68

Два дня спустя по просьбе Глюка состоялось специальное представление «Похищения из сераля». Для Вольфганга это было большой честью – императорский капельмейстер считался самым знаменитым музыкантом в Европе и любимцем Иосифа II. Глюк был единственный композитор, на ком сходился музыкальный вкус Марии Терезии, Иосифа II и Марии Антуанетты.

Сразу после спектакля Глюк пригласил чету Моцартов к себе на обед. Вольфганг, с детства приученный Папой не слишком доверять этому человеку, тем не менее питал к нему глубокое уважение как к оперному композитору. Кроме того, Вольфгангу льстило, что Констанца тоже удостоилась приглашения. Он, не раздумывая, дал свое согласие.

Сидя в экипаже по дороге к дому Глюка на Михаэльплац, Вольфганг сказал Констанце:

– Встретиться с Глюком куда труднее, чем с императором. Это нам свадебный подарок, Станци. Очевидно, он решил поддержать меня.

– Но ты говорил, что он всегда стоял у тебя на дороге.

– Это говорил Папа. Когда в Вене без конца откладывали представление моей первой оперы, у Папы почему-то создалось впечатление, будто это интриги Глюка, хотя дело было в Афлиджио. И в Париже Папа запретил мне встречаться с ним. Собственно, Папа оказался прав. Глюк и Пиччинни – вот кто пользовался там успехом, а на меня просто не обращали внимания. Затем было отложено «Похищение из сераля», а потом и вовсе чуть не снято с постановки – и снова из-за оперы Глюка. Кроме того, мне не нравится его страсть к интригам и всяким козням. Может, нам вернуться домой?

Экипаж их уже въезжал на Михаэльплац. С первого дня женитьбы Моцарт находился в радостном, приподнятом настроении, и, несмотря на предубеждение, ему очень хотелось встретиться с Глюком, поэтому у Констанцы не хватило духа его отговаривать. Все же она спросила:

– Ты думаешь, он намеренно чинил тебе препятствия?

– Откуда мне знать? Может, теперь нам удастся выяснить.

– Ты ведь любишь его музыку?

– Настолько, что готов простить ему все остальное.

– Ну, тогда в чем же дело?

Вольфганг подал ей руку, помог выйти из экипажа с такой галантностью, словно она была самой красивой и почитаемой из всех знатных дам Вены. Пышность особняка императорского капельмейстера обязывала их держаться соответственно.

Вольфганг пришел в восторг от расположения глюковского дома: напротив Бургтеатра, неподалеку от Гофбурга – идеальное место для дома придворного музыканта.

Вольфганг наслышался рассказов о широком образе жизни маэстро и, пока ливрейный лакей вел их через анфиладу комнат к хозяину, убедился, что в этом много правды. Комнаты поражали великолепными гобеленами, дорогими коврами, хрустальными канделябрами, резной мебелью, стены и потолки украшал позолоченный лепной орнамент. Гостиная, где сидел страдавший подагрой Глюк, положив на диванную подушку больную ногу, не уступала в роскоши королевским покоям Шёнбрунна. Папа не так давно писал Вольфгангу, что Глюк весьма выгодно женился: с того дня как Марианна Пергин, старшая дочь богатого банкира, стала его женой, Глюк был избавлен от всяких материальных забот и мог сочинять музыку исключительно по своему вкусу.

Кристоф Виллибальд Глюк при виде гостей с трудом поднялся, отметив про себя: «До чего же еще молод этот Моцарт!» Вольфганг, отвешивая поклон, вспомнил, что его соперник тоже получил орден Золотой шпоры из рук папы римского, с той лишь разницей, что маэстро было при этом сорок два года, а ему едва исполнилось четырнадцать.

– Прошу вас, синьор кавалер, не вставайте, – сказал Вольфганг. – Ваше приглашение для нас большая честь. Разрешите представить вам мою жену Констанцу.

– Очень рад, Моцарт, очень рад, – сказал Глюк своим надтреснутым, хрипловатым голосом. – Примите мои поздравления. Вы, как я слышал, поженились совсем недавно.

– Да. И счастливее пары не найти во всей империи, маэстро.

– Сколько времени вы женаты? Три дня?

– Четыре!

Голос Вольфганга был таким блаженно счастливым и юным, что Глюк невольно позавидовал: давно он не испытывал подобных чувств.

– Жена скоро выйдет, – улыбнувшись, сказал Глюк. – Она никому не доверяет приготовление моего обеда.

Репутация Глюка-обжоры ничуть не уступала его репутации знаменитого музыканта; год назад с ним случился удар, и с тех пор правая рука его безжизненно повисла. Лицо, старое, сильно изуродованное оспой, было неприветливо. Но он считался интереснейшим и умнейшим собеседником и одним из самых искусных интриганов во всей Европе.

– Я счастлив, Моцарт, что вы согласились отобедать с нами, – сказал Глюк. – На его величество произвела большое впечатление ваша победа над Клементи.

Интересно, что у Глюка на уме, подумал Вольфганг, но вслух сказал:

– Спасибо, синьор кавалер. Вы один из немногих людей, чье мнение я ценю.

– Верю. Вы даже оказали мне честь, имитируя меня, Моцарт.

Не имитировал, а улучшал, подумал Вольфганг, но снова вежливо поклонился и любезно ответил:

– Нужно учиться везде, где можно.

Глюк не успел ответить – в гостиную вошла его полная пожилая жена и пригласила всех в столовую. И хотя держалась она любезно, внимание ее было полностью сосредоточено на муже. Госпожа Глюк ясно давала всем понять, что муж ее – великий человек, и даже его манера есть была исполнена для нее глубокого смысла, хотя Глюк поглощал пищу с такой жадностью, что Вольфгангу сделалось неловко, и во время обеда он молчал.

Глюк закончил трапезу, вид у него сделался блаженный, он рыгнул и сказал:

– Знаете, Моцарт, мне было пятьдесят, когда меня наконец признали. Куда вы так спешите?

– Спешу? Мою первую оперу поставили, когда мне исполнилось двенадцать.

– Но вы же были вундеркиндом, – раздраженно возразил Глюк, словно с этим обстоятельством приходилось мириться, но отнюдь им не восхищаться.

– А что вы думаете о «Похищении», синьор кавалер? – спросила Констанца.

– Вдохновенно. Мелодично. Типичная опера начинающего композитора.

– Начинающего?! – воскликнул Вольфганг. – Да ведь это моя десятая опера!

– И она сентиментальна, наивна, романтична, а в великодушие, которое паша проявляет к Бельмонту, я, например, никак не могу поверить.

Вольфганг молчал, хотя ему очень хотелось возразить Глюку.

– И все-таки ваша музыка оживила либретто, придала ему обаяние, которое отсутствует в стихах. Во многих местах музыка трогает за живое.

– Благодарю вас. Впервые я почувствовал и полюбил оперу, услышав вашу оперную музыку.

– А теперь?

– Если там, где я нахожусь, идут оперы Глюка, я обязательно их слушаю. Люди, любящие пение, должны слушать такую музыку, как ваша.

– Вы удивительно любезны, господин Моцарт.

– Кавалер Глюк, что касается мелодичности музыки, то с вами не сравнится ни один композитор.

– А какое место вы отводите себе?

– Где-нибудь между изяществом и красотой, – ответил Вольфганг и встал между госпожой Глюк и Констанцей. – Я также считаю себя счастливейшим из мужей.

– Я слышал, вы далеко не всегда бываете столь лестного мнения о других.

– Чепуха! Обычно меня гораздо больше занимает другое – работа, которую я делаю. И которую, подобно «Похищению», чуть не снимают с постановки.

– Придет время, когда творения Моцарта будут вытеснять оперы других композиторов. Как, по вашему мнению, вас вытеснил я. О, мне известно, постановка «Похищения» была отложена из-за «Альцесты». Но ведь в музыке не может быть равноправия, как, впрочем, везде. Чтобы пробить себе путь, надо бороться, и случается, что усилия твои увенчиваются успехом.

– Но это несправедливо. Настоящие заслуги должны всегда вознаграждаться, – заметил Вольфганг.

– Не потому ли музыканты преисполнены такого недоброжелательства друг к другу?

– Если человек талантлив – ему завидуют, если он гений – его ненавидят.

– Поэтому вы и воздерживаетесь от похвал Сальери? А что там хвалить, подумал Вольфганг, но, зная, что Сальери – протеже Глюка, ответил:

– Я не принадлежу к числу тех, кто завидует или ненавидит. И как можно обвинять меня в том, что я не люблю человека, которого в глаза не видел?

– Но вы слышали его музыку.

– Подчас его мелодии очень приятны. – А через десять лет, подумал Вольфганг, никто о них и не вспомнит.

– Хотите с ним познакомиться?

Вольфганг ответил не сразу. Неужели только ради этого маэстро пригласил его к себе? И проявил интерес к «Похищению»? Неужто Глюк считает, что он, Моцарт, представляет угрозу для его любимца?

В хриплом голосе Глюка впервые прозвучали проникновенные нотки: – Я стар, и жить мне осталось недолго. – И когда Вольфганг учтиво запротестовал, Глюк возразил: – Нет, это так. В прошлом году у меня был удар, и в любое время может случиться второй, а мне уже под семьдесят. Вы с Сальери счастливцы. Оба молоды, полны сил, можете позволить себе быть великодушными. У вас впереди целая жизнь.

Вольфганг этого не испытывал, особенно в моменты страшной усталости, овладевавшей им все чаще и чаще, но делиться грустными мыслями не хотелось ни с кем.

– А может, Сальери не изъявит желания со мной знакомиться?

– О, я убежден, он будет рад, – сказал Глюк. – Вы два самых многообещающих композитора в Вене. Вам необходимо познакомиться.

– Если вы возьмете это па себя, маэстро, я сочту за честь.

– В таком случае, предоставьте все мне, – сказал Глюк. – Выберем удобное для вас время. – И вдруг прикрыл глаза, показывая, что прием окончен.

Когда Вольфганг стал прощаться, Глюк пробормотал:

– Вы не всегда бываете снисходительны к своим певцам, Моцарт. Порой ждете от них слишком многого.

Констанца не могла понять, успешно ли прошел званый обед. Вольфганг и Глюк разговаривали друг с другом, как два дипломата: вежливо, но не слишком дружелюбно. И все-таки Вольфганг проявлял явный интерес к знакомству с Сальери, поэтому она не стала отговаривать мужа, да он вряд ли послушал бы ее.

Глюк решил создать по случаю знакомства самую непринужденную обстановку и пригласил всех на обед.

Когда Антонио Сальери представили Моцарту, он склонился почти до полу и воскликнул:

– Господин Моцарт, я давно мечтал с вами познакомиться!

– Очень польщен, – ответил Вольфганг; можно ли ему верить, подумал он.

– Я слышал много ваших произведений, – сказал Сальери. – Они интересны.

– Так же, как ваши. – Вольфганг решил не дать перещеголять себя в любезности. Сальери напомнил ему Пиччинни – невысокий, с оживленным лицом, красивые темные глаза и крупный, хорошо очерченный нос и рот.

– Что касается музыки, то здесь я всем обязан нашему маэстро кавалеру Глюку.

Несуразность подобного замечания заставила Вольфганга удивленно поднять брови, но от высказывания он воздержался.

– Глюк – непревзойденный мастер.

Сальери так стремился выказать себя любимым учеником Глюка, что Вольфгангу стало тошно. Теперь он уяснил, что ему больше всего не нравилось в вещах Сальери – итальянец усердно подражал Глюку, и поэтому, как всякое подражание, его музыка была обречена на скорое забвение.

– Все свои ранние произведения я написал под гениальным руководством маэстро. Следуя его советам и заимствуя частицу его вдохновения, я надеюсь написать произведение, которое приблизится к его творениям.

– Похвальное стремление, – заметил Вольфганг, которому сделалось неловко от столь безудержной лести.

Но Глюку лесть нравилась. Когда Сальери добавил:

– «Альцеста» – истинное совершенство, а «Орфей и Эвридика» – божественное произведение, – Глюк просиял и удовлетворенно кивнул.

У Вольфганга сделался такой смущенный вид, что Констанца вздохнула с облегчением, когда Сальери переменил тему разговора и перешел на денежные дела. Сальери лебезит перед маэстро, подумала она, но Вольфгангу-то что до этого, ведь ясно: Глюк другого и не ждет.

Вольфганг вдруг понял: говорить больше не о чем. Глюк и Сальери пустились в обсуждение денежных дел; их хвастовство и тщеславие были ему глубоко противны. Редко приходилось встречать столь жадных и завистливых людей. Выбрав момент, Вольфганг поблагодарил Глюка за гостеприимство и извинился, – его ждет еще аудиенция у канцлера, князя Кауница, сказал он.

Два приглашения в один и тот же день он принял умышленно, чтобы иметь возможность сократить, если понадобится, визит к Глюку. И хотя Кауниц не был столь близок к Иосифу II, как когда-то к Марии Терезии, все же князь при своем могуществе считался вторым вельможей в империи.

Князь Кауниц встретил Вольфганга крайне радушно.

– Очень приятно видеть вас снова в Вене, господин Моцарт. Я восхищался вашей виртуозной игрой, когда вы были ребенком, и всегда интересовался вашей судьбой. «Похищение из сераля» произвело на меня большое впечатление, я получил истинное удовольствие.

Но разговор о поступлении на придворную службу, которого так ждал Вольфганг, не состоялся. Глюк и Сальери продолжали занимать два первых места в императорской музыкальной капелле, а обязанности капельмейстера по-прежнему выполнял Бонно, который был еще старше Глюка.

Вольфганга порадовало письмо от Папы, Хаффнеровская симфония понравилась в Зальцбурге, но последняя часть пришла слишком поздно и к торжественной церемонии не поспела. Папа писал:

«Allegro и Andante пришлось по вкусу нашему новому хозяину, он в восторге от звучной и благородной музыки первой части и трогательно-нежной второй, а последнюю часть ты теперь можешь использовать по своему усмотрению».

Папа, казалось, примирился с его женитьбой, и Вольфганг, горя желанием закрепить примирение, решил не откладывая поехать в родной город вместе с Констанцей, твердо веря, что стоит отцу увидеть Констанцу – и он непременно ее полюбит.

Однако в сентябре, сразу после того как он написал Папе, что уговорился с ученицами – главным источником своих доходов – о перерыве в занятиях, пока он съездит навестить родных в Зальцбург, граф Орсини-Розенберг передал ему, что великий князь Павел снова приезжает в Вену послушать «Похищение из сераля». Император выразил надежду, что господин Моцарт возьмется сам дирижировать оперой из уважения к наследнику русского престола и что представление поддержит славу венской оперы.

Вольфгангу пришлось извиниться перед Папой: он постарается приурочить визит в Зальцбург к 15 ноября – именинам Папы. Представление в честь великого князя вызвало большой интерес; Вольфганг усиленно репетировал оперу со всей труппой и, сидя за клавесином, дирижировал оркестром с таким мастерством и подъемом, словно это была премьера.

Им пришлось еще раз отложить свидание с родными, но наконец день отъезда окончательно наметили на 13 ноября. Чемоданы были упакованы; они встали на рассвете, чтобы поспеть па первый дилижанс; шел сильный снег, солнце не показывалось. Погода стояла промозглая, холодная. Вольфганг продрог до костей и посинел от холода.

На почтовой стапции им сказали, что погода сильно ухудшилась, кареты едва передвигаются по улицам Вены, а зальцбургский дилижанс, хотя его вез восьмерик лошадей, не доехав до первой станции, повернул назад. День, совсем не подходящий для путешествия за триста миль, предупредили Вольфганга.

К тому же у Констанцы началась сильная мигрень и тошнота.

– От волнения и забот, – объяснил он и добавил ласково: – Не расстраивайся, Станци. Съездим туда попозже, в конце года.

У Констанцы как гора с плеч упала. Мысль о встрече с Леопольдом страшила ее. Она-то знала, как он к ней относится, что бы там ни говорил Вольфганг.

– Жаль, что так получилось, – сказал Вольфганг, – Папа будет огорчен.

– Я себя ужасно чувствую, – призналась Станци. – Мне бы прилечь.

Обеспокоенный Вольфганг побежал за Гиловским. Он поднял доктора с постели; Гиловский был недоволен – он провел бессонную ночь у постели роженицы, да и на улице по колено снегу, по Вольфганг настаивал.

После осмотра больной Гиловский вышел из спальни и с веселой усмешкой объявил:

– Она беременна.

– Констанца знает об этом?

– Теперь знает.

– Как она себя чувствует? Вид у нее совсем больной. Ей ведь всего двадцать лет.

– Что ж, возраст прекрасный. Думаю, никаких осложнений не будет. Плохое самочувствие в это время в порядке вещей. Но я не возил бы ее в Зальцбург в самый разгар зимы.

Констанца ждала от Вольфганга упреков – почему она сама не распознала беременность, – но он весь сиял от счастья и не преминул тут же поделиться с Папой радостной новостью. Выразив сожаление по поводу новой отсрочки, он поклялся, что непременно посетит Зальцбург после рождения ребенка, а своего первенца обещал назвать в честь деда – Леопольдом.

Теперешнее жилище показалось Вольфгангу тесным и мрачным, и он занялся поисками новой квартиры. Ветцлар предложил им поселиться на третьем этаже своего дома – там у них будет гостиная, спальня, кухня и передняя с закутком для прислуги. Ветцлар жил рядом, и Вольфганг согласился сразу же.

Стоило им переехать к Ветцлару, как тут же явилась госпожа Вебер: дочь ее нуждается теперь в материнской опеке, объяснила она. Познакомившись с бароном Ветцларом, она стала держаться с ним свысока, словно с торговцем, и Вольфгангу пришлось напомнить теще, что Ветцлар близкий друг ван Свитена, после чего она обнаружила в нем кое-какие хорошие качества.

Ветцлар сделал все от него зависящее, чтобы Моцартам жилось удобно. Одно обстоятельство смущало Ветцлара – квартира на третьем этаже могла понадобиться его сестре, через несколько месяцев возвращающейся из Берлина в Вену. Но до тех нор Моцарты могли жить у него как самые почетные и дорогие гости. От платы за квартиру Ветцлар отказался.

Вольфганг был слишком занят, чтобы задумываться о предстоящем переезде. Он пребывал в хорошем настроении, и мелодии рождались в голове одна за другой. Раздражался он, лишь когда его отвлекали от работы. Уроки давали достаточно, чтобы оплачивать все расходы; квартира оказалась очень уютной, и они нашли служанку, выполнявшую всю домашнюю работу.

Он еще раньше дал обет написать мессу, если его ухаживания за Констанцей увенчаются успехом. Казалось, этот доктор он заключил с самим господом богом. Папа с восторгом поддержал его идею – в последнее время это случалось не часто в сказал, хорошо бы исполнить эту мессу в Зальцбурге, когда сын приедет к ним в гости на будущий год. Вольфганг согласился и с большим подъемом принялся за мессу.

Как-то в декабре, когда он тихонечко напевал партию сопрано, Констанца сказала:

– Дай я попробую, Вольфганг.

У нее оказалось непоставленным дыхание и не хватало техники, но голос был теплый и мелодичный, и Вольфганг с радостью отметил ее музыкальность.

– Мама все внимание уделяла Алоизии, – объяснила Констанца, – на мне лежала домашняя работа, но отец всех нас обучал пению.

Вольфганг стал давать Констанце уроки пения и одно из соло для сопрано в своей мессе написал специально для нее.

У нее были очень красивые и звучные верхи, и партию он построил так, чтобы она могла блеснуть своим голосом. Услышав ее, думал Вольфганг, Папа и Наннерль проникнутся к ней уважением.

Все свободное время Вольфганг отдавал работе над мессой. Но вот однажды его пригласил к себе граф Орсини-Розенберг. От директора национального театра в большой степени зависела постановка опер, которые шли в Вене, и Вольфганг, не теряя времени, отправился в Бургтеатр в надежде на новый заказ.

Граф Орсини-Розенберг, важно восседавший в роскошном кабинете, к его разочарованию, сказал:

– Иезуитский священник и поэт по фамилии Денис написал оду по случаю победы, одержанной Британией у Гибралтара. Одна венгерская аристократка, мой близкий друг, хотела бы положить ее на музыку и преподнести сюрприз Денису – с ним она также дружна.

– С удовольствием сделаю это, ваше сиятельство.

– Я слышал, вы собираетесь дать большой концерт в Бургтеатре?

– Надеюсь, ваше сиятельство.

– Хорошо. Если ода понравится, я постараюсь, чтобы император почтил концерт своим присутствием.

Директор встал, показывая, что аудиенция окончена.

– Неплохо бы вам написать один-два новых концерта для фортепьяно. Его величество до сих пор вспоминает вашу победу над Клементи, – добавил он.

Вольфганг принялся сочинять оду и два новых концерта для фортепьяно. Мессе он уделял теперь лишь несколько часов в неделю, но уроки с Констанцей не прекращал. Музыка для оды давалась с трудом, слезливая сентиментальность текста раздражала, и он с облегчением переключался на концерты. Ему хотелось сделать их веселыми, радостными: он думал продать концерты по подписке по дукату за концерт. Кроме этих двух, он сочинил еще и третий концерт для исполнения на «бис». Но вот ода никак не давалась ему.

Закончив три концерта для фортепьяно, Вольфганг написал Папе:

«Надеюсь, Вам понравятся мои новые концерты. Они так и брызжут весельем, ласкают слух, музыка проста, но отнюдь не бессодержательна, она льется как масло. В них встречаются пассажи, оценить которые по-настоящему сумеют только знатоки, но они написаны так, что понравятся я неискушенному слушателю.

Гораздо труднее с одой Дениса, которую меня попросили положить на музыку. Мой патрон считает, что ода прекрасна, величественна, но, на мой вкус, она просто жеманна и напыщенна. Что тут поделаешь? Гармоничное сочетание красоты и правды сейчас никем не ценится. Чтобы заслужить аплодисменты, нужно писать либо примитивно и банально – и тогда создашь произведение, доступное даже кучеру, либо уж так намудрить, что оно будет нравиться именно недоступностью понимания.

Мне хотелось бы написать «Введение к музыке», мне кажется, я смог бы даже опубликовать его, но не под своим именем, мои взгляды могут возмутить великих мира сего, так что даже, не знаю, стоит ли за такой труд приниматься.

Моя любимая жена не дождется того дня, когда встретится с Вами и сумеет снискать Вашу любовь, которой Вы меня так щедро одарили. Преданные Вам дети В. и К. Моцарт".

Орсини-Розенберг снова вызвал к себе Моцарта. Вольфганг вошел в кабинет графа в нерешительности – ода была далеко не закончена. Но не успел он пуститься в объяснения, как граф сказал:

– Не могли бы вы сделать переложение для фортепьяно вашей оперы? Несколько театров нуждаются в этом.

– Конечно, ваше сиятельство, но как быть с одой? Она еще не совсем готова…

– Дама, которая была благоговейно предана отцу Денису, выразила ему свое благоговение иным путем. Она постриглась в монахини.

– А как же быть с той частью оды, которую я уже написал?

– Пошлите ее вашему доброму отцу. Или используйте для себя.

Вконец расстроенный Вольфганг ничего не ответил.

– Вы, конечно, понимаете, – сказал Орсини-Розенберг, – что вам ничего не заплатят за представления оперы за пределами Вены, так же как и за переложение для фортепьяно. Но это может повлечь за собой заказ на новую оперу, Моцарт.

Вольфгангу совсем не хотелось трудиться над переложением, однако выбора не было. И когда через неделю он отнес графу Орсини-Розенбергу готовое переложение для фортепьяно своей оперы, директор национального театра поздравил его с быстрым и успешным завершением работы.

 

69

Где он действительно отдыхал душой, так это на музыкальных собраниях у ван Свитена. Каждое воскресенье днем в официальной резиденции барона – в помещении придворной библиотеки – устраивался концерт и обсуждение исполняемых произведений. Барон создал дворянское общество любителей классической музыки, и его салон стал единственным местом в Вене, где меломаны и музыканты встречались на равной ноге.

В один из таких воскресных дней ван Свитен позвал Вольфганга к себе в кабинет. В просторной, строго обставленной музыкальной комнате уже собралось много гостей: Кобенцл, Пальфи, Вильгельмина Тун, баронесса фон Вальдштеттен, Ветцлар, Бонно, Сальери, Адамбергер, Фишер, Констанца, Стефани. Ван Свитен сказал:

– Моцарт, до начала концерта я хочу вам кое-что показать.

– А Сальери не обидится, если мы вдвоем удалимся? – спросил Вольфганг. – Адамбергер как раз собирается петь арию из его оперы.

– Ну, мне-то он простит. Да мы не много и потеряем. Барон провел Вольфганга в кабинет, стены которого от пола до потолка были заставлены книгами, подошел к несгораемому шкафу в стене, бережно вынул из него несколько партитур и сказал:

– Я привез эти партитуры из Берлина, где приобрел их в бытность мою послом. Вы ведь знаете, я изучал композицию и дирижерское искусство под руководством прусского капельмейстера Кирнбергера.

– Да, знаю. – Вольфганг слышал, что ван Свитен дирижировал даже собственными произведениями, но надеялся что барон не станет его этим занимать.

– И я бы просил вас оказать мне любезность. Вольфганг с испугом ждал, что последует дальше.

– Изучите эти партитуры. В Вене они неизвестны. Может, они облегчат мне изучение законов композиции?

Тут барону ничего не поможет, подумал Вольфганг, но промолчал, не желая обижать друга.

– Чьи это партитуры? – спросил он.

– Генделя и Себастьяна Баха.

Вольфганг взял партитуры без особой охоты. Он познакомился с музыкой Генделя, когда еще ребенком ездил в Англию, где Гендель, умерший за несколько лет до его приезда, был самым почитаемым и популярным композитором, однако Вольфгангу тогда больше нравился Кристиан Бах; об Иоганне же Себастьяне Бахе он знал только, что это отец его любимого композитора. Кристиан Бах недавно умер, что явилось для Вольфганга большой утратой, а до этих старых композиторов ему не было никакого дела. И тем не менее, в голосе ван Свитена звучала настойчивость, Вольфганг не смог отказаться.

– Я прочту их на неделе, – сказал он, – мне не хочется, чтобы Сальери подумал, будто я пренебрегаю его музыкой.

– Прочтите их сейчас, у меня. Вы не пожалеете, а Сальери подождет.

– Но Констанца станет волноваться, куда я пропал.

– Я позабочусь о том, чтобы она чувствовала себя как дома. Сядьте в мое кресло – такой чести удостаивались немногие, – мне думается, вы найдете здесь кое-что заслуживающее внимания.

Прошло несколько часов, а Вольфганг все изучал партитуры, привезенные ван Свитеном из Берлина. Оперы Генделя, которые он слышал и прежде, не произвели на него большого впечатления, они казались ему недостаточно драматичными. Зато фуги – совсем другое дело. В них чувствовалась мощь – она покоряла и захватывала – и внутренняя напряженность, сообщавшая им жизненную правдивость и красоту.

Но по-настоящему восхитил его Себастьян Бах. Фуги старика – в представлении Вольфганга Себастьян Бах был именно старик, ведь у него такое множество детей – удивляли мастерством построения и глубиной чувства. Вольфганг погрузился в чтение «Искусства фуги» и «Хорошо темперированного клавира»; он изучал отдельные части каждого сочинения, разложив листы на коленях, на столе, держа их на подлокотниках кресла и в руках, когда в кабинет вошли Свитен с Констанцей, Вольфганг ничего не слышал. В ушах звучала музыка Себастьяна Баха. Оба эти произведения были написаны на предмет «изучения», но какого изучения! – мысленно восклицал Вольфганг.

– Нам нравится Иоганн Себастьян Бax? – спросил барон.

– Мало сказать, нравится. – Вольфганг с трудом вернулся к действительности. – Это выше всяких похвал. Здесь воистину есть чему поучиться!

– У Сальери сделался недовольный вид, когда ты вышел из комнаты, – заметила Констанца.

– Сальери! Станци, разве можно сравнить его музыку с тем, что здесь передо мной! Ван Свитен, да ведь у вас самые настоящие музыкальные сокровища.

Может, вы хотите сыграть накую-нибудь вещь Себастьяна Баха?

– Я был бы счастлив. Но как другие гости?

– Все разошлись. Вы просидели здесь несколько часов. Констанца сказала:

– Я уже начала волноваться, Вольфганг.

– Подожди, что ты скажешь, когда услышишь фуги. Они восхитительны!

– Мне кажется, госпожа Моцарт, они вам понравятся, – заметил ван Свитен.

– Только сначала я должен выучить их наизусть, – сказал Вольфганг.

Теперь и Констанцей овладело любопытство: Вольфганг редко бывал так заинтересован. Она упросила его сыграть несколько фуг прямо с листа. И когда он сыграл их с воодушевлением, как обычно играл только собственные вещи, Констанца воскликнула:

– Ничего удивительного, что ты в них влюбился! Я готова слушать фуги сколько угодно. Неужели ты не написал ни одной?

– Нет, разве иногда импровизировал.

– Почему же ты пренебрег самой красивой и серьезной формой музыки? – укорила она. – Напиши фугу для меня, и как можно скорее.

– Это приказание, Станци, дорогая?

– Я вполне серьезно. Милый барон, скажите, что они удивительно хороши. Вам он поверит. Фуги просто чудесны! И исполнял он их безукоризненно.

– Ну уж и безукоризненно! Но, попрактиковавшись с педалью, я сыграю лучше.

– А что ты делал тут все время? – спросила Констанца.

– Знакомился с партитурами. Постичь Себастьяна Баха в один день – дело немыслимое. Барон, можно одолжить у вас Баха на неделю? Я буду вам очень благодарен.

– Как вы считаете, могу я научиться искусству композиции у Баха и Генделя?

– Конечно, можете. Каждый, кто любит музыку, может.

Всю следующую неделю Вольфганг играл Баха. Произведений, построенных так превосходно, как фуги Баха, ему, пожалуй, еще не приходилось слышать – он и понятия не имел, насколько значительны и широки возможности этой музыкальной формы. По сравнению с Бахом фуги, которым обучал его падре Мартини, казались слишком обыденны и просты.

В следующее воскресенье, исполняя фуги Баха и Генделя для гостей ван Свитена, Вольфганг раскрыл своим слушателям то, что уже раньше раскрыл для себя.

Несколько недель на музыкальных собраниях у ван Свитена не исполнялось ничего, кроме музыки Баха и Генделя. А Констанца не отстала от Вольфганга, пока он не сочинил фугу специально для нее. Он, кроме того, обработал пять фуг из «Хорошо темперированного клавира» и написал к ним прелюдии в истинно моцартовском стиле, которые и преподнес в дар ван Свитену в знак благодарности за то, что тот познакомил его с отцом Кристиана Баха.

Две фантазии, сочиненные Вольфгангом после знакомства с Себастьяном Бахом, отличались большей торжественностью и драматической напряженностью, чем любое из его фортепьянных произведений. Вольфганг сыграл их жене а ван Свитену, и. Констанце они очень понравились, ему следует сочинять побольше такой музыки, сказала она.

Но, когда Вольфганг захотел включить их в программу большого концерта, который должен был состояться в Бург-театре, барон предупредил:

– Вена не подготовлена для подобной музыки. Публика придет в восторг от вашего мастерства, но сложность построения этих вещей смутит ее. Хотя Вена знакома с музыкой сыновей Баха, в особенности Иоганна Кристиана и Филиппа Эммануила, но отца тут совсем не, знают – вам следует иметь это в виду. Ни одно произведение лютеранского кантора и католической Вене публично не исполнялось.

– Можно мне положиться на Розенберга? – спросил Вольфганг, откладывая в сторону свои фантазии.

– На Розенберга может положиться только сам Розенберг, но с ним следует считаться. Он пользуется расположением императора.

– Простите, друг мой, но мне казалось, что сами вы имеете на императора куда большее влияние.

Ван Свитен криво усмехнулся.

– Многие думают, что имеют влияние на Иосифа. Иногда он прислушивается ко мне, иногда к Розенбергу или к Кобенцлу, а чаще всего вообще никого не слушает. Однако я уверен, музыка Себастьяна Баха ему не понравится. Иосиф отдает предпочтение итальянской музыке.

– Нужно ли мне готовиться к концерту в Бургтеатре?

– Разумеется. Независимо от того, явится император или нет, все остальные посетят концерт.

В самый разгар приготовлений к публичному концерту Вольфгангу пришлось менять квартиру – приехала сестра Ветцлара. Хозяин чрезвычайно смутился, и, когда Вольфганг подыскал себе комнаты на Кольмаркт, барон перевоз их туда за свой счет и внес вперед квартирную плату, уж это-то он обязан сделать для своего дорогого друга, пока тот не подыщет себе приличное пристанище, сказал барон.

Но у Вольфганга не было времени заниматься поисками новой квартиры – выступая в роли импресарио, он был по горло занят составлением программы для своего концерта.

Он сидел в гостиной за обеденным столом, служившим ему одновременно и письменным, изучал партитуру Хаффнеровской симфонии и думал, куда ее лучше вставить. Он попросил Папу вернуть ему симфонию, с тем чтобы включить ее в публичный концерт – в Вене она еще пи разу не исполнялась и явится для венцев открытием. Музыка симфонии поразила его.

– Я не помню из нее ни единой ноты, – сказал он Констанце, – но она определенно должна понравиться. Очень эффектная музыка, – добавил он, словно впервые это обнаружил.

И тут с приветливой улыбкой вошла Алоизия.

Вольфганг постарался взять себя в руки, но Алоизия уже сжимала сестру в объятиях и поздравляла с замужеством, а Констанца, зардевшись, с довольным видом принимала поздравления, хоть и не смогла удержаться от слов:

– Значит, ты ничего не имеешь против?

– Констанца, оба мы – Иозеф и я – очень за тебя рады. Вольфганг, теперь, когда мы породнились, могу я поцеловать вас по-сестрински?

Вольфганг смутился, а Констанца сказала:

– Раньше ты не спрашивала разрешения.

– Раньше вы не были женаты. – Алоизия подошла к Вольфгангу. Он подставил ей щеку, а она поцеловала его в губы и постаралась вложить в поцелуй как можно больше чувства, но Вольфганга это ничуть не тронуло.

– Что вы от меня хотите, Алоизия? – спросил он. Свояченица выглядела чрезвычайно элегантно.

– Я могла бы спеть одну из ваших арий на концерте в Бургтеатре?

– Слово за Констанцей.

Алоизия приложит все усилия, чтобы отбить его у меня, ревниво подумала Констанца, но вслух сказала:

– Если Вольфганг хочет, чтобы ты исполнила какую-нибудь из его арий, разве я могу возражать?

– И я исполню ее очень хорошо. Моя сестренка, надеюсь, не сомневается?

Алоизия, пожалуй, права, думал Вольфганг: дублируя Кавальери в «Похищении из сераля», она пела партию Констанцы с большим изяществом и вкусом. Ее участив внесет в программу концерта разнообразие и вызовет интерес публики.

Вольфганг согласился. Алоизия рассыпалась в благодарностях – ему было неловко и в то же время приятно.

Публичный концерт, намеченный на 23 марта в Бургтеатре, представлял для Вольфганга событие огромной важности. Он понимал, что в случае успеха получит возможность безбедно существовать, занимаясь только композицией и участвуя в концертах, и сможет отказаться наконец от опостылевших уроков. Все места были распроданы – первое хорошее предзнаменование. Император присутствовал в театре. Публика собралась самая изысканная.

По окончании программы бурные аплодисменты долго не смолкали.

Через несколько дней, исполненный гордости и радостных надежд, Вольфганг писал Папе подробный отчет.

«Уверен, что Вы уже слышали об успехе моего концерта. Вся Вена только и говорит о нем, и слухи наверняка уже достигли Зальцбурга. Император со свитой почтил концерт своим присутствием, и вопреки привычке Иосиф досидел до конца, громко аплодировал, полностью одобрил составленную мною программу и посоветовал устраивать побольше подобных концертов в Вене, а также преподнес двадцать пять дукатов.

Мне кажется, моя программа понравится и Вам.

Первым номером была исполнена «Концертная симфония» ре мажор, написанная мною в 1779 году. Потом – Хаффнеровская симфонии.

После этого выступил я: сыграл свой ре мажорный концерт специально для фортепьяно с новым финалом в форме рондо, написанным специально дли этого случая, и третий из моих новых концертов по подписке, тот, что в до мажор, а на «бис» исполнил вариации на тему арий Глюки и Паизиелло – оба присутствовали в зале.

Разнообразия ради Тореза Тайбер спела арию из моей последней миланской оперы «Люцио Силла». Алоизия Ланге исполнила арию из «Идоменея», паписанного в Мюнхене, и еще одно, только что сочиненное мною рондо. Валентин Адамбергер исполнил арию, которую я недавно сочинил специально для него. Затем по просьбе императора в конце программы был повторен финал Хаффнеровской симфонии.

Я выступлю на концерте Терезы Тайбер – в благодарность за ее участие в моем концерте, – и у меня есть много других частных приглашений.

Концерт в Бургтеатре, уверяют меня, принесет мне большой доход – ведь все билеты были раскуплены, не остава лось ни одного свободного места. Правда, расходов много, особенно дорого обойдется наем помещения. А теперь я заканчиваю письмо, иначе пропущу почту. Моя любимая жена шлет Вам тысячу поцелуев, и мы оба с любовью обнимаем нашу дорогую сестру и остаемся, как всегда, преданные Вам и послушные дети В. А. и К. Моцарт».

Вольфганг ничуть не преувеличивал в письме успех своего концерта; фон Штрак и Орсини-Розенберг тоже поздравили его – значит, император остался доволен; ван Свитен сказал, что программа была подобрана с умом; Паизиелло поблагодарил за чудесную аранжировку его арий, а Глюк пригласил его с Констанцей и чету Ланге к обеду в знак восхищения концертом; Сальери, тоже приглашенный на этот обед, держался с Вольфгангом чрезвычайно любезно.

Однако расчеты Торварта возмутили Вольфганга до глубины души. Он ожидал, что оркестр обойдется недешево, но ведь доход от концерта, по слухам, составил сумму в 1600 гульденов. И все-таки после выплаты всех издержек, в особенности стоимости помещения, самому Вольфгангу не досталось ничего.

В ответ на высказанное им недовольство Торварт сказал:

– Мои подсчеты одобрил сам Розенберг.

Вольфганг хотел было уладить это с директором национального театра, но не успел и рта раскрыть, как тот заявил:

– Я же обещал вам, что император посетит концерт. И слово свое, как всегда, сдержал. А теперь, прошу извинить, император ждет меня с докладом.

– Знает ли император, какой доход принес концерт?

– Конечно. Театр ведь принадлежит ему. Может, вы хотите обсудить этот вопрос с самим императором?

Вольфганг содрогнулся. Большую бестактность трудно себе представить. Если сейчас еще брезжит надежда поступить на службу к императору, то тогда она рухнет окончательно. При создавшейся обстановке ничего не оставалось, как вежливо поклониться, поблагодарить Орсини-Розенберга за поддержку и молча уйти.

Положение было нелепым. Везде, где бы он ни появлялся, слышались похвалы его концерту, а единственным ощутимым результатом явились дукаты, полученные от императора; их следовало отложить до родов Констанцы.

Спустя несколько дней после встречи с Орсини-Розенбергом, когда Вольфганг выходил из дому, собираясь ехать к графине Тун – ее карета ждала на улице, – его задержал судебный пристав. Если Моцарт не уплатит тридцати гульденов, которые он задолжал портному, заявил пристав, ею придется арестовать.

Какой позор! Даже часть этой суммы он не мог выплатить.

Плененный видом пунцового камзола с перламутровыми пуговицами, он загорелся: именно такой и требуется ему для публичного концерта – хорошо сшитый, превосходного качества, в столь богатом одеянии он произведет впечатление на всех. И Вольфганг купил камзол, хотя заплатить портному не смог. Он надеялся сделать это, получив деньги от Торварта и за партитуры концертов по подписке, но продажа шла из рук вон плохо, никто, казалось, не стремился купить концерты.

Он обязательно заплатит долг после следующего концерта, заверил Вольфганг пристава, но пристав сказал:

– Если не расплатитесь с портным до завтрашнего дня, мы вынуждены будем возбудить против вас судебное дело. Или посадить в долговую тюрьму.

Вольфганг обещал отдать деньги на следующий день. По дороге к графине Тун он ломал себе голову над тем, где их достать. Дукаты, отложенные на роды, трогать нельзя; невозможно обратиться и к графине Тун – слишком он ценил ее дружбу и боялся рисковать. Ему претила мысль просить у кого-нибудь взаймы, но скандал, которой мог разразиться в случае неуплаты долга, грозил слишком большими неприятностями.

Во время своего выступления Вольфганг был необычно рассеян, и баронесса фон Вальдштеттен после концерта спросила:

– Вы беспокоитесь за Констанцу?

– Нет, с меня неожиданно потребовали уплаты одного долга. Я готов написать для вас новый концерт, серенаду или симфонию – все, что пожелаете, если вы одолжите мне тридцать гульденов сегодня же.

У баронессы сделался не менее смущенный вид, чем у него.

– Сейчас мне не нужна музыка, – ответила она и весь вечер старательно избегала Вольфганга.

Ветцлар, заметив расстроенный вид друга, спросил:

– Что случилось?

И, узнав, в чем дело, тут же вручил пятьдесят гульденов, а когда Вольфганг стал отказываться – это больше чем нужно, – Ветцлар возразил:

– Кто знает, сколько кому может понадобиться? У меня сегодня есть деньги. А завтра может не оказаться.

Вольфганг в порыве благодарности обнял друга, а Ветцлар покраснел и добавил:

– Мне кажется, я нашел для вас более подходящую квартиру, на первом этаже дома на Юденплац, большую, солнечную и уютную, – он словно считал себя виновным в том, что Моцарты живут без удобств.

Вольфганг обещал при первой возможности отблагодарить барона за доброту и дал зарок никогда больше не залезать в долги.

Это оказалось не так-то просто. Потребовалось несколько недель, чтобы расплатиться с Ветцларом. Заработки по-прежнему были нерегулярными. Иногда ученики платили за уроки, а порой и нет, пропускали или вообще прекращали занятия. «Похищение из сераля» готовилось к постановке в Праге, Бонне, Франкфурте, Варшаве, Лейпциге. В Вене уже прошло пятнадцать спектаклей и намечались еще, но композитору не полагалось больше ни крейцера. Папа ругал Вольфганга: цена концертов по подписке – по дукату за концерт – слишком высока, и был прав – концерты распродавались плохо. Большинство его выступлений проходило в домах дорогих ему друзей, а разве он мог требовать с них плату?

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей – а нужно сказать, что новая квартира на Юденплац ему нравилась, работа там спорилась и Констанца сразу повеселела, – Вольфганг начал сочинять струнный квартет. К этой сложной музыкальной форме он давно уже не обращался. Углубившись в работу над квартетом, он, казалось, хотел утвердить в этой музыке свою независимость, избавиться от бремени будничных забот.

Последнее время он внимательно изучал квартеты Иосифа Гайдна, пленившие его еще десять лет назад, а также новые, русские квартеты этого композитора. Гайдн посвятил их великому князю Павлу. Гайдновские квартеты были лучшими из всех, что Вольфгангу приходилось когда-либо слышать, и он тщательно штудировал фразу за фразой, уясняя принцип их построения.

Все четыре инструмента имели равные по значению партии, и темы развивались в мелодиях с той стройностью и глубиной, которые он любил.

Он закончил квартет до мажор, и тут болезнь свалила его – общая усталость и бессонные ночи, вечная нехватка денег, тревога за здоровье Констанцы сделали свое дело. В течение почти всего мая он не в силах был написать ни одного такта, а между тем деньги таяли, остались лишь дукаты, отложенные на роды.

Как-то в июне он появился на музыкальном собрании у ван Свитена, впервые после месячного отсутствия, и барон тут же обратился к нему за помощью. Ван Свитен получил письмо от учителя музыки в Бонне, господина Нефе, и хотел услышать совет Вольфганга. Вольфганг прочел:

«Дорогой барон, до нас в Бонне дошла весть о том, что Вы большой знаток музыки, и я прошу Вас снисходительно отнестись к моему ходатайству за ученика, которого я имею честь обучать. Его дед и отец оба были певцами, а сам мальчик похож на Вольфганга Амадеуса Моцарта – по слухам, Вашего хорошего друга. В восемь лет этот мальчик уже прекрасно играл на скрипке; в одиннадцать бегло и с чувством исполнял «Хорошо темперированный клавир» Себастьяна Баха, а теперь ему двенадцать, и он блестящий импровизатор на фортепьяно и сочиняет сонаты для этого инструмента, самого его любимого. Но сей молодой талант, Людвиг ван Бетховен, нуждается в поддержке, чтобы иметь возможность совершать концертные поездки и учиться. Если успехи его будут такими же, как сейчас, то он непременно станет вторым Вольфгангом Амадеусом Моцартом, и меня Вы глубоко порадуете, если хоть в чем-то сумеете ему помочь. А если он станет учеником Вашего великого друга, Вы тем самым окажете огромную услугу музыке – искусству, которому все мы так преданы. Ваш покорный слуга Кристиан Готлиб Пефе».

– Что вы думаете по этому поводу? – спросил ван Свитен.

Вольфганг хорошо понимал, какого ответа ждет друг, но ведь он и так чересчур загружен уроками.

– Byндекиндов появляется на свет не так уж мало, только вот многие ли из них достигают вершин? – сказал он.

– Вы бы взялись обучать молодого Бетховена? Вольфганг вздохнул. Он с трудом встал с постели, чтобы порадовать пап Свитена, обеспокоенного его долгим отсутствием на воскресных вечерах.

– А кто будет платить за него в Вене? – спросил Вольфганг. – Даже если я соглашусь обучать мальчика, кто возьмет на себя его содержание?

– Трудно сказать.

Да, этого Вольфганг как раз и ожидал. Ван Свитен мог бы содержать нескольких Людвигов ван Бетховенов, но скупостью барон был известен не меньше, чем любовью к музыке.

– Я уверен, молодой ван Бетховен – стоящий ученик, как и многие другие, – сказал Вольфганг. – Если он приедет в Вену, я его с удовольствием послушаю.

У Констанцы приближались роды, и Вольфганг совсем забыл про чудо-ребенка, за которого хлопотал ван Свитен. Здоровье его заметно улучшилось; проводя ночи у постели Констанцы, чтобы в случае необходимости в любой момент прийти ей на помощь, Вольфганг старался чем-то заняться в тоскливые бессонные часы и взялся сочинять новый струнный квартет.

По ночам Констанца часто вскрикивала и вздрагивала. А днем была подавленной и замкнутой. Она стеснялась своего непривлекательного вида, но Вольфганг был по-прежнему нежен и предупредителен. И хотя он мечтал иметь детей, порой, видя, как она мается, начинал сомневаться, так ли уж они необходимы.

Свой новый струнный квартет он писал в ре миноре, сочетая в нем драматизм и грациозность. Даже работая над первой частью Allegro moderato, воплощающей ту строгую уравновешенность и красноречивую выразительность, которые он открыл в русских квартетах Гайдна, он не мог ни на минуту забыть ужасающую детскую смертность в Вене, и мысль о неотвратимости судьбы пронизывает весь ре минорный квартет.

В воображении своем он постоянно возвращался к женщине, которая произвела на свет его самого, и думал, неужели и Мама, когда носила его в своем чреве, страдала так же, как страдает теперь Констанца? Он смирился с тем, что Папы и Наннерль нет с ним рядом, но не допускал и мысли, чтобы Мама могла оставить его в такой момент. Госножа Вебер предлагала поселиться у них, но Констанца отказалась; это вызовет лишние волнения, сказала она, не придавая значения тому, что мать находилась в соседней комнате и могла услышать.

Вторая часть квартета была мелодична, как и положено Andante, и полна скорбных, сумеречных мотивов. Мама, наверное, спала так же беспокойно, как Констанца, но все-таки родила семерых детей. И хотя потеряла пятерых, Вольфганг никогда не слышал, чтобы Мама жаловалась. Теперь он понимал, почему она так мечтала быть похороненной на кладбище святого Петра в Зальцбурге: именно там покоились его братья и сестры.

Для третьей части он избрал форму менуэта в темпе Allegretto. Его одолевали мысли о муках, в которых рождается человек, и в музыке, преобладала скорбь.

Все его братья и сестры родились на свет живыми, рассказывал Папа, но пятеро умерли в возрасте от шести дней до полугода. Какой жестокий удар судьбы, думал Вольфганг и молился – пусть такая же беда не постигнет их с Констанцей. На нотной бумаге он изливал переполнявшие его чувства.

В то утро, когда Констанца вдруг проснулась бодрой и веселой, он написал Папе:

«Вы должны стать крестным отцом нашего первенца, Вы не можете отказать мне в просьбе, которая идет от самого сердца, – потому что Папа, сколько он ни просил его об этом, ни разу не откликнулся, – но, так как Вы не сможете присутствовать, я попрошу кого-нибудь заменить Вас во время церемонии крещения, потому что, кто бы у нас ни родился – generis masculini или feminini, – мы собираемся назвать его Леопольдом или Леопольдиной».

Через неделю у Констанцы начались роды. Вольфганг послал за тещей. Цецилия произвела на свет четверых детей и была опытна в таком деле. Госпожа Вебер явилась незамедлительно, пригласив еще и повитуху; присутствие доктора не обязательно, сказала Цецилия, в этих делах они понимают куда меньше повитух, и Вольфганг согласился, хотя страх не отпускал его ни на минуту.

Теща не разрешила входить в спальню – его присутствие будет только мешать им и волновать роженицу.

Вольфганг вернулся к своему струнному квартету и стал работать над последней частью, Allegro ma поп troppo, с головой погрузившись в нее. Прислушиваясь к стонам Констстанцы, он переводил ее боль и страдания на язык стройной, прекрасной музыки, иначе быть свидетелем ее мучений становилось невыносимо. Его чувства всегда находили отражение в музыке. Когда терзалась Констанца, терзался и он; когда она плакали, плакал и он; когда ее, казалось, преследовал по пятам сам дьявол, об этом повествовала его музыка. И в то время, как все четыре инструмента вели каждый свою партию, искусно слипнись и четкой форме квартета, под рукой композитора рождался новый мир созвучий, передающий муки рождения и все тревоги, неразрывно связанные с ним.

В комнату вдруг вошла госпожа Вебер – ей понадобились таз и горячая вода. С минуту она смотрела на Вольфганга – он сидел и скрупулезно заносил на бумагу фразу за фразой– и вдруг воскликнула:

– Можно ли быть таким бессердечным! Таким черствым!

Что он должен был делать? Ему хотелось ответить ей таким же оскорблением, но нет, это было противно его натype. И он спросил – в надежде, что ребенок родится столь же совершенным внешне, как его новый струнный квартет, только без внутренней, переполняющей его тревоги.

– Как Констанца?

– Если господь будет милостив и нам улыбнется счастье, ребенок скоро появится. – И снова кинулась к дочери, заперев за собой дверь па ключ.

Томясь ожиданием, Вольфганг заново просматривал квартет, желая увериться, что не допустил ошибок, пока теща распекала его.

И в тот момент, когда ему стало казаться, что этой ночи не будет конца, госпожа Вебер, появившись в дверях спальни, с гордостью объявила: родился мальчик. Сама она родила четырех девочек – Констанца не посрамила семью Веберов и произвела на свет превосходного, здоровенького младенца.

После того как Вольфгангу было разрешено посмотреть своего первенца и он поцеловал Констанцу, отметив, что вид у обоих прекрасный, если принять во внимание, сколько им пришлось перенести, теща тут же взяла бразды правления в свои руки. Тоном, не допускающим возражений, она заявила, что останется возле Констанцы, пока та совсем не оправится. Она же нашла для младенца няньку, которая стала одновременно и кормилицей. Вольфганг счел это разумным – он не хотел, чтобы Констанца сама кормила ребенка, из страха перед грудницей.

Барон Ветцлар, прослышав, что роды Констанцы сошли благополучно, явился с визитом.

– Я сочту за честь быть крестным отцом вашего первенца, – сказал он.

Вольфганг смешался – ведь он обещал Папе, но как отказать Ветцлару, самому преданному другу, и разве нельзя при этом назвать сына Леопольдом? Пока он колебался, Ветцлар сам за него решил:

– Спасибо, Вольфганг, теперь у вас есть маленький Раймунд, – и поцеловал младенца.

Итак, младенец был назван Раймундом Леопольдом Моцартом, и Вольфганг написал Папе, объяснив, почему вынужден был так сделать, и добавил:

«Второе его имя Леопольд, и все говорят, что он моя копия, я полагаю, это должно вас порадовать».

 

70

Убедившись, что Раймунд Леопольд находится под надежным присмотром своей кормилицы в пригороде Вены, в Нейштифте, Вольфганг и Констанца отправились в Зальцбург. Оба не уверены были, правильно ли поступают, оставляя младенца в чужих руках, но госпожа Вебер уговорила их. Месячный ребенок не выдержит путешествия, а у опытной кормилицы, которая содержит специальный дом для младенцев, он будет прекрасно развиваться. Так уж принято растить детей – ее дети росли точно так же, ну и потом, она непременно будет сама присматривать за малышом.

Окрестности Зальцбурга очень понравились Констанце, но от страха ее бросало то в жар, то в холод. Вольфгангу хорошо – он едет домой, она же, по мере того как приближалась встреча с его родными, испытывала все большую тревогу и неуверенность в себе. Горы остались позади, карета затряслась по Линцерштрассе, и Констанца увидела крепость Гогензальцбург на вершине Монхсберга – словно железная корона, крепость увенчивала город.

Неожиданно на лице Вольфганга отразился испуг, и он воскликнул:

– Это замок Колоредо! Архиепископ там не живет, но при желании может заточить меня в темницу!

Констанца была ошеломлена. Ей казалось, Вольфганг должен быть счастлив, ведь он твердил об этой поездке к родным с тех самых пор, как они поженились. А теперь вдруг страшится чего-то.

– Колоредо при желании может меня арестовать, – повторил он. – Официально меня никто не увольнял и не принимал моей отставки. Ты и представить себе не можешь, какой злой и мстительный этот князь.

– Но ведь твой отец уверяет, будто опасности нет никакой. Колоредо даже имени твоего не поминает, и у него теперь новый капельмейстер – Лодовико Гатти.

– Папа очень хотел нас видеть. Но Колоредо злобен, хитер и способен на любую пакость. А вдруг я повстречаюсь с Арко! В Зальцбурге человек, позволивший себе напасть на аристократа, наказуется двадцатью пятью ударами плети. А я готов пронзить его сердце шпагой!

И все-таки Вольфганг в лучшем положении, чем она, думала Констанца, он может вслух выражать свои опасения, и к тому же ей придется прикидываться, будто она любит двух людей, которые, она не сомневалась, в душе терпеть ее не могут. Что проку говорить это Вольфгангу, он верил: как только отец и сестра узнают Констанцу, они ее обязательно полюбят, – по этой причине Вольфганг и предпринял поездку в Зальцбург, но Констанца думала иначе. Отец Вольфганга никогда не полюбит женщину, которая увела от него сына, ну а сестра, естественно, разделяет мысли своего отца.

Карета остановилась на Ганнибальплац; большая площадь казалась вымершей, никого из стражи Колоредо не было и в помине. Вольфганг повеселел и сказал:

– До Великого Муфтия, видимо, дошло, что я теперь важная персона и меня не так-то просто тронуть.

Он помог Констанце выйти из кареты, почувствовал, как влажна ее ладонь, заметил ее волнение и строго прибавил:

– Станци, возьми себя в руки. Всегда помни, кто ты! – Стоит Папе поближе ее узнать, он непременно проникнется к ней теплыми чувствами.

И вот наконец все четверо стояли друг перед другом. Вольфганг смотрел на Папу любящим и немного обеспокоенным взглядом, а Констанцу поразила внешность Леопольда.

Она ожидала увидеть человека более крупного, внушительной наружности, а Леопольд Моцарт оказался немногим выше сына. Должно быть, сильно похудел, думала она, припоминая его портреты, да и состарился. И Наннерль выглядит такой простенькой – чего она, собственно, задирает нос?

Вольфганг представил жену и ждал, когда же Папа и Наннерль обнимут и поцелуют его и Констанцу? Но те не двигались с места; Папа говорил, что чувствует себя прекрасно, в теплую июньскую погоду ревматизм почти не дает себя знать. Папа просто бодрится, думал Вольфганг, а у самого возле рта залегли горькие складки и руки дрожат, словно он нервничает или чего-то боится.

Папин официальный тон вдруг показался Вольфгангу смешным, и он порывисто обнял его; Леопольд на миг оцепенел, а потом сильно задрожал, словно забился в конвульсиях, и, несмотря на все старания держаться неприступно, прослезился. Вольфганг поцеловал Наннерль, вложил ее руку в руку Констанцы и воскликнул:

– Наконец-то вы познакомились! И надеюсь, станете добрыми друзьями.

Однако ни Папа, ни Наннерль не поцеловали Констанцу, как того хотелось Вольфгангу, а Констанца боялась первая на это отважиться. Наннерль тут же отняла свою руку, и лицо Папы, когда он посмотрел на невестку, сделалось натянутым.

Сын писал правду, заключил Леопольд, жену его не назовешь красавицей, хоть она и не дурнушка. Красивые карие глаза и ладная фигурка, но на мученицу, как жаловался Вольфганг, уж никак не похожа – самая обыкновенная молодая немка.

Вольфганг нахмурился, видя, что отец не проявляет к Констанце теплых чувств, и Леопольд поспешил сказать, обращаясь к невестке:

– Очень рад, что путешествие ваше закончилось благополучно.

– Благодарю вас, господин Моцарт.

– Папа, Констанца, Папа, – поправил ее Вольфганг. Но такого разрешения от Леопольда не последовало, и, когда он повел их в Танцмейстерзал – что было куда проще, чем поддерживать беседу, – Констанца сказала:

– У вас прекрасный дом, господин Моцарт. Вы, должно быть, выбирали его с большой тщательностью.

– Бережливость, предусмотрительность и долгие годы преподавания музыки сыграли свою роль.

– Вольфганг, наверное, именно здесь черпал вдохновение.

– Тяжкий труд. До пота. Дисциплина. Правильное обучение и врожденная гениальность.

– Пойдем, Папа, – сказал Вольфганг в надежде разрядить напряженную атмосферу. – Нам с тобой нужно обсудить более важные вещи. Я привез много новых сочинений и хочу, чтобы ты их посмотрел. Фуги, прелюдии, две фантазии, три концерта…

– А как насчет мессы? – прервал Папа.

– Мне пришлось отложить ее, помешали непредвиденные дела.

– Незаконченную? – осуждающе спросил Папа.

– Я ее закончу здесь. Теперь, когда мы снова собрались все вместе.

– А как же с ребенком? Меня удивляет, что вы бросили его.

– Раймунд Леопольд на попечении своей кормилицы.

– Но ведь это же младенец – его нельзя оставить кому-то, как музыкальное сочинение, под расписку, с тем чтобы забрать со временем обратно в целости и сохранности.

– Папа, но ведь вы же сами говорили: матери вредно кормить свое дитя. Я лишь следую вашему совету.

– Мы с твоей матерью никогда не оставляли тебя и Наннерль без присмотра. Ни на минуту.

Констанца молчала. Она сильно переживала разлуку с ребенком, но признаться свекру, и без того враждебно к ней настроенному, значило дать ему в руки лишний козырь. Вольфганг решительно переменил тему разговора, вручив отцу свои новые произведения.

Внимание Леопольда мгновенно переключилось. Он водрузил на нос очки и принялся за фуги, а Наннерль взяла фантазии.

Леопольд изучал фуги, и, по мере того как росло его восхищение, сердце его все сильнее сжималось от боли. Вольфганг влюбился в старика Баха, а его, Леопольда, влиянию пришел конец!

По мнению Наннерль, фантазии были чересчур трудны и мрачны по настроению, на что Вольфганг возразил:

– Может быть. А ты сыграй их спокойно и ровно, с присущей тебе легкостью и изяществом. Если играть их быстро и громко, они будут резать слух, вроде как игра Клементи, который решительно все исполняет presto, prestissimo и alia breve.

Наннерль сыграла фантазии, а Вольфганг попросил Констанцу спеть.

Леопольд поразился музыкальности Констанцы. У нее оказался прекрасно поставленный голос приятного тембра. Когда она закончила, Леопольд сказал: – Браво! – а Наннерль зааплодировала, и Вольфганг почувствовал, что наконец-то Станци прочно вошла в их семью.

Ночью Вольфганг попытался ее обнять, но она вдруг отстранилась. Он был в недоумении. Станци никогда не отклоняла его ласк.

– Я не могу. – Ее стесняло, что за дверью спит Леопольд, она боялась, вдруг их услышат.

– Сколько раз в течение последних пяти минут я повторял, как люблю тебя?

– Это чтобы я лучше относилась к твоему отцу?

– Нет, это правда, правда, правда!

– Тс-с, ты разбудишь весь дом!

– Им известно, что мы с тобой муж и жена.

– В том-то и беда. Мне кажется, отец твой поместил нас в этой комнате для того…

– Нет, Станци, комната и прежде была моей.

Он умолял ее не быть такой холодной, а она рассердилась. В эту ночь они не познали счастья близости – как только Вольфганг пытался ее обнять, Констанца заговаривала о родственниках, и так до самого рассвета.

На следующее утро Вольфганг спросил Папу, нельзя ли им переехать в спальню для гостей – она теснее, менее комфортабельна, но там прохладнее, а в разгар летней жары он предпочитает прохладу. Леопольд хотел напомнить сыну, ведь раньше, до женитьбы, это была его любимая комната – и зимой и летом, – но у Вольфганга сделался такой несчастный вид, что Леопольд сказал:

– Разумеется, поступай как знаешь, – а сам подумал: причиной тому, без сомнения, невестка.

Почувствовав себя свободней – никто их теперь не видел и не слышал, – Констанца преисполнилась благодарности к мужу и столь бурно выказывала свою любовь, что у Вольфганга появилась надежда превратить их пребывание в Зальцбурге в новый медовый месяц.

30 июля, в день рождения Наннерль, Леопольд решил пригласить нескольких старых друзей отпраздновать это событие и представить им свою невестку.

Увидев, с какой неподдельной радостью Буллингер, Хагенауэр, Шахтнер и другие обнимают Вольфганга, Констанца убедилась, что все они его искренне любят. К ней они тоже отнеслись с большой теплотой, и это ее глубоко тронуло. Они рады знакомству. Раз Вольфганг ее выбрал, значит, она того заслуживает, думала Констанца и чувствовала себя в их компании легко и непринужденно.

Пришел Иоганн фон Берхтольдцу Зонненбург, и Леопольд с гордостью представил нового гостя своим друзьям. Зонненбургу было лет под пятьдесят; по всей видимости, чиновник не слишком знатного рода, лицо приятное, но вообще-то ничего собой не представляет, решила Констанца. Зонненбург не отходил от Наннерль, да и она с его приходом заметно оживилась. Сестре Вольфганга исполнилось тридцать два года, и Констанца не сомневалась: Наннерль ждет невеселая доля старой девы. Тут, однако, уверенность ее поколебалась. По-видимому, Наннерль влюблена в Зонненбурга и надеется выйти за него замуж; неужели Леопольд так же воспротивится ее браку, как противился браку сына, размышляла Констанца. Но сегодня, впервые за все время их пребывания в Зальцбурге, у Леопольда был по-настоящему радостный вид.

Через несколько дней, прослышав о болезни Михаэля Гайдна, Вольфганг отправился навестить его. Приход Моцарта явно обрадовал Гайдна, но он был чем-то очень взволнован.

Он еще не совсем оправился от серьезной болезни, пожаловался Вольфгангу Гайдн, а Колоредо, ждущий в скором времени гостей, заказал ему два дуэта для скрипки и альта, на случай если ему вздумается выступить перед своими гостями.

– А я не могу написать ни единой ноты. Совершенно обессилел. – Гайдн отхлебнул вина из рюмки и добавил: – Но если не представлю дуэты, мне придется за это расплачиваться. Я не могу позволить себе уйти со службы, как сделали вы. У меня нет ни гроша за душой, а начинать все сызнова не хватит здоровья, да и устал я очень.

– Вы считаете, Великий Муфтий не простит?

– И вы еще спрашиваете! Будто не знаете, уж если он что-то решил, никакие оправдания не помогут. Он приказал задержать мое жалованье, пока не получит дуэты. А у меня нет даже денег расплатиться с доктором и аптекарем.

– Когда нужны дуэты?

– В том-то и сложность. Их требуют немедленно. Князь не дает мне хотя бы немного окрепнуть. А я ведь быстро пишу, когда здоров, вы знаете.

Вольфганг кивнул в ответ и, пообещав в скором времени зайти, ушел.

Через два дня он вручил Михаэлю Гайдну два законченных дуэта для скрипки и альта и отмахнулся от его благодарности.

– Они премилые. Подпишите их своим именем. Архи-буби и не заметит разницы, – сказал Вольфганг.

Прослушав оба дуэта, Колоредо распорядился выплатить жалованье Гайдну и сказал Брунетти:

– Никогда не думал, что Гайдн способен создавать столь прекрасные, мелодичные вещи. Вместо того чтобы дуть пиво, перешел бы лучше на бургундское.

Брунетти передал это Гайдну и добавил:

– А мне эти дуэты напомнили сочинения вашего брата.

Теперь Вольфганг отдавал все силы завершению мессы. Преисполненный благодарности, Михаэль Гайдн договорился в церкви св. Петра, где сам он состоял органистом, что впервые мессу исполнят там, и Вольфганг подумал: Папе это будет приятно. Папа с некоторых пор питал к этому древнему храму необычайно нежные чувства.

От госпожи Вебер пришло несколько писем, в которых та сообщала, что Раймунд Леопольд чувствует себя прекрасно, а затем в сентябре письма вдруг прекратились. Вольфганг заволновался, но Констанца отнеслась к этому спокойно. Просто мать ее терпеть не может писать письма, сказала она, удивительно, как эти-то написала.

Вольфганг ни разу не встретил Колоредо – можно было подумать, что они живут не в миле друг от друга, а на разных планетах. Но однажды, когда Вольфганг спешил в церковь св. Петра на репетицию своей частично законченной мессы, у самого входа он лицом к лицу столкнулся с Арко.

Камзол графа был расшит драгоценными каменьями, пудреный парик завит по самой последней моде, пряжки на туфлях – серебряные, губы – подкрашены, но сам он при виде Моцарта сделался белее полотна.

Вольфганг хотел было крикнуть: «Негодяй!» – и дать Арко пощечину. Но не успел он глазом моргнуть, как граф исчез.

Вольфганг рассказал об этой встрече Гайдну.

– Арко никогда о вас не упоминает. И Колоредо тоже. Я думаю, они стыдятся того, что произошло.

– Здесь об этом стало известно?

– А как же! Вы ведь здесь родились, благодаря вам Зальцбург прославился на всю Европу. Кто бы знал об этом городе, если бы не вы.

– И что же говорили?

– Ходили слухи, будто у вас с графом дошло до драки. Некоторые утверждали, что вы его ударили, другие – что он обругал вас и выставил вон. В общем, приятного мало.

– Во всяком случае, теперь меня не беспокоят.

– Не смеют. Вы – любимец императора.

Так-то оно так, думал Вольфганг, пока дело не касается того, чтобы назначить меня на службу и дать регулярный заработок.

– У Иосифа вкус лучше, чем у Колоредо, – сказал он.

– Вам не приходит мысль вернуться обратно?

– Вернуться в город, настолько провинциальный, что здесь нет даже настоящего оркестра? К Архи-буби, который не терпит немецких музыкантов и ненавидит оперу? Есть такая старая зальцбургская поговорка: тот, кто приезжает в Зальцбург, через год становится глупцом, через два – идиотом, а через три – истинным зальцбуржцем.

26 октября состоялось исполнение мессы до минор в соборе св. Петра, и Вольфганг сам дирижировал хором, а Констанца пела одну из двух сольных партий сопрано. Он не успел закончить партитуру, но ему казалось, что и в незаконченном виде месса достаточно хорошо выражает его благодарность богу за то счастье, которое он обрел с Констанцей.

Слушатели были настроены дружелюбно. Среди них не было приближенных Колоредо, зато много старых друзей, большинство из которых знали Вольфганга еще с детства. По Вольфганг смотрел только на Папу. Он все еще лелеял надежду, что месса заставит Леопольда более благосклонно отнестись к Констанце. На протяжении трех месяцев, что они гостили дома, Папа держался вежливо, но холодновато.

Леопольд слушал внимательно, но угадать, о чем он думает, Вольфганг не мог.

А потом чистое сопрано Констанцы взлетело ввысь в прекрасной молитве, увлекая за собой Вольфганга. Как он устал от повседневных забот, от необходимости зарабатывать на кусок хлеба, от Колоредо и Арко! Музыка выражала его упоенный восторг перед мирозданием, перед всевышним творцом, перед его чудесным даром – жизнью.

Шахтнер дивился возвышенности Моцартовой мессы. Музыкант, не отличавшийся религиозностью, слушая мессу, понял, откуда возникла религия. Ему стало ясно: человек не мог бы существовать без чистых душевных порывов, каким был подвластен Вольфганг, и Вольфганг передает их с благоговением, которое превыше всякой веры.

Леопольда одолевали противоречивые чувства. Большая часть мессы показалась ему скорее симфонической и даже оперной, чем благочестивой и духовной, и тем не менее в ней были моменты невыразимой нежности и искренности. Сын построил мессу с необычайным мастерством. Но в мессе нет ничего от меня, с грустью думал Леопольд. От его влияния не осталось и следа – это обнаружилось уже в фугах. В какой-то степени это была самая горькая потеря в жизни, и Леопольд помрачнел – такие мысли причиняли ему страдания. Однако он был прежде всего музыкант и не мог не ценить музыку, поэтому, когда снова запела Констанца, ему захотелось аплодировать, несмотря на всю неприязнь, которую он к ней испытывал. Он сомневался, разовьется ли когда-нибудь ее голос для оперной сцены, но даже в самых трудных пассажах вкус ей не изменял. И вдруг Леопольд чуть не расхохотался. Смешно, право. Сын смотрит на нее, как на какое-то божество, а ведь, если не считать голоса, она, ну право же, самая заурядная девица.

Служба окончилась, и все окружили Вольфганга, а он ждал только приговора Папы.

– С тех пор как ты покинул Зальцбург, это твое первое духовное сочинение, – укоризненно заметил Леопольд.

– Я не получал заказов на церковную музыку. Зачем мне было ее писать?

– Я воспитывал тебя добрым католиком.

– А я и есть добрый католик. Мы с Констанцей постоянно ходим в церковь.

– Эту мессу можно, скорее, назвать светской, чем духовной, как, по-твоему, Наннерль?

Наннерль, совсем расстроенная, потому что Зонненбург не пришел на мессу, как она надеялась, сказала:

– Может, в Вене так принято. Музыка слишком громкая.

– Громкая? – Вольфганг покраснел и с удивлением уставился на сестру.

– То есть пение было слишком громким.

– Пение Констанцы? – воскликнул Вольфганг.

Наннерль смутилась. У Вольфганга был такой несчастный вид. Да и Констанца пела лучше, чем можно было ожидать. Но Наннерль не могла подавить злое чувство: ну где же справедливость – какая-то Констанца имеет мужа, а ей с таким трудом удается ловить поклонников.

– О, я уверена, она спела бы лучше, будь у нее больше практики, – сказала Наннерль.

– Моя дочь, как все знают, очень музыкальна, – заметил Леопольд.

Это уж слишком, подумал Шахтнер, которому исполнение понравилось.

– Что с вами, Леопольд? Неужели вы больше не способны на доброе слово?

А Леопольд подумал: разве объяснишь, каково терять то, что любишь больше всего на свете.

– Я просто стараюсь быть беспристрастным и помочь чем могу, – сказал он.

– Вы думаете, Вольфганг до сих пор нуждается в вашей помощи? – спросил Шахтнер.

– Он до сих пор спрашивает моего совета, – с гордостью ответил Леопольд.

– Значит, он лучший сын, чем вы – отец, – отпарировал Шахтнер.

Они обменялись гневными взглядами, и Вольфганг, вконец расстроенный, воскликнул:

– Прошу вас, я не хочу уезжать из Зальцбурга, имея на совести еще одну ссору!

На следующий день при расставании Папа и Наннерль держались довольно сухо. Правда, Папа спросил Вольфганга, как у него с деньгами, но сын заверил, что все в порядке.

– Мы не испытываем никаких затруднений, вовсе никаких.

Ни Папа, ни Наннерль не обняли и не поцеловали невестку на прощанье, хотя Констанца поблагодарила их за гостеприимство и пригласила в Вену. Ее огорчила их холодность. Они показали ей множество роскошных подарков, полученных Вольфгангом во время своих турне, но ничего не предложили взять на память. Когда карета тронулась и Леопольд и Наннерль помахали им вслед, Констанца в ответ тоже помахала и улыбнулась ради Вольфганга – она вовсе не питала надежд, что отношения с его семьей когда-нибудь изменятся к лучшему.

А Вольфганг сиял от радости – Папа и Наннерль обняли его па прощанье и пообещали приехать в Вену.

– Папа вовсе не собирался разносить мессу, – сказал он, – просто он считает нужным все время меня подстегивать. Он сказал, что ты пела хорошо, с чувством, и у тебя отличная школа.

– Почему же он мне сам этого не сказал?

– Не так-то легко признать себя неправым. Он объяснил, что имел в виду, говоря о духовной и светской музыке: создавая духовную музыку, самую возвышенную из всего мною написанного, я пользовался теми же приемами, что при создании самых светских своих произведений.

– Странно. Все остальные сочли, что месса исполнена благочестия. Даже Шахтнер невольно опустился на колени, а ведь он неверующий.

– Шахтнер всегда предпочитал светскую музыку. А другим казалось, будто я прощаюсь с Зальцбургом.

– А ты и правда прощался?

Вольфганг пожал плечами. Он уже много лет пытался навсегда покинуть Зальцбург, но это было не так-то просто, как бы ни раздражал его родной город. И на тот случай, если он видит его в последний раз, Вольфганг долгим взглядом проводил исчезающий из вида Зальцбург.

По пути домой они остановились в Линце погостить в имении графа Иоганна Туна, свекра Вильгельмины Тун. Граф настаивал, чтобы Моцарты прожили у него несколько недель, и такое радушие казалось особенно приятным после холодного приема на Ганнибальплац. Правда, граф Тун мечтал только об одном – получить симфонию.

Вольфганг не вез с собой ни одной симфонии, а он непременно хотел отблагодарить графа за гостеприимство и сел писать новую.

Симфония нужна была графу для концерта, назначенного на 4 ноября, и у Вольфганга оставалось всего четыре дня. В промежутке между работой он писал Пане: «Пишу каракулями в страшной спешке и все же надеюсь, что выйдет что-нибудь приемлемое».

Констанца уже свыклась с этой его удивительной способностью и принимала как нечто само собой разумеющееся, но и ее поразила Линцская симфония до мажор. Искусно построенная, она не носила на себе следов спешки, в ней звучало много свежих мелодий, и оркестрована она была мастерски. Когда Констанца высказала изумление – ведь он сочинил, написал, отрепетировал и исполнил Линцскую симфонию всего за четыре дня, – Вольфганг улыбнулся и ответил:

– Я уже несколько лет не сочинял симфоний, возможно, она просто зрела во мне все эти годы.

Вольфганг прибыл в Вену в прекрасном расположении духа – новую симфонию с восторгом приняли в Линце. Радовало его и то, что он написал мессу и тем самым выполнил данную богу клятву. Вместе с Констанцей они отправились к госпоже Вебер за своим младенцем, а та разразилась слезами и запричитала:

– Раймунд умер от желудочной спазмы еще 19 августа. Я не хотела писать, боялась испортить вам поездку.

 

71

Потрясенный печальным известием, Вольфганг дал себе слово не оставлять впредь своих детей на чужом попечении, а Констанца не могла говорить о Раймунде Леопольде без слез. Но госпожа Вебер клялась: ребенок все равно умер бы – остались бы они в Вене или нет, – желудочные заболевания косили младенцев нещадно, даже в знатных семьях. И Вольфганг не мог винить тещу и кормилицу, действительно, за последние месяцы погибло много новорожденных. Оправившись от постигшего его горя, он решил, что им нужен еще ребенок.

И когда через несколько недель обнаружилось, что Констанца снова беременна, впервые, с тех пор как они вернулись домой, у обоих полегчало на душе. Вольфганг ознаменовал это событие переездом на новую, лучшую квартиру в Траттнер Гофе – так называлось большое здание на Грабене, где они теперь поселились. Оно было построено Томасом фон Траттнером; состоя на службе при императорском дворе в качестве печатника, Траттнер разбогател и был возведен в дворянское достоинство. Фон Траттнер очень гордился своей причастностью к миру искусства, мнил себя художником, в знак чего любил наряжаться в широкие блузы и рембрандтовский берет. Жена фон Траттнера была одной из самых преданных учениц Моцарта, и супруги с удовольствием сдали композитору квартиру в своем доме.

Вольфганг уговорился с хозяином, что будет использовать первый этаж Траттнер Гофа для своих концертов, и это оказалось очень удобно. За несколько месяцев его слава как композитора и исполнителя чрезвычайно возросла. Словно все прежние достижения явились лишь подготовкой к бурному расцвету его таланта. Посещать концерты Моцарта и аплодировать его игре, слушать исполнение новых фортепьянных концертов Вольфганга вошло теперь в моду. Казалось, публике никогда не приестся Моцарт и его музыка.

В феврале 1784 года Вольфганг был необычайно загружен работой над новыми произведениями, и, чтобы не запутаться, ему пришлось завести тематический каталог своих сочинений. Заканчивая вещь, он немедленно заносил ее, в соответствии с жанром и тональностью, в свой каталог, тут же написал несколько тактов основной темы, чтобы потом легче узнать, и ставил дату окончания работы. Ему так понравилась ясность, которую это вносило в его жизнь, что он начал записывать свой приход и расходы. Приход записывал на листке бумаги и носил при себе, часто в него заглядывая, чтобы лишний раз убедиться, что зарабатывает он теперь больше, чем когда бы то ни было, и скоро окончательно вылезет из долгов. Расходы он записывал в книгу, которую держал в потайном месте, с тем чтобы никто не мог ее прочесть, даже Станци.

В организационном пылу Вольфганг даже стал вести учет своих выступлений и составил лист всех подписчиков па свои концерты. Это докажет Папе, который предупреждал, что в Вене он может потерпеть провал – слишком уж много врагов он нажил благодаря своей прямолинейности, – что Папа оказался неправ. Он писал:

«При сем прилагаю список на сто семьдесят четыре подписчика, регулярно посещающих мои концерты. Сомневаюсь, сумеете ли Вы отыскать хоть одно имя, имеющее вес в Вене, которого нет в этом списке. Я теперь в моде, и всякий, кто не подписывается на мои концерты и не посещает по средам Траттнер Гофа, рискует прослыть непросвещенным человеком. Некоторые из подписчиков – мои старые друзья, такие, как Туп, Пальфи, Ветцлар, Голицын, ван Свитен, а других я приобрел недавно: фон Борн, Дитрихштейн, Эстергази, Гаррах, Гатцфельд, Геберштейн, Лихновский, Мекленбург, Оттинген, Паар, Пуфендорф, Рааб, Шварценберг, Зон-ненфельс, Штаргемберг, Вюртемберг и Ципцердорф.

Итак, Вы видите, те наши добрые друзья, которые говорили, будто у меня много врагов в Вене, ошибались. Я согласен, Глюк мне завидует и Сальери при иных обстоятельствах мог бы быть опасным, но никто из них не осмелится порочить меня теперь, потому что крупнейшие вельможи империи рады назвать себя моими друзьями. И за эту привилегию им еще приходится платить. Цена билетов на мои первые три концерта – шесть дукатов, однако все места были распроданы заранее. Мне предстоит, кроме того, дать два концерта в Бургтеатре с одобрения императора.

Чтобы Вы могли представить, в каком я теперь спросе, прилагаю список некоторых концертов, на которые я уже ангажирован:

26 февраля, четверг – у князя Голицына

1 марта, понедельник – у графа Эстергази

4 марта, четверг – у князя Голицына

5 марта, пятница – у Эстергази

8 марта, понедельник – у Эстергази I 11 марта, четверг – у Голицына 12 марта, пятница – у Эстергази 15 марта, понедельник – у Эстергази

17 марта, среда – первый концерт в Траттнер Гофе

18 марта, четверг – у Голицына

19 марта, пятница – у Эстергази

20 марта, суббота – у пианиста Рихтера, в виде особого одолжения

21 марта, воскресенье – первый концерт в Бургтеатре

22 марта, понедельник – у Эстергази

24 марта, среда – второй концерт в Траттнер Гофе

25 марта, четверг – у Голицына

26 марта, пятница – у Эстергази

27 марта, суббота – у пианиста Рихтера, еще одно одолжение

29 марта, понедельник – у Эстергази 31 марта, среда – третий концерт в Траттнер Гофе 1 апреля, четверг – второй концерт в Бургтеатре 3 апреля, суббота – у пианиста Рихтера, концерт на «бис».

Как Вы считаете, достаточно с меня? При таком темпе, думаю, мне будет довольно трудно утратить исполнительское мастерство».

Все билеты на эти концерты были распроданы, и Вольфганг получил много гульденов. Он радовался, а Констанцу мучило беспокойство – к концу третьего концерта муж выглядел совершенно измотанным. Она умоляла Ветцлара, с мнением которого Вольфганг считался, уговорить его сбавить темп.

И вот Ветцлар, разделявший опасения Констанцы, сказал Вольфгангу, когда они вместе направлялись в воскресенье к ван Свитену:

– Не понимаю, как вы выдерживаете, Вольфганг. Раньше полуночи никогда не ложитесь, а в шесть уже на ногах и начинаете готовиться к трудовому дню: все утро преподаете, весь вечер играете и еще как-то умудряетесь создавать одну вещь за другой. Сколько фортепьянных концертов вы написали за последние два месяца? Три?

– Четыре. Но это не такой уж фокус. Главная трудность – правильно их исполнить. Вам они понравились?

– Чрезвычайно. Эти замечательные концерты делают вам честь.

– Они действительно заставляют исполнителя порядком попотеть, но не настолько, чтобы публика могла это заметить.

– А не слишком ли вы балуете публику новыми концертами?

– Нет. Ей быстро все приедается. Для каждого публичного выступления я должен сочинять по крайней мере одну новую вещь. В противном случае, аудитория будет считать себя обманутой.

– И как вы только выдерживаете столь жесткое расписание?

Лицо у Ветцлара стало таким озабоченным, что Вольфганг счел себя обязанным дать другу некоторые разъяснения:

– Кроме того, я написал два концерта для валторны – моему зальцбургскому другу Лейтгебу, который глуп как осел, но играет божественно. И еще сонаты для фортепьяно, и приступил к одному струнному квартету – эта форма меня особенно привлекает, и к арии для Алоизии Ланге и Адамбергера – они все время пристают, чтобы я писал арии для их голосов, и исполняют их везде, где возможно. Но, может, вы и правы, Ветцлар. Может, я пишу чересчур много.

– Я вовсе не то хотел сказать. Я всегда рад слушать вашу музыку. Просто меня беспокоит ваш утомленный вид. Недалек день, когда вы получите новый заказ на оперу, а сил взяться за нее у вас не хватит.

Вольфганг рассмеялся. Уж на что, на что, а на оперу сил у него хватит!

– Есть у вас какие-нибудь мысли насчет будущей оперы?

– И немало. Но либретто, которые мне предлагают, либо те, что попадаются мне под руку, слишком убоги, просто детский лепет. Помимо всего прочего, мне приходится писать вещи, за которые мне платят сразу.

– Как, например, ваш квинтет для гобоя, валторны, фагота, кларнета и фортепьяно?

– Он прошел с шумным успехом, Ветцлар.

– И вы исполняли его для друзей и не получили ни единого гульдена.

– Право, я считаю его своим лучшим квинтетом!

– Он очарователен. Я получил от него огромное удовольствие.

– А что скажете об исполнении? Разве квинтет не был сыгран прекрасно?

– Согласен. Но когда вы кончили, вид у вас был совсем измученный.

Вольфганг промолчал. Ветцлар, в общем-то, прав. К концу квинтета, где он исполнял партию фортепьяно, он почувствовал страшную усталость, хотя аудитория принимала его восторженно. Вдруг захотелось перестать играть, просто играть: музыка вызывала в нем страстное желание творить, и, хотя это было невозможно, он хотел творить и ничем другим не заниматься. Однако Вена сочтет это за прихоть. Вельможи, для которых он давал так много концертов последнее время, говорили: никто не может исполнять музыку Моцарта так, как сам Моцарт. Вольфганг усмехнулся про себя. Он и сам прежде так думал. Ветцлар очень проницателен. Выпали дни, когда, несмотря на радостное возбуждение, испытанное накануне, несмотря на восторги и поклонение публики, он просыпался наутро страшно усталый, единственным желанием было повернуться на другой бок и снова погрузиться в сон. Но разве признаешься в этом Ветцлару или Кому-нибудь еще? Его поднимут на смех. Скажут: он еще слишком молод, чтобы поддаваться усталости. Напомнят, ему нет еще и тридцати, а для мужчины это самый расцвет сил, однако бывали минуты, когда он чувствовал себя столетним стариком. Но остановиться не мог. Музыка переполнила его. Не хватало времени записывать всю музыку, которую он и себе слышал. В голове уже звучали мелодии нового фортепьянного концерта, и Ветцлар, знай он об этом, посоветовал записать поскорее, пока не забылось, но разве можно забыть! Концерт этот не оставит его в покое, пока не будет записан. Сейчас это основная забота. Нужно записать мелодии, даже если не придется ложиться всю ночь. Нет таких трудностей в области музыки, которые были бы ему не под силу.

– Ваша плодовитость, Вольфганг, приводит меня в изумление, – сказал Ветцлар, – но сомневаюсь, способны ли вы или кто-либо другой долго выдержать подобное напряжение.

– Придет время, и я смогу немного передохнуть. Вот получу заказ на оперу и все внимание отдам только ей.

– Нет, вы никогда не сможете сосредоточиться на чем-то одном. При всем желании не сможете. Это от вас не зависит.

– И все же судьба ко мне благосклонна. Другие без натуги и такта не могут написать.

Позднее в тот же вечер ван Свитен попросил Вольфганга задержаться после ухода гостей. Барон, прилагавший отчаянные усилия к тому, чтобы постичь искусство композиции – ему требовалось не меньше года тяжелейшего труда для написания симфонии, – поражался плодовитости Моцарта и завидовал ему. Однако сейчас он не стал обсуждать собственные проблемы, горячо волновавшие его – из-за чего он, собственно, и затеял разговор, – а только сказал:

– Двенадцатилетний сын одного моего друга проявляет незаурядные музыкальные способности.

– Это тот юный Бетховен, о котором вы говорили в прошлом году?

– Нет, не он, другой вундеркинд.

– И этот новый вундеркинд тоже хочет стать композитором?

– Откуда вы знаете? – удивился ван Свитен.

– Вам же писал учитель Бетховена, что каждый юноша, наделенный мало-мальским талантом, мечтает стать вторым Вольфгангом Амадеем Моцартом.

– А вы считаете, другого никогда не будет?

– Мой дорогой друг, а вы ожидаете, что появится второй Себастьян Бах или Иосиф Гайдн?

– Нет.

– Значит, если у кого-то и есть призвание стать композитором, он должен прежде всего быть самим собой.

– Однако вы изучали музыку всех композиторов.

– И до сих пор изучаю. Но стал композитором вовсе не поэтому. Вы хорошо знаете.

– А почему? Этот мальчик спросил: «Мне очень хотелось бы что-нибудь сочинить. С чего начать?»

– Посоветуйте подождать.

– Но ведь сами вы начали писать музыку гораздо раньше!

– И никого не спрашивал, с чего начинать. Если в человеке заложен композитор, он начинает писать, потому что иначе не может.

– Я должен дать отцу мальчика и ему самому более вразумительный ответ. По крайней мере порекомендуйте какую-нибудь книгу или книги. В дополнение к изучению других композиторов.

– Ну-ну, ван Свитен, – ответил Вольфганг, поняв, что все это имеет прямое отношение и к его другу, – никакие книги ничего не дадут… – Вольфганг указал на свое ухо, на голову и сердце и добавил: – Вот здесь, здесь и здесь заключена моя школа. Если с этим все в порядке, можно смело брать перо в руки и писать музыку.

Как только были отпечатаны четыре новых фортепьянных концерта, Вольфганг послал их отцу и попросил высказать свое мнение – какой из концертов ему больше нравится.

Все концерты превосходны, написал в ответ Леопольд, и все одинаково ему нравятся. Он не может отдать предпочтение ни одному. Но имеет ли смысл, спрашивал Леопольд сына, сочинять столь трудные вещи, рискуя вызвать недовольство публики. Пока их исполняет сам Вольфганг, все в порядке, но, когда за концерты возьмутся другие виртуозы, им потребуется слишком много времени и усилий на преодоление технических трудностей. Леопольд предупреждал сына: нарушать традиции опасно, как бы тонко ни преподносил он придуманные им новшества. Леопольда сейчас в гораздо большей степени волновало другое событие – в августе Наннерль собиралась обвенчаться с господином Зонненбургом, свадьба должна была состояться в городке Санкт-Гильген, где этот вдовец с пятью детьми был мировым судьей. В Санкт-Гильгене родилась Анна Мария, что, по мнению Леопольда, являлось хорошим предзнаменованием.

– Санкт-Гильген – небольшой городок в пятидесяти милях от Зальцбурга, – объяснил Вольфганг Констанце. – Надеюсь, Наннерль будет там счастлива.

Выйти замуж за вдовца с пятью детьми? Неужели сестра Вольфганга не могла найти себе лучшую партию, неодобрительно подумала Констанца. Но, зная, как Вольфганг не любит, когда осуждают членов его семьи, сказала:

– Жена должна всюду следовать за мужем.

– По всей вероятности, так. Я очень рад, что она выходит замуж. У нее были и другие претенденты, но этот первый по-настоящему задел ее сердце.

Вольфганг написал Наннерль нежное поздравительное письмо и посоветовал Папе расстаться с Колоредо и переехать к ним в Вену.

Констанце вовсе не улыбалась совместная жизнь со свекром, но она молчала, уверенная, что Леопольд отклонит предложение сына.

Ожидания ее оправдались: Леопольд отказался. Не желая ни от кого материально зависеть, он не мог идти на риск потерять жалованье.

Отказ отца разочаровал Вольфганга, но виду он не подал.

– Папа всегда был очень независим, – пояснил Вольфганг. – В его возрасте трудно менять привычки.

С долгами покончено, с гордостью сообщил Вольфганг жене, и в течение следующих месяцев приобрел много вещей, о которых прежде мог только мечтать. Констанцу беспокоил рост цен на провизию, а Вольфганг просил ее покупать самые изысканные деликатесы. Для хранения партитур он купил кусок непромокаемой материи самого лучшего качества. С наступлением лета стал каждое воскресенье нанимать карету и отправлялся с Констанцей кататься в Пратер. Он дарил ей красивые и дорогие платья, таких она еще никогда не носила. Но наиболее любезным его сердцу приобретением был скворец. Вольфганг отрабатывал основную мелодию своего нового фортепьянного концерта и вдруг услышал, как птица ему подсвистывает. Это привело его в восторг. Скворец оказался вполне способен повторить мелодию. Он терпеливо обучал птицу, и, когда она наконец смогла насвистывать рондо, Вольфганг оркестровал его, введя рулады скворца, и под пассажем написал: «Как прелестно!»

 

72

В сентябре Констанца легко родила сына, и Вольфганг был несказанно счастлив. Траттнер принял приглашение стать крестным отцом младенца, которого в его честь нарекли Карлом Томасом.

Наступившее в его жизни благополучие Вольфганг решил отпраздновать: снял более поместительную и нарядную квартиру на Гроссе Шулерштрассе, не посоветовавшись с Констанцей, чтобы она не отговорила его, испугавшись высокой платы.

Как только задаток был внесен, он предложил ей посмотреть новое жилище.

– Совсем недалеко! Два шага от собора св. Стефана. Место прекрасное, в самом центре Вены, и, я знаю, квартира тебе понравится не меньше, чем мне. – Они шли мимо собора, и он добавил: – Здесь у нас будет окружение получше.

Констанца с ним не согласилась. Гроссе Шулерштрассе оказалась уже и грязнее улицы Грабен, где они жили прежде. Не нравились ей и огромные булыжники мостовой – их улица была вымощена куда лучше. Тяжелая парадная дверь открывалась с трудом. Вестибюль маленький, темный, скудно освещенный мерцающим светильником. Крутая лестница соединяла пять этажей, а если посмотреть вверх, можно увидеть кусочек неба – он показался ей совсем крохотным, всего ярд в ширину и пять ярдов в длину. Где же солнце и свет, что так расхваливал Вольфганг? Он просто дал увлечь себя собственной фантазии!

– Обопрись на меня, если устала, – сказал он. – Здесь всего десять ступеней. – И указал на лестницу, ведущую на первый этаж. – А затем будет каменный карниз, где можно присесть и отдохнуть. Еще три ступени и потом всего лишь десять.

Констанца хорошо знала любовь Вольфганга к числам – еще в детстве он обожал пересчитывать ступени, но как ни считай, а подниматься на двадцать три ступеньки все-таки пришлось; раздраженной Констанце подъем показался бесконечным.

– Я снял второй этаж, – сказал Вольфганг, – знаю, как ты не любишь ходить по лестницам, особенно когда беременна.

Две спальни, выходящие окнами на Домгассе и Блютгассе, – что ж, это удобно, подумала она, но от чего тут приходить в восторг?

– А где же кухня? Столовая?

– Вот они объединены вместе. – Вольфганг показал небольшую комнатку с плитой и полом из красного камня. – Почти как унтерсбергский мрамор, мой любимый. С той лишь разницей, что доставить его из Зальцбурга стоит слишком дорого.

– Это тебя и вдохновило? – насмешливо заметила Констанца.

Вольфганг озорно улыбнулся и провел жену в гостиную. Красивая гостиная Констанце понравилась.

– Теперь мы сможем устраивать настоящие приемы! – воскликнул он. – Посмотри на окна! Правда, чудесные? Очень люблю высокие, большие окна!

– Но сколько все это стоит?

Движением руки он отмел ее вопрос и распахнул двери музыкальной комнаты.

Стены здесь были облицованы итальянским мрамором, над входом подымалась великолепная мраморная арка, а потолок украшала замечательная лепка – такую Констанца видела впервые. В центре потолка было панно с изображением Венеры весьма пышных форм, вокруг богини резвились изящные нимфы и купидоны.

– Вольфганг, сколько придется платить за эту квартиру?

– Двести сорок гульденов за полгода. Она с испугом сказала:

– Четыреста восемьдесят гульденов в год! Больше, чем ты зарабатывал за целый год в Зальцбурге. Через несколько месяцев мы снова влезем в долги. Нам не следовало уезжать из Траттнер Гофа. Там мы платили всего сто пятьдесят гульденов в год.

– В этом году я уже заработал две тысячи гульденов. Тебе нравится наше новое жилище?

Что проку жаловаться, подумала она, Вольфганга все равно не переделаешь. Возможно, он и прав. На предстоящую зиму намечалось еще больше концертов по подписке, и все места были распроданы заранее.

Она нежно прильнула к нему, и он решил, что доводы его оказались убедительными.

– Вот увидишь, Станци, мы будем здесь очень счастливы.

Вольфганг гордился своей музыкальной комнатой, она доставляла ему столько радости. Он давно уже приучился работать в любых условиях, но всегда тосковал по простору, свету и удобствам и теперь, обретя все это, испытывал огромный прилив сил.

Четыре фортепьянных концерта, написанные весной, были так восторженно приняты публикой, что Вольфганг начал писать еще два, работая над обоими одновременно. Для разнообразия он стал сочинять еще два струнных квартета и несколько сонат для фортепьяно.

Постепенно в новой квартире обнаруживались все большие преимущества. Выходя из парадных дверей и пересекая Домплац, оказываешься прямо у собора св. Стефана – это всего несколько минут ходьбы. Если же идти по Блютгассе, то, свернув через квартал направо, оказываешься возле дома тевтонских рыцарей, где его когда-то спустили с лестницы. Как давно все это было, с тех пор прошла целая вечность! И еще ему доставляло удовольствие следить, как солнце поздним утром медленно передвигается в окне, его спальни. По солнцу он определял время, возле окна спал, хотя Констанца и считала это непонятной прихотью. Как только луч солнца заглядывал в окно, Вольфганг знал: пора вставать, иначе не выполнишь задуманного на сегодняшний день. С тех пор как доходы увеличились, он сократил число учеников. Теперь он больше спал, не так изматывался и снова чувствовал себя молодым и полным сил.

Констанца спустилась вниз набрать воды из колодца – служанке был дан строгий наказ ни на минуту не оставлять ребенка одного. И когда во дворе она зашла в уборную, представлявшую собой просто яму, а затем умылась холодной колодезной водой, то почувствовала, как их новое жилище понемногу утрачивает в ее глазах часть своего очарования. Она не была избалована, но здесь, в этом доме, где такие прекрасные комнаты, все должно быть иначе. Пусть другие шутят на сей счет, а ей в подобные моменты становилось очень жаль себя.

Сегодня, как обычно в холодную погоду, Констанца вымыла лицо и руки, а потом поставила в таз ноги – вода не должна пропадать зря, – но вся мыться не стала. Трудно себе, представить, но ей не удастся даже помыться как следует, пока не вернутся теплые дни, когда можно будет ходить к Дунаю, – а до этого еще много месяцев. Умывшись, Констанца слегка подушилась и немного воспрянула духом. Вернулся домой Вольфганг и поцеловал ее долгим и жарким поцелуем. Вид у Вольфганга был возбужденный.

– Ван Свитен хочет представить меня Иосифу Гайдну. Гайдн сам выразил желание со мной познакомиться. Вот это честь, Станци! – Он схватил жену за руку и закружил ее в танце по гостиной.

Входя в дом ван Свитена в воскресенье вечером, когда намечена была встреча, Вольфганг испытывал душевный трепет. Гайдн может оказаться вторым Глюком или Сальери, хотя как композитор он намного выше обоих; Гайдн может отнестись к нему враждебно, с тайной завистью, к тому же Гайдну уже пятьдесят два и он вправе смотреть на него как на не по годам развитого мальчишку. Вольфганг придумывал множество причин, по которым они могли друг другу не понравиться.

Ван Свитен представил композиторов друг другу с такой торжественностью, словно они были важными персонами, и объявил: этот вечер принадлежит исключительно им троим. Напыщенный тон барона чуть не рассмешил Вольфганга. Но у Гайдна был очень торжественный вид, и Моцарт, не желая его обидеть, тоже посерьезнел. Перед ним стоял человек немного выше его ростом, с продолговатым, изрытым оспинами лицом, большим носом и выдающимся вперед подбородком; строгие карие глаза смотрели задумчиво, одет Гайдн был элегантно, в подобающий случаю коричневый камзол, на голове – простой пудреный парик.

У Моцарта пухлые щеки, отметил Гайдн, нос и подбородок скорее округлые, чем острые, и ростом он совсем мал; великолепный лоб и живой, одухотворенный взгляд.

Они молча стояли друг перед другом, и вдруг Моцарт нетерпеливо воскликнул:

– Господин Гайдн, я так давно хотел с вами познакомиться!

– Неужели? – Гайдн, казалось, был удивлен. – Так ведь и я тоже.

Оба весело рассмеялись, и каждый про себя подумал: искренне ли это?

– Мне хотелось поблагодарить вас за то, что вы сделали для моего брата, – добавил Гайдн.

Вольфганг небрежно отмахнулся, пустяки – это доставило ему удовольствие.

– Поступок чрезвычайно великодушный, и музыка просто чудесная. Архиепископ, должно быть, дурак набитый, раз не сумел распознать ваше сочинение.

– Дураки бывают разные, господин Гайдн. Архи-буби самый скверный тип дурака. Барон не говорил, как я мечтал с вами познакомиться? Я давний поклонник вашей музыки. – Гайдн молчал, и Вольфганг почувствовал себя неловко: не слишком ли он навязчив со своей любезностью?

А Гайдн не знал, что сказать. Он не привык доверять комплиментам, чаще всего они просто смущали его. Но в музыке Моцарта ему слышались отголоски собственной музыки, а разве это не самый большой комплимент? Да кроме того, почти все моцартовские вещи, с которыми он был знаком, Гайдну чрезвычайно нравились.

Тут ван Свитен, не промолвивший еще ни слова, глубокомысленно заметил:

– Я верю, музыка сильно выиграет от того, что вы узнали друг друга.

– Не знаю, как насчет музыки, – сказал Гайдн, – но, если господин Моцарт пожелает отобедать со мной, мы могли бы спокойно посидеть и дружески побеседовать.

– А вы бы не хотели обсудить вопросы композиции? – спросил ван Свитен.

– В наказание за грехи? – насмешливо заметил Вольфганг.

– Разве вы оба не любите музыку? – спросил барон.

– Может быть, именно поэтому нам и не следует ее обсуждать, – ответил Гайдн.

– Вы нас извините, барон? – спросил Вольфганг.

Ван Свитен чувствовал себя ограбленным – из беседы двух лучших известных ему композиторов он наверняка многое бы почерпнул, но признаться в этом было неудобно. Показаться нелюбезным барону тоже не хотелось.

– Моей экономки, к сожалению, нет дома, – сказал он, – иначе устроили бы обед у меня.

Барон придумал эту причину, чтобы не тратиться – это было очевидно, и Вольфганг с Гайдном обменялись понимающими взглядами. Поблагодарив хозяина, они распрощались, не желая злоупотреблять его гостеприимством.

Они зашли в ближайшую кофейню; Гайдн за едой почти не говорил, а Вольфганг почти ничего не ел – его так заинтересовал Гайдн, что он не отрывал от композитора глаз, словно старался проникнуть сквозь физическую оболочку и постичь душу этого человека, душу совершенного музыканта. В Гайдне чувствовалась какая-то необычайная прямота и естественность, уверенный в собственной силе, в прочности своей славы, он, казалось, считал это само собой разумеющимся.

Закончив еду, Гайдн, впервые с того момента как они сюда пришли, поднял глаза на Моцарта и сказал:

– Вы почти не притронулись к еде, господин Моцарт.

– Я не голоден. Прошу вас, ешьте на здоровье, не обращайте на меня внимания.

Гайдн улыбнулся.

– А я никогда не теряю своего деревенского аппетита. С улицы доносились звуки серенады, и внимание обоих привлек прекрасный голос певца. Аккомпанируя себе на мандолине, он пел жалобную, трогательную песню.

– Это же песенка Педрильо из «Похищения»! – радостно воскликнул Гайдн.

– Вы знаете мою оперу?

– Разумеется! Писать так проникновенно и притом так просто – удел гения. Прекрасная музыка! Я бы много дал, чтобы написать такое.

– А ваши струнные квартеты? Лучших мне не приходилось слышать.

Теперь смутились оба, боясь показаться друг другу неискренними. И все же Вольфганг не удержался. Певец закончил песню, Вольфганг послал ему с буфетчиком десять крейцеров и сказал:

– Знаете, господин Гайдн, прослушав ваши русские квартеты, я задумал написать целый цикл квартетов. Три уже закончены, и вы окажете мне большую честь, если соблаговолите прослушать их у меня дома. Хотелось бы устроить это поскорее, хотя бы завтра.

Но назавтра Гайдну предстояло возвращаться в Айзенштадт на службу – опоздания ему не простят. Он объяснил это Вольфгангу, а тот своим ушам не поверил.

– Я постоянно затягивал отпуск, когда работал у архиепископа, – сказал Моцарт. – Князь приходил в ярость, угрожал, но по-настоящему никогда не наказывал. После стольких лет службы у князя Эстергази, поистине, одним днем раньше, одним позже…

– Нет, – вежливо, но твердо прервал его Гайдн. – Я не могу опоздать.

– И вы терпите подобное рабство?

– А что поделаешь? – Видя, как огорчился Вольфганг, Гайдн добавил: – Я сообщу вам, когда снова сумею посетить Вену.

– Вы сдержите слово?

– Сдержу. И буду счастлив послушать ваши квартеты. Вольфганг проводил Гайдна до квартиры. Они проходили мимо собора св. Стефана, и, посмотрев на купола, Гайдн сказал:

– Я пел здесь в капелле в хоре мальчиков. А когда голос стал ломаться, Рейтер, императорский капельмейстер, предложил сделать из меня кастрата, лишь таким путем я обеспечу себе музыкальную карьеру, утверждал он. Но мой отец, узнав об этом, примчался в Вену из своего дома в Нижней Австрии – хотя путешествие было длинное и стоило дорого, а он едва выбился из простых крестьян, – и запретил это делать. И вот, вместо того чтобы стать вторым Манцуоли, я сделался композитором.

– И надеюсь, моим дорогим другом! – воскликнул Моцарт.

Гайдн не знал, что ответить; он поведал Моцарту эпизод из своего прошлого, чтобы смягчить грусть расставания. Но когда пришло время проститься, Вольфганг порывисто обнял Гайдна, а Гайдн, обычно столь скупой на изъявления чувств, глубоко тронутый, дружески расцеловался с Вольфгангом.

Вольфганг чрезвычайно высоко ценил дружбу и, когда его пригласили вступить в масоны, с готовностью принял предложение. Его восхищало в масонах их преклонение перед нравственной силой разума и природы, то, что каждый член ложи держался на равной ноге со всеми остальными братьями – будь то аристократ или простолюдин, восхищала и вера масонов в бога: бог – величайший, всезнающий зодчий, создавший мир на основе разумного порядка, который человек должен стремиться сохранять на земле.

Ван Свитен, Кобенцл, Ветцлар, Пальфи и много других его друзей принадлежали к масонской ложе. Император смотрел сквозь пальцы на существование масонских лож, тем самым укрепляя их положение, и видел в масонстве противовес церкви, чье влияние стремился ослабить, хотя многие члены масонской ложи, как и Вольфганг, считали себя добрыми католиками. На Вольфганга не произвели впечатления слова ван Свитена, что к масонам принадлежали Фридрих Прусский, Гете, Вольтер, Франклин, Джефферсон, Георг III. Его привлекали только идеи братства. После своих стычек с Колоредо он не мог примириться с тем, что церковь делает такой упор на грех и покаяние. Он продолжал исполнять церковные обряды, но не мог не видеть огромной разницы между самим богом и его посланцами на земле. Вольфганг был принят в масонскую ложу Благоденствия в качестве ученика, но его с радостью принимали и в других ложах как брата-музыканта, а в скором времени он был возведен во вторую степень и стал подмастерьем.

Гайдн сдержал слово. В следующий свой приезд в Вену он заранее предупредил Вольфганга, и тот устроил в его честь на Гроссе Шулерштрассе музыкальный вечер и прислал за другом карету.

Из уважения к знаменитому гостю Вольфганг нарядился в этот вечер с придворной роскошью, однако никого, кроме музыкантов, которым предстояло исполнять и слушать его квартеты, па вечер не пригласил. Он предложил Гайдну принять участие в концерте, но Гайдн предпочел не рассеивать внимания, а только слушать.

А потом все отошло на задний план, осталась только музыка, музыканты исполняли квартеты, остальные слушали. Констанца по желанию Вольфганга держала на коленях четырехмесячного Карла Томаса, и немного погодя младенец уснул, даже не захныкав ни разу, а Вольфганг, играя, казалось, напевал мелодию про себя.

Пока все три квартета не были исполнены, никто не произнес ни слова. Вольфганг повернулся к Гайдну и спросил:

– Что вы скажете, маэстро? – И когда Гайдн промолчал, Вольфганг забеспокоился. Он сам себе удивлялся: обычно его не слишком волновало чужое мнение. Но если Гайдну квартеты не понравились, значит, на то есть веская причина.

Эберт, первая скрипка, сказал:

– Мы еще не совсем сыгрались.

– Я заслушался музыки, – признался Поцци, вторая скрипка.

– Да что уж там, – сказал виолончелист Фаварт. – Все мы оказались не на высоте.

– Вы излишне скромны, господа, – проговорил Гайдн. – Ваше исполнение было безупречным.

– Могу я предложить вам вина, господин Гайдн? – спросила Констанца.

– Благодарю вас, госпожа Моцарт, я уже пьян музыкой.

– Вам понравилось? – Глаза Вольфганга снова оживились.

– Мало сказать, понравилось. Ваши квартеты вполне оригинальны, в них очень мало моего. – Гайдн думал: кто посмеет сказать, что музыка Моцарта лишена взволнованности, выразительности, драматизма! Построение квартетов, возможно, напоминает его, но гармонии свои, моцартовские. Ему стало грустно. В квартетах Моцарта слышалось нечто такое, что делало их лучше, совершеннее его собственных. На какое-то мгновение Гайдна кольyула зависть, но сумрачная мощь квартета ре минор захватила его, он был так тронут, что даже прослезился. Моцарт хочет учиться у меня, думал он, а ведь это мне следует учиться у него.

– Я сочту за счастье прослушать остальные ваши квартеты, когда они будут закончены, – сказал Гайдн.

– Надеюсь, я сумею сделать это через несколько недель, – ответил Вольфганг. – Отец принял предложение погостить у меня, он приезжает в следующем месяце. К тому времени я думаю их закончить. Вы еще побудете в Вене, господин Гайдн?

– Да. Хозяин мой намерен провести остаток зимы в столице, и я останусь с ним – мои услуги могут понадобиться.

От громких разговоров проснулся и заплакал Карл Томас. Констанца велела служанке унести ребенка в детскую. Гайдн медленно поднялся.

– Младенец прав, – сказал он. – Время ложиться спать. Вольфганг, если бы не надо было уходить, я просидел бы всю ночь, слушая ваши квартеты.

– Мы были бы счастливы.

– Как и я. У вас прекрасный дом, здесь так приятно слушать музыку. Среди публики есть даже Венера и купидоны. – И Гайдн указал на лепной потолок. – И очаровательная хозяйка. – Гайдн нагнулся, галантно поцеловал Констанце руку и с не свойственным ему пылом прибавил:– Вас следует поздравить, Вольфганг, с таким уютным домом и милой семьей.

 

73

Леопольд не ожидал, что его так взволнует визит к сыну. Он вышел из кареты и стоял, расстроенный и смущенный, перед дверью дома на Гроссе Шулерштрассе. Район этот он знал хорошо, но медлил, сначала нужно было собраться с мыслями.

Наннерль предупреждала Папу, что он рискует жизнью, предпринимая путешествие в Вену в феврале, в самую ненастную погоду, но он-то знал: если не поедет теперь, то потом и вовсе не соберется. С каждым годом он становился все немощнее. Наннерль ожидала ребенка, и Леопольду хотелось к тому времени вернуться в Зальцбург. Однако в настоящий момент больше всего его заботило будущее Вольфганга. Сын по-прежнему писал, что дела идут отлично, но необходимо самому в этом убедиться. Надо постараться скрыть насморк, подхваченный в дороге, ревматические боли в ногах и спине и держаться прямее, не уступая сыну. Леопольд энергично постучал железным кольцом, и через минуту в дверях появился Вольфганг и порывисто обнял отца. Багаж понесли наверх, а Вольфганг повел Папу в дом.

– Ваше счастье, что мы на втором этаже, подниматься не так уж высоко.

Наконец-то одолев показавшееся ему чрезмерным количество ступеней, Леопольд с облегчением остановился у небольшого каменного карниза, где можно было передохнуть. Он сильно запыхался, но камень холодил, и его пробрала дрожь. Леопольд быстро поднялся и оперся на руку Вольфганга, хоть это было неприятным напоминанием о его старческой беспомощности.

Констанца встретила свекра приветливо и тут же усадила завтракать: горячий кофе приятно согрел его. Констанца принесла Карла Томаса, и Леопольду доставило много радости смотреть на улыбающееся личико ребенка. Он вовсе не хотел никого укорять, но вдруг не удержался и сказал:

– Я надеюсь, с Карлом Томасом вы не повторите прежних ошибок.

Констанца вспыхнула, а Вольфганг поспешно сказал:

– Папа, вам нужно отдохнуть с дороги. Впереди много интересного, и мы хотим доставить вам побольше удовольствий.

Леопольда разбудил стук бильярдных шаров. К его изумлению, сын с большим знанием дела практиковался на бильярде. Какое странное занятие перед самым концертом, удивился Леопольд – Вольфгангу вечером предстояло выступать на первом из шести концертов по подписке, происходивших по пятницам, но сын ответил:

– Я купил бильярд, чтобы не утратить гибкости пальцев. В последнее время приходится писать так много музыки, что от пера пальцы сводит.

– Не верьте ему, – сказала Констанца, – Вольфганг просто любит бильярд, как и танцы. Иногда мне кажется, танцы даже больше, чем музыку. На балах он мне вздохнуть не дает.

Жалуясь, она делалась Леопольду ближе, чем прежде, когда старалась подольститься к нему.

– Вольфганг всегда любил танцевать, с самого детства, – заметил Леопольд.

А Вольфганг, с необычайной ловкостью послав шар в лузу, вернулся к своему столу.

– Ну, хватит, я еще не кончил записывать последнюю часть, а ведь надо и дирижеру иметь партитуру.

– Ты еще не записал рондо и рассчитываешь сыграть его как следует?

– Разумеется. Весь концерт у меня в голове.

– Ты-то ладно, а вот как с оркестром и дирижером? Они же сегодня впервые увидят партитуру.

– Музыканты хорошо читают с листа. И мы не первый день работаем вместе.

– Последнюю часть, – сказала Констанца, – он еще сам не проиграл.

– Я знаю, как она будет звучать, – ответил Вольфганг чуть раздраженно. – Главное, постарайтесь слушать внимательно и не судить предвзято.

Казино Мельгрубе, где должен был состояться концерт, в этот вечер было заполнено до отказа. Это большое трехэтажное здание носило такое название потому, объяснил Вольфганг отцу, что в его подвалах хранилась мука, а использовалось оно для любых целей, лишь бы приносило доход.

– Акустика в нем прекрасная, – заверил он обеспокоенного Папу, – я там и прежде играл, а все билеты на этот концерт на сумму сто пятьдесят гульденов распроданы. Тот же самый список знатных особ, что я присылал вам в прошлом году, правда, чуть покороче. Я перебрался сюда из Траттнер Гофа – хотел ограничить свои вечера совсем узким кругом, и арендная плата здесь не так уж велика. На этих концертах я надеюсь заработать по меньшей мере шестьсот гульденов.

На Папу, как и ожидал Вольфганг, это произвело впечатление.

– Вам не кажется, что из меня получился неплохой делец? – спросил Вольфганг чуть заискивающе.

– Все зависит от того, сколько ты откладываешь. Твоя квартира с затейливыми потолками и огромными окнами, должно быть, стоит уйму денег.

– Всего лишь четыреста восемьдесят гульденов в год.

– Всего лишь! Я никогда в жизни не зарабатывал больше за год службы у Колоредо.

Только он собирался пожурить Вольфганга за расточительность, как сын указал на появившихся в зале Глюка, Сальери и Бонно.

– А Гайдн? – разочарованно спросил Леопольд.

– Не придет. Сегодня его принимают учеником в масонскую ложу Согласия, и он не смог присутствовать на концерте. Вы познакомитесь с ним завтра вечером. И сами, надеюсь, до отъезда домой станете масоном.

– Все может быть. – Отношения их складывались как нельзя лучше, и Леопольд боялся ненароком обидеть сына. К тому же в Мельгрубе стояла атмосфера радостного ожидания, напоминавшая старику, сколь многого он лишился с тех пор, как прекратились его поездки с Вольфгангом.

– Я думаю, этот концерт ре минор многих удивит, – сказал Вольфганг.

Нет, не только удивит, думал Леопольд, слушая суровое, мужественное вступление – такого он прежде в концертах Вольфганга не встречал. Но вот началась тема солиста, и пальцы сына, как всегда, уверенно и легко бегали по клавиатуре, казалось, будто партию свою он исполнял уже не раз. Мощь, чувствовавшаяся в музыке, тревожила и волновала. Что за человек написал такую исполненную драматических столкновений и трагизма музыку? Нет, это не его сын. Леопольд не знал этого человека, и все же страстная мелодия покоряла. От нее некуда было деваться. В искусстве композиции Вольфганг пошел гораздо дальше, чем мог предусмотреть он, его отец.

Но как воспримет это публика? В концерте все так ново и необычно. И откуда, откуда взялись эти скорбные звуки? Неужели его сын столько выстрадал? Или он в свои тридцать лет знал уже то, что обычные люди начинают постигать только к шестидесяти? Даже медленная часть концерта ре минор звучала сурово и трагично, при всей своей красоте и певучести.

В немом восторге слушал Леопольд, как уверенно играет Вольфганг неотрепетированное рондо, и думал, что нужно бы продолжить книгу о Вольфганге, которую он начал писать, когда сын был еще ребенком. Кто мог предполагать, что талант его шагнет так далеко? Этот концерт принадлежит будущему столетию, а самому ему осталось, может быть, несколько лет жизни, что бы там ни говорили дети.

Следующий вечер был посвящен только что законченному циклу струнных квартетов. Вольфганг пригласил лучших музыкантов, каких только знала Вена: Карла Диттерса фон Диттерсдорфа, Иоганна Батиста Вангаля и Иосифа Гайдна.

Леопольд знал Диттерсдорфа и Вангаля только понаслышке. Диттерсдорф слыл прекрасным композитором и скрипачом и пользовался особым расположением императоpa. Вангаль был менее известен как композитор, но считался лучшим в Вене виолончелистом.

Вольфганг представлял гостей отцу, и Гайдн сказал:

– Господин Моцарт, ваша «Скрипичная школа» сыграла немаловажную роль в моей жизни. Скрипка – мой любимый инструмент, и я считаю вашу книгу прекрасным пособием.

К его мнению присоединился Диттерсдорф, а за ним и Вангаль.

К комплиментам следует относиться с осторожностью, сначала надо разобраться в истинных причинах, побуждающих человека говорить комплименты, а потом уже решать, чего они стоят, рассуждал Леопольд, откинувшись в любимом кресле Вольфганга и разглядывая трех музыкантов. У Гайдна тот же нос, подбородок и глаза, что и у брата, но выглядит он мягче и дружелюбнее. Диттерсдорф одет, как придворный, и у него привлекательная наружность. Однако Вангаль со своим довольно-таки странным лицом – широкий лоб, втянутые щеки и слегка отвисшая челюсть – тоже пользуется в Вене большим успехом.

Диттерсдорф и Вангаль заявили, что господин Гайдн непременно должен принять участие в исполнении.

Вопреки ожиданиям Вольфганга Гайдн на сей раз не стал отказываться, а сказал, что почтет за честь исполнять квартеты Моцарта. Ему предложили играть первую скрипку. Диттерсдорф взял партию второй, Вольфганг – альта, а Вангаль – виолончели.

Если на свете существует такая вещь, как музыка в чистом виде, думал Леопольд, то вот она. Композиторы играли квартеты его сына с таким благоговением, как если бы исполняли собственные сочинения. А когда концерт кончился, Вольфганг, полный благодарности, тепло обнял друзей.

Констанца подала гостям кофе с печеньем и вино, и Диттерсдорф, желая как-то нарушить затянувшееся молчание и всех расшевелить, вдруг сказал:

– Император недавно спросил меня, что я думаю о сравнительных достоинствах Клемепти и Моцарта.

Гайдн и Вольфганг продолжали жевать, а Вангаль оторвался от своего бокала и спросил:

– Надеюсь, вы не покривили душой, Диттерсдорф?

– Разумеется, разумеется! Я сказал, что игра Клементи отличается только мастерством, в то время как игра Моцарта – и мастерством и вкусом!

– Благодарю вас, – заметил Вольфганг.

– Но Иосиф придерживается того мнения, что вы слишком расточительны в своих музыкальных замыслах.

– Император? А разве он что-нибудь смыслит в музыке?

Леопольд поморщился. Не удивительно, что Диттерсдорф пользуется у императора большей благосклонностью, чем Вольфганг. Диттерсдорф всячески старается польстить тщеславию Иосифа, в то время как Вольфганг совершенно с ним не считается. Но прежде чем он успел вставить слово, Гайдн перестал наконец есть и объявил:

– Я мечтал бы иметь хоть часть моцартовских замыслов.

– О, я сказал Иосифу, что Моцарт – один из величайших природных гениев, я не знаю композитора, обладающего таким богатым воображением, такой изумительной фантазией. Но иногда и мне кажется, что он расточает их с излишней щедростью.

– То есть зря? – насмешливо спросил Вольфганг.

– В сущности, да, – сказал Диттерсдорф. – У слушателя нет времени перевести дыхание – не успевает он схватить одну чудесную тему, как другая, еще более прекрасная, затмевает первую, и так продолжается до тех пор, пока становится уже совершенно невозможно запомнить хоть одпу из этих прекрасных мелодий.

– Я их помню, – пробормотал Вангаль, – и сожалею, что они не мои.

– Да, конечно, – ответил Диттерсдорф, – то же самое я сказал императору. Но император заявил: в операх нашего друга так громко играет оркестр, что совсем подавляет голоса певцов.

– Чепуха! – сердито вмешался Гайдн. – Моцарт – прекраснейший музыкальный талант, какой я только знаю. Эти квартеты чудесны!

– Искусству писать квартеты я научился у вас, – серьезно заметил Вольфганг.

– И тем не менее, я готов повторить: мне вы мало чем обязаны. – Гайдн повернулся к Леопольду, который с трудом сдерживался, чтобы не ввязаться в спор, и объявил: – Господин Моцарт, как перед богом и как честный человек, говорю вам, сын ваш – величайший композитор из всех, с кем я знаком лично или знаю только по имени. Он обладает вкусом и несравненным чувством прекрасного, а сверх того – глубочайшими познаниями в композиции!

Вольфганг склонил голову, словно принимая благословение свыше, а Леопольд едва сдерживал слезы – значит, все-таки его труды не пропали даром!

Когда все поднялись уходить, Гайдн сказал Леопольду на прощание:

– Господин Моцарт, кто знает, появился бы на свете такой композитор, как Вольфганг, не будь у него такого отца, как Леопольд.

 

74

Спустя сутки после этого одного из счастливейших моментов в жизни Леопольда в Бургтеатре в присутствии императора он слушал еще один новый фортепьянный концерт Вольфганга в его собственном исполнении. И диву давался, насколько этот концерт отличался от предыдущего. Вольфганг написал его в фа мажоре, и концерт был столь же лиричен и певуч, сколь ре минорный – драматичен и сумрачен. Музыка была так прекрасна, что Леопольд заплакал. Но тут же взял себя в руки. Уж больно он стал чувствителен с тех пор, как приехал в Вену: слезы то и дело навертывались на глаза, а ведь он так всегда гордился своей выдержкой и скептицизмом. Из головы не выходили слова Гайдна. Как это благородно с его стороны! Страшно даже подумать, что, останься он в Зальцбурге, ему бы никогда не услышать этих слов.

Музыка вернула его к действительности. Вольфганг захочет знать его мнение, и нельзя пропустить ни единой ноты. Ему отвели место в удобной ложе, откуда было хорошо слышно. Со вступительных пассажей музыка удивительно певуча. Концерт написан превосходно. Это уже больше похоже на те вещи Вольфганга, к которым Леопольд привык. Сын следовал его наставлениям писать музыку, которая должна нравиться, которая льется гладко, как масло. Какие чудесные созвучия! Построение безупречно. Ни единого звука, ни одного пассажа, которые хотелось бы изменить, да и темп везде выдержан безупречно. Но нельзя впадать в сентиментальность, нельзя хвалить Вольфганга, а то он почиет на лаврах, а ему еще столько предстоит создать. Леопольд поймал себя на том, что раскачивается в такт музыке.

Гром аплодисментов потряс степы Бургтеатра; император снял шляпу, помахал ею и крикнул:

– Браво, Моцарт! – Теперь восторженным овациям, казалось, не будет конца.

После отъезда императора Вольфганг стоял возле театра, окруженный толпой поздравляющих, но его заботило только одно: мнение Папы.

– Что тут думать? Ты же видел, какое доставил удовольствие публике. – Леопольд перевел разговор на другую тему: – Сколько концертов ты написал за последний год?

Вольфганг сосчитал: – Один ми-бемоль мажор, один си-бемоль мажор, ре мажор, соль мажор, потом снова си-бемоль мажор и фа мажор, что вы слышали сегодня. И один ре минор, который я играл в день вашего приезда.

– Семь? За один год? – Леопольд ушам своим не верил.

– Я же говорил вам, Вена – страна клавира. И, приехав сюда, я написал еще три концерта. Таким образом, у меня уже есть десять фортепьянных концертов. Но, Папа, вы еще не, сказали, которому из них отдаете предпочтение?

– Что я могу ответить? Разве можно тут что-то предпочитать?

– Вам они не нравятся?

– Императору нравятся, – уклончиво проговорил Леопольд, стараясь скрыть обуревавшие его чувства. – Этого достаточно. И тебе не следует здесь долго стоять. – На улице шел сильный снег и завывал ветер. Вольфганг играл с увлечением и сильно вспотел, камзол его стал влажным, а он сгоряча забыл накинуть пальто. – В такую стужу ничего не стоит схватить тяжелую простуду. Где твое пальто?

– По приказу императора ни один слуга не смеет входить в Бургтеатр с парадного хода. Человек, которому я оставил пальто, вынужден был ждать меня снаружи. Наверное, ему надоело и он ушел домой.

– С твоим пальто? – Папу до глубины души возмутила такая беспечность.

Вольфганг передернул плечами – мысли его были заняты куда более важными вопросами.

– Вот, возьмите мое, – сказал подошедший к ним Ветцлар. Но Вольфганг отказался от такой жертвы, и тогда Ветцлар предложил подвезти его в своей карете, не дожидаясь моцартовской, которая, очевидно, задержалась из-за снегопада. По дороге Ветцлар сказал Леопольду:

– Надеюсь, вам удастся уговорить сына сделать передышку и подумать немного о здоровье. Вольфганг скрывает, но он болел ревматизмом, часто страдает от простуд и от колик в желудке.

Погода все ухудшалась, такого снежного бурана Леопольд и припомнить не мог.

– Вольфганг давно уже не слушается меня, – печально сказал он.

– Неправда, Папа. Но сейчас я вовсе не замерз и чувствую себя прекрасно. Вам поправился концерт? На мой взгляд, император отнесся очень благосклонно.

– Мне кажется, он в восторге от твоей игры.

– В том-то и беда. Он видит во мне прежде всего пианиста. А если ему и нравится моя музыка, то лишь инструментальная. Несмотря на успех «Похищения» в Германии и других странах, Иосиф не считает меня оперным композитором.

Спустя несколько дней госпожа Вебер пригласила Вольфганга, Констанцу и Леопольда к себе, на обед. Леопольд узнал об этом случайно, подслушав разговор сына с невесткой – они спорили, стоит ли принять приглашение. Разговор происходил в кухне; они думали, что Леопольд у себя в спальне, а он, продрогнув под одеялом, направился в кухню за дровами.

– По-моему, – говорила Констанца, – нам не стоит принимать матушкино приглашение. Твой отец всегда недолюбливал мою семью, и отношение его вряд ли изменилось.

– Пусть сам и решает, – ответил Вольфганг, – в конце концов, твоя мать ведь не съест его.

– Но она любительница плести интриги.

– Как порой и мой отец. – Вольфганг заранее предвкушал удовольствие от этой встречи.

Леопольда так и подмывало вмешаться – ведь если он и интриговал когда, то только на благо сына, и разве слова Гайдна не лучшее тому доказательство? Однако он вовремя сдержался и сделал вид, будто ничего не слышал. И когда Вольфганг сказал ему о приглашении, Леопольд проговорил:

– Мне что-то не хочется. Могу ли я пользоваться ее гостеприимством после всех неприятностей, которые она тебе доставила?

Вольфганг рассмеялся:

– Но все ведь обернулось к лучшему, за что же мне ее ненавидеть?

Леопольд промолчал. Несмотря на всю внимательность к нему Констанцы, его одолевали сомнения, достаточно ли она благоразумна и бережлива, как требуется быть жене Вольфганга, и отношения с невесткой оставались у Леопольда вежливыми, но сдержанными.

– Папа, уж если я не таю обиды, вам и подавно не стоит.

– Госпожа Вебер знает, никто не осуждал ее так, как я.

– И будет польщена, если вы примете приглашение.

– Ты правда так думаешь?

– Это покажет, что вы одобряете наш брак.

Может быть, сын испытывает его? Леопольд замялся, но, встретив умоляющий взгляд Вольфганга, уступил.

– Делай как хочешь, Вольфганг. Я не против. Констанца оделась по-модному и настояла непременно нанять экипаж, хотя до Петерплац легко было дойти пешком.

Немало времени ушло у Леопольда на сборы, но тянуть до бесконечности было неудобно. Подымаясь по лестнице в квартиру Веберов, он сильно нервничал. Только бы накопившееся за долгие годы раздражение не вылилось наружу и но испортило его мирных отношений с сыном. Он шел, стиснутый с обеих сторон Вольфгангом и Констанцей с Карлом Томасом на руках. Ему очень любопытно было посмотреть, какие они – госпожа Вебер и Алоизия Ланге.

Квартира носила следы спешной уборки. Софи Вебер первая встретила гостей. Миловидная, подумал Леопольд, но красивой не назовешь.

И тут Вольфганг представил его хозяйке; она вплыла, как знатная дама, с гордо поднятой головой, украшенной огромной, словно башня, прической. По рассказам сына, в былые времена госпожа Вебер была поразительно хороша собой, но теперь талия ее отяжелела и расплылась, а толстый слой косметики придавал морщинистому лицу кирпичный оттенок.

– Как мило, что вы пришли, господин Леопольд, – сказала она.

– Сожалею, если доставил вам этим беспокойство, – сухо отозвался он.

– Да что вы! Мы счастливы видеть вас. Вы наш почетный гость.

– Неужели? – Леопольд насмешливо поднял брови.

– Вам нравится Вена?

– Постольку, поскольку ей нравится мой сын, – нелюбезно ответил Леопольд.

Наступило неловкое молчание, а затем, словно не в силах сдержать поток слов, госпожа Вебер изрекла:

– Сын делает вам честь, он любимец высшего венского общества, да и самого императора.

Но Леопольда все подмывало наговорить хозяйке дерзостей, пусть не сует нос не в свое дело, и он резко отпарировал:

– Вы не всегда придерживались такого мнения.

– Напротив, всегда. Просто не хотела, чтобы наши дети натворили чего-нибудь, о чем потом бы пожалели. Положение создалось щекотливое.

– И вы постарались сделать его еще более щекотливым.

– Ну что вы говорите, господин Леопольд!

Он бы ей еще и не такого наговорил, да Вольфганг вовремя вмешался.

– Цецилия, Карл Томас пошел в Моцартов, но следующий, обещаю, будет похож на вас.

Отвлекшись, госпожа Вебер гордо произнесла:

– Веберы всегда славились привлекательной наружностью. И ребенок непременно будет красивый.

– А где Алоизия? – спросила Констанца.

– Твоя милая сестра придет после обеда, – с елейным видом ответила мать. – Она не хотела утруждать меня лишними хлопотами.

Констанца не поверила. Просто Алоизия верна себе – любит эффектные появления.

Обед неожиданно оказался роскошным. Софи подала на стол фазана, зажаренного госпожой Вебер, с гарниром из капусты и картофеля, глазированные фрукты, печенье и кофе. Все было щедро и вкусно приправлено, и Леопольд вынужден был признать, что госпожа Вебер прекрасная кулинарка.

Чета Ланге прибыла к тому времени, когда гости уже пили кофе, и Алоизия вошла в комнату с еще более величественным видом, чем мать. Позади плелся муж. Леопольд подивился – ну чем так пленился сын? Может, когда-то Алоизия и блистала красотой, но теперь, хотя ей не было еще тридцати, от красоты не осталось и следа. Выражение лица жесткое, ее еще можно назвать интересной женщиной, но обаяния она лишена. Наружность явно служила ей средством для достижения определенных целей: ее профиль, довольно эффектный, даже красивый, порой казался хищным, в эти минуты она делалась похожей на ястреба, готового кинуться на любую добычу.

Иозеф Ланге Леопольду поправился. У актера были, тонкие черты лица, великолепная фигура и звучный голос. И он не снисходил до светской болтовни.

Женщины принялись обсуждать новое платье Алоизии, и Констанца встречала в штыки любое замечание сестры, а Вольфганг сидел задумчивый и совершенно равнодушный к Алоизии, и тут Иозеф Ланге заметил:

– Господин Леопольд, квартеты вашего сына поразительны. Он пользуется традиционными формами, это говорит о том, что он получил великолепную подготовку, но гармонии его не имеют себе равных.

Похвала Ланге в одинаковой степени относилась и к отцу и к сыну. Во время разговора актер сделал набросок головы Леопольда, сумев удивительно передать сходство.

А Вольфганг все сидел, погруженный в свои думы, и словно не слышал слов Ланге, пока Алоизия наконец не изъявила желание спеть какую-нибудь из его арий. Тут он оживился и, усевшись за фортепьяно, весь отдался музыке.

Все смолкли. Леопольд решил судить строго. Только теперь он наконец-то уразумел, чем Алоизия в свое время пленила сына. Голос у Алоизии оказался необычайно приятного тембра, и пользовалась она им с большим вкусом и тактом. Но порой пение ее делалось слишком уж старательным и бездушным, отметил Леопольд.

Алоизия посмотрела на аккомпанировавшего ей Вольфганга, но встретила его бесстрастный взгляд, казалось, перед ним был не живой человек, а какой-то вокальный инструмент.

Какие бы чувства Вольфганг не питал к этой женщине в прошлом, решил Леопольд, теперь от них не осталось и следа. Он похлопал певице и сказал:

– Госпожа Ланге, я понял причину вашего успеха. Голос у вас великолепный, и владеете вы им прекрасно.

– Мне льстит ваше мнение, господин Леопольд, – ответила она с низким поклоном. – Я много наслышалась о вас с самого детства.

– С самого детства? – Пусть не воображает, что его так легко поймать на комплимент.

– Да, – ответила она с неожиданной искренностью. – Отец мой был музыкантом до корней волос, он обучал меня в надежде, что семья Веберов станет такой же музыкальной, как семья Моцартов. Его восхищал ваш метод обучения Вольфганга.

Леопольд в растерянности проговорил:

– Дети растут, думая, будто мир им что-то должен. А он им ничего не должен. Они получают лишь то, что сами дают.

– То же самое говорил и мой отец. Ему так хотелось прославить имя Веберов. Но среди певцов не бывает вундеркиндов.

– Вы очень любили своего отца? – задумчиво спросил Леопольд.

– Очень. Так же, как Вольфганг любит вас. Будь отец жив…

Госпожа Вебер вмешалась в разговор:

– Все, что я делала, господин Леопольд, я делала ради своих детей. Воспитать четырех дочерей одной в этом жестоком мире не так-то просто. Думаю, и вам порой приходилось совершать поступки, о которых потом не охотно вспоминали.

На какое-то мгновение Леопольд даже проникся симпатией к Цецилии Вебер, но тут же вспомнил, как она пыталась скомпрометировать сына, и понял: никогда не сможет ей этого простить, как бы ни старался. Он промолчал. Цецилия заговорила о музыке. Молчание, казалось, действовало ей на нервы, и она болтала, сама не зная о чем.

Видя, как нахмурился Папа, Вольфганг вдруг поднялся. Обед прошел лучше, чем он ожидал, Папа по крайней мере убедился: Веберы такие же люди, как все, а Цецилия способна заговорить до смерти кого угодно.

– Нам пора, – бесцеремонно перебил ее Вольфганг. – Вечером концерт, и всем надо отдохнуть.

– Господин Леопольд, мы надеемся вас снова повидать, – сказала госпожа Вебер. Алоизия поблагодарила Леопольда за внимание, с каким он слушал ее пение, но больше всех его пленила Софи: за весь вечер Софи не промолвила ни слова, зато ухаживала за гостями с приветливостью, какой не отличался больше никто в этом семействе.

Следующие недели летели в лихорадочном темпе, и Леопольд мечтал лишь об одном, чтобы все это поскорее кончилось. Постоянное возбуждение, кипучая деятельность утомляли его. Казалось, Вольфганг задался целью сокрушить отца своими успехами. Леопольд писал Наннерль:

«Твой брат выступает так много, что удивительно, как еще на ногах держится. Однако он твердит, что ому это по душе и, как бы он ни был занят, уверяет, будто всегда готов выступать, и сочинить лишний концерт ему ничего не стоит.

С тех пор как я сюда приехал, фортепьяно Вольфганга много раз перевозили в театр, в казино Мельгрубе и к бесконечным знатным любителям музыки.

Он стал очень популярен, в этом нет никакого сомнения, но надолго ли? На него огромный спрос как на пианиста, поменьше – как на композитора, и повсюду он желанный гость.

Мне кажется, не будь у него долгов, он мог бы теперь положить в банк две тысячи гульденов. Такую сумму он, несомненно, заработал: за один только концерт в Мельгрубе получил 559 гульденов, а домашние расходы, во всяком случае расходы на питание, довольно скромные.

Но ты знаешь, как легкомыслен бывает твой брат с деньгами, и я боюсь, что по крайней мере тысяча гульденов по небрежности разлетится у него по ветру. Но я молчу, пока со мной не советуются, потому что он не разрешает мне ни за что платить, и, коль скоро я не спрашиваю, сколько он на меня тратит, как же я могу проверять его? Но беспечное отношение к деньгам меня беспокоит, и, если в такое благоприятное время, как сейчас, он ничего не откладывает, я вовсе не уверен, долго ли продлится это благоденствие. Твой брат понимает мою тревогу и утешает, что, когда умрет Глюк, он получит место при дворе, и еще говорит, будто ведет точный учет прихода и расхода, но мне своих записей не показывает, и я сомневаюсь, покажет ли.

Я лично думаю, до тех пор пока он пользуется популярностью, трудностей у него не возникнет, но стоит только вкусам измениться, и он окажется в опасном положении. Но все это между нами. С божьей помощью, может, брат твой и останется навсегда любимцем Вены. Хотелось бы верить, что публика будет верна своему вкусу. Его новые концерты превосходны».

Вольфганг просил Папу пожить в Вене, сколько ему захочется, а еще лучше – остаться навсегда.

– Это очень благородно с твоей стороны, но я привык ни от кого не зависеть, – сказал Леопольд.

– Никто вас здесь стеснять не будет. Вы можете вести дом…

– У тебя огромная концертная программа, – перебил его Леопольд, – тебе приходится жить на широкую ногу. Я только помешаю.

– Вы могли бы давать мне советы, как прежде.

– И ты к ним будешь прислушиваться? Сомневаюсь. Да и по отношению к твоей жене несправедливо. Она подумает, что уже не хозяйка в своем доме, хоть, может, ничего и не скажет. И мне надо быть возле Наннерль, когда придет время ее ребенку появиться на свет.

А вот вступить в масонскую ложу Леопольд согласился, понимая, какое значение придает этому Вольфганг.

Вольфганг остался доволен – в ложе к его отцу проявили особое внимание: Леопольд был принят в степень ученика, а через несколько недель по просьбе Вольфганга состоялась церемония возведения его во вторую степень – подмастерья.

И хотя Леопольд не питал к масонству столь сильных чувств, как Вольфганг, ему, однако, было приятно, что сын стал обращаться с ним, как с ровней.

А затем пришло извещение от зальцбургского казначея – если Леопольд, получивший от Колоредо отпуск на шесть недель и самовольно продливший его до четырнадцати, не вернется немедленно, жалованья ему по распоряжению его светлости платить больше не будут.

Леопольд решил уезжать, и как можно скорее.

День отъезда прошел в хлопотах, и, когда Леопольд уселся наконец в экипаж, Констанца вздохнула с облегчением. Порой ей начинало казаться, что свекор от них вовсе не уедет. Для нее это было трудное время, но, слава богу, хоть обошлось без ссор – Леопольд не позволял себе никаких замечаний и даже проникся симпатией к Софи, которая к ним несколько раз заглядывала.

Все утро у Вольфганга ушло на сборы Папы. Присутствие Папы в доме создавало напряженную атмосферу и даже грозило испортить его отношения с Констанцей при самых благих намерениях обоих – в глубине души Вольфганг это хорошо понимал, – но ему не хотелось, чтобы Папа уезжал, он так нуждался в нем, так его любил. И почему всегда что-то должно стоять между ними? Со временем Папа с Констанцей поймут друг друга. Какое это будет счастье!

– Не уезжай, побудь с нами еще немного, – сказал Вольфганг.

– Мне самому не хочется, но я должен, – печально проговорил Леопольд. – Из нашей совместной жизни ничего хорошего не получится. Все равно я буду вам помехой, как бы мы ни притворялись друг перед другом.

Стук подъехавшей кареты прервал их разговор. Все слова уже сказаны, расставание затягивать не следует – так лучше для всех.

И когда Вольфганг вел отца вниз по лестнице, Леопольд, при всем желании сохранять хладнокровие, невольно сжал руку сына. Он думал о своих годах, о том, что жить уже осталось немного, и к сердцу подступал страх – а вдруг он больше никогда не увидит сына?

Такое же предчувствие охватило и Вольфганга; спускаясь по лестнице, Папа дрожал как в лихорадке. Рука Папы была холодна как лед, как сама смерть.

Констанца осталась наверху – пусть Вольфганг последние минуты побудет с отцом наедине, но он крикнул ей снизу:

– Станци, разве ты не попрощаешься с Папой?

В тоне Вольфганга была настойчивость, не допускающая возражений, и она поспешила вниз. Констанца стояла в растерянности, не зная, что бы такое сказать на прощание.

Леопольд взял Констанцу за руку – но как трудно проявлять чувства, которых не испытываешь, и он спросил, лишь бы что-то спросить:

– Чуть не забыл, почему вы забросили уроки пения? Голос у вас такой приятный.

– Времени нет. Карл Томас и Вольфганг требуют столько к себе внимания.

– У вас же есть служанка.

– Хлопот хватает всем. За Вольфгангом нужен глаз да глаз – он такой неаккуратный, и последнее время мы принимаем много гостей. День занят с утра до вечера.

Нет, наверное, истинная причина не в том, подумал Леопольд, музыкальности Констанца не лишена, а вот настоящего дарования, да и тяги к музыке у нее не хватает.

Вольфганг и не заметил, как очутился в карете рядом с Папой.

– Мы проводим вас до Пуркерсдорфа, – заявил он, – садись, Констанца!

Местечко Пуркерсдорф находилось в нескольких милях от Вены, и Леопольду, да и Констанце это показалось неразумным. Но Папа должен знать, как тяжко у сына на душе, как страшна для него минута расставания. Карета наконец скрылась из виду, и Вольфгангом овладела тоска. Теперь он хорошо понимал, какие чувства испытывал Папа, когда провожал его с Мамой в Париж.

Леопольд не обернулся. Никогда не следует оглядываться назад, сказал он себе, даже если впереди у тебя не так уж много осталось. Заглушая скрип колес, в ушах у него раздавались вступительные пассажи фортепьянного концерта ре минор, они звучали властно и взволнованно. Это была не та музыка, которой он учил своего Вольфганга, но чувства, выраженные в ней, находили отклик и в его душе. Он вдруг припомнил слова Гайдна. Да, это его сын.

 

75

Как ни опечалил Вольфганга отъезд Папы, но он решил отозваться на него сочинением веселой музыки. Фортепьянный концерт до мажор, законченный вскоре, весь так и искрился радостью, концерт получился чуть ли не самым жизнеутверждающим его творением. Закончил он его как раз вовремя: граф Орсини-Розенберг устраивал в Бургтеатре большой праздничный концерт в честь императора – покровителя музыки. В программу директор включил сочинения Глюка, Сальери, Диттерсдорфа, Моцарта, Гайдна и Вангаля и пригласил всех композиторов на концерт.

Композиторы занимали отдельную ложу – здесь находились все, кроме принимавших участие в исполнении. Вольфганг ждал за кулисами вместе с Диттерсдорфом и Ванга-лем, а Гайдн с Глюком и Сальери сидели в ложе; Вольфганг с удовлетворением отметил, что в Бургтеатре собралось немало его почитателей, но были и поклонники талантов других композиторов. И как бы ни нравилась слушателям его музыка, кого ждет наибольший успех, предсказать нелегко.

Иосиф II восседал в королевской ложе в окружении своих придворных и с усмешкой наблюдал возбуждение, царившее в зале. Публика ведет себя так, словно присутствует при событии государственной важности, тогда как в действительности, размышлял император, это самый обыкновенный парад себялюбцев.

Его самого заботили проблемы куда более насущные. Сплетни о сумасбродствах сестры, восседавшей на французском троне, ходили по всей Европе и до него дошел слух, что во Франции Мария Антуанетта любовью подданных отнюдь не пользуется. Однако его, человека, известного просвещенными взглядами не меньше, чем сестра была известна своим эгоцентризмом, его, который за пять лет, прошедших после смерти матери, провел в жизнь у себя в империи больше реформ, чем провела Мария Терезия за все свое царствование, тоже терпеть не могли и оказывали всяческое сопротивление, словно какому-нибудь завоевателю. Теперь Мария Терезия слывет «великой императрицей», и народ скорбит по «добрым старым временам», хотя за время своего царствования она сумела потерять значительную часть империи. На каждого дворянина, который разделял его уважение к масонству, приходилось три ненавидящих масонство и боявшихся его.

После того как он отменил крепостное право, снял ограничения для евреев и обложил налогом дворян и духовенство, его обвинили в том, что он предал свой класс. Он попытался сделать образование доступным для всех, а ему стали внушать, что это противоречит природе человека. Вся трудность заключается в том, с кислой улыбкой думал Иосиф, что его подданные хотели бы иметь крепостных, которым можно было бы при желании плевать в лицо, безнаказанно преследовать евреев, всячески избегать уплаты налогов и тратить деньги на украшение церквей, хотя кругом царит нищета. Его народ не желает улучшить свою жизнь; он жаждет только одного – зрелищ и развлечений.

Иосиф дал знак музыкантам начинать и, казалось, весь обратился в слух. Этого от него ждали. Он слыл меломаном – единственная область, в которой он, по мнению подданных, превосходил свою матушку. Иосиф задумался: что бы такое предпринять в отношении Марии Антуанетты?

После того как Алоизия Ланге и Валентин Адамбергер пропели арии из опер Глюка и Сальери – им отдавалось предпочтение как приближенным императора, – Вольфганг исполнил свой новый фортепьянный концерт до мажор.

Играя безупречно чисто и со всем изяществом, на какое он только был способен, Вольфганг чувствовал: этот концерт не уступает по выразительности его прежним. Вторая часть по-настоящему всколыхнула его душу – он не мог припомнить, когда собственная музыка воздействовала бы на него с такой силой. Если Дню Страшного суда суждено на пусть именно эту его вещь послушает господь.

Во время исполнения второй части публика начала ерзать на стульях, а когда дело дошло до финала, люди стали ходить из ложи в ложу. Вольфганг видел, что император аплодировал ему, но как-то небрежно, словно мысли монарха витали в этот момент где-то далеко; до Вольфганга донеслись свистки и шиканье, да и аплодисменты оказались весьма сдержанные.

В программе второго отделения значился фортепьянный концерт ре мажор Гайдна, партию фортепьяно в нем композитор попросил исполнить Вольфганга. Моцарт был глубоко польщен просьбой друга и играл с не меньшим увлечением, чем свой собственный концерт. Музыка показалась ему очаровательной, пронизанной тонким лиризмом; мелодичный и мужественный концерт Гайдна произвел на Вольфганга большое впечатление, и он сильно огорчился, что аплодисменты были скорее вежливыми, чем восторженными.

Императору особенно понравился последний номер программы.

Итальянская скрипачка Регина Стриназакки, завоевавшая громкую славу, попросила Вольфганга написать для нее сонату, которую ей хотелось исполнить перед императором, и Вольфганг согласился. Однако, желая предельно отшлифовать свою партию в концерте Гайдна, он все откладывал сочинение сонаты. Взявшись за сонату лишь в последний момент, он работал день и ночь и все-таки закончил вовремя; партию скрипки он записал, чтобы скрипачка могла разучить ее, но на свою партию времени уже не хватило. Встретившись впервые в Бургтеатре, Моцарт и Стриназакки сыграли сонату без единой репетиции. Играли слаженно и гладко, как Вольфганг и предполагал. Музыка наполняла его ликованием. Он нашел новую форму для выражения своих идей. То обстоятельство, что ни единой ноты из его партии записано не было, нисколько не волновало Моцарта. Он знал их все наизусть.

В свою очередь синьора Стриназакки виртуозно вела свою партию. Звуки, лившиеся из-под ее смычка, были столь чисты и убедительны, исполнение ее отличалось такой нежностью и взволнованностью, что зал отозвался внезапным взрывом аплодисментов. И тут Иосиф, взглянув на сцену, с изумлением обнаружил, что Моцарт играет без нот. После концерта он пригласил композитора к себе и попросил показать партитуру; император глазам своим не поверил, увидев чистый лист бумаги.

– Как же вы играли? – спросил Иосиф.

– По памяти.

– Но когда вы успели сыграться?

– Мы не сыгрывались. Я написал сонату вчера и сегодня утром послал партию скрипки синьоре, чтобы она разучила ее и могла вечером исполнить.

– Такую длинную вещь!

– В сонате семнадцать страниц.

Император не скрывал своего изумления, и Вольфганг добавил: – Вашему величеству, наверное, приятно узнать, что ни единой ноты не было пропущено.

В императорской ложе собрались все композиторы – принять поздравления Иосифа; первым, соответственно своему положению, стоял Глюк, прилагавший отчаянные усилия к тому, чтобы держать свое дряблое тело прямо; надтреснутым, хриплым голосом Глюк произнес:

– С вашей стороны было очень милостиво, ваше величество, почтить своим присутствием концерт. Прошлую зиму я так болел, что не чаял еще хоть раз лицезреть ваше величество в стенах театра.

Вслед за Глюком подошел Сальери, он поклонился императору и сказал по-итальянски – язык, который Иосиф предпочитал всем другим:

– Я почитаю за счастье, ваше величество, что вы позволили включить мои сочинения в одну программу с сочинениями синьора Глюка.

Следующим перед императором очутился Диттередорф, затем Вангаль, а Вольфганг, не желая допустить, чтобы Гайдн – лучший из присутствующих на концерте композиторов – оказался последним, отступил в сторону, давая ему дорогу, и сам занял последнее место.

Хотя у императора не было намерения ставить что-то Гайдну в вину, он все же не удержался и спросил:

– Господин Гайдн, почему во время исполнения вы сидели лицом к Моцарту и оркестру?

Обычай гласил: никому не дано права поворачиваться спиной к императору, но Гайдн, слушая свой концерт, перегнулся через край ложи, позабыв обо всем на свете.

– Сидя так, ваше величество, я лучше воспринимал музыку, она ведь исполнялась впервые с тех пор, как я ее написал, – ответил Гайдн.

– Мне показалось, в концерте господина Гайдна есть что-то общее с его квартетами, – заметил Сальери.

– Вы так считаете! – Вольфганг принял воинственный вид. – Вам не нравятся его квартеты?

– Я этого не сказал. Но они суховаты, не очень мелодичны.

– Поверьте, – вскричал Моцарт, – если бы нас обоих слили воедино, нам все равно было бы далеко до Гайдна!

– И все-таки я бы так концерт не написал.

– И я тоже. И знаете почему? Потому что ни у вас, ни у меня не хватит на это таланта.

Сальери покраснел от злости, а Гайдн, видимо, был очень доволен, хоть и смутился слегка.

– У нашего коллеги господина Моцарта, оказывается, доброе сердце по отношению к своим собратьям-музыкантам. Я и не знал, что он так великодушен, – заметил Диттерсдорф.

– Я великодушен только по отношению к тем, кто этого заслуживает.

Какое-то мгновенье казалось, вот-вот вспыхнет ссора, но тут Гайдн, обращаясь к императору, проговорил:

– Не сердитесь, ваше величество, из нас плохие дипломаты, но все мы близко принимаем к сердцу все, что касается музыки.

Иосиф кивнул и дал указание Орсини-Розенбергу пригласить Глюка, Сальери и Диттерсдорфа на прием, который устраивался в Гофбурге.

Вольфганг старался убедить себя, что ему все равно – попал он в число приглашенных или нет.

В обществе масонов он нашел ту атмосферу дружбы, к которой так стремился, и в последующие месяцы с головой ушел в деятельность масонской ложи. Обществу масонов он посвятил кантату «Davidde penitente», которую составил из своей до-минорной мессы, добавив к ней две новые арии, и, кроме того, написал «Траурную симфонию», посвятив ее памяти двух погибших братьев масонов – графа Франца Эстергази и герцога Георга Августа фон Мекленбург-Штрелитца.

За это время в их семье произошло лишь одно событие – у Наннерль родился сын, которого в честь деда назвали Леопольдом.

Вольфганг отшлифовывал шесть своих квартетов и писал к ним посвящение на итальянском, потому что первые уроки музыки и чтения Гайдну дал его хозяин Никола Порпора – один из знаменитейших итальянских учителей пения, и композитор свободно читал на этом языке. Закончив работу, Вольфганг пригласил Гайдна на Гроссе Шулерштрасее и преподнес ему свои квартеты. Они были одни – Констанца укладывала Карла Томаса спать, служанка находилась в кухне, – и Гайдн с удивлением и все растущим восхищением прочел следующее:

«Моему дорогому другу Гайдну, Отец, решившийся выпустить своих детей в большой мир, естественно, хочет вверить их попечению знаменитейшего Человека, в особенности, если последний, по счастью, является его лучшим другом. Вот они перед Вами, самый знаменитейший Человек и мой друг, шесть моих детищ! Разумеется, это плод длительного и кропотливого труда, но кое-кто из друзей подбадривает меня и уверяет, что детища мои не останутся незамеченными; это вселяет в меня надежду, что когда-нибудь отпрыски действительно доставят мне утешение. Вы сами, дорогой друг, одобрили их во время своего прошлого посещения этого города. Ваше мнение больше всего поощряет меня вверить моих детей в Ваши руки и заставляет надеяться, что они хоть в какой-то степени окажутся достойны Вашего доброго внимания. Будьте же столь любезны, милостиво примите их и станьте для них Отцом, Наставником и Другом! С этого момента я вручаю Вам все права на них, но прошу отнестись к ним снисходительно и простить те недостатки, которые проглядел в них их пристрастный родитель, и, несмотря на все их недочеты, продолжать благородную и великодушную дружбу с их отцом, который так высоко ее ценит. Всем сердцем, любезный и дорогой друг, остаюсь Вашим самым искренним другом. В. А. Моцарт».

Закончив чтение, Гайдн продолжал сидеть, поглощенный своими мыслями, и Вольфганг даже испугался, уж не обидел ли он друга ненароком.

– Надеюсь, вы ничего не имеете против, папа Иосиф, – сказал он. – Я очень много трудился над этими квартетами. Больше чем над другими вещами. Месяцами их перерабатывал. Никогда ни над одним сочинением я столько не потел. И писал их не в угоду кому-либо. Они шли от самого сердца, папа Иосиф!

– Как это безрассудно с вашей стороны! – вскричал Гайдн.

– Что?

– Допустить мысль, что я могу их не принять! – Гайдн нагнулся и поцеловал Вольфганга в обе щеки, а затем, смущенный столь пылким проявлением дружбы, со слезами на глазах пробормотал:

– Я этого не заслужил, Вольфганг. Не заслужил, но всегда буду ценить.

Он держал посвящение с такой нежностью, словно это было письмо от любимой женщины.