76

– Итальянскую оперу, ваше сиятельство? Разве таково желание его величества?

Прежде чем ответить, Орсини-Розенберг внимательно оглядел маленького человечка, стоявшего перед ним в его кабинете в Бургтеатре, словно желая определить, на что способен этот композитор. Затем решительно сказал:

– Да, Моцарт, именно затем я и пригласил вас. Император желает весь следующий сезон посвятить итальянской опере. Синьор Сальери и синьор Мартин-и-Солер пишут новые оперы, которые должны быть готовы к открытию сезона, и, ввиду того, что у нас в труппе появился теперь великолепный бас-буффа Бенуччи, опера с главной ролью для его голоса пришлась бы кстати.

– У Бенуччи прекрасный голос. Писать для него арии большая честь.

– Но опера должна быть комической, оперой-буффа. Его величество желает повеселить своих любимых подданных. Он считает, что мир, каков он есть, слишком серьезен.

Это на самом деле означает, подумал Вольфганг, что у Иосифа на уме какая-то новая реформа, и во избежание недовольства он хочет зрелищами отвлечь внимание своих подданных от действительности. Но вслух он сказал:

– Я согласен, ваше сиятельство.

– Вы, конечно, знаете итальянский?

– Разумеется. Я путешествовал по Италии трижды. К тому времени, как мне исполнилось семнадцать, там уже прошли три мои оперы. Братья императора – эрцгерцоги Леопольд и Фердинанд – соизволили Милостиво аплодировать моим произведениям.

– Как же, я помню. Наша первая встреча с вами произошла во Флоренции, когда вы еще были чудо-ребенком. Тогда о вас много говорили.

Больше, чем теперь, подумал Вольфганг, но поклонился и сказал:

– Благодарю вас, ваше сиятельство.

– Мне понравился ваш последний концерт. Жизнерадостный и удивительно мелодичный. Хотелось бы, чтобы опера, которую вы нам представите, была бы в том же духе.

В последующие недели Вольфганг не раз думал над этим советом, пока перечитывал множество либретто, так и не найдя среди них ни одного, которое пришлось бы ему по душе. Ван Свитен подтвердил: император не прочь получить от него новую оперу-буффа, тут, по крайней мере Орсини-Розенберг сказал правду, поскольку попытки императорских любимцев – Сальери и Солера – в этом жанре успехом не увенчались. Однако, предупредил барон, следует поспешить, а то еще император передумает.

У Гольдони Вольфганг нашел несколько пьес, которые ему понравились, но показались непригодными для оперы. Он перечитал комедии Мольера, подаренные ему в свое время Фридолином Вебером – Вольфганг с тех пор всегда возил их с собой.

Комедии Мольера показались ему все такими же очаровательными, но, за исключением «Дон-Жуана», ни одна не годилась для оперы, а он боялся, что Иосиф, не в меру щепетильный в вопросах нравственности, сочтет ее безнравственной и чересчур мрачной для оперы-буффа.

Он поделился своими сомнениями с Ветцларом. Желание писать оперу полностью завладело им, оно отодвигало на задний план все остальное, хотя в эту осень 1785 года он собирался снова дать несколько концертов по подписке, и Ветцлар в ответ вручил ему французское издание комедии Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро».

– Но наш друг Шиканедер говорил мне, что император запретил постановку этой комедии! – воскликнул Вольфганг.

Ветцлар проницательно улыбнулся и сказал:

– Наверное, поэтому все ее и читают? Ознакомьтесь! Кто знает? Если она вам понравится, можно что-нибудь и придумать. Даже если мне самому придется субсидировать постановку.

– Частная постановка в Вене? Император никогда не даст на это разрешения.

– Лондон или Милан, наверное, будут более сговорчивы. Глаза Вольфганга загорелись. Он, как сокровище, хранил воспоминания о триумфах, которыми сопровождались его поездки по Англии и Италии. Но тут возникали трудности иного рода.

– Даже если мне понравится комедия, ее все равно придется менять для того, чтобы положить па музыку.

– Вам нужен хороший либреттист.

– С Вареско работать я не могу, да и со Стефани не хотелось бы. Во всяком случае, над большой оперой.

– Вольфганг, у меня есть для вас отличный либреттист. Лоренцо да Понте.

– Да Понте? – с сомнением повторил Вольфганг. – Итальянец. Я о нем слыхал. Он написал либретто оперы «И Ricco d'un Giorno» («Богач на час») для Сальери. Она провалилась. Не, удивительно, что да Понте решил обратиться ко мне.

– Он решил обратиться к вам потому, что ваша музыка приводит его в восторг.

– И еще потому, что Сальери после провала оперы заявил, что лучше отрежет себе пальцы, чем положит на музыку еще хотя бы строчку стихов да Понте.

– Тем более вы должны работать вместе. У вас теперь общий враг.

– Насколько я слышал, герой комедии открыто порицает знать – такую вещь гораздо проще написать, чем поставить на сцене.

– Сначала прочтите комедию. Прошу вас! И тогда решайте.

– Почему вы так в ней заинтересованы?

– Вы считаете, что раз я дворянин, мне не приходится раболепствовать? Было бы превосходно, если бы цензура, не разобравшись, в чем дело, разрешила, постановку. Как случилось во Франции.

После того как Вольфганг прочел комедию, заснуть он уже не мог. В комедии Бомарше едко высмеивались существующие, порядки. Теперь ему стало ясно, почему Иосиф не разрешил ее постановку, несмотря па спою репутацию просвещенного монарха. Однако пьеса была остроумна, полна комизма и ядовитой сатиры, и не приходилось удивляться, что о ней говорит вся Вена. Фигаро, умевший, когда надо, обвести вокруг пальца надменного аристократа графа Альмавиву, тронул сердце Вольфганга. В руках графа была неограниченная власть, но Фигаро удавалось перехитрить его благодаря своему природному уму и смекалке. Их столкновения напоминали Вольфгангу его собственные стычки с Колоредо, с Арко, с тем же Иосифом и Марией Терезией. И потом, пьеса эта прекрасно ложилась на музыку.

Он сидел в своей музыкальной комнате в темноте, чтобы никого не потревожить, и сочинял арию Фигаро для голоса Бенуччи. Его совершенно покорил язвительный монолог Фигаро о горькой солдатской доле; слова «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный» вибрировали у него в ушах, рождая бодрую, бравурную мелодию, одновременно и веселую и грустную. Он вскочил на ноги. Это пойдет!

Позади с теплым халатом в руках стояла Констанца.

– Вольфганг, надень, ты простудишься, – сказала она.

– Мне не холодно, Станци. Мелодия уже найдена! Констанца, давно привыкшая к его ночным бдениям, зажгла свечу.

– Не нужно. Она у меня вся в голове.

Констанца зевнула. Завтра он почувствует себя совсем разбитым, но ни за что в этом не признается, потому что в полдень ему предстоит исполнять концерт на музыкальном собрании у ван Свитена.

На следующий день на вопрос ван Свитена, что он думает о квартете, который только что сочинил его друг, Вольфганг ответил:

– Интересный, – и добавил: – Барон, вы ведь придворный цензор. Могли бы вы снять запрет с «Фигаро»?

– Невозможно! Его величество высказался по поводу этой комедии весьма твердо. Почему бы вам не написать оперу на классический сюжет? Подобно тому как делает Глюк? Это безопасно.

Нет, он хотел писать только «Фигаро». Вольфганг размышлял, что бы предпринять, когда в разговор вступил Ветцлар.

– Вольфганг, я хочу представить вам поэта, который питает глубокую любовь к вашей музыке, – Лоренцо да Понте.

Когда Ветцлар впервые рекомендовал ему да Понте в возможные либреттисты для его оперы, Вольфганг заинтересовался личностью этого человека и узнал, что поэт родился в еврейской семье в Венеции; в четырнадцать лет, когда отец Лоренцо принял католичество, мальчика крестили. Избрав один из немногих путей, открытых для юноши умного, по бедного, да Понте поступил в духовную семинарию и стал священником и профессором риторики. В промежутках между многочисленными любовными похождениями он написал цикл стихотворений на тему: «Не обрел ли бы человек большее счастье, оставаясь в первобытном состоянии, чем живя в цивилизованном обществе?» – где поэт едко высмеивал привилегированные классы, их нравы и обычаи. Это вызвало целую сенсацию. Венецианские правители устроили над да Понте суд, запретили публикацию его стихов и лишили да Понте духовного сана, а их противники возносили поэту хвалу, именуя его истинным искателем приключений и поэтом. Вольфганг ожидал увидеть мужчину хитрого и увертливого. А перед ним стоял вполне светский человек – высокий, сухощавый, немногим старше его самого и красивый – с крупным орлиным носом, темными волосами, волевым подбородком и щегольски одетый.

Венецианец, казалось, искренне обрадовался знакомству с Моцартом, для него это большая честь, сказал он, но, когда они подошли к обсуждению будущей оперы, да Понте напустил на себя таинственный вид: дом придворного цензора не место для подобного разговора, заявил он, и предложил пойти в ближайшую кофейню. Восторги Моцарта по поводу «Фигаро» удивили поэта,

– Ну, разумеется, я знаком с этой пьесой, – сказал он. – Нет такой пьесы, которой бы я не знал. Но вы, конечно, слышали мнение о ней императора?

Вольфгангу показалось, что они не вполне понимают друг друга. Либреттист, по-видимому, решил для себя вопрос о совместной их работе, но пока что ни словом на сей счет не обмолвился.

– Маэстро, вам действительно настолько нравится комедия? – спросил да Понте.

– Да, нравится. Насколько? Это зависит от многого. Да Понте промолчал.

– Если даже мы получим разрешение императора, какая гарантия, что либретто окажется удовлетворительным и будет соответствовать моей музыке?

– А какая гарантия, что вы не станете возражать против любого варианта либретто?

Мы держимся, словно дипломаты, прощупывающие друг друга, мелькнуло у Вольфганга.

– Почему вы изъявили желание со мной работать, синьор поэт? – спросил он.

– Вы лучший композитор Вены.

– И единственный доступный, после того как Сальери отказался от дальнейшей работы с вами?

– Я по-прежнему занимаю место поэта при императорском дворе и в настоящее время пишу либретто для Мартин-и-Солера; опера скоро увидит сцену.

Вольфганг сделал равнодушное лицо. Папа учил: никогда не следует проявлять чрезмерный интерес, иначе обязательно окажешься в дураках. Но он заинтересовался, потому что Мартин-и-Солер, хоть и не гений, был, однако, композитором опытным и вовсе не лишенным вкуса.

– Но, конечно, если вам больше по душе Стефани… Вольфганг поморщился. Нет, он не желает снова с ним связываться.

– Если я возьмусь за либретто, то сумею добиться постановки оперы. Даже «Фигаро».

– Каким образом? – Несмотря на недоверие к да Понте, Вольфганг не мог скрыть любопытства.

Поэт поднялся, перенес трость за спину и оперся на нее, приняв театральную позу.

– Это будет комедия интриги, достойная самого Фигаро, – объявил он.

– А как быть с Орсини-Розенбергом? Ведь он сам дал мне заказ на оперу.

– Все зависит только от Иосифа, что бы там ни утверждал директор. Уговорить Иосифа дать разрешение на постановку пьесы, которую он сам запретил, – настоящий подвиг. Я напишу несколько сцен, опустив всякий намек на политику. Создам любовную комедию со всякими хитросплетениями и смешными положениями. Не могли бы вы сочинить несколько арий на случай, если Иосиф захочет составить представление о будущей опере, я почти уверен, что тогда он даст разрешение. Вот был бы триумф, как вы считаете, дорогой Моцарт?

Да Понте говорил так красноречиво, так пылко, что Вольфганг в конце концов кивнул в знак согласия; он был скорее заинтригован, чем убежден, его все еще одолевали сомнения.

Спустя несколько недель да Понте вручил Вольфгангу первый акт. Это оказался почти перевод комедии с французского на итальянский, но все резкие политические выпады были опущены. Да Понте сумел Лаконично и остроумно изложить сюжет, что и требовалось для оперы-буффа. Венецианец хорошо знает свое дело, подумал Вольфганг; возможно, он не прирожденный поэт, но способный ремесленник. Первые арии «Фигаро» складывались у него быстро; сочиняя их, Вольфганг все время думал о Бенуччи, а характер главного героя находил живой отклик в его душе. Что касается женских партий и арий графа, то они давались труднее.

Тем временем да Понте обратился к императору с просьбой об аудиенции.

Иосиф охотно согласился принять поэта. Императора одолевали всевозможные проблемы государственной важности, и разговор с да Понте представлялся ему отдыхом. Иосиф не очень-то доверял новому придворному поэту, но с венецианцем никогда не было скучно, как со многими другими. Иосифа забавляла смелость его суждений. Он до сих пор помнил свою первую встречу с венецианцем.

Да Понте явился к нему с рекомендацией Сальери и попросил назначить его на должность придворного поэта.

– А сколько пьес вы написали, синьор да Понте? – спросил Иосиф, на что поэт не задумываясь ответил:

– Ни одной, ваше величество, ни одной!

– Великолепно! – рассмеялся император. – Наконец-то мы увидели музу-девственницу!

Да Понте поклонился в знак того, что bon mot оценено, и Иосиф, довольный собственной находчивостью, назначил да Понте придворным поэтом. Правда, либретто его отнюдь не блистали таким же остроумием, как речь, но у венецианца всегда находились тому объяснения, и обычно весьма забавные. Тем не менее Иосифа немало удивило, что да Понте мечтает превратить комедию Бомарше в оперу. Император очень гордился своей просвещенностью, но допустить, чтобы члены королевской семьи высмеивались и порицались, не мог.

– Синьор поэт, у меня были основательные причины запретить комедию, – сурово произнес император.

– Самые основательные, ваше величество. В пьесе много пошлого и грубого. Но я опускаю все, что направлено против пристойности и нравственности, все, что отдает плохим вкусом.

– Разве не в этом соль пьесы?

– Разрешите не согласиться, ваше величество, соль пьесы в ее любовной интриге. Той самой интриге, искусством которой вы владеете в совершенстве. А музыка очаровательна. Ее написал Моцарт.

– У него есть прямо-таки восхитительные фортепьянные концерты, но он ведь сочинил всего лишь одну оперу, «Похищение из сераля», да и та особой ценности не представляет.

– Если бы не благосклонное отношение вашего величества, я тоже ничего бы здесь не написал.

Иосиф колебался. Признательность да Понте льстила ему.

– Ваше величество, почему бы вам не прочесть либретто и не послушать музыку? Вы обладаете столь великолепным вкусом, что ваш приговор я сочту окончательным. Если опера вам не понравится, я не стану даже добиваться постановки «Фигаро» где-либо в другом месте, хотя меня об этом и просили.

– В другом мосте? – Иосиф сдвинул брови.

– Об этом поступили просьбы из Лондона и Милана. Но мне самому хотелось бы увидеть постановку оперы в Вене. Ваше величество, если вы не пожелаете субсидировать ее, я уничтожу все, что уже готово.

– Хорошо, я прочту, что вы там написали.

Назавтра вечером Вольфгангу приказали явиться в Гофбург, захватив с собой партитуру новой оперы. Времени было так мало, что пришлось буквально умолять Алоизию и Адамбергера поехать вместе с ним и пропеть законченные арии, хотя их голоса не очень подходили к музыке, во всяком случае, не так, как ему хотелось бы.

Иосиф II, гордившийся своими познаниями в музыке – он хорошо умел читать с листа, – сказал, что сначала просмотрит партитуру, как просмотрел до этого текст либретто. То, что он прочел, ему понравилось: все неприятные политические выпады были опущены, опера в таком виде могла доставить публике удовольствие. И арии в исполнении Адамбергера и Ланге прозвучали вполне мелодично, хоть и показались ему излишне немецкими. Император сказал Моцарту и да Понте, с нетерпением ждущим его приговора:

– В феврале я жду в гости генерал-губернатора Австрийских Нидерландов. В честь его в Шёнбрунне состоятся большие празднества. У меня есть одноактный зингшпиль, к которому требуется написать музыку. Если вы сможете написать, Моцарт, ваши труды будут вознаграждены.

– А что это за либретто, ваше величество? – спросил Вольфганг.

– «Директор театра». Написано Стефани. Вольфгангу очень хотелось отказаться – хватит с него произведений Стефани, но как тогда ходатайствовать за «Фигаро», если он откажется удовлетворить просьбу императора? И, взяв себя в руки, Вольфганг спросил:

– Кто будет петь в зингшпиле, ваше величество?

– Господин Адамбергер и госпожа Ланге прекрасно подойдут. Синьор Сальери тоже сочиняет оперу к этому случаю, и, если вас не заинтересует мое предложение, я думаю, он возьмется и за этот зингшпиль.

Да Понте подтолкнул Вольфганга, и тот, преклонив колена, покорно сказал:

– Я буду счастлив служить вашему величеству.

– А как же с «Фигаро», ваше величество? – спросил да Понте.

– «Директора театра» поставят в феврале. Если спектакль пройдет успешно, вы можете договориться с графом Орсини-Розенбергом, директором национального и придворного театров, относительно точной даты постановки «Свадьбы Фигаро».

– Прошу прощения, ваше величество, «Le Nozze di Figaro». Мы сделаем ее итальянской оперой-буффа, и она превзойдет все, написанное до сих пор в этом жанре.

– Синьор поэт, там, где дело касается музыки, мы не должны давать волю чувствам.

 

77

Либретто «Директора театра» оказалось незамысловатым по сюжету – рассказ о том, как соперничали две примадонны, желающие завоевать благосклонность директора театра; для зингшпиля требовалось сочинить только четыре арии а увертюру. Стефани представил Вольфгангу, по существу, голую схему одноактного зингшпиля, а композитору предстояло вдохнуть в нее жизнь. Либретто Стефани оказалось бесцветным, в нем не было мест, которые просились бы на музыку. Поэтому Вольфганг сосредоточился на ариях – блестящих и лирических – и написал выразительную мелодичную увертюру, а самого его все сильнее и неотступней тянуло к «Фигаро». Но приходилось ждать, пока не будет поставлен зингшпиль. Неразумно продолжать работу над оперой-буффа, пока нет уверенности, что ее разрешат к постановке.

Вольфганг вернулся к работе над другими произведениями. Концертов по подписке в этом, 1786 году, он давал не так много, как в прошлом, хотя несколько и было намечено на великий пост, и несмотря на то, что за прошлый год он заработал на концертах но подписке около трех тысяч гульденов, от них уже ничего не осталось. Ни Вольфганг, ни Констанца не знали, куда ушли деньги, и снова возникла необходимость зарабатывать на жизнь. Вольфганг больше не записывал приход и расход: это отвлекало от работы, тревожило, а ему приходилось беречь силы для более важных дел – для сочинения музыки, выступлений, преподавания, – хотя уроки он по-прежнему терпеть не мог. Свои новые сочинения он все так же аккуратно вносил в тематически» каталог. За последние два месяца прибавились следующие:

Песня для фортепьяно – из «Фиалки» Гете

Соната для фортепьяно и скрипки ми-бемоль мажор

Рондо для фортепьяно ре мажор

Сцена и рондо для сопрано – для Алоизии Ланге

Дуэт и ария для частного исполнения «Идоменея» Концерт для фортепьяно ми-бемоль мажор Концерт для фортепьяно ля мажор «Директор театра» – зингшпиль.

«Директор театра» удостоился похвалы императора и его высокопоставленных гостей, и Торварт вручил Вольфгангу пятьдесят дукатов. Сальери, по слухам, получил за свою оперу сто дукатов, и Вольфгангу обещали за «Свадьбу Фигаро» тоже заплатить сотню дукатов, если опера не даст императору повода для раздражения. Постановка оперы намечена на 1 мая, сказал Орсини-Розенберг.

До 1 мая оставалось меньше трех месяцев, а предстояло еще столько сделать, тем не менее Вольфганг склонил голову в знак согласия и ответил:

– Благодарю вас, ваше сиятельство, за поддержку. – Вольфганга удивило, что, прощаясь с ним, директор нахмурился.

Вольфганг сказал об этом да Понте, и тот с проницательной усмешкой заметил:

– Сальери подозревает, что «Фигаро» может иметь громкий успех, и поделился этим с Орсини-Розенбергом. Их гложет зависть. А кроме того, вы же ничего не дали директору, не так ли, Вольфганг?

– Нет. А что, нужно было дать?

– У композиторов и либреттистов, пользующихся монаршей милостью, вошло в обычай в знак признательности делать подарок директору. Десять дукатов, если получили пятьдесят… Или двадцать, если получили сто. Или хотя бы посвятить ему свое произведение.

– По что директор сделал? Для нас?

– Дело в том, что он мог сделать. Против нас.

– Что же вы посоветуете?

Да Понте, как и Папа, хорошо разбирался в подобных долах.

– До тех пор пока к нам благоволит император, Орсини-Розенберг бессилен навредить. И потом, даже если мы будем расстилаться перед ним или давать ему подачки, оп все равно предпочтет Сальери. Но не беспокойтесь, император ко мне милостив, и я позабочусь обо всем. Шиканедер разговаривал со мной об одном мальчике-вундеркинде, сыне Гумме-ля. Хочет, чтобы вы его послушали.

– Да, но у меня нет ни минуты времени, – взмолился Вольфганг.

– Вы послушаете его игру?

– А что мне остается? Шиканедер и папаша Гуммель – друзья.

Но с восьмилетним Гансом Гуммелем к Вольфгангу явился не Шиканедер, а отец мальчика – музыкальный директор Шиканедера. Шиканедер просил передать Моцарту, что сам он очень занят. Вольфганг напряженно работал над «Фигаро» – наконец-то появилась возможность сочинять музыку, о какой он мечтал уже много лет; тем не менее он любезно поздоровался с гостями, провел их в гостиную и сказал:

– Мой дорогой Гуммель, очень рад вас видеть. Садитесь, пожалуйста, садись и ты, мой юный друг!

Гости испытывали некоторую растерянность.

– Что вас ко мне привело? – спросил Вольфганг с легкой насмешкой в голосе.

– Господин Моцарт, послушайте, пожалуйста, моего сына. Быть может, вы не откажетесь давать ему уроки.

– Но вам, должно быть, известно, что я не люблю давать уроки. Это отнимает у меня слишком много времени и мешает писать музыку.

Однако, взглянув на огорченное лицо мальчика, он прибавил:

– Ну хорошо, покажи, на что ты способен.

Мальчик уселся за фортепьяно и заиграл вещь «английского» Баха; Вольфганг слушал с бесстрастным выражением, но чем дальше играл мальчик, тем внимательнее становился Моцарт, глаза его загорелись от волнения и удовольствия и стали удивительно красивыми. Он подтолкнул отца в бок, выражая свое одобрение, и удовлетворенно кивнул. Когда мальчик закончил Баха, Вольфганг поставил перед ним одно из своих сочинений – вещь гораздо более трудную, чтобы посмотреть, насколько хорошо Ганс читает с листа. И когда тот заиграл еще более гладко, словно обретя уверенность, Вольфганг вдруг наклонился и шепнул отцу:

– Пусть ваш сын останется у меня. Из него может кое-что получиться.

– Не понимаю вас, маэстро.

Вольфганг подошел к мальчику, ласково потрепал его по голове и сказал:

– Ты играл превосходно. Играй так всегда, и ты многого достигнешь.

Взяв мальчика за руку, он ласково усадил его на диван, а затем повернулся к отцу:

– Значит, решено, я берусь обучать Ганса, но ему придется у меня жить, я не хочу спускать с него глаз. Уроки, квартира, еда – все будет бесплатно. Вам не придется ни о чем заботиться. Согласны?

Гуммель-старший пылко обнял Вольфганга и стал горячо благодарить. Какой прекрасный человек! Теперь-то Гуммель не сомневался – его Ганс непременно станет вторым Вольфгангом Амадеем Моцартом!

Ганс Гуммель переехал в дом к Моцартам и был принят как родной сын. Правда, Констанца протестовала, у них и без того много трудностей и забот, чтобы браться за воспитание чужого ребенка, но Вольфганг стоял на своем.

– Из него выйдет гениальный музыкант.

– Ты и так не знаешь, куда деваться от учеников.

– Из Ганса может кое-что получиться, не в пример прочим.

Констанца поняла, что спорить бесполезно, и постаралась примириться с новым положением. Ганс оказался милым ребенком, во всем беспрекословно слушался Вольфганга; он даже научился подражать его манере исполнения и проявлял блестящие музыкальные способности, И хотя Констанца не могла подавить недовольство, она отлично видела: Ганс сделался для Вольфганга не только одаренным учеником, глядя на него, Вольфганг снова переживал детство и горячую привязанность к отцу.

Как-то вечером, спустя несколько недель после того, как Ганс поселился у них, вернувшись домой от друзей, они кашли мальчика в гостиной – он сладко спал, растянувшись на сдвинутых вместе стульях. Была уже полночь, но Вольфганг и не думал отправлять Ганса в спальню. Новая, написанная им соната для фортепьяно только что пришла от переписчика, и ему не терпелось ее послушать.

– Станци, разбуди Ганса, только осторожно, не испугай, а потом дай ему рюмку вина – пусть взбодрится.

Однако игра Ганса огорчила Вольфганга – мальчик, обычно так уверенно читавший с листа, на этот раз с трудом разбирал ноты и никак не мог сосредоточиться. Но он не стал бранить ученика – на дворе была ночь, Ганс устал и хотел спать. И тут Вольфганг вдруг обнаружил причину растерянности мальчика. Сукно бильярдного стола оказалось порванным, по всей видимости кием. На мгновение Вольфганг пришел в ярость. Испортить его любимый бильярдный стол! И ведь он запретил Гансу подходить к бильярду без разрешения.

Ганс расплакался. Вольфганг, не выносивший слез, приласкал его.

– Разве он знал, что так получится? Папе, видимо, но легче со своим внуком, правда, Станци?

Констанца молчала. Леопольд, забрав к себе сынишку Наннерль, казалось, всю любовь и заботы перенес на внука в ущерб сыну. Интересно, задевает ли это Вольфганга, думала она. Он и словом не попрекнул отца, но они теперь гораздо реже писали друг другу.

Леопольда очень огорчало, что Вольфганг почти прекратил с ним переписку. С тоской в сердце стоял он у окна в Танцмейстерзале. Вот уже которую неделю из Вены никаких вестей. Присутствие в доме восьмимесячного внука доставляло Леопольду огромную радость, но ребенок еще слишком мал, рано его учить, как он учил маленького Вольфганга. Почтовая карета не показывалась, запаздывала из-за плохой погоды – в зимнее время такое случалось нередко. Оставалось одно: написать Наннерль. С дочерью, живущей в Санкт-Гильгене, он часто переписывался.

«Маленький Леопольд любит слушать, как я играю. Он тут же перестает плакать, и я лелею надежду, что у него окажется моцартовский слух. Дал бы только господь побольше сил, чтобы успеть воспитать его: порой я чувствую себя таким старым, неужели мне всего шестьдесят шесть? Уже несколько недель от твоего брата не приходило ни строчки, и здесь, по существу, нет ни одного умного человека, с кем можно было бы отвести душу. Прости, если я надоедаю тебе своим брюзжанием, но большинство сведений о твоем брате приходит ко мне из чужих рук.

Император согласился на постановку «Свадьбы Фигаро», и в последнем письме брат твой объяснял, что все свободное время отдает опере, потому и не пишет. Я нахожу сюжет «Фигаро» скучноватым, слишком уж много там всякой интриги и суетни, для оперы эту вещь придется значительно перерабатывать. И все-таки я уверен, что музыка понравится. Надеюсь, она окупит силы и нервы, затраченные Вольфгангом на споры и ссоры, без которых, конечно, не обойтись. Говорят, правда, что этот да Понте, пишущий либретто, – человек далеко не глупый. Ему придется пустить в ход все свои способности, чтобы ублажить Иосифа».

На следующий день от Вольфганга пришла посылка с нотами и короткое письмо – он чрезвычайно загружен, сочиняет, распределяет роли и переделывает арии, так что времени сесть за письмо просто не остается. Он посылает Леопольду два новых фортепьянных концерта, сонату для фортепьяно и скрипки и две арии из новой оперы.

Леопольд, изнывавший от скуки и жалости к себе, вдруг нашел занятие. Арии «Фигаро» оказались столь блестящи, что Леопольду и самому захотелось их спеть, а ария графини, дышавшая нежностью и сладостным томлением любви, заставила его даже прослезиться. Но потом практические соображения взяли верх, и он написал Вольфгангу, что арии хоть и прекрасны, но очень трудны: для их исполнения потребуются великолепные голоса и много времени на репетиции.

Вольфганг отозвался на Папино письмо тотчас же и сообщил, что впервые в жизни располагает певцами, достойными исполнять его арии.

Вольфганг знал всех певцов и остался доволен распределением ролей. Роль Фигаро, как он и рассчитывал, была поручена Бенуччи. Луиза Лаччи, в концерте которой он принимал участие и от голоса которой был в восторге, пела партию графини. Партию Керубино исполняла Доротея Бусани – ее сопрано Вольфгангу тоже нравилось, а муж Доротеи, Франческо Бусани – прекрасный актер и певец, – исполнял роли Бартоло и Антонио. Партия графа Альмавивы досталась Стефано Мандини – он мог произвести должное впечатление, но в отношении этого певца у Вольфганга были некоторые сомнения: дело в том, что Мандини был другом Сальери. Небольшую, но важную роль Марцелины исполняла жена Мандини – Мария. Михаэль О'Келли, тоже прекрасный актер и певец, пел дона Базилио и дона Курцио. Сусанну пела его любимая певица Энн Сторейс.

Энн Сторейс и Михаэль О'Келли составляли половину, по выражению Вольфганга, «английской колонии». Вторую половину этой – колонии представляли двадцатидвухлетний брат Энн Стефан Сторейс и Томас Эттвуд, двадцати одного года, – молодые, многообещающие английские композиторы, изучавшие у Вольфганга искусство композиции.

Когда репетиции мало-помалу наладились, Вольфганг стал заниматься с главными исполнителями, готовить с ними роли, одновременно работая над партитурой оперы. Могучий бас Бенуччи звучал убедительно и страстно и в то же время свободно и легко; единственным слабым местом Бенуччи были верхние ноты, которые он иногда не дотягивал, да еще, пожалуй, склонность позировать. Но Бенуччи был в восторге от своей партии и беспрекословно слушался Моцарта во всем.

Графиня – Лаччи тоже вполпе удовлетворяла всем требованиям Вольфганга, но вот граф – Мандини причинял ему много тревог. Мандини, несомненно, был тонким актером, обладал сильным голосом и мог бы справиться с ролью, но он жаловался на отсутствие выигрышных арий и уверял, что не может петь с чувством, если герой его лишен всяких чувств.

Керубино – Доротея Бусани и Бартоло – в исполнении ее мужа пели прекрасно; кроме того, Вольфганга очень трогала игра О'Келли. Комический талант, которым обладал этот тенор ирландско-английского происхождения, доставлял Вольфгангу истинное наслаждение, и они близко сошлись с Михаэлем.

Но больше всех волновала Вольфганга Энн Сторейс. Отец Энн, итальянский музыкант, живущий в Лондоне, сам учил музыке ее и Стефана, а мать-англичанка много занималась общим образованием Энн. В двадцать один год Энн была грациозной темноволосой красавицей, наделенной на редкость музыкальным сопрано. Были в ее исполнении изящество и задушевность, достичь которых не удалось даже Алоизии Ланге, и играла она с задором, но не теряя чувства меры. Энн с таким благоговением изучала музыку Моцарта, что он был растроган. Она горела желанием учиться у маэстро.

Однажды, репетируя с ним еще не вполне законченную арию, с которой она обращается к Керубино, Энн остановилась на полуслове. Они репетировали в Бургтеатре, в полном одиночестве, и Вольфганг ожидал – вот сейчас Энн начнет жаловаться, что хоть она и героиня, но это ее первая сольная партия на протяжении целых двух актов, да и то не слишком выигрышная. Но Энн сказала:

– Керубино должен как-то отзываться на мои слова. Иначе получается неубедительно. Как, по-вашему, маэстро?

– Игра Керубино будет отвлекать внимание от вашего пения.

– Но вы всегда говорите, что музыка должна двигать действие.

– Да, это так. – Когда постепенно и подолгу работаешь вместе, легко либо возненавидеть друг друга, либо… Может, Энн кокетничает с ним? Вольфганг чувствовал, что нравится Энн, она всегда старалась улучить момент и побыть с ним наедине. Это первая певица после Алоизии, к которой его сильно влекло. А какая она превосходная актриса! Он оставил когда-то пленившую его мысль сделать певицу из Констанцы. У Станци нет к этому призвания, а вот Энн Сторейс под силу любая из его арий. С пей можно даже обсуждать вопросы композиции, в то время как на Констанцу эти вещи навевают тоску. Но ведь он же счастлив со Станци. Вольфганг постарался взять себя в руки и сделал строгое лицо.

– Вам нездоровится? – Ей показалось, что он сильно побледнел.

Почему нельзя одновременно любить двух женщин? Он почувствовал, как нужна ему Энн, и ему вдруг стало очень тоскливо.

– Может, вам прилечь, Вольфганг? В моей уборной есть диван.

Это приглашение, подумал он и тут же усомнился. Но ведь ни для кого не секрет, что на оперных репетициях композиторы сплошь и рядом предаются утехам любви с примадоннами, якобы для того, чтобы вдохнуть жизнь в любовные сцены. Вольфганг последовал за Энн в ее уборную. Голова и правда слегка кружилась – он переутомился в последние дни, но, посидев немного, Вольфганг пришел в себя. Уборная Энн была кокетливо, уютно обставлена, а на столе лежала партитура «Похищения из сераля».

– Вы знаете мою оперу? – удивился Вольфганг.

– Знаю, и очень хорошо. Замечательная музыка. Мне бы так хотелось спеть Констанцу. Но «Фигаро» будет еще лучше.

– Вы серьезно так думаете?

– Вольфганг, я пою в онере с четырнадцати лет. Пела арии Генделя, Перголезе, Глюка, Пиччинни, Сальери, Паизиелло, Мартин-и-Солера, но мне никогда не приходилось исполнять арий, так глубоко выражающих чувства героинь, как ваши. Присущий вам лиризм делает «Фигаро» самой итальянской оперой-буффа из всех, какие есть на свете – она веселая и жизнерадостная, когда нужно, исполненная драматизма и страсти там, где требуется.

Вольфганг молчал. В голосе Энн слышалось волнение, ее смуглое лицо залилось румянцем. Сейчас возле него сидела не искушенная, много повидавшая в жизни женщина – в восемнадцать лет Энн выдали замуж за человека вдвое старше ее, но она быстро разошлась, не в силах терпеть жестокого обращения мужа, – а юная девушка, мечтательная и тоскующая по любви.

Энн недоумевала: почему Вольфганг колеблется? Никто ведь не узнает. А если и узнает, кому какое дело? Кроме разве его жены, но она ни разу не появлялась в театре, и, казалось, опера ее совсем не интересует. Энн смотрела на Моцарта, который сидел возле нее, боясь придвинуться поближе, и думала: сам он такой маленький, а музыка его по-настоящему величественна, полна красоты и выразительности. А как прекрасно он постиг все глубины женской души. Где, интересно, он изучал ее? Или это у него в крови? В самой природе его таланта? Человек, с таким пониманием и воодушевлением пишущий о любви, должно быть, чудесный любовник. В музыке Моцарта столько нежности и ласки, он не мог бы причинить ей боль, как ее бывший муж. И хотя арии его передают всю напряженность человеческих страстей, он никогда не теряет чувства меры, никогда не впадает в сентиментальность. Мелодии его чисты и в то же время чувственны, подчас полны мучений, но в них всегда сильно биение жизни, они так и брызжут радостью бытия. Сколько неизведанного и прекрасного сулит любовь такого человека, думала Энн. Она положила свою руку на его, во Вольфганг порывисто встал с дивана.

– Вы были со мной милы и внимательны, Энн, благодарю вас, – сказал он. – Прошу извинить, мне еще предстоит поработать – над оперой в целом и над арией Сусанны.

Констанца только сегодня сообщила ему, что снова ждет ребенка, и, как бы сильно ни тянуло его к Энн, разве мог он изменить жене в такое время?

Энн кивнула, не сказав в ответ ни слова.

Вольфганг торопливо шел домой. И зачем Энн Сторейс так очаровательна, думал он. Хорошо бы, она простила его и не стала из мести портить роль Сусанны. Нет, Энн слишком талантливая актриса и не способна пойти на такое, твердил он себе, а волнение, которое он испытывал в ее присутствии, не что иное, как восхищение перед ее блестящим вокальным мастерством.

 

78

Констанце не понравился отсутствующий вид Вольфганга. Даже в постели он был в этот вечер невнимателен, чего раньше никогда не случалось, отговариваясь тем, что слишком устал для любви. Уж не увлекся ли муж другой, думала Констанца. Для композитора в Бургтеатре столько соблазнов. Но как это узнаешь? Она пожаловалась на плохое самочувствие – беременность дает себя знать, и Вольфганг снова сделался нежен.

А через минуту во взгляде его опять появилось хорошо знакомое ей отсутствующее выражение. Он вскочил с постели и побежал в музыкальную комнату. Констанца предложила накинуть халат, но Вольфганг не слышал – сидя за столом, он лихорадочно писал. Поскорей бы уж он закончил эту «Свадьбу Фигаро», молила про себя Констанца.

Да Понте быстро набросал первоначальный вариант либретто, и чем дальше шла совместная работа над оперой, тем большим уважением проникся к поэту Вольфганг. Да Понте внес в либретто очень мало своего, он лишь сократил комедию, приспособив ее для оперы, но в этом деле, оказался весьма искусным и охотно вносил все предлагаемые Вольфгангом поправки. Текст да Понте был полон лиризма, легко ложился на музыку, и Вольфганга радовал тонкий слух поэта, его отменный вкус и природное чувство юмора. Кроме того, да Понте прекрасно понимал, что поэзия в опере должна быть послушной слугой музыки.

Работа над «Фигаро» поглощала у Моцарта все время. В эти дни он больше часов проводил в театре, чем дома, но Констанца старалась сдерживаться – не поднимать ссор и не ревновать мужа. Это давалось ей нелегко – Вольфганг не замечал ничего вокруг, и не раз в душу ей закрадывалось подозрение: не появилась ли у нее соперница? Разве опера может занимать все помыслы человека?

Однажды, когда Вольфганг просидел всю ночь в музыкальной комнате, сочиняя музыку, не на шутку встревоженная Констанца наутро сказала:

– Ты вконец подорвешь здоровье, если будешь так продолжать.

– Это необходимо. Партия графа требует переделок. Мандини недоволен.

– А Мандини позаботится о тебе, когда ты сляжешь?

– Станци, скоро это кончится. И мы с тобой надолго уедем отдыхать.

Никогда это не кончится, думала она, он будет писать всю жизнь, до последнего вздоха.

Вольфганг огорчился, подслушав нечаянно, как Мандини говорил жене:

– Партию графа невозможно спеть эффектно, таким негодяем он выведен! Неужели Моцарт не понимает, что мне нужны симпатии зрителей? Сальери так со мной никогда не поступил бы.

Вольфганг спрятался за кулису, чтобы его не видели. Жена Мандини ответила:

– Поговори с ним. Роль Марцелины по сравнению с другими ролями очень незначительна, но мои арии ничуть не уступают другим.

– Браво! Выходит, я еще должен его благодарить за то счастье, которое тебе выпало? Он без ума от Сторейс, а до меня ему дела нет, – с хитрым смешком заметил Мандини.

– Я ничего такого не замечала.

– А тут и замечать нечего. Она ведь героиня. Примадонна.

– Мне кажется, у графини гораздо более красивые арии.

– Это дело другое. Но раз он отдает графине самые выигрышные арии, я на ее фоне проиграю. Он задался целью испортить мне имя

Изрядно потрудившись, Вольфганг написал для Мандини новую арию – «Vedro, raentr'io sospiro» («Скажи, зачем жестоко томила так меня?»), которая по выразительности не уступала его лучшим произведениям. Пропев ее, Мандини заявил:

– Ария так серьезна, что скорее подходит для трагедии.

– Будет еще трагичнее, если ее придется петь кому-нибудь другому, – заметил да Понте.

Мандини пожал плечами.

– И кроме того, теперь это самая длинная сольная ария во всей опере, – сказал да Понте.

– Баста! Вы, может, думаете, я с ней не справлюсь?

– Наоборот. Поэтому мы ее и написали. И кроме того, здесь вы сможете блеснуть своим голосом.

– О, я, разумеется, не отказываюсь. Только не ждите, чтобы я ее полюбил. В опере и без того слишком много любви. Да к тому же и ария слишком трудная.

Вольфганг радовался: Мандини спел «Скажи, зачем жестоко томила так меня?» великолепно, и новая ария вдохнула в роль графа ту страсть, которой до тех нор ему явно недоставало.

Работа с Энн Сторейс – вот что нарушало душевное равновесие Вольфганга. Он пытался держаться безразлично, но это лишь обостряло его чувства. Энн же вела себя необычайно покладисто и с готовностью выполняла любое его указание.

Как рад он был, что почти вся партия Сусанны до самого последнего акта исполнялась в дуэте – Вольфганг пользовался этим обстоятельством как предлогом, чтобы приглашать на репетиции с Энн кого-нибудь из певцов. И, только дойдя до ее арии в последнем акте «Dehi vieni» («Приди, о милый друг») – единственной по-настоящему сольной, – Вольфганг постарался создать музыку, которая выразила бы все очарование и нежность Энн. Он стремился передать ее чувства как можно более простыми средствами, и именно поэтому ария получилась невероятно трудной; ему пришлось переписывать арию много раз, пока музыка не стала соответствовать ее голосу и не выразила то, что Вольфгангу хотелось сказать.

После огромной затраты душевных сил, отданных сочинению партии Сусанны, окончательная отделка арии Керубино явилась для Вольфганга наслаждением. Он с восторгом писал музыку, воспевавшую блаженство любви и радость жизни. Керубино был влюблен в любовь, как и сам Вольфганг в прошлом, да подчас и в настоящем, и какой-то частью своего существа он симпатизировал Керубино, тогда как другая часть подсмеивалась над ним.

Собственно, все, что он сочинял, шло от самого сердца. Работая над ариями графини, Вольфганг чувствовал, как волнение переполняет его. Он разделял ее горе: она любит мужа, а тот увивается за каждой хорошенькой женщиной, которая попадется ему на пути. По пьесе роль графини была довольно поверхностной, но Вольфганг углубил и облагородил ее характер, создав для нее арии, полные неподдельного пафоса и острых переживаний. В ее партию он вложил страсть, испытанную им самим, но на чью-либо сторону не становился. Он сильно драматизировал ее роль своей музыкой, не скрывая при этом, что его сострадание и симпатии принадлежат ей, но стремясь своих чувств никому насильно не навязывать.

В образ Фигаро Моцарт вложил еще большую частицу себя, но эта музыка писалась легче. Он испытывал истинное наслаждение каждый раз, когда Фигаро удавалось перехитрить графа, – разве сам он не сумел так же перехитрить Колоредо? Партию Фигаро Вольфганг писал с огромным подъемом.

Однажды, когда он разучивал с Анной Готлиб маленькую роль Барбарины, работая так же увлеченно, как со всеми остальными певцами, актриса преподнесла ему букет цветов.

– По какому случаю? – растерянно спросил Вольфганг.

Анна Готлиб вся зарделась и прошептала:

– Вы так добры, маэстро, дали мне роль в вашей опере. Мне еще очень мало лет, как вы знаете, маэстро.

Мало лет? Действительно! Анне всего двенадцать. Но она очень подходила к этой роли. Анна Готлиб принадлежала к артистической семье, и у нее был прелестный девичий голосок, как и требовалось для роли Барбарины.

– Если вы поставите цветы в воду, маэстро, они долго простоят, – сказала Анна.

И тут Вольфганга осенило: да девочка просто влюблена в него! Однако это абсурд, она совсем еще ребенок! Но пошутить над девочкой, как это сделал бы на его месте любой другой мужчина, он не мог. В чувстве Анны было что-то удивительно чистое и трогательное.

– Надеюсь, ваши цветы долго не увянут.

– О, конечно, сэр. Я нарочно купила стойкие и выбрала самые свежие. – Анна Готлиб, единственная во всей труппе, была ниже его ростом, и Вольфгангу пришлось нагнуться, чтобы поцеловать девочку в лоб.

На глазах у нее выступили слезы, и она спросила:

– Вы не сердитесь на то, как я пою, маэстро?

– Нисколько. Вы очень хороши в этой роли. Именно то, что нужно.

Вольфганг еще раз вернулся к песенке Барбарины в последнем акте, где она появляется на сцене в поисках утерянной булавки, и постарался придать этой ариетте нежность и задушевность, хотя да Понте и винил его, зачем он отдает столь изящную мелодию второстепенному персонажу, это неразумно. Но когда Анна пропела свою песенку «Уронила, потеряла» искренне и с большим вкусом, Вольфганг почувствовал себя полностью вознагражденным, хотя по-прежнему смотрел на Анну Готлиб как на ребенка и держался с ней по-отечески покровительственно.

За несколько дней до назначенной премьеры состоялась первая генеральная репетиция «Свадьбы Фигаро» в ее окончательном, как надеялись Вольфганг и да Понте, варианте. Либретто и партитура оперы были много раз переписаны с начала до конца, и теперь, казалось, все было в порядке, за исключением увертюры, но Вольфганг уверил да Понте: на этот счет беспокоиться нечего.

– Она вся у меня в голове, с первой до последней поты.

– Орсини-Розенберг пришел посмотреть репетицию, – сказал да Понте, указывая на фигуру, едва различимую в темноте, царившей в задних рядах партера.

– Он должен радоваться. Господину директору не придется откладывать нашу оперу, как он делал со многими другими.

– А вы удовлетворены, Моцарт?

– Музыкой– да.

– А либретто?

– Посмотрим, как справится с оперой вся труппа, тогда и будем судить.

Репетиция началась, и да Понте, не обращая внимания на директора, сел поближе к Вольфгангу, который ради такого случая надел малиновый плащ и отделанную золотым шнуром высокую шляпу. Дирижируя оркестром, Вольфганг, казалось, сохранял полное спокойствие, но, когда Бенуччи очень живо, с огромным воодушевлением запел арию «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», да Понте услышал, как Вольфганг sotto voce крикнул:

– Браво, браво, Бенуччи!

А когда Бенуччи дошел до последнего зажигательного пассажа: «Cherubino, alia vittoria, alia gloria militar» («Keрубппо, побеждай, Керубино, побеждай!»), который оп пропел во всю силу своего могучего голоса, проникновенно и с огромным подъемом, воздействие было подобно электрическому удару. Бенуччи закончил, все певцы и статисты, находившиеся па сцене, и весь оркестр в едином восторженном порыве закричали:

– Браво, браво, маэстро! Viva, viva grande Моцарт! – Да Понте подумал, что оркестр вообще не прекратит овацию, музыканты изо всех сил стучали смычками по пюпитрам. После финала первого акта повторились такие же восторженные овации, как и после исполнения других номеров, но теперь Вольфганг не прерывал действия оперы. Спектакль кончился, весь оркестр встал и бурно приветствовал композитора. Тогда Вольфганг взял да Понте за руку, вывел его на сцену и настоял, чтобы синьор поэт разделил с ним триумф.

Они уже собирались покинуть театр, когда их позвали к директору. Это прозвучало как приказ; Моцарт и да Понте, вошли в кабинет Орсиии-Розенберга, и тот не предложил им сесть, а, сурово взглянув на обоих, объявил:

– Да Понте, вы вставили в «Фигаро» балет.

– Он играет существенную роль в развитии сюжета, ваше сиятельство.

– Вы ведь видели, какой восторг это вызвало у труппы и оркестра, – добавил Вольфганг.

– Они – лица заинтересованные. Вам, без сомнения, известно, что император запретил балет в своих театрах.

– Я не знал, что это относится и к опере, – сказал да Понте.

– Это относится ко всем спектаклям, которые идут в театрах его величества. Вам придется выбросить балет.

Вольфганг запротестовал:

– По это погубит «Фигаро», ваше сиятельство!

– Меня это мало трогает. Да Понте, я желаю видеть либретто.

Да Понте с большой неохотой вручил директору текст либретто. Орсини-Розенберг решительным жестом вырвал оттуда две страницы, содержащие балетную сцену.

– Мы не сможем поставить оперу без балета! – воскликнул Вольфганг.

– С балетом поставить ее вы тем более не сможете, – усмехнулся Орсини-Розенберг.

– Это несправедливо. У нас нет времени менять сюжет.

– Ну что ж, Моцарт, мы подыщем другую оперу, – заключил директор, – и поставим ее взамен «Фигаро». – Оп встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Бешенство охватило Вольфганга. Он стоял у подъезда Бургтеатра, не замечая ничего: ни проезжающих мимо экипажей, ни пешеходов, – и говорил да Понте, что такой произвол допустить невозможно, они должны обратиться за поддержкой к императору. Но да Понте не согласился.

– У меня другой план. Что касается интриг, то плести их умеет не один директор.

Да Понте говорил столь уверенным тоном, что Вольфганг немного успокоился, хотя никак не мог взять в толк, зачем Орсини-Розенбергу понадобилось так поступить.

– Все очень просто. Последнее слово, в конце концов, за Иосифом. Сальери, должно быть, предупредил директора, что «Фигаро» может иметь огромный успех и вытеснить с подмостков театров его собственную оперу, а когда Розенберг воочию убедился, что это так, то воспользовался балетом как предлогом, чтобы сорвать наш спектакль. Но император может с ним не согласиться.

– Ведь именно Орсини-Розенберг просил меня написать оперу-буффа.

– На случай, если не найдется другой. Или если мы ему заплатим, как делает Сальери. Хотите испробовать такой способ?

Вольфганг отказался, самая мысль об этом была ему противна.

– В таком случае нам придется дать «Фигаро» в присутствии императора.

– Без балетной сцены?

– Разумеется.

– Но это же неразумно!

– Совершенно верно, – с хитрой улыбкой ответил да Понте. – В том-то все и дело.

Иосиф принял предложение да Поите посетить генеральную репетицию оперы. Приглашая императора, да Понте пояснил:

– Ваше величество, нам очень хотелось бы знать ваше мнение относительно оперы: вдруг вы решите, что необходимо внести какие-то поправки. Для нас важнее всего остального, чтобы вы, ваше величество, остались довольны.

Иосиф с большим удовольствием смотрел спектакль, пока дело не дошло до сцены балета, которая была заменена пантомимой. Тут император рассердился. Сюжет вдруг стал непонятен, когда до этого все было ясно и очень забавно, причем никаких скандальных выпадов против властей, чего он так опасался, не осталось. Иосиф приказал остановить репетицию и воскликнул:

– Да Понте, пантомима совсем не вяжется с оперой! Да Понте пожал плечами и вручил Иосифу либретто с восстановленной сценой балета.

– Так почему же этого нет в опере, синьор поэт? – спросил Иосиф.

– Ваше величество, господин директор объявил нам, что балет запрещен.

– Запрещен? – Император приказал немедленно вызвать директора.

Орсини-Розенберг, находившийся у себя в кабинете, тут же явился. Но не успел директор и рта раскрыть, как император сказал:

– Как вы осмелились дать такое распоряжение, не спросив меня?

– Ваше величество, вы изволили говорить, что балет на сцене запрещен.

– Когда он груб и непристоен, а здесь он вполне уместен.

– Ваше величество, а как же насчет самой «Свадьбы Фигаро»? Вы ведь запретили постановку пьесы?

– Потому что пьеса была безвкусна и полна непристойностей. А эта опера очаровательна.

– Кроме того, танцоры, которыми располагает Бургтеатр, вам не нравятся, ваше величество.

– Найдите таких, которые мне понравятся.

– Но, ваше величество, осталось так мало времени, я…

– На то моя императорская воля! – И когда директор стал подыскивать новую причину, Иосиф сказал: – Я очень разгневаюсь, если представление «Фигаро» и дальше будет откладываться. Мне не терпится узнать развязку.

– О, конец будет счастливый, ваше величество, – сказал да Понте. – Если нам позволят…

– Вам уже позволено. А теперь я подожду танцоров. Я намерен послушать всю оперу от начала до конца и тогда уж вынести свое суждение.

Двенадцать танцоров прибыли через несколько минут, и, пока они репетировали, Вольфганг повторил для развлечения императора несколько арий. Иосиф выразил желание послушать еще раз две арии графини: «Porgi Атог» («Бог любви, сжалься и внемли»), где она жалуется, что утратила любовь мужа, и «Dovo sono» («О, куда ж ты закатилось, солнце светлой былой любви»), где графиня с грустью вспоминает то время, когда ничто не омрачало их счастья. Эти арии тронули сердце Иосифа. Ему и самому пришлось страдать. Его первая обожаемая жена рано скончалась, так и не ответив на его любовь.

Императору понравился балет; юн развеял его меланхоличное настроение и, как оказалось, прекрасно соответствовал сюжету. Иосиф приказал назначить премьеру «Свадьбы Фигаро» на 1 мая, как ранее и намечалось.

Двумя днями позже, накануне премьеры, Вольфганг сел писать увертюру. Он уже несколько недель тому назад с величайшей дотошностью, до мелочей разработал всю партитуру, и теперь ему оставалось только записать ее. Вольфганг делал это в последний момент, чтобы оставить больше времени на репетиции остальной музыки, но еще заранее решил выразить в увертюре всю идею оперы. С самого начала нужно задать правильный тон. Он не стал вплетать в увертюру основные темы «Фигаро», как это было принято, но передал в ней темп и общее оживленное настроение, написав ее как самостоятельное инструментальное произведение, единственное в своем роде.

С того момента как Вольфганг появился за дирижерским пультом, Иосиф Гайдн, проделавший долгое и трудное путешествие из имения графа Эстергази в Вену с одной лишь целью присутствовать на премьере «Свадьбы Фигаро», не переставал радоваться, что не пожалел сил и приехал. Самообладание Вольфганга восхищало. Моцарт был всего пяти футов ростом, но когда он взмахнул руками, давая знак оркестру начинать, то словно вырос, поднялся и над оркестром и над стоявшим перед ним клавесином. В увертюре нет ни одной лишней ноты, думал Гайдн. Вольфганг, казалось, пританцовывал, дирижируя оркестром, вместе с ним весело танцевала и музыка, с первых же тактов настраивавшая участников спектакля на веселый лад.

Открывавшая оперу сцена Фигаро и Сусанны шла все в том же жизнерадостном темпе и совершенно очаровала Гайдна. К концу первого акта он словно перенесся в иной мир, более светлый, где его восприятие музыки обострилось до предела. Все актеры пели великолепно, кроме разве графа – Мандини: Мандини исполнял свою роль чрезвычайно неровно, казалось, не знал, как ему держаться на сцене. Но Вольфганг своим вдохновенным дирижированием раскрывал красоту музыки; он всех держал в своей власти – оркестр под его управлением аккомпанировал певцам, воодушевлял их, увеличивая выразительность пения, и при этом Вольфганг не позволял музыке заглушать певцов, даже когда он сам сидел за клавесином. К концу оперы Гайдн уже не сомневался в ее успехе. Однако, когда занавес упал, среди криков «браво» и аплодисментов явственно раздавались свистки и шиканье.

Многочисленные друзья окружили Вольфганга, горя желанием поздравить с успехом: первым ван Свитен – место, занимаемое им в венском музыкальном мире, давало ему па это право, за ним Ветцлар, графиня Тун, граф Пальфи, граф Кобенцл. А появление Гайдна вызвало у Вольфганга слезы. По тому, как крепко обнял его Гайдн, он понял – что бы ни говорили другие, он сумел выполнить задуманное. Однако долго разговаривать с Гайдном и другими друзьями Моцарту не пришлось – Орсини-Розенберг холодно сообщил, что его ждет император.

Иосиф принял композитора и либреттиста в королевской ложе.

– Браво! Синьор поэт, – сказал он, – вы доставили всем удовольствие. Надеюсь, вы не придали значения отдельным свисткам?

– Разумеется, нет, ваше величество. Чем больше зависти вызывает произведение, тем сильнее сам начинаешь верить в его достоинства.

– А вы, Моцарт, теперь видите, что итальянский язык более подходит для оперы, нежели немецкий?

Вольфганг ответил не сразу. Почему Иосиф берется судить о музыке, ведь познания его в этой области весьма поверхностны. Гайдн махал ему издали на прощанье рукой – спешил обратно к Эстергази, – а Вольфганг так мечтал провести с другом хоть несколько минут. Но император был явно недоволен заминкой в его ответе. И Вольфганг с поклоном сказал:

– Ваше величество, я прежде всего вижу, что опера заслужила вашу похвалу, что самое важное.

– О, это достойное внимания произведение, но слишком уж фривольное, вряд ли его запомнят надолго.

«Свадьба Фигаро» по приказу императора была включена в репертуар Национальной итальянской оперы, но, как и предсказывал Иосиф, недолго пользовалась успехом у публики. Венские меломаны утверждали, что музыка оперы чересчур немецкая по духу и ей не хватает задора и живости итальянской оперы-буффа. Музыка Моцарта не возбуждает у слушателей бурных чувств, как им того хотелось.

Когда в ноябре состоялась премьера новой оперы Мартин-и-Солера «Редкая вещь», быстро ставшей гвоздем сезона, Орсини-Розенберг объявил, что «Свадьбу Фигаро» после девятого спектакля в декабре месяце снимут с репертуара. Публика сходила с ума от нового танца, впервые показанного в опере Солера, – вальса. Танец этот, мелодия которого была заимствована из австрийской народной пляски, покорял сердца плавностью и своеобразным ритмом движений, а также подчеркнуто театральной манерой, с какой главные герои оперы его исполняли. Вальс имел ошеломляющий успех, обеспечивая успех и опере Мартин-и-Солера.

Да Понте не разделял отвращения Вольфганга, находившего текст оперы Солера и ее партитуру банальными и посредственными. Незамысловатый рассказ о том, как испанский принц влюбился в красивую крестьянскую девушку и завоевал ее любовь, пользовался таким успехом, что да Понте мог сам теперь выбирать композитора по вкусу; даже Сальери снова мечтал с ним работать. Либретто к опере «Редкая вещь» написал да Понте, и Моцарт убедился, что либреттист порой играет более важную роль, нежели композитор.

 

79

В эти дни Вольфгангу трудно было сохранять обычную жизнерадостность – его сын, родившийся в октябре, умер через четыре недели от удушья.

Холодным, серым ноябрьским утром, на другой день после похорон Иоганна Леопольда, Вольфганг лежал в постели и думал о своих умерших детях: что бы из них получилось, не умри они в младенчестве. Он не спал почти всю ночь – больные почки снова давали себя знать, но лечение причиняло не меньше мук, чем сама болезнь. Каждый раз, бегая вниз в уборную, он промерзал насквозь, возвращался в постель с ломотой во всем теле и долго лежал в кровати, не в силах заснуть, со страхом думая, что болезнь может поразить и руки.

Констанца проснулась, и он предложил приготовить завтрак. Ей следует полежать в постели, сказал он, последние шесть недель были так мучительны для нее, что ей необходимо отдохнуть.

Но Констанца села на кровати – она спала не раздеваясь, лишь сняв туфли: как только в спальне переставали топить печь, комната моментально остывала. И к тому же Вольфганг, боясь угара, вечно держал окно настежь.

– Как я могу спать, – печально сказала Констанца, – когда Иоганн Леопольд лежит в могиле!

– Из трех детей похоронить двоих! За что такая несправедливость?

– Это судьба! – Она заплакала. Он пытался утешить жену:

– У нас будет еще ребенок, и еще…

– И все умрут, как и эти. Не надо больше детей. – Но, заметив уныние, отразившееся на его лице, добавила: – По крайней мере некоторое время. Пока мы не в силах о них лучше заботиться.

Вольфганг уставился в окно на Блютгассе: несколько минут ходьбы – и переулок приведет прямо к Орденскому дому, где его когда-то спустили с лестницы; успех «Фигаро», надеялся он, навеки изгладит этот позор из его памяти. И вот теперь нет больше заказов на оперы, а подписка на его концерты совсем прекратилась. Последние два концерта прошли при наполовину пустом зале, и Вольфганг потерял много денег. Потому он и сочинил всего два концерта для фортепьяно – спрос на его исполнение сильно упал. Возможно, в ближайшее время придется съехать с этой квартиры – плата становится не по карману. Нет, прочь грустные мысли! Вольфгангу вдруг захотелось обнять жену. Но Констанца испуганно отстранилась.

– Нет, не надо. Я не хочу больше детей.

За завтраком он завел разговор о другом волновавшем его вопросе.

– Станци, мне хочется пригласить О'Келли, Эттвуда и Сторейс. Сделай это.

– Почему ты сам не пригласишь? Ты знаком с ними гораздо ближе, чем я.

– Лучше, если приглашение будет исходить от хозяйки дома.

– Из-за Энн Сторейс? Думаешь, сплетни прекратятся?

– Причин для сплетен нет никаких. Мне просто хотелось, чтобы вы подружились.

– Раз уж нам приходится делить тебя, – ядовито заметила Констанца.

– Нет, потому что они приглашают нас в Англию.

– И меня тоже? – недоверчиво спросила она.

– Разумеется, Станци. Неужели я поехал бы без тебя? – Голубые глаза его сделались веселыми, щеки от волнения порозовели, а пальцы барабанили по кухонному столу, словно он сидел за фортепьяно. Вольфганг подхватил Констанцу и закружил по гостиной, и столько нежности и любви было в его движениях, что она уступила, позволила подвести себя к столу и написала приглашения.

Констанца оделась, как на бал, а на Энн было простенькое платье. Констанца думала, что примадонна будет держать себя с ней свысока, но Энн с искренней теплотой поблагодарила хозяйку за любезное приглашение. Они и раньше встречались, но то были мимолетные встречи, а сегодня состоялось их настоящее знакомство. Брата Энн Констанца знала лучше – Стефан Сторейс и Томас Эттвуд регулярно приходили к ним, оба брали у Вольфганга уроки композиции. А с Михаэлем О'Келли Вольфганг любил сразиться па бильярде и постоянно обыгрывал его, а тот не уставал превозносить мастерство своего противника. Констанцу пленили изящество и непринужденность манер Энн. В своем излишне парадном платье, с тесным, глубоко вырезанным лифом, Констанца чувствовала себя неловко – зачем она так вырядилась, но Вольфгангу нравилось. Он несколько раз с нескрываемым восхищением оглядел ее аккуратную, миниатюрную фигуру, пока они шли к столу, где служанка подавала обед.

После обеда была неизменная игра на бильярде – состязались Вольфганг и О'Келли, и окончилась игра неизменной победой Вольфганга. Тогда О'Келли, желая показать, что и он кое на что способен, стал имитировать да Понте. Делал он это весьма искусно: чем изящнее старался держаться поэт, тем более нелепое впечатление производил.

И вдруг Эттвуд, в отличие от О'Келли настроенный очень серьезно, спросил:

– Маэстро, вы подумали о поездке в Англию?

– Думал, и немало, Эттвуд. Надеюсь, вам удастся уговорить Констанцу.

– Госпожа Моцарт, маэстро будет пользоваться в Англии огромным успехом, – сказал Эттвуд.

Вроде как в Вене, с горечью подумала Констанца, но не дай бог произнести это вслух – Вольфганг обидится.

– Я с радостью поеду за ним куда угодно, – ответила она.

– Если вы с Вольфгангом к нам присоединитесь, мы будем очень рады, – сказал Эттвуд. – Ваше присутствие придаст вес нашей маленькой труппе.

Все они еще так молоды, размышляла Констанца. Эттвуду и Энн Сторейс всего лишь по двадцати одному году, Стефану Сторейсу только исполнилось двадцать три, О'Келли – двадцать пять. Они не способны понять ее опасения. И хотя ей самой было всего двадцать пять, она чувствовала себя намного старше их.

– Каким путем вы поедете?

– Через Зальцбург, – сказал Сторейс, – это доставит вам обоим удовольствие.

Вольфганг радостно улыбнулся, а Констанца поморщилась и промолчала.

– Оттуда мы двинемся в Мюнхен и Мангейм, где маэстро так знаменит.

Вольфганг кивал: план нравился ему все больше и больше.

– С остановкой в Париже. Я написал Легро, что вы, возможно, поедете с нами, и он не замедлил отозваться, сообщил, что с радостью устроит в Париже ваш концерт.

– После того как он так несправедливо обошелся с моим мужем! – воскликнула Констанца. – Вольфганг, можно ли ему доверять?

– А я и не доверяю. Но не вижу причин его ненавидеть.

– Закончим мы наше путешествие в Лондоне, – продолжал Сторейс, – где до сих пор с большой теплотой вспоминают ваши гастроли, маэстро, и где вы наверняка завоюете симпатии публики.

– Лондонцы придут в восторг от вашей музыки, маэстро, – сказала Энн, – как и все мы.

– Видишь, Станци, какое великолепное предложение. Ей не хотелось показаться брюзгой, но кому-то ведь надо проявить практичность.

– А как быть с Карлом Томасом? Брать его с собой в такое далекое путешествие неразумно.

– О нем может позаботиться Папа.

– Ты его уже просил?

– Нет, но Папа воспитывает сына Наннерль. Почему бы ему не позаботиться и о нашем?

Констанца не разделяла его оптимизма, но гости вели себя так, будто вопрос уже решен, и обсуждали, какие произведения Вольфгангу следует взять с собой.

Сторейс сказал:

– Вы должны выступить в Лондоне со своим до минорным концертом для фортепьяно. В нем столько глубины, величия, силы. У меня в голове не укладывается, можно ли после этого концерта говорить, будто ваша музыка только легка и грациозна.

– Но ведь говорят же, – печально произнес Вольфганг. – Когда я сочиняю в минорной тональности, находят, что музыка моя слишком тосклива и бездушна.

– Бездушна! – воскликнула Энн. – Я не знаю более задушевной музыки, чем ваша.

– Что касается меня, – сказал Эттвуд, – я предпочитаю ваш новый концерт до мажор, который вы исполняли последний раз. В нем столько подлинного чувства. Но ставить одно произведение выше другого глупо. Меня глубоко трогает вся ваша музыка. Сколько фортепьянных концертов вы сочинили за последние два года, маэстро?

Вольфганг заглянул для точности в свой тематический каталог, а затем с удивлением объявил:

– Двенадцать с 1784 года, – и грустно добавил: – Некоторые я успел позабыть.

– Двенадцать за два года? – Эттвуд был изумлен.

– А чему тут удивляться? Если музыка у вас внутри, она непременно должна вылиться наружу.

– Но так много за такое короткое время!

– Эттвуд, количество не имеет значения. Никого не трогает, сколько вы сочинили концертов – двенадцать или один. Единственно, что от вас требуется, – писать музыку им по вкусу.

– И тем не менее каждый ваш концерт прекраснее предыдущего!

– Я все их люблю одинаково, – с упреком проговорил Вольфганг.

– Вне всякого сомнения, маэстро! – воскликнул Сторейс. – Но каждый раз, думая о концерте до минор, я говорю себе: по сравнению с вами я обыкновенный дилетант.

– Вы оперный композитор, и притом хороший.

– Может быть, и хороший, но не Моцарт.

– Вы думаете, такое уж счастье быть Моцартом?

Наступила секунда неловкого молчания. Вольфганг подошел к высокому итальянскому окну гостиной, выходящему на улицу. Сколько было радужных надежд, когда он переселялся в эту квартиру! Но жалость к себе всегда вызывала у него презрение – не нужно поддаваться этому чувству. И по отношению к гостям несправедливо. Повернувшись, он выдавил улыбку, но Энн заметила его бледность и погрустневшие глаза.

– Вы должны поехать в Лондон, там вас оценят по достоинству, – сказала Энн.

– И взять с собой квартеты, посвященные Гайдну, – добавил Сторейс. – В Англии Гайдн очень известен.

– Я пытался продать их здесь, отдельными экземплярами или по подписке, но они так и не разошлись, – сказал Вольфганг. – Это не легкая музыка, они слишком необычны.

– Квартеты слишком хороши для венской публики, – с внезапным пылом заявила Энн. – Вам нужен надежный антрепренер, маэстро, человек, который вел бы ваши дела.

Констанца поднялась, давая понять, что вечер окончен. Ей уже не хотелось ехать в Англию. Сторейс говорил: репутация Моцарта в Англии стоит так же высоко, как Пурселя и Генделя, но ее вдруг охватило отчаяние. Там она не сможет соперничать с Энн. И вовсе не потому, что примадонна такая уж красавица, да и сопрано у нее хоть и приятное, но отнюдь не из ряда вон выходящее, нет, дело в другом – в музыкальности Энн: в сфере музыки они с Вольфгангом всегда найдут много общего. Энн будет петь арии, написанные им, а это всегда действует на него притягательно. Да и английскому ей не выучиться, тогда как Вольфганг уже сейчас свободно владеет этим языком.

Энн понимала чувства, испытываемые Констанцей, и ее это забавляло. По натуре жена Вольфганга обыкновенная экономка. Видимо, его сильно влечет к ней физически, думала Энн, другого объяснения такой верности не найдешь. Нет, есть и другие причины, решила Энн. Вольфганг – натура слишком тонкая, чтобы любить женщину только за это. Нужно действовать осторожно. В Лондоне она начнет выступать вместе с ним, и тогда многое изменится.

Взгляды двух женщин на какое-то мгновение встретились, но они тотчас их отвели, а Вольфганг стоял молча, погруженный в свои раздумья.

Прочитав письмо сына с просьбой взять на себя заботу о Карле Томасе на то время, что они с Констанцей пробудут с английскими друзьями в Лондоне, Леопольд понял: за этим кроется нечто большее, чем просто жажда нового. Тон письма был взволнованным, в нем сквозило страстное желание, несмотря ни на что, совершить сей опрометчивый шаг. До Леопольда дошли слухи о романе Вольфганга с его Сусанной – он так много проводил с нею времени на репетициях, что этого следовало ожидать. Леопольд написал ответ, взвешивая каждое слово – так взвешивал он каждый звук, сочиняя музыку, – но, отослав письмо, испугался – не испортить бы вконец отношений с сыном, и решил поделиться сомнениями с дочерью.

«Вольфганг просил меня взять на себя заботу о его сыне – он хочет этой весной совершить поездку по Германии и оттуда поехать в Англию, где, видимо, намерен поселиться. Друзья Вольфганга – англичане, возвращающиеся к себе домой, – внушили ему, будто в Англии он будет процветать, давая концерты по подписке и получая заказы на оперы. В особенности старается госпожа Сторейс – она, несомненно, и придумала весь этот план и разожгла его аппетит.

Узнав, что маленький Леопольд живет со мной, Вольфганг, но всей вероятности, предположил, что у меня хватит места и для другого внука. Вольфганг забывает: в случае, если здоровье мое пошатнется, ты рядом, а Англия далеко за морями. Поэтому я отказал ему, поступив в данном случае как друг и как отец.

Твой брат и его жена считают, по-видимому, что очень хорошо придумали – они будут мирно путешествовать, тогда как я в свое время колесил по всей Европе с двумя маленькими детьми. А если они вдруг умрут или осядут навсегда в Англии, тогда ребенок останется у меня на руках. Правда, он предлагает платить за сына достаточно, чтобы нанять служанку, но откуда мне знать, исполнит ли он обещание? Я слышал, концерты по подписке почти не продаются, и нет никакой уверенности в том, что я действительно получу эти деньги. И хотя «Фигаро» прелестная опера и Вольфганг в ней превзошел себя, но нет никакой надежды, что англичане окажутся более просвещенной нацией, чем венцы, предпочитающие Сальери и веселые мотивчики этого Мартин-и-Солера, которые можно насвистывать себе под нос.

Поэтому я написал ему отеческое письмо, сказал, что, прибыв в Англию летом, в мертвый сезон, он ничего не заработает; чтобы покрыть расходы на такую поездку, потребуется не меньше двух тысяч гульденов, а у него сейчас их, конечно, нет. И дал твердый и разумный совет: постараться достичь большего в Австрии, где он по крайней мере может говорить на родном языке и где он достаточно известен».

Но хотя в письме Леопольд высказался с полной определенностью, в глубине души его продолжали терзать сомнения. Много ночей провел он без сна, а если засыпал, то мучился тяжелыми сновидениями. Часто ему являлась Анна Мария – то ли звала его куда-то, то ли в чем-то упрекала. Проснувшись, Леопольд старался уверить себя, что поступил правильно, отказав сыну: ведь во всей семье никто лучше его не знал, как устраивать гастрольные поездки. Если сын потерпит провал в Англии, отступать будет некуда. Леопольд думал о книге, которую так и не написал, о дневнике, который забросил, о бесчисленных своих письмах. Теперь уже поздно исправлять что-либо в судьбе сына. Бывали дни, когда Леопольд чувствовал себя таким измученным – просто жить не хотелось. Но он горд, он не станет напоминать детям, что смерть его не за горами. Интересно, свидятся ли они когда-нибудь с Анной Марией? Где то время, когда Моцарты являли собой единую семью? Дети его, по крайней мере знали, что такое материнская и отцовская любовь, утешал себя Леопольд.

Вольфганг укладывал вещи, готовясь к поездке в Англию, когда пришел ответ от Папы. Впервые в жизни он не нашел в себе сил простить отцу такое равнодушие. Страшное разочарование овладело им. Он знал – если не поедет в Англию сейчас, то уж никогда не отважится на такую поездку. Но оставить Карла Томаса с госпожой Вебер немыслимо, путешествие могло затянуться надолго. Возможно, отец и прав. И хотя Вольфганг так и сказал Констанце, в глубине души не мог смириться; на этот раз он не хотел прислушиваться к Папиному совету и очень удивился, когда Констанца выразила полное согласие с мнением Леопольда. Наверное, Папа себя неважно чувствует, думал он, другой причины, оправдывающей Папин отказ, нельзя себе представить.

Очень расстроенный, Вольфганг как раз объяснял Сторейсам, что поездка в Англию не состоится, когда пришло письмо – его приглашали посетить Прагу и побывать на представлении «Свадьбы Фигаро», опера шла там с огромным успехом. А граф Иоганн Тун, свекор Вильгельмины Тун и глава этого влиятельного австрийского семейства – тот самый, для кого Вольфганг написал свою Линцскую симфонию, – пригласил Моцартов во время пребывания в Праге погостить у него в доме.

Столица Богемии находилась всего в нескольких днях пути от Вены. Без дальнейших раздумий Вольфганг решил оставить сынишку на попечение тещи и поехать в Прагу с Констанцей – на каникулы, давно ей обещанные.

Одновременно покинул дом Вольфганга Ганс Гуммель. Мальчик отправился с отцом в гастрольную поездку по Германии в качестве ученика Моцарта, чудо-ребенка.

Вольфганг решил поднести Праге подарок – новую симфонию.

В этой симфонии он выразил не только свои чувства, но и чувства Констанцы. С того момента как было решено ехать в Прагу, она забыла про Энн Сторейс и изо всех сил старалась снять с Вольфганга все заботы. Ему нужно закончить симфонию – подарок Праге. Каждую ночь она зажигала свечи и наполняла чернильницу, следила за тем, чтобы у него под рукой были свежие перья и нотная бумага. Она подолгу наблюдала за ним – как он сидел, склонившись над столом, выпучив глаза и надув щеки, все внимание сосредоточив на партитуре. Вольфганг не возражал против ее присутствия, был скорее даже рад. Констанца не переставала дивиться его способности сочинять музыку, не обращая ни малейшего внимания на то, что делается вокруг. Но он объяснил ей, что сочиняет по большей части мысленно, когда остается наедине с самим собой либо когда в одиночестве бродит по улицам.

Как-то вечером в начале января 1787 года, когда Констанца сидела рядом и пришивала пуговицу к его зимнему пальто – Прага севернее Вены и там могли уже наступить холода, – он вдруг вскочил и стал танцевать, напевая тихонечко только что записанную мелодию. По-видимому, он остался доволен, потому что сразу же снова уселся за стол.

Протекло много часов. Констанца не жаловалась, ей так нравилось сидеть с ним рядом. Он писал и писал, не замечая времени. Свечи догорали, капли сала начали падать на нотную бумагу, он подвинулся к угасающему огарку, но мысль сменить свечу, очевидно, не приходила ему в голову – он не хотел отвлекаться. Зато свежие, чистые перья Вольфганг любил и гордился своим аккуратным почерком. Он умел писать ровно и без линеек.

Как странно, с нежностью думала Констанца, Вольфганг писал с лихорадочной быстротой, спеша закончить последнюю часть симфонии до отъезда в Прагу, намеченного на завтра, сидел, скрестив ноги, сдвинув на затылок парик, который в пылу чувств принимался теребить, и наносил на, бумагу крохотные значки, а она смотрела на него и даже сейчас, после стольких прожитых вместе лет, все удивлялась тому, как эти беглые записи порождают дивные, волшебные звуки. Внутренним чутьем она понимала: музыка, которую он пишет, совершенно особенная. Чувство благодарности и печали, сильное душевное волнение и сознание собственной силы переполняли его. Время от времени он взмахивал рукой, дирижируя музыкой, звучавшей в нем. Какой великолепный ритм! Он пристукивал ногой, закрывал глаза, к чему-то прислушиваясь. Склонял на минуту голову, а потом поднимал ее, и легкая улыбка скользила по губам, словно то, что он услышал, ему понравилось, и снова торопливо принимался писать. Кончит ли он когда-нибудь, думала Констанца, ведь выезжать им рано поутру, но разве уговоришь его пойти поспать. Нет, только не сегодня! Если Вольфгангу захочется иметь еще детей, думала Констанца, она подарит ему ребенка, чего бы это ей ни стоило. Левая кисть его сжалась в кулак, и ей вдруг так захотелось подбежать и сказать: этот пассаж прекрасен, он должен быть прекрасен! Но Вольфганг и сам знал. Потом вдруг кулак разжался, он развел руками, будто дирижируя оркестром, и снова встал из-за стола. Симфония окончена, подумала она, но он опять бросился к столу и со вздохом стер только что написанное. Несколько нот смазалось – это всегда его раздражало. Констанца подала чистую промокательную бумагу, он молча взял и снова погрузился в работу, и в ту самую минуту, когда она подумала, что симфонии не видно конца, Вольфганг улыбнулся и объявил; – Готово!

– Совсем? – не удержалась она. Вид у него был такой будничный.

– Разумеется. Я сказал то, что хотел сказать.

– Надеюсь, Праге симфония понравится.

– Обязательно понравится! – И он пылко поцеловал Констанцу, весь переполненный ощущением радости бытия – чувства, испытываемого им лишь в моменты наивысшего творческого удовлетворения. – И тебе понравится – моему первому слушателю.

 

80

Это новое произведение в ре мажоре стало известно как Пражская симфония. Вольфганг радовался, что создал ее торжественной и величественной, потому что, въехав в Прагу, сразу же понял – музыка, написанная им, как нельзя лучше гармонирует с великолепной древней архитектурой города. В Праге было множество прекрасных дворцов в стиле барокко и средневековых церквей, и Вольфганга совершенно покорила красота полноводной Влтавы.

Граф Тун, переехавший из Линца в Прагу, встретил Моцартов с отменным радушием и предоставил в их распоряжение несколько комнат в своем дворце. Отведенные им апартаменты были просторны и комфортабельны; Вольфганга и Констанцу тянуло отдохнуть и насладиться покоем, но хозяин разработал обширную программу развлечения дорогих гостей.

«Свадьба Фигаро» имела в Праге шумный успех, и не было человека, который не горел бы желанием познакомиться с господином Моцартом. Граф Тун, грубоватый старик, гордившийся своим музыкальным вкусом, сказал Вольфгангу:

– С тех пор как я сюда переехал, это самое примечательное событие в жизни Праги.

Свекор Вильгельмины Тун был в восторге от пребывания Вольфганга в его доме и решил немедленно дать концерт в честь приезда композитора.

Вольфганг и Констанца едва успели помыться и переодеться с дороги. Сразу после обеда перед ними должен был выступить графский оркестр – графу не терпелось узнать мнение Вольфганга относительно игры его музыкантов.

Музыканты очень старались, они играли его вещи, и Вольфгангу было приятно, но, исполняя дивертисмент ре мажор, написанный им много лет назад, оркестр пропустил целых четыре такта. Вольфганг расстроился и уже думал остановить их и поправить, но Констанца удержала его, положив руку ему на колено, – граф Тун высоко ценил игру своих музыкантов. И все же Вольфганг не сомневался, что они пропустили такты, хоть давно не слышал эту вещь.

Настроение его улучшилось, когда оркестр сыграл серенаду в правильном темпе и не пропустив ни единой ноты.

На балу в Бретфельде в тот же вечер Вольфганг был центром внимания. Он вошел в зал под гром аплодисментов. Пражские красавицы горели желанием потанцевать с прославленным композитором, все добивались его внимания, но Вольфганг, к удивлению Констанцы, танцевать отказался.

– Я слишком устал и слишком робок, чтобы волочиться за женщинами, – поддразнил он Констанцу.

Но когда оркестр заиграл вальс, а вслед за тем кадриль на мотивы «Фигаро», Вольфганг едва усидел на месте. На «бис» было_ исполнено «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», и тут уж аплодисменты стали оглушительными.

Вокруг Вольфганга собралась толпа почитателей, разговор вертелся исключительно вокруг «Фигаро», другие темы никого не интересовали. Граф Тун познакомил его с синьором Паскуале Бондини, антрепренером Национального пражского театра, который поставил «Фигаро» на пражской сцене. Бондини воскликнул:

– Господин Моцарт! Во всем мире нет оперы, равной «Фигаро». Спектакль спас наш театр! И при этом опера написана немцем. Невероятно!

Вольфганг поклонился. Ему было приятно, хотя и немного смешно.

– Если вы согласитесь присутствовать, мы устроим для вас специальное представление.

– Я почту за честь.

– Что вы, маэстро, это вы нам окажете честь! И если вам понравится наша постановка и вы согласитесь потом продирижировать одним спектаклем, то доставите всем пам огромную радость.

Не успел Вольфганг ответить на эту любезность, как Даниэль Брейха, один из видных чешских писателей, а также актер и медик, вручил ему стихи, посвященные «господину Моцарту, создавшему замечательную оперу «Свадьба Фигаро».

Где бы Вольфганг ни появлялся, повсюду говорили только о «Фигаро». Ничего другого не исполняли, не пели и не насвистывали, кроме мотивов из его оперы. Он узнал, что «Фигаро» шел в Праге беспрерывно весь зимний сезон и спас Национальный театр от грозившего ему банкротства, Музыка «Фигаро» была использована в различных музыкальных формах, переложена для фортепьяно, для духовых инструментов, зазвучала в скрипичных квинтетах, в немецких танцах, в вальсах, кадрилях и контрдансах. Мелодии из «Фигаро» слышались на улицах и в городских парках. Вольфганг сидел в пивной на открытом воздухе и пил пиво, а у входа в сад слепой арфист, перебирая струны, играл «Мальчик резвый» в надежде заработать крейцер.

А когда Вольфганг подал бродячему арфисту гульден, ему сказали:

– Зачем так много! Бедняга не оценит вашу щедрость. Но Вольфганг лишь горько улыбнулся про себя, уж кто– кто, а он знал, как тяжело бывает, когда твой труд оценивают слишком низко. Всеобщее восхищение «Фигаро» пока что не принесло ему ни одного крейцера.

Положение немного исправилось, когда его попросили дать в помещении театра открытый концерт. По просьбе публики программа была составлена исключительно из произведений Моцарта, и театр был переполнен. Концерт начался с его новой симфонии ре мажор; оркестр играл ее с подлинным благоговением, в их исполнении музыка, казалось, жила, дышала. Этот подарок Праге окончательно полонил сердца музыкантов.

Во втором отделении Моцарт сам исполнил на фортепьяно три фантазии; первые две публика прослушала в напряженном молчании, завороженная его божественной игрой, боясь аплодировать, словно аплодисменты могли осквернить этот неповторимый момент. Закончив третью фантазию, Вольфганг в течение получаса импровизировал. Глубина и драматизм исполнения придавали музыке какую-то необычайную значительность.

Восторгам публики не было предела. Вольфганг уже давно удалился в отведенную ему уборную, а в зале все еще бушевали овации и слышались крики «бис!». Наконец, когда устроитель концерта, Бондини, сказал, что никто не покинет зала, пока маэстро не исполнит что-нибудь из «Фигаро», Вольфганг снова вышел на сцену.

Радостный, оживленный, он помахал со сцены Констанце и начал было импровизировать на тему своей любви к ней, а потом вдруг остановился. В зале стояла мертвая тишина, и тут какой-то голос на галерке прокричал:

– Из «Фигаро»!

Вольфганг сыграл мелодию арии «Мальчик резвый» и множество вариаций на эту тему. Весь зал поднялся, и при каждой паузе публика начинала кричать: «Из «Фигаро»!» Вольфганг сыграл десятки вариаций на тему знаменитой арии, прежде чем его отпустили со сцены.

Присутствие Вольфганга на представлении оперы было встречено пражанами столь же восторженно, а когда спустя несколько дней он сам дирижировал оперой, спектакль прошел с неслыханным триумфом.

Бондини, пригласивший его после спектакля на ужин, сказал:

– Маэстро, этот день мы не забудем никогда! Вы заставили нас по-новому услышать вашу музыку.

– Благодарю вас. – Пражские певцы не столь хороши, как венские, думал оп; труппа Бондини во многом уступает венской труппе. Но восторженное отношение чехов к его опере в значительной мере искупает недочеты.

– И у меня для вас пятьсот гульденов, маэстро. За ваш концерт.

Вольфгангу говорили, что сбор за концерт превысил две тысячи гульденов.

– Могло бы быть и больше, маэстро, но после оплаты оркестра, служителей, помещения, ну да вы сами знаете…

– Разумеется. – Вольфганг взял деньги и повернулся уходить.

– Ваша симфония – это не просто подарок. Это величайшее достижение искусства.

Вольфганг остановился в нерешительности. Быть может, Бондини действительно понимает что-то в музыке, а не только печется о своей выгоде.

– Маэстро, известно ли вам, что в следующем году нашему театру понадобится новая опера?

– Еще одна «Свадьба Фигаро»?

– Нет. Другой «Свадьбы Фигаро» быть не может. Но, решив приняться за постановку вашей оперы, мы тогда же обратились к Иосифу Гайдну с просьбой написать для нас оперу.

– Он великий композитор. Величайший в мире.

– Гайдн говорит то же самое про нас.

– Он неправ. Никто не способен так трогать сердце своей музыкой, заставлять смеяться, потрясать душу, как это делает Гайдн. Если бы он согласился написать для вас оперу, было бы прекрасно!

– Но вот что он нам ответил. – И Бондини передал Вольфгангу письмо Гайдна.

«Вы просите меня прислать вам оперу-буффа. Я очень польщен тем, что Вас интересуют мои вокальные произведения, но если опера нужна для Вашего театра в Праге, вряд ли я могу услужить Вам по той причине, что все мои оперы приноровлены для оперной труппы графа Эстергази.

Писать же новую оперу специально для Вашего театра было бы для меня чрезвычайно рискованно потому, что едва ли я могу равняться с великим Моцартом.

Будь в моих силах убедить каждого любителя музыки, в особенности среди сильных мира сего, какой глубиной и музыкальной проникновенностью обладают несравненные творения Моцарта, какие возвышенные эмоции рождают они в моей душе, как глубоко я их понимаю и чувствую, все народы спорили бы между собой за право обладания таким сокровищем. Прага только выгадает, если сумеет удержать у себя этого изумительного человека, щедро одарив его, как он сам одарил всех нас. В противном случае удел гения будет печален и вряд ли вдохновит потомков на дальнейшие дерзания – в этом, увы, и кроется причина того, что так часто оказывается сломлен дух личности многообещающей и устремленной ввысь. Меня глубоко возмущает, что несравненней Моцарт, чья «Свадьба Фигаро» является величайшей среди существующих опер, до сих пор не приглашен на работу к какому-нибудь королевскому или императорскому двору. Извините, если я несколько отвлекся от предмета нашего разговора, но я слишком люблю этого человека».

Тронутый до глубины души Вольфганг сказал:

– Я благодарен судьбе, что она послала мне такого друга.

– А я согласен с господином Гайдном. И следующую оперу мы должны получить от вас.

– Чтобы поставить ее в Праге?

– За сто дукатов. Ведь в Вене вы получили столько же? Вольфганг кивнул.

– Значит, мы будем ждать от вас новую оперу к осени. Ту же сумму мы заплатим и либреттисту, которого подберете вы сами. У вас есть на примете какой-нибудь сюжет?

– Нет. Но я найду.

Возвратившись в Вену после месяца, проведенного в Праге, Вольфганг не сомневался, что сумеет найти сюжет для оперы, который пришелся бы по душе ему самому и понравился жителям Богемии, чей восторженный прием превзошел все, что он до сих пор испытал в жизни.

Констанца, наслаждавшаяся жизнью в чешской столице не меньше, чем Вольфганг, не возражала, однако, против его желания поскорее вернуться в Вену, чтобы успеть попрощаться со своими английскими друзьями, которые покидали столицу Австрии в конце февраля. И хотя, прощаясь с Энн Сторейс, Вольфганг выглядел очень печальным и даже обещал писать ей в Англию, Михаэль О'Келли потихоньку сообщил Констанце, что, согласно первоначальному плану, Вольфганг должен был ехать с ними в Англию один, но «без своей Станци» ехать отказался.

 

81

В Вене многие знали, какой триумф сопровождал Моцарта в Праге, но, вернувшись домой, он снова оказался на распутье между мечтой и действительностью. Он понимал, как глупо надеяться на то, что пражские успехи могут в какой-то степени облегчить его положение в Вене, и все же надеялся. Дома его встретила та же ежедневная борьба за существование. Деньги, заработанные в Богемии, ушли на уплату кредиторам, и снова приходилось напрягать все силы, чтобы не запутаться в долгах.

Прошел всего месяц, как Вольфганг вернулся, а ему казалось, будто он и не уезжал. Большая часть времени уходила на то, чтобы заработать на пропитание семьи, оплатить квартиру и служанку, и все-таки они постоянно запаздывали с квартирной платой. Но мысль о переезде пугала. Оп так любил этот дом, где сочинил своего «Фигаро».

Как-то в воскресенье Вольфганг сидел за письменным столом; после возвращения из Праги это был первый его свободный день, он даже пропустил традиционную музыкальную встречу у ван Свитена, углубившись в поиски либретто. Вольфганг уже давно не виделся с да Понте и не имел намерения идти к нему. Нужно найти сюжет для оперы. В его умении сочинять музыку никто не сомневается, а вот отыскать либретто, годное для переложения па музыку, самому, без либреттиста, не так-то легко. После «Свадьбы Фигаро» он понял: успех оперы во многом зависел от либретто. Но где найти что-нибудь подобное «Фигаро»?

Вольфганг уже несколько часов сидел над произведениями Мольера, Гольдони, Метастазио, не находя ничего, что бы его заинтересовало, как вдруг дверь отворилась и в комнату вошли Ветцлар с да Понте.

Вид у Ветцлара был встревоженный. Остановившись на пороге музыкальной комнаты, барон сказал:

– Мы испугались, уж не заболели ли вы, почему вы не пришли?

– Много работы, а сегодня выдался единственный свободный день.

Опершись о трость, да Понте спросил:

– Хотите обойтись без либреттиста, Моцарт?

– Я слышал, вы очень заняты. С Сальери и Мартин-и-Солером.

– Разумеется! После успеха «Редкой вещи» каждый во мне нуждается. Сейчас я переделываю «Тарара» Бомарше для Сальери. После, «Фигаро», естественно, выбор пал на меня, ну и потом Солер настаивает, чтобы именно я и никто другой писал либретто для его «Дианиного дерева». Но планы моего дорогого друга Моцарта меня всегда интересуют.

– И на том спасибо! – саркастически заметил Вольфганг.

Да Понте не обратил внимания на его тон.

– Нашли какой-нибудь сюжет для Праги?

– Что тут найдешь? Метастазио воспевает мифологическую любовь и героизм, и все это нежизненно и старомодно. Гольдони забавен, но очень поверхностен, а Мольер, хоть и гениальный сатирик, для оперы не подходит. Сатира не больно-то годится для переложения на музыку.

– А что же, по-вашему, годится, Вольфганг? – спросил Ветцлар.

– Настоящая жизненная драма с сильными характерами и страстями, доступными зрителю, пусть даже вызывающими смех.

– Лоренцо, а почему бы вам не написать для него что-нибудь новенькое? – спросил Ветцлар.

– Где взять на это время? – пожал плечами да Понте.

– Текст либретто не обязательно должен быть новым, – заметил Вольфганг. – Новой будет музыка?

– Но он должен понравиться вам, – сказал да Понте. – Мнение либреттиста тут ни при чем.

Вольфганг резко встал.

– Благодарю вас за визит, Ветцлар. Я ценю интерес, который вы проявляете ко мне, и вашу заботливость.

– Подождите-ка минутку, – сказал да Понте. – Моцарт, вы хотите работать со мной?

– А вы? Ведь вы нарасхват. Сам Сальери не может без вас обойтись.

Только всем им далеко до Моцарта, подумал да Понте.

– Если мне удастся найти либретто, которое вам понравится, вы согласитесь работать со мной? – спросил он.

– Лоренцо, вы плут. Но умный плут. – Вольфганг дружески протянул ему руку. – Конечно, я предпочел бы работать с вами.

– Когда назначена премьера оперы в Праге?

– На октябрь.

– А сейчас только конец марта. У нас уйма времени. И если опера пройдет с успехом в Праге, я уговорю императора оказать содействие постановке ее в Вене.

– Значит, у вас уже есть либретто, да Понте?

– Нет, нет, нет! Но не беспокойтесь, вы ищите, и я буду искать, и, не сомневаюсь, объединив наши таланты, мы найдем то, что надо. – Он поцеловал Вольфганга в щеку и добавил: – Итак, «Фигаро» произвел в Праге сенсацию. Я же говорил вам, Моцарт, работая со мной, вы добьетесь успеха.

Письмо от Наннерль, присланное через несколько дней, потрясло Вольфганга до глубины души. Папа серьезно заболел, писала Наннерль, и Вольфганг тотчас же ответил, что готов приехать в Зальцбург и ухаживать за Папой, хотя в данный момент по горло занят. Но сестра ответила: «Это вовсе не нужно. Я нахожусь возле Папы, и все, что необходимо, для него делается».

Однако тон ее ответа встревожил Вольфганга, и он решил написать самому Папе. Он долго обдумывал письмо и вложил в него много чувства.

«Мои Tres Cher Рёге! Я только что узнал новость, которая меня очень опечалила, в особенности потому, что из Вашего предыдущего письма я понял, что Вы находитесь в добром здравии. Теперь же я узнаю, что Вы серьезно заболели. Полагаю, Вы знаете, с каким нетерпением я жду от Вас утешительного известия, как надеюсь получить его, хотя давно уже приучил себя со всех сторон ждать и принимать самое худшее.

И поскольку смерть, если смотреть здраво, – неизбежная участь, ожидающая всех нас, я за последние два года заставил себя свыкнуться с этим добрым другом человечества, так что ее появление больше меня не страшит. Я думаю о ней спокойно и с умиротворенной душой. Я благодарю бога за то, что он дал мне возможность познать, что смерть – это ключ, которым открываешь дверь в царство истинного блаженства. Я никогда не ложусь в постель, не поразмыслив вначале – хоть я и молод еще – о том, что могу и не увидеть грядущего дня. Однако никто из людей, меня знающих, не может сказать, будто я стал жаловаться на судьбу или поддался меланхолии. И за это я ежедневно возношу благодарственную молитву моему Создателю и от всего сердца желаю своим собратьям разделить со мной эти чувства.

Я питаю надежду и верю, что сейчас, когда пишутся эти строки, Вам уже полегчало, но если это и не так, несмотря на все наши молитвы, молю Вас не скрывать от меня ничего. Напишите или попросите кого-нибудь написать мне всю правду, дабы я мог как можно скорее приехать и обнять Вас.

Умоляю об этом ради всего для нас с Вами святого. А тем временем молю бога полупить от Вас поскорее более бодрое письмо. Ваш всегда покорный и любящий сын».

Наннерль прочитала письмо брата Папе; Леопольду к этому времени стало немного легче. И откуда у сына такой фатализм, удивился Леопольд, но Вольфганг прав. Сын стал ему как-то ближе – давно он этого не испытывал. Но писать сам он не мог, а Вольфганг, не получая ответа, мог встревожиться. И Леопольд попросил Наннерль сообщить брату, что ему гораздо лучше, но написать от первого лица и подписать его именем, а также добавить, что приезжать не надо, сыну следует поторопиться с новой оперой, какой бы сюжет он ни избрал.

Вольфганг с нетерпением ожидал ответа от Папы, и тут как раз ван Свитен обратился к нему с просьбой прослушать молодого виртуоза. Вольфганг хотел сразу же отказаться. Он находился в слишком угнетенном состоянии, чтобы прослушивать еще одного будущего гения, у которого, можно не сомневаться, желания больше, нежели таланта, но барон не отступал.

– Я хотел предупредить вас заранее, но в воскресенье вы не пришли. – Это прозвучало упреком.

Вольфганг спросил:

– Не мог бы кто-нибудь другой его прослушать?

– Он признает только Моцарта.

– Он признает! Кто он, побочный сын императора? Ван Свитен поразился: таким раздраженным он видел,

Вольфганга впервые. Вероятно, отец его совсем плох. И уже более спокойно барон сказал:

– Я с грустью узнал о болезни вашего отца. Понимаю, как много он для вас значит.

– Благодарю. К сожалению, голова у меня сейчас действительно занята не тем.

– Знаю. Но юноша приехал из Бонна специально, чтобы учиться у вас. Разумеется, в том случае, если он вам поправится. Не могли бы вы послушать его сегодня?

– А кто будет за него платить?

– Я. Если его талант вас заинтересует.

Вольфганг, все еще настроенный скептически, сомневался, стоит ли тратить время, но в конце концов дал согласие попозже вечером послушать игру мальчика. К тому времени как ван Свитен привел своего нового протеже, Вольфганг успел о нем позабыть. Он увлеченно писал для Энн новую арию, которую собирался послать ей в Лондон. Появление юноши застало его врасплох и даже рассердило.

Шестнадцатилетний Людвиг ван Бетховен обладал не располагающей внешностью. Рябоватое, смуглое с румянцем лицо, маленькие блестящие глазки и грубые, словно высеченные из камня, черты. Благодаря сильному рейнскому акценту речь его звучала совсем немузыкально, как-то гортанно. Бетховен стоял неуклюже сгорбившись, с угрюмым выражением на лице, не зная, куда деваться от неловкости. И в то же время во всем его облике ощущалась какая-то странная настороженность. Вольфганг не мог понять – то ли от самонадеянности, то ли от робости.

Бетховен вдруг протянул Моцарту руку. Он похож на неуклюжего медвежонка, подумал Вольфганг, и, хотя жест юноши удивил его своей неожиданностью, он ответил на рукопожатие и едва не вскрикнул от боли, когда Бетховен изо всей силы стиснул его кисть.

Какая маленькая рука у Моцарта, отметил про себя Бетховен, не удивительно, что капельмейстер славится изяществом исполнения; собственная лапища показалась ему по сравнению с рукой Моцарта ужасно грубой и потной, и от этого юноша пришел в еще большее замешательство. Его сильный удар и энергичная манера игры не могут прийтись по вкусу этому изысканному человечку.

Ван Свитен сказал:

– Молодой Бетховен имеет за плечами много успешных выступлений. Он великолепно играет на фортепьяно, на органе, на скрипке, на альте…

– Ну вот пусть и сыграет. Бетховен, у вас есть какие-нибудь любимые сонаты?

– Одна из ваших, – буркнул юноша, – если вы ничего не имеете против…

– Не имею, – сказал Вольфганг. Но стоило Бетховену заиграть, как он уже был против: ему не нравилось все – и неотшлифованность игры, и напряженный вид юноши, и его слишком грубое туше. Шестнадцатилетний Бетховен играл не лучше Гуммеля, только тому исполнилось всего девять лет.

Когда Бетховен закончил, ван Свитен извиняющимся тоном произнес:

– Людвиг больше всего играл на органе – он ведь служит в церкви. Поэтому его туше грубее, чем у тех, кто начинает с клавесина.

Юноша нахмурился.

– Я играл в правильном темпе, – сказал он. Вольфганг молчал.

– Разве не так? – Тон юноши стал уверенным, почти вызывающим.

– Да. – Вольфгангу пришлось признать, с темпа Бетховен ни разу не сбился.

– Можно мне поимпровизировать, господин капельмейстер?

В устах юноши это прозвучало скорее как требование, а не как вопрос. Манеры прескверные, думал Вольфганг; в какой-то момент Бетховен производил просто жалкое впечатление, но уже в следующий распрямлялся и напускал на себя высокомерный вид. И все же такая сила и напряженность чувствовались в нем, что Вольфганг кивнул, далеко не будучи уверен, правильно ли делает.

– Дайте мне тему для импровизации.

Вольфганг дал тему, и Бетховен стал ее развивать; вначале игра его поражала только своей мощью, но вскоре она обрела удивительную красоту. Бетховен приостановился, и Вольфганг дал знак продолжать; теперь игру Бетховена уже нельзя было назвать тяжелой, она сделалась просто уверенной и решительной. Импровизации Бетховена не настраивают на спокойный лад, подумал Вольфганг, но в них столько оригинальности, воображения и экспрессии! И лучше всего его звук – певучий и чистый. Да, в таланте этому юноше не откажешь.

Моцарт сидел молча, с отрешенным видом, и юноша подозрительно посмотрел на композитора: видно, маэстро пе понравились его импровизации.

– Ну? – нетерпеливо спросил ван Свитен. – Ваше мнение, Вольфганг?

– Внимательно прислушайтесь к его игре. Его музыка покорит весь мир, – сказал Вольфганг.

– Но вы-то беретесь его обучать? Пока она еще не покорила?

Вольфганг взглянул на юношу, мрачный как туча, тот порывисто поднялся из-за фортепьяно; доведется ли этому Бетховену пережить когда-нибудь в жизни счастливые минуты, раздумывал Вольфганг. И тут юноша попросил:

– Вы не откажетесь, маэстро, прошу вас!

С его стороны это уже немалая уступка, подумал Моцарт и сказал:

– Приходите через неделю, и мы составим расписание уроков.

– Меня больше интересует искусство композиции, нежели исполнение. Играть лучше или хуже может кто угодно, а вот сочинять музыку – дело, достойное мужчины.

– Верно.

– И вы, господин капельмейстер, мой любимый композитор.

– Я надеюсь, под конец наших занятий вы не измените своего мнения.

Вольфганг начинает язвить, подумал ван Свитен и сказал:

– Бетховен, может, вы сыграете нам еще свои вариации?

– Ни к чему. Господин капельмейстер слышал, на что я способен.

– Он прав, – сказал Вольфганг и, провожая Бетховена до дверей, подумал, как жаль, что юноша такой угрюмый, с ним будет не так-то легко подружиться.

Но через неделю ученик не появился в его доме. Молодой Людвиг ван Бетховен, у которого серьезно заболела мать, вынужден был вернуться в Бонн.

Может, это и к лучшему, решил Вольфганг: на него самого надвигалась беда. Он снова задолжал за квартиру, и на сей раз домовладелец не желал ждать. Если господин не погасит задолженность, его имущество будет описано, заявили Моцарту. Вольфгангу удалось снова одолжить нужную сумму у Ветцлара и расплатиться с домохозяином: Теперь он переехал в пригород Ландштрассе, где квартирная плата была в три раза ниже.

Через несколько дней после переезда от Папы пришла более бодрая весточка; по почерку Вольфганг определил, что писала Наннерль. Папа интересовался всем, что касалось новой оперы для Праги: какой сюжет он выбрал, будет ли либретто писать да Понте и когда намечается премьера в Праге.

Вольфганг не знал, что ответить, они с да Понте так до сих пор и не нашли подходящего сюжета, поэтому он написал Папе, что ищет настоящий трагедийный сюжет, и снова спрашивал, не нужно ли приехать в Зальцбург.

Прошла неделя, ответ не приходил, а потом Наннерль сообщила, что Папа все в том же положении и приезжать Вольфгангу незачем.

Собственное тело стало для Леопольда источником нестерпимых страданий, он чувствовал себя словно в кандалах. Дочь твердила: «Вы будете жить еще долго-долго, Папа», но ему не хотелось больше жить. Терзаемый невыносимой болью, он не испытывал никакого желания тянуть это существование, превратившееся в нескончаемую пытку. Он забывался только во сне, но и спать мог лишь урывками.

А потом у него начался бред, он слышал, как говорит Вольфгангу: «Я человек разумный и всегда пытался внушить тебе, что бедность лишает человека свободы; я вовсе не так уж люблю деньги, но без них человек беспомощен». Они стояли рядом, и Леопольд никак не мог понять, где находится, такого с ним еще не бывало. Но оба они – старик и молодой – смотрели друг другу в глаза, и одинаковая любовь светилась в их взглядах. Чистый юношеский голос пел серенаду, нежные звуки ее устремлялись ввысь. «Красивая песня», – сказал старик. «Это то, чему вы меня научили», – ответил молодой.

Огромная слеза, расплываясь, начала отгораживать их друг от друга, и Леопольд почувствовал, что ведет себя неразумно, а уж это было совсем не в его натуре. И тут он увидел Анну Марию. Он различал ее совсем явственно. Нет, немыслимо. Она ведь мертва. Он сделал шаг ей навстречу, и она вдруг исчезла. Но больше всего огорчило Леопольда то, что он не услышал ее голоса. Не слышал ни звука. Кругом стояла мертвая тишина.

29 мая 1787 года друг Наннерль Франц д'Иппольд сообщил Вольфгангу, что отец его накануне скончался и похороны состоятся 30 мая на кладбище св. Себастьяна.

Оцепеневший от горя, отказываясь верить этой страшной вести, Вольфганг ждал письма от сестры. В Зальцбург на похороны он поспеть не мог. Борьба за существование становилась не легче, а все труднее, денег не прибывало, а убывало, и силы не возрастали, а, наоборот, таяли с пугающей быстротой.

Леопольда похоронили на кладбище св. Себастьяна, потому что муж Наннерль решил, что так будет разумнее всего. Папа, несмотря на свою всегдашнюю предусмотрительность, не позаботился приобрести участок на своем любимом кладбище св. Петра, и Бертольд Зонненбург рассудил: кладбище св. Себастьяна не так забито, как кладбище святого Петра, и в то же время прах Папы будет покоиться в хорошем обществе. Вольф Дитрих, самый знаменитый из всех зальцбургских архиепископов, был похоронен там, да и великий медик Парацельс. Наннерль, совсем потерявшая голову от горя, не в силах была спорить с супругом и предоставила все на его усмотрение.

Но в Наннерль, как и в ее отце, жил острый наблюдатель. Сидя в карете, следовавшей по Линцергассе за похоронными дрогами, она с горечью отметила, как мало собралось народу. Почти все друзья Лапы либо умерли, либо были слишком стары и немощны, чтобы прийти на похороны; явились лишь Шахтнер, Буллингер и Михаэль Гайдн. Из двора Колоредо никто не счел нужным почтить память отца, и Наннерль это очень рассердило. Папа умер в безвестности, думала она, а ведь только благодаря ему Зальцбург прославился на весь мир.

Церковь св. Себастьяна совсем небольшая, в ней всего четырнадцать скамей, и, когда Наннерль, преклонив колени, молилась о спасении Папиной души, ей было очень горько, что рядом нет Вольфганга. Нужно немного успокоиться, прежде чем писать брату, но ему следовало бы находиться сейчас здесь, Папа ведь так его любил.

Могилу окружала дорожка, выложенная красным мрамором – мрамор добывался в недрах Унтерсберга. Бертольд правильно говорил, кладбище оказалось пустоватым. Кроме их траурной процессии, здесь вообще никого больше не было, и тишину нарушали лишь хруст их шагов по посыпанной гравием дорожке да щебетанье птиц. Папа так любил пение птиц. Если птица не поет, считал он, это неестественно. Один из величайших учителей музыки, каких только знал мир, похоронен здесь; станет ли это когда-нибудь известно людям, с грустью думала Наннерль.

Она написала брату, что прах их отца покоится на кладбище св. Себастьяна, при самом входе, на случай, если ему захочется посетить могилу. Но ни словом не обмолвилась об обстоятельстве, которое показалось ей иронией судьбы: могила Папы находилась совсем рядом с Линцергассе – по этой улице они все вместе выезжали когда-то из Зальцбурга в свою триумфальную поездку но Европе. Похороны были очень скромными для человека, достигшего таких высот в музыке, писала она и добавила: «В последние дни Пана постоянно вспоминал Маму, ты ведь знаешь, он до конца своих дней так и не примирился с ее смертью».

Из письма Наннерль Вольфганг понял: сестра ждет, что он в скором времени посетит могилу отца. Только зачем это надо?

Впрочем, как-то раз Вольфганг побывал на кладбище. Не все ли равно, на каком кладбище, ведь могилы были и там. Увидев на одном надгробном камне имя «Леопольд», он долго стоял и молился, глядя на могилу, потом обошел могильный холм вокруг; он чувствовал, что ему никогда не удастся поехать в Зальцбург, как бы ни хотелось побывать на Папиной могиле, и на прощанье снова повернулся к могиле незнакомого ему Леопольда. Слезы мешали ему разглядеть фамилию покойного, да он и не пытался – не все ли равно? Вольфганг плакал и шептал: «Прощай, Папа»

Чтобы доказать, как ты любил человека, вовсе не надо ходить на кладбище, где он похоронен, думал Вольфганг по дороге домой. Но теперь он понимал, какие чувства переживал Папа, так и не повидавший далекую могилу своей жены.

Спустя неделю, когда умер его любимый скворец, Вольфганг похоронил птичку в саду своего нового дома в предместье Вены – Ландштрассе. Он устроил своему питомцу торжественные похороны; те из участвовавших в церемонии друзей, которые умели петь, исполнили реквием, сочиненный Вольфгангом специально по этому случаю. А на камешке, возложенном на могилу скворца, он написал: «Здесь покоится мой нежно любимый дурачок – скворец. Он так прекрасно пел, в нем было столько жизни, а теперь он спит вечным сном, как и многие другие».

 

82

Тяжелое настроение, навеянное кончиной любимого отца сомнения, творческое бессилие, тревога из-за долгов – все это как рукой сняло, когда выяснилось, что Констанца снова беременна. Вольфганг был вне себя от радости и со всем пылом своей неунывающей натуры увидел в этом доброе предзнаменование. Не получая никаких вестей от да Понте и не в силах дольше ждать, он сам отправился к либреттисту. Прошло всего несколько недель после Папиной смерти; войдя в роскошную квартиру да Понте на Кольмаркт, рядом с домом, где проживал прежний придворный поэт Метастазио и поблизости от Гофбурга, Вольфганг смутился, сообразив, что совершил оплошность, надо было попросить слугу доложить о себе.

Хотя он пришел среди дня и на письменном столе либреттиста были чернила, перья и три стопки рукописей, тут же стояли бутылки с ликерами и всевозможные сласти, а сам хозяин сидел в халате на кушетке, держа на коленях очаровательную молодую девицу. Да Понте обнимал ее за талию, корсаж красотки до половины расстегнулся, и вид у поэта был самый блаженный. Девица лет восемнадцати, не больше, при появлении Вольфганга вспыхнула, вскочила и с негодованием уставилась на пришельца.

Однако сам да Понте ничуть не смутился, напротив, он, казалось, даже гордился тем, что его застали в обществе такой юной особы.

– Диана, мы встретимся попозже. – Он дал ей знак удалиться. Она повиновалась, бросив Вольфгангу на прощанье сердитый взгляд.

– Прошу извинить… – начал было Вольфганг, но да Понте оборвал его.

– Ничего, успеется, день еще впереди. Чем могу служить, Вольфганг?

– Вы назвали ее Дианой, а она ведь австриячка.

– Это имя героини того либретто, что я пишу для Мартин-и-Солера. Оно ей нравится, кажется более поэтичным, чем Гретель.

– А вам она очень нравится?

– Вы сегодня излишне любопытны.

– Мне хочется знать, что отвлекает моего либреттиста от поисков сюжета.

– Во всяком случае, не она. Сюжет найдется. Я ведь всегда кем-нибудь увлечен. Привычка! Помогает сохранять молодость.

Да Понте на семь лет меня старше, а держится легкомысленным юношей, думал Вольфганг, глядя на венецианца, вот только морщин не спрячешь.

– Но Диана девушка добродетельная. Она дарит свою любовь только мне.

Вольфганг скептически усмехнулся.

– Правда! Она до безумия влюблена в меня, так зачем же разбивать ее сердце? А когда работа не клеится, лучше утешения не придумаешь.

– Ну и, конечно, вы ее обожаете.

– В настоящий момент – да. Для меня каждая женщина – самая любимая, пока на смену ей не явится другая. Но я всегда искренен в своих чувствах. Двух девиц одновременно не завожу.

– Почему у вас целых три рукописи на столе?

– Одну пишу для Сальери, одну для Солера, а одну для Моцарта.

– Которая из них посвящена мне? Да Понте указал на третью стопку.

Вольфганг взял первые страницы. Имени да Понте на них не было: там стояло «II Convitato di Pietra» Бертати. – «Каменный гость», – перевел Вольфганг. – Разве на этот сюжет не была недавно поставлена где-то опера?

– Гаццанига написал одноактную оперу-буффа под названием «Don Giovanni Tenorio о sia и Convitato di Pietra» – «Каменный гость, или Наказанный развратник», которая была поставлена и имела успех в Венеции. Но в ней нет ни моего стиля, ни моего остроумия, не хватает ей и присущего вашей музыке изящества, и мелодичности.

– Дон-Жуан может оказаться выигрышным сюжетом.

– Просмотрите текст Бертати. Это не займет много времени.

Вольфганг стал быстро листать рукопись, а из головы не выходил да Понте и та ситуация, в которой он застал поэта; думал он и о Казанове, с которым был дружен да Понте, о вечном стремлении Папы к славе, деньгам и положению, о радости бытия и вечно подстерегающей человека смерти. Вольфганга заинтересовала сцена, где Дон-Жуан встречается со статуей Командора, бросает вызов дьяволу и проваливается в преисподнюю. Трагедии, пережитые Вольфгангом за последние месяцы, снова зловещим пламенем вспыхнули в его flvnie, и он сказал:

– «Il Dissoluto Punito Il Don Giovannb. Сюжет может подойти для оперы. Почему бы вам не написать на этот сюжет либретто?

– Идея не оригинальна.

– А какое из ваших либретто написано на оригинальный сюжет?

– Вольфганг, вы знаете, что я имею в виду.

– Я знаю лишь одно: в характере Дон-Жуана заложены прекрасные возможности для серьезной оперы.

Да Поyте редко видел Моцарта таким взволнованным. Возможно, композитор и прав. У Моцарта великолепное чутье, он знает театр лучше любого из известных да Понто композиторов. И сюжет этот можно легко переделать в либретто. Уже существует несколько версий у Мольера, Гольдони и других авторов. Да Понте сказал:

– Что ж, мне эта мысль тоже по душе.

Вольфганг понял: ему удалось убедить да Понте, что сюжет Дон-Жуана прекрасно подходит для оперы, либреттист вел себя теперь так, будто с самого начала не сомневался в его пригодности.

Следующие недели Вольфганг и да Понте вместе трудились над «Дон-Жуаном», да Понте отрывался порой, чтобы поработать немного и над другими либретто, Вольфганг – только на неотложные вещи, которые ему время от времени приходилось сочинять. А одно из таких сочинений стало ему особенно дорого, когда оказалось, что Констанцу больно задела песня, посвященная им Алоизии.

Он писал эту серенаду в соль мажоре – серенад он не писал уже много лет, – вкладывая в нее всю свою любовь и весь талант, с намерением преподнести Констанце к пятой годовщине их свадьбы. Чтобы отпраздновать столь важное событие, он пригласил много друзей. Наннерль сообщила, что Вольфганг, по-видимому, получит тысячу гульденов после ликвидации имущества Папы, завещанного им поровну, и Вольфганг одолжил под наследство деньги и устроил прием. Он снял у своего домохозяина на этот день сад и пригласил небольшой оркестр.

В праздничный день, 4 августа, Констанца чувствовала себя как в добрые счастливые дни их жизни в том доме, где создавался «Фигаро». Вольфганг от души веселился. И все-таки за этой веселостью таилась тревога, отчаяние даже, словно он изо всех сил цеплялся за свое счастье, боясь в скором времени лишиться его.

Обед сервировали в саду, там же расположился оркестр. Гостей собралось множество; среди них были и Гайдн, приехавший на каникулы в Вену, и Сальери, приглашенный Вольфгангом по совету да Понте.

Гайдн выразил желание сесть возле хозяйки, и Констанца больше не чувствовала себя незаметной и незначительной. Вольфганг дирижировал маленьким оркестром с таким подъемом, словно это была премьера одной из его опер. Слушая, как разносятся в прозрачных венских сумерках чудесные звуки серенады соль мажор, Констанца думала, что лучшей музыки ей еще не приходилось слышать – легкая, романтичная, полная лиризма и задушевности, серенада была лишена всякого трагизма и мрачности, присущих почта всем последним вещам Вольфганга. Эта серенада, несмотря на всю безыскусственность, а может быть, именно благодаря ей звучала так мелодично, что, по мнению Констанцы, наверняка рождала зависть у всех композиторов. Как удивительно сумел Вольфганг высказать ей свою признательность. Когда прозвучали последние аккорды, Констанца воскликнула:

– Вольфганг, это одна из самых замечательных твоих вещей!

– Наша «Маленькая ночная серенада», – нежно сказал он.

Спавший наверху в детской сын вдруг заплакал. Констанца встревожилась, но Гайдн предложил:

– Госпожа Моцарт, а почему бы вам не принести его сюда? Может быть, и Карл Томас не откажется послушать музыку?

Констанца принесла сынишку и опустила его на землю походить; он подбежал к Гайдну, и тот ласково взял малыша на руки.

– Сколько ему, Вольфганг? – спросил Гайдн.

– Скоро три.

– Любит ли он музыку так, как любили ее вы в три года?

– Трудно сказать. Он любит слушать. Но мне пока было недосуг заняться с ним.

– Вольфгангу не хватает терпения, которое было у его отца, – заметила Констанца и вдруг покраснела. Она давно не вспоминала о Леопольде. Не в состоянии разделить с мужем его скорбь, она подчас раздражалась и чувствовала себя виноватой и потому всячески избегала разговоров на эту тему. Зато не раз говорила, как ей нравится жить за городом, хотя очень скучала здесь, на окраине Вены, вдали от шумного центра, но надо же было подбодрить Вольфганга, отвлечь от грустных мыслей.

– Как учителю музыки мне до Папы далеко, – сказал Вольфганг.

– Весть о его кончине меня глубоко опечалила, – сказал Гайдн. – Я понимаю, для вас это страшная потеря. Знакомство с господином Леопольдом доставило мне много радости.

– Это был благороднейший человек, – сказал Вольфганг, – мой самый дорогой и горячо любимый друг.

Карл Томас подбежал к клавесину, сидя за которым дирижировал отец, и Гайдн предложил:

– Пусть попробует. Посмотрим, что получится.

Но клавиши не заинтересовали ребенка, и, когда Вольфганг сел рядом и показал, как их нужно нажимать, Карл Томас расплакался. Отец очень расстроился.

Но Гайдн сказал: – Слишком много людей на него смотрит, малыш испугался.

Вольфганг не признался другу, что уже проводил подобный опыт, но ничего не получилось. Это единственное, что огорчало его в Карле Томасе, в общем ласковом и покладистом мальчике.

Да Понте, которому наскучила возня с ребенком, желая поддразнить Вольфганга, сказал:

– Моцарт, синьор Сальери утверждает, что писать оперу о Дон-Жуане – глупая затея.

– Я просто сказал, что идея не нова, за этот сюжет брались многие, – возразил Сальери.

Вольфганг, в знак дружеского расположения усадивший Сальери рядом с собой, был поражен его поведением. Прежде чем взяться за какое-нибудь блюдо, Сальери осторожно пробовал его на вкус. Неужели его соперник заподозрил в пем Борджиа?

– А я верю, что моцартовский «Дон-Жуан» будет одновременно и забавным и трагичным, – сказал Гайдн.

– Вот это меня и беспокоит, – подхватил Сальери. – Не знаю, как мои добрые друзья, Моцарт и да Понте, рассчитывают создать хорошую оперу при том, что герой ее самый настоящий развратник!

– Да, он злодей, это верно, – сказал Вольфганг, – но не только злодей.

– Вам он нравится? – изумился Сальери. – Он же просто убийца!

– Может, и похуже. Но я не поборник нравственности, я композитор.

– А вкус публики вас не интересует? Вы не боитесь не угодить ей?

– Больше всего я боюсь не угодить самому себе.

– Нам следует принимать во внимание и чувства императора. Ведь он наш Цезарь.

– Я уважаю его за тот интерес, который он проявляет к музыке. Но ведь «Дон-Жуана» я пишу для Праги, для себя и для моих друзей.

Гайдна покоробило бестактное замечание Вольфганга. Он сказал:

– Когда наш прославленный Глюк умрет, в императорской капелле появится вакансия.

– Я надеюсь, маэстро Глюк проживет еще много-много лет! – горячо воскликнул Сальери.

Гайдн не поверил в искренность его слов, ведь после смерти Глюка Сальери сразу пойдет в гору. Но самого Гайдна заботила только судьба Моцарта: Вольфганг так нуждался в месте при императорском дворе.

– Мы должны уважать тех, кто поставлен над нами, – заметил Гайдн.

– О, я их уважаю! – сказал Вольфганг. – Мы с отцом столько писали коронованным особам прошений, проникнутых духом самого настоящего смирения.

– А иначе и быть не может, – сказал Сальери, – нам следует быть благодарными господу богу за то, что правители, которым ему было угодно поручить нас, мудры и благородны в своих деяниях и поступках.

Вольфганг повернулся к ван Свитену:

– Бетховен собирается вернуться в Вену?

– Не знаю. Его мать тяжело больна, а он очень ее любит.

– У этого мальчика настоящий талант.

– Он мечтает стать композитором. По его словам, ничто другое для него не существует. Он очень огорчен, что обстоятельства помешали ему брать у вас уроки.

– По выражению его лица я бы этого не сказал. Констанца подтолкнула Вольфганга. Сальери собирался уходить. Когда они, прощаясь, склонились друг перед другом в поклоне, Сальери заметил:

– Вы оказали мне большую честь своим приглашением, господин Моцарт, желаю вам в Праге всяческого успеха.

Вольфганг поблагодарил, не веря его искренности. Вскоре гости стали расходиться, но вечер удался на славу, он понял это, потому что Гайдн сказал:

– «Маленькая ночная серенада» – настоящий шедевр. Думаю, каждый из нас мечтал бы сочинить нечто подобное.

 

83

Теперь все силы, весь свой талант Вольфганг отдавал созданию «Дон-Жуана». В тексте да Понте, который начал уже принимать определенную форму, многое, как и ожидал Вольфганг, было позаимствовано у Бертати, кое-что у Мольера, Гольдони и Тирсо де Молина – испанского монаха, которому принадлежало первенство в обработке для театра средневековой легенды о «севильском обольстителе». Но было в либретто да Понте кое-что и оригинальное.

Вольфгангу опера представлялась как трагедия Дон-Жуана, порочная натура которого неотвратимо ведет его к гибели, тогда как да Понте был исполнен решимости написать веселую комедию интриги. Либреттист всячески усложнял любовные перипетии Дон-Жуана – соблазнителя, а композитор основное внимание уделял столкновению своего героя с Командором. Да Понте видел главное в развитии сюжета, а Вольфганг стремился раскрыть всю глубину чувств своих героев.

Постепенно ему удалось убедить да Понте идти по пути создания живых человеческих характеров, а не ходульных персонажей мелодрамы, и либреттист, захваченный сюжетом, который он рассматривал теперь как собственное детище, создавал яркие, впечатляющие сцены.

Получив текст либретто, Вольфганг прежде всего взялся за арии, в которых был полностью уверен и которые должны были подойти для голосов со средним диапазоном. Чем больше он углублялся в драму Дон-Жуана, тем усиленнее работало его воображение. Целая сокровищница прекрасных мелодий обнаружилась в нем. Весь опыт, накопленный им в мире музыки, приносил сейчас свои плоды. Порой музыка его звучала светло и радостно, а порой в ней слышались отголоски демонических страстей, низменных инстинктов. Хотя да Понте продолжал твердить, что «Дон-Жуан» должен быть комедией, трагические мотивы сами собой проникали в музыку. Однако присущее Вольфгангу чувство юмора брало верх. Для трагических ситуаций он писал трагическую музыку, для комических – комическую, и его мало трогало, какой по жанру должна быть опера: все его старания были направлены к тому, чтобы музыка вдохнула жизнь в характеры героев. Да Понте же стоял на своем: их новое произведение должно быть выдержано в определенном стиле.

Да Понте назвал оперу: «Don Giovanni – Il dissolute punito – Dramma giocoso» – «Дон-Жуан, или Наказанный развратник, – веселая драма в двух актах», и Вольфганг согласился с таким названием. И даже тогда, когда музыка казалась веселой и бодрой, в ней звучали мрачные ноты.

К 1 октября, когда Вольфганг вместе с Констанцей уехали в Прагу, оставив Карла Томаса под присмотром госпожи Вебер, половина партитуры была уже написана и большую часть второй половины он держал в голове. Да Понте приехал в Прагу неделей позже, чтобы присутствовать при распределении ролей и подгонять текст к голосам певцов; он занял в гостинице комнату, окна которой смотрели прямо в окна Вольфганга– так было удобнее переговариваться друг с другом. Вольфганг снял прекрасные комнаты в чистенькой гостинице «Трех золотых львят», уплатив за них из той тысячи гульденов, которую получил в наследство от Папы, – эти деньги пришлись очень кстати.

Констанца считала, что ему полагается больше: Наннерль завладела многими ценными вещами Леопольда, не включив их в опись отцовского имущества. Но когда она завела разговор об этом с Вольфгангом, он очень расстроился и сказал, что из-за нескольких гульденов не собирается ссориться с родной сестрой.

Ведь деньги эти, напомнил он Констанце, позволили им устроить чудесный прием в саду, снять в Праге комнаты в прекрасной гостинице и расплатиться с большей частью долгов. И Констанца замолчала: распределение ролей в новой опере доставляло ему и так слишком много огорчений. Бондини распределил роли в «Дон-Жуане», не посоветовавшись ни с композитором, ни с либреттистом, и, когда они в некоторых случаях выразили сомнение, импресарио заявил:

– Это все, что есть в моем распоряжении. Наш Национальный театр не располагает такими возможностями, как венский. Кроме того, это та же труппа, что с таким успехом исполняла «Фигаро».

– Но «Дон-Жуан» не «Фигаро», – возразил да Понте, – он гораздо сложнее.

– Что же вы посоветуете? – спросил Бондини. – Нанять певцов в Вене?

Понимая, что это невозможно, Вольфганг поспешил вставить свое слово:

– Луиджи Басси, который поет Дон-Жуана, должен, прекрасно справиться с ролью, а из вашей жены выйдет чудесная Церлина, но есть несколько певцов, чьи голосовые данные очень ограниченны.

– Нанять больше некого, – уперся Бондини, – нам это не по средствам. И так мы идем на большой риск, ставя эту оперу, она сильно отличается от «Фигаро».

– Слишком серьезная? – спросил да Понте, желая услышать в ответ подтверждение.

– Более трагичная, чем я ожидал.

– Чересчур трагичная? – подстрекал его да Понте.

– Как раз в меру, – резко отпарировал Вольфганг.

– Возможно, – сказал Бондини, – я остаюсь при своем мнении, но мы постараемся сделать все от нас зависящее, и, если вы согласитесь внести ряд изменений, опера, может, и удастся.

Вольфганг был очень расстроен.

В тот же вечер, когда Вольфганг и да Понте работали вдвоем в гостинице «Трех золотых львят», меняя либретто и музыку в соответствии с желанием Луиджи Басси – красавца и обладателя великолепного баса, да Понте объявил:

– Я смогу пробыть здесь всего лишь неделю. Вольфганг пришел в отчаяние.

– Но впереди еще столько работы!

– Сальери настаивает на моем возвращении в Вену. Нужно начинать работу над его новой оперой.

– Когда намечена ее постановка?

– Через месяц-два. Точно не знаю. – Да Понте пожал плечами. Сальери был для него важнее Моцарта, но не мог же он в этом признаться.

– А нам требуется две, самое большее три недели, чтобы все закончить. Если вы уедете так скоро, это вызовет ужасный скандал. В Праге сочтут, что вам безразлична судьба оперы.

– Весьма сожалею, но иного выхода нет. Император очень заинтересован в новой опере Сальери, и мы не можем вызвать его неудовольствие.

А может, размышлял Вольфганг, Сальери поставил да Понте перед выбором и поэт решил в пользу Сальери, приняв во внимание благосклонное отношение к нему императора? Вольфгангу очень хотелось предъявить да Понте свой ультиматум: пусть выбирает кого-то одного – его или Сальери. Но он не осмеливался угрожать кому бы то ни было, он просто не умел.

– Через неделю, Моцарт, я вам не так уж буду и нужен. Либретто, собственно, уже закончено, а требуемые изменения вы сможете внести и сами.

Что ж, тут есть свои преимущества, решил Вольфганг, в тексте имеются места, требующие доделок, а это проще сделать без либреттиста.

– Главная работа предстоит с певцами, надо будет репетировать с ними и подгонять музыку к их голосам, потому что все певцы хуже венских, – сказал да Понте.

– К счастью, публика получше, чем в Вене.

– Некоторые ваши арии настолько сложны, что я просто не знаю, как певцы справятся.

– Справятся. После того как я с ними поработаю.

– А жена импресарио? Как вам удастся исправлять ее ошибки?

– Я найду к ней подход.

– Заведете с ней интрижку? – подмигнул да Понте.

– Этого я не сказал, – раздраженно ответил Вольфганг.

– В театре таким не удивишь, почему бы вам не попробовать? Я уверен, она согласится при условии, что вы отдадите ей лучшие арии.

– Церлина получит то, что ей полагается, а не то, чего пожелает синьора Бондини.

Да Понте вздохнул.

– Слишком уж вы высоконравственны.

– Если уж кому можно предъявить такой упрек, то только вам.

Да Понте возмутился и начал горячо протестовать.

– Не вы ли говорите, что Дон-Жуан должен быть наказан потому, что он злодей? – сказал Вольфганг.

– Так он и есть злодей!

– В каждом из нас есть частица Дон-Жуана. В глубине души каждый желает обладать многими женщинами и хочет быть неотразимым, как он, – заметил Вольфганг.

– А вы еще пишете для него арии, исполненные такой чувственности н красоты, что устоять перед ним невозможно.

– И в то же время он соблазнитель, который терпит крах.

– Ага, теперь в роли защитника нравственности выступаете вы, Моцарт!

– В роли защитника жизненной правды. Дон-Жуаны чаще добиваются успеха на словах, чем на деле. Именно поэтому опера одновременно комична и трагична.

– Я должен познакомить вас с Казановой. Он мой друг и живет недалеко от Праги. Он сможет вам помочь кое в чем.

Прежде чем уехать в Вену, да Понте устроил Вольфгангу встречу с Казановой и дал ему полезный совет:

– Считают, что Глюк долго не протянет. Я буду держать вас в курсе событий. Когда Глюка не станет, вам полезно находиться в Вене. Вы сможете получить тогда место при дворе.

В 1786 году по либретто да Понте было поставлено шесть опер, в этом году уже три, и да Понте чувствовал себя вполне надежно в качестве придворного поэта. Но укрепить свои позиции никогда не вредно. Вкусы публики меняются, и, кто знает, может быть, Моцарт в один прекрасный день займет место Сальери.

Джакомо Казанова сказал, что счастлив познакомиться с выдающимся композитором, и выразил надежду, что господин капельмейстер испытывает те же чувства.

– Разумеется, – сказал Вольфганг, отвешивая Казанове вежливый поклон. Репутация венецианского распутника была хорошо известна в Вене, и сейчас, глядя на стоящего в дверях Казанову, Вольфганг поразился его сходству с либреттистом. У обоих были яркие живые глаза, взгляд которых, казалось, пронизывал собеседника насквозь, венецианский акцент, резкие черты лица и широкие, выразительные жесты.

Но Казанова был гораздо старше да Понте; сейчас, когда он стоял, прислонившись к дверному косяку, ожидая приглашения сесть, вид у него был очень усталый, и Вольфганг вспомнил, как да Понте говорил: «Казанова стал быстро утомляться, ему уже шестьдесят два».

Казанова принес свои извинения:

– Я приехал из Дукса, пригорода Праги; каких-нибудь несколько лет назад мне ничего не стоило проделать путь вдвое больший ради улыбки хорошенькой женщины, а теперь, увы, это меня утомляет. И вообще я опустился до того, что стал библиотекарем в замке чешского графа Вальдштейна и, кроме того, пишу мемуары. Да Понте сказал, что вам нужна помощь в «Дон-Жуане». У меня есть в этой области кое-какой опыт, как вы, наверное, слыхали.

– Да, слыхал.

– И я неплохо разбираюсь в музыке. В молодости какое-то время зарабатывал себе на жизнь, играя на скрипке в оркестре Венецианской оперы.

Интерес Вольфганга сразу возрос, и, когда Казанова сказал, что слышал в Праге «Свадьбу Фигаро» и был очарован оперой, Вольфганг дал ему копию либретто «Дон-Жуана» и пригласил с собой на репетицию.

Казанова слушал очень внимательно, с каким-то странным выражением, казалось, он разделяет все чувства Дон-Жуана и в то же время относится к нему недоверчиво. Под конец репетиции Казанова сказал:

– Сцену, где Лепорелло перечисляет победы Дон-Жуана, да Понте взял из моей биографии. А сама ария похожа на «Мальчик резвый» из «Фигаро».

– Нота в ноту? – Вольфганга это не обидело, а скорее позабавило.

– Ну разумеется, нет. Но стиль тот же самый. Греха тут нет! То, что прошло с успехом один раз, господин маэстро, снова будет иметь успех. Лепорелло у да Понте ужасно похож на слугу, который когда-то был у меня. Его звали Коста, вот уж продувная бестия!

– А сам Дон-Жуан?

– Мои победы были иного рода. Я получал от них истинное удовольствие. А я вовсе не уверен, что ваш Дон-Жуан испытывает то же самое. А вот секстет во втором акте следовало бы улучшить. Я с большим удовольствием поделюсь с вами моим жизненным опытом.

Вольфганг отнесся к этому предложению без особого интереса, но Казанова уже пустился в рассказы о своих любовных похождениях, где очень трудно было отличить правду от выдумки. Венецианец то пыжился, как индийский петух, расписывая какой-нибудь из своих нашумевших романов, то вдруг начинал жаловаться, что прислуга графа Вальдштейна непочтительно обращается с ним и норовит поставить его на одну с собой доску.

Чтобы прервать этот длинный монолог, Вольфганг предложил Казанове взять с собой копию либретто и внести исправления там, где венецианец сочтет нужным. Правда, Вольфганг отнюдь не был уверен, пригодятся ли ему эти поправки.

Через несколько дней Франтишек и Иозефа Душек, знакомые Вольфгангу еще по Зальцбургу, куда они приезжали с музыкальными гастролями, пригласили Моцартов пожить у них на загородной вилле в предместье Праги – Смихове. Вольфганг принял приглашение, но оставил за собой комнаты в гостинице «Трех золотых львят» на тот случай, если окажется необходимым быть поближе к театру. Вольфганг высоко ценил Душеков как музыкантов и считал их своими близкими друзьями. Франтишек был прекрасным пианистом, преподавателем и писал инструментальную музыку, а Иозефа обладала чудесным голосом и славилась своей артистичностью и вкусом.

Их вилла «Бертрамка» стояла в прекрасном саду, погода была мягкая, теплая, и Вольфганг писал музыку, сидя то в саду, то в застекленной беседке. Работа над партитурой подходила к концу. Он вынашивал эту музыку уже многие месяцы, а некоторые арии не давали покоя много лет и только ждали момента вылиться наружу.

Казанова переписал секстет во втором акте и изменил некоторые сцены с участием Лепорелло и Дон-Жуана, но Вольфгангу его предложения не понравились. После отъезда да Понте он уже успел внести в либретто собственные изменения, которые устраивали его гораздо больше. Его Дон-Жуан вовсе не похож на Казанову, решил он. Музыка последней сцены с Командором была торжественна и одновременно пронизана таинственностью и страхом – такие мотивы звучали впервые в его творчестве. Дон-Жуан, под ногами которого уже разверзлась бездна, остается у Моцарта живым человеком, обуреваемым страстями, он не хочет сдаваться, не раскаивается в своих поступках, и грозная музыка звучит как зловещее пророчество, она мрачна и полна дурных предчувствий.

Душеки обещали Вольфгангу полное уединение на своей вилле, но новость о том, что у них гостит Моцарт, быстро распространилась и привлекла в их дом множество посетителей. Приезжали гости якобы для того, чтобы поиграть в кегли. Кегельбан находился в другом конце сада, но до Вольфганга доносился грохот катящихся шаров и сбиваемых кеглей, и время от времени он присоединялся к игрокам. Ему очень нравилось местоположение виллы. Она стояла на холме, откуда открывался великолепный вид на Прагу и ее величественные здания в стиле барокко, и одно сознание, что город совсем близко, рукой подать, даже когда он на него не смотрит, вдохновляло Вольфганга.

Он творил с увлечением, пока не узнал, что премьера «Дон-Жуана», приуроченная к праздничному событию – свадебному путешествию в Прагу принца Антона Саксонского и его супруги эрцгерцогини Марии Терезии, – откладывается из-за болезни одного из певцов. Вольфганг сильно огорчился. Постановка оперы специально в честь королевской четы сулила ему большие возможности: новобрачная была дочерью Леопольда Тосканского, брата Иосифа II, который в случае смерти Иосифа должен был унаследовать трон.

Вольфганг выразил Бондини свое недовольство, но изменить решение импресарио не мог. Найти замену не удастся и премьеру придется отложить, заявил тот. Вместо «Дон-Жуана» в честь коронованных особ поставили «Свадьбу Фигаро».

Да и в самом деле, решил Вольфганг, не все ли равно. Любая его опера понравится эрцгерцогине, поскольку она не слышала ни одной.

Иозефу Душек пригласили петь в концерте, устроенном в честь королевской четы, и она попросила Моцарта сочинить для нее концертную арию.

– У меня нет времени, – ответил он, – я еще не написал увертюру, – но Иозефа заперла его в беседке.

– Вольфганг, я не выпущу вас до тех пор, пока не получу готовую арию.

В тот же день к вечеру Вольфганг вручил ей арию.

– Я порву ее на кусочки, если вы не споете ее прямо с листа, и притом без единой ошибки, – сказал он.

Как могла она сфальшивить в такой арии – ничего прекраснее и тоньше Иозефа не слышала. Задушевная и поэтичная, ария в то же время давала певице возможность блеснуть своим голосом.

На первой же общей репетиции «Дон-Жуана», однако, Тереза Сапорити – донна Анна запнулась при исполнении арии «Non me dir, bell'idol mio» («Нет, жестокий милый друг мой, ты меня не называй»), пленительно-ласковой и легкой. Ария написана в слишком низком регистре, заявила Тереза Сапорити, не подходит для ее голоса и не передает чувств оскорбленной героини. Вольфгангу ничего не оставалось, как переписать арию, потому что и на эту роль никакой замены не было. К трогательному larghetto «Нет, жестокий милый друг мой» Вольфганг добавил бравурное allegretto, закончившееся каскадом колоратурных рулад. Сделал он это помимо своего желания – переделанная ария отнюдь не соответствовала образу донны Анны, но Тореза Сапорити осталась довольна.

– Наш маэстро ростом такой маленький, – сказала она Бондини, – а пишет такую величественную музыку.

Но тут к нему обратился Луиджи Басси – Дон-Жуан с настоятельной просьбой переписать его дуэт с Церлиной в сцене обольщения этой крестьянской девушки, заявив, что у него нет ни одной бравурной арии, а она ему совершенно необходима, раз уж композитор подарил такую донне Анне. Вольфгангу пришлось ни раз переписывать «La ci darem la mano» («Дай руку мне, красотка»), прежде чем Басси остался доволен дуэтом.

Басси исполнил свою партию с большим подъемом. На генеральной репетиции произошел такой случай: в сцене, где Дон-Жуан нападает на Церлину, синьора Бондини – Церлина никак не могла изобразить испуг и естественно взвизгнуть. Тогда Вольфганг попросил оркестр снова повторить эту сцену без него – он дирижировал на репетиции, – а сам тихонько пробрался за кулисы и в нужный момент так сильно схватил сзади Церлину, что та, не на шутку испугавшись, закричала на весь зал.

– Вот и прекрасно, – сказал композитор. – Это и требуется от вас в спектакле.

Все наконец, казалось, было готово, за исключением увертюры. Бондини чувствовал себя как на иголках – ни единого такта увертюры не написано, а премьера назначена на завтра!

После генеральной репетиции он сказал композитору, что премьеру придется отложить: как мог Моцарт так рисковать и затянуть с увертюрой до последнего момента!

– Да она у меня полностью в голове уже несколько недель, но мне необходимо было прослушать всю оперу с начала до конца, лишь теперь я могу взяться за увертюру. В ней должны найти отражение все главные темы оперы. Не волнуйтесь, я успею. Напишу ее сегодня ночью.

– Но ведь уже почти полночь! Даже если вы проработаете до утра, где взять время, чтобы сделать копии для оркестра?

– Прикажите переписчикам прийти в гостиницу ровно к семи часам, и они ее получат. – Вид у Бондини был такой несчастный, что Вольфгангу пришлось держаться с нарочитым спокойствием.

Вернувшись в гостиницу, он попросил жену приготовить какой-нибудь пунш, чтобы не заснуть над увертюрой. Вольфганг не сомневался, к утру он сумеет закончить. Музыка сложилась уже давно, нужны лишь кое-какие поправки, и потом ему хотелось послушать, как прозвучат сцены с Командором, прежде чем ввести его мелодии в увертюру. Теперь он знал, как это сделать. Усевшись за письменный стол, Вольфганг стал быстро покрывать нотными знаками бумагу. Но от выпитого пунша начала одолевать дремота. Чтобы не заснуть, Вольфганг велел Констанце рассказывать сказки. Так текло время, но борьба со сном вконец измотала его, и скоро на партитуре начали появляться кляксы.

– Ляг на кушетку и вздремни, – сказала Констанца, – через час я тебя разбужу.

Вольфганг спал крепко, и у Констанцы не хватило духу будить мужа, однако, проспав два часа, он вдруг сам проснулся. Было уже пять часов утра.

Вольфганг не стал бранить Констанцу и со свежими силами взялся за партитуру. Когда ровно в семь пришли переписчики, увертюра была готова.

Но у переписчиков дело пошло не так быстро, как у композитора, и в семь вечера, к началу представления, у музыкантов еще не было нот – никто в глаза не видел увертюру и своей партии не проигрывал. Бондини был вне себя от бешенства; переполненный зал волновался, и лишь появление капельмейстера Моцарта за дирижерским пультом, Моцарта, написавшего «Фигаро», успокоило публику. Вольфганг сказал оркестру, что ноты сейчас принесут, они уже в пути, и выразил уверенность, что музыканты смогут сыграть увертюру без репетиции. Это было сказано как комплимент, однако сам Вольфганг отнюдь не был уверен в успехе. Через несколько минут оркестровые партии были розданы музыкантам. Ни разу не репетированная увертюра «Дон-Жуана» началась.

В зале стояла напряженная тишина, а после окончания увертюры раздались громкие рукоплескания. Поднялся занавес, и, когда действие первого акта уже спокойно и уверенно развивалось на сцене, Вольфганг шепнул сидевшим поблизости музыкантам:

– В общем, увертюра сошла очень хорошо, хотя много нот, по-видимому, попадало под пюпитры.

Увертюра, торжественная, мужественная, исполненная драматизма, с первых же аккордов задала тон опере. Вдохновленная присутствием Вольфганга за дирижерским пультом труппа превзошла себя и в ансамблях поражала слаженностью. Когда окончился последний акт и занавес упал, разразилась бурная овация. Публика долго не отпускала артистов, аплодисменты все нарастали. Тогда Басси и Сапорити, взяв Вольфганга под руки, вывели его на авансцену, и он стоял там в одиночестве, а громкая овация все нарастала, сотрясая стены театра. Констанца сидела в ложе вместе с Душеками, рыдания подступали ей к горлу. На огромной сцене ее Вольфганг выглядел таким маленьким. Как могло быть, что такое богатство музыки зародилось в столь хрупком теле? Никто и представить себе не может, каких титанических усилий стоила ему эта опера. Еще сегодня утром он валился с ног от усталости.

Несмотря на весь свой напускной оптимизм, он так и не заснул днем, как намеревался. Вместо этого вдруг предался грустным мыслям, что с ним редко случалось. Он уселся на кушетку и неожиданно сказал:

– Ты знаешь, Станци, я очень боюсь. Я рискнул попробовать в «Дон-Жуане» нечто такое, чего никогда раньше не делал. Потому-то так долго и тянул с увертюрой. Пока не прослушал всю партитуру, никак не мог решить, что же должно преобладать в музыке – мрачные тона или светлые. А прослушав, убедился: ни те и ни другие преобладать не должны. А тебе как кажется? Может, я слишком много на себя беру? Понравится ли Праге «Дон-Жуан» так же, как «Фигаро»? Они ведь совсем разные, эти две оперы. И потом, я не мог сделать Дон-Жуана отъявленным негодяем. Мне хочется гордиться своим «Дон-Жуаном», даже если я в чем-то ошибся.

– Ты написал его так, как считал нужным, – ответила она. – И это самое главное.

– Но если опера пройдет с успехом, начнут говорить, что она написана наспех, без труда, чуть ли не небрежно. А сколько раз мне приходилось проигрывать каждый пассаж в уме, прежде чем перенести его на бумагу. Но марать бумагу я ненавижу. Музыканту и так легко наделать ошибок. С течением времени сочинять мне становится не легче, а, наоборот, труднее. Я делаюсь все требовательнее. Это сильнее меня. Пожалуй, вряд ли кто-нибудь потратил столько труда на изучение композиции, как я. Я проштудировал творчество всех больших композиторов: Гайдна, Генделя, Иоганна Себастьяна Баха, всех его сыновей, Глюка, Саммартини, Гассе. О, я мог бы составить список, не менее длинный, чем донжуановский. Как ты думаешь, понравится им моя новая опера? Я столько вложил в нее!

И вот теперь Вольфганг раскланивался перед публикой, а в зале бушевали крики:

– Evvivia Моцарт! Evvivia да Понте! Браво! Брависсимо!

И Констанца думала: как хорошо было бы остаться в Праге, жить без забот, без долгов, встречая лишь понимание и одобрение, иметь такую загородную виллу, как у Душеков, много, много друзей и верный доход.

Вольфганг решил провести в Праге еще несколько недель, чтобы в полную меру насладиться шумным успехом, сопутствовавшим каждому представлению «Дон-Жуана». Но да Понте, которому Вольфганг написал о триумфе их новой оперы и передал слова Бондини: «Все импресарио должны благословлять Моцарта и да Понте – пока они живут на свете, оперные театры не будут знать репертуарного голода!» – ответил: «Я счастлив, что наша работа увенчалась успехом, но Вам следует немедленно вернуться в Вену. Глюк уже недолго протянет, а после его смерти на императора ринется орава композиторов – претендентов на его место».

Глюк скончался в тот самый день, когда Моцарты вернулись в Вену.

– От обжорства, – рассказывал да Понте. – Давал обед друзьям, а жена на минуту отлучилась – вызвать экипаж для их ежедневной прогулки; Она дала строгий наказ следить за тем, что он ест, и ни в коем случае не подавать на стол вино. Однако стоило ей выйти, как Глюк тут же потребовал у слуги вина, а когда гости, опасаясь за его жизнь, отказались пить, он рассердился и не только осушил до дна свой бокал, но и бокалы гостей. В экипаже с ним случился апоплексический удар. И вскоре он умер.

– Кто же займет его место? – нетерпеливо и взволнованно спросил Вольфганг да Понте.

– Я поговорю с Иосифом, постараюсь склонить его в вашу пользу. Уговорю поставить в Вене «Дон-Жуана». Император слышал уже об успехе оперы в Праге.

Похороны Глюка были необычайно пышными, сам Иосиф II почтил их своим присутствием, огромная толпа следовала за траурным кортежем, и все гадали, кто же займет место Глюка при дворе.

Три недели спустя Вольфганг получил копию следующего указа:

«От Его апостольского величества, Императора Священной Римской Империи, короля Венгрии и Богемии и эрцгерцога Австрии. Наш всемилостивейший владыка принял следующее великодушное решение в отношении Вольфганга Моцарта. Волей Его императорского и королевского апостольского величества оный Моцарт удостаивается великой чести назначения его придворным камермузыкантом при дворе Его величества, принимая во внимание его способности и познания в области музыки, а также заслуги в этой области; императорскому и королевскому казначею повелевается назначить ему жалованье в размере восьмисот гульденов ежегодно, считая с 1 декабря сего года.

Во исполнение сего указа императорское решение при сем препровождается Вольфгангу Моцарту; настоящий указ составлен Высшей камергерской канцелярией по распоряжению императора и сим обеспечивается. Розенберг – Президент Императорской и королевской Высшей канцелярии

Вена, 7 декабря 1787 года Иоганн Торварт».

Итак, то, о чем так страстно мечтал Папа, ради чего лихорадочно трудился всю жизнь, наконец осуществилось. Но слишком поздно, чтобы порадовать его. Многое в жизни случается слишком поздно, с горечью размышлял Вольфганг. Он сообщил эту новость Наннерль – ему нужно было поделиться с кем-нибудь в Зальцбурге, и за неимением Папы он избрал сестру. Однако радости его сильно поубавилось, когда он узнал, что Глюк получал две тысячи гульденов в год. Констанца напомнила Вольфгангу, что в Зальцбурге ему платили в два раза меньше. Но ведь жизнь с тех пор сильно вздорожала, и разве сам он не стоит тех же денег, что и Глюк, ответил Вольфганг.

Уверенный, что сокращение жалованья дело рук Торварта, Вольфганг с рассерженным видом вошел в кабинет казначея, исполненный решимости добиться своего.

Торварт поздоровался, улыбаясь, поздравил Моцарта с высоким назначением, но, когда Вольфганг пожаловался на низкое жалованье – Глюк получал в два с половиной раза больше, – Торварт сказал:

– Но вы ведь в два с половиной раза моложе его.

– Но зато таланта у меня вдвое больше, – вызывающе отпарировал Вольфганг.

– Вдвое меньше. А в отношении своих обязанностей вы заблуждаетесь.

– Значит, я не являюсь придворным композитором императора?

– Вы не являетесь также его первым камер-композитором и капельмейстером. Глюк был первым камер-композитором, а Бонно – придворный капельмейстер.

– Но Бонно уже семьдесят восемь лет!

– Я уверен, что в вашем возрасте он не проявлял такого нетерпения.

– Кто же будет выполнять обязанности Глюка?

– Сальери.

– А что должен делать я?

– Писать менуэты для королевских балов, немецкие танцы, контрдансы. Вы являетесь третьим камер-композитором, после Бонно и после Сальери. В сущности, вам повезло: далеко не все были согласны с выбором императора.

Большинство друзей согласились с Торвартом. Вольфгангу повезло, а да Понте уверял, что все это произошло исключительно благодаря его, да Понте, стараниям.

– Я рассказал Иосифу об успехе «Дон-Жуана», и он очень заинтересовался оперой.

– Какое отношение это имеет к моему назначению?

– В газетах появились статьи, что господин Моцарт, наш выдающийся композитор, намерен переехать в Лондон или Прагу. Я сумел убедить императора, что это будет национальным бедствием.

– Бедствием? – Вольфганг скорчил скептическую гримасу. – И Иосиф согласился с вами?

– Ну, он выразил это не в таких словах, но сказал, что ваш отъезд явится для нас потерей. И когда «Дон-Жуана» снова поставят в Вене, нам заплатят, что бывает чрезвычайно редко.

Действительно, чрезвычайно редко, подумал Вольфганг. «Похищение из сераля» обошло в свое время всю Европу, а он не получил за него ни единого крейцера. Теперь то же происходит со «Свадьбой Фигаро». Но какие бы чувства он ни испытывал, надо прикинуться благодарным. Без благодарности не проживешь на этом свете.

– Спасибо вам, Лоренцо, за все, что вы для меня сделали.

Жалованье, которое Вольфганг стал получать на новом месте, позволило ему снова переехать в город. Он снял небольшую квартиру поблизости от дома, где писался «Фигаро». А когда Констанца родила дочь – они назвали ее Те-резией в честь крестной матери, Терезии фон Траттнер, – он почувствовал себя совсем счастливым. С тех пор как родился Карл Томас, Вольфганг все время мечтал о дочери. Он счел ее рождение добрым знаком, и действительно, скоро ему выпала еще одна радость – Иосиф II распорядился поставить на венской сцене «Дон-Жуана».

Но прежде чем успели осуществить постановку, Австрия и Россия объявили войну Турции, и император, возглавив свои войска, покинул Вену.

Вольфгангу пришлось скрыть разочарование и сочинять военные марши и боевые песни для императора.

Все же 7 мая 1788 года оперу «Дон-Жуан» по распоряжению императора поставили в Вене. В последний момент, правда, выяснилось, что император не сможет присутствовать на премьере – ему пришлось отбыть на место военных действий, где австрийская армия потерпела новое поражение.

Вольфганг многого ждал от венской постановки оперы, потому что оперная труппа в Вене была несравненно лучше пражской. Он знал почти всех певцов и ценил их очень высоко. Половина актеров венской труппы принимала участие в постановке «Фигаро»: Бенуччи, так великолепно спевший главную роль; Лаччи, так порадовавшая его в роли графини; синьор и синьора Буссани, оба прекрасно справившиеся со своими ролями; Кавальери, неповторимая Констанца из «Похищения из сераля», выступала в роли донны Эльвиры; Алоизия Ланге должна была петь донну Анну. Только два актера – Альбертарелли – Дон-Жуан и Морелла – Оттавио были совсем незнакомы Вольфгангу. И он убедился, что Альбертарелли придал роли Дон-Жуана страстность и выразительность.

Вольфганг поднял дирижерскую палочку, давая знак оркестру начинать. Трудностей с этой постановкой оказалось не больше, чем обычно. Кавальери потребовала новую арию, и он проявил великодушие, написал более эффектную; Морелла счел, что его арии невозможно петь, и он облегчил их. И по собственному усмотрению изменил либретто. Изъял секстет в конце оперы, чувствуя, что финал излишне нравоучителен и суховат, и закончил оперу сценой, где Дон-Жуан проваливается в преисподнюю.

И все-таки с того самого момента, как раздались грозные начальные аккорды увертюры, в зале стало ощущаться беспокойство. К концу увертюры Вольфганг услышал у себя за спиной разговоры, которые не прекратились и после того, как вступили певцы, наоборот, шум все нарастал. Вольфганг прилагал все усилия, чтобы заставить публику слушать. К середине второго акта он совсем вышел из себя. Публика шумела и не слушала, словно драматизм и страстность музыки «Дон-Жуана» оказались ей не под силу, а интересовали ее лишь забавные сцены. Вольфганг слышал, как люди переходят из ложи в ложу. В конце спектакля было больше свистков и шиканья, чем аплодисментов, хотя Кавальери и Ланге встречали восторженно, словно у каждой были свои клакеры.

Вольфганг не хотел идти на банкет, устроенный в честь труппы тут же, в театре, но Гайдн, хотя и возмущенный враждебностью, с какой был встречен спектакль, сказал, что Вольфганг непременно должен пойти; публика, которая ходит па премьеры, часто мало что понимает, успокаивал Гайдн, а вот второй спектакль пройдет с успехом.

Гайдн взял его под руку, и Вольфганг не мог отказать другу.

Розенберг и Торварт с самодовольным видом потягивали вино; ван Свитен и Ветцлар сидели рядом с Констанцей, а Алоизия первой высказала свое мнение:

– Какая изнурительная музыка. На ней можно голос сорвать.

– Надо пользоваться голосом умело, тогда не сорвете, – ответил Вольфганг.

– Нет, музыка чересчур сложна. Не удивительно, что публика восприняла ее равнодушно и холодно.

Сестра неправа, сердито думала Констанца, у Вольфганга в каждой ноте гораздо больше чувства, чем Алоизия вложила во всю свою роль. Констанца сказала:

– Ты могла бы спеть лучше. Донна Анна у тебя получилась какой-то сварливой бабой, и все потому, что больше всего тебя заботило показать свои верха.

– Моя сестренка, выйдя за маэстро, сделалась крупным музыкальным авторитетом.

– Вот подожди, в новой его опере ты первая захочешь петь.

– Никто не захочет в ней петь, если публика будет скучать, как на сегодняшнем представлении, и потом, такая музыка способна развратить публику, – сказал Розенберг.

– Император выразил желание, чтобы опера стояла в репертуаре, пока он ее не прослушает, но она вряд ли ему понравится. Мне кажется, его величество сочтет оперу непристойной, – добавил Торварт.

– Музыка довольно мелодична, но разве это опера, что вы скажете, да Понте? – произнес Сальери.

Да Понте только плечами пожал. Его дело сторона.

– Маэстро Сальери, – сказала Алоизия, – я думаю, вашу новую оперу будет гораздо легче петь и она всем доставят гораздо больше удовольствия.

Сальери скромно поклонился и сказал:

– Думаю, у господина Моцарта были самые лучшие намерения.

Вольфганг ничем не выдал своих чувств. Но его поразили злобные замечания Алоизии. В свое время он написал для нее несколько своих лучших арий, и она при каждой возможности их исполняла. Неужели его равнодушие так ее задевает? Но защищаться не стоит. Что бы он ни сказал сейчас, все будет выглядеть как попытка оправдать себя.

– Сюжет довольно безнравствен, – сказал ван Свитен, – но музыка прекрасна. Как по-вашему, господин Гайдн?

С первых аккордов увертюры Гайдн понял: с «Дон-Жуаном» ни одной опере не сравниться. Но какой толк объяснять это ослам вроде Розенберга и Сальери – разве их переделаешь?

– Дон-Жуан – отрицательный персонаж, – заявил Розенберг. – Эгоистичный, тщеславный. Нелепо преподносить публике такого героя. Не пройдет и года, как оперу забудут.

Ветцлар и ван Свитен не согласились, и, когда голоса стали слишком громкими и раздраженными, Гайдн сказал:

– Господа, я не могу разрешить ваш спор, но знаю только одно: Моцарт – величайший из ныне живущих композиторов, и никто из нас, здесь присутствующих, никогда не слышал и не создавал ничего похожего на то, чему мы имели счастье быть сегодня свидетелями.

Вольфганг хотел поблагодарить Гайдна, но тот отвел его в сторону и поздравил с императорским назначением.

– Эта добрая весть порадовала меня. Мне кажется, Иосиф по достоинству оценит «Дон-Жуана».

– Если когда-нибудь услышит. Война с турками все разрастается. Поговаривают даже, что в целях экономии средств, которые нужны для ведения войны, император намерен упразднить итальянскую оперу, как он уже сделал с немецкой.

– Война, – вздохнул Гайдн, – Она никогда не кончается. С тех пор как я себя помню, все время с кем-то надо воевать. То с французами, то с пруссаками, то с турками. Но по крайней мере у вас теперь есть постоянный заработок.

– Восемьсот гульденов?

– И это все? Глюку платили две тысячи.

– А мне платят лишь за сочинение музыки для королевских балов. Слишком много за то, что я делаю, и слишком мало за то, что мог бы сделать.