высказать вслух свои мысли:

— Неужели мы дадим убить себя ни за что? Давайте скажем ему об этом!

Но когда Корсо, которого они прежде считали кумиром, почти что божеством, окинул их мрачным взглядом, ни у кого из них не повернулся язык. Наконец решился Эмилио, самый крепкий и смелый среди этих парней:

— Не думайте о нас плохо, синьор, мы сопровождали вас до сих пор, чтобы вы не остались без защиты, но теперь нам пора возвращаться. От нас ничего не требуют, и не наша вина, что вы рассорились со всей Флоренцией!

— Замолчи, несчастный!

— Вы не вправе нам ничего больше говорить, эти времена прошли!

Корсо взревел:

— Вы — трусливые псы! Пока еще я — ваш господин!

Но тут не стерпел Пьетро:

— Что, разве мы не слишком долго хранили вам верность? И когда-нибудь прежде были трусливыми псами? Теперь для вас все кончено, и помочь вам мы уже ничем не сможем! Нас еще помилуют, а вас — никогда!

— Помилуют?! — рассмеялся покинутый барон.

— Конечно, мы еще молоды и для властей неопасны! Дома у меня жена и сын! Прощайте!

— Убирайтесь ко всем чертям, предатели!

Дальше Корсо скакал в одиночку. Пульс у него бился часто, на душе было тревожно. Повсюду ему мерещились опасности. Мысли в голове путались. Словно во сне он припоминал свое прошлое. Да, он убрал на своем пути немало врагов: кого — кинжалом, кого — при помощи яда. Он упорно и настойчиво шел к своей цели, не испытывая ни раскаяния, ни угрызений совести…

Постой, что это за звуки?!

Может, это лошадиный топот, а может, ему чудится грозный приговор, которого требуют тысячи голосов, взывающих к мести?..

А что это там, впереди?! Ему вдруг стало казаться, будто прямо из-под земли вырываются багровые языки адского пламени… Они по-кошачьи подкрадываются все ближе и ближе, стремясь окружить и уничтожить его — его, врага собственного народа, мятежника и убийцу, которого ненавидят все честные люди!

Скорее прочь отсюда! Вперед, во что бы то ни стало — вперед!

Лошадь главы черных мчалась бешеным аллюром. Она все реже повиновалась седоку. На каменистой земле из-под ее копыт вылетали искры. Корсо Донати вцепился в гриву, охваченный смертельным страхом, — тот самый Корсо Донати, которого некогда боялись, ненавидели и окружали беззастенчивой лестью.

— На помощь! Помогите! — пытался кричать он, но вместо крика с его губ срывался какой-то невнятный лепет, жалобный стон, подчиняющийся своеобразному ритму скачущей галопом лошади. Внезапно его грузное тело опрокинулось, Корсо упал с лошади, а нога его застряла в стремени. Некоторое время летящая стрелой лошадь волочила его по земле… Наконец запутавшаяся нога выскользнула из стремени…

Обезображенное человеческое тело осталось лежать на пыльной дороге, и лошади с легкостью перепрыгивали через него…

Один из испанских солдат — последний из группы только что проехавших всадников — остановился и, ухмыляясь, стал вглядываться в эту отвратительную, еще дышащую груду человеческого мяса с залитым кровью лицом.

— Спаси меня, — умоляюще шептал Корсо, — получишь половину всего, что у меня есть…

— Ну вот еще! Этого слишком мало!

— Тогда забирай все!

— Да чем может одарить бедняга вроде тебя?! — насмешливо спросил испанский наемник и, грозно, по-солдатски, выругавшись, вонзил свое копье в горло несчастного. Потом, рассмеявшись, пустился догонять своих товарищей.

Невдалеке находился монастырь Сан Сальви. Его монахи были заняты поиском тех, кто нуждался в милосердии. И вскоре они наткнулись на человека, лежащего прямо на пыльной дороге. Преступник ли он, может быть, даже убийца, пал ли в честном поединке или стал жертвой коварного нападения — об этом никто не спросил. Их долг — оказывать помощь и спасать, прежде всего бессмертную человеческую душу.

— Вы не хотите исповедаться и покаяться в своих грехах? — вот единственное, что они хотели знать.

Но бледный рот уже не издал ни звука…

Чья-то сердобольная рука закрыла остекленевшие глаза несчастного. Осенив себя крестным знамением, монахи начали нараспев читать молитву об ушедшем в иной мир своем земном брате.

Потом они унесли труп в монастырь, чтобы предать земле…